Я становлюсь контрразведчиком
20 августа 1939 года, за десять дней до начала войны, я получил с утренней почтой циркулярное письмо Гамбургской торговой палаты, адресованное гамбургским фирмам. В нем содержалась просьба сообщить фамилии служащих, которые владеют иностранными языками и которые могут быть использованы в военное время в качестве цензоров. Перспектива такой работы заинтересовала меня, и я отправился с этим письмом к своему шефу.
В течение нескольких лет я работал клерком на гамбургской экспортной фирме и в 1925–1928 годах был ее представителем в Тетуане {Испанское Марокко). Накануне второй мировой войны деятельность нашей фирмы резко сократилась. В эти августовские дни 1939 года уже не оставалось сомнений, что война неизбежна и что наши торговые операции придется полностью прекратить.
Беседа с шефом оказалась успешной: он заявил, что не станет препятствовать моему уходу, если моя кандидатура окажется приемлемой для цензуры. Вскоре в цензуру было послано соответствующее письмо.
Я был еще слишком штатским, чтобы понять, насколько справедливо [26] утверждение ветеранов: «Никогда не вызывайся что-либо сделать добровольно, жди, пока до тебя дойдет очередь». Впрочем, в то время я совершенно не представлял, что может означать для меня с точки зрения военной карьеры циркуляр Гамбургской торговой палаты.
В военном деле я чувствовал себя полным профаном. Мне уже исполнилось сорок лет, военная форма меня не привлекала, и я был далек от мысли, что могу принести какую-нибудь пользу на действительной военной службе. Вот почему я даже не пытался найти укромное местечко, где мог бы переждать войну. Но у меня все же мелькнула мысль, что человек, свободно владеющий испанским и французским языками, может принести несомненную пользу в военное время. Языки интересовали меня еще со школьной скамьи в Равенсбурге, и я, видимо, обладал к ним врожденной способностью.
Отчий дом (мои родители были вюртембержцы и проживали в Теттнанге) я покинул в семнадцатилетнем возрасте в надежде начать службу в качестве конторского ученика на какой-нибудь фирме. Мне казалось, что способность к иностранным языкам поможет мне сделать карьеру за границей. Я добился своего. Окончив курсы одной из экспортных фирм в Гамбурге, я некоторое время работал в ее заграничном филиале, а затем вернулся в Гамбург, где дослужился до старшего технического служащего фирмы.
До 20 августа 1939 года в моей жизни ничего примечательного не случилось. Я работал в торговой фирме, мне нравилась моя профессия. Я получал твердое жалованье и имел [27] небольшую виллу недалеко от города. Политикой не интересовался и все свободные часы посвящал иностранным языкам.
Мне нравился Гамбург. Этот город, связанный со многими странами мира, в котором жизнь била ключом, открывал перед человеком широкие горизонты. Я чувствовал себя в нем, как в родной Южной Германии, и мне казалось, что здесь тихо и мирно пройдет вся моя жизнь.
Но началась война. Она не соответствовала моим идеалам и вызвала у меня критическое отношение. До этого я, как и многие другие немцы, по-настоящему не задумывался над грозящей опасностью войны. Нацистская пропаганда и наглое поведение «коричневых рубашек», батальоны которых маршировали по улицам города, вызывали у меня отвращение. Но пока дела фирмы шли хорошо, пока служба полностью занимала мое время, я не пытался разобраться в идеологии нацистов. Мне и в голову не приходило, что в случае возникновения войны я стану солдатом.
С такими мыслями я направил в Гамбургскую торговую палату просьбу о зачислении меня на работу в почтовую цензуру.
В течение некоторого времени все оставалось по-прежнему. Прошел сентябрь, закончилась Польская кампания, почтовая цензура молчала. Может быть, обо мне забыли? Я не торопился, так как мог ждать. Наконец в ноябре пришла повестка с предложением явиться в штаб Гамбургского военного округа. Повестка? Несомненно, произошла какая-то ошибка. Ведь я гражданское лицо, изъявившее желание поступить на службу в почтовую цензуру. Моя наивность зашла так далеко, что [28] свое предположение об ошибке я высказал унтер-офицеру в штабе Гамбургского военного округа. Унтер-офицер, видимо, не желая терять время, не стал выслушивать меня до конца.
— Никакой ошибки, — заявил он. — Идите домой и ждите, когда вас вызовут.
Так, значит, речь все же шла о почтовой цензуре! Я успокоился и вернулся на работу.
Ждать пришлось недолго. Через несколько дней я получил открытку, в которой было написано: «Явиться в гинденбургские казармы за получением обмундирования». Я растерялся: неужели в цензуре придется носить военную форму? Вскоре я получил ответ на свой вопрос. В эти ноябрьские дни 1939 года вместе со мной в гинденбургские казармы явилось около ста человек, изъявивших желание поступить на службу в почтовую цензуру. Все они горели желанием узнать, что с ними будет. Нас одели в военную форму, выдали ранцы, винтовки, стальные шлемы и противогазы. Мы недоумевали: неужели все это необходимо для чтения писем? Уж на этот-то раз, несомненно, произошла какая-то ошибка!
...Мы неожиданно стали солдатами, но не теряли надежды попасть в цензуру. Несколько дней мы слонялись по казармам, размышляя о том, что «половина солдатской жизни уходит на ожидание».
Наконец в начале декабря в казармы явился какой-то капитан и объявил, что формируется новая воинская часть, которая будет проходить обучение в Дуйсбурге. Он ни слова не сказал о почтовой цензуре, но дал понять, что наш [29] призыв на военную службу является не чем иным, как маскировкой.
Мы свободно владели иностранными языками, знали обстановку в зарубежных странах и поэтому должны были служить в тайной военно-полевой полиции в оккупированных государствах Европы. Под угрозой сурового наказания нас обязали соблюдать строжайшую секретность, а затем разрешили отправиться по домам для приведения в порядок личных дел. При этом нам снова напомнили о необходимости сохранять в строгом секрете наши планы на будущее.
В тот вечер весь Гамбург узнал, что формируется новая часть тайной военно-полевой полиции.
Так началась моя военная карьера. С того дня и до окончания войны обмен и конспирация были постоянными спутниками моей жизни.
Я стал солдатом... Но солдатом ли? Может быть, полицейским и даже служащим тайной полиции? Эта перспектива совсем не радовала меня. Я не испытывал никакого влечения к своей новой работе и считал, что совершенно непригоден к ней. Но выхода не было. Я отличался завидным здоровьем и не мог сказаться больным, да и не собирался уклоняться от участия в войне. Жребий был брошен. Теперь, когда началась война, мы должны были подчиняться, и я не мог претендовать на лучшую участь, чем другие.
Первое представление о прусской муштре я получил в Дуйсбурге. Мы не занимались там ничем секретным. Нас выстраивали на казарменном плацу, и мы весь день маршировали, выполняя различные строевые команды. [30]
Офицерам, которые командовали нами, приходилось трудно. Многие из них в армии никогда не служили. Это были чиновники уголовной и гражданской полиции, призванные в армию с сохранением прежних чинов. Наиболее способные офицеры, отпущенные полицией на военную службу, попали в части СС. Оставшимся офицерам нечем было похвастаться перед нами. В мирное время они сидели в канцеляриях и о военной службе знали не больше, чем мы. Почти все они совсем недавно заучили команды, выполнению которых теперь пытались обучить нас. Немало удовольствия доставляли нам их ошибки, когда они, требуя от нас выполнения той или иной команды, сами путались и сбивались.
Тогда мы узнали, какое магическое действие оказывает на людей военная форма. В течение нескольких недель из нас — зеленых рекрутов, умных и глупых — вылепили нечто совершенно новое. Наши офицеры скоро поняли, что погоны и знаки различия превращают простого смертного в своего рода сверхчеловека. Секретари внезапно стали лейтенантами, полицейские комиссары — армейскими капитанами, получающими, конечно, капитанское жалованье.
Едва успев вызубрить команды, эти «герои» сразу дали себя почувствовать. Деспоты, издевавшиеся в канцеляриях над своими секретаршами и курьерами, они теперь глумились над нами, несчастными новобранцами. Защитой новичкам служили только их шкуры, единственное оружие рекрута, причем выдерживали те, у кого шкура была толще.
Примитивной хитрости, которой я научился в Дуйсбурге, хватило мне до конца войны. Я не [31] могу сказать, что военная форма делала людей храбрее или меняла их характер в положительную сторону. Неудачники в гражданской жизни не блистали и на военной службе, хотя знаки различия производили на них магическое действие. Люди этого типа чаще всего стремились использовать свое положение в армии для того, чтобы побольше командовать и поменьше делать. Так было в 1939 году в Дуйсбурге и так продолжалось до 1945 года, когда мы капитулировали в Амстердаме. Позднее, в лагере для военнопленных, характер людей подвергся дальнейшему испытанию. Но до этого испытания было пока далеко. Кто мог думать о таком отдаленном будущем в то время, когда мы стояли на казарменном плацу в Дуйсбурге в положении «смирно»?
День за днем в течение нескольких месяцев нас гоняли по казарменному плацу, пока самые неуклюжие и бестолковые не научились отдавать честь не хуже заправских служак. Во второй половине дня мы занимались гражданским и уголовным правом, причем курс был настолько обширным, что некоторые из нас могли бы при желании поступить в адвокатуру. Так нас превращали в гипо — чиновников вспомогательной полиции.
Монотонно и скучно прошла зима 1939/40 года. Мы еле дождались весны. Польская кампания давно закончилась. Что же дальше?
...Приказ о выступлении мы получили на троицын день. Наша часть была полностью моторизована, и мы на машинах отправились из Дуйсбурга в Голландию. Началась кампания на Западе, и части действующей армии, прорвав линию обороны противника на реке Маас, [32] добились тактического и, как мы узнали позднее, значительного стратегического успеха. К тому времени, когда мы добрались до Гааги, боевые действия переместились на юг, и нам не оставалось ничего другого, как занять в столице Голландии отведенные для нас казармы. Эти летние месяцы 1940 года прошли в бездействии — мы не несли даже караульной службы. Продолжалась все та же муштровка, причем одновременно нас обучали выполнению полицейских обязанностей.
В Голландии мы впервые испытали на себе, какие чувства питает к немцам население оккупированных стран. Местные жители относились к нам или с презрительной настороженностью, или вообще старались не замечать нас. Несомненно, такая обстановка очень сильно угнетала нас, и к концу пребывания в Голландии мы стали томиться по настоящей работе.
Прошел еще месяц, и только в июле 1940 года немецкое командование вспомнило о нашем существовании. Нас перебросили во Францию, очевидно для замены продвинувшихся частей действующей армии. Начиналась новая фаза военной оккупации, и нам предстояло принять в ней участие.
Мы прибыли в город Бретей, в департаменте Орн, и расположились в замке Эрмитаж близ Рюгля. Некоторое время мы ничем не занимались. Замок Эрмитаж находился в нескольких милях от ближайшей деревни. Мне поручили закупать продукты для нашей части. И почти ежедневно, разъезжая по деревням и фермам, я беседовал с французами, наслаждаясь давно забытым чувством свободы. [33]
Однажды ночью в конце июля нас внезапно подняли по тревоге, посадили в грузовики, и мы на большой скорости помчались в Париж. Казалось, назревают важные события, и мы должны принять в них участие. Все разъяснилось недалеко от Парижа, когда мы остановились, чтобы выслушать приказ. Нам сообщили, что на нас возлагается исключительно важная и ответственная задача по охране Гитлера во время его триумфального вступления в столицу Франции. Церемония была продумана до мельчайших деталей, и мы отправились на отведенные для нас квартиры. Но, по-видимому, в этой войне самой судьбой нам было предназначено повсюду появляться преждевременно: триумфальное вступление Гитлера в Париж не состоялось как на этот раз, так и вообще.
Но мы остались в Париже. После долгих лет я снова оказался в этом прекрасном городе. Нас разместили в гостинице на авеню де ля Гранд Арме, и так как нами пока никто не интересовался, мы имели возможность ознакомиться с Парижем военного времени. Война почти не отразилась на городе, жизнь в нем шла своим чередом. Парижане относились к немцам значительно лучше, чем угрюмые голландцы. Но райская жизнь продолжалась недолго: через две недели мы снова оказались в нашем уединенном замке.
В конце концов, о нас вспомнили. Нас разделили на несколько групп. Я оказался в 312-й группе тайной полевой полиции, штаб которой размещался в Кане. Наша группа, возглавляемая комиссаром тайной полевой полиции, состояла из пятнадцати гипо и нескольких секретарей [34] и обслуживала департаменты Орн, Эр и Кальвадос. В Кане мы пробыли несколько дней, знакомясь с районом, который должна была обслуживать моя группа. А затем снова наступили дни безделья. Тем не менее, именно здесь, в Кане, была решена моя судьба на все четыре года войны, причем решена в результате простой случайности.
Однажды в жаркий летний день я ходил по городу в поисках какого-нибудь уютного и прохладного кафе, где можно было бы спокойно посидеть и утолить жажду. Вскоре я вышел к маленькому очаровательному бару около вокзала и увидел Сюзанн. Я заметил ее через открытую дверь, завешанную нитями со стеклянными шариками. Тонкое лицо Сюзанн, обрамленное иссиня-черными волосами, показалось мне настолько красивым, что я, повинуясь порыву, тотчас оказался в баре. Несмотря на хорошее знание французского языка, я долго не мог вымолвить ни слова и лишь спустя некоторое время пробормотал: — «Un café noir» — и тут же спохватился: день был слишком жаркий, чтобы пить горячий черный кофе.
В этот жаркий день кафе пустовало. Сюзанн подсела к моему столику и улыбнулась. Тогда мне и в голову не могло прийти, что эта улыбка положит начало четырехлетнему периоду, в течение которого мы делили с ней все невзгоды и опасности. Через минуту я позабыл большую часть того, что до сих пор казалось мне исключительно важным. Очаровательная хозяйка бара «Пеликан» околдовала меня. Я был на седьмом небе... [35]
Приказ о выступлении поступил в сентябре 1940 года. Часть, в которой я служил, передислоцировалась из Кана в Сен-Ло. Я едва успел предупредить Сюзанн о своем отъезде, и в тот же день мы покинули город.
На следующее утро, приняв решение сопровождать меня, Сюзанн продала свой бар. Через два дня она приехала в Сен-Ло и с этого времени не покидала меня до конца войны. Вот какая была моя Сюзанн. Двадцатипятилетняя красавица, она обладала такой энергией, что ее не могли остановить никакие препятствия, В мрачные часы сомнений и отчаяния, когда мне казалось, что я захлебываюсь в болоте корысти, предательства и двурушничества, которые пронизывали всю работу разведки и контрразведки, красивая и энергичная Сюзанн всегда находила слова, чтобы успокоить меня.
В Сен-Ло мы приступили к выполнению своих обязанностей, к которым нас готовили в течение целого года. Нашим командиром был полицейский комиссар Бауэр. Ему подчинялись четыре подгруппы. Во главе каждой из них стоял младший офицер, который имел двух — трех помощников из числа гипо и несколько переводчиков. Я был одним из гипо.
В задачу тайной полевой полиции входило обеспечение безопасности войск в тылу, и предотвращение диверсий. Мы занимались расследованием всех преступлений, совершенных местными жителями против военнослужащих германской армии. Вместе с тем тайная полевая полиция являлась исполнительным органом немецкой военной разведки и контрразведки и по ее указаниям должна была проводить обыски и аресты. Практически мы не [36] выполняли подобные поручения, поскольку осенью 1940 года движение Сопротивления в Северной Франции еще широко не развернулось.
И все же мы были очень загружены. Нам приходилось расследовать многочисленные, ежедневно поступающие донесения. Ну и работа! Если, например, где-то обнаруживали обрыв линии связи, сейчас же начиналось тщательное расследование, причем часто выяснялось, что провод был оборван военной машиной, проехавшей по нему. В наши обязанности входил также розыск беглых военнопленных, но обычно беглецы ускользали от нас, так как их укрывало местное население. Французы писали на стенах оскорбительные для немцев надписи, рисовали изображения лотарингского креста, расклеивали пропагандистские листовки. И мы изо дня в день занимались расследованием подобных происшествий. Нередко нам приходилось бывать в командировках и по возвращении сочинять многословные рапорты. Эта работа казалась нам крайне важной, и мы были убеждены, что стоит только прекратить ее — война будет тотчас же проиграна. Иногда мы хватали какого-нибудь беднягу и целыми часами его допрашивали, обычно без всякого результата. На мое счастье, мой непосредственный начальник оказался бывалым чиновником из берлинской уголовной полиции. Свои философские взгляды он резюмировал в следующем выражении, которое мне часто повторял: «Не забывайте, Блейхер, что еще ни одного полицейского не уволили за недостаточную активность, зато очень многих выгнали за непомерное усердие». [37]
Так смотрел на нашу работу этот человек. Он предоставлял мне возможность действовать самостоятельно, а поскольку я еще на гражданской службе часто проявлял инициативу и к тому же лучше всех в группе знал иностранные языки, вскоре на меня появился большой спрос. Все четыре подгруппы хотели пользоваться моими услугами. Я стал важной персоной в Сен-Ло, и мне стали поручать наиболее ответственные дела. Вот одно из таких дел, причинившее немало хлопот руководству тайной полевой полиции в Сен-Ло.
В городе появился юноша лет двадцати, переодетый в женское платье; его видели то в одном месте, то в другом. Он нигде не задерживался, и поэтому арестовать его удалось не сразу. На допросе юноша рассказал, что собирал секретные сведения для одного немецкого капитана, который завербовал его под угрозой применения оружия. Но суть дела не в этом. Арестованный категорически утверждал, что немецкий капитан является английским шпионом. Юноша далее показал, что офицер в сопровождении штатского разъезжал по району в зеленом спортивном автомобиле и собирал сведения о дислокации немецких войск. Все это было весьма серьезно.
Горя желанием выслужиться, комиссар Бауэр строчил в штаб, расположенный в Кане, рапорт за рапортом. Вся агентура тайной полевой полиции в нашем районе была поставлена на ноги. Мы сообщили всем другим полицейским участкам о необходимости наблюдать за появлением спортивной машины зеленого цвета.
Вскоре сообщения о зеленом спортивном [38] автомобиле стали поступать из отдаленных пунктов: сегодня из Амьена, завтра из Кана, послезавтра из Шербура. Загадочный автомобиль преследовал чиновников тайной полевой полиции даже во сне. Было установлено круглосуточное дежурство на всех шоссейных магистралях и дорогах; звонили телефоны, стучали телеграфные аппараты, папки с донесениями распухали на глазах. Все последующие допросы еще сильнее усложнили задачу, так как юноша напускал на себя все большую таинственность, его показания становились все более захватывающими. Комиссар и его писаря без устали скрипели перьями, но в конце концов оказались в тупике. От допроса к допросу показания молодого человека становились все противоречивее. Однако тайну нужно было раскрыть во что бы то ни стало.
Дело о зеленом спортивном автомобиле обсуждалось на одном продолжительном совещании, участники которого поручили мне заняться его разгадкой. Когда ко мне в кабинет ввели арестованного, я дал ему возможность говорить в течение получаса, причем все это время я не проронил ни единого звука. Как только он умолк, я расхохотался и хохотал так долго и громко, что мой смех подействовал на молодого человека гораздо сильнее, чем самые настойчивые вопросы, которые ему до сих пор задавали. В полной растерянности юноша признался, что от начала до конца выдумал всю эту историю со шпионажем, чтобы избежать ответственности за гомосексуализм.
Дело кончилось серьезным конфузом для немецкой тайной полиции, зато укрепило за мной [39] репутацию умелого следователя и возвысило меня в собственном мнении. Однако такие дела в Сен-Ло случались не часто.
Не перегружая себя работой, я пробыл в этом городе до весны 1941 года, а затем был переведен в Шербур, куда прибыл в марте того же года. Моим начальником в Шербуре был очень деятельный комиссар, бывший чиновник берлинской полиции, который меня многому научил. Мы занимали небольшой дом в порту на улице Амираль Курбе.
Обстановка в Шербуре оказалась совсем иной, нежели в Сен-Ло. Чувствовалось, что жители этого приморского города повседневно оказывают оккупантам сильное сопротивление. К весне 1941 года здесь уже произошло несколько столкновений с немцами и диверсий против отдельных военных объектов. Мы не сомневались, что за всеми этими актами скрывается система организованного шпионажа и сопротивления, однако, несмотря на все усилия, пока ничего не могли обнаружить. Наш комиссар заставлял нас работать четко и организованно. Мы поддерживали тесную связь со всеми немецкими воинскими частями и располагали информацией о тайном передвижении местных коммунистов. Но этого было недостаточно, чтобы добиться ощутимых результатов.
Мы относились к тайной полевой полиции и, как правило, ходили в штатском. И все же нам не удалось сохранить в секрете свое пребывание в Шербуре. На дорогах висели указатели местонахождения нашего штаба, да и на самом штабе висела соответствующая вывеска. К тому же на военной форме каждый [40] из нас носил эмблему тайной полевой полиции. По этой эмблеме солдаты могли легко найти нас в случае необходимости, но, с другой стороны, она выдавала нас французам, что отнюдь не помогало нам в работе.
Нам запрещалось самостоятельно заниматься вербовкой агентов, это входило в обязанности военной разведки и контрразведки. В Шербуре я познакомился с человеком, связанным с военной разведкой. Он рассказал мне, что имеет агентурную сеть, которая работает на него, но, как я понял, без особого успеха. По служебной линии он постоянно поддерживал контакт с нашими соперниками из тайной полевой полиции военно-воздушных сил. В процессе работы мы не раз натыкались на следы других служб; я не сомневался, что в Шербуре функционирует и тайная полевая полиция военно-морских сил.
К этому времени ни одна из трех служб не добилась сколько-нибудь существенного успеха в борьбе с подрывной деятельностью против немцев в Шербуре и на всем побережье Бретани. Между тем эта подрывная деятельность расширялась с каждым днем. Тайная полевая полиция военно-воздушных сил, основываясь на том, что ею непосредственно руководит специальный штаб в Париже, считала себя более важной службой, чем наша армейская тайная полиция. Не удивительно, что при таком положении все службы только мешали друг другу.
В начале октября 1941 года до меня дошел слух: нашим коллегам из военно-воздушных сил якобы удалось раскрыть какую-то крупную шпионскую организацию. Эту новость мне [41] передал знакомый из военной разведки, от которого я обычно узнавал последние новости. На этот раз он почему-то не захотел сообщать подробности. Прошло время, я уже стал забывать об этом случае, как вдруг однажды, сам того не желая, оказался вовлеченным в самый водоворот шпионажа.
3 октября 1941 года — эта дата твердо запечатлелась в моей памяти — я дежурил в нашем штабе на улице Амираль Курбе. По-прежнему оставаясь одним из гипо и переводчиком, я уже имел звание унтер-офицера. В тот вечер я просматривал досье. Внезапно в комнату ворвался человек в потрепанном плаще и зеленой шляпе. Он был чем-то сильно взволнован. Не тратя лишних слов, неизвестный назвался капитаном разведки из Сен-Жермена. Его появление удивило меня (признаться, я совсем иначе представлял себе офицеров разведки). Но этот высокий худой человек, видимо, хорошо знал, что ему требуется. Узнав мою фамилию, он сразу же приступил к делу.
— Вы-то мне и нужны, Блейхер. Вас рекомендует начальник района. Мне нужен человек, который хорошо знает этот город и может помочь мне разобраться в одном запутанном деле. Я ничего не смог добиться от полусонных чиновников полиции военно-воздушных сил. Если вы мне подойдете, я договорюсь, вас отчислят из тайной полевой полиции и прикомандируют к военной разведке. Мы должны добиться успеха здесь, в Шербуре. Порт кишит шпионами.
В тот вечер мне так и не удалось поужинать в кругу своих коллег из тайной полевой полиции на улице Амираль Курбе. [42] Едва успев надеть пальто и шляпу, я очутился в маленьком автомобиле рядом с капитаном. До сих пор я не знал таких темпов, и, должен сознаться, они мне понравились.
Капитан не терял времени даром и всю ночь носился по Шербуру. Сначала он явился в окружную комендатуру, где я впервые убедился, какое впечатление производит удостоверение офицера разведки. Комендатура, закрывшаяся на ночь за несколько часов до нашего прихода, внезапно ожила. Появились досье, карты, затрещали телефоны; по телеграфу было отправлено сообщение в Париж и послана радиограмма в Сен-Жермен. В полночь, когда мы покидали комендатуру, капитан выглядел очень довольным, а я имел весьма полное представление о том, что происходит. Капитан шел по следу, на который он напал в порту. Один из его агентов сообщил ему о группе шпионов, руководимых из Лондона английской разведкой. Все это было новым для меня.
Наши ночные похождения на этом не закончились. Из комендатуры мы отправились на склад военно-воздушных сил, затем в строительную организацию Тодта, потом подняли с постели в военно-морском госпитале начальника медицинской службы и в конце концов оказались у моих конкурентов — в полиции военно-воздушных сил. Здесь я получил первое крупное задание — допросить шпиона, так как капитан плохо говорил по-французски.
Кто же был этот шпион, этот агент английской разведки?
Передо мной сидел пьяный парень, неспособный [43] связать и двух слов. Между тем он был действительно шпион. Этот жалкий пьяница, схваченный в Шербурском порту, помог нам раскрыть крупную шпионскую организацию, которой противник в то время располагал во Франции. Речь идет об организации, известной под названием «Союзнический кружок». После войны о ее деятельности упоминалось на нескольких сенсационных судебных процессах.
История «Cercle Interallié» или «Interallié», называемого здесь «Союзническим кружком», полностью еще не опубликована, хотя зловещая фигура Матильды Карре (кличка Ля Шатт — «Кошка»), работавшей на немецкую контрразведку, после того как немцы раскрыли эту организацию, не раз появлялась на страницах печати. Союзнический кружок был организован в 1940 году капитаном польского генерального штаба Романом Чернявским. Перед началом войны он учился во Франции в Высшей военной школе. После вступления немецких войск во Францию Чернявский (по кличке Арман), выполняя ранее полученные задания, перешел на нелегальное положение и начал создавать свою агентурную сеть. Его единственной задачей был сбор данных о дислокации немецкой армии.
Связь с Лондоном Чернявский поддерживал через Марсель. Вскоре он получил задание установить дополнительную линию связи через Шербур. Здесь-то и произошел первый провал. Чернявский [44] дал задание одному из своих агентов — Раулю Киффе (по кличке Кики) найти подходящую лодку. Разведуя с этой целью побережье, Кики вызвал подозрение у одного бретонского парня, который донес на него немцам. Блейхер участвовал в аресте Кики.
Последующая задача немцев состояла в том, чтобы выявить центр организации, и Кики под пытками согласился помочь им. Он знал в Париже кафе, где встречались члены Союзнического кружка. Кроме того, у него был номер личного телефона Армана, которому он мог позвонить только в исключительном случае: Вот все, что ему было известно.
На встрече за завтраком, организованном в честь первой годовщины существования кружка, один из помощников Армана сообщил ему, что Кики просит немедленной встречи.
Но Чернявский не захотел прерывать завтрак и благодаря этому избежал ловушки. В тот же вечер, возвращаясь к себе, он заметил, что какой-то старик наблюдает за его домом. Вечером Чернявский был арестован Блейхером у себя на квартире.
В тюрьме с Чернявским обращались корректив, однако он не дал никаких показаний о своей организации. Несмотря на энергичные усилия Блейхера, немцам удалось выявить и арестовать только половину членов Союзнического кружка. Остальные агенты продолжали свою деятельность. [45]
Высказывается предположение, что немецкому командованию с помощью секретных радиопередатчиков Союзнического кружка, которые были захвачены немцами и через некоторое время возобновили работу под их контролем, удалось ввести в заблуждение английское Адмиралтейство в отношении маршрута следования «Шарнхорста» и «Гнейзенау» (в то время эти немецкие линейные корабли находились в Бресте) и таким образом обеспечить их беспрепятственный прорыв через Ла-Манш.
Это утверждение, видимо, лишено оснований по двум причинам. Во-первых, о частичном провале Союзнического кружка в Лондоне узнали немедленно, и все передатчики, возобновившие работу после некоторого перерыва, сразу же попали под подозрение. Во-вторых, произведенное по указанию Адмиралтейства развертывание британских подводных лодок для перехвата «Шарнхорста» и «Гнейзенау» показывает, что Адмиралтейство предусматривало возможность их прорыва, хотя точно не знало, направятся ли линейные корабли в Атлантический океан или попытаются прорваться в какой-нибудь немецкий порт через Ла-Манш. Как сообщается дальше в повествовании Блейхера, Чернявский в конце концов бежал. Возможно, наступит день, когда английское военное министерство разрешит Чернявскому самому рассказать свою удивительную историю. [46]
Нет необходимости говорить здесь о дальнейшей судьбе Союзнического кружка. Я упомянул о нем в связи с тем, что в моей контрразведывательной карьере произошли большие изменения. Меня бросили в другой мир — мир предательства, шпионажа, нелегальной работы и двурушничества.
На улице Амираль Курбе я побывал еще раз и только для того, чтобы собрать личные вещи. Мне приказали оставить военную форму, и в дальнейшем я ни разу больше не надел ее. Затем я уехал в Париж, в город, которому суждено было стать местом моей работы и моим домом на весь оставшийся период войны.
Делом Союзнического кружка я занимался с осени 1941 года до весны 1942 года, когда наконец его можно было закончить. Следственная работа измотала меня. В течение нескольких месяцев я не имел ни одной свободной минуты. По окончании следствия мне по моей просьбе предоставили восьмидневный отпуск и я уехал в Гамбург. 10 марта 1942 года я вернулся в Париж, где меня ожидала новая, еще более трудная работа.[47]