Великий поход (1934–1935)
По моим записям 1939 года, основанным на данных Главного штаба Красной армии от 1934 года, численность Центральной армейской группы при прорыве составляла 75–81 тысячу человек, в том числе 57–61 тысячу бойцов, имевших на вооружении 41–42 тысячи винтовок и свыше тысячи легких и тяжелых пулеметов (число пулеметов указано приблизительно). Боевые соединения делились на пять корпусов.
1-й корпус в составе 1-й, 2-й и 15-й дивизий насчитывал 16–18 тысяч человек, в том числе 14–15 тысяч бойцов при 9–10 тысячах винтовок и 300–350 пулеметах. 3-й корпус в составе 4-й, 5-й и 6-й дивизий насчитывал 15 тысяч человек, в том числе 12–13 тысяч бойцов при 9 тысячах винтовок и 300 пулеметах. Кроме того, на вооружении этих корпусов — ударной группы прорыва — состояло в общей сложности 30–40 легких гранатометов с 3 тысячами гранат, изготовленных в нашем арсенале, и по две полевые пушки прямой наводки с несколькими сотнями снарядов. 5-й корпус в составе 13-й и 34-й дивизий насчитывал 11–12 тысяч человек, в том числе 10 тысяч бойцов при 7 тысячах винтовок и 150–200 пулеметах. Вновь сформированный 8-й корпус в составе 21-й и 23-й бывших отдельных дивизий насчитывал 10 тысяч человек, в том числе 8 тысяч бойцов при 6 тысячах винтовок и 100 пулеметах. II наконец, 9-й корпус в составе 3-й и 22-й дивизий насчитывал 11–12 тысяч человек, в том числе 9–10 тысяч бойцов при 7 тысячах винтовок и 150 пулеметах. На каждого бойца приходилось по одной-две ручных гранаты, на каждую винтовку — 70–100 патронов, на каждый легкий пулемет — 300–400 патронов, на тяжелый — 500–600.
Все соединения до дивизии включительно были снабжены в достаточном количестве радиоаппаратурой, полевыми телефонами и другими средствами связи. Так же обстояло дело и в двух нестроевых колоннах, которые к тому же имели необходимое количество вооружения для того, чтобы в случае необходимости действовать самостоятельно.
Первая, так называемая оперативная, или штабная, колонна включала членов Центрального Комитета, правительства и Военного совета с Главным штабом. В непосредственном подчинении этой колонны находились штабные подразделения, в том числе батальон связи, саперный батальон (в основном для дорожного и мостового строительства) [113] и рота ПВО. Для прикрытия ей был придан курсантский полк, укомплектованный слушателями Военной академии и трех военных училищ. В составе полка было два пехотных батальона и батальон специального назначения, имевший на вооружении шесть легких гранатометов, шесть тяжелых пулеметов, а также соответствующее количество легких пулеметов и маузеров. В общей сложности колонна насчитывала 4–5 тысяч человек, в том числе 2 тысячи бойцов с 1500 винтовок и прочими видами оружия. Во вторую, обозную колонну входили тыловые службы армейской группы с полевым госпиталем и различные учреждения, а также группы кадровых работников партии и правительства. Самой многочисленной частью колонны была так называемая резервная дивизия. Она состояла из вновь набранных носильщиков, которые несли сотни тюков с листовками, ящики с серебряными монетами, со станками из арсенала, с другим оборудованием мастерских и т. п. По мере убывания груза на марше большинство носильщиков должны были пополнять боевые части, заменяя выбывших из строя. Носильщики фактически были безоружны, так как нельзя считать настоящим оружием копья, мечи и ножи, которые они имели при себе. Обозную колонну прикрывал сводный полк войск безопасности. Численность обозной колонны доходила до 8–9 тысяч человек, в том числе около 2 тысяч бойцов, имевших на вооружении 1500 винтовок и маузеров, а также несколько пулеметов. Численность сводного полка не была постоянной, поскольку в случае необходимости из его состава выделялись телохранители и охранные группы для высших руководящих деятелей партии, правительства и Военного совета.
Каждый участник похода нес на себе двухнедельный запас продовольствия (главным образом рис и соль). Впоследствии продовольствие пришлось покупать или реквизировать у местного населения.
Приведенные данные показывают, что это отнюдь не было «переселением народов», или «исходом нации» (дословно: нация переселяется), как выразился Эдгар Сноу в своей книге «Красная звезда над Китаем». Не было это и «поспешным паническим бегством», как позже утверждал Мао Цзэ-дун. Это была заблаговременно и тщательно подготовленная операция, которая, правда, впоследствии приобрела характер отступления. Поэтому я считаю лживой [114] от начала до конца встречающуюся и поныне в исторических трудах выдумку, произведенную на свет Мао Цзэ-дуном, будто прорыв блокады был вызван военным поражением и натиском врага.
Отнюдь не разгромленная, а совершенно боеспособная армия прорвала блокаду, и решение о прорыве было принято руководством вопреки намерениям и планам противника, по доброй воле, на основе трезвой оценки неблагоприятного общего стратегического положения советского района. Вопрос стоял так: либо оборонять район, зажатый в тисках блокады, постепенно истощая ресурсы и утрачивая свободу маневра главных сил, либо, сохранив живую силу, выйти на оперативный простор для ведения маневренной войны с целью разгрома врага и создания новой советской базы, не отдавая полностью и старую. Ответ на этот вопрос был предельно ясен, так как главная задача нашей военной стратегии состояла в том, чтобы использовать Центральную армейскую группу как важную часть революционных вооруженных сил в масштабах всего Китая таким образом, чтобы в данных исторических условиях, учитывая накопленный опыт, а также экономические, политические, моральные и технические возможности, перечеркнуть стратегические замыслы врага и создать лучшие условия для продолжения вооруженной классовой борьбы.
Скорее можно, пожалуй, говорить о политическом поражении советского движения в Китае. 4-й и 5-й походы Чан Кай-ши показали, что в новой международной и внутренней обстановке середины 30-х годов невозможно было больше удерживать длительное время небольшие и изолированные друг от друга советские районы. И объективно эта задача все больше отходила на задний план по мере того, как в последующие годы классовая борьба сливалась с национально-революционной освободительной войной, в которой советское движение заменялось единым фронтом. Выше приведенные данные наглядно показывают, что боевые соединения Центральной армейской группы значительно выросли как по численности, так и по вооружению и техническому оснащению. То же самое относится к тактической подготовке и политическому воспитанию. Без преувеличения можно сказать, что Центральная армейская группа никогда еще не была так сильна. Конечно, названная из пропагандистских соображений цифра 100 тысяч человек не соответствует действительности. Ее следует [115] сократить почти вдвое, так как общее число участников похода составляло примерно 80 тысяч человек, а соотношение численности личного состава боевых частей (без обозов) и нестроевиков оперативной и обозной колонн (включая охранные и штабные подразделения) было приблизительно три к одному. Боеспособность 12 дивизий также не была равноценной. На семь (1, 2, 3, 4, 5, 6 и 13-я) кадровых дивизий высокой боеспособности 1, 2, 3, 5 и 9-го корпусов приходилось пять дивизий (15, 21, 22, 23 и 34-я), имевших небольшой опыт ведения регулярных боевых действий. Но и в кадровых дивизиях процент бойцов, мобилизованных только в 1934 году, был довольно высок. Это были серьезные недостатки и слабости. Но, несмотря на это, Реввоенсовет располагал ударными войсками, которым были по силам стоящие перед ними новые задачи.
Для полноты картины хочу привести данные о численности самостоятельно действовавших соединений китайской Красной армии (насколько нам было известно). Они в общем соответствуют тем, которыми в конце 1934 года оперировал Главный штаб.
Согласно этим сведениям, 10-я армия и 7-й корпус после кровопролитных боев насчитывали вместе 6–8 тысяч бойцов с 5–6 тысячами винтовок. Они располагали крайне небольшой базой площадью от 5 тысяч до 7 тысяч квадратных километров с населением в полмиллиона человек. После того как главные силы ушли из Центрального советского района, 10-я армия и 7-й корпус находились в подчинении Сян Ина и Чэнь И, с которыми, однако, уже в 1935 году снова была утрачена связь.
2-й корпус после объединения с 6-м корпусом насчитывал 15–20 тысяч человек с 10–12 тысячами винтовок. У него была база площадью в 20 тысяч квадратных километров с населением 1 миллион человек.
На бывшей базе 4-го корпуса местные части под командованием Сюй Хай-дуна образовали 15-й корпус, в котором имелось 5–6 тысяч бойцов с 4–5 тысячами винтовок. Так как его положение в обезлюдевшем старом советском районе, опустошенном гоминьдановскими войсками, стало невыносимым, в конце 1934 года он двинулся на северо-запад, возможно с согласия ЦК, хотя точно я не знаю. О 4-м корпусе, с которым не было никакой связи, ходили самые невероятные слухи. К лету 1934 года после успешных боев против местных милитаристов он якобы создал [116] новую базу в Северной Сычуани, площадь которой доходила до 20 тысяч квадратных километров с населением 1,5 миллиона человек, а временами территория базы достигала даже 40 тысяч квадратных километров с населением 3–4 миллиона человек. Но затем под натиском объединенных сычуаньских войск и четырех-пяти дивизий Чан Кай-ши, которые применяли ту же тактику фортификационной войны, что и против Центральной армейской группы, корпус отошел дальше на запад. Как говорили, в пограничном районе Сычуань — Сикап, населенном в основном национальными меньшинствами, корпус создал новую большую базу и сформировал федеративное советское правительство. Сведения о его численности были противоречивы и, вне всякого сомнения, сильно преувеличены (поговаривали о 100 и даже 300 тысячах). Главный штаб реально оценивал численность бойцов в 60 тысяч, а винтовок — в 30–40 тысяч. Однако в корпусе, по-видимому, тяжелого оружия не было совсем, а пулеметов было очень мало. Резкое расхождение в оценках численности 4-го корпуса, очевидно, объясняется тем, что, покидая свою временную базу на севере Сычуани, он эвакуировал и часть населения.
Эти довольно скупые и далеко не надежные данные в основном взяты из вражеских источников. Но все-таки они показывают, что и многие другие самостоятельно действовавшие соединения китайской Красной армии в 1934 году покидали свои базы, чтобы сохранить живую силу. Если по тем или иным обстоятельствам они оставались на местах, их частично или полностью уничтожали, как это случилось с 10-й армией.
Вечером 16 октября, когда штабная колонна выступила из запретной зоны близ Жуйцзиня, Сян Ин попросил меня переговорить с ним. Поэтому я с сопровождающей меня группой задержался и лишь на следующий день догнал колонну, которая, как и все, двигалась только по ночам, под покровом темноты. Беседа, которую переводил У Сюцюань, длилась почти целую ночь. Чэнь И, командующий оставшимися вооруженными силами, в беседе не участвовал. Сян Ин был полон оптимизма. Он оценивал политическое и военное положение как вполне удовлетворительное, несмотря на то что Чан Кай-ши уже начал новый поход, а [117] гуандунские войска теперь, когда наши отдельные части повсеместно вели только сдерживающие бои, продвигались несколько энергичнее, по крайней мере на юге, и готовы были вот-вот взять Хойчан. В целом не занятая противником территория советского района составляла все еще 25–30 тысяч квадратных километров.
Кроме того, существовали отдельные «островки» с местными советскими органами, в большей или меньшей степени отрезанные противником. В целом население не занятых противником советских территорий насчитывало 2–3 миллиона. Правда, необходимо было учитывать, что это число будет быстро сокращаться, так как не было никаких сомнений в том, что наступающий противник займет немногочисленные оставшиеся в наших руках уездные города и все крупные населенные пункты, а также деревни и усадьбы, плодородные долины в центре района и основательно их «почистит». Это, однако, не обескураживало Сян Ина. Уже в течение двух-трех недель проводилась эвакуация всех оказавшихся под угрозой населенных пунктов. Гражданские учреждения, кадры и все запасы были переброшены в труднодоступные нагорья. Туда же добровольно отправилась наиболее сознательная часть жителей, прежде всего члены местных организаций самообороны. Сян Ина больше всего волновали неизбежные хозяйственные трудности.
Находившиеся под командованием Чэнь И отдельные соединения сразу же после завершения прорыва главных сил должны были еще более рассредоточиться и приступить к партизанским действиям, базируясь на подходящие опорные пункты в горах. Сравнительно крутые горные цепи в пограничных районах Цзянси — Фуцзянь — Гуандун и Цзянси — Хунань обеспечивали прекрасные возможности для ведения партизанской войны. Будущее показало, что у Сян Ина были основания для оптимизма. Правда, уже в конце 1934 года войска Чан Кай-ши вошли в разрушенную красную столицу Жуйцзинь. Однако Чан Кай-ши был вынужден поспешно бросить большую часть своих отборных дивизий на параллельное преследование Центральной армейской группы по пути в Хунань и далее в западные провинции. Ядро революционных вооруженных сил в Цзянси в течение нескольких лет оставалось боеспособным. Оно даже пополнилось бойцами отставших и отрезанных от главных сил частей, которые пробились [118] в старый советский район. Так что Сян Ин и Е Тин, сменивший в 1937 году Чэнь И, смогли сформировать по согласованию с гоминьданом Новую 4-ю армию, численность которой в короткий срок достигла 12–15 тысяч человек. Когда же в 1941 году эта армия получила приказ продвинуться на север, чтобы действовать в тылу японских войск, она попала в засаду, устроенную гоминьдановскими войсками, и понесла тяжелые потерн. Сян Ин был убит, а Е Тин попал в плен. По слухам, они получили из Яньани директивы, противоречащие договоренности, достигнутой с гоминьданом, в результате чего и был спровоцирован этот инцидент.
Новейшие исследования подтверждают, что Новая 4-я армия действительно получила от соответствующих гоминьдановских властей приказ на выступление, чтобы вести боевые действия в тылу японцев севернее Янцзы. Выступление задержалось, так как Мао Цзэ-дун отдал контрприказ, очевидно с целью заполучить и расширить «революционную базу» в гоминьдановском тылу южнее Янцзы. Когда после долгих колебаний Новая 4-я армия наконец выступила, гоминьдановские войска были уже сосредоточены для нападения на ее походную колонну, прежде всего на штаб. Сян Ин стал жертвой двойной игры, которую вели Чан Кай-ши и Мао Цзэ-дун в антияпонской войне.
Смерть Сян Ина была весьма на руку Мао. Это подтверждается тем, что уже на 6-м пленуме ЦК КПК в конце 1938 года Мао Цзэ-дун клеветнически охарактеризовал его как правого оппортуниста, потому что Сян Ин оставался верен принципам марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма и последовательно отстаивал правильную политику единого фронта в национально-освободительной борьбе. Однако я забежал несколько вперед.
Насколько оптимистически высказывался Сян Ин во время нашего ночного разговора о перспективах дальнейшей борьбы в старом советском районе, настолько же обеспокоен он был судьбой коммунистической партии и Красной армии. Учитывая, что беседа велась через переводчика, Сян Ин был очень осторожен в выражениях. Прежде всего, он выразил сожаление, что из-за тяжелой болезни был вынужден остаться и Цюй Цю-бо. Кстати замечу, что во время моего пребывания в Цзянси этот выдающийся революционный деятель, который в прошлом смело выступал против политических интриг Мао Цзэ-дуна [119] и неизменно отстаивал правильную, согласованную с Коминтерном линию КПК, уже не играл сколько-нибудь заметной роли. Правда, насколько мне известно, он оставался в ЦК и в правительстве в качестве народного комиссара просвещения и культуры, но держался в тени. Не могу сказать, объяснялось ли это его тяжелой болезнью или политическими интригами. В 1935 году была предпринята попытка вывезти Цюй Цю-бо из советского района, но его схватили гоминьдановцы и казнили. Это, однако, не помешало Мао Цзэ-дуну и хунвэйбинам совсем недавно полить его грязью и вычеркнуть его имя из истории Коммунистической партии Китая.
Как и до этого, Сян Ин вновь прозрачно намекал на террористический курс Мао, говорил, что в 1930 году Мао преследовал верных партии людей. Вместе с тем он предостерегал от недооценки фракционной борьбы Мао против партийного руководства. Его временное самоустранение от дел вызвано, по-видимому, тактическими соображениями. Мао может, опираясь на влиятельных кадровых работников, особенно среди армейских командиров, воспользоваться первой же благоприятной возможностью, чтобы с их помощью захватить руководство армией и партией.
Я разделял опасения Сян Ина. Но Бо Гу, которому я через несколько дней рассказал об этой беседе, не придал этому значения. Он сказал, что в настоящее время нет никаких разногласий относительно генеральной линии партии, что отошли в прошлое и прежние расхождения во взглядах по военным вопросам, так как Красная армия повсюду переходит в контрнаступление, к маневренной войне, что Мао Цзэ-дун беседовал с ним и заверил его, будто бы он и не помышляет о расколе в руководстве, который поставил бы на карту судьбу Центральной армейской группы. Это заблуждение Бо Гу имело роковые последствия.
Центральная армейская группа тремя походными колоннами устремилась через сравнительно свободную от неприятеля местность между Ганьчжоу и Хойчаном на крайний юго-запад Цзянси, где ей предстояло прорвать первый пояс укреплений в районе Синьфына и форсировать Таоцзян — приток Ганьцзян. Этот участок фронта обороняла 1-я дивизия 1-й гуандунской армии. Позиции [120] противника, пути подхода к ним и участки атаки с помощью разведданных были известны до мельчайших подробностей. В течение нескольких ночей наши части вышли на исходные позиции. С помощью трофейного тяжелого оружия 1-го и 3-го корпуса внезапно прорвали вражеские позиции и разгромили 1-ю гуандунскую дивизию, понеся при этом незначительные потери. Операция увенчалась полным успехом. Это скрепя сердце вынужден был признать и Мао Цзэ-дун.
Дальнейший марш к границе Цзянси и Хунани, где располагался второй пояс укреплений, проходил без помех. В соответствии с нашей оценкой обстановки, колонны были сгруппированы так, чтобы главные силы двигались навстречу гуандунским и гуансийским войскам, находившимся впереди и слева от нас и проявлявшим большую активность, тогда как наш правый фланг, обращенный на север, где войска Центрального гоминьдановского правительства еще не были готовы к преследованию, был прикрыт слабыми силами. Поэтому центральная походная колонна включала 3-й корпус как ударную группу, а за ними следовали штабная и обозная колонны. 5-й корпус был в арьергарде. Правая походная колонна в составе 8-го корпуса прикрывала северный фланг. И наконец, левая походная колонна в качестве второй ударной группы, прикрывавшей одновременно южный фланг, должна была овладеть укрепленными горными перевалами на границе Гуандуна и отразить нападения гуандунских, а позднее и гуансийских войск. Эта колонна состояла из 1-го корпуса, за которым следовал как арьергард 9-й корпус.
Второй пояс укреплений был прорван фронтальной атакой 3-го корпуса. Но 1-му корпусу не удалось овладеть сильно укрепленными горными перевалами, так как он был вынужден, вопреки плану, действовать без карт в горной местности, где бойцам приходилось карабкаться по отвесным скалам и пробираться узкими ущельями. Кроме того, флангу корпуса угрожали спешившие на помощь гуандунским войскам подкрепления, против которых он не мог развернуться. Поэтому он вынужден был повернуть назад и временно следовать по пути центральной колонны, чтобы обойти естественные препятствия и избежать ударов неприятеля с фланга. На это ушла почти целая неделя. Между тем сильные гуандунские части и войска Центрального гоминьдановского правительства начали преследование и [121] навязали 5-му и 9-му корпусам многодневные кровопролитные арьергардные бои.
Мао Цзэ-дун, Ло Фу и Ван Цзя-сян («центральная группа трех») немедленно воспользовались этим обстоятельством для яростных нападок на Бо Гу, Чжоу Энь-лая и главным образом на меня. Мы признали, что допустили ошибку при определении направления движения 1-го корпуса, которая, однако, по словам Чжоу Энь-лая, носила «случайный характер» и явилась следствием неверных данных разведки. Мао Цзэ-дун, преследуя свои интересы, не обвинял Чжу Дэ, однако тот стал на нашу сторону. Поэтому попытка вновь разжечь фракционную борьбу в руководстве партии и армии на сей раз провалилась. Но с тех пор Мао перешел к открытой борьбе. Любое оперативное решение он встречал в штыки, особенно резко выступал против моих предложений. Игнорируя порядок марша, он метался из корпуса в корпус, обрабатывая командиров и комиссаров корпусов и дивизий в нужном ему духе. Таким образом Мао сеял неуверенность в руководстве и постепенно раскалывал его. Он умело использовал при этом настроения многих участников похода, особенно во вновь сформированных частях и в обозной колонне, которые спасовали перед трудностями операции прорыва, видели в ней только отступление, впали в панику и больше всего жаждали разойтись по домам. Вместо того чтобы бороться с такими настроениями, Мао, наоборот, разжигал их. Он воспользовался тем, что после значительных затрат времени на прорыв второго пояса укреплений необходимо было ускорить темпы движения, так как противник стал более энергично нас преследовать. Число дезертиров и отставших изо дня в день увеличивалось.
Тем не менее благодаря форсированному маршу нам удалось с ходу прорвать третий пояс укреплений на еще недостроенном участке Ухань-Гуанчжоуской железной дороги до подхода крупных соединений Чан Кай-ши. Этот пояс обороняли сравнительно слабые хунаньские части. Дальнейшее продвижение к четвертому, последнему из известных нам поясов укреплений вдоль реки Сянцзян проходило успешно, несмотря на трудности передвижения в пограничном районе Хунань — Гуанси и постоянный нажим наседавших на наш арьергард гуандунских войск. Из перехваченных радиограмм противника мы узнали, что три или четыре дивизии Чан Кай-ши под командованием генерала [122] Чжоу, ведя параллельное преследование, устремились на уездный город Цюаньсянь (Цюаньчжоу) в Северной Гуанси, где мы запланировали переправу через Сянцзян. Чан Кай-ши же рассчитывал остановить здесь наши главные силы и уничтожить их при переправе.
Когда наши авангардные части подошли к городу, выяснилось, что Чжоу нас опередил. Одна его бригада уже заняла город, а большая часть армии находилась недалеко от города в засаде. Цюаньсянь, как и большинство старых городов Внутреннего Китая, был обнесен высокими, мощными стенами. Взять город штурмом наличными средствами представлялось невозможным. Во всяком случае это потребовало бы много времени и стоило бы больших жертв. Решительное сражение в окрестностях города вряд ли предвещало успех, ибо условия местности не благоприятствовали развертыванию войск, а население состояло преимущественно из национальных меньшинств — яо и мяо.
Поэтому я внес предложение обойти Цюаньсянь с юга, переправиться через Сянцзян и после прорыва четвертого пояса укреплений сразу же устремиться в пограничный район Гуанси — Хунань — Гуйчжоу, в котором, по нашим сведениям, не было вражеских укреплений. Однако Мао Цзэ-дун резко высказался против этого предложения. Он требовал дать сражение армии Чжоу. Его поддержали Ло Фу и Ван Цзя-сян. При голосовании в Военном совете мнения разделились. Чжу Дэ, Чжоу Энь-лай и Бо Гу поддержали меня. В конечном счете все решил голос Чжу Дэ, который был председателем.
Но в результате мы потеряли два драгоценных дня и, следовательно, упустили момент внезапности. Положение осложнилось тем, что подошли сильные гуансийские части и атаковали наш левый фланг. Правда, 1-й и 5-й корпуса сумели отразить атаку, 3-й корпус прорвал линию укреплений, но эта операция стоила больших жертв. Особенно сильно пострадал 5-й корпус, 34-я дивизия которого была отрезана и не смогла больше соединиться с главными силами. Ей пришлось вернуться в Хунань, где ее части начали малую войну, и позже большинство из них присоединилось ко 2-му корпусу, а некоторые пробились в Цзянси. Значительно поредели ряды 8-го корпуса (21-я и 23-я дивизии) и 22-й дивизии 9-го корпуса, причем не столько в результате боевых действий, в которых они, если не считать стычек охранения и арьергарда, почти не принимали [123] участия, столько за счет дезертиров, отбившихся, отставших и больных. Так же обстояло дело с полком войск безопасности и особенно с резервной дивизией обозной колонны. Большая часть грузов в течение почти двухмесячной операции прорыва была израсходована или оказалась теперь ненужной. Кроме того, руководство в целях повышения мобильности центральной колонны решило оставить часть тяжелых машин и оборудования мастерских после пересечения границы между провинциями Цзянси и Хунань. Освободившись от груза, большинство носильщиков отстало. Они находили убежище у местных жителей или пробивались к родным местам небольшими группами и в одиночку.
Таким образом, наибольшие потери понесли вновь созданные по эвакуационному плану Чжоу Энь-лая формирования, которые были укомплектованы малоопытными или вообще необстрелянными мобилизованными и добровольцами. По приблизительному подсчету Главного штаба, к моменту взятия города Липин в Восточном Гуйчжоу они потеряли до 50 процентов своего состава, а резервная дивизия — даже до 75. По-видимому, при дальнейшем продвижении на Цзуньи они не понесли никаких потерь, так как такие же цифры были названы и в Цзуньи. Это свидетельствует о том, что при дальнейшем продвижении их потери были ничтожны. Потери главных сил, то есть испытанных в боях кадровых дивизий 1-го, 3-го, 5-го и 9-го корпусов, были относительно невелики.
Но как бы ни были ощутимы потери на последнем этапе прорыва, Центральная армейская группа к середине декабря 1934 года, через два месяца после начала выступления, успешно прорвалась через глубоко эшелонированный гоминьдановский укрепрайон, который немецкие военные специалисты считали непреодолимым. Походные колонны за это время продвинулись на расстояние до 500 километров по труднопроходимой местности, провели десятки боев, выиграли три крупных сражения и, наконец, вырвались на оперативный простор. Чанкайшистский план уничтожения Центральной армейской группы в укрепрайоне провалился. Боеспособность наших главных сил не только полностью сохранилась, но даже повысилась, так как их уже не так обременяли громоздкая обозная колонна и наспех сколоченные части. Это обстоятельство создало необходимые предпосылки для успешных действий Центральной [124] армейской группы не только в период Великого похода, но и после него.
В боях при Цюаньсяне покрыл себя несмываемым позором тот самый Сяо Цзин-гуан, который осенью 1933 года в начале 5-го похода Чан Кай-ши без боя отдал обширную территорию северо-восточной оборонительной зоны Центрального советского района со стратегически важным городом Личуанем. Сегодня я уже не могу с уверенностью сказать, каким именно соединением он командовал, а в китайской историографии этот эпизод, разумеется, замалчивается. Вероятно, это была 34-я дивизия, а может быть, 8-й корпус или одна из двух его дивизий. Но факт остается фактом, что при появлении неприятеля вблизи командного пункта он, бросив на произвол судьбы вверенные ему части, бежал вместе с штабной охраной. Брошенные им части были отрезаны или рассеяны. А он, как ни в чем не бывало, прибыл в Главный штаб. Мы, естественно, обсудили этот вопиющий факт позорного малодушия. Я сказал тогда, что следовало бы предать Сяо Цзин-гуана суду военного трибунала. Однако Мао Цзэ-дун снова взял его под свою защиту, и Сяо был лишь переведен в обозную колонну. В 1937 году я опять встретился с ним в Яньани. Он был начальником штаба гарнизона Северной Шэньси, а в 1955 году Мао назначил его адмиралом флота. Мое выступление по делу Сяо Цзин-гуана Мао Цзэ-дун использовал в Цзуньи, чтобы инкриминировать мне обвинение в применении «методов запугивания и наказания».
Центральная армейская группа продолжала свой путь на запад в соответствии с планом, в который, правда, было внесено небольшое, но важное тактическое изменение: обойдя территорию Гуанси, двигаться севернее в направлении стыка провинций Хунань и Гуйчжоу. Таким образом наши войска избегали трудных гористых районов, населенных национальными меньшинствами, и оказывались в более благоприятных условиях в районах с исключительно ханьским населением. Кроме того, можно было сбросить со счета гуандунские и гуансийские войска, поскольку наши части больше уже не угрожали их провинциям. Следовательно, отпадала существовавшая до сих пор угроза нашему открытому южному флангу. Что касается гарнизонов и банд миньтуаней, с которыми мы сталкивались, то [125] они не были для нас серьезными противниками. Генерал Чжоу, напротив, продолжал параллельное преследование севернее нашего маршрута, но пока нас не трогал. По-видимому, он не чувствовал себя достаточно уверенно вне укрепрайона, не получив сколько-нибудь значительных подкреплений от вооруженных сил Центрального гоминьдановского правительства.
К концу года мы перешли границу провинции Гуйчжоу и, преодолев слабое сопротивление гарнизона провинциальных войск, овладели уездным городом Липин.
Еще до этого на одной из стоянок Главный штаб произвел проверку личного состава войск, на основании которой Военный совет — на этот раз единогласно — принял решение о реорганизации соединений. 8-й корпус, 22-я дивизия 9-го корпуса и резервная дивизия обозной колонны были расформированы, и их рядовым и командным составом доукомплектовали дивизии 1-го, 3-го, 5-го и 9-го корпусов. Таким образом, в Центральной армейской группе снова стало восемь боеспособных дивизий: по три в 1-м и 3-м корпусах и по одной в 5-м и 9-м корпусах. Насколько я помню, данные о фактической численности войск не были объявлены. Но в боевых частях должно было насчитываться не менее 45 тысяч человек. Это примерно соответствовало тому, чем располагала Центральная армейская группа в советском районе до формирования новых соединений и включения в ее состав отдельных и местных частей по эвакуационному плану Чжоу Энь-лая. Численность войск не претерпела сколько-нибудь существенных изменений до самого Цзуньи. Незначительные потери с Гуйчжоу были восполнены за счет добровольцев из военнопленных и крестьян. Во всяком случае, Чжоу Энь-лай называл в Цзуньи ту же цифру — 45 тысяч, а он был лучше всех информирован, поскольку лично ведал работой Главного штаба.
Больше всего сократились нестроевые колонны, в меньшей степени штабная и в неизмеримо большей — обозная. Обе колонны насчитывали теперь максимум по 3–4 тысячи человек, а возможно, и того меньше. Охранный полк из курсантов военных училищ и Военной академии и полк войск безопасности были сведены в батальоны. Соотношение резко изменилось в сторону увеличения активных штыков. Если раньше соотношение строевиков и нестроевиков составляло три к одному, то теперь — шесть [126] к одному. Избавившись от лишних грузов, в том числе от тяжелого оружия, оставшегося без боеприпасов, Центральная армейская группа обрела более высокую мобильность. Короче говоря, теперь имелись все предпосылки для маневренной войны. Вопрос заключался только в том, какие стратегические цели мы поставим перед собой.
Еще до Липина состоялось короткое совещание, на котором обсуждались предстоящие боевые действия. В духе первоначального плана я поставил вопрос: не целесообразнее ли пропустить вперед армию Чжоу и другие вражеские войска, которые вели параллельное преследование или форсированным маршем двигались в направлении важных стратегических пунктов на западе, и, оказавшись у них в тылу, повернуть на север и установить связь со 2-м корпусом? Базируясь на его территорию и усилившись за счет войск Хэ Луна и Сяо Кэ, мы могли бы в открытом поле атаковать противника и создать обширный советский район в пограничном треугольнике Хунань — Гуйчжоу — Сычуань.
Мао Цзэ-дун категорически отверг это предложение и настоял на дальнейшем продвижении на запад, в глубь провинции Гуйчжоу. На сей раз его поддержали не только Ло Фу и Ван Цзя-сян, но и Чжоу Энь-лай, который готовил тем самым свой переход на сторону «центральной группы трех». И Мао удалось протащить свое контрпредложение. Воспользовавшись этим, он впервые высказал мысль, что надо отказаться от намерения создать советскую базу к югу от Янцзы совместно со 2-м корпусом и вместо этого продвигаться в Сычуань на соединение с 4-м корпусом. Но Мао ничего не говорил о том, как это осуществить. Мы даже не знали точно, где тогда находился 4-й корпус, ибо давно уже не имели с ним связи. Да и со 2-м корпусом во время похода радиосвязь также прервалась.
Я лишь с трудом мог следить за ходом обсуждения, так как у меня начался тяжелый приступ тропической малярии, которой я страдал с осени 1934 года. Не дождавшись конца, я покинул совещание. Мое состояние улучшилось только весной 1935 года, когда мы достигли нагорья в Северной Юньнани. Об итогах совещания я узнал впервые из приказов, составленных на его основе. Я попросил Чжоу Энь-лая посвятить меня в подробности. Обычно спокойный и сдержанный, Чжоу Энь-лай пришел в крайнее раздражение. Он сказал, что Центральная армейская группа нуждается [127] в отдыхе и получить его она может скорее всего в Гуйчжоу, где ей будет противостоять слабый противник. Бо Гу считал, что в Гуйчжоу еще можно поворачивать все севернее, не рискуя встретить сильное сопротивление.
После взятия Липина состоялось еще одно совещание, в котором участвовали также Пэн Дэ-хуай и Линь-Бяо. Я не смог на нем быть, так как меня трепала лихорадка. Чжоу Энь-лай заранее поинтересовался моим мнением, и я предложил повернуть на северо-запад, чтобы обойти провинциальный центр Гуйян, куда, по нашим сведениям, Чан Кай-ши двинул шесть-семь частично моторизованных отборных дивизий, форсировать Уцзян, уничтожить слабые гуйчжоуские войска, освободить район севернее и западнее реки Уцзян с центром в Цзуньи, создать там временную базу и навязать сражение ушедшим вперед войскам Чан Кай-ши. Хотя эта идея, за исключением последней ее части, развивала мысли, высказанные Мао Цзэ-дуном на предыдущем совещании, он тем не менее снова грубо отклонил ее. Контрпредложения, однако, не последовало. Дальнейшее продвижение к Цзуньи практически не противоречило моему плану, если не считать некоторых тактических маневров, проведенных Чжоу Энь-лаем.
Более чем 300-километровый поход от Липина до Цзуньи проходил в чрезвычайно благоприятных условиях. Местность, без единого вражеского укрепления, позволяла двигаться быстро и одновременно предоставляла неплохие возможности для маскировки от все учащавшихся воздушных налетов, которые дополняли или заменяли наземное преследование. Хотя мы двигались по нищим и убогим местам (Гуйчжоу была самой отсталой провинцией Южного Китая), тем не менее снабжение войск не представляло никаких трудностей. Мы заняли ряд крупных населенных пунктов и несколько городов, в том числе богатый торговый центр Чжэньюань, и реквизировали у помещиков, торговцев и ростовщиков такие большие запасы, что не только обеспечили собственные нужды, но и поделились с бедняками. Жители принимали нас радушно, нередко посылая нам навстречу целые делегации. Боевые действия вести нам приходилось лишь с гуйчжоускими провинциальными войсками, которые были вооружены не лучше нас, но несравненно хуже обучены. Боевой дух у них вообще отсутствовал. Мы буквально гнали их перед собой, не встречая сколько-нибудь упорного сопротивления. [128]
Главным препятствием на нашем пути оказалась Уцзян, довольно широкая река со стремительным течением, на берегах которой оборону держали новые гуйчжоуские войска. Все лодки были угнаны на противоположный берег. Авангарды 1-го и 3-го корпусов быстро связали бамбуковые плоты и, форсировав реку, захватили плацдарм. Понадобилось всего двое суток, чтобы навести мосты, по которым через реку перебралась основная масса войск. После непродолжительного сопротивления противник в панике бежал.
На следующий день мы узнали, что Чан Кай-ши снял с границы провинции Хунань две-три дивизии, вероятно из армии Чжоу, и бросил их на Уцзян с запоздалым намерением перехватить нас на переправе. Имелась полная возможность опрокинуть и уничтожить эти дивизии после переправы на наш берег. Я счел своим долгом выдвинуть соответствующее предложение, но Мао Цзэ-дун не хотел и слышать об этом. Победоносное сражение нарушило бы в тот момент его планы. Он спешил в Цзуньи, так как считал, что наступило время нанести по партийному руководству долго и тщательно готовившийся удар и снова взять армию в свои руки. Он единолично, без решения Военного совета, отверг мое предложение. Короткий путь от реки Уцзян до Цзуньи мы проделали за два-три дня. Гуйчжоуские части больше не принимали боя. Они или уходили заранее, или разбегались при нашем приближении. Губернатор провинции Ван Цзя-ле оттягивал дальше на запад оставшиеся у него Четыре-пять дивизий, не вводя их в дело. Таким образом, одним ударом Центральная армейская группа освободила территорию в 15 тысяч квадратных километров, правда с редким сельским населением, и овладела городом Цзуньи, летней резиденцией губернатора, а также торговым центром Тунцзы, расположенным севернее. Таким образом мы оседлали важную дорогу между речным портом Чунцином и провинциальным центром Гуйяном.
Вступление наших войск в эти города произошло настолько неожиданно, что многочисленное население — в Цзуньи около 10 тысяч жителей, а в Тунцзы еще больше — почти целиком осталось на месте, не успели удрать даже гоминьдановские чиновники, крупные помещики и торговцы. В наши руки попали огромные запасы продовольствия, текстильных товаров и т. д. Оружия и боеприпасов, [129] в которых мы остро нуждались, к сожалению, почти не было.
Политбюро ЦК призвало создать здесь базу, причем оставалось неясным, будет ли она временной или станет стабильным советским районом. Политуправление армейской группы, политотделы корпусов и дивизий и прежде всего партийные и правительственные кадры из резерва руководящих работников развернули лихорадочную деятельность. Создавались агитпропбригады, проводились массовые митинги, учреждались революционные комитеты, среди нуждающихся распределялись реквизированные запасы продовольствия, орудия труда и т. п., формировались отряды самообороны, вербовались добровольцы и даже предпринимались первые шаги к осуществлению аграрной реформы.
Войска получили почти двухнедельную передышку, так как Чан Кай-ши прекратил бесцельное и изнурительное преследование. Ему нужно было время, чтобы перегруппировать свои силы и скоординировать операции с действиями войск провинций Гуйчжоу, Юньнань и Сычуань.
Следовательно, положение было совершенно не таким, как его сегодня представляет официальная китайская историография, утверждая, что «в самый напряженный и исключительно трудный момент Великого похода партия сохранила и закалила костяк Красной армии и вывела из критического положения партию и дело революции»{3}. Наоборот, Центральная армейская группа уже давно не имела такой свободы действий, как теперь. Она вполне могла захватить инициативу.
Мао Цзэ-дун использовал передышку, чтобы навязать созыв так называемого Расширенного совещания Политбюро ЦК. Он сделал это не задумываясь, так как был уверен, что за него большинство находившихся в Цзуньи членов Политбюро, в том числе, разумеется, Ло Фу и Ван Цзя-сян, а также Чэнь Юнь и, в определенной степени, так сказать, «половиной сердца», Чжоу Энь-лай. Но и этого Мао Цзэ-дуну было мало. На совещание, которое проходило 7–8 января 1935 года, были приглашены также члены временного революционного правительства, работники [130] Главного штаба, командиры и комиссары корпусов и дивизий. Они составили подавляющее большинство и, вопреки требованиям партийного устава и нормам партийной жизни, получили право не только совещательного, но и решающего голоса. Из 35–40 участников две трети определенно, а возможно, даже три четверти не являлись членами Центрального Комитета и тем более членами Политбюро. Такова первая особенность данного совещания. Невольно вспоминаются при этом последние «пленумы ЦК» в сегодняшнем Китае перед так называемым IX съездом, на которых, как известно, группа Мао и хунвэйбины подавляли и терроризировали немногих присутствовавших на них членов ЦК.
Вторая особенность заключалась в том, что, как и на 5-м пленуме ЦК, из повестки дня были исключены все коренные вопросы революции, по которым уже давно существовали глубокие расхождения, например о руководящей роли рабочего класса, о главном противоречии в мире, о необходимости единого национального фронта. Не было сказано ни слова о международном положении, об отношении к Советскому Союзу, о политической борьбе КПК в гоминьдановских районах. Была обойдена полным молчанием даже будущая стратегия китайской Красной армии, имевшая целью антияпонскую борьбу, которая в течение ряда лет являлась основным лозунгом коммунистической партии и Революционного правительства. В повестку дня были включены только вопросы о борьбе против 5-го похода Чан Кай-ши и о первом этапе Великого похода. Такое ограничение, если учесть состав совещания, гарантировало успех Мао Цзэ-дуну с его платформой, ориентированной не перспективно, а ретроспективно. Чтобы обеспечить проведение собственной военной линии, Мао Цзэ-дун воздержался от нападок на политическую генеральную линию ЦК. Он назвал ее в общем и целом правильной и говорил лишь о частичных «правооппортунистических ошибках», которые он позже заклеймил как «третий левый уклон». Весь огонь своей критики он сосредоточил на стратегии и тактике Центральной армейской группы, то есть на чисто военных вопросах.
Прежде чем говорить о ходе и решениях Расширенного совещания Политбюро ЦК КПК в Цзуньи, я считаю нужным сделать несколько общих замечаний о предыстории совещания и обстановке, в которой оно протекало. Я [131] исхожу при этом из документальных материалов, достоверность которых не подлежит никакому сомнению.
Какую цель преследовал Мао Цзэ-дун в Цзуньи? Совершенно очевидно, что он хотел взять реванш за ту критику, которой подвергся на VI съезде партии в 1928 году, и за твои поражения на совещании Бюро ЦК в Нинду в августе 1932 года и на пленуме ЦК в Жуйцзине в январе 1934 года. В Нинду было подорвано его самодержавие в политическом и военном руководстве в Центральном советском районе. Произошло это главным образом потому, что он, не считаясь с потерей территории и интересами населения, упорно настаивал на своей стратегии отступления в горы. Теперь ему представилась возможность, подготовленная им же в ходе многолетней фракционной борьбы, путем демагогического выпячивания отдельных организационных и тактических ошибок, а главным образом с помощью лжи и подтасовки фактов дискредитировать партийное руководство, отстранить генерального секретаря Бо Гу, полностью реабилитировать самого себя и, таким образом, снова «завладеть» армией, а затем подчинить своей воле и партию.
Почему он решился в Цзуньи на такой шаг? Во-первых, после прорыва блокады вся политическая жизнь и партийная работа почти целиком сосредоточились в армии, которая, как уже не раз упоминалось, состояла почти полностью из крестьян под командованием профессиональных военных. У Мао Цзэ-дуна было много сторонников среди командиров и отчасти политработников, с которыми его связывала многолетняя совместная борьба. Эвакуация Центрального советского района породила у них чувство недовольства и неуверенности, которое Мао систематически подогревал. Во-вторых, многие старые революционные руководители, такие выдающиеся деятели, как Ли Да-чжао, Чжан Тай-лэй, Пэн Бай, Дэн Чжун-ся, Юнь Дай-нн, Ло И-нун, Сян Чжун-фа, Цай Хэ-сэнь, пользовавшиеся огромным авторитетом в партии, погибли в боях гражданской войны или были убиты классовым врагом. Другие — такие, как Цюй Цю-бо, Ван Мин, Сян Ин, Фан Чжи-минь и Чжан Го-тао (все они, кроме Цюй Цю-бо и Фан Чжи-миня, являлись членами Политбюро), — в Цзуньи отсутствовали. К тому же во главе партии стояли такие сравнительно молодые руководители, как Ван Мин, Бо Гу, Ло Фу и Чжоу Энь-лай, причем только Чжоу [132] Энь-лай имел опору в армии. И наконец, в-третьих, в идеологическом отношении партия еще не окрепла, а состав Центрального Комитета был более или менее случаен. 80 процентов членов и кандидатов ЦК не избирались на VI съезде, а были кооптированы позднее. То же можно сказать и о Политбюро. По социальному происхождению, согласно данным 1934 года, среди членов Центрального Комитета было 11 процентов рабочих, 26 процентов крестьян, а также 26 процентов служащих и интеллигенции и 37 процентов выходцев из помещичьей и торговой среды. Особенно роковую роль сыграло то обстоятельство, что в 1934–1935 годах руководство Коммунистической партии Китая было полностью изолировано от внешнего мира. Оно не могло получить ни совета, ни помощи от международного коммунистического и рабочего движения в лице Коммунистического Интернационала. Поэтому мелкобуржуазно-крестьянские, местнические и националистические настроения, выразителем которых выступал Мао Цзэ-дун, смогли захлестнуть марксистско-ленинские партийные кадры, порой также частично проникавшиеся подобными настроениями.
Положение усугублялось тем, что к моменту созыва Расширенного совещания Политбюро партийное и военное руководство не имело ясного представления о дальнейших действиях. От первоначального плана создания совместно со 2-м корпусом в Южном Китае нового крупного советского района пришлось отказаться по настоянию Мао Цзэ-дуна, который утверждал, что план неосуществим. Создание же базы в Гуйчжоу нельзя было считать серьезным и продуманным шагом. Идея о соединении с 4-м корпусом, с которой носился Мао, повисла в воздухе, поскольку никто не знал, как ее претворить в жизнь.
Что же касается похода в Северный Китай, в район провинций Шэньси, Ганьсу и Нинся для борьбы против японских захватчиков, то тогда никто и не помышлял об этом, разве что во сне. Партийное руководство вообще не знало, что на Севере существовал советский район. Оно узнало об этом только летом 1935 года от Чжан Го-тао. Широко распространившаяся с тех пор легенда, будто в Цзуньи Мао разработал гениальный план совместного выступления всех соединений Красной, армии против Японии, — вымысел чистой воды. Это видно даже из решения совещания. [133]
Отмеченные выше обстоятельства вскрывают подлинные причины того, почему Мао Цзэ-дуну удалось одержать верх в Цзуньи и почему Бо Гу не оставалось ничего другого, как санкционировать созыв совещания в указанном составе и с ограниченной повесткой дня. Он допускал, что Мао и его сторонники обрушатся с резкими нападками на него, Чжоу Энь-лая и, разумеется, на меня. Однако он надеялся также на деловое обсуждение создавшегося положения и совместное решение важных и неотложных задач, стоящих перед КПК и китайской Красной армией. Но здесь его постигло разочарование. Мао Цзэ-дун рассматривал совещание только как форум для критики ошибок и смены руководства.
Первым на совещании с отчетным докладом Постоянного комитета Политбюро выступил Бо Гу. Затем в содокладе Чжоу Энь-лай более подробно остановился на военной стратегии и тактике Центральной армейской группы. Оба строго придерживались обсуждавшейся темы — итогов борьбы против 5-го вражеского похода и результатов первого этапа Великого похода. Докладчики исходили из того, что политическое и стратегическое руководство ЦК было в общем правильным. Оставление Красной армией Центрального советского района они объясняли рядом объективных и субъективных факторов. К объективным они относили, с одной стороны, усиленную поддержку Чан Кайши империалистическими державами, выразившуюся в предоставлении крупных займов, поставке новейшей военной техники, направлении военных советников и т. д. Это позволило Чан Кай-ши укрепить центральную власть и создать огромный военный перевес. С другой стороны, выявилась слабость революционного, коммунистического движения в гоминьдановских районах Китая. К субъективным факторам они относили недостаточную политическую работу КПК как среди населения белых районов, так и среди войск противника, слабое развитие партизанской борьбы и, наконец, оперативные и тактические ошибки при осуществлении принципиально правильной военной стратегии. Бо Гу делал акцент на объективных факторах, Чжоу Энь-лай — на субъективных. Причем Чжоу Энь-лай незаметно отмежевался от Бо Гу и от меня. Это дало Мао Цзэ-дуну возможность сконцентрировать нападки на нас двоих и настроить [134] против нас большинство присутствовавших, тогда как Чжоу Энь-лая он умышленно щадил. Это, в частноси, выразилось и в том, что Мао приписал Бо Гу и мне ошибки Чжоу Энь-лая, например его тезис о достижении стратегической победы посредством тактических успехов в затяжной войне. Об этом же свидетельствовала безадресная критика по поводу чрезмерного обременения Центральной армейской группы при прорыве нестроевиками.
После Бо Гу и Чжоу Энь-лая с большим докладом, фактически основным, выступил Мао Цзэ-дун. На сей раз, вопреки обыкновению, он пользовался, по-видимому, тщательно подготовленным конспектом. Доклад Бо Гу он назвал «в основном неправильным», поскольку тот якобы переоценил «объективные трудности, в особенности мощь империализма и гоминьдановской реакции», и «недооценивает революционную ситуацию», сложившуюся тогда в Китае, что и привело его к «оппортунистическому выводу», будто объективно невозможно разгромить 5-й вражеский поход. В связи с тем что в условиях вражеской блокады Центрального советского района были сильно ограничены возможности маневрирования Красной армии и ей приходилось вести боевые действия против постепенно сжимавших кольцо окружения гоминьдановских войск, которые опирались на создававшуюся многие годы и планомерно совершенствовавшуюся в ходе 5-го похода систему укреплений, или блокгаузов, Мао Цзэ-дун обвинил Бо Гу, Чжоу Энь-лая и меня в том, что мы «заменили решительную активную оборону чисто пассивной обороной», «вели вместо маневренной войны позиционную, или фортификационную, войну» и пытались «сдержать вражеское наступление», вместо того чтобы «уничтожить врага в решающем победоносном сражении». Все эти обвинения, как это видно из приведенного выше описания боев в Цзянси, были буквально притянуты за уши. Никто из нас никогда не был сторонником пассивной обороны или позиционной войны. Споры, возникавшие до совещания в Цзуньи, точнее сказать, после Гуанчанского сражения, всегда шли, если не считать плана прорыва, лишь по отдельным оперативным и тактическим решениям.
Типичным образчиком демагогии Мао Цзэ-дуна являлась его позиция по вопросу о революционной ситуации. Так, солидаризируясь с решениями 5-го пленума ЦК и 2-го съезда Советов, он говорил о «новом обострении революционной [135] ситуации» и в то же время, как перед этим в Жуйцзине, твердил о «спаде революции». Именно отсюда он выводил провозглашавшийся им и в Цзуньи тезис о стратегической обороне, которая при благоприятных условиях может и должна смениться контрнаступлением. Нельзя забывать, что не кто иной, как Мао Цзэ-дун, до самого конца выступал против прорыва блокады. Теперь же, в Цзуньи, он охарактеризовал прорыв как запоздавший и опрометчивый. Не менее демагогичными и извращавшими факты были и утверждения Мао о том, что руководящие товарищи ЦК и Реввоенсовета во время 5-го похода будто бы приказывали «часто и легкомысленно штурмовать вражеские укрепления», а при отходе из Центрального советского района взяли «курс на паническое бегство» и тем самым «вели детскую игру в войну».
Можно без труда опровергнуть любое из этих утверждений, но тогда мне пришлось бы повторяться. Я полагаю, что то объективное описание событий в Центральном советском районе и на первом этапе Великого похода, которому я до сих пор следовал, убедительно показывает несостоятельность обвинений Мао. Разумеется, были допущены просчеты и ошибки, о которых я уже писал в другой связи, но они были непомерно раздуты и абсолютизированы Мао Цзэ-дуном. Во всяком случае, два факта неопровержимы. В течение года, с октября 1933-го по октябрь 1934-го, сравнительно малочисленная и плохо вооруженная Центральная армейская группа не только выдерживала натиск полумиллионной, оснащенной современной техникой гоминьдановской армии, но и наносила ей серьезные поражения. А затем, перегруппировав в полном порядке свои силы, она успешно прорвала четыре пояса блокады, сохранив полную боеспособность. И все это Мао назвал «детской игрой в войну»!
Во время совещания в Цзуньи и после него Мао пытался так изобразить дело, будто все разногласия были связаны с двумя принципиально различными военно-стратегическими концепциями — правильной, его собственной, и неправильной, которую представляли Бо Гу, Чжоу Энь-лай, я и другие. В первые годы существования китайской Красной армии, пожалуй, можно было говорить о различии взглядов. Но именно Мао Цзэ-дун в конце 20-х годов, опираясь на естественную крепость в горах Цзинганшань, то вел действительно пассивную оборону и «летучую [136] войну», прибегал к вылазкам и набегам, то, в соответствии с авантюристической наступательной доктриной Ли Ли-саня, штурмовал крупные города и укрепленные центры противника. В начале 30-х годов Мао защищал идею похожего на бегство отступления в горы. После 4-го пленума ЦК КПК в 1931 году в основном была выработана единая стратегическая концепция, которая явилась плодом совместных усилий Коминтерна, ЦК КПК и таких выдающихся политических и военных руководителей китайской Красной армии, как Чжу Дэ, Пэн Дэ-хуай, Фан Чжи-минь, Хэ Лун, Лю Бо-чэн и многие другие. Эта гибкая концепция варьировалась применительно к меняющейся обстановке. К этому приложил руку и Мао Цзэ-дун, хотя, надо заметить, его военные взгляды не отличались последовательностью и имели мало общего с той единственно верной концепцией, которую он выдавал за свою.
Доклад Мао Цзэ-дуна исходил из этой совместно разработанной стратегической концепции и поэтому содержал ряд правильных принципов ведения революционной войны в Китае. На этот счет не существовало разногласий. Споры до и во время совещания в Цзуньи касались, как я уже не раз говорил, оперативных и тактических вопросов. Тех, кто не разделял его точку зрения по этим вопросам, Мао обвинял в «непонимании и нарушении главных стратегических и тактических принципов китайской Красной армии» и приклеивал им ярлык правых оппортунистов.
В решении Расширенного совещания Политбюро в Цзуньи, которое, в сущности, представляло собой отредактированное выступление Мао Цзэ-дуна, прямо говорится, что совещание считает чисто оборонческую линию «конкретным проявлением правого оппортунизма». Эта ошибочная линия, как отмечалось в решении, проистекает из переоценки объективных трудностей и особенно из недооценки сил Красной армии и советских районов. Поэтому Расширенное совещание Политбюро, указывалось в решении, считает, что борьба против «чисто оборонческой линии» в военных делах есть борьба против конкретного проявления правого оппортунизма внутри партии.
Десять лет спустя в «Решении по некоторым вопросам истории нашей партии», составленном Мао Цзэ-дуном и принятом 20 апреля 1945 года расширенным пленумом ЦК, мы прочли нечто совершенно противоположное. Там говорилось, что лидеры «левого уклона» (то есть ЦК под руководством [137] Бо Гу) изображали врага, окружавшего революционные опорные базы, как «крайне колебавшегося», «насмерть перепуганного», «стоящего на грани гибели», «быстро идущего к развалу», «находящегося в состоянии общего развала» и т. п. И далее: «Представители третьей «лево»-уклонистской линии считали даже, что Красная армия сильнее всей гоминьдановской армии в целом, хотя последняя численно превосходила ее во много раз. Исходя из этого, они все время требовали, чтобы Красная армия при всех условиях стремительно шла вперед без всякой передышки»{4}. Для обоснования своего утверждения об ошибочности концепции партийного руководства в период 5-го похода Мао не остановился перед тем, чтобы преднамеренно представить политические лозунги, правильность которых он вынужден был призвать, как стратегические установки. Например, он утверждал, что Бо Гу, Чжоу Энь-лай и другие превратили лозунги «Не терять ни пяди земли в советском районе!» и «Защищать советский район до последней капли крови!» в военные директивы, в результате чего Красная армия понесла огромный урон.
Вершиной фальсификации Мао Цзэ-дуном исторических фактов является его версия фуцзяньских событий в начале 1934 года. Я уже говорил об этом подробно и сейчас хочу сделать лишь несколько общих замечаний. Несомненно, партийное руководство промедлило с оказанием 19-й армии Цай Тин-кая своевременной и действенной помощи. Это была прежде всего политическая ошибка, которая, однако, в совокупности с разработанным Фредом авантюрным планом наступления приобрела в полной мере и военное значение, неизмеримо затруднила дальнейшую борьбу против 5-го похода. Но, помнится, именно бюро ЦК и, к сожалению, представительство Коминтерна в Шанхае, а также Мао Цзэ-дун в Жунцзине предостерегали против Цай Тин-кая и отвергали прямое и безотлагательное взаимодействие Центральной армейской группы с 19-й армией. В Цзуньи же Мао Цзэ-дун поставил все с ног на голову. Он оклеветал Бо Гу и Постоянный комитет Политбюро, которые, по его словам, «совсем не поняли, что для нас было выгодно существование 19-й армии и фуцзяньского народного правительства», хотя при этом он продолжал называть 19-ю армию группировкой внутри контрреволюции, [138] которая пустилась на еще больший обман и манипуляции даже с таким термином, как социализм, для сохранения помещичье-буржуазного господства. Таким образом, и в Цзуньи он не изменил своей сектантской позиции. Одновременно Мао Цзэ-дун выдвинул положение о том, что следует «помогать любой группировке в борьбе против чанкайшнстов». Это было весьма сомнительное толкование правильной идеи об использовании противоречий в лагере противника. Впоследствии Мао Цзэ-дун вывел отсюда политическую установку о союзе с местными милитаристами для подрыва зарождавшегося единого национального фронта. Его главным стремлением была и оставалась не национально-революционная война против Японии, а гражданская война с Чан Кай-ши.
Однако это не помешало ему теперь обвинить в сектантстве Бо Гу и других — тех, кто с самого начала выступал за тесное взаимодействие с 19-й армией. Он явно спекулировал на том, что подавляющее большинство участников совещания в Цзуньи не знало истинной подоплеки ошибочной политики и стратегии во время фуцзяньских событий, и никто не мог им ничего объяснить.
И наконец, с самой резкой критикой Мао Цзэ-дун обрушился на методы руководства, для того чтобы оклеветать меня и изолировать Бо Гу. Методы руководства он назвал «крайне отвратительными». Мне он инкриминировал обвинение в том, что я якобы «забрал в свои руки всю работу Военного совета» и «полностью упразднил коллективное руководство». Все другие мнения в военных делах, по словам Мао Цзэ-дуна, «не только полностью игнорировались, но и всячески подавлялись», а «самостоятельность и инициатива нижестоящих военачальников смазывались». Оставалось загадкой, как это смог сделать один-единственный иностранный советник с ограниченными полномочиями, без знания языка и без связи с внешним миром. Мао Цзэ-дун пытался объяснить это тем, что Политбюро «уделяло крайне мало внимания стратегии и тактике», а его Постоянный комитет, то есть Бо Гу, «активно поддерживал и способствовал развитию этих ошибок». Надо признать, что круг лиц, принимавших решения, и в самом деле был узок. Но наглой ложью было утверждение, будто большинство членов Военного совета, куда входили почти все члены Политбюро, «не раз высказывали правильные мнения и во многих случаях энергично их отстаивали» и это якобы не [139] производило на Бо Гу и меня «ровным счетом никакого впечатления».
Мао демагогически отождествил свою фракционную группировку — «центральную группу трех» с «большинством Военного совета». Я уже подробно освещал истинное положение вещей. Чаще всего коллегиальность руководства нарушалась Мао, иногда Ло Фу и Ван Цзя-сяном, которые в интересах подрывной фракционной деятельности все реже ходили на заседания Военного совета. В Цзуньи не было сказано ни слова о том, что меня рассматривали чуть ли не как представителя ИККИ. Эта версия была пущена в ход много лет спустя, когда уже было забыто истинное положение вещей, для того чтобы дать правдоподобное объяснение нелепому утверждению, будто я навязывал свою волю Политбюро и его Постоянному комитету.
Конец выступления Мао Цзэ-дуна прозвучал неожиданно весьма оптимистически. «Главные силы нашей Красной армии сохранены», сказал он вопреки своему прежнему утверждению, что потери Красной армии «достигли беспрецедентного уровня». Мао поставил задачу создать в «обширном районе провинций Юньнань, Гуйчжоу и Сычуань новый советский район», что возможно, как он подчеркнул, «только в тяжелой борьбе» и «кровопролитных боях». В своей основе такая целевая установка, сформулированная столь категорично, почти не отличалась от той стратегической концепции, которая была разработана накануне прорыва, разве что произошло некоторое географическое смещение новой базы дальше на запад. Но она была изложена лишь в общих чертах и ни к чему не обязывала. Открытым остался вопрос, должно ли осуществляться взаимодействие со 2-м или 4-м корпусами, и если да, то каким образом. На совещании об этом не говорилось. Мао не мог или не хотел предложить альтернативу.
Коль скоро все важные политические вопросы заранее были исключены из повестки дня, самая жгучая проблема — перспективы партии и революции — осталась открытой. Ни слова не было сказано о национальном кризисе, вызванном японской агрессией, о мобилизации широких масс на антияпонскую борьбу, хотя именно эти лозунги являлись главными политическими лозунгами Красной армии с 1931 года и были близки и понятны всему китайскому народу. Впрочем, это и неудивительно. У Мао Цзэ-дуна всегда на первом месте стояла не политическая, а [140] военная борьба, в частности гражданская война. Это ясно вытекало из его речи и еще более наглядно — из отредактированного позднее «Решения Политбюро».
В тактическом плане на совещании в зуньи Мао Цзэ-дун преследовал две цели. Он хотел заручиться поддержкой большинства участников совещания и в то же время хотя бы нейтрализовать «противников». С одной стороны, он противопоставлял друг другу в партийном руководстве две группы: «мы» и «они». «Мы», то есть обвинители, — он сам и его сторонники. «Они» — обвиняемые, то есть Бо Гу, Чжоу Энь-лай, я и другие. Даже внешне его доклад напоминал обвинительную речь прокурора, а основанное на нем решение — обвинительное заключение. Например, в нем говорилось: «Мы не можем отрицать, что война блокгаузов создала новые трудности для разгрома 5-го похода противника, а они вначале в своем леваческом пустозвонстве недооценили войну блокгаузов». Или: «Мы не оспариваем, так же как и они, что в техническом отношении Красная армия отсталая, но мы также призывали улучшать технику». И так далее и тому подобное.
С другой стороны, Мао, прекрасно знавший необоснованность большинства своих самых тяжких обвинений против партийного руководства, должен был искусно маневрировать. Так, объявив, как уже говорилось, доклад Бо Гу в основном неправильным, а военную стратегию и тактику, которая определялась Бо Гу, Чжоу Энь-лаем и мной, ошибочной и вредной, он вместе с тем признавал, что «политическая линия ЦК партии во время полуторагодичной трудной борьбы против 5-го похода, несомненно, была правильной». Обвинив Бо Гу во всех смертных грехах и даже приписав ему вину за сдачу Центрального советского района, Мао Цзэ-дун затем несколько смягчил тон. Он заявил, что речь идет «только о частичных политических ошибках». В общем его выступление, помимо клеветнических инсинуаций и преднамеренной фальсификации, было крайне путаным и полным противоречий. Из него также явствовало, что в Цзуньи Мао стремился не к решению жизненно важных принципиальных проблем, а к беспринципной фракционной борьбе за власть в армии, которая должна была обеспечить ему господство над партией.
От участников совещания не ускользнули эти фракционистские нотки. Поэтому Мао пришлось открыто защищаться, чтобы отвести от себя и своих сторонников, как видно [141] из текста решения, подозрения в разжигании «беспринципной личной склоки». И действительно, об этом шептались в кулуарах, так как явно бросалось в глаза распределение ролей между Мао Цзэ-дуном, Ло Фу и Ван Цзя-сяном, не говоря уже о Линь Бяо, который вел себя особенно вызывающе. Чжу Дэ, Пэн Дэ-хуай и Лю Бо-чэн, напротив, проявляли сдержанность. Большинство же присутствовавших молчали, словно в ожидании приказа.
Бо Гу до конца отстаивал свою точку зрения, однако дал понять, что с критикой отдельных оперативных и тактических решений он согласен и готов честно сотрудничать в проведении принятой на совещании в Цзуньи линии. Лишь через некоторое время он задним числом признал решение. Чжоу Энь-лай, как и следовало ожидать, открыто перешел на сторону Мао Цзэ-дуна. Что касается меня, то я с трудом следил за ходом этого двухдневного совещания. У Сю-цюань переводил с явной неохотой и весьма выборочно, поэтому я воздерживался от выступления до получения и изучения протокола обсуждения или по крайней мере проекта решения. Вместе с тем я попросил разрешения провести некоторое время в 1-м корпусе, чтобы непосредственно на фронте познакомиться с особенностями китайской гражданской войны, на которые делал особый упор Мао. Разрешение мне было дано.
Наконец было принято известное решение, которое, насколько мне известно, не было тогда изложено в письменном виде. Не было, если мне не изменяет память, и формального голосования. Вероятно, доклад Мао Цзэ-дуна был просто одобрен выкриками с мест, если такого рода процедуру можно считать одобрением. Однако нет сомнения в том, что подавляющее большинство участников были согласны с докладом. Этого следовало ожидать, если учесть состав совещания и ту предварительную работу, которую проделала «центральная группа трех».
Сразу же после совещания состоялось заседание Политбюро, на котором обсуждались организационные вопросы большого политического значения. Мао Цзэ-дун должен был стать председателем Политбюро или даже КПК (такого поста до тех пор не было), Ло Фу предстояло заменить Бо Гу на посту генерального секретаря партии. Долгое время я считал, что так оно и было, в чем меня убеждали высказывания руководящих китайских деятелей. У Эдгара Сноу, биографа Мао Цзэ-дуна, эта версия еще [142] содержится и в последнем издании его книги «Красная звезда над Китаем», вышедшем в Лондоне в 1968 году{5}. Документы между тем убедили меня в том, что я ошибался. Мао был лишь введен в Постоянный комитет Политбюро. Членом же Политбюро он уже был. Бо Гу остался генеральным секретарем и только месяц спустя, в феврале 1935 года, после долгих уговоров согласился уступить свой пост Ло Фу, продолжая оставаться членом Политбюро и секретарем ЦК. Следовательно, «победа» Мао в Цзуньи не была такой полной, а его власть в Политбюро такой прочной, как мне тогда представлялось.
Тем не менее Расширенное совещание Политбюро в Цзуньи знаменовало первый важный шаг Мао по пути узурпации власти в партии и армии. Особенно сильную опору он имел в армии. Оттеснив при поддержке Ло Фу Чжоу Энь-лая, он стал генеральным политкомиссаром и фактическим командующим Центральной армейской группой. Снова в его руках оказались не только правительство, но и армия. Исключительное влияние приобрел он также в Политбюро и его Постоянном комитете. Такая концентрация власти, правда не сразу, а в течение последующего десятилетия, привела к тому, что Мао Цзэ-дун стал своего рода самодержцем и получил возможность проводить свою антимарксистскую, националистическую линию. Влияние же тех товарищей в руководстве партии, которые стояли на марксистско-ленинских позициях, напротив, резко ослабло. Правда, некоторые возможности у них еще сохранялись, поскольку практика демократического принятия решений в Политбюро деформировалась лишь постепенно. Кроме того, пока революция носила антиимпериалистический и антифеодальный характер, взаимопонимание было еще возможно, а ввиду чрезвычайно напряженного военного положения даже необходимо. Эти соображения побудили, по крайней мере Бо Гу, к дальнейшей совместной работе с Мао Цзэ-дуном, который сумел в конце концов полностью перетянуть Бо Гу на свою сторону, сделав его, когда начались разногласия и распри внутри старой «центральной группы трех», временно ближайшим политическим советником.
Бо Гу рассчитывал на то, что рано или поздно связь с [143] ИККИ, в котором КПК представлял Ван Мин, восстановится и политическая линия будет «выправлена». Но если он на это надеялся, то Мао этого боялся. Чтобы упрочить вновь обретенную власть и в международном плане, Мао Цзэ-дун сразу же после совещания направил в Москву Чэыь Юня, который двинулся в путь, когда Центральная армейская группа выступила из Цзуньи, и благополучно добрался до места назначения, правда уже после закрытия VII конгресса Коминтерна.
Задача Чэнь Юня отнюдь не ограничивалась тем, чтобы доложить ИККИ о положении дел в Китае в духе Мао Цзэ-дуна. Ему надлежало, как я узнал позднее, прежде всего склонить Советское правительство к оказанию китайской Красной армии материальной и военной помощи. Этим и объясняется то, что Мао Цзэ-дун так рвался сначала в Сикан, а затем в Шэньси для установления непосредственной связи с Советским Союзом через Синьцзян или Внутреннюю Монголию. Это свидетельствует о том, что Мао Цзэ-дун и сам не верил в собственные силы китайской Красной армии, мощь которой он всегда превозносил. Мао, очевидно, направил связных также и в другие соединения китайской Красной армии. Правда, никаких подробностей об этом мне так и не удалось узнать. Собственными глазами я видел только, как в северо-восточной Гуйчжоу выступило подразделение численностью до роты, и отсюда заключил, что Мао ищет контакта с Хэ Луном и Сяо Кэ. Возможно, он переслал им директиву об объединении с Центральной армейской группой. Этим, по-видимому, и объясняется, почему они в 1935 году без какой бы то ни было необходимости оставили свою базу и передислоцировались сначала в Южную Хунань, чтобы затем следовать почти по пятам за Центральной армейской группой на запад. Замечу, кстати, что это опровергает тогдашнее утверждение Мао о невозможности установления контактов и совместных действий со 2-м корпусом. Однако все это лишь предположения. Что касается 4-го корпуса, то, как писал впоследствии в своих мемуарах Чжан Го-тао, уже в конце 1935 года он получил информацию о совещании в Цзуньи.
Прежде чем продолжить рассказ о дальнейших событиях, я сделаю несколько замечаний по поводу «Решения ЦК КПК об итогах борьбы против 5-го «карательного [144] похода противника», принятого на (расширенном) совещании Политбюро ЦК КПК 8 января 1935 года в Цзунат (так официально назывался этот документ).
Мои предположения, основанные на личных наблюдениях, о том, что в Цзуньи не велось официального протокола и не было письменно зафиксированного решения, переросли в уверенность. После совещания я неоднократно обращался с просьбой дать мне возможность ознакомиться с документами, однако ничего, кроме пустых обещаний, я так и не добился. А позже об этом вообще не могло быть и речи. Я никогда не видел текста решения — ни во время пребывания в Китае, ни по возвращении в Советский Союз. Только в 1967 году я получил русский, а в 1970 году — английский переводы решения.
Членам Политбюро ЦК КПК — о Бо Гу я во всяком случае могу сказать с уверенностью — пришлось ждать этого документа до конца 30-х годов. Длительное время оставался в неведении и ИККИ. Чэнь Юнь, пробиравшийся через белые районы, разумеется не мог везти с собой письменных материалов. Но ведь по крайней мере летом 1936 года установились регулярная радиосвязь с Москвой, а через год, когда началась антияпонская война, — и личные контакты. Тем не менее полный текст решения попал в ИККИ только спустя еще два года, причем неофициальным путем. Документ был «подброшен» в конце 1939 года, чтобы очернить меня и одновременно дискредитировать перед Коминтерном Бо Гу, Чжоу Энь-лая и других бывших «противников» Мао Цзэ-дуна.
Впервые решение было опубликовано в Китае, если не ошибаюсь, в 1948 году в «Избранных произведениях» Мао Цзэ-дуна, выпущенных издательством Бюро ЦК КПК освобожденного района Шаньси — Хэбэй — Шаньдун. В 1957 году издательство Китайского народного университета в Пекине включило его в 3-й том «Справочных материалов по истории китайской революции». По этому изданию был сделан русский перевод. Я не знаю, по какому источнику был выполнен английский перевод, опубликованный в лондонском журнале «Чайна куотерли» (1969, № 40), но он ничем существенно не отличался от русского перевода. Примечательно, что имена Бо Гу и Чжоу Энь-лая в тексте уже не встречаются, они заменены соответственно знаками XX и XXX. Объясняется это тем, что Бо Гу и особенно Чжоу Энь-лай оказались снова в милости у [145] Мао Цзэ-дуна. Они считались «реабилитированными» и по-этому по именам не названы. Характерно, что они оба в тексте опубликованного «Решения», за исключением вводной фразы, обозначены знаком XX, что поставило перед западными синологами задачу, кто же именно скрывается за этими обозначениями. Меня сначала называли китайским именем Ли Дэ, а затем стали использовать без моего ведома данный мне литературный псевдоним Хуа Фу. Впоследствии имя Ли Дэ из документа исчезло и осталось только Хуа Фу.
Все это позволяет сделать вывод, что текст «Решения», принятого в Цзуньи, представляет собой более позднюю редакцию выступления Мао Цзэ-дуна. В 1936–1937 годах это выступление легло в основу лекций, которые Мао читал в Военной академии Красной армии, и использовалось в его последующих работах, в частности в «Стратегических вопросах революционной войны в Китае».
Важным в политическом отношении является то обстоятельство, что в течение ряда лет совещанию в Цзуньи и его «Решению» не придавали значения или просто замалчивали, а затем вдруг их стали превозносить. Кроме уже упомянутых фактов следует отметить, например, то, что в интервью, которое Мао Цзэ-дун в 1936 году дал американскому журналисту Эдгару Сноу, он ни словом не обмолвился о Цзуньи. Он сказал только, что во время 5-го похода были допущены две серьезные ошибки. «Первая, — я дословно цитирую по книге «Красная звезда над Китаем», — состояла в том, что мы упустили момент во время мятежа в Фуцзяни для объединения с армией Цай Тин-кая. Вторая — это отказ от нашей прежней тактики маневренной войны и применение неправильной стратегии чистой обороны». И больше ни слова!
Чем это объяснить? Мне кажется, тремя взаимно обусловленными факторами, проистекавшими из стремления Мао Цзэ-дуна к единовластию в партии, армии и государстве и к проведению мелкобуржуазно-националистической политики насилия. В первые годы после совещания в Цзуньи его власть была еще довольно непрочной. В конфликтах периода Великого похода и после него Мао прилагал все усилия к тому, чтобы склонить на свою сторону тех членов Политбюро, которые находились в Центральной армейской группе, и его старания в основном увенчались успехом. Даже меня временами втягивали в эту игру. Решение [146] только мешало бы Мао и лежало, ожидая своего часа, в его знаменитом сундуке с документами.
После возобновления регулярной связи с ИККИ, и особенно после начала антияпонской войны и возвращения Ван Мина в Китай, влияние интернационалистского течения в партийном руководстве снова усилилось. Вот тогда-то Мао, в качестве козыря против представителей этого течения, пустил в ход решение, которое должно было послужить доказательством того, что начиная с 1927 года на всех этапах революционной борьбы его стратегия и тактика были единственно правильными.
После капитуляции Японии и в результате фактической чистки партии, которая проводилась в первой половине 40-х годов под лозунгом исправления стиля работы, позиции Мао настолько укрепились, что он мог предать «Решение» гласности. Возможно, решающую роль сыграло то обстоятельство, что совещание в Цзуньи по времени совпало с подъемом массового антияпонского движения в Китае. На этом основана легенда, будто данное совещание означало крутой поворот в политике КПК, выразившийся в принятии курса на национально-революционную войну против японских агрессоров. Как уже отмечалось, ничего подобного нельзя усмотреть даже в более поздней редакции решения. В действительности новый курс был определен VII конгрессом Коминтерна, и проводился представительством КПК в ИККИ под руководством Ван Мина, тогда как Мао Цзэ-дун по-прежнему придерживался старого курса на продолжение гражданской войны, правда с некоторыми тактическими коррективами.
Не менее существенным оказался факт самороспуска Коминтерна в 1943 году. Это развязало Мао Цзэ-дуну руки для усиления его националистического курса и все большего оттеснения и устранения интернационалистских партийных кадров.
После того как «Решение» сыграло свою роль на различных этапах борьбы за руководство партией, оно снова исчезло со сцены. Во всяком случае, «Решение» не включалось в «Избранные произведения» Мао Цзэ-дуна и в те исторические труды, которые мне довелось читать. Оно опять всплыло на поверхность в период «культурной революции» и, возможно, еще не раз сыграет свою роль в будущей борьбе за власть. [147]
После совещания в Цзуньи Политбюро и Военный совет утвердили стратегическую концепцию Мао Цзэ-дуна, которая распространялась среди командиров и политработников в виде ряда следовавших друг за другом лозунгов. Эта концепция состояла из двух частей: 1) создание новой базы в пограничном районе Гуйчжоу — Юньнань — Сычуань; 2) переправа через Янцзы для объединения с 4-м корпусом. Только первая часть соответствовала задаче, поставленной Мао на совещании. Кроме того, всем было ясно, что эти две части несовместимы друг с другом. Судоходный участок Янцзы между Чунцином и устьем Миньцзян мог быть легко перекрыт речной флотилией противника и использован в качестве удобной коммуникации. Если бы вообще удалось форсировать Янцзы, то возвращение или хотя бы регулярная связь с районами на южном берегу были бы почти невозможны. Знал, разумеется, об этом и Мао. Скорее всего, он имел в виду обе возможности. Но сначала он попытался кратчайшим путем выйти к Янцзы и форсировать ее. Поэтому он двинул Центральную армейскую группу в общем направлении на север.
Я в сопровождении взвода охраны также тронулся в путь, чтобы присоединиться к штабу 1-го корпуса. Почти двое суток двигались мы без всяких происшествий. Наш маршрут пролегал северо-западнее большого торгового пути на Чунцин. В первый же вечер я повстречался с командиром 5-го корпуса Дун Чжэнь-таном. Незадолго до того его корпус штурмом овладел укрепленным перевалом, который обороняли гуйчжоуские войска. Дун Чжэнь-тан, очень довольный достигнутым успехом, сидел в старом храме, служившем гостиницей, на перевале. От него я узнал, что перед его корпусом стояла задача прикрыть тыл и левый фланг 1-го корпуса, который находился севернее на расстоянии полудневного перехода. Поэтому я, не задерживаясь, отправился дальше. Мы заночевали в какой-то деревушке. Жители приняли нас радушно, но несколько настороженно. По-видимому, никакой разъяснительной работы с ними никто не проводил. Они подтвердили, что недавно через их деревню прошли «красные». Только к вечеру следующего дня мы натолкнулись на охранение 1-го корпуса и вскоре оказались в штабе. [148]
Линь Бяо принял меня вежливо, но холодно. О положении корпуса он ничего не сказал. И в последующие недели, которые я провел при его штабе, он мною почти не занимался, поручив это Ло Жуй-цину, который в общих чертах сообщил мне о ходе операции. По его данным 1-й и 3-й корпуса широким фронтом начали продвижение западнее торгового тракта на Чунцин, чтобы найти переправу через Янцзы выше этого порта. 5-й корпус прикрывал их со стороны Юньнани, а 9-й корпус развернулся на правом фланге главных сил в восточной части гор Далаошань, чтобы помешать возможному продвижению неприятельских войск с низовьев реки Уцзян.
Мао Цзэ-дун и Линь Бяо, очевидно, рассчитывали на то, что противнику не удастся своевременно занять этот участок Янцзы превосходящими силами. И действительно, большая часть хунаньских войск была скована 2-м корпусом, а главные силы сычуаньских войск — 4-м корпусом. Кроме того, должно быть, происходили распри между сычуаньскими генералами и Чан Кай-ши, который перенес свою штаб-квартиру в Чунцин. Войска Центрального гоминьдановского правительства были в известной степени распылены. Одни дивизии усиливали оборону Янцзы в районе Чунцина и одновременно нейтрализовали строптивых сычуаньских генералов, другие занимали укрепленные позиции на реке Уцзян. Основная же масса гоминьдановских войск частично предназначалась для обороны Гуйяна и частично продвигалась с востока на Цзуньи.
Для упреждения противника 1-й корпус форсированным маршем, проходя в день по 40–50 километров, двигался к Янцзы. Красноармейцы в своих легких тапочках и соломенных сандалиях шли беглым шагом, экономя силы. Такая специфическая техника «марафонского бега» принесла 1-му корпусу заслуженную репутацию «быстроногого войска». Сейчас, правда, марш облегчался сравнительно ровной местностью. Но дальше к северу, где все чаще встречались населенные пункты, пришлось постоянно вести разведку и высылать охранение, что замедляло темпы продвижения.
Издали мы даже не сразу разглядели Янцзы. Перейдя границу между провинциями Гуйчжоу и Сычуань, которая проходила, как и повсюду в Южном и Центральном Китае, по горным цепям, представлявшим прекрасные естественные позиции для обороны, мы натолкнулись на превосходящие [149] силы противника. В завязавшемся сражении нам не удалось выбить неприятеля с его позиций, и мы должны были отойти.
В это время в штаб Линь Бяо прибыл Мао Цзэ-дун. Для обсуждения обстановки пригласили и меня. Посредством радиоперехвата и разведки боем было установлено, что Чан Кай-ши намерен окружить Центральную армейскую группу в пограничном треугольнике Гуйчжоу — Сычуань — Юньнань. Южнее Янцзы окопалось 9–12 полков сычуаньских войск. За ними располагались войска Центрального гоминьдановского правительства неустановленной численности. На западе стягивались юньнаньские войска. С востока двигалась на Цзуньи несколькими колоннами армия генерала Чжоу в составе шести — восьми дивизий. На юге, в самом Гуйяне и севернее города, стояли остальные четыре-пять дивизий гуйчжоуских войск и несколько заранее переброшенных туда дивизий Чан Кай-ши.
Мао Цзэ-дун никак не хотел отказаться от своего плана форсирования Янцзы и соединения с 4-м корпусом. Он и Линь Бяо приняли решение идти на запад, смять юньнаньские войска, которые они считали самым слабым звеном во вражеском кольце окружения, и найти удобное для переправы место в верховьях Янцзы между портами Лучжоу и Ибинь.
В соответствии с этим 1-й корпус форсировал Чишунхэ, не встретив сколько-нибудь серьезного сопротивления, и продвинулся через юго-западный выступ Сычуани до границы с Юньнанью. При этом под нажимом сычуаньских войск с севера 1-й корпус был оттеснен в южном направлении. Так как Линь Бяо избегал крупных боев, корпус был вынужден совершать маневры, требовавшие много сил и времени. Так же обстояло дело и с другими корпусами, особенно с 3-м, чей маршрут несколько раз пересекался с путем следования 1-го корпуса. Когда же перед фронтом и на южном фланге появились и юньнаньские войска, положение стало очень сложным. Соединения продвигались вперед, отступали, поворачивали, кружили на одном месте. Все это происходило на такой ограниченной территории, что через некоторые населенные пункты они проходили дважды, а то и трижды.
Мао Цзэ-дун снова появился у Линь Бяо. На сей раз тот встретил его с довольно кислой миной. Как выяснилось во [150] время беседы, на которой я снова присутствовал, некоторые части других корпусов уже повернули назад, на юго-восток, и 1-му корпусу ничего не оставалось, как, исходя из решения Мао, отступить сначала на северо-восток, а затем на юго-восток, в общем направлении на Цзуньи. В течение месяца изнурительных и бесцельных блужданий Центральная армейская группа оказалась не в состоянии претворить в жизнь ни одного из двух вариантов Мао. Ни база в предусмотренном районе не была создана, ни переправа через Янцзы не была осуществлена. Для меня осталось загадкой, почему после первого и единственного безрезультатного боя с сычуаньскими войсками и поворота на запад не было предпринято ни одной серьезной попытки хотя бы прощупать боеспособность юньнаньских войск и при возможности на каком-нибудь участке прорвать их позиции. Мне казалось, что это был простейший путь сорвать чанкайшистский план окружения и найти подходящее место для форсирования реки, тем более что здесь противник не имел надежной системы бункеров или блокгаузов, а располагал лишь легкими полевыми укреплениями. Однако моим мнением никто не интересовался. Да я и не мог внести конкретное предложение, поскольку располагал крайне скудной информацией о положении противника и движении своих войск.
3-й, 5-й и 9-й корпуса на обратном пути разгромили западнее Тунцзы разрозненные части гуйчжоуских войск, которые снова двигались из Гуйяна на север, и внезапно обрушились в районе Цзуньи на колонну армии Чжоу. Подоспевший 1-й корпус ударил во фланг противника. По сводке Главного штаба, были разгромлены и частично рассеяны две-три дивизии этой колонны, захвачено несколько тысяч пленных, взяты богатые трофеи — продовольствие, амуниция, оружие и, главное, боеприпасы, в которых мы крайне нуждались.
Окрыленная успехом, Центральная армейская группа атаковала вторую колонну Чжоу, которая находилась северо-восточнее Цзуньи, у местечка Женьхуай. Однако неприятель успел занять оборонительные позиции и отбил атаку. Мы понесли серьезные потери. Погиб и один командир дивизии. Тем не менее частичный успех под Цзуньи был весьма важен для Мао Цзэ-дуна, поскольку укрепил его, авторитет, пошатнувшийся из-за неудачной операции в пограничном районе трех провинций южнее Янцзы. [151]
В Цзуньи я опять присоединился к центральной штабной колонне. Теперь почти обезлюдевший город производил тягостное впечатление. Магазины и склады были пусты, виллы крупных помещиков и торговцев, в том числе летняя резиденция губернатора, заколочены досками, разрушены и разграблены. Со стен домов кое-где еще свисали обрывки наших плакатов и лозунгов — последние следы советизации, столь интенсивно начатой в первых числах января.
Поскольку генерал Чжоу быстро оправился от поражения и вновь собрал войска, получив, кроме того, подкрепление с севера, Политбюро и Военному совету надлежало быстро принять решение. На совещании не обошлось без явной, хотя и осторожной, критики Северной операции Мао Цзэ-дуна. Ло Фу, который к тому времени сменил Бо Гу на посту генерального секретаря ЦК, охарактеризовал ее как необдуманное предприятие, с самого начала не сулившее ничего хорошего, и высказал мнение, что победы над Чжоу можно было добиться еще раньше и приступить к созданию нового советского района в Гуйчжоу при более благоприятных условиях. Тем самым он, по сути дела, правда с опозданием, признал правильность моего предложения разгромить передовые части Чжоу при переправе их через Уцзян. Конечно, это было сказано не прямо. Ван Цзя-сян возмущался главным образом тем, что оперативные решения фактически принимаются единолично Мао Цзэ-дуном. Так уже наметился раскол в старой фракционистской «группе трех».
Дело закончилось компромиссом. Образовалась руководящая оперативная группа, в которую вошли Мао Цзэ-дун, Чжоу Энь-лай и Ван Цзя-сян. Практически это ничего не меняло. Мао остался генеральным политкомиссаром и фактически главнокомандующим. Чжоу Энь-лай руководил всей работой Главного штаба и принимал тактические решения. Ван Цзя-сян отвечал, как и прежде, за политическую работу.
Наконец, была проведена еще одна реорганизация войск, чтобы, восполнив потери, понесенные во время Северной операции, поднять боеспособность кадровых дивизий. Были расформированы 15-я дивизия 1-го корпуса и 6-я дивизия 3-го корпуса. Теперь в составе обоих корпусов осталось по две дивизии. 5-й и 9-й корпуса сохранили прежний состав. Они, как, впрочем, 1-й и 3-й корпуса, [152] получили лишь некоторое пополнение за счет добровольцев из военнопленных и крестьян. Были брошены те из немногих имевшихся тяжелых грузов, без которых можно было обходиться.
Был утвержден стратегический курс на форсирование Янцзы и соединение с 4-м корпусом. Но никто и теперь не мог сказать, как это намерение можно осуществить в оперативном плане. В сложившейся обстановке оставалось лишь одно решение: сначала отойти в Южный Гуйчжоу, а затем продвигаться в Северо-Восточную Юньнань, чтобы найти новое место для переправы через Цзиньшацзян (так называется Янцзы в верхнем течении). Однако формально такого решения, насколько мне известно, принято не было. Военнопленных после разъяснительной работы, взяв с них обязательство никогда больше не воевать против Красной армии, отпускали. Лишь немногие из них добровольно вступали в ее ряды. В начале марта 1935 года вся армейская группа подошла к реке Уцзян. На этот раз она без особых трудностей переправилась через реку в ее верховьях, правда теперь в обратном направлении.
В течение двух месяцев — весь март и апрель 1935 года — Центральная армейская группа безостановочно двигалась через Южный Гуйчжоу и Восточную Юньнань, теснимая войсками провинциальных генералов, которые наносили «булавочные уколы» нашим боковым охранениям и арьергардам. Особенно нам досаждали крупные силы Чан Кай-ши, которые действовали в основном тремя группировками. С тыла буквально наступала нам на пятки армия Чжоу. Две другие находившиеся перед нами армии, опираясь на провинциальный центр Гуйян, а позже на Куньмин, куда Чан Кай-ши поочередно переносил свою штаб-квартиру, стремились перерезать путь к реке Цзиньшацзян. На пограничной реке стояли гуансийские войска, готовые нанести удар, если бы нас оттеснили на юг. Мао Цзэ-дун и его сторонники, занятые одной мыслью — отыскать переправу, избегали крупного сражения, хотя для этого не раз появлялись благоприятные возможности. Прежде всего, у противника, если не считать высоких каменных стен многочисленных городов и крупных населенных пунктов, которые столетиями служили во Внутреннем Китае защитой против мародеров-солдат и бандитов, отсутствовала [153] система укреплений, которая снизила бы маневренность наших войск. Кроме того, сильно пересеченная, нередко гористая местность усложняла концентрацию войск противника, которые по численности значительно превосходили наши войска.
Хотя я регулярно получал от Главного штаба разведсводки и приказы, тем не менее могу лишь приблизительно описать маршрут движения Центральной армейской группы за эти два месяца, ибо он постоянно менялся и был крайне запутанным.
От реки Уцзян путь шел сначала на юг, затем резко сворачивал на восток мимо Гуйяна. Приходилось считаться с возможностью нападения противника, так как в Гуйяне стоял сильный гарнизон в составе, как говорили, пяти-шести чанкайшистских дивизий и нескольких юньнаньских бригад. Поэтому в направлении Гуйяна было послано несколько частей, которые, по их сообщениям, достигли аэродрома, расположенного в 25 километрах от города, и уничтожили там самолеты и аэродромное оборудование. Дело ограничилось лишь стычкой с охраной. Занятый подготовкой к обороне города, противник, по-видимому, хватился слишком поздно. Во всяком случае, наши рейдовые части никаких потерь не понесли. Обойдя Гуйян, Центральная армейская группа повернула на запад, чтобы вторгнуться в Юньнань. Наши части овладели Гуаньмином, расположенным к юго-западу от Гуйяна. Впрочем, вражеского гарнизона там не было. Если не ошибаюсь, представители местных властей сами открыли ворота, полагая, что подошли гоминьдановские войска. Такие эпизоды несколько раз случались на этом этапе Великого похода, когда боевая обстановка часто менялась. Здесь мы перерезали дорогу Гуйян — Куньмин и захватили штабную машину с чанкайшистскимн офицерами связи, которые везли в Гуйян ценнейшие медикаменты и секретные топографические карты.
С севера и востока подходили неприятельские части, поэтому наши главные силы отклонились на юго-запад и, так же как и Гуаньлином, овладели городом Лопин. Оттуда наши части двинулись на северо-запад на Цюйцзин, но взять его не удалось. Затем 5-й и 9-й корпуса предприняли демонстративный марш на Куньмин, который вызвал такую панику, что Чан Кай-ши чуть не удрал в Индокитай. Однако наши главные силы форсированным маршем [154] двигались прямо на запад и без боя овладели городом Юаньмоу. По непонятным причинам он был оставлен без защиты, хотя и находился всего в 50 километрах южнее реки Цзиньшацзян.
Когда читаешь столь краткий оперативный обзор, создается впечатление, что этот двухмесячный поход проводился планомерно и выглядел как сплошной победоносный марш Центральной армейской группы. Именно так и пытается представить это ныне маоистская историография. В действительности все обстояло совсем наоборот. Поход все больше походил на отступление, а порой — на настоящее бегство. Стремясь по возможности уклоняться от боев, Центральная армейская группа шла зигзагами, совершая бесконечные параллельные марши, броски вперед и назад, обходные и обманные маневры, а иногда даже кружила на месте. Марш-бросок в 40–50 километров был обычным явлением. Однажды штабная колонна, которая обычно делала меньше зигзагов, чем боевые части, прошла за сутки 70 километров. Шли чаще всего по ночам, так как днем при хорошей погоде гоминьдановские самолеты все время висели над нами, сбрасывали бомбы и обстреливали из пулеметов. Особенно опасны были самолеты, летавшие на бреющем полете. Они внезапно появлялись откуда-нибудь из-за возвышенности и расстреливали нас из пулеметов. Авангардам, боковым охранениям и арьергардам приходилось отражать десятки нападений — то спереди, то сзади, то слева, то справа, то сразу со всех сторон.
Но тяжелее всего положение стало тогда, когда мы перебирались через скалистые горы на границе провинции Гуйчжоу и Юньнань. Мы пробирались по узким крутым тропинкам, через глубокие ущелья. Лошади падали и ломали ноги, выдерживали только мулы. По мере того как мы продвигались в глубь провинции Юньнань, становилось все хуже с продовольствием. Население здесь само жило впроголодь. Красноармейцы с жадностью набрасывались на мясо павших лошадей. Но и в долинах было мало риса и овощей. Всюду, куда ни посмотришь, виднелись только поля опийного мака. При непомерно высокой арендной плате, разорительных налогах, поборах, внутренних пошлинах выращивание опийного мака было для крестьян почти единственной возможностью обеспечить хотя бы жалкое существование. И мы почти исключительно рассчитывались не серебром, а конфискованным опиумом. [155]
Опиум, который долго сохранялся и легко делился на части, ходил как деньги у местного населения. Пришлось волей-неволей разрешить курение опиума привычным к нему носильщикам и добровольцам, хотя в Красной армии это раньше строго запрещалось.
Войска были изнурены до предела. Сошлюсь на свой собственный пример. Если мы двигались днем, то разбивались на небольшие группы, державшие между собой определенную дистанцию. Красноармейцы маскировались ветками и травой. Когда появлялись самолеты, мы просто бросались в кювет, не ища, как раньше, какого-нибудь укрытия. Если нам удавалось днем прикорнуть в какой-нибудь деревне или усадьбе, то я не просыпался даже тогда, когда падали бомбы. Если взрыв раздавался совсем рядом, я только переворачивался на другой бок. А однажды ночью, когда мы двигались по равнине, я буквально заснул на ходу и, пройдя поворот дороги, угодил в ручей. Проснулся я только после этой холодной ванны.
Можно представить себе, как выглядели тогда наши части. Изо дня в день росли потери не столько за счет убитых и раненых, сколько за счет больных и истощенных. Полки и дивизии таяли на глазах, хотя с начала года в Гуйчжоу в них влились тысячи добровольцев. Поразительно — и я хочу это особо подчеркнуть, — но самодисциплина и боевой дух войск оставались высокими.
И напротив, настроение командного состава, который знал истинное положение дел, становилось все хуже по мере продвижения армейской группы на запад. Недовольство военным руководством Мао Цзэ-дуна принимало такие размеры, что можно было опасаться появления новой группировки и новой вспышки фракционной борьбы. Ло Фу и Линь Бяо, которые до совещания в Цзуньи и во время него были самыми ревностными сторонниками и надежной опорой Мао, подвергали его теперь самой резкой критике. Они открыто обвиняли Мао Цзэ-дуна и его руководящее ядро в «бегстве от врага» и называли их «военными банкротами». К критикам Мао в той или иной степени присоединились также Пэн Дэ-хуай и прежде всего его политкомиссар Ян Шан-кунь, с которым мне как-то случайно удалось побеседовать с глазу на глаз. Чжоу Эн-лай и Ван Цзя-сян, к которым эта критика относилась не меньше, чем к Мао, не обращали на нее особого внимания, заняв пассивную, выжидательную позицию, так же как и Чжу Дэ, [156] который во всяком случае воздержался от критики Мао. Бо Гу поделился со мной опасениями, что новая фракционная борьба приведет к расколу среди руководителей партии и армии. По его словам, любой ценой этого следовало избежать, ибо в противном случае судьба Центральной армейской группы была бы решена.
Поскольку официальная историография абсолютно замалчивает этот настоящий, в отличие от надуманного в Цзуньи, кризис в руководстве, мне кажется целесообразным осветить его на основе тех сведений, которые я почерпнул из личных бесед. Все эти беседы происходили в Юньнани, очевидно, где-то между Цюйцзином и Юаньмоу.
Однажды на марше ко мне подошел Ло Фу, который до этого почти со мной не общался, и завел разговор о катастрофической, как он выразился, военной обстановке, сложившейся после совещания в Цзуньи в результате авантюристической стратегии и тактики Мао Цзэ-дуна. Хотя неудача Северной операции частично уравновешивалась победой, одержанной под Цзуньи, но нынешнее бегство на запад, говорил Ло Фу, может погубить армию. Он сослался при этом на исторические примеры, а именно на разгром целых армий в бассейне Цзиньшацзян в период «Троецарствия» в III веке и во время Тайпинского восстания во второй половине XIX века. Чтобы армейскую группу не постигла такая же судьба, необходимо нынешнюю «тройку» заменить компетентным военным руководством, в состав которого, по мнению Ло Фу, должны войти Линь Бяо, Пэн Дэ-хуай и Лю Бо-чэн. Разумеется, Ло Фу высказывался об этом не так прямо и категорично. Он выражался осторожно и витиевато, но мысль была именно такой. Я понимал его искреннюю озабоченность, но оценивал обстановку не столь пессимистически. Я ответил ему, что самое главное сейчас — форсировать Цзиньшацзян. Даже если это не удастся, останутся другие возможности для прорыва: в худшем случае придется вернуться в Гуйчжоу, однако бесконечный марш на запад ничего хорошего не сулит. Я не мог в тот момент согласиться с его требованием сменить руководство, и, кажется, Ло Фу остался разочарован этим разговором.
Затем я разговаривал с Бо Гу, мнение которого уже приводилось выше. Он разделял мою точку зрения, что целесообразнее вести маневренную войну в Южном Китае, чем отходить в Бирму или даже в Тибет. [157]
Через несколько дней меня пригласил к себе Мао Цзэ-дун. В разговоре со мной он коснулся в основном двух тем. По его мнению, военная обстановка была тяжелой, но он убежден, что нам где-нибудь и когда-нибудь удастся переправиться через Цзиньшацзян и соединиться с 4-м корпусом. Его не пугала перспектива продолжения марша армейской группы вверх по течению реки, пока наконец не будет найдено место для переправы. Мао высказал даже мысль — в моем присутствии, кажется, впервые — провести Красную армию через Сикан и Цинхай в Синьцзян, с тем чтобы установить контакт с Советским Союзом и получить от него всестороннюю помощь. Хотя у меня не сложилось впечатления, что он говорит всерьез, но я тем не менее попытался отговорить его от этого. В свою очередь он отверг мое встречное предложение: в крайнем случае повернуть назад и прорваться через боевые порядки преследовавшего нас противника.
Разговор проходил по-деловому. Только когда Мао заговорил о Ло Фу, тон его стал резким. Ло Фу, заявил он, поддался панике и интригует против него. Под конец Мао предложил мне присоединиться к его походной группе, чтобы мы могли своевременно обсуждать принимаемые решения. Конечно, это была приманка: когда положение Мао снова укрепилось, об этом больше не было и речи.
Одни эти эпизоды наглядно свидетельствуют о том, что в руководстве действительно существовал серьезный кризис. Вскоре состоялось заседание Военного совета, в котором участвовали и командиры корпусов, по крайней мере Линь Бяо и Пэн Дэ-хуай. Я хорошо запомнил это заседание. Как раз был воздушный налет, и бомба разорвалась так близко от нашей фанзы, что зашатались стены, и на нас посыпалась штукатурка. Сохраняя полное спокойствие, мы перешли в вырытую поблизости щель и там продолжили заседание. Обстановку докладывал Чжоу Энь-лай. Из его доклада следовало, что Чан Кай-ши намеревается уничтожить Центральную армейскую группу на берегах Цзиньшацзян. Его армия преследования, усиленная юньнаньскими и даже хунаньскими войсками, несколькими колоннами медленно, но безостановочно двигалась к реке. На путях следования противник опять возводил укрепления. Все лодки на нашем берегу на сотни километров вверх и вниз по течению были угнаны на другой берег, а в некоторых местах даже сожжены. Вспыхнули ожесточенные споры, [158] правда в основном не по поводу предстоящих операций, а о марше последних месяцев, стоившем огромных жертв.
Фактическая численность боевых частей составляла к тому времени, по данным Главного штаба, 22 тысячи человек. Это означало, что после совещания в Цзуньи Центральная армейская группа из 45 тысяч человек потеряла свыше половины. В действительности же потери были еще больше и достигали примерно двух третей состава, или — в абсолютном выражении — около 30 тысяч человек из боевых частей, поскольку их состав с тех пор на одну шестую был пополнен завербованными добровольцами. При этом речь шла почти исключительно о потерях на марше, в том числе и во время многочисленных непредвиденных стычек. И напротив, в единственном сражении под Цзуньи, которое Мао Цзэ-дун дал по своей воле, а не под давлением обстоятельств, потери были незначительны. Что же касается штабной и обозной колонн, то в них в общей сложности насчитывалось около 3 тысяч человек. Понеся большие потери при прорыве, эти колонны затем, в отличие от боевых частей, почти не теряли людей.
Вопреки ожиданиям, на заседании Военного совета дело не дошло до открытой конфронтации между сторонниками Мао Цзэ-дуна и сторонниками Ло Фу. Все сошлись на том, что во что бы то ни стало необходимо форсировать Цзиньшацзян. О смене руководства разговор не возникал. По-видимому, Мао удалось с помощью веских аргументов, мне неизвестных, убедить большинство членов Политбюро и Военного совета в том, что любые изменения в командовании армейской группы пагубно скажутся на боевых действиях. Ло Фу пришлось отступить. Окончательное преодоление кризиса зависело от того, удастся ли переправиться через Цзиньшацзян.
Переправу на северный берег реки Цзиньшацзян, по которой проходит граница между провинциями Юньнань и Сычуань, осуществили благодаря военной хитрости. 9-й корпус, направленный вверх по течению, приступил к вязке плотов и подготовке к строительству моста. К месту переправы двинулись и наши главные силы. Чан Кай-ши, получивший сообщения от воздушной разведки, бросил сюда все наличные силы. Между тем авангардный батальон 1-го или 3-го корпуса под командованием Лю Бо-чэна направился [159] в противоположном направлении на Цзяочэду, где-нибудь северо-восточнее Юаньмоу.
Лю Бо-чэн был родом из Сычуани и долгое время служил там после революции 1911 года. Местные условия он знал прекрасно. На этом участке южный берег Цзиньшацзян был пологим и легко доступным. На северном берегу, наоборот, возвышалась скала, превращенная в неприступную крепость. Там засел гарнизон сычуаньскнх войск.
На берегу виднелись лодки. Лю Бо-чэн приказал красноармейцам нацепить сине-белые гоминьдановские кокарды, видные издалека, а сам облачился в форму старшего гоминьдановского офицера и прихватил с собой представителей местной знати. Введенный в заблуждение противник по требованию Лю Бо-чэна выслал джонку, в которой мог разместиться целый взвод солдат. Переправившись, Лю Бо-чэн договорился с комендантом об отправке на наш берег еще нескольких джонок. Вражеский гарнизон сдался почти без сопротивления. Это произошло в первых числах мая 1935 года.
Главные силы немедленно повернули и поспешили к месту переправы. Днем и ночью переправлялись наши части через бешеный поток шириной около 200 метров. И все равно для переправы понадобилась почти неделя. Едва переправился последний взвод арьергарда, как на южном берегу появились авангардные части Чан Кай-ши.
Лю Бо-чэн повел наш авангард дальше на север в направлении на Хойли. Путь проходил по холмистому, лесистому плато, населенному национальным меньшинством — народностью И, известному также как лоло. Они непрерывно вели малую войну против местных китайских властей и гарнизонов. Лю Бо-чэну удалось освободить из гоминьдановского плена нескольких местных вождей и с их помощью договориться о беспрепятственном проходе Красной армии и продаже ей продовольствия. Соглашение об этом вскоре было в торжественной обстановке подписано Мао Цзэ-дуном и Чжу Дэ. Это был огромный успех, так как теперь все свое внимание мы могли переключить на гарнизоны сычуаньских войск в немногих укрепленных пунктах вдоль единственной дороги, ведущей на север. Лю Бо-чэн попытался внезапным ударом овладеть городом Хойли, но неудачно. Город, окруженный высокими прочными стенами, обороняла бригада или дивизия. Атакующих встретил плотный огонь. Предпринятые через [160] несколько дней нашими главными силами упорные атаки также были отбиты. Но противник ограничивался только обороной, поэтому наши войска получили некоторую передышку.
Мао Цзэ-дун расценивал форсирование Цзиньшацзян как решающую стратегическую победу. По его инициативе в середине мая недалеко от Хойли было созвано в спешном порядке совещание Политбюро. «Посторонние», то есть не члены Политбюро, на сей раз не присутствовали. Не было также Линь Бяо и Пэн Дэ-хуая. Меня пригласили в последнюю минуту без моего переводчика. Правда, на выручку мне пришел Бо Гу, но он лишь коротко передавал содержание высказываний, а также переводил мое выступление.
Сначала Ло Фу вкратце доложил обстановку. Он взял обратно большую часть выдвинутых ранее критических замечаний и больше уже не требовал смены военного руководства. Мао Цзэ-дун, наоборот, перешел в контрнаступление. Он обвинил Ло Фу, Линь Бяо и других выступавших против него в неверии в революцию и в раскольнической деятельности. Все это, по его словам, было проявлением правого оппортунизма, с которым необходимо беспощадно бороться. Его стратегия — единственно правильная, что доказала успешная переправа через Цзиньшацзян. Теперь необходимо приступить к решению задач второй части его плана, заявил он, то есть к соединению с 4-м корпусом.
Мао Цзэ-дуну вторили Чжоу Энь-лай и Ван Цзя-сян, хотя и в более умеренном тоне, воздерживаясь от политических обвинений. Чжу Дэ, Бо Гу и несколько других товарищей, имен которых я не помню, по сути дела, поддержали Мао Цзэ-дуна, не придав никакого значения его политической характеристике «оппозиции» и подчеркнув, что необходимо взять курс на возвращение в собственно Китай. То же самое сказал и я, когда поинтересовались моим мнением, но с такой оговоркой: «Не будем говорить о прошлом, поговорим о настоящем. В сложившейся обстановке у нас нет иного выхода». Мао был явно недоволен моим высказыванием и долго не мог мне его простить.
Наконец, не прибегая к формальному голосованию, решили, что надо продолжать марш в Северо-Западную Сычуань, чтобы соединиться с 4-м корпусом, находившимся, по-видимому, где-то там, и затем вместе с ним создать новую [161] большую базу. Все обязались хранить единство военного и политического руководства и бороться с оппозиционными настроениями.
Чем руководствовались члены Политбюро, в том числе Бо Гу, принимая решение, которое несомненно укрепляло позиции Мао Цзэ-дуна?
Политические разногласия по основным вопросам революции, которые сглаживались в Жуйцзине и тем паче не ставились на обсуждение в Цзуньи, самой жизнью были сняты с повестки дня. Они совершенно отошли на задний план, уступив место военным проблемам. Не дебатировался и вопрос о приоритете гражданской войны или единого фронта. Центральная армейская группа, так же как и 4-й и 2-й корпуса, вела борьбу не на жизнь, а на смерть против армии Чан Кай-ши и местных милитаристов, борьбу, в которой вопрос стоял так: быть или не быть. В этих условиях любой раскол в руководстве ослабил бы Красную армию, и поэтому ни в коем случае его нельзя было допускать. Трагические события, разыгравшиеся несколько позднее, когда произошла ссора Мао Цзэ-дуна с Чжан Го-тао, подтвердили правильность этой точки зрения.
После успешной переправы через Цзиньшацзян возникла новая благоприятная стратегическая обстановка. Наши части оторвались от армии Чан Кай-ши. Путь на север был свободен. Теперь не нужно было продолжать движение на запад на негостеприимное Тибетское нагорье (это, несомненно, отвечало бы замыслу противника), а можно было повернуть во Внутренний Китай с ханьским населением. Было принято соответствующее решение, правильность которого впоследствии подтвердил горький опыт 2-го и 4-го корпусов. Они продвинулись в глубь Сикана и с невероятными трудностями, неся тяжелые потери, пробивались вдоль границы с Цинхаем в Ганьсу. Вместе с тем всем было ясно, что осуществление принятого в Хойли решения поставило бы руководство армии перед трудной задачей. Так, например, пришлось бы решиться прежде всего на форсирование Дадухэ, крупного притока впадающей в Янцзы реки Миньцзян, которая служила хотя не административной, но зато географической и этнографической границей между Тибетом и провинцией Сычуань.
Так думал не я один. Мою точку зрения разделяли Бо Гу и некоторые другие товарищи, которые также считали, что в столь критическом положении нужно забыть о всех [162] разногласиях. Они сознательно шли на это, зная, что в будущем Мао использует усиление своих позиций для еще более безжалостного подавления малейшей критики.
Дальнейшее продвижение на север через плоскогорье в междуречье Цзиньшацзян — Дадухэ было хотя и затруднительно, но все же проходило в значительно более благоприятных условиях, чем в последние месяцы.
Местность предоставляла достаточно возможностей для защиты от налетов гоминьдановской авиации, поэтому можно было передвигаться и днем. Благожелательный нейтралитет народности лоло и относительная пассивность сычуанских войск позволили нам двигаться почти беспрепятственно. Снабжение продовольствием было вполне сносным. Незадолго до выхода к Дадухэ мы захватили на одном из складов противника большие запасы риса и другого продовольствия, что на время значительно улучшило наш рацион. Моральный дух боевых частей после успешного форсирования Цзиньшацзян резко возрос. Разногласия в руководстве, казалось, были в основном преодолены.
Вскоре выяснилось, что военные планы Чан Кай-ши мы оценили правильно. Он перегруппировал свои силы, чтобы преградить нам путь в глубь провинции Сычуань. Юньнаньские и сычуаньские войска перебрасывались теперь на восточный берег Дадухэ. Чтобы упредить их, надо было опять ускорить темпы движения. Ежедневно мы проходили по 30–40 километров. Чтобы выйти в район Шимяня, где должен был находиться паром, нам пришлось свернуть с единственной большой дороги и идти по горным тропам. Когда туда вышла 1-я дивизия, то оказалось, что паром и все джонки угнаны вниз по реке или уничтожены. Однако ночью в прибрежных кустах обнаружили большую джонку. Утром под прикрытием пулеметного огня на другой берег переправился один взвод. С высокой скалы на западном берегу я наблюдал, как джонка почти час боролась с бешеным течением горной реки. С высоты своего наблюдательного пункта я хорошо видел противника на отлогом левом берегу реки. Противник силами полка занимал там глубоко эшелонированную оборону. Однако наш взвод благополучно достиг вражеского берега, ручными гранатами обратил в бегство передовые посты и захватил [163] небольшой плацдарм. И снова командование при форсировании реки принял на себя Лю Бо-чэн. Перенравилось еще несколько взводов. Но в течение дня нельзя было переправить больше одного, максимум двух батальонов. А уже на следующий день самолеты противника стали бомбить место переправы. Поэтому решено было, что главные силы двинутся на Кандин и атакуют Лудинцяо. Там имелся висячий мост, построенный в XVIII веке, — единственный мост через Дадухэ. По нему проходила древняя императорская дорога, которая соединяла столицу Тибета — Лхасу с центром провинции Сычуань — Чэнду. Когда 2-я дивизия вышла на высокий берег напротив Лудинцяо, сычуаньская бригада уже заняла оборонительные позиции и наполовину разобрала дощатый настил моста. Вражеские солдаты безуспешно пытались сжечь доски и перерубить железные цепи. Добровольцы из красноармейцев вышли вперед. Одни из них перебирались, подтягиваясь на руках, другие балансировали на верхних цепях, которые служили своего рода перилами. Их прикрывал прицельный массированный огонь по переднему краю противника. Некоторые сорвались в бурлящий поток, но остальные добрались до остатков настила, ручными гранатами отогнали противника, уже подавленного и деморализованного нашим огнем. Таким же образом были переправлены и другие части. Противник силой до дивизии, увидев, что его левому (южному) флангу угрожает подошедшая со стороны Шимяня 1-я дивизия, бежал.
Чан Кай-ши бросил авиацию, которая стала непрерывно бомбить висячий мост. Но, к счастью, ни одна бомба не попала в цель. После восстановления деревянного настила вся армейская группа, за исключением 1-й дивизии, уже находившейся на другом берегу, за несколько дней переправилась в Лудинцяо.
Благодаря героизму и самоотверженности красноармейцев была выполнена непосредственная оперативная задача: мы проникли во внутренние районы Сычуани и, таким образом, вернулись в собственно Китай. Но и этот успех был тотчас же поставлен под сомнение. Попытка продвинуться дальше на восток оказалась неудачной. Уже на второй или третий день Чан Кай-ши силами собственных и сычуаньских войск удалось остановить наше продвижение, поэтому Центральная армейская группа повернула на север. [164]
Я не могу в подробностях восстановить картину похода до соединения с 4-м корпусом. Почти две недели, с начала до середины июня, мы двигались через пограничный район Сычуань — Сикан, приближаясь к водоразделу бассейнов Янцзы и Хуанхэ. Географически и этнографически этот район относился к Тибету. Здесь почти не было дорог. По крутым тропинкам преодолели мы горную цепь, которая отделяла Тибетское нагорье, расположенное на высоте 3 тысяч метров над уровнем моря, от собственно Китая. Пришлось преодолеть ревущие потоки, дремучие леса, предательские болота, горные перевалы на высоте 4–5 тысяч метров. И хотя уже началось лето, ртутный столбик термометра показывал всего лишь плюс 10 градусов по Цельсию, а ночью опускался до нуля. Редкие жители из народности И и других национальных меньшинств тибетского происхождения (все они по-китайски именовались маньцзы, что значит варвары) не различали ни белых, ни красных китайцев. Находившиеся в патриархальной зависимости у духовных феодалов и жившие под постоянной угрозой репрессий со стороны гоминьдановских властей, жители, захватив скот, бежали в горы и леса. Они подкарауливали небольшие группы и одиночных солдат и нападали на них. Росло число убитых, замерзших, умерших от истощения. Все мы невероятно обовшивели. Но хуже всего было то, что началась дизентерия и обнаружились первые случаи тифа.
Кстати, как раз тогда произошел печальный для меня инцидент. Не знаю, судьба ли сыграла со мной недобрую шутку, или это был чей-то злой умысел. Когда мы переходили вброд мелкую, но бурную речку, мул, несший жестяной ящик с моими вещами, упал в воду. Все спасли, кроме моего дневника, который я вел со дня моего прибытия в Цзянси. Были безвозвратно утрачены ценнейшие сведения — факты, даты, имена, наброски, цифры и прочее — все, что я туда записывал. Позднее я часть записей восстановил по памяти, но, конечно, далеко не все.
В середине июня удалось спуститься с гор. До этого мы уже предпринимали такого рода попытки, но безуспешно. Мы вышли к городку Тяньцюаню в Западной Сычуани. Там мы получили первые достоверные сведения о 4-м корпусе: его основные силы двигались в направлении Моугуна (Сяоцзиня). Туда же направилась и Центральная армейская группа. Мы снова поднялись в горы, но двигались [165] теперь в северо-западном направлении. Через неделю наша штабная колонна подошла к Моугуну. Части были расквартированы в окрестных деревнях и хуторах, покинутых жителями. Армейская группа, по приблизительным подсчетам Главного штаба, насчитывала в то время, включая нестроевиков, 15, максимум 20 тысяч человек.
В Моугуне или где-то вблизи города состоялось новое заседание Политбюро или Военного совета. Возможно, это был просто неофициальный обмен мнениями, хотя среди собравшихся были Мао Цзэ-дун, Чжу Дэ, Чжоу Энь-лай, Бо Гу, Ван Цзя-сян. Присутствовал и я. Еще перед этим, во время перехода из Тяньцюаня в Моугун, Мао Цзэ-дун снова вернулся к идее о получении через Центральную Азию материальной и технической помощи от Советского Союза. Со мной он на сей раз не говорил, так как знал мое отрицательное к этому отношение. Но из слов Бо Гу я понял, что Мао пытался убедить его, Ло Фу и Ван Цзя-сяна в целесообразности своего предложения. Эта идея удивительным образом совпала с теми мыслями, которые вскоре высказал Чжан Го-тао. На заседании Мао прямо заявил, что в пограничном районе Сычуань — Сикан необходимо создать государство национальных меньшинств, а главные силы, опираясь на него, должны через Цинхай или Ганьсу прорваться в Синьцзян. Там можно установить непосредственную связь с Советским Союзом и получить от него для китайской Красной армии всестороннюю помощь. Предлагая такой план, Мао Цзэ-дун, по существу, вернулся к своей старой теории о том, что Китай — центр противоречий в мире и что Советский Союз должен играть лишь вспомогательную роль при их разрешении. Главным для него в тот момент была не национально-освободительная борьба против японских агрессоров, а гражданская война против гоминьдана. При этом Мао, несомненно, рассчитывал, что продвижение в Синьцзян китайской Красной армии приведет к серьезному дипломатическому, а возможно, даже и военному конфликту между Советским Союзом и гоминьдановским Китаем. Говоря словами китайской пословицы, Мао хотел, «сидя на холме, наблюдать битву двух тигров в долине», как поступали в отношении друг друга в древнем Китае феодальные князья. Мао стремился, я цитирую его собственные слова, «сделав одну маленькую ставку, получить два больших выигрыша». Впрочем, ставка была не такой уж маленькой. Большинство членов Политбюро, [166] да, вероятно, и сам Мао, отдавали себе отчет в том, что поход через ледники, болота, каменистые пустыни и солончаковые степи Центральной Азии сопряжен с огромными потерями. Мао, по-видимому, был готов заплатить такую цену. Однако большинство участников совещания отвергли его предложение. У меня сложилось впечатление, что решающую роль при этом сыграли отнюдь не соображения о недопустимости втягивания Советского Союза во внутренние дела Китая, что неизбежно вызвало бы конфликт между СССР и гоминьдановским Китаем, а скорее опасения, что невосполнимые людские потери могут привести к катастрофическому ослаблению, а возможно, даже и к гибели китайской Красной армии. Поэтому отклонение предложения Мао не означало победы интернационалистских принципов над националистическими. Просто верх взяли трезвые соображения военной целесообразности. Было принято решение о продвижении на север, вернее, на северо-восток, чтобы снова оказаться в районах с ханьским населением. В качестве ближайшей оперативной цели был поставлен выход в провинцию Ганьсу, откуда можно было повернуть как на Нинся, так и на Шэньси. Мао совершенно неожиданно присоединился к этому решению. Вскоре он окончательно отказался от своего решения и даже выступил против него. Этот резкий поворот на 180 градусов был обусловлен различными обстоятельствами, которые выявились в последующие дни и недели после объединения с 4-м корпусом.
Мы простояли в Моугуне уже несколько дней, когда туда прибыла воинская часть 4-го корпуса, при которой находился представитель Чжан Го-тао и Сюй Сян-цяня. Он сообщил, что Чжан Го-тао и Сюй Сян-цянь со своим штабом располагаются дальше к северу в местечке Лянхокоу, до которого один-два дня пути. Штабная колонна немедленно выступила туда. От Бо Гу я узнал по дороге некоторые важные новости, которые представитель 4-го корпуса сообщил руководству партии и армии. Японские милитаристы усилили агрессию в Северном Китае и продвинулись во Внутренней Монголии дальше на запад. В антияпонское народное движение в Китае втягиваются все более широкие слои населения, особенно в крупных городах и промышленных центрах, причем не только рабочие и [167] интеллигенция, но и средние слои и национальная буржуазия. Антияпонские настроения резко усилились и в гоминьдановской армии, причем получили распространение даже среди высшего командного состава. Эти сообщения подтверждались и дополнялись нашей собственной информацией, которую мы черпали из радиоперехвата.
Полной неожиданностью были сведения другого характера. Оказалось, что 4-й корпус, численность которого достигла примерно 50 тысяч человек, то есть меньше, чем по прежним данным, занял в Западной Сычуани и Восточном Сикане территорию площадью 30–40 тысяч квадратных километров. Правда, это был малонаселенный район, причем 95 процентов населения составляли национальные меньшинства — тибетцы, мяо, И и другие. Учитывая многонациональный состав населения, Чжан Го-тао намеревался создать федеративное правительство. Кадровые работники 4-го корпуса организовывали местные органы власти, которые могли бы стать основой многонационального государства. Это создало бы хорошие предпосылки для установления связи с Советским Союзом, опираясь на который можно было, в зависимости от политического и военного положения, либо продолжать борьбу против гоминьдана с хорошими шансами на успех, либо активно вступить в антияпонскую войну, что рано или поздно неизбежно должно было произойти.
И наконец, представитель 4-го корпуса рассказал, что части, оставшиеся в 1932 году на старой базе, пробились в Южную Шэньси, когда обстановка стала невыносимой, и теперь, уже как 15-й отдельный корпус, успешно ведут партизанскую войну в пограничном районе Шэньси — Ганьсу.
Бо Гу отнесся к этим сообщениям со смешанным чувством. С одной стороны, он приветствовал предстоящее объединение главных сил Красной армии. С другой же стороны, он опасался, что Мао Цзэ-дун позаимствует политику Чжан Го-тао, которая соответствовала его старой идее прорыва Красной армии в Синьцзян, и навяжет ее Политбюро. Это опасение, как показал ход событий, оказалось, о чем я уже упоминал, необоснованным. Сам же Бо Гу склонялся в пользу движения наших войск в район действия 15-го корпуса, и я был целиком с ним солидарен. Оба мы полагали, что успешные действия 15-го корпуса в значительной мере будут поддерживать и облегчать прорыв [168] в Ганьсу — Шэньси, который в принципе уже был одобрен большинством членов Политбюро.
Во второй декаде июня штабная колонна достигла Лянхэкоу. Чжан Го-тао, мужчина лет сорока, высокий, стройный, принял нас как гостеприимный хозяин. Он держался очень самоуверенно, преисполненный сознания превосходства своих боевых сил и административной власти. Хотя к моменту объединения мне еще не была известна фактическая численность 4-го корпуса, но даже со скидкой на возможное преувеличение было ясно, что силы 4-го корпуса по меньшей мере вдвое превосходят силы Центральной армейской группы. Части Чжан Го-тао прочно удерживали район, простиравшийся западнее верховий реки Миньцзян от Моугуна на юге до Маоэргая на севере и дальше в глубь Сикана. Его представители осуществляли власть на местах. Нельзя не отметить, правда, что, по крайней мере в восточной части района, и без того малочисленное население почти все бежало в леса и горы, так что правильнее было бы говорить об оккупированном, а не об освобожденном районе. И все-таки в распоряжении 4-го корпуса находилась большая часть имевшихся в районе скудных ресурсов, которые были жизненно необходимы для снабжения десятков тысяч красноармейцев.
Но не только по этим причинам Мао Цзэ-дун и Политбюро вынуждены были считаться с Чжан Го-тао. К этому принуждали их его личные достоинства и высокий авторитет в коммунистической партии и Красной армии. Не менее честолюбивый и властолюбивый, чем Мао, он был, как и Мао, одним из основателей партии, но, в отличие от последнего, долгие годы входил в состав Политбюро ЦК. Он участвовал во всех, или почти во всех, съездах КПК. Его знали и ценили в ИККИ. Сам Мао много раз, в частности на 2-м съезде Советов в Жуйцзине, высоко ставил его заслуги как полномочного представителя ЦК в советском районе Хубэй — Хэнань — Аньхой и как генерального политкомиссара 4-го корпуса. Чжан Го-тао пользовался непререкаемым авторитетом у командиров, комиссаров и красноармейцев 4-го корпуса. Как и в Центральной армейской группе, Чжан Го-тао, будучи генеральным политкомиссаром, принимал все стратегические решения. Командир же 4-го корпуса Сюй Сян-цянь не мог без него и шагу ступить.
Можно было предвидеть, что между Чжан Го-тао и Мао Цзэ-дуном начнется борьба за лидерство в партии в объединенной [169] армии. Поскольку в условиях исключительной сплоченности 4-го корпуса и из-за недостатка времени Мао не мог развернуть такую фракционную борьбу, какую вела «центральная группа трех» в Цзянси, разногласия должны были проявиться при обсуждении политической обстановки и выработке военной стратегии» Следовательно, можно было надеяться, что разногласия будут урегулироваться по-деловому. Это как будто подтвердил ход переговоров в узком кругу в третьей декаде июня. 28 июня 1935 года состоялось официальное заседание Политбюро. Я тоже получил приглашение. Другие «посторонние», насколько мне известно, не присутствовали. Заседание прошло на редкость мирно. Очевидно, во время предварительных переговоров были уже приняты все важнейшие решения. Чжан Го-тао высказывал примерно те же мысли, о которых представитель его штаба информировал партийное руководство в Моугуне. Основной упор он сделал на упрочение и расширение базы Сычуань — Сикан. Участники заседания, в том числе и Мао Цзэ-дун, приняли его слова к сведению без каких-либо принципиальных возражений. Но они считали пограничный район Сычуань — Сикан только временной базой, откуда после отдыха и реорганизации частей будет продолжен поход в Ганьсу — Шэньси. Я присоединился к их мнению. Политические соображения при обмене мнениями играли самую ничтожную роль. Об антияпонской войне говорилось лишь вскользь, а о национальном едином фронте вообще не упоминалось. Все решали чисто военные мотивы. Главные силы гоминьдана в то время бездействовали: они проводили очередную перегруппировку, только на восточном берегу реки Миньцзян стояли крупные соединения. На юге и севере противнику для дальнейшего продвижения прежде всего необходимо было обеспечить снабжение, что требовало длительной подготовки. Со стороны Западного Тибета Красной армии практически ничто не угрожало. Главную трудность для нас представляло размещение и снабжение войск. Части приходилось размещать на значительном удалении друг от друга и постоянно менять места их стоянок. Необходимость этого нашла свое выражение в достигнутом в Лянхэкоу компромиссе о постепенном продвижении главных сил на север. Однако фактически разногласия остались, так как окончательное стратегическое решение не было выработано. [170]
Было решено провести реорганизацию объединенной армии и ее руководства. Центральная армейская группа была переименована в армию 1-го фронта, а 4-й корпус — в армию 4-го фронта. Кстати говоря, это произошло, возможно, несколько позднее — в Сомо или в Маоэргае. Правда, историография, основываясь на китайских источниках, относит эту дату на значительно более раннее время. Мне кажется, что дата переименования не столь уж важна, если, конечно, не иметь в виду, что перенесение ее на более ранний период помогает скрыть подлинное соотношение сил между обеими армиями к моменту объединения. В дальнейшем я буду употреблять общепринятые ныне новые обозначения.
Несравненно более важным было назначение Чжан Го-тао генеральным политкомиссаром объединенной Красной армии. Главнокомандующим был утвержден Чжу Дэ, а начальником Генштаба — Лю Бо-чэн. Незаметно сошел со сцены Реввоенсовет, хотя формально его никто не распускал. Если учитывать, что все важные военные решения в китайской Красной армии, как правило, принимая генеральный политкомиссар, то смена руководства означала тяжелое поражение Мао Цзэ-дуна, который был оттеснен с первого места. Отошел на задний план и Чжоу Энь-лай. К тому же он вскоре тяжело заболел и при дальнейшего продвижении неделями не вставал с носилок.
Почему большинство членов Политбюро и сам Мао Цзэ-дун пошли на такую уступку? Поскольку совещание в Лянхэкоу происходило в узком кругу, а Чжан Го-тао, единственный представитель 4-й армии, был членом Политбюро, он вряд ли мог, как неоднократно утверждали впоследствии, оказать давление или шантажировать других членов Политбюро. Назначение Чжан Го-тао просто подтверждало тот факт, что он, благодаря силе 4-й армии и тому, что все местные органы власти в пограничном районе Сычуань — Сикан находились в руках его кадровых работников, безусловно, являлся хозяином положения. Тем самым, разумеется, возросло его влияние в партии, которая в условиях того времени действовала почти только в армии и через нее.
Результаты совещания в Лянхэкоу не удовлетворили ни Мао Цзэ-дуна, ни Чжан Го-тао. Мао направил все усилия на то, чтобы через своих сторонников в Политбюро и в 1-й армии ослабить позиции Чжана в объединенной армии. [171] В свою очередь Чжан Го-тао стремился захватить руководство партией. Конфликт назревал постепенно, пока наконец не произошел открытый взрыв, который привел к расколу партии и армии.
Прежде чем перейти к этим событиям, я хочу сделать некоторые замечания об отношениях между отдельными частями внутри объединенной армии, а также об отношении армии к населению пограничного района Сычуань — Сикан.
Хотя в Лянхэкоу шел разговор о слиянии 1-й и 4-й армий, практически до этого дело не дошло. Были лишь перераспределены некоторые высшие командные посты. Кроме того, 5-й и 9-й корпуса, каждый из которых насчитывал теперь только по 2–3 тысячи человек, из-за трудностей со снабжением были введены в состав 4-й армии, которая в свою очередь передала в качестве пополнения 3-му корпусу примерно 1,5 тысячи человек и оказала ему и другим соединениям 1-й армии материальную помощь, главным образом продовольствием. 4-я армия вполне могла это делать в первые недели после объединения, поскольку она, как уже отмечалось, прочно утвердилась в пограничном районе и распоряжалась почти всеми его ресурсами. И по всей вероятности, она хотела облегчить положение 1-й армии. Вообще немногие части 4-й армии, которые мне довелось увидеть, произвели на меня хорошее впечатление. Бойцы выглядели несравненно здоровее наших истощенных красноармейцев, были лучше экипированы и дисциплинированны. Последнее я особенно подчеркиваю, так как впоследствии распространялись самые невероятные слухи об их милитаристских и даже бандитских замашках. Я, разумеется, не могу судить, какими методами поддерживалась дисциплина, но считаю вполне возможным и даже вероятным, что под влиянием чудовищных лишений, которые выпали на долю 4-й армии, дисциплина могла сильно пошатнуться.
В течение почти двух месяцев нашего пребывания в пограничном районе взаимоотношения между 1-й и 4-й армиями постепенно ухудшались. Причиной, должно быть, послужили те политические сплетни, которые распространяли среди личного состава обеих армий как сторонники Мао, так и сторонники Чжана. Но главная причина, несомненно, заключалась во все возраставших трудностях с размещением и снабжением. В июле дело дошло даже [172] до отдельных вооруженных столкновений. Мне рассказали, что под Маоэргаем какая-то часть 4-й армии окружила полк 1-го корпуса. Лично я не наблюдал подобных инцидентов даже в тот период, когда произошел раскол.
Что касается наших отношений с местным населением, то они были еще хуже, чем во время похода от Лудина до Моугуна. Впрочем, отношений, как таковых, вообще не было. Если южнее Моугуна мы изредка еще встречали жителей в Западной Сычуани, как правило китайцев, то севернее мы уже вообще никого не видели. Дома и усадьбы были покинуты, запасы продовольствия спрятаны или увезены, скот угнан. Решительно нечего было купить у крестьян или реквизировать у помещиков. Волей-неволей мы были вынуждены забирать до последней крошки все, что могли отыскать, и постоянно посылали в горы продотряды для охоты на бродячий скот. Чем дальше мы продвигались на север, тем сильнее ощущалась нехватка продовольствия. Мы ведь должны были не только удовлетворять насущные потребности, но и создавать запасы для дальнейшего продвижения. А мы знали, что впереди нас снова ждут болота и ледники. В районе Маоэргая, где мы находились почти месяц, готовясь к продолжению похода, мы собирали недозревший ячмень, просо и другие злаки, лущили и обдирали зерна, сушили или поджаривали их. Даже в эту жалкую пищу мы добавляли молотую кору, коренья и «витаминизированную землю». Месяцами мы не видели соли. И так продолжалось, пока мы не пересекли границу провинции Ганьсу.
Неудивительно, что горцы мяо, И, сифан, жившие здесь и дальше до Ганьсу и занимавшиеся земледелием и скотоводством, при малейшей возможности нападали на наши продотряды. «Баран стоит человеческой жизни» — такая поговорка родилась в ту пору. Впрочем, говорить так стали позднее, так как в пограничном районе Сычуань — Сикан не разводили овец, а держали лошадей и крупный рогатый скот, в том числе яков, а также коз. Мы чувствовали себя в безопасности только в селениях и долинах, где не осмеливались появляться бежавшие жители.
Западнее, ближе к тибетской границе, где располагались части 4-й армии, положение как будто было лучше. Там даже существовали, по недостоверным сведениям, провинциальный комитет партии и местные органы власти, в которых участвовали представители национальных меньшинств. [173] В восточной части пограничного района мы ничего подобного не наблюдали.
Несмотря на все беды и лишения, войска все-таки получили под Маоэргаем передышку продолжительностью больше месяца. Гоминьдановские войска находились далеко. И даже их бомбардировщики залетали сюда лишь изредка. В самый жаркий период лета привычные к субтропическому климату уроженцы Южного Китая, которые все еще составляли значительную часть рядового и особенно командного состава 1-й армии, легче переносили условия высокогорья. Поэтому мы почти не теряли людей, тем более что не было ни форсированных маршей, ни серьезных боев.
По решению, принятому в Лянхэкоу, объединенная Красная армия с конца июня начала двигаться на север, причем она буквально прочесала весь район в поисках продовольствия. Центральная штабная колонна переместилась из местечка Сомо в Маоэргай, крупное селение, в котором насчитывалось несколько сот дворов и усадеб. В Сомо в начале июля состоялось очередное заседание Политбюро ЦК.
Поводом для заседания послужили разногласия относительно маршрута похода и выбора места операции по созданию нового советского района. Среди руководства партии и армии более или менее окрепло убеждение, что ввиду катастрофической нехватки одежды и продовольствия, неизменно враждебного отношения большей части населения и угрозы нового окружения превосходящими силами гоминьдановских войск с востока, юга и севера дальнейшее пребывание главных сил в пограничном районе Сычуань — Сикан, не говоря уже о зимовке на Тибетском нагорье, могло иметь гибельные последствия для Красной армии.
Доклад делал Чжан Го-тао. Он предложил, не покидая окончательно нынешнюю базу в пограничном районе Сычуань — Сикан, двинуть главные силы в глубь провинции Цинхай, примерно до района озера Кукунор, и оттуда через Синьцзян установить связь с Советским Союзом для получения военной помощи. Если это окажется неосуществимым, то можно с той же целью пробиваться в направлении Северной Ганьсу. Таким образом, это предложение [174] ничем не отличалось от тех идеи, которые Чжан Го-тао высказывал в Лянхэкоу, а до него — Мао Цзэ-дун. Теперь же Мао Цзэ-дун присоединился к контрпредложению Ло Фу, Бо Гу и других членов Политбюро первоначально пробиваться через Северо-Западную Сычуань в Южную Ганьсу. Этот вариант соответствовал ранее принятому в Хойли и Моугуне большинством членов Политбюро решению. Но и на сей раз окончательное решение не было выработано. Продолжалось продвижение главных сил на север, преимущественно в район Маоэргая. Туда же переместилась штабная колонна и оставалась там до начала августа.
В течение всего июля продолжались споры о направлении главного удара объединенной Красной армии. Споры усилились, когда стало известно, что в Шэньси кроме 15-го корпуса успешно действуют местные части под командованием народного партизанского вожака Лю Чжи-даня. Оказалось, что там существовал небольшой, но стабильный советский район с провинциальным комитетом партии и революционным правительством, которые возглавлял коммунист Гао Ган, известный многим членам ЦК.
Это обстоятельство укрепило у большинства членов Политбюро убеждение в необходимости как можно скорее двинуть Красную армию через Ганьсу в Шэньси, чтобы расширить существующую там базу и обеспечить новые благоприятные исходные позиции для «войны на два фронта — против гоминьдановской реакции и японской агрессии». Кавычки здесь не выделяют цитату, я только хотел подчеркнуть, что старый тезис о продолжении гражданской войны и развитии советской революции оставался в силе. Но одновременно впервые нашел свое отражение в военной стратегии, хотя и в общих чертах, выдвинутый еще в Цзянси политический лозунг борьбы против Японии. Самым ярым сторонником направления Ганьсу — Шэньси выступал теперь Мао Цзэ-дун. У меня нет оснований утверждать, что он руководствовался какими-то иными соображениями, кроме политической целесообразности и военной необходимости, но без сомнения у него были и другие мотивы. Он знал, что в этом вопросе его поддерживает большинство членов Политбюро, и надеялся изолировать Чжан Го-тао, отстаивавшего противоположную точку зрения. Не случайно из обычного лексикона Мао Цзэ-дуна совершенно исчезли такие выражения, как «спад революции [175] «, «поражение», «отступление» и т. п. Теперь он говорил о победе 1-й армии во время Великого похода, о создании нового крупного советского района на северо-западе Китая, о восстановлении «Центрального революционного правительства».
Чжан Го-тао, напротив, расценивал утрату Центрального советского района и поход 1-й армии как поражение. Тезис о победе советской революции первоначально в одной или нескольких провинциях, а затем во всем Китае, который был выдвинут на предыдущих пленумах ЦК и затем одобрен на совещании в Цзуньи, он объявил устаревшим. По его словам, советская революция находится в стадии упадка. Сейчас на повестке дня, по словам Чжан Го-тао, стоит не революция, а антияпонская война. Бороться одновременно с японцами и гоминьданом Красной армии не под силу. Поэтому она должна обосноваться в какой-нибудь неприступной базе — в Западной Сычуани или Ганьсу — и терпеливо ожидать помощи от Советского Союза, а затем, укрепив свои силы, опираясь на широкое антияпонское народное движение, вынудить гоминьдан изменить его нынешнюю политику.
После начала антияпонской войны в 1937 году я не раз слышал заявления и Мао Цзэ-дуна, и Чжан Го-тао о том, что они видят перспективу создания единого национального фронта для борьбы против Японии. На мой взгляд, это было не так. Нельзя, однако, отрицать, что оценка Чжан Го-тао политического положения, в отличие от оценки военной обстановки, более соответствовала реальной действительности и решениям VII конгресса Коминтерна, чем точка зрения Мао Цзэ-дуна и поддерживающих его членов Политбюро, в которой нашли выражение левосектантские взгляды. Это я понял впоследствии, ознакомившись с соответствующими документами.
В ходе дискуссии Чжан Го-тао допускал непосредственные выпады против Центрального Комитета и его Политбюро. Он оспаривал законность решения 5-го пленума ЦК и прежде всего решения так называемого Расширенного совещания Политбюро в Цзуньи, на том основании, что они были приняты не избранными, а кооптированными членами ЦК и Политбюро, а в Цзуньи вообще не членами не только Политбюро, но даже ЦК. Лишь двое из присутствовавших членов Политбюро — он сам и Чжоу Энь-лай — были избраны законным порядком на VI съезде партии. [176]
Кооптация Мао Цзэ-дуна и его назначение секретарем ЦК, по мнению Чжан Го-тао, являлись грубым нарушением партийного устава. Кроме того, ЦК в Цзуньи сам объявил себя политическим и военным банкротом. Для укрепления партийного руководства и выправления генеральной линии партии необходимо было, по мнению Чжан Го-тао, ввести в Центральный Комитет и Политбюро хорошо проявивших себя кадровых работников 4-й армии.
Я не принимал участия в этих спорах. Вскоре по прибытии в Маоэргай меня прикомандировали к Объединенной военной школе, которая находилась километрах в десяти от резиденции ЦК. Сам по себе путь был не очень длинный, но постоянная угроза нападений местных жителей вынуждала брать с собой сильную охрану. Помнится, в течение июля я побывал в ЦК всего два или три раза. Поэтому информацию я получал из вторых рук, обычно от Бо Гу, пополняя ее затем за счет сведений, почерпнутых из разговоров с другими. Имеющиеся сейчас в моем распоряжении документы подтверждают, что я в то время в основном был правильно информирован о ходе событий.
Почему и кем я был откомандирован в Объединенную военную школу, мне неизвестно и поныне. Решительно никакой роли не играли в этом вопросы размещения или военной подготовки. Я, правда, прочитал несколько лекций по тактике и провел ряд семинаров и военных игр. Чаще же всего я участвовал в уборке урожая и дважды даже сопровождал продотряд. Чжан Го-тао, вероятно, просто хотел от меня избавиться, так как я с самого начала решительно выступал против его стратегических замыслов. Да и Мао Цзэ-дуна тоже наверняка не очень огорчало мое отсутствие, особенно после того, как Чжан Го-тао начал критиковать совещание в Цзуньи. Возможно, сочли полезным иметь в военной школе, которая вместе с Военной академией сократилась до батальона, но по-прежнему состояла преимущественно из кадровых работников 1-й армии, лояльного представителя той военной концепции, которой придерживалось большинство членов Политбюро. А меня считали лояльным, несмотря на мое отрицательное отношение к совещанию в Цзуньи.
Одновременно руководителем школы был назначен, очевидно по требованию Чжан Го-тао, преданный ему командир одной из дивизий 4-й армии, имя которого выпало у меня из памяти. При нем всегда состоял взвод пулеметчиков. [177] Он откровенно рассказывал мне, что с этим взводом он обычно лез в самое пекло боя. Многочисленные шрамы говорили о его храбрости. Ко мне он относился по-дружески. Ему были абсолютно безразличны вопросы обучения. Он, очевидно, ни в грош не ставил современные методы управления войсками и штабную работу. Командир, по его мнению, должен в бою служить примером для бойцов. Его охрана, корректная в обращении, держалась несколько замкнуто и подчинялась только его приказам. Таким образом, подтвердились мои первые впечатления о 4-й армии. Вместе с тем уже начало проявляться чувство некоторой отчужденности к курсантам из 1-й армии.
В первых числах августа 1935 года в Маоэргае вновь собралось Политбюро ЦК для окончательного обсуждения «политического положения и задач после объединения 1-й и 4-й армий». Не могу припомнить, принимал ли я в нем участие. По всей вероятности, нет, так как в памяти не сохранилось никаких подробностей, хотя совещание было исключительно важным, а с принятым 5 августа решением я ознакомился лишь впоследствии, да и то только в той части, которая касалась чисто военных вопросов. То, что политическая часть решения держалась в секрете, вполне понятно, ибо она, как и решение, принятое в Цзуньи, опровергала легенду о Красной армии как антияпонском авангарде в едином национальном фронте. Поэтому, насколько я могу судить, и это решение нигде и никогда не публиковалось.
О моем возможном участии в совещании, по крайней мере при обсуждении военных вопросов, говорят три обстоятельства. Во-первых, в 30-е годы по различным поводам мне пришлось давать довольно подробный и точный отчет об этом совещании. Правда, я мог получить соответствующую информацию и после совещания. Во-вторых, как мне недавно сообщили, Чжан Го-тао в своих мемуарах обвинял меня в том, что в Маоэргае я занимал промаоистские позиции. Но ведь это могло относиться и к моим возражениям относительно его военных планов в Лянхэкоу или Сомо. В-третьих, в походе, начавшемся сразу же после совещания, я шел не с военной школой, которая присоединилась к штабной колонне только через несколько дней, а с группой Центрального Комитета.
Важность совещания и его решений оправдывает мое желание сослаться на имеющиеся документы с тем, чтобы [178] полнев воссоздать картину того, что происходило на совещании в Маоэргае, тем более, что в документах упоминается и мое имя.
В преамбуле решения констатировалось, что японский империализм усилил захватническую политику в Китае и приступил к созданию под своей верховной властью «северокитайского государства». Однако никаких выводов отсюда не делалось, а перспективы революции не увязывались с обострением национального кризиса и подъемом антияпонского движения. Наоборот, КПК, как и раньше, нацеливала советскую революцию против «реакционного гоминьдановского руководства» и перед объединенной Красной армией ставила стратегическую задачу перебросить главные силы на северо-запад, уничтожить противника (то есть гоминьдановские войска) в маневренной войне и создать в пограничном треугольнике Сычуань — Ганьсу — Шэньси крупную советскую базу, которая стала бы плацдармом для развертывания революции в масштабах всего Китая. На основе успехов 2-го и 6-го корпусов на юге (о которых фактически ничего не было известно) и 25-го, 26-го и 27-го корпусов на северо-западе (очевидно, под ними подразумевались 15-й корпус и местные соединения Лю Чжи-даня и Гао Гана в Шэньси), а также на основе объединения 1-й и 4-й армий в решении делался вывод, что ныне, как и прежде, в Китае существует революционная ситуация, а советская революция переживает не спад, а подъем. Итак, что касается оценки политического положения, в особенности относительно перспективы революции в стране, то по этим вопросам Мао Цзэ-дун при поддержке большинства членов Политбюро одержал верх над Чжан Го-тао.
После суммарного анализа стратегических мероприятий и перечисления трудностей, с которыми сталкивается «возглавляемая Чан Кай-ши контрреволюция», в решении отмечалось: «В граничащих с отечеством международного пролетариата — СССР, а также с Монгольской Народной Республикой районах правящие китайские реакционеры и империалисты пользуются лишь незначительным влиянием. Это создает благоприятные условия для развития советской революции и Красной армии».
Даже если оценивать принятое в Маоэргае решение, в выработке которого участвовал и Чжан Го-тао, как компромисс, все равно видно, что между Мао Цзэ-дуном и Чжан [179] Го-тао не существовало принципиальных разногласий по вопросу ориентации на Северо-Западный Китай и расчетов на военную помощь Советского Союза. И впоследствии Мао и его сторонники в этом отношении не выдвигали против Чжана никаких обвинений. Кстати, такая точка зрения не была оригинальной. Еще в начале и середине 20-х годов прогрессивный «христианский» маршал Фэн Юй-сян в борьбе против реакционных генералов Чжан Цзо-линя в Маньчжурии и У Пэй-фу в Северном и Центральном Китае опирался именно на северо-западные провинции и Внутреннюю Монголию. Мнения, сходные с зафиксированными в решении совещания в Маоэргае, высказывались в период национальной революции 1925–1927 годов, хотя тогда, разумеется, речь шла не о советской революции, а о национально-освободительной борьбе.
Большое место на совещании и, соответственно, в решении отводилось «братскому объединению 1-й и 4-й армий». Отмечалось, что оно приумножило как в количественном, так и в качественном отношении военную мощь советской революции и открыло новые перспективы для ее победы. И следовательно, необходимо все подчинить интересам революционной войны, уничтожению гоминьдановских армий и созданию северо-западной советской базы. В соответствии с этим и был вновь определен более жесткий курс в аграрной революции, борьбе с контрреволюцией и т. п.
Длительные жаркие споры разгорелись вокруг взаимоотношений между 1-й и 4-и армиями и отношения к национальным меньшинствам. С «братством» в это время дело обстояло далеко не лучшим образом. Это нашло отражение, между прочим, и в том, что наряду с высокой оценкой героизма 1-й армии во время Великого похода подверглись критике ее огромные потери, истощение красноармейцев, упадочнические настроения кадровых работников, неудовлетворительная политическая работа и низкая дисциплина. 1-я армия, указывалось в решении, должна учиться у 4-й армии и перенимать ее положительный опыт.
В вопросе о национальных меньшинствах, с одной стороны, всячески превозносились заслуги 4-й армии, сумевшей мобилизовать эти народности на борьбу против империализма, гоминьдана и собственных эксплуататоров, и поддерживалась идея образования самостоятельных национальных государств в составе будущего «Союза китайских [180] советских республик». С другой же стороны, Политбюро считало преждевременным, если не ошибочным, уже начатое Чжан Го-тао создание федеративного советского правительства.
И наконец, совещание осудило как правых оппортунистов, «которые сомневались в существовании подъема революции» и «считали ошибочными стратегические мероприятия ЦК», так и представителей ультралевых взглядов, которые, недооценивая врага, были склонны к военным авантюрам. В решении эти вопросы сформулированы в общем виде, без упоминания конкретных лиц. На деле же, совершенно очевидно, это была критика взглядов Чжан Го-тао. В свою очередь Чжан добился включения пункта о привлечении кадровых работников 4-й армии к ответственной партийной работе и включении лучших из них в состав Центрального Комитета.
В целом на совещании Политбюро в Маоэргае выявилась тенденция к сглаживанию политических разногласий между Чжан Го-тао и Мао Цзэ-дуном, которого поддерживало большинство членов Политбюро. Обе стороны пошли на уступки, но в основном одержала верх прежняя генеральная линия КПК, одобренная 5-м пленумом ЦК. Можно даже говорить о некотором отступлении от нее, поскольку не упоминалось о создании единого национального фронта против японской агрессии. Туманные высказывания Чжан Го-тао на этот счет остались без внимания.
По иронии судьбы 1 августа 1935 года, то есть почти одновременно с принятием решения в Маоэргае, представительство КПК при ИККИ в Москве от имени Центрального исполнительного комитета (Временного революционного правительства) Китайской советской республики и Центрального Комитета КПК опубликовало «Воззвание к китайскому народу о сопротивлении Японии и спасении родины». Оно призывало сплотиться перед лицом агрессии и, сознавая великую правду популярного лозунга, невзирая ни на какие внутренние распри, совместно бороться против внешнего врага. Конкретно предлагалось создать «объединенное народное правительство национальной обороны» всего Китая и «объединенные антияпонские вооруженные силы». Единственным условием являлось прекращение нападений гоминьдановских войск на советские районы и их вступление в борьбу против японского империализма. [181]
Этот манифест, в корне отличавшийся от решения совещания в Маоэргае, основывался на резолюции проходившего как раз в то время VII конгресса Коминтерна, который призвал к всемирной борьбе против войны и империализма. Манифест был одобрен ИККИ и через Европу переправлен в Китай. Полностью отрезанные от внешнего мира, мы ничего не знали о конгрессе. Только во время похода, вероятно, уже в Шэньси, до нас дошли скупые и, возможно, искаженные сведения о конгрессе и о воззвании.
Так и получилось, что руководство КПК в 1935 году проводило две самостоятельные противоположные политические линии. Одна, как и прежде, ориентировалась на продолжение гражданской войны. Ее выдвинул Мао Цзэ-дун и одобрили те члены Центрального Комитета и Политбюро, которые находились в Красной армии. За другую линию — линию единого национального фронта против Японии выступала под руководством Ван Мина и при поддержке ИККИ небольшая группа членов Центрального Комитета и Политбюро, пребывавших в Москве. В какой-то степени, частично разрешить это противоречие удалось только в 1936–1937 годах.
Едва в Маоэргае договорились о политической цели продвижения на север, как снова разгорелся спор о стратегическом направлении. Чжан Го-тао снова выдвинул свой первоначальный план о походе через Цинхай в Синьцзян, а если это окажется невозможным, — в Северную Ганьсу. Мао Цзэ-дун и большинство членов Политбюро настаивали на том, чтобы сначала пробиться в Юго-Восточную Ганьсу. Хотя при этом пришлось бы с боем выходить из районов. населенных национальными меньшинствами, зато были бы достигнуты благоприятные экономические и политические условия.
Наконец и по этому вопросу был достигнут компромисс. В известной степени этому способствовала перегруппировка сил, предпринятая Генеральным штабом в июле. Объединенная Красная армия разделялась на две походные колонны, которым надлежало продвигаться по отдельности и снова соединиться в Ганьсу. Левая, или западная, колонна состояла из главных сил 4-й армии. В нее входили также 5-й и 9-й корпуса. Колонной командовали Чжу Дэ и Чжан Го-тао. При них находился и Генеральный штаб, так как они одновременно осуществляли верховное командование над всей объединенной армией. Маршрут [182] движения этой колонны пролегал западнее Сунпаня на Аба (Нгапа) через «Великую травяную степь». Так называлось болотистое плоскогорье, образующее водораздел между бассейнами Янцзы и Хуанхэ. Оттуда армия должна была повернуть на север и двигаться в общем направлении на Ланьчжоу.
Правая, или восточная, колонна состояла из 1-го и 3-го корпусов 1-й армии, нескольких соединений 4-й армии, бывшей штабной колонны с Политбюро, а также военной школой, резервом кадровых работников и еще сохранявшимися службами тыла и остатками бывшей обозной колонны. Этой колонной командовали Сюй Сян-цянь и Чэнь Чан-хао, тоже люди Чжан Го-тао. Колонне предстояло двигаться большей частью по краю «Великой степи» через Сунпань на Баси и далее через высокие горные цепи Миньшань тоже в Ганьсу. Такое разделение объединенной Красной армии и маршруты движения колонн мне представлялись в высшей степени нецелесообразными с военной точки зрения. Представьте себе: по меньшей мере две трети наших вооруженных сил тянутся по безлюдной заболоченной степи, где, правда, нельзя было ожидать встречи с серьезным противником, но и не было никаких источников снабжения, не говоря уже о тяжелых природных условиях. И в то же время максимум треть армии, обремененная обозом, тоже шла на север, но восточнее и практически служила фланговым прикрытием для левой колонны. Противник мог выступить из района реки Миньцзян, пройти по перевалам через Миньшань и разгромить правую колонну еще до ее выхода в Ганьсу. Положение усугублялось тем, что было разделено также армейское и партийное руководство. Руководство армии — Чжан Го-тао, Чжу Дэ и Лю Бо-чэн — находилось в левой колонне, а партийное — Мао Цзэ-дун и костяк Политбюро, все еще составлявший большинство его членов, — в правой. Связь между обеими колоннами поддерживалась только по радио. Если бы дело дошло до серьезных боев, то ни о каком взаимодействии до воссоединения в Ганьсу не могло быть и речи.
Я долго пытался выяснить, какими мотивами руководствовались обе стороны, идя на этот странный компромисс. Я полагал, что Чжан Го-тао, которому не удалось склонить на свою сторону Центральный Комитет и Политбюро, хотел сохранить за собой хотя бы командование армией. Кроме того, он, очевидно, не отказался от мысли установить [183] связь с Советским Союзом в Синьцзяне — если не через Цинхай, то через Ганьсу. Мао Цзэ-дуну такая мысль была очень кстати. Он оставался бесспорным главой партии. Более того, его позиции укрепились, и если бы Чжан Го-тао в самом деле удалось осуществить свой стратегический замысел, то это произошло бы за счет значительного ослабления 4-й армии, тогда как плоды победы достались бы Мао, как руководителю не только партии, но и тех частей Красной армии, которые сражались во Внутреннем Китае: Это были, разумеется, всего лишь догадки, и я остерегался высказывать их вслух. Даже Бо Гу — единственный человек, которому я намекнул о своих предположениях, и тот выразил свое недовольство. Он справедливо заметил, что я сам всегда высказывался за возвращение во Внутренний Китай, и одобрял идею похода через Северо-Западную Сычуань и Юго-Восточную Ганьсу в Шэньси. Это было верно, и я по-прежнему придерживался этих взглядов. Но у меня сохранялись сомнения в успехе, связанные не только с военным риском, а прежде всего с территориальным разделением политического и военного руководства, которое из-за соперничества Мао Цзэ-дуна и Чжан Го-тао таило в себе опасность новых конфликтов. Действительность вскоре превзошла самые худшие мои опасения.
Через несколько дней после совещания Политбюро обе колонны двинулись в поход: первой выступила правая — прямо на север, в направлении на Сунпань, а затем и левая — на северо-запад. Путь правой колонны, о нем я могу рассказать подробно, пролегал сначала через гористую местность, а потом через довольно ровное высокогорное плато, расположенное на высоте около 4000 метров над уровнем моря. Здесь начинался самый трудный участок похода. Под обманчивым травянистым покровом скрывалось топкое черное болото. Оно сразу засасывало всякого, кто ступал на тонкую верхнюю корочку или сходил с узкой тропинки. Я своими глазами видел, как в трясине погиб мул. Мы гнали перед собой местный скот или лошадей, которым инстинкт подсказывал безопасную дорогу. Почти над самой землей висели тучи. В течение дня по нескольку раз шел холодный дождь, а по ночам — мокрый снег или град. Вокруг, насколько хватал глаз, простиралась безжизненная равнина, без единого деревца или кустика. [184]
Мы спали скорчившись на болотных кочках, прикрывшись тонкими одеялами и нахлобучив широкополые соломенные шляпы, входившие в армейское снаряжение. В ход шли бумажные пергаментные зонтики, а иногда и трофейные накидки. Часто по утрам кое-кто уже не вставал. Это была очередная жертва голода и истощения. А ведь стояла только середина августа! Единственную пищу составляли зерна злаков и в редких случаях доставался кусочек сушеного, твердого как камень мяса. Пили сырую болотную воду, дров для ее кипячения не было. Снова появились исчезнувшие было в Сикане кровавый понос и тиф. Этот мучительный переход длился больше недели. Счастье еще, что противник не мог нас атаковать ни на земле, ни с воздуха. Наконец мы спустились в долину и очутились в более гостеприимной местности. Здесь зеленели поля и сады. Повсюду виднелись дома и огромные ламаистские храмы, похожие на средневековые замки, но и тут жители большей частью разбежались. Перед нами открылся Сунпань — маленький городок с прочными стенами. Он был уже занят неприятельскими войсками, которые подошли со стороны реки Миньцзян. Мы обошли его с запада. Через несколько дней мы достигли Баси, что южнее границы с Ганьсу. Это была первая цель нашего похода. Здесь мы остановились на отдых. В этом районе, где имелось множество населенных пунктов, мы запаслись продовольствием. Собирали уже почти поспевшие злаки и овощи и забивали скот.
Между тем наступил конец августа. Мы видели вдали снежные вершины Миньшаня. Если осенью еще можно было с трудом пройти через его перевалы, то зимой они были непроходимы. Надо было спешить. Все приготовления к походу были закончены.
Тем временем и левая колонна достигла ближайшей цели — городишка Аба, южнее границы с провинцией Цинхай. Там она безнадежно застряла, как нам сообщили по радио, в болотистых степях, так как не смогла переправиться через один из бешеных потоков, низвергавшихся с гор, из-за высокого уровня воды и отсутствия материалов для постройки мостов. Войска остановились в голой степи. Иссякли скудные запасы продовольствия. Левая колонна оказалась в гораздо худших условиях, чем наша колонна до выхода в долину. Чжан Го-тао наконец принял решение возвращаться назад. Одновременно он передал приказ на [185] возвращение и правой колонне. Мне неизвестно, кому был адресован приказ: только ли Сюй Сян-цяню и Чэнь Чанхао, командующему и политкомиссару правой колонны, или же в виде сводки об обстановке и принятом решении также и Политбюро и уже не функционировавшему Военному совету. Очевидно, имело место и то и другое, поскольку Политбюро под председательством Мао Цзэ-дуна устроило совещание для обсуждения обстановки. Совещание решило, что возвращение через заболоченную степь и прежде всего неизбежная зимовка на Сиканском высокогорном плато при нехватке одежды и продовольствия, враждебном отношении местного населения и нависшей угрозы окружения гоминьдановскими войсками, которые медленно, но неуклонно продвигались с трех сторон — от Моугуна до Сунпаня западнее реки Миньцзян, чрезвычайно неблагоприятны для Красной армии и могут даже привести к катастрофе.
Дальнейший ход событий крайне запутан. Как мне рассказывали, Мао Цзэ-дун пытался убедить Чжан Го-тао, что наилучшим решением было бы незамедлительное выступление правой колонны на север и возвращение левой колонны с последующим движением по маршруту правой. Но Чжан Го-тао стоял на своем и отдал секретный приказ Сюй Сян-цяню сломить в случае необходимости силой сопротивление Центрального Комитета. Тогда Политбюро, опасавшееся, что Чжан Го-тао совершит переворот, приняло решение действовать самостоятельно и продолжить поход в Ганьсу.
Если дело обстояло именно так, в чем я сомневаюсь (впоследствии и Бо Гу выражал сильное сомнение по этому поводу), то Политбюро, очевидно, собиралось наспех. Я ничего об этом не знал и полностью принял на веру то, что мне рассказали только на следующий день, уже после выступления. Войска выступили ночью, неожиданно для всех. Приказ о выступлении получили, очевидно, не все соединения правой колонны, а лишь те, которые входили в состав 1-й армии. Меня же глубокой ночью послали поднять военную школу, что я и сделал. Начальник школы со своими людьми остался. Примечательно, что дело обошлось без столкновений. Утром я вместе со школой присоединился к штабной колонне.
Очевидно, таким же образом произошло выступление и других частей 1-й армии. В последующие дни разговоры [186] шли о том, что соединения 4-й армии, входившие в состав правой колонны, будто бы пытались преследовать и вернуть 1-ю армию, причем даже угрожали оружием. Но затем они под командованием Сюй Сян-цяня двинулись обратно. Позднее я слышал, что в районе Маоэргая они соединились с левой колонной. Так произошел окончательный раскол только что созданной объединенной Красной армии.
С течением времени возникли различные версии по поводу того, как произошел раскол. Все эти версии объединяло то, что они умаляли события или оправдывали их объективными причинами и всю вину приписывали Чжан Го-тао.
Как-то я услышал даже, что Чжан Го-тао приказал возвратиться не всей правой колонне, а только входившим в нее частям и кадровым работникам 4-й армии. Это совершенно неправдоподобно. Если бы дело обстояло таким образом, Мао Цзэ-дуну не нужно было бы столь тайно и поспешно отправлять 1-ю армию в Ганьсу. С другой стороны, Чжан Го-тао, как генеральный политкомиссар объединенной Красной армии, вряд ли был заинтересован в расколе. Кроме того, он, по существовавшим в китайской Красной армии порядкам, имел полное право в связи с безвыходным положением левой колонны отдать приказ всей правой колонне о возвращении. Зная Чжу Дэ, я уверен, что он тоже подписал приказ о возвращении, так как до этого всегда подписывал все приказы, от кого бы они ни исходили: от Мао Цзэ-дуна, Чжоу Энь-лая или Чжан Го-тао. Распространявшиеся позднее слухи, будто Чжан Го-тао угрожал Чжу Дэ и другим руководителям 1-й армии арестом или расстрелом и тем самым вынудил их подчиниться, никто из названных лиц не подтвердил. А в 60-е годы во время так называемой «пролетарской культурной революции» хунвэйбины даже обвиняли Чжу Дэ в том, что он не вел борьбу против Чжан Го-тао.
Другая версия утверждала, что «разделение» (заметьте — не раскол!) 1-й и 4-й армий было вызвано наступлением гоминьдановских войск. Эта версия распространялась в двух вариантах. Согласно первому варианту, противник вклинился с севера между правой и левой колоннами. По другому варианту, противник, опираясь на захваченный город Сунпань, вклинился с востока в правую колонну, поэтому соединения 4-й армии не могли продвигаться вперед и вынуждены были повернуть назад. Эти разговоры [187] вскоре прекратились, так как они слишком явно противоречили общеизвестным фактам.
Собственную, якобы партийную версию дал Мао Цзэ-дун в 1936 году в им же самим отредактированном интервью Эдгару Сноу. В книге «Красная звезда над Китаем» на странице 202 читаем: «Здесь (в Западной Сычуани. — О. Бр.) обе армии разделились. Одна часть, южнокитайская, продолжила поход на север, а другая часть с армией 4-го фронта осталась в Сычуани. Существовали разногласия об избрании правильного курса... Два фактора положили конец периоду нерешительности. Первый состоял в том, что войска Чан Кай-ши, которые наступали на Сычуань с востока и севера, вклинились между двумя группировками (какими? — О. Бр.) Красной армии. Второй фактор заключался в том, что одна из стремительных рек Сычуани, внезапно выйдя из берегов, стала непроходима и физически разделила вооруженные силы. Играли роль и другие факторы, касавшиеся внутрипартийной борьбы, но о них здесь не стоит говорить».
Так просто и безобидно выглядела история раскола Красной армии в изложении Мао Цзэ-дуна. В действительности только он один извлек из этого пользу. Он освободился от политического и военного давления со стороны Чжан Го-тао и выиграл время для укрепления и утверждения своей личной власти. Теперь единственный и неоспоримый руководитель, пусть небольшой, но преданной ему 1-й армии, он пользовался фактически решающим влиянием в Политбюро, которое, несмотря на уменьшение состава, все еще включало наиболее авторитетных партийных деятелей, и поэтому считал себя вправе выступать от имени КПК и ее Центрального Комитета.
Где-то севернее Баси вновь собралось Политбюро. Я не помню ни названия места, ни точной даты его созыва, а впрочем, это не имеет значения. Официальная историография утверждает, что заседание Политбюро в Баси состоялось в конце августа. По-моему, это было не так. Заседание могло состояться только после раскола — во время похода 1-й армии, в начале сентября. Это же вытекает из решений, которые у меня ясно запечатлелись в памяти, поскольку я участвовал в совещании, на котором обсуждались политические и военные проблемы. [188]
Поведение Чжан Го-тао было осуждено как антипартийное. Было отмечено, что 4-я армия, находившаяся под командованием Чжан Го-тао и Сюй Сян-цяня, заражена феодальным и милитаристским духом. В этой связи упоминались эксцессы, якобы имевшие место по отношению к населению временной базы в Северной Сычуани: неоправданные принудительные меры, пытки и расстрелы. Тем не менее следовало поддерживать радиосвязь с 4-й армией, чтобы оказывать влияние на ее действия и «перевоспитывать терпеливой разъяснительной работой» ее кадры, прежде всего самого Чжан Го-тао. При этом рассчитывали на активную поддержку Чжу Дэ, Лю Бо-чэна и других руководящих кадров 1-й армии, находившихся в 4-й армии.
Необходимо сразу же сказать, что ни из «влияния», ни из «перевоспитания» ничего не получилось. Обе стороны бомбардировали друг друга радиограммами, полными взаимных обвинений в предательстве революции, бегстве от врага, узурпации партийного руководства и прочих преступлениях. Дело в конце концов дошло до того, что Чжан Го-тао стал открыто оспаривать правомочность Политбюро ЦК, точнее, его костяка, находившегося в 1-й армии, и объявил, что будет подчиняться только ИККИ. Он создал собственный Центральный Комитет и его Политбюро, а также собственный Военный совет. Большинство членов этих органов он подобрал из руководящих кадров 4-й армии. Но нет никаких конкретных подтверждений, что Чжан Го-тао третировал или притеснял оставшиеся у него кадры 1-й армии. Я годами верил в это, основываясь на тенденциозной информации, и писал об этом еще в своем отчете в Москву в конце 1939 года. Так же мало достоверны и другие широко распространенные утверждения, будто Чжан Го-тао создал эти органы сразу же после раскола армии или даже еще раньше. В узком кругу было известно, что он предпринял этот шаг не раньше конца 1935 года. Вернемся, однако, к совещанию Политбюро в Баси. 1-я армия была реорганизована. По данным штаба, сильно сократившегося и состоявшего теперь в основном из работников бывшего Главного штаба, ее фактическая численность составляла 9–12 тысяч человек, причем активных штыков насчитывалось 7–10 тысяч. Более поздние данные о 30 тысячах человек явно преувеличены. Просто сюда включили соединения в Ганьсу и Шэньси, самостоятельное существование и действия которых длительное время замалчивались. [189] В 1-й корпус по-прежнему входили 1-я и 2-я дивизии, каждая двухполкового состава, причем полк имел четыре роты. В общей сложности в 1-м корпусе все еще насчитывалось 4–5 тысяч человек. Дивизии 3-го корпуса были расформированы. В корпусе осталось четыре полка тоже по четыре роты в каждом. Общая численность корпуса равнялась 3–4 тысячам человек. Объединенная штабная и обозная колонна вместе с военной школой, охраной и со всеми гражданскими учреждениями по-прежнему насчитывала 2–3 тысячи человек. Командующим 1-й армией был назначен Пэн Дэ-хуай, а политкомиссаром — Мао Цзэ-дун. Морально-политическое состояние всего состава, несмотря на истощение, голод и болезни, оценивалось весьма высоко. Причем особенно подчеркивалось, что раскол не вызвал никаких колебаний.
Вначале опять возникли споры насчет стратегической цели похода. Все соглашались только с оперативным направлением на Ганьсу. А дальше? Мао Цзэ-дун, временно устранив со своего пути Чжан Го-тао, вернулся к прежней идее похода в Синьцзян. Ло Фу выступал за Нинся. Бо Гу, Ван Цзя-сян и другие, в том числе и я, настаивали на Шэньси. Это предложение в конце концов и было принято единогласно. Было решено объединиться с местными частями, укрепить существующую базу и только потом определить будущую стратегию.
Дальнейший поход должен был проходить под старым политическим лозунгом борьбы против Японии, и поэтому 1-я армия получила дополнительное наименование «антияпонского авангарда». Это дало Мао Цзэ-дуну повод в октябре 1938 года утверждать, что «Центральный Комитет партии и главные силы Красной армии (!)» тем самым получили возможность «проводить новую политику — политику единого антияпонского национального фронта»{6}. В действительности у ослабленной 1-й армии не оставалось иного выбора, как продвигаться в Северную Шэньси, куда вел кратчайший путь и где она могла получить не только военное подкрепление, но и готовую советскую базу. Именно поэтому решение было единодушным. Первоначально возникшие разногласия я считаю маневром со стороны Мао Цзэ-дуна с целью развязать себе руки на будущее, тогда как Ло Фу явно искал компромиссного решения. [190]
Но и поход в Ганьсу оказался невероятно трудным. Сначала мы спускались вниз и переправлялись через Байшуй-цзян, протекавшую по глубокому ущелью. Затем пришлось подниматься на Миньшань, карабкаясь через перевалы, частично покрытые снегом. Приблизительно на границе между провинциями Сычуань и Ганьсу нам снова надо было спуститься, на сей раз к Байлунцзян, через которую мы переправлялись еще в самых верховьях. Этот отрезок пути был практически свободен от врага. Только местные племена обстреливали нас из засады. Но труднее всего было преодолевать обрывистые скалы, тем более что узкие крутые тропинки и те немногие подвесные мосты, которые здесь имелись, теперь местами были разрушены. Одну за другой, то карабкаясь вверх, то спускаясь вниз, преодолевали мы отвесные скалы или, особенно на южном берегу Байлунцзян, с большим трудом напрямик перебирались через узкие ущелья. Вот как, например, это происходило. Над нами — нависшая скала, под нами — бурлящий поток, на другом берегу — селение. Тропинка загромождена обломками скал. По каменному завалу ведут прицельный огонь из селения, к счастью из винтовок допотопного образца. Обойти невозможно, переждать ночь — значит потерять время. Итак, вперед! И мы пробились, правда потеряв несколько человек убитыми и ранеными. В такие или подобные ситуации мы попадали почти ежедневно.
Только когда мы пересекли границу Ганьсу, нам встретились регулярные, хотя и слабые, силы противника. Севернее Байлунцзяна дорога устремилась к перевалу уже к другой горной цепи, которую называли воротами в Ганьсу. Перевал, занятый ганьсускими войсками, был взят внезапным нападением. Затем 1-я армия повернула на северо-запад. Она преодолела еще несколько перевалов, оборонявшихся передовыми частями 1-й гоминьдановской армии генерала Ху Цзун-наня. Это были, собственно говоря, не сражения, а скорее мелкие столкновения и стычки авангардных частей. Так продолжалось до конца похода. Наша 1-я армия спустилась с гор и в конце сентября вышла в район Миньсянь. На своем пути, впервые за четыре месяца, не считая одного или двух подобных мест в Западной Сычуани, она встретила многочисленные селения, жители которых не разбежались, и смогла запастись достаточным количеством продовольствия, не прибегая к таким жестоким [191] мерам, как в Сикане. Здешнее население состояло в основном из китайских мусульман, которые, как правило, встречали нас дружески, местами как старых знакомых, что меня очень удивляло.
Загадка разрешилась, когда мы натолкнулись под Миньсянем на связных 25-го корпуса Красной армии. От них мы получили подробные сведения об обстановке в Ганьсу и Шэньси. 25-й корпус под командованием Сюй Хай-дуна, укомплектованный преимущественно молодежью (его называли поэтому «Пионерским корпусом»), передислоцировался в Северную Шэньси, где вместе с 26-м корпусом Лю Чжи-даня образовал 15-й корпус. Это объединение произошло или после ухода 4-й армии из советского района Хунань — Хубэй — Аньхой, или после ее выступления из временной базы Южная Шэньси — Северная Сычуань в Сикан. Я слышал обе эти версии. Это сообщение меня озадачило, поскольку, по неточным данным, полученным мною в Цзянси, 15-й корпус был уже сформирован из оставшихся частей 4-й армии в бывшем советском районе Хунань — Хубэй — Аньхой (см. стр. 25 и др.). Возможно, ошибка вкралась в перевод полученных мною из ЦК сведений и подразумевался 25-й корпус. Я не знал также, что произошло с 27-м корпусом, о котором шла речь выше, поскольку поступавшие в разное время сведения противоречили друг другу. Я думаю, что 27-й корпус влился в 15-й. Что касается боевых действий 25-го корпуса, то, на мой взгляд, о них умышленно умалчивали, и до сего дня они не оценены по достоинству. Нетрудно угадать причину подобного замалчивания. Маоистская историография расписывает, как Мао повел 1-ю армию в Шэньси, невзирая на сопротивление противника, намного превосходившего силы 1-й армии. И ни слова не говорится о том, что тогда же и долгое время спустя 4-я армия и отчасти 2-й корпус отвлекали и сковывали главные силы центрального гоминьдановского правительства. Замалчивается и тот факт, что как только Сюй Хай-дуну стало известно о походе 1-й армии в Ганьсу, 25-й корпус немедленно выступил в том же направлении, действовал в тылу войск Ху Цзун-наня и, таким образом, очистил 1-й армии путь на Ганьсу — Шэньси. Узнав об этом, я понял, почему так быстро и со столь незначительными потерями удалось преодолеть горные перевалы на границе Ганьсу и почему дальнейшее продвижение проходило без особых трудностей. [192]
Под Миньсянем состоялось новое совещание, своего рода Военный совет. В нем приняли участие кроме членов Политбюро также Пэн Дэ-хуай и, возможно, представитель 25-го корпуса. Снова обсуждался вопрос, не целесообразней ли двинуться через Северную Ганьсу в Синьцзян или Нинся. Было, однако, подтверждено прежнее решение продолжать поход в направлении советской базы в Северной Шэньси, но ускоренными темпами.
Причиной этого послужили новые сведения об обстановке в Северной Шэньси, из которых вытекало, что там можно было рассчитывать на значительное увеличение вооруженных сил. Речь шла о регулярных войсках численностью 10–12 тысяч человек и о нескольких сельских уездах, которые прочно удерживались этими войсками. К этому следовало добавить почти вдвое большую территорию, на которой противник контролировал только крупные населенные пункты и важнейшие дороги. С другой стороны, стало известно, что к северу от Миньсяня Ху Цзун-нань сконцентрировал главные силы своей армии, чтобы обезопасить провинциальный центр Ланьчжоу, и тем самым блокировал дороги на Нинся и Синьцзян. Помимо того, в Северной Ганьсу и в узком рукаве Западной Ганьсу, которые на юге были отделены от Цинхая высокими горными цепями, а на севере от Внутренней Монголии — степями и каменистыми пустынями, стояли сильные войска, преимущественно кавалерия, «трех Ма», мусульманских генералов, которые были полны решимости и имели возможность дать отпор любой попытке проникнуть через их владения в Синьцзян. И Шэньси не была свободна от неприятельских войск, а даже наоборот! Там дислоцировалась 100-тысячная северовосточная армия Чжан Сюэ-ляна со штаб-квартирой в Сиани. Эту армию в 1931 году Чан Кай-ши приказал вывести из Маньчжурии. В пограничном районе Ганьсу — Шэньси и на северном берегу Вэйхэ стояли в боевой готовности две-три дивизии 17-й армии под командованием губернатора провинции Шэньси генерала Ян Ху-чэна. Однако морально-политическое состояние личного состава обеих армий, особенно северо-восточной, оставляло желать много лучшего. От рядового солдата до высшего командного состава все были проникнуты стремлением воевать не против «красных», а против японцев. Поэтому они ограничивались обороной стратегических рубежей и укрепленных пунктов. [193]
Все эти сведения настолько красноречиво говорили в пользу похода в Шэньси, что о другом решении вообще не могло быть и речи. Так был окончательно похоронен синьцзянский вариант. У меня точно гора с плеч свалилась.
Пока мы совещались, 1-й корпус двинулся в направлении на Тяньшуй, где 25-й корпус заблаговременно создал плацдарм на северном берегу Вэйхэ и тем самым обеспечил переправу. В конце сентября мы перебрались через реку незадолго до появления у переправы гоминьдановских войск. Дальнейший наш путь пролегал вдоль границы Ганьсу и Шэньси, на территории то одной, то другой провинции, в общем направлении на северо-восток. 25-й корпус шел в авангарде 1-й армии. Под Пинляном он обратил в бегство кавалерию генерала Ма Хун-биня. Но потом, если не ошибаюсь, 25-й корпус отклонился к востоку в направлении на Хэшуй и Цинъян, чтобы снова начать действия в тылу войск Ян Ху-чэна и Чжан Сюэ-ляна. 1-я армия продолжала свой путь на северо-восток, не встречая серьезного сопротивления.
В той части Ганьсу, которую мы пересекали, жили преимущественно китайские мусульмане. Я должен подчеркнуть, что бойцы с уважением относились к их религиозным обрядам. Политуправление выпустило инструкцию, в которой, в частности, запрещалось входить в мечети и жилые дома, пользоваться кухонными котлами и посудой местных жителей, есть свинину и т. п. Такое образцовое отношение к населению принесло свои плоды — у нас не было никаких трудностей с продовольственным снабжением. Кроме того, здесь было много помещиков, у которых мы могли реквизировать продовольствие. Необходимое содействие нам оказывали в этом жители, подвергавшиеся жестокой эксплуатации и тяжелому гнету со стороны местных милитаристов. С тех пор как мы миновали земли народности лоло, у нас впервые установились дружеские контакты с меньшинством в строгом смысле не национальным, а религиозным. Последствия этих контактов, как выяснилось, сказались и позднее, когда в 1936 году Красная армия распространила сферу влияния советского района и на эту территорию.
Чем дальше продвигались мы на север, тем больше менялся ландшафт. Мы вступили на лёссовые земли Северной Шэньси с бесконечными узкими оврагами, глубоко прорезавшими голые равнины. Все чаще вместо фанз [194] встречались пещеры, все меньше становилось полей и огородов, почти исчезли деревья. Вокруг простиралась бедная, лишь кое-где обработанная мотыгами земля.
В середине октября 1-я армия выдержала последний бой, я не знаю точно где, но, по-видимому, неподалеку от селения Уцичжэнь. Во всяком случае, это произошло где-то у самой границы советского района, так как чуть позже мы натолкнулись на первых красногвардейцев. Само сражение я помню очень хорошо. Путь нам преградила кавалерийская бригада 17-й или северо-восточной армии. Мао Цзэ-дун решил ее атаковать. Перед атакой состоялся митинг, на котором он разъяснил красноармейцам значение этого боя, открывавшего нам дорогу в новый советский район и победоносно венчавшего Великий поход. Речь Мао Цзэ-дуна зажгла красноармейцев, которых заранее обработали в нужном духе.
Уверенный в успехе, Мао Цзэ-дун пригласил меня сопровождать его и Пэн Дэ-хуая на командный пункт, находившийся на одном из близлежащих холмов. Оттуда мы наблюдали за боем, который длился всего несколько часов. Пересеченная местность оказалась нам на руку, тогда как вражеские кавалеристы не могли спешиться и развернуться в узких оврагах, а на равнине, лишенной каких-либо укрытий, они представляли прекрасную мишень для наших стрелков. Когда кавалерия была смята, Мао и Пэн передвинули командный пункт вперед. Мне же, к сожалению, пришлось остаться, так как моя лошадь давно уже пошла на мясо, а мул с багажом находился далеко позади в обозе. Только поздним вечером я вместе со штабной колонной догнал командование армии.
Между прочим, на следующий день мне досталась трофейная лошадь, хорошо объезженная и очень смирная. Спустя несколько недель я ее обменял у Ван Цзя-сяна на чахарского пони столь дикого нрава, что приходилось его взнуздывать. Он прекрасно служил мне до самого моего отлета в Москву осенью 1939 года.
Наши потери в этом последнем бою на границе советского района были незначительными, потери же противника были велики. Трофеев мы захватили мало: около сотни лошадей и небольшое количество оружия и боеприпасов. Высказывания военнопленных, часть которых составляли раненые, по сообщению Политуправления, подтверждали нежелание не только солдат, но и многих офицеров продолжать [195] бесконечную гражданскую войну и стремление выступить наконец в поход против Японии. После оказания помощи раненым, короткой разъяснительной беседы пленных, как обычно, отпустили. Большинство из них вернулись в свои части и стали распространять наши лозунги о гражданском мире и антияпонской войне.
Дальше наш путь пролегал уже по советскому району. Повсюду жители сердечно приветствовали нас. В немногих крупных деревнях навстречу нам с красными знаменами выходили представители местных Советов и крестьянских отрядов самообороны. На стенах лёссовых пещер там и сям виднелись написанные мелом лозунги.
Примерно через два дня мы достигли Баоаня, небольшого городка с немногими домами, но множеством огромных пещер. Мне рассказали, что Баоань был основан во время сооружения Великой стены, то есть почти 1700 лет назад, и служил временной резиденцией первому китайскому императору Цинь Ши-хуану или его наместнику. Не знаю, так ли это на самом деле, во всяком случае, от былого великолепия ничего не осталось.
Здесь мы встретились с первыми регулярными частями 15-го корпуса. Их численность не превышала численности батальона, максимум полка. Они, очевидно, выполняли роль резерва для отражения довольно частых нападений миньтуаней или провинциальных войск. К нашему удивлению, здесь оказался Лю Чжи-дань, командовавший раньше 26-м корпусом, а затем 15-м корпусом. Но с этого поста, как оказалось, он был совсем недавно смещен. Об этом инциденте ходили странные и противоречивые слухи. Я так никогда и не узнал, что же произошло на самом деле. Официальная китайская историография тоже не дает сколько-нибудь обоснованного разъяснения. Эдгар Сноу, следуя, очевидно, манере Мао Цзэ-дуна приуменьшать значение некоторых событий или приукрашивать их, представляет все это как «странное («курьезное») дело»{7}. Такое толкование, разумеется, весьма импонировало Мао Цзэ-дуну. Летом 1935 года, примерно в то же время, когда в Северную Шэньси прибыл 25-й корпус, некий таинственный представитель ЦК, выступивший этаким верховным ревизором, проверял состояние партийной работы и обнаружил право — и левооппортунистические [196] уклоны и даже контрреволюционный заговор. С помощью местного уполномоченного по безопасности он арестовал Лю Чжи-даня, Гао Гана и группу их сотрудников. Они безропотно подчинились, хотя могли рассчитывать на поддержку своих вооруженных сил и местного населения. Командование 15-м корпусом принял на себя Сюй Хай-дун. Мао Цзэ-дун и Политбюро, расследовав, однако, это дело, выяснили необоснованность обвинения и вернули Лю Чжи-даня, Гао Гана и остальных арестованных на их прежние посты.
Поскольку «представитель ЦК» довольно долго работал в провинциальном комитете партии в Хубэе и прибыл в Шэньси, вероятно, вместе с 25-м корпусом, распространились слухи о политической интриге Чжан Го-тао, который хотел якобы протолкнуть своих людей на руководящие посты в вооруженных силах и правительственных органах. Но эта версия просуществовала недолго, ибо каждому было известно, что Чжан Го-тао категорически возражал против похода в Северную Шэньси. Тогда появилась версия, будто Сюй Хай-дун пытался захватить власть в армии. Однако бессмысленность этой версии была очевидна: 25-й корпус значительно превосходил по численности 26-й. В конце концов вся эта история забылась. Лишь местный уполномоченный по безопасности стал козлом отпущения. Остальные, в том числе «представитель ЦК» и Сюй Хай-дун, которые якобы вызвали этот «кризис», продолжали занимать ответственные посты и после 1949 года заняли высокое положение в народном Китае. Лю Чжи-дань погиб в начале 1936 года, прикрывая форсирование Хуанхэ главными силами во время так называемого Восточного похода. Гао Ган в 50-е годы возглавлял правительство Северо-Восточного Китая (Маньчжурии). Против него маоисты развернули ожесточенную клеветническую кампанию, и в конце концов он покончил с собой, а может быть, даже был убит.
И снова в выигрыше оказался один Мао Цзэ-дун. Выступив в роли третейского судьи, он быстро покончил с «кризисом», к удовлетворению всех заинтересованных лиц. И поскольку он действовал от имени Политбюро ЦК, вся политическая и военная власть в советском районе оказалась в его руках. Это дало повод для различных предположений, которые никогда не высказывались открыто, хотя многие, в том числе Ло Фу, делали кое-какие намеки [197] (разумеется, не в разговорах со мной). Не исключено, что Мао Цзэ-дун лично знал Сюй Хай-дуна по Ганьсу и убедился в его лояльности. Лю Чжи-даня и Гао Гана Мао Цзэ-дун не знал совсем и, должно быть, опасался, что может возникнуть такая же ситуация, как в пограничном районе Сычуань — Сикан с Чжан Го-тао, поскольку они располагали численным превосходством над 1-й армией и осуществляли административную власть. Проще простого было, с макиавеллиевской хитростью использовав 25-й корпус против 26-го корпуса, искусственно создать политический кризис, который сразу обеспечит Мао Цзэ-дуну бесспорный перевес. Это, как уже говорилось, только предположения. Доказательств же никаких нет.
В Баоани штабная и обозная колонны, отделившись от боевых частей 1-й армии, направились в Ваяобао, единственный уездный город в Северной Шэньси, который прочно удерживался Красной армией. Там находилась резиденция провинциального или регионального комитета КПК и местного советского правительства. Вооруженные силы под командованием Пэн Дэ-хуая двинулись в юго-восточном направлении вниз по течению реки Лохо для соединения с главными силами 15-го корпуса, которые тогда осаждали город Ганьцюань.
20 октября 1935 года, ровно через год после прорыва блокады в Цзянси, мы прибыли в Ваяобао. Великий поход, как его с тех пор начали называть, для 1-й армии завершился. Задуманный первоначально как крупный оперативный маневр, он с военной точки зрения превратился в стратегическое отступление, которое лишь в последней фазе переросло в наступление. Поход стоил огромных жертв. Когда 1-я армия вступила в Северную Шэньси, она насчитывала еще 7–8 тысяч человек, в том числе 5–6 тысяч бойцов регулярных соединений. Но это были закаленные в боях кадры, которые составили костяк партии и армии в войне против Японии и в последовавшей затем народно-освободительной войне. В критический момент, после многообещающего объединения 1-й и 4-й армии, произошел раскол, сначала военного, а затем партийного руководства. Наконец — и это роковым образом скажется в будущем — поход дал новую пищу для проповеди примитивного крестьянского и солдатского коммунизма в том виде, как его понимал Мао Цзэ-дун. В результате повседневная, не менее героическая и стоившая еще больших жертв борьба [198] китайского рабочего класса в крупных городах и промышленных центрах отошла на задний план, о ней умышленно «забыли».
Несмотря на серьезные отрицательные моменты, с политической точки зрения Великий поход означал победу китайской Красной армии, которая смогла противостоять неизмеримо превосходившим ее по численности войскам противника, дала десятки сражений и провела сотни искусных маневров. Она прошла 10 тысяч километров, пересекла 12 провинций, преодолела 18 горных цепей, 5 из которых были покрыты вечным льдом и снегом, форсировала 24 крупных реки. Это выдающийся подвиг, свидетельствующий о великом мужестве, выносливости и революционном подъеме бойцов китайской Красной армии, которая была преимущественно крестьянской армией и сражалась под руководством коммунистической партии.
В Ваяобао, где некоторое время должна была располагаться наша штаб-квартира, я обсудил с Бо Гу вопрос о географическом положении новой базы в точке пересечения политических интересов Китая, Японии и Советского Союза. Мы единодушно пришли к выводу, что предоставляется исключительно благоприятная возможность связать революционную национально-освободительную борьбу китайского народа со всемирной борьбой против войны и фашизма. Удастся ли убедить Мао Цзэ-дуна в том, что мы должны включиться в этот международный фронт борьбы, во главе которого стоят Коминтерн и Советский Союз? Или же он, исходя из своего старого тезиса о Китае как центре противоречий в мире и верный своему девизу «стравливания двух тигров», будет по-прежнему пытаться втянуть Советский Союз, вопреки провозглашенной им политике мира, в конфликт с гоминьдановским Китаем или с Японией?
Такая опасность существовала. На основе уже имевшегося опыта мы оба считали ее вполне реальной. В сложившейся обстановке трудно было рассчитывать на то, что эта опасность может быть ликвидирована самим Политбюро ЦК КПК. Для получения точной информации и директив необходимо было, на наш взгляд, восстановить регулярную связь с Коминтерном, хотя бы по радио. Бо Гу решил добиваться, чтобы в Москву был направлен, как в свое время Чэнь Юнь, новый связной. [199]