Герои или предатели?

Вскоре после моего прибытия в Париж разведывательный пункт в Сен-Жермене перешел в подчинение разведывательного центра в Париже. В своем новом шефе — майоре Реллинге — я нашел человека исключительного характера и способностей. Он был моим начальником почти до конца войны. Мне кажется, это самый одаренный из всех известных мне офицеров контрразведки. До призыва в армию Реллинг {1} служил в уголовной полиции, но, несмотря на это, он стал настоящим офицером: неутомимым, справедливым и безупречным в своих взаимоотношениях с подчиненными.

Об этом свидетельствует, в частности, его отношение к нашим агентам и информаторам. Он никогда не брал с них расписок в получении денег, как делали некоторые другие офицеры, чтобы связать несчастных по рукам и ногам. Реллинг считал, что информаторы приносят большую пользу, предотвращая грозящие войскам опасности, и поэтому мы в свою очередь должны оберегать их. Майор Реллинг настойчиво подчеркивал это в разговоре со мной при нашей первой встрече.

— Мы боремся с ожесточенным врагом, который наносит нам огромный вред, — заявил [48] он. — Мы обязаны драться с противником при помощи всех имеющихся в нашем распоряжении средств, но я хочу, чтобы наши методы, а следовательно и руки, оставались чистыми. Никакого насилия при допросах, никаких методов физического воздействия, ибо, как правило, они не приносят пользы. Никаких угроз и, самое главное, никаких невыполнимых обещаний. Дав же обещание, мы должны его обязательно выполнить.

Таков был стиль работы майора Реллинга. Я имел к нему доступ в любое время, даже после того, как его произвели в полковники. Он никогда не отказывался принять меня, мы быстро находили общий язык по всем вопросам. Как сейчас, представляю его себе — сухощавого, чуть сутуловатого, с приятной улыбкой v острыми глазами, прикрытыми очками без оправы. Он всегда находил время обсудить тот или иной вопрос, всегда находил выход из любого положения. Да, это был замечательный офицер.

Вначале мне пришлось самому ориентироваться в новой служебной обстановке. В большом аппарате разведки и контрразведки в Париже нашлось немало любителей распоряжаться скромными унтер-офицерами, вроде меня. Не все они обладали такими достоинствами как майор Реллинг. Среди них было много интриганов, заслуживающих презрения, которые пристроились тут благодаря своим связям. [49]

В любой разведывательной организации найдется сколько угодно должностей, обеспечивающих легкую жизнь в военное время.

До этого я не имел ни малейшего представления о работе контрразведки. Вот почему на первых порах мне пришлось основательно заняться изучением всех сложных функций и методов военной разведки и контрразведки.

Я был лишь маленьким винтиком весьма сложной разведывательной машины. Прежде чем принести какую-то пользу, я должен был овладеть всей техникой работы, уяснить обязанности того или иного отдела или группы и понять, какой процедуры следует придерживаться в том или ином случае. Потребовалось несколько недель, пока я разобрался во всем этом.

Служба разведки и контрразведки немецкой армии, подчинявшаяся непосредственно верховному командованию, делилась на три группы, или управления. Группа I занималась активным шпионажем, то есть добыванием разведывательной информация о противнике, его планах, боевой техники, резервах, о состоянии его обороны, новых средствах вооружения, — иначе говоря, была разведывательной службой в прямом смысле слова. Подобная деятельность составляла суть работы разведки любого государства в мирное время. Разведка занималась добыванием шпионской информации не только в странах потенциальных противников, но также в нейтральных и даже союзных странах. Изучая дела парижского центра немецкой военной разведки и контрразведки, я натолкнулся на поразительный пример шпионажа в мирное время. [50]

Накануне войны немцы тщательно изучали дороги и дорожные сооружения своих западных соседей. Выяснилось, что в одном из ключевых по своему положению городов важная дорога, по которой могли бы двигаться наступающие немецкие войска, в одном месте слишком узка для движения военного транспорта. Вряд ли мы могли официально потребовать, чтобы мэр города расширил дорогу на том основании, что здесь будет наступать немецкая армия. И, тем не менее, мы добились этого, но другим путем. По заданию разведки в этом районе действовал некий немецкий бизнесмен (в первую мировую войну он был офицером службы военных сообщений), имевший тесные деловые связи с иностранными фирмами. В течение нескольких недель он настойчиво заявлял муниципальным советникам, что пробки, которые часто создаются в узком месте главной улицы города, позорят муниципалитет, отталкивают от города туристов и бизнесменов. Жалобы и доказательства разведчика, в конце концов, убедили мэра и городского землемера, и они добились согласия муниципального совета на расширение дороги. Таков один из примеров успешной разведывательной работы.

В задачу группы II входило осуществление диверсий и саботажа на территории противника в военное время. Объекты для группы II в мирное время разведывала группа I. И без того трудная и опасная работа группы II осложнялась тем, что подобные задания могли выполнять лишь фанатически настроенные ила недовольные представители национальных меньшинств в той или иной стране или отдельные лица, изменившие своей родине. [51]

Вербовка агентов, работающих за вознаграждение, имела свои отрицательные стороны, поскольку не было возможности проверить их честность. Такие «диверсанты» часто утверждали, что потопили тот или иной корабль или организовали ту или иную железнодорожную катастрофу, хотя в действительности это были обычные происшествия, к которым они не имели никакого отношения. Сам начальник германской разведки и контрразведки адмирал Вильгельм Канарис тормозил осуществление операций по саботажу, в которые он не верил. Образно говоря, Канарис саботировал саботаж. Так получилось, что группа II в разведывательной войне по сути дела играла второстепенную роль.

Наиболее многочисленной была группа III, объединявшая службу по предотвращению разглашения военной тайны в армии и военную контрразведку. Группа имела огромный аппарат и располагала агентурой на военных заводах, в арсеналах, в почтово-телеграфных учреждениях, на железных дорогах и т. д. В ее обязанности входила также цензура внутренней почты и всей переписки с заграницей.

В Германии и за границей имелось много пунктов почтовой цензуры, причем только в одном из «их одно время работало свыше трех тысяч человек.

Группа III делилась на отделы по видам вооруженных сил. Так, отдел IIIH вел работу по охране военной тайны в армии, отдел IIIL — в ВВС, а отдел IIIM — в ВМС. Отдел IIIN занимался цензурой всей корреспонденции для выявления тайнописи, кодов и т. д. Кроме того, [52] существовал отдел по учету нашей и вражеской агентуры.

Наиболее важным подразделением группы III являлся отдел IIIF, в котором я работал в Париже. Он занимался контрразведкой, то есть выявлением разведывательных организаций противника и использованием их в наших интересах. Иначе говоря, мы должны были вскрывать шпионаж противника, обезвреживать его и брать под свой контроль выявленную шпионскую организацию. Таким образом, работа отдела IIIF состояла в проникновении немецкой агентуры в разведывательные органы противника. Отдел располагал как особо доверенными, так и обычными агентами. Особо доверенные агенты частично посвящались в некоторые наши планы и намерения; а обычные выполняли задания, не зная их полного объема. Отдел IIIF был одним из основных отделов военной контрразведки, так как добывал наиболее ценную информацию и выполнял наиболее важную роль в защите вооруженных сил от предательства.

Находясь в Шербуре, я уже кое-что сделал для отдела IIIF. В отдел IIIF в Париже я был зачислен в том же чине унтер-офицера и оставался в этом звании до конца войны. Упоминаю об этом потому, что на судебных процессах над нашими агентами во Франции после войны высказывалось недоумение по поводу того, какое воинское звание имел в немецкой армии месье Жан, он же полковник Анри. Секретных или специальных званий в отделе IIIF не существовало, хотя они, может быть, и имелись в разведках других стран. Это лишний раз подчеркивает, что в отделе IIIF почти не было возможности для продвижения. [53]

Успешная работа, в результате которой удалось раскрыть сеть вражеской агентуры Союзнического кружка, убедила меня, что я хорошо понимаю психологию французов. Блестящее знание французского языка и его диалектов облегчало мою задачу, а она состояла в том, чтобы заставить агентов английской разведки и участников движения Сопротивления, с которыми я встречался, раскрыть мне свои секреты и, если возможно, превратить этих людей в наших агентов.

* * *

1942 год ознаменовался дальнейшим ростом активности движения Сопротивления во Франции. Стихийно возникшие и вначале самостоятельные, не связанные с противником организации, вроде Союзнического кружка, постепенно расширялись и присоединялись к Сопротивлению, которое со временем вылилось в единое движение. Продолжалась и принимала все более широкие масштабы выброска на парашютах подготовленных руководителей, оснащения, вооружения и радиопередатчиков. Все это вынуждало наши контрразведывательные органы распылять и тем самым ослаблять свои усилия.

Вишисты преследовали коммунистов и де-голлевцев. В свою очередь коммунисты относились к ним, как к могильщикам Франции, и считали предателем каждого, кто подчинялся Нацистским властям. Вишисты же утверждали, что предателями являются те, кто не подчиняются им и немецким властям и навлекают репрессии на гражданское население. [54]

Но кто кого предавал? Кто представлял собой настоящую власть? Правительство Виши или правительство де Голля? Не зная, как ответить на этот вопрос, многие занимали выжидательную позицию. Таких людей называли «аттантисты». Однако они тоже были предателями.

Даже в немецкой разведке и контрразведке, как и в гестапо, шепотом велись разговоры о предательстве и саботаже. Толком никто ничего не знал, но каждый что-то подозревал. Те, кто поддерживали Гитлера, предавали свою страну, а те, которые находились к нему в оппозиции, саботировали военные усилия Германии и, следовательно, тоже были предателями. Но пока в Германии существовала только одна власть — подчиняться больше было некому. Именно такую позицию занимала в то время немецкая разведка и контрразведка во Франции, и я не знаю ни одного случая, чтобы кто-нибудь из ее аппарата поддерживал связь с противником.

Немецкая военная разведка и контрразведка и служба безопасности (СД) не доверяли друг другу. Но и в той и другой организации существовало мнение, что в руководстве военной разведки и контрразведки происходит что-то неладное, но никто не знал, что именно. Разведывательная и контрразведывательная служба руководствовалась в своей работе известными положениями, вытекающими из ее принадлежности к армии, и придерживалась их. С другой стороны, служба безопасности применяла любые методы для достижения своих целей. Конечно, она не раскрывала их военной разведке. [55]

Лично мне не довелось увидеть, как пытают или избивают арестованных, но иногда я узнавал, что заключенный, которого я должен был допросить, «умер при доставке».

Когда нужно быстро получить от арестованного признание и тем самым предотвратить взрыв воинского эшелона, следователю очень трудно удержаться от применения крайних мер. Но аппарату военной разведки и контрразведки запрещалось применять методы физического воздействия на арестованных, и мы действовали в соответствии с этим распоряжением.

Служба безопасности, как и военная разведка и контрразведка, имела свою агентуру. Немца, знавшего Францию в довоенное время, можно было использовать только в редких случаях. В довоенной Франции немецкая разведка располагала, в сущности, незначительной агентурной сетью, причем в основном она работала на группу I.

Мы, естественно, не могли вербовать агентуру, помещая объявления в газетах. Между тем не так-то легко подбирать подходящих людей. Оставался единственный выход — искать людей в разгромленных нами разведывательных организациях противника. Обычно мы обещали таким людям свободу, если они соглашались работать на нас, и они, как правило, выполняли свое обещание.

Мы знали, что такие агенты будут служить нам до тех пор, пока у них не появится возможность порвать с нами, и что они с неохотой будут выполнять задания, которые могут поставить их друзей в опасное положение. [56]

И действительно, как только стало ясно, что Германия проигрывает войну, большинство из них перешли к партизанам и вели с нами ожесточенную борьбу.

По разным причинам соглашались эти люди сотрудничать с немцами. Одни подозревали, что были преданы своими товарищами, и хотели отомстить им. Другие были убеждены, что, участвуя на стороне оккупантов в предотвращении саботажа и диверсий, они спасают патриотов от репрессий и тем приносят своей стране наибольшую пользу. Находились и такие, которые считали, что после нападения Германии на Россию война с большевизмом является самым важным делом. Однако почти все они думали одно и то же: лишь бы освободиться из тюрьмы, а там видно будет.

На основании личного опыта могу сказать, что зажиточные люди легче и быстрее, чем простые рабочие и служащие, соглашались на предложенную им в виде взятки свободу.

* * *

Служба безопасности была очень неразборчива в выборе агентов, которых она вербовала с помощью своих методов. В то время как военная разведка и контрразведка отбирала нужных людей с большой тщательностью и осторожностью и избегала использовать уголовников, служба безопасности не брезгала самыми сомнительными элементами, каких только можно найти в больших городах. Дело дошло до того, что она организовала в Париже шайку головорезов во главе с Анри Лафоном и Массю — бандитскими вожаками, которые не отказывались от самых грязных дел. [57]

Грабители и насильники, они не только производили обыски, но, используя предоставленное им право ареста по собственному усмотрению, вырывали признания даже в тех случаях, когда арестованным не в чем было признаваться. И все же служба безопасности была довольна ими, поскольку они выполняли любую работу. Эти гангстеры напоминали тех капо — лагерных и барачных старост в лагерях для военнопленных, — которые обращались с заключенными хуже, чем любой охранник.

Однажды мне поручили наблюдать за операцией, которую проводила банда Массю. Военная разведка и контрразведка всегда стремилась находиться в курсе всех событий, а в данном случае это казалось тем более необходимым, что речь шла об аресте группы шпионов, деятельность которых нас особенно интересовала. Впечатление от операции у меня осталось самое скверное.

Гангстеры Массю ворвались в дом и, переломав всю мебель, принялись резиновыми дубинками избивать находившихся там мужчин и женщин, попутно обчищая карманы своих жертв. Они снимали с рук часы и кольца, угрожали задержанным самыми страшными пытками, если они не скажут, где скрываются их сообщники.

Когда я пытался удержать бандитов, они оттолкнули меня, а один из них заявил: «Ты сам шпион Люксембурга. Мы скоро разделаемся и с тобой!»

Я немедленно доложил о случившемся своему начальнику и потребовал ареста головорезов. Однако военная разведка отнюдь не испытывала [58] желания заниматься подобными типами, и мне предложили обратиться к начальнику управления службы безопасности в Париже Кифферу. Этот гестаповец сказал:

— Что вы хотите? Ребята работают неплохо!

Действительно, с точки зрения службы безопасности, они работали так хорошо, что Анри Лафан дослужился до чина штурмфюрера СС.{2}

Столкновения со службой безопасности и созданными ею бандами происходили ежедневно, и нам все время приходилось держаться настороже. Мы опасались, как бы гестапо не обвинило нас в слишком снисходительном отношении к французскому движению Сопротивления. Я знаю, во Франции существует мнение, будто военная разведка и контрразведка, гестапо и служба безопасности фактически представляли собой одно и то же. Но многие французы сегодня думали бы иначе, если бы знали, кто в свое время спас их от еще более печальной участи.

Начальником, управления службы безопасности в Париже был бывший полицейский Киффер. Честолюбие и общая обстановка в гестапо в конце концов лишили его всего человеческого. Во всей своей деятельности этот человек ставил только одну цель — любой ценой добиться успеха в работе.

Нельзя не сказать о конфликте между службой безопасности и военной разведкой. [59]

То, о чем в военной разведке и контрразведке маленькие люди, вроде меня, только подозревали, в главном управлении имперской безопасности, возглавляемом Гиммлером, считали несомненным, а именно: высшие круги армии, особенно руководство военной разведывательной и контрразведывательной службы, саботируют военные усилия. {3}

Уже в 1941 году мы начали подозревать, что с нашей военной разведкой происходит что-то неладное. Саботировалась не только деятельность службы безопасности, но и наша собственная работа. Нас, например, удивляло, что, когда мы докладывали о подозрительных лицах, никаких мер против них не принималось. Несмотря на все наши усилия, мы не могли получить ив Берлина дезинформационные данные, необходимые для передачи разведке противника.

В то время мы еще не знали, что руководители военной разведывательной и контрразведывательной службы в Берлине были заняты [60] подготовкой путча против Гитлера и успехи немецкой армии только мешали им.

Ганс Бернд Гизевиус в своей книге «До самого конца» пишет, что в своей деятельности немецкая военная разведка и контрразведка ничем не отличалась от других разведывательных организаций, и следователи стран-победительниц должны бы сегодня удивиться тому, как они в свое время, основываясь на совершенно непроверенных сообщениях, преувеличивали ее успехи и возможности. Абвер неплохо справлялся с мелкими делами, однако, когда было необходимо решать крупные вопросы, дело обстояло значительно хуже.

Я буду описывать события так, как знал их. Я не был связан с противником в военное время, точнее говоря, не поддерживал контакта с разведкой врага для передачи ей военных секретов. После войны, когда меня допрашивали представители союзнических властей в Англии и Франции, эксперты их разведывательных служб часто говорили мне, что немецкая военная разведка и контрразведка работала исключительно четко и добивалась замечательных успехов. Абвер, в самом деле, работал не хуже, чем секретные службы наших противников, но Гизевиус был бы ближе к истине, если бы написал: «Хорошая работа рядового состава не приносила результатов по вине старших начальников».

Сейчас нам известно, что начальник немецкой военной разведывательной службы составлял вымышленные доклады для немецкого верховного командования, В них преувеличивалась мощь противника, причем это делалось с определенной целью; что же касается успехов немецкой армии, [61] то они либо приуменьшались, либо вообще замалчивались. И если английские следователи, которые допрашивали меня в конце войны, все же могли заявить: «Все равно вы нанесли нам большой вред», — то это лишь свидетельствует о напряженной работе низших звеньев аппарата немецкой военной разведки и контрразведки.

Адмирал Канарис больше чем кто-либо другой в Германии был в курсе всех преступлений, совершаемых гестапо. И, тем не менее, этот влиятельный и опытный начальник разведки допустил, что гестапо и служба безопасности перехитрили Абвер.

Начиная с лета 1942 года стало ясно, что военная разведка и контрразведка теряет почву под ногами. В феврале 1944 года служба безопасности из организации политической разведки и контрразведки превратилась в службу, которая вела одновременно политическую и военную разведку и контрразведку. Только отдел ШФ, в котором я работал, сохранял свою независимость еще в течение довольно длительного времени.

Реорганизация крайне удивила нас. Однажды я высказал свои сомнения полковнику Реллингу: «Я не понимаю, господин полковник, почему офицер генерального штаба после многих лет службы должен подчиняться полицейским выскочкам?»

Но даже энергичный и бесстрашный Реллинг только пожал плечами. Его тоже перехитрили. Мы, его подчиненные, так ожесточились против службы безопасности, что выполнили бы любой приказ в отношении чиновников этой службы. И действительно, мы не вмешались, [62] когда одновременно с неудавшимся путчем в Берлине 20 июля 1944 года произошло выступление против нацистских властей в Париже и чиновники СД и гестапо были арестованы двумя инженерными ротами.

Несмотря на крайнюю неприязнь, мы вынуждены были сотрудничать со службой безопасности. Но к концу 1942 года наши отношения настолько ухудшились, что нам запретили вступать со службой безопасности в какие бы то ни было контакты. Однако не всегда удавалось избегать их. Раскрыв какую-нибудь организацию движения Сопротивления, мы должны были отстаивать от посягательств службы безопасности лиц, арестованных нами. Очень часто служба безопасности дублировала нашу работу, а когда пыталась заниматься военной контрразведкой, то нередко сводила на нет наши достижения. Наконец, каждый раз, как только заканчивалось какое-нибудь дело, сейчас же возникал спор, в чье распоряжение должны поступить арестованные.

Служба безопасности тщательно скрывала от военной разведки методы своей работы. Только в 1943 году мне удалось поговорить с одним человеком, который был арестован на основании каких-то подозрений и допрошен с применением физического воздействия следователями службы безопасности. Я немедленно доложил об этом своему начальнику, и мой рапорт произвел нужное впечатление.

Но подобное вмешательство с нашей стороны в дела службы безопасности было редким исключением и, конечно, не меняло общей обстановки, при которой положение Абвера постепенно ухудшалось. Мне посчастливилось [63] служить под начальством такого отличного» офицера, как полковник Реллинг, который, никогда не боялся выступить в защиту своих подчиненных. Это помогало мне честно выполнять свой солдатский долг даже после того, как военная разведка и контрразведка перешла в подчинение службы безопасности.

Ожесточенная борьба соперничавших организаций, каждая из которых стремилась подчинить себе все другие, естественно, могла деморализовать любого контрразведчика. Требовалась высокая самодисциплина, железная выдержка. Меня поддержал Реллинг, который понимал, какому испытанию изо дня в день подвергаются наши нервы из-за бесконечных интриг.

* * *

В 1942 году мне приходилось заниматься в основном специальными делами. После разгрома Союзнического кружка я пользовался, определенной репутацией в военной контрразведке, и поэтому полковник Реллинг охотно давал мне задания, о которых никто, кроме исполнителя, не должен был знать, в том числе, и служба безопасности.

Наши враги уже знали меня как месье Жана, а вскоре мне предстояло получить еще один псевдоним — полковник Анри.

Руководитель Союзнического кружка Арман все еще находился во Френской тюрьме. Это была легендарная личность. Блестящий организатор и способный офицер, он после поражения Франции в 1940 году проделал большую работу, будучи руководителем одной из первых организаций движения Сопротивления. [64]

Мне так и не удалось узнать, какая игра велась с Арманом. Я знал только, что после его ареста в ноябре 1941 года предпринималась попытка склонить его на сторону немцев. Тогда эта попытка окончилась безрезультатно из-за неприемлемых условий, выдвинутых Арманом. Арман не только требовал, чтобы всех его агентов (около ста человек) рассматривали как военнопленных, что помогло бы им избежать военно-полевого суда, но и добивался от немецкого генерального штаба письменной гарантии, что после окончания войны Польше будет обеспечен суверенитет. Взамен этого Арман предлагал выехать в Англию и добиваться заключения мира между Германией и Англией. Таковы сведения, дошедшие до меня в 1941 году.

В начале июля 1942 года я получил удивительное поручение. Мне предстояло взять Армана из тюрьмы якобы для доставки его в Париж на допрос и в пути предоставить ему возможность совершить попытку к бегству. Попытка должна была не только выглядеть вполне реальной, но и окончиться полным успехом.

Все это казалось весьма странным, и я пришел к выводу, что Арман получил какое-то Специальное задание от руководителей немецкой военной разведки. Характерно, что в данном случае меня не посвятили во все подробности операции. О ней, по-видимому, не знали даже руководители парижского разведывательного центра.

Я прибыл во Френ, расположенный примерно в 13 милях от Парижа, и вывез Армана из тюрьмы. Нам не доводилось встречаться после [65] его ареста в 1941 году, и теперь мне удалось познакомиться с ним несколько ближе. Арман — военный человек, сдержанный, молчаливый, знавший цену каждому своему слову, — был заметной фигурой в лагере наших противников. Я даже не пытался разузнать у него, какое он получил задание, так как понимал, что он все равно ничего не скажет.

До сих пор мои обязанности состояли в том, чтобы ловить шпионов; теперь мне предстояло содействовать бегству руководителя крупной шпионской организации. Нелепое положение!

В инструкции, которую я получил, настойчиво подчеркивалось, что факт бегства Армана должен дойти до участников французского движения Сопротивления. Вместе с тем мне вменялось в обязанность сделать все возможное, чтобы немецкая служба безопасности до поры до времени ни о чем не подозревала. О бегстве Армана движение Сопротивления должно было узнать самым естественным путем, поэтому я захватил с собой одного из своих агентов, который, как я знал, работал на противника. Конечно, его не посвятили в секрет операции.

Из Френа мы возвращались в Париж на моем «ситроене». Я развил большую скорость. Примерно на полпути произошел заранее подготовленный «инцидент». На одном из крутых поворотов почти поперек дороги стоял огромный грузовик. «Ситроен» налетел на него. Я выскочил из машины и принялся проклинать шофера. Тем временем Арман, воспользовавшись суматохой, кинулся бежать. И хотя его руки были «закованы» в наручники, он мчался сломя голову. Для того чтобы придать спектаклю предельно правдоподобный вид, [66] я несколько раз выстрелил вслед беглецу и приказал конвоирам и агенту догнать его. Но все оказалось напрасным — Арман скрылся.

Так успешно выполнил я первую часть задания. Затем вернулся домой на авеню Сюше, чтобы захватить Сюзанн и выехать «в отпуск» на Ривьеру. На вокзале, как и было условлено, мы увидели Армана. Прекрасно одетый, он прогуливался по платформе с интересной блондинкой. Мы, конечно, «не узнали» друг друга. Если только гестаповцам не приказано обыскать поезд, все кончится благополучно. Наконец состав тронулся, и я облегченно вздохнул.

Нам предстояло пересечь границу между оккупированной и неоккупированной зонами Франции. Но это не сулило никаких неприятностей: я снабдил Армана и его спутницу такими отличными документами, что к ним не смог бы придраться самый лучший эксперт.

В неоккупированной зоне вишистской Франции Арману также не угрожала опасность. Зато она угрожала мне, и я своевременно приготовил для себя и Сюзанн фальшивые бельгийские паспорта на имя месье и мадам Жан Кастель.

Мы предоставили Армана самому себе и, выдавая себя за зажиточную бельгийскую чету, отправились «отдыхать» на очаровательный курорт Шамони, где провели четыре дня.

По истечении этого срока мне предстояло встретиться с Арманом. Местом встречи была выбрана мужская туалетная комната в эльзасском ресторане в Лионе. Арман явился вовремя и сообщил, что все идет нормально: он [67] связался кое с кем из друзей в Тулузе и встретился с некоторыми своими знакомыми по прежним делам. Таким образом, я удостоверился, что о бегстве Армана многие осведомлены. В Тулузе все еще находились уцелевшие члены Союзнического кружка, и они, конечно, распространят эту новость.

Мы договорились с Арманом, что о своем прибытии в Испанию он сообщит мне почтовой открыткой по одному адресу в Тулузе. Я не сомневался, что такой человек, как Арман, благополучно переберется в Испанию. Как и следовало ожидать, через восемь дней я получил условленное сообщение. Теперь я был уверен, что и остальную часть пути в Лондон Арман проделает без всяких осложнений. Позднее мне стало известно, что он действительно благополучно добрался до Лондона и установил связь по радио с парижским центром Абвера.

Бегство Армана в Лондон, конечно, не привело к заключению перемирия. Вероятно, англичанам удалось вновь перетянуть его на свою сторону.{4}

Как бы там ни было, почтовая открытка из Сан-Себастьяна на тулузский адрес означала, что моя миссия закончена. Мне предстояло еще выполнить несколько небольших поручений в неоккупированной зоне Франции и совершить ряд непродолжительных поездок.

Во время одной из них бдительный французский полицейский арестовал меня на железнодорожной станции на том основании, что я не имел разрешения на проживание. Произошло [68] это в городе По. В конце концов, мне удалось убедить местные полицейские власти передать меня ближайшему немецкому военному коменданту, находившемуся в Биаррице. Немецкий комендант Биаррица не сомневался, что видит перед собой опасного шпиона. Ни один из документов, которыми я запасся на тот случай, если представители власти заинтересуются моей персоной, не произвел на него должного впечатления. С трудом я добился разрешения переговорить по телефону с полковником Реллингом. Надо было видеть, как изменилось выражение лица коменданта, когда он услышал наш телефонный разговор!

В начале августа 1942 года я вернулся в Париж и сразу же получил несколько специальных заданий. Движение Сопротивления повсеместно росло. Отдельные его группы еще не были связаны между собой, но каждая из них активизировала свою деятельность, количество серьезных диверсий непрерывно увеличивалось.

На французской границе мы арестовали, одного подозрительного человека и обнаружили у него вырезку из шербурской газеты с описанием крупного нападения на немецкий воинский эшелон, взорванный около Лизьё. Во время этой операции было убито и ранено несколько сот немецких солдат. Заголовок статьи был подчеркнут, а сбоку карандашом кто-то написал: «Это сделал Боб».

Кто такой Боб? По-видимому, он активно действовал в районе Лизьё, так как диверсии происходили там почти ежедневно. Интересы безопасности наших войск, дислоцировавшихся в том районе, требовали принятия срочных мер. [69]

В Лизьё действовала руководимая нами группа движения Сопротивления. Мы называли эту группу «Лизиана». Ею руководил один из лучших моих агентов по кличке Кики.{5} Исполнительный и вполне надежный. Кики был убежден, что принесет максимальную пользу своей стране, если будет предупреждать диверсии на территории Франции.

«Лизиана» была сформирована из остатков Союзнического кружка. Вскоре эта организация насчитывала до 400 человек. С ее помощью мы контролировали опасный район Лизьё — Кан вплоть до побережья Нормандии. Мы регулярно получали информацию о планируемых англичанами районах выброски оружия и постепенно, один за другим, обнаруживали и ликвидировали секретные склады оружия. Но отчаянные акты отдельных лиц, предпринимаемые без приказа командования группы, мы контролировать не могли. Возможно, и таинственный Боб, о котором мы ничего не знали, принадлежал к числу таких одиночек. В конце концов, Кики навел меня на след англичанина, который самостоятельно работал на английскую разведку, но иногда обращался к «Лизиане» за помощью. Он оказался Бобом. Появляясь то тут, то там, Боб был неуловим. Казалось, поймать его невозможно, а между тем именно к нему вели нити наиболее серьезных и кровавых диверсий.

Конец Боба никак нельзя назвать драматичным. [70]

В баре Кики удалось подслушать разговор двух молодых людей, из которого следовало, что Боб намерен провести ближайшую ночь в гостинице «Страсбург» в Париже. Сведения подтвердились, и на рассвете Боб был арестован в постели.

Быстрый рост «Лизианы» привел к тому, что мы уже не могли полностью контролировать ее деятельность. Служба безопасности то и дело натыкалась на ее следы. Поскольку военная разведка и контрразведка и служба безопасности постоянно враждовали между собой, мы не делились со службой безопасности информацией о «Лизиане», и в районе Лизьё вспыхнула настоящая партизанская война, в которой участвовали три стороны. Дело дошло до того, что люди «Лизианы» при поддержке агентов Абвера в завязавшихся стычках пристрелила несколько сотрудников службы безопасности.

Никто точно не знал, что там происходит. Мы имели агентуру внутри «Лизианы» и в связанных с ней группах, но потеряли контроль над их деятельностью. В конце концов служба безопасности прочесала этот район и арестовала несколько сотен людей «Лизианы». Следователям службы безопасности пришлось выслушать поразительные показания некоторых арестованных. Среди них оказались агенты немецкой военной контрразведки, и это, естественно, вызвало у следователей серьезные подозрения. Служба безопасности пыталась доказать, что Абвер умышленно срывал мероприятия по охране безопасности и несет ответственность за смерть нескольких ее чиновников. Меня не арестовали только потоку, что в мою защиту энергично выступил полковник Реллинг. [71]

И только дело «князя Игоря», появившееся как раз в эти напряженные дни, несколько, разрядило атмосферу.

* * *

Полковник Реллинг поручил мне вести следствие по делу о заговоре против немецкого, военного губернатора в Париже. Некий князь Игорь — хорошо известный французской полиции гомосексуалист — был арестован за подозрительную связь с немецкими военнослужащими. В своих показаниях он нарисовал картину широко разветвленного заговора против немецкого военного губернатора в Париже, причем в числе участников заговора перечислил чуть ли не половину парижского высшего света.

Майор Эссер, один из моих бывших начальников в Сен-Жермене, попросил полковника Реллинга направить меня к нему для допроса князя Игоря. Эссер уже представил в Париж и Берлин подробные доклады по этому делу, но его засыпали требованиями о дополнительной информации. Князя Игоря снова допросили, и он назвал еще несколько фамилий, однако произведенное расследование, как и ранее, не дало никаких результатов.

Не в силах что-либо сделать, майор Эссер попросил меня попытаться выведать у князя Игоря правду. Я прибыл в камеру арестованного и попросил князя Игоря рассказать мне всю историю. Его рассказ показался мне оплошной выдумкой, но я не перебивал его к ничего не записывал. После того, как князь [72] Игорь закончил повествование, я попросил его повторить все сначала, и он повторил, не допустив ни малейшего противоречия. Князь Игорь назвал адреса, где якобы происходили секретные совещания, перечислил фамилии высокопоставленных лиц, финансировавших заговор, указал кафе, где время от времени собирались его участники. Но чем дольше он рассказывал, тем больше возбуждался, терял уверенность, а его лицо покрывалось потом. Как только князь Игорь вторично закончил свой рассказ, я улыбнулся и спокойно спросил:

— Где вы раздобыли всю эту информацию? Князь Игорь ответил:

— Загляните в тюремную библиотеку — в уголовном романе «Голубая пещера» вы найдете все указанные мною адреса и фамилии.

Так вот, значит, как обстояло дело! С помощью детективного романа этот негодяй ввел в заблуждение майора Эссера и многих слабонервных чиновников службы безопасности, взбудоражил парижское общество и до смерти напугал военного губернатора. Бедный майор Эссер! За это «дело» ему пришлось поплатиться жизнью: его отправили на один из самых тяжелых участков Русского фронта.

Наступила осень 1942 года. Группы движения Сопротивления продолжали расти как грибы после дождя. Поле моей деятельности расширялось, и мне приходилось все время ездить. Из многих дел 1942 года я упомяну лишь те, которые заслуживают особого внимания. Сразу же после истории с князем Игорем меня направили в Бельгию. [73]

В Париж с просьбой о помощи прибыл Леопольд — агент немецкого разведывательного центра в Кёльне. Леопольд был бельгийским гражданином, и мы использовали его для выполнения некоторых специальных заданий. Ходили слухи, что французы после окончания первой мировой войны расстреляли его жену. Во всяком случае, мы считали его вполне надежным агентом. Он занимался поставкой снабжения для немецких вооруженных сил, имел конторы в Брюсселе и Париже и вел там крупные операции.

Вот этот самый Леопольд и обратился к нам с просьбой срочно выделить опытного контрразведчика, который помог бы ему раскрыть шпионскую организацию в Брюсселе.

Я прибыл на своей машине в Бельгию и здесь впервые столкнулся с бельгийской группой Сопротивления. Леопольд уже проделал немалую работу, и вскоре после приезда в Брюссель мне удалось произвести первый арест. В течение нескольких последующих дней мы арестовали около 30 членов разведывательно-диверсионной организации. Это были настоящие патриоты; их деятельностью руководили не англичане, а бельгийское правительство в Лондоне. Один из членов организации, офицер, вскоре после ареста перешел на нашу сторону и позднее работал в Брюсселе по заданию немецкой контрразведки. Мне хорошо запомнился его арест.

Я застал офицера дома за радиопередатчиком. Вместе с сопровождавшим меня немецким солдатом мы проводили офицера до машины, и я приказал ему сесть на заднее сиденье. Мы ехали по совершенно открытой местности милях в двенадцати от Брюсселя, [74] когда я с изумлением услышал за своей спиной голос арестованного:

— У меня все еще есть при себе пистолет. Не скажу, чтобы эти слова привели меня в восторг. Арестованный знал — надеяться не на что. Но стоило ему дважды нажать на спусковой крючок — и никто не узнал бы, что случилось со мной и моим спутником-солдатом. Мы просто исчезли бы с лица земли.

Я собрал все самообладание, на какое был способен, и ответил:

— Да? Оставьте его при себе. В Брюсселе сдадите.

Когда мы приехали в Брюссель и остановились у военной тюрьмы, я спросил:

— Почему же вы все-таки не стреляли?

— Мне это и в голову не пришло после вашего спокойного ответа. Я только хотел выполнить приказ и сдать оружие, так как знал, что за хранение огнестрельного оружия бельгийцу угрожает смертная казнь.

От изумления я лишь покачал головой. Очевидно, офицер даже не задумывался над тем, что шпионаж карается не менее строго.

Он капитулировал без всякого сопротивления, и я не могу не сравнить поведение офицера с поведением другого, штатского, воспоминание о судьбе которого долго преследовало меня. Этот человек принадлежал к той же организации.

В доме одного врача мы нашли шестьдесят фунтов динамита. В Бельгии с помощью взрывчатки было совершено немало диверсий против немцев, причем мы не могли найти ни виновных, ни запасов взрывчатки. Вот почему [75] мы так сильно заинтересовались находкой. Я допросил врача, и он после того, как я пообещал не предавать его военно-полевому суду, сознался во всем. Взрывчатку ему доставил почтальон, член организации. На допросе врач сообщил фамилию и адрес почтальона.

Через два часа мы арестовали почтальона и приступили к допросу. Почтальон упорно отрицал свою причастность к взрывчатке и к. врачу и утверждал, что никогда не приносил к нему динамит. Не помогло и мое сообщение о признании врача. Мне пришлось устроить им очную ставку.

— Ради бога, признайся, что это ты принес мне взрывчатку, иначе меня расстреляют! — воскликнул доктор.

И тогда почтальон заявил, что взрывчатку действительно принес он. Между тем, если бы он не признался, мы не смогли бы доказать его вину, так как одного показания врача для обвинения было недостаточно. Почему же сознался почтальон?

— Почему ты только теперь сказал правду? — спросил я.

— Я ведь обыкновенный почтальон и не хочу, чтобы из-за меня пострадал доктор. Откуда мне знать, действительно ли вы нашли, динамит у него? Но если так говорит сам доктор, тогда другое дело.

Он и слова не сказал, что доктор, в сущности, предал его, спасая свою шкуру.

* * *

После Брюсселя я оказался в Ницце. Агент немецкой контрразведки в Марселе сообщил, что в районе Ниццы создается крупная организация Сопротивления, [76] состоящая в основном из поляков. Я прибыл сюда из Парижа с задачей руководить ликвидацией группы и обеспечить арест ее руководителя.

Нам было известно, что центр организации находится в Ницце, оккупированной в то время нашими союзниками — итальянцами; поэтому было необходимо заручиться поддержкой местного итальянского командования.

Сразу же после рождества 1942 года итальянцы арестовали членов организации в Ницце, но эта операция не дала желаемых результатов. Все арестованные действительно оказались поляками, но если бы даже их поджаривали на медленном огне, они все равно бы никого не выдали.

В ходе этой операции мне было приказано арестовать с помощью итальянцев руководителя организации — некоего полковника де ля Перель. Признаюсь, в то утро я проспал, и один из солдат вынужден был разбудить меня.

Прибыв в условленное место, я обнаружил там примерно шестьдесят итальянских солдат, два легких грузовика, три бронемашины и два тяжелых пулемета. И все это для ареста одного полковника, которому было более шестидесяти лет!

Я отослал транспорт обратно в казармы и направился на улицу, на «которой, по нашим предположениям, проживал полковник. Не зная номера дома, я обратился к садовнику небольшой виллы:

— Не скажете, где живет полковник де ля Перель?

— Здесь, в этой вилле. [77]

По моему сигналу итальянские солдаты начали оцеплять район. Я с наслаждением смотрел, как действуют наши союзники. Вилла была окружена, а на ее парадный вход направлены пулеметы. Через некоторое время капитан, командовавший подразделением, доложил, что оцепление произведено, при этом так лихо откозырял мне, что я почувствовал себя прямо-таки генералом.

Я постучал в дверь, и тотчас же в одном из окон верхнего этажа показалась чья-то седая голова. Итальянцы еще сильнее сжали свои винтовки. Я опасался, что солдаты вот-вот откроют огонь, но, слава богу, никто не сделал ни единого выстрела, и мы могли начинать переговоры с полковником.

Вскоре из виллы вышел старик в военной форме и позволил заковать себя в наручники. На этом настаивали итальянцы, хотя старик упорно отрицал, что является руководителем одной из групп Сопротивления, и я должен признаться, он действительно не походил на него.

Затем возникло самое большое затруднение. В проведении операции участвовали подполковник военной контрразведки, офицер службы безопасности, итальянцы и я. В чье распоряжение должны поступить арестованные? Произошел длительный спор; это была какая-то нелепая комедия.

Наконец спор был разрешен: полковник, направлялся в тюрьму в Ницце, а итальянцы получили в свое распоряжение арестованных ранее шестьдесят поляков, которых они отправляли в концлагерь в Вентимилью. [78]

Ни один из поляков не выдал руководителя своей организации. В первый же день Нового года я отправился в тюрьму в Ницце и дружески побеседовал с полковником де ля Перель. Уже через несколько минут мне стало ясно, что не он является руководителем организации поляков. Но вскоре мне удалось выяснить и еще кое-что. Оказалось, полковник вел активную разведывательную деятельность и руководил довольно большой группой шпионов, занятых сбором информации об «Атлантическом вале». Полковник пересылал эту информацию из Ниццы в Лондон. Его агентами (он назвал их без малейшего колебания) были французские инженеры, работающие на строительстве укреплений.

Полковник далее показал, что в Париже в одном чертежном бюро работают два молодых французских студента, которые суммируют информацию, добываемую инженерами. И опять-таки без всяких запирательств он сообщил их фамилии и адреса.

Я дал указания перевести полковника во Френскую тюрьму. Это не составляло никакой трудности, так как дело происходило уже после завершения «операции Атилла», во время которой немецкие войска заняли всю неоккупированную часть Франции вплоть до побережья Средиземного моря. Теперь во. Франции не оставалось территории, где ш-вдоны противника могли бы действовать в полной безопасности.

Вернувшись в Париж, я проверил показания полковника. Они подтвердились. Мы арестовали нескольких, французских инженеров, занятых на строительстве «Атлантического вала», [79] которые признались, что действительно передавали планы укреплений в чертежное бюро в Париже.

Вскоре мы вынуждены были освободить инженеров, так как они были необходимы на строительстве «Атлантического вала». Я нисколько не сомневаюсь, что, возобновив работу на строительстве немецких бастионов на западе, они добрую часть своего свободного времени тратили на передачу союзникам планов наших укреплений.

В этих условиях я решил не привлекать к ответственности двух парижских студентов Однако их поведение весьма осложнило мою задачу. Хотя мы захватили их, так сказать, на месте преступления, они упорно молчали. Тщетно я доказывал им, что мы обнаружили уличающие их чертежи, — мои доводы не действовали. Мне же было важно установить, каким путем пересылались чертежи из Парижа в Ниццу.

Оба студента, из которых одному было восемнадцать, а другому двадцать лет, не выдали своей тайны. Я старался внушить им, что понимаю их поведение и охотно предоставлю им возможность избавиться от тюрьмы. Все мои усилия ни к чему не привели. Они продолжали молчать, и я был вынужден арестовать их.

В тюрьме я устроил студентам очную ставку с полковником де ля Перель. Он тоже призывал их к благоразумию и то и дело повторял: «Сознайтесь во всем!» Однако он тоже ничего не добился.

Поведение студентов напомнило мне эпизод с врачом и почтальоном в Бельгии, Повторялось почти то же самое. Передо мной стоял [80] пожилой полковник, поседевший на военной службе. Он знал, что шпионаж карается смертью, и, несмотря на это, предал своих товарищей. Два юных студента понимали это не хуже полковника. И все же они молчали, крепко сжав губы.

Полковник вызывал у меня отвращение — студентами я восхищался. Мне неизвестна дальнейшая судьба этих трех человек. [81]