В руках английской разведки

В марте 1945 года, когда я прибыл в Амстердам, ко мне прикомандировали в качестве военного переводчика немецкого дельца по фамилии Самс. Это был во всех отношениях чудесный человек. Он прожил в Голландии около двадцати лет и знал каждый закоулок Амстердама. Мы стали неразлучными друзьями и заранее подготовились ко всяким неожиданностям.

У Самса в городе было много друзей. Незадолго до капитуляции он сообщил мне, что один из его голландских приятелей арестован службой безопасности вместе с другими членами созданной противником группы Сопротивления, именуемой «Службой порядка». Десять участников группы были арестованы во время облавы. Всем им угрожала смерть, поскольку СД без церемоний расстреливала всех подозрительных. В последние дни немецкой оккупации Амстердама человеческая жизнь стоила здесь очень дешево.

Самс и я вмешались в самый последний момент и взяли десять обреченных на поруки под тем предлогом, что намерены использовать их в специальной операции. Переговоры об освобождении арестованных мы вели с голландцами, служившими в службе безопасности. [188]

Впоследствии, когда в город вошли канадцы, спасенный нами приятель Самса предложил нам надежное убежище. Но у нас была еще одна конспиративная квартира — у крупного амстердамского бакалейщика, который поддерживал тайную связь с голландским движением Сопротивления. Я знал, что он занимается подрывной деятельностью против немцев, но не привлек его к ответственности, и теперь он предложил нам укрыться в одном пустом доме. Однако наше появление там могло вызвать излишнее любопытство, поэтому мы решили воспользоваться гостеприимством группы «Служба порядка».

Тем временем в город вступили канадцы. Пребывание в нашем убежище, которое мы не могли покинуть ни на минуту, я рассматривал как временную необходимость. Мы разработали план побега, хотя даже голландским гражданам все еще было трудно выехать из Амстердама. Члены группы «Служба порядка» обещали раздобыть для нас необходимые документы. Воскресным утром 15 июня 1945 года мы направились вместе с нашим радушным хозяином в фотоателье, чтобы сняться для паспортов. После этого мы рассчитывали встретиться с командиром группы и обсудить план побега. Я никогда не забуду тот день.

В чудесное солнечное утро мы втроем — хозяин, Самс и я — покинули наше убежище. Вступив на один из многочисленных мостов через какой-то канал, мы внезапно оказались в ловушке: с обеих сторон моста к нам приближались две большие группы голландской милиции. «Предательство!» — мелькнуло у [189] меня в голове. Вот в таких же облавах много раз участвовал и я, когда работал во Франции, Карабины и автоматы голландцев были направлены в нашу сторону, и я сразу почувствовал себя неважно, так как хорошо знал, с какой легкостью начинает стрелять оружие, когда оно находится в неопытных руках. Окружившие нас голландцы были участниками движения Сопротивления и выполняли роль вспомогательной полиции.

Мой добрый хозяин, арестованный вместе с нами и освобожденный только после длительного допроса, не был предателем: приказ о моем аресте поступил из вышестоящей инстанции.

Сам арест не отличался особым драматизмом. Голландцы обыскали наши карманы, изъяли мелкие личные вещи, а затем надели на нас наручники. Бедняга Самс, бледный как полотно, был близок к обмороку. Подобная процедура была ему внове и, естественно, сильно на него подействовала. Что касается меня, то я почти не потерял самообладания. За последние четыре года я видел столько арестов и столько раз надевал наручники на других, что теперь, когда эти средневековые украшения оказались на моих собственных запястьях, не мог не усмотреть в этом некоего торжества справедливости.

Арестовавшие нас люди были участниками голландского движения Сопротивления и почти все побывали в руках гестапо. Несомненно, они знали, кого арестовывают, и, тем не менее, вели себя исключительно корректно. Конвой не допустил никаких инцидентов, когда вел нас по городу, и энергично пресекал попытки прохожих угрожать нам. [190]

Вскоре за нами захлопнулись двери тюрьмы. Очутившись в камере вдвоем с Самсом, я невольно подумал о том, что не скоро эти двери откроются для нас. Впрочем, мысль об этом принесла мне даже облегчение: по крайней мере, кончился период неизвестности. Моя дальнейшая судьба меня не очень беспокоила. Конечно, я причинил союзникам немало вреда, но ведь я не принимал участия в ужасных преступлениях? Итак, будь что будет!

Солидный опыт ведения допросов подсказывал мне, что бесполезно выдавать себя за другого человека или что-нибудь отрицать. Из этих соображений я не уничтожил свою расчетную книжку и таким образом, мог доказать, что являюсь военнослужащим.

Первые восемь дней в тюрьме прошли однообразно. О нас, казалось, забыли. Но затем начались допросы, очень объективные и корректные по форме. Мне без труда удалось убедить голландцев, что я почти не занимался военно-разведывательной работой в Голландии, где пробыл всего лишь несколько недель. Вскоре голландцы перестали интересоваться мной. Зато офицер канадской разведки, узнав, какая важная птица находится в тюрьме, развил кипучую деятельность. Не меньший интерес проявлял ко мне и французский офицер, прикомандированный к голландцам для связи. Началось нечто вроде состязания в перетягивании каната, причем в роли последнего пришлось выступать мне. Не без любопытства наблюдал я за тем, на чьей стороне окажется победа. [191]

Хотя в Амстердаме со мной обращались хорошо, наше питание было чудовищно скудным, Теперь я мог убедиться, что пережили голландцы за годы полуголодного существования. Несколько граммов хлеба с водянистым супом в ржавой жестяной миске каждое утро и кусок хлеба вечером — вот весь суточный рацион. Вскоре появились первые признаки истощения — отечность конечностей.

К этому времени офицерам, проводившим допросы, стало известно, что в столицах стран, которые они представляют, на меня заведены два пухлых дела, озаглавленные «Месье Жан — полковник Анри — унтер-офицер Гуго Блейхер».

Французский майор, открыто соперничая со своим канадским коллегой, настойчиво требовал, чтобы меня выдали Франции. Он со дня на день ждал прибытия автомобиля, на котором намеревался отправить меня в Париж. Однако канадский офицер действовал более оперативно.

Однажды утром, 15 июля 1945 года, ровно через месяц после ареста, я получил распоряжение подготовиться к отправке. Никто не сказал мне, что означает этот приказ.

День прошел без особых происшествий. Вечером два канадских военных полицейских вывели меня из тюрьмы и на большой скорости повезли в джипе через Амстердам. Мы направлялись в сторону Германии, в Апелдорн. На мгновение у меня возникла надежда — меня везут на родину! Однако во время остановки один из моих конвоиров радостно сообщил мне, что, доставив меня в Лондон, он получит отпуск на целую неделю. [192]

Ночь я провел в местной тюрьме. На следующее утро меня отвезли на ближайший аэродром. Мы уселись в самолет, который сделал двадцатиминутную остановку в Брюсселе и спустя час приземлился в лондонском аэропорту. Я с изумлением смотрел на воздушные лайнеры, прибывающие со всех направлений. После пережитой в Амстердаме осады этот аэропорт казался мне воротами свободы, из которых я мог уйти на все четыре стороны.

Я чувствовал себя, словно общипанная птица, вещей у меня не было, часть моих пожитков осталась в Амстердаме, часть была конфискована при аресте. Я совсем пал духом, когда один из носильщиков, увидев на моих руках наручники, крикнул: «Немецкая свинья!».

Проезжая по улицам Лондона, я поразился, что в городе почти нет разрушений от нового немецкого секретного оружия, о мощи которого столько трубило немецкое радио. Миновав предместья Лондона, мы через полчаса прибыли в лагерь — несколько бараков, обнесенных колючей проволокой. Это был концентрационный лагерь для немецких генералов, высокопоставленных эсэсовцев, дипломатического и консульского персонала, а также для французов, бельгийцев, голландцев и южноамериканцев — одним словом, для всех, кто представлял интерес для английской секретной службы.

С возгласом «Живее, живее!» надзиратели гоняли меня из одной комнаты в другую. Я прошел медицинский осмотр, меня зарегистрировали, сфотографировали, снабдили полным комплектом лагерного обмундирования и, [193] наконец, впихнули в небольшую каморку, которая была скорее похожа на одиночную палату в госпитале, чем на камеру заключенного. Обстановка состояла из кровати, стола, стула и тумбочки.

Фамилии и надписи, нацарапанные на стенах, меня нисколько не утешили. Надписи. на французском и немецком языках выражали в общем одну и ту же мысль: «Оставь надежду всяк сюда входящий». Одна из надписей гласила: «Приговорены к смерти высшим английским судом за то, что служили своей родине...». Ниже следовало пять или шесть немецких фамилий, одна из которых принадлежала двадцатилетней немецкой девушке; тут же указывался ее адрес.

Потом первый допрос... Я не скоро пришел в себя после него. Казалось, английская секретная служба знает все, буквально все о моей деятельности сотрудника немецкой военной контрразведки. Оставалось лишь подтверждать факты по мере того, как следователь сообщал их. Только теперь я понял, насколько правильно поступил, решив ничего не отрицать и не лгать. Сравнивая эти допросы с нашими немецкими поверхностными допросами, я не мог не испытывать профессиональной зависти.

Англичане не очень интересовались делами во Франции, но как только речь заходила о французской секции военного министерства Англии, они старались вникать в мельчайшие подробности.

Однажды утром ко мне в камеру явилась очень молодая красивая женщина в офицерской форме. У нее оказалось больше апломба, чем у всех остальных офицеров лагеря, вместе взятых. [194]

Она с удивительной легкостью и мастерством припирала меня к стенке. Не обладай я такой хорошей памятью, она без труда поставила бы меня в глупое положение. Ко всему прочему эта особа оказалась совершенно неутомимой, и, если бы следователь не почувствовал голода и не попросил ее прекратить допрос, она продержала бы меня еще несколько часов. {14}

Через несколько дней меня допрашивал офицер, который очень интересовался деятельностью немецких групп сопротивления Гитлеру. Но за всю войну мне довелось провести в Германии всего несколько дней, и я ничего не мог сообщить ему об этом, за исключением того, что впервые услышал о существовании таких групп после войны. Вероятно, они были настолько хорошо законспирированы, что даже мне, несмотря на весь мой опыт, не удалось получить каких-либо сведений об этих группах.

После допросов, продолжавшихся, десять недель, англичане, очевидно, решили, что выжали из меня все, что им было нужно. Мне предоставили некоторые привилегии, например шесть сигарет в день, разрешили получасовую прогулку и общение с другими заключенными.

Проходили месяцы, и постепенно количество пленных уменьшалось. Теперь в лагере осталось лишь незначительное число лиц, которые весьма недурно проводили свое время. К нашим услугам были разнообразные развлечения, мы могли часами прогуливаться в саду. [195]

Все это больше походило на курорт, чем на тюрьму, и только колючая проволока и дисциплина напоминали нам, что мы находимся в плену.

В октябре 1945 года появились слухи, что наш лагерь ликвидируется, и пленных переведут в Германию. Вскоре так и произошло, но к тому времени меня в лагере уже не было. 15 октября в 10 часов утра, когда я гулял в саду, часовой предложил мне следовать за ним. Мы прошли в камеру, и он приказал мне раздеться, а затем, прежде чем я догадался, что происходит, меня ввели в другую камеру, где я увидел мои старые вещи. И тогда я понял все. Закованный в наручники, в сопровождении офицера я покинул лагерь в штабной машине, которая доставила нас на аэродром. Здесь я услышал, как сопровождавший меня офицер спросил:

— Как пройти к самолету на Париж? [196]