Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Глава 3.

Мекензиевы высоты

В неясном свете раннего ноябрьского утра, неся обязанности часового, я сидел на лафете орудия, как вдруг на очень близком расстоянии раздался треск винтовочных выстрелов и послышались пулеметные очереди, причем пули летели надо мной и сзади. Я спрыгнул с лафета и, обернувшись, увидел много русских, которые не далее чем в пятидесяти шагах от моей позиции быстро перебегали между фруктовыми деревьями. Меня тут же пронзило ледяным холодом, когда я понял, что наше небольшое подразделение отрезано от роты. Рухнув на землю между опорами станины, я нервно подтянул ложу своего карабина к щеке, прицелился в один из темных силуэтов и спустил курок. Легкая винтовка дала о себе знать отдачей от выстрела, и парализующий страх тут же испарился. Пока я вставлял новую обойму в патронник своего карабина, наш пулеметный расчет, разбуженный грохотом перестрелки, примчался к своему пулемету и стал лихорадочно разворачивать ствол пулемета в тыл. Через несколько секунд он уже прочесывал широким веером продольного огня подлесок между деревьями. Расчет моего орудия выбрался из укрытий и ринулся к моей позиции у пушки; однако мы не могли начать стрельбу из своего орудия, не причинив при этом своим огнем прямой наводкой вреда своим же солдатам.

Русским удалось просочиться между нами и татарскими домами, где располагались 9-я и 14-я роты, и мы видели, как наши солдаты выскакивали из домов в отдалении, всполошенные нарастающей интенсивностью перестрелки. Стрельба быстро распространилась между фруктовыми рощами, когда советские войска перенесли [58] на нашу позицию опустошительный огонь, а сами попали под огонь наших основных сил. Когда наши войска обрушили более мощный огонь на противника с обоих направлений, атаковавшее вражеское подразделение было практически уничтожено, а уцелевшие под шквалом огня советские солдаты взяты в плен.

Из допросов пленных стало ясно, что вражеский отряд был частью группы, которая предыдущим днем пыталась прорваться к берегу через наше расположение. Пленные были одеты в морскую форму, похоже недавно изготовленную и все еще остававшуюся безукоризненно чистой. Пленные утверждали, что являются членами элитной части морской пехоты, и на нас произвела впечатление огромная огневая мощь, которую производила такая небольшая группа воинов. Все были вооружены полуавтоматическими винтовками или короткоствольными автоматами, в круглых магазинах которых было до 72 патронов.

Я взял для себя у одного из пленных автомат и несколько круглых магазинов, поскольку уже не доверял карабину «98к» в ближнем бою. Я чувствовал себя увереннее с более мощным автоматом, и он оставался со мной в течение многих месяцев.

Между разрушенными жилищами вдоль узкой дороги тянулась древняя каменная стена, окаймляемая огородами. Мы выбили из нее камни, чтобы сделать амбразуры, глядящие в сторону противника. Позади своей позиции устроили баррикаду из камней для защиты от вражеского минометного и артиллерийского огня. Нам повезло на нашем участке, а позади, в отдалении, продолжали грохотать разрывы фугасных снарядов.

Мы изо всех сил старались укрепить свою огневую позицию, но наше занятие опять прервала вражеская контратака. Советская морская пехота прокралась сквозь густой подлесок среди деревьев на близкую дистанцию, и вдруг перед нами возникли, как скоротечные рассветные тени, безмолвные фигуры, одетые в черно-синее.

Снова загрохотал пулемет, сопровождаемый лаем наших минометов, расположившихся в тылах, за которым через секунды слышались удары, от которых взметались вверх тучи земли примерно в 150 шагах впереди нас. Вражеское [59] продвижение приостановилось, и противник вновь испарился в подлеске, оставив после себя убитых и раненых.

Прочесывая район, мы наткнулись на одного невредимого русского, который заблудился, лежа за искореженным пнем в 50 метрах от нашей огневой позиции. Криком «Стой! Руки вверх!» и «Иди сюда!» я приказал ему приблизиться к нашим позициям. Он, спотыкаясь, двинулся вперед с высоко поднятыми руками и добродушной улыбкой на лице. Мы сняли с его пояса две ручные гранаты, полный подсумок патронов, и посыльный повел его в штаб роты.

Непрекращающийся минометный огонь отравлял наше существование днем, грохот взрывов постоянно слышался в наших окопах. Однажды, изучая через полевой бинокль лежащую перед нами местность, наш ротный командир вдруг откинулся назад, вскинув высоко вверх обе разорванные кисти, кровь хлестала из открытых ран и лилась через рукава. Острый, как бритва, осколок мины разрезал стекла и начисто отсек несколько пальцев на обеих руках. Больше командира нигде не задело, и его радист сопроводил его в полевой госпиталь.

5 ноября дивизии получили приказ овладеть Бельбекской долиной возле Дуванкоя, Гадчикоя и Беюк-Отаркоя. Задание было выполнено вечером того же дня, а последовавшие за этим в течение двух дней атаки обрели форму стреловидного продвижения, в ходе которого был захвачен большой участок внешней обороны и полевых позиций к северо-востоку от крепости Севастополь. Мекензиевы высоты, сам город и возвышающаяся территория, обозначенная как высота 363.5, были взяты и удерживались в тяжелых боях.

В конце дня 7 ноября полк получил приказ установить орудия на линии обороны Мекензиевых высот. Вскоре после этого одна из рот ПТО во время советской контратаки подбила вражеский танк.

Наш тягач подбрасывало на ухабистой дороге, ведущей к месту нового назначения — западной гряде гор Яйла. Лежавшее перед нами высокое плато было покрыто густыми лесами и подлесками; и как было видно издали, плавно поднимавшиеся холмы и неглубокие долины, [60] откуда мы только что продвинулись, были похожи на гладкий зелено-коричневый ковер. Перед нами открывался изумительный пейзаж полей, окружающих Бахчисарай, зазубренные белые известняковые скалы к югу были окутаны легким розовым свечением на фоне заходящего солнца. Вид был безмятежный; однако война грохотала выстрелами наших батарей на высотах, а вражеские снаряды в ответ внезапно рвались на плато Мекензи.

Примерно в двадцати шагах от тропы мы наткнулись на массивную бетонную амбразуру, из которой торчал ствол советской скорострельной пушки, ее стальная плита круто вздымалась в вечернее небо. Совсем недавно брошенная, это явно была одна из пушек, которые принесли нам столько мучений, стреляя в нас несколько дней с этих господствующих высот.

Тяжелая артиллерия скоро перенесла огонь на эти скалы, и нам пришлось искать укрытия от раскаленных добела снарядных осколков в этом оставленном бункере. По конструкции эта гигантская пушка походила на нашу 88-миллиметровую зенитную, хотя и была большего размера, а на тяжелой станине на английском языке была отчеканена техническая информация, а также калибр и год производства — 1938-й. Мы предположили, что ее, должно быть, создали для использования как английское или американское морское орудие.

Через несколько секунд после того, как мы нырнули в этот бункер, Гартман обратил наше внимание на автомашину с боеприпасами, которая медленно взбиралась по крутому склону вслед за нами, и мы приготовились к ее подходу. И вдруг неожиданно в 200 метрах от нас трехосный «форд» взорвался, испуская бешеное пламя, а в небо спиралью поднялся султан черного дыма.

Боеприпасы, нагруженные доверху, стали детонировать, посылая на нас дождем горячие осколки и уцелевшие снаряды. Автомашина, которая, наверно, получила прямое попадание из замаскированной пушки, которым пробило незащищенный топливный бак, несколько часов продолжала поливать территорию искрами. После того как это извержение стало затихать, мы осторожно приблизились к автомашине, и, наконец, пламя утихло [61] настолько, что мы смогли вытащить из горящего грузовика измятое и обожженное тело мертвого водителя.

И вновь на заходе солнца пошел дождь. Под струями воды, стекающими с плащ-палаток, свисающих с усталых плеч, орудийные расчеты стали копать и долбить в каменистом грунте могилу для своего мертвого ефрейтора. В молчании была выкопана неглубокая могила, и каждый погрузился в свои думы, которые неизбежно досаждают, когда теряешь одного из товарищей. Солдаты вцепились в скользкие саперные лопаты, мелкая могила была готова, с трупа сняли личный жетон, и спаленные останки оставили покоиться плотно завернутыми в прорезиненный саван. Мы насыпали на могилу земли и положили сверху на возникший холмик его изношенную и поцарапанную каску.

Трудно было себе представить, что его жизненный путь пришел к концу, и осталась только стальная каска на невысоком холмике земли на склоне крымской горы. Дождь усиливался, смывая почву с крошащихся камней, которые мы навалили на его могилу. В темноте камни выглядели белыми, как мел, отражая свет сигнальных ракет, взлетающих и плавающих вдали над Мекензи.

Холодный дождь лил всю ночь, стекая с краев шлемов нам за воротники, пока мы толкали орудие через вязкую глину до огневой позиции. Когда на горизонте забрезжил рассвет, мы поделились эрзац-кофе с часовым, сидевшим за пулеметом. Он рассказал нам о мощных советских контратаках, которые происходили в этом секторе предыдущие дни. Потом мы вновь вгрызлись в землю, копая глубже и укладывая камни вокруг нашего орудия для защиты от снарядных осколков.

Неожиданно и беззвучно из темноты хлынули волны вражеских солдат. Против нас была сосредоточена отборная советская морская пехота, а ее ряды были укреплены рабочими отрядами, призванными с заводов и доков Севастополя. Они атаковали нас со стороны густого подлеска перед Мекензи с хриплыми криками «Ура!». Кинувшись к своим орудиям, мы из атаковавших превратились в защищающихся и были готовы так же яростно оборонять свои позиции, как несколько дней назад это делали русские на этих же высотах. [62]

Мы открыли в упор по атакующим огонь фугасными снарядами. Грохот боя заглушал крики советских солдат; лихорадочное перезаряжание орудий скрывало ужас, который охватил наши ряды. Рядом тяжелый пулемет прогонял через подающий лоток одну за другой ленты блестящих патронов, бесконечным потоком выбрасывая гильзы из горячего приемника. В 50 метрах перед нашими окопами на каменистой почве стали рваться мины, — это стоявшие позади нас минометные расчеты попытались ослабить навалившиеся на нас волны атакующих. Наступление замедлилось перед нашими окопами. Открытое пространство перед нами было усеяно черными силуэтами убитых и умирающих. Сквозь звон в ушах от близкой стрельбы из сотен стволов можно было различить только крики раненых. Предрассветный воздух оставался тяжелым и почти удушающим от горького порохового дыма, и сквозь дым и пыль с трудом можно было разглядеть очертания раненых вражеских солдат, бившихся в агонии перед нашими позициями.

Спустя несколько минут мы подверглись еще одной атаке, и поднявшееся над горизонтом солнце обнажило весь ужас картины поля боя. Движимые ненавистью и жаждой крови, подогретые щедрой дозой водки, русские, шатаясь, шли впереди угрожающе размахивавших пистолетами комиссаров, их громкие крики «Ура!» опять пропали в оглушительном грохоте взрывающихся снарядов. Сквозь этот рев я услышал крик пулеметчика: «Я просто не могу все время убивать!» Он неотрывно нажимал на спуск, посылая потоки пуль из дымящегося ствола «MG» в массы атакующих. Наши снаряды от ПТО порождали бреши в рядах. Эта атака остановилась в каких-нибудь 50 метрах от ствола нашего орудия.

Мы располагались на стратегически важной высоте, находившейся поблизости от Мекензи, и Красная армия вполне осознавала, что, если допустит наш прорыв к Северной бухте, их жизненно важные коммуникации будут перерезаны. Поэтому, подстегиваемые угрозами, насилием и патриотическими призывами комиссаров, многократными атакующими волнами русские бросались на нас. [63]

К полудню мы насилу сохраняли сознание, двигаясь в плотном пороховом дыму. В ушах стоял звон, мы были физически измотаны напряжением и ужасом боя, с трудом передвигали ноги, пытаясь расчистить свою огневую позицию. Пулеметчики уже не могли распрямить пальцы правых рук; минометные расчеты с трудом поднимали руки от истощения. Стволы пулеметов, которые быстро менялись в короткие паузы между атаками, лежали на земле. Пустые ящики из-под патронов были разбросаны повсюду под ногами.

На наши позиции упала тяжелая тишина. Пулеметчик и заряжающий в изнеможении свалились на свой пулемет, тупо глядя в пустоту. Расчет ПТО бросился на землю, все еще не в состоянии до конца осознать ужас атаки. Позади наших позиций еле-еле слышалось звяканье саперных лопат, а звон в ушах постепенно слабел.

Мне припомнилось из истории, как в Средние века защитники какой-то крепости складывали убитых рядами, чтобы те послужили прикрытием в крайнем случае. Сейчас на ум пришло сравнение. Перед нашими позициями густо лежали убитые и раненые русские. Прикрывавший их во время атаки плотный подлесок был порублен и разорван на кусочки тысячами пуль и осколков снарядов.

С уходящим солнцем мы приветствовали приход темноты-защитницы. Всю ночь нам не давали покоя стоны раненых русских, лежавших на ничейной земле. Мы укрепили позиции и надрывались, перетаскивая ящики со снарядами. Со стороны советских войск не предпринималось никаких попыток убрать своих раненых ни скрытно, ни под защитой белого флага. Спать было невозможно. Перед сектором нашего батальона при риске навлечь огонь какого-нибудь снайпера был проведен поспешный подсчет убитых врагов. Еще долго после этого я слышал во сне слова пулеметчика: «Я уже просто не могу убивать!»

Чудом в расчете моего ПТО никто не был убит, хотя батальон понес многочисленные потери. Советским атакующим волнам удалось прорвать участок нашей обороны перед тем, как в рукопашном бою их отбросили назад. В тот вечер, когда мы перевозили из тыла боеприпасы и [64] продовольствие, по пути оказались возле полевого медицинского пункта, и тут, когда в наших ушах зазвенели стоны собственных раненых, мы, спотыкаясь, пошли в их направлении.

Сквозь темноту мы двинулись за парой носильщиков, которые обходили воронки от снарядов, наполненные мутной водой. Мы прошли ряды наших убитых, завернутых в плащ-палатки, ожидающих своего последнего путешествия в тыл на телегах, запряженных мулами. Однако в ту ночь им пришлось ждать последнего похода с германской армией, поскольку в первую очередь перевозили раненых. Мы видели молодого армейского хирурга, склонившегося над неподвижной фигурой и непрерывно работающего с помощью санитаров, с засученными рукавами в неясном свете полевой лампы.

Плащ-палатки, отяжелевшие от дождя, были раскинуты над ямами, в которых было полно раненых, и в желтом свете шипящей лампы им делали уколы морфина и противостолбнячной сыворотки. Плотно перевязывали ранения в легкие, артерии зажимали скобками, бинтовали конечности и вправляли суставы. Наших раненых укладывали рядами на кучи соломы, к мундирам прикрепляли бирки эвакуации. В грязных, порванных мундирах, перевязанные пропитанными кровью бинтами, они наполняли атмосферу сбивающей с толку мешаниной воплей, стонов, хныканья и каменным молчанием ожидавших своего путешествия в неизвестном направлении. Их увозили в тыл небольшими группами на подводах.

Тяжелая рана действует шокирующе на солдата, независимо от того, сколь он силен и храбр, и он быстро становится травмированным тем, что на него обрушилось.

Нашей единственной мыслью было сбежать из этого кошмара, покинуть это место грязи, страданий и смерти, подальше, туда, где не падают снаряды. Мы поспешили вперед и вернулись к знакомой успокаивающей обстановке у своего орудия, оставив позади эти страдания.

Вторая половина ноября 1941 г. Ночами было морозно. К счастью, в Крыму не бывает жестокой русской зимы, и мы не испытывали тех длительных страданий [65] от температур ниже нуля, какие пришлось пережить нашим товарищам на северных участках фронта. В северной и центральной частях Крымского полуострова зима в основном похожа на ту, что бывает у нас в Германии, с морозом и снегом, но на Южном побережье, на «русской Ривьере», погода остается сравнительно мягкой.

Проведенные дни и ночи дали нам понять, что зимняя форма, выданная согласно положению о службе в германской пехотной дивизии, слишком легкая, особенно для солдат на переднем крае. Во фронтовых условиях мы были вынуждены жить в открытых окопах или за каменными стенами, а крыша над головой состояла из легкого брезента плащ-палаток. В этих примитивных укрытиях мы были открыты стихиям, и еще хуже стало с наступлением морозов и дождей. Тыловые части, включая интендантов и вспомогательный персонал, обычно пользовались возможностью подыскать теплые помещения и устраивались в имевшихся русских домах, несмотря на то что морские орудия большого калибра с советских кораблей и из крепости могли накрыть эти цели далеко позади нас.

Вражеские истребители и бомбардировщики «мартин»{7} ежедневно атаковали места расположения наших батарей, походные госпитали, колонны снабжения, командные пункты и другие цели. К этой нагрузке добавился еще и сезон непролазной грязи. Когда теплело, тропы и дороги превращались в бездонные топи; тяжелые грузовики буквально встали. И опять подвоз материалов к передовой линии фронта оказался в зависимости от неутомимых украинских осликов, тянувших примитивные подводы.

Мы в передовых частях уже закалились, все предыдущие месяцы постоянно испытывая лишения и физическое истощение. Бои, переходы, жизнь под открытым небом, при этом частые страдания от жажды и холода сделали солдат крепкими и выносливыми, без единого грамма лишнего жира на ребрах. [66]

У противника мы научились искусству импровизации и самообеспечения. В холодные ночи мы утепляли свои блиндажи и каменные укрытия синими шинелями, которые стащили с вражеских трупов, лежавших перед нашими позициями. Мертвецы Советской армии также снабдили нас плотными коричневыми фланелевыми перчатками. Откуда-то из тыла до нас дошла инструкция о том, что при ночной температуре ниже нуля в качестве перчаток можно использовать армейские носки. В ясно изложенной четким военным языком рекомендации говорилось, что солдатам на переднем крае надо прорезать в носке два отверстия для большого и указательного пальцев. Кто-то, вероятно, не знал, что наши сапоги вот-вот уже можно будет выбрасывать, а носки почти превратились в лохмотья и в них было так много дыр, что нам было нетрудно найти отверстия для всех пяти пальцев.

Как и грязь, обрушившаяся на нас с холодами, линия фронта застыла и стабилизировалась. Враг беспрерывно пытался отбить Мекензи и южные высоты, а также Дуванкой. Наши собственные войска оставались слишком слабыми, чтобы внезапной атакой захватить грозившую нам приморскую крепость, а ситуация все более осложнялась из-за отсутствия у нас танков и артиллерии. Гарнизон советской крепости сумел выиграть достаточно времени, чтобы укрепить свою позицию и сделать оборону прочной. С советским флотом, обладавшим абсолютным господством на Черном море, крепость была способна без труда получать снабжение и подкрепления с Таманского полуострова и с Кавказа.

Наши собственные артерии снабжения растянулись на немыслимое расстояние по континенту из Крыма до Германии. Механические поломки очень ненадежных германских локомотивов стали уже притчей во языцех в зимних условиях, когда они пересекали Украину при сильных морозах. Когда наступало потепление, моторизованные колонны утопали в трясине на мягких, немощеных дорогах Южной Украины и Северного Крыма. Дороги на глинистой почве становились практически непроходимыми для механизированных соединений, когда те пытались проложить путь в размякшей, пропитанной [67] дождевой влагой земле. Сам вопрос поставок стал критической проблемой для всей 11-й армии.

Из-за ухудшившейся ситуации со снабжением приходилось очень скупо использовать тяжелые снаряды. Дневной паек становился все более однообразным и состоял главным образом из ячменного супа, смешанного со странным варевом из сушеных овощей, которые пехотинцы презрительно называли «проволочным заграждением», к чему добавлялся армейский пайковой сыр, выдавливаемый из тюбиков.

Незадолго до того, как нас на переднем крае в Мекензи сменила 24-я Саксонская пехотная дивизия, нас вновь стала изводить пропагандистская машина большевиков. Мы уже давно познакомились с листовками, которые призывали нас дезертировать, тонны которых сбрасывались на нас во время форсирования Днепра целую вечность тому назад. Ночи часто наполнялись визгом громкоговорителей, извергавших бесконечные политические речи и неуклюжие попытки убедить нас перейти на сторону врага:

«Германские солдаты и рабочие, сбросьте иго угнетающих вас империалистов и фашистской клики! Переходите к нам, в государство колхозников и рабочих. Вас ожидают чистые, удобные постели, красивые женщины, хорошая еда и приятное вино! И вам будет гарантирована жизнь!»

За этим следовал «Интернационал», на который мы обычно отвечали злыми пулеметными очередями. С монотонной регулярностью эта рутина возобновлялась каждое утро.

Через короткое время после отвода с передовой мы узнали, что участок сектора, который держала наша часть, перешел в руки русских. Мы понимали, что это отступление вполне могло произойти и тогда, когда мы занимали эти позиции; тем не менее, наши пехотинцы окрестили тех, кто сменил нас, «дивизией танго» — шаг вперед, два шага назад. Отношения между двумя пехотными дивизиями из-за этих слов стали настолько напряженными, что один из наших обер-лейтенантов и офицер из Саксонии чуть не сошлись на дуэли, которые уже несколько лет как были запрещены в Германии. Этот инцидент [68] смогло предотвратить лишь своевременное вмешательство нашего командира.

В ноябре 1941 г. ротные тылы располагались возле Бахчисарая в какой-то деревне на главной дороге, ведущей на Симферополь. Она состояла из мощенной настоящим булыжником улицы, по которой грохотали колонны с грузами, катившие на Севастопольский фронт. До деревни простиралась открытая местность, по которой мототранспорт шел только на полной скорости, грохотали подводы, запряженные мулами, которые мчались галопом.

Фраза «на виду у вражеских сил» была известна каждому водителю, и они полностью сознавали опасность, которую таил этот отрезок дороги, даже без знаков, предупреждающих личный состав об опасности. Можно было с уверенностью ожидать, что проходящие машины привлекут внимание вражеской артиллерии, стрелявшей с большого расстояния из северного сектора крепости Севастополь. Тяжелые 305-миллиметровые снаряды, посылавшиеся из бронированных башен форта, именуемого «Максим Горький I», оставляли на дороге внушительные воронки. Большинство из моих земляков впервые слышали имя великого русского поэта{8}, когда интересовались источником этих визжащих, завывающих снарядов, которые регулярно сотрясали участок земли перед нашей позицией. Я так и не знал, то ли Советы сами назвали эти огромные орудия в честь поэта, то ли это просто было одно из боевых прозвищ, быстро распространившихся среди солдат, чьи жизни становились жалкими в его присутствии.

Бахчисарай лежал к востоку от этой дороги, искусно разместившись в живописной долине. Это была старая столица крымских татар, и здесь находился ханский дворец со стройными минаретами и деревянными арками, украшенными богатой резьбой. Бахчисарай знаменит 127 своими фонтанами, которые, хотя и полуразрушенные, не утратили восточного досоветского великолепия. На городском базаре нам встречались торговцы, обменивавшие и продававшие товары, которые у нас считаются отбросами. [69]

Когда до нас дошла весть, что скоро нас снимут с передовой, мы быстро отправили своих водителей на поиски подходящего жилья в районе отдыха. Они подыскали небольшой татарский дом с маленькой верандой, со вкусом украшенной резьбой по дереву. В доме было две жилые комнаты, скудно обставленные мебелью. Вдоль стен стояли низкие скамьи, на которых можно было и сидеть, и спать. Нам дали большой медный чан для купания — давно забытой нами роскоши.

Две согбенные морщинистые татарки принялись хлопотать, готовя для нас горячую воду. Несмотря на наши протесты, они настояли на том, чтобы мы сбросили со своих худых тел покрывшуюся коркой грязи потертую униформу, а затем стали старательно соскребать с наших тел слои грязи. В конце концов мы с расслабленными улыбками покорились этому очищению, после чего сбрили щетину с подбородков.

С обитателями этого дома у нас быстро сложились дружеские отношения, и мы меняли у них хлеб и сахарин на табак и свежие овощи. Они ясно дали нам понять, что татарский народ никогда не был другом Советов и что они глубоко возмущены «русификацией» Крыма, в результате которой они стали меньшинством с незавидным общественным положением.

В доме было несколько женщин и детей, а также старик, который редко разговаривал. Вероятно, всех молодых мужчин призвали в Советскую армию во время ее отхода. На скамье все время сидела старуха неопределенного возраста, похожая на мумию, с трубкой в беззубом рту. Единственный раз я увидел, как ее круглое лицо тронула улыбка, когда перед самым Рождеством родился ребенок. Тогда старуха ожила и принялась ковылять взад-вперед, ухаживая за молодой матерью и новорожденным.

За несколько дней до этого беременную женщину заботливо привели в дом, а теперь мы узнали о рождении младенца по его первым крикам в соседней комнате. После этого один из наших медиков дал им чистые бинты, а мы подарили молодой матери несколько конфет.

Так солдаты и русские женщины отмечали рождение новой жизни, а в нескольких километрах отсюда во всю [70] мощь работал деструктивный механизм современной войны, и грохот разрывов эхом проносился по этой пологой местности.

Весь день нас приветствовали крики мусульманского имама, и пять раз в сутки с минарета мечети слышался его поющий голос, призывающий последователей ислама на молитву от восхода солнца до заката.

Во время подвоза к нам грузов в ходе боев за Мекензи двум нашим тыловикам из колонны снабжения удалось перебраться через крутые, кишащие партизанами горы Яйла и достичь прибрежной дороги возле Ялты. С чутьем голодных шакалов они тут же обнаружили русский продовольственный склад. Рядом с бочками квашеной капусты и яблочного пюре находился огромный винный склад. Его опечатали и передали под охрану румынских солдат, под командованием сурового немецкого офицера-интенданта.

Двое наших солдат выпрашивали разрешение взять с собой что-нибудь со склада, но их просьбы и жалобные рассказы о голоде, холоде и жажде на передовой не смягчили сердце офицера-интенданта. И тогда эти двое решили сыграть на симпатии румын и с полевой осветительной лампой и сигаретами отыскали охранника, который пошел им навстречу и ночью помог загрузить на машину несколько бочонков.

Ротный фельдфебель-интендант сделал нам сюрприз — три больших деревянных бочонка крымского вина приехали на самом верху кузова его грузовика. Услышав, что нам можно попробовать вина из бочонков, мы выпили бесценную темно-красную жидкость из жестянок, взятых из столовой, и полевых фляг, напевая при этом «Мельницы долины Шварцвальда». К нашему репертуару позже добавились несколько непристойных песенок, какие солдаты пели с сотворения мира, и, в конце концов, мы опустошили наши помятые сосуды.

Водители придумали хитрую систему транспортировки вина, использовав кусок топливного шланга, который протянули от бочонков через открытое окно прямо к нашему жилью, куда оно поступало не замеченным нашими ротными шпионами. И мы без помех всю ночь [71] пили сладкое крымское вино в лучших традициях Петра Великого и императрицы Екатерины.

На следующий день в ротной канцелярии был подготовлен наградной документ за боевые заслуги, а в обосновании награды было написано и подтверждено: за получение важного военного материала — вина.

Вернулся наш раненый ротный командир. Строгий, но объективный, он всегда командовал ротой с примерной справедливостью, никогда не требуя от солдат того, чего не мог или не сделал бы сам. В полевом госпитале в Бахчисарае ему, ампутировав несколько поврежденных пальцев, подлечили изуродованные руки. С забинтованными руками он обошел ротную казарму, поздоровался с солдатами и поинтересовался их проблемами. Несмотря на раны, из-за которых ему могли бы дать отпуск для выздоровления, он остался на фронте со своей ротой. Санитар Алоиз помогал ему умываться и бриться.

Оружие и техника были тщательно осмотрены. Водители регулярно проверяли состояние своих машин, чтобы быть уверенным, что двигатели немедленно заведутся, даже при температуре ниже нуля. Мы осознавали, что дни отдыха в относительном комфорте сочтены, и не могли избавиться от мыслей, что вскоре возобновятся суровые военные испытания.

В мечети ханского дворца в Бахчисарае дивизионные капелланы обеих конфессий отслужили предрождественскую службу. Согласно распорядку в роте и в строгом соответствии с национал-социалистической политической доктриной, посещение религиозных мероприятий было добровольным, однако почти все подразделение отправилось в мечеть.

Благоразумие, сила и вера оставались лозунгами, ключевыми словами в течение всех дней рождественского поста. Мы нуждались в мире, и начальное возбуждение войной отошло на задний план, его пересилило страстное желание вернуться к нормальной жизни. Мы пытались найти утешение в словах священников и капелланов в сером, но наши мысли сосредоточивались на доме, раненых и погибших. После того, чему мы недавно были свидетелями, едва оставшись в живых, политическая философия и идеалистическая риторика, которые [72] на волне энтузиазма привели нас в эту чужую землю, превратились в бессмысленные осколки.

Перед нами маячила перспектива первого штурма Севастополя. Вместе с 22-й Нижнесаксонской пехотной дивизией мы были должны атаковать северный фланг вражеской обороны. Предстояло преодолеть сложную систему укреплений, инженерных сооружений и крутых склонов северного сектора севастопольской твердыни и пробиваться к Северной бухте.

Отлично зная, что в северном секторе сосредоточены самые мощные оборонительные средства, нам посоветовали быть готовыми «взять быка за рога». После этого удара враг лишится доступа к выходу из гавани и тем самым всякой надежды на эвакуацию морем. Для этого штурма армейское командование привлекло все имевшиеся в наличии силы. Только в районе Керчи была оставлена одна немецкая дивизия, не принимавшая участия в наступлении. В ее задачу входила береговая охрана. Она сменила плохо вооруженную румынскую дивизию сомнительной надежности.

Проблемы снабжения сказывались на укомплектованности нашей тяжелой артиллерии, боеприпасов едва хватало на продолжительное сражение. Нам также отчаянно не хватало бронетанковых войск; но и те немногие, что у нас имелись, сталкивались с огромными проблемами, пересекая труднопроходимую местность, пробивая себе дорогу через сеть укреплений, обороняемых непоколебимыми воинами.

Советы создали систему укреплений всех видов и держали под контролем все поле боя. Защищаемый большими силами, северный сектор береговой крепости за холмами, возвышавшимися над Бельбекской долиной, покрывал огромную территорию к востоку от наших позиций. Всю ночь моросил дождь, но с восходом солнца небо прояснилось.

В 5.00 начался штурм крепости по всему Севастопольскому фронту. Дивизия двинулась вперед основными силами сразу за валом артиллерийского огня и дымовой завесой. Высоты к западу от территории, именуемой высота 319.9, являвшиеся целью первой волны атаки, были взяты. Из-за глубокого эшелонирования вражеских оборонительных [73] позиций дальнейшие участки брались медленно, после подавления упорного сопротивления в отдельных очагах. Несмотря на прекрасные условия для обзора с батарей, атакующим солдатам были видны лишь немногие позиции противника до тех пор, пока они не оказались в смертельной близости от защитников. К радости пехоты, рано опустилась темнота, вынудив штурмовые группы остановиться на ночь после выполнения первой задачи.

18 декабря враг продолжал упорно сопротивляться на позициях, расположенных на рубежах от 217 до 253 и далее на юг. 11-я армия Манштейна продолжала теснить врага, с первым светом дня бросив дивизии в атаку в северном секторе крепости. Примерно в 6.15 враг был выбит со своих оборонительных позиций и Отброшен через ущелья и теснины к югу от Камышлы в направлении высот вдоль рубежей 226–228. К 15.00 почти все цели были достигнуты, и дальнейшее продвижение вперед было остановлено из-за наступления темноты.

В предрассветные часы 19 сентября 132-я пехотная дивизия двинулась вперед с намерением прорвать вражескую оборону и захватить высоты к северо-востоку от Черной и обеспечить безопасность выхода к Северной бухте. Дальнейшее наступление разворачивалось очень медленно по причине сопротивления, становившегося все более упорным. Успешно отражались постоянные контратаки доведенных до отчаяния частей морской пехоты, а наше продвижение тормозилось из-за огня ранее не выявленных минометных батарей и дальнобойных морских орудий, которые обстреливали наши позиции мощным заградительным огнем. Цели, поставленные на тот день, были в конечном счете взяты ранним утром 20 декабря. В правом секторе дивизии 436-м пехотным полком был взят город Камышлы, а после тяжелого боя 438-й пехотный полк захватил высоту 251.

Дивизиям слева от нас по-прежнему мешал густой подлесок и почти непроходимая местность. Наша дивизия совместно с 22-й пехотной дивизией смогла глубоко проникнуть в оборону крепости, штурмовые части оставались нацеленными в направлении Северной бухты. [74]

Враг, зная о наших попытках захватить подходы к гавани, бросал все новые части для обороны рубежей на нашем пути. Наши головные подразделения попали под град атак бомбардировщиков и истребителей, понеся тяжелые потери.

Был канун Рождества 1941 г. Даже в это самое святое, по мнению солдат обеих воюющих сторон, время неумолимый бог войны не устроил праздника-передышки. Мы устроились в воронках и окопах, выкопанных на прежней русской линии обороны. Со склада в тылу грузовики с провиантом доставили каждому солдату особый паек, состоявший из фляги крымского вина и буханки белого хлеба. Они также впервые за много дней привезли почту.

При свете свечи Гинденбурга, съежившись под выцветшей и обветшавшей плащ-палаткой, одеревеневшими и ноющими от холода пальцами я открыл посылку из дому. Она была небольшой, так как разрешенный вес составлял 2 килограмма. Когда я поспешно разорвал мятую обертку и вокруг распространился сладкий запах имбирного хлеба, резко контрастирующий с резким запахом нестираной шерстяной формы, тяжелого кожаного снаряжения, оружейного масла, мною овладела тоска по дому. Мне прислали маленькую свечку на подставке в форме звезды из фольги, кусочек вечнозеленой хвойной ветки из нашего Шварцвальда, небольшую бутылку шварцвальдской вишневой наливки и имбирный хлеб, испеченный моей матерью и упакованный с величайшей заботой для долгого путешествия на восток.

Мороз посеребрил влажную стенку убежища, а мы при дыхании испускали клубы пара, который на мгновение повисал в неподвижном воздухе, перед тем как раствориться во тьме. Тесно прижавшись друг к другу, мы с Вольфом скрючились во влажной пещере, вырубленной в крымской земле, и держали руки поближе к призывному теплу рождественской свечи.

Нас уже больше не беспокоил стрекот русских «максимов» где-то вдали, и мы уже перестали обращать внимание на выстрелы, трещавшие над головой. Наши взгляды из-под ободков стальных шлемов, помятых и изношенных за месяцы постоянного пользования, сейчас [75] были прикованы к пламени свечи. Покрытые пушком щеки Вольфа выдавали его молодость, однако по глазам было видно, что этот молодой человек повзрослел раньше времени. Мы повзрослели вместе, и между нами возникло чувство братства, близости духа и доверия, которого не могут понимать те, кто всю жизнь провел в безопасности.

Вольф вытащил из кармана гармонику и негромко сыграл традиционные песни своей родины: «О, рождественская елка» и «Тихая ночь, святая ночь».

Два солдата из соседнего окопа, услышав гармонику, подползли по промерзшей земле к нашей позиции. Поджав колени, мы тесно сгрудились в укрытии, наши тела излучали слабое, но так нужное друг другу тепло. Дух товарищества, который существовал между нами, понимание, что каждый из нас стремился покинуть это место навсегда, смягчало тоску по дому, которую мы испытывали в эти часы.

Содержимое рождественских посылок было поровну поделено; вино из фляг принесло тепло нашим стиснутым конечностям. Вольф снова сыграл песни на гармонике, и хриплыми голосами мы негромко подпевали в такт музыке.

Снаружи, за пределами лучей нашей свечи, в небо с шипением взлетела ракета, породив на земле жуткие тени, пока медленно плыла над замерзшей почвой. По соседству русский пулемет разорвал тишину, и тут же чуть впереди нашей позиции в ответ прозвучал выстрел из снайперской винтовки. Снова быстро опустилась на рубежи тишина, хотя на земле не было спокойствия.

После полуночи орудийные расчеты, ведомые командирами взводов, собрались в противотанковом рве, который был захвачен вчера нашим пехотным батальоном. С кирками и саперными лопатками мы принялись за работу, расширяя ров, уже не чувствуя холода, пока пробивались сквозь схваченную морозом почву.

Небо вдруг осветилось — примерно в 200 метрах русские послали ввысь ракету. Мы распластались на земле и неподвижно лежали до тех пор, пока ракета, которая, казалось, вечность медленно снижалась к земле, не погасла с яростным шипением. [76]

Мы, покрываясь потом, ползли на солнце, пробившись к своей позиции. Утренний горизонт уже стал светлым, когда последние тяжелые ящики со снарядами оказались на огневой позиции. Мы отдыхали, прислонившись к стенке окопа, завернувшись в плащ-палатки, потяжелевшие на морозе, и в молчании ждали, пока придет приказ выставить караул.

В набирающем силу свете дня Рождества мы разведали свой участок и обнаружили блиндаж возле противотанкового рва. Блиндаж был добротный, построенный из крепких бревен и глубоко закопанный в землю. Враги, хорошо зная о местонахождении этого объекта, который оставили всего лишь несколько часов назад, вскоре обрушили на него огонь. И вновь мы оказались под огнем артиллерии и, как и под прежними бесчисленными обстрелами, покорились необходимости терпеливо переждать град снарядов, падающих на нас.

В углу блиндажа мы нашли небольшую печку, растапливаемую дровами. И занимались выпечкой хлеба до тех пор, пока взрывающиеся снаряды 152-миллиметровой пушки начали подкрадываться ближе к нашей позиции, сотрясая почву и взметая к небу фонтаны грязи и обломков. При каждом взрыве с балок сыпалась земля и песок дождем стекал нам на плечи и шлемы. Инстинктивно мы отошли в дальний угол и прижались к стене. Снарядные осколки и каменные обломки прорывали плащ-палатку, висевшую на входе, и влетали в блиндаж. Артиллерийский обстрел внезапно стих; мы решили, что ливень из снарядов прекратился, но вдруг раздался ужасный грохот. Совершенно неожиданно над блиндажом разорвался огромный снаряд и швырнул нас на землю, отчего мы оцепенели и почти потеряли сознание.

С трудом мы поднялись на ноги, задыхаясь от порохового дыма и тщетно пытаясь пробраться сквозь густой дым, из-за звона в ушах не в состоянии услышать крики наших раненых. Наконец ослепляющая пыль и дым рассеялись настолько, что обнаружилась огромная дыра в потолке, через которую проникал холодный серый свет декабрьского дня. Три толстых бревна были вырваны, как спички, огромным снарядом, и тонны земли, покоившейся [77] до этого на этих бревнах, сейчас грудой лежали перед нами.

Мы начали лихорадочно голыми руками разгребать эту гору грязи, раскапывать плотную глину в попытке освободить наших товарищей. Руками, пораненными камнями и щепками, мы вытащили из-под обломков двоих раненых солдат.

Бур был без сознания, по его лицу текла кровь, а у другого было ранение в обе ноги. Он не мог ходить, и мы подозревали, что у него перебиты кости. Он был словоохотлив и хорошо держался, несмотря на сильную боль.

Через несколько минут после того, как Бур пришел в себя, мы перебинтовали его раны. Из шести находившихся в блиндаже только двое получили серьезные ранения. Большинство из нас избежало ран, а возможно, даже смерти, потому что находились в глубине бункера, и нас спасла мощная опорная стена, когда снаряд ударил прямо в центр этого сооружения. Осматривая повреждения, мы остро осознавали, какая судьба ждала бы нас, находись мы прямо под ударом снаряда, где сейчас покоились развороченные бревна и тонны земли.

Труба и печка были полностью уничтожены, а через развороченный потолок стал проникать холод. Мы положили Бура на носилки, чтобы отнести на медицинский пункт. Снаряды продолжали рваться поблизости, а расположенная на железнодорожной линии зенитная батарея русских стала пристреливаться к нашей позиции для ведения огня прямой наводкой. Понятно, что в таких условиях второй раненый солдат отказался покидать это место, предпочитая дождаться вечера, когда его эвакуируют на подвозчике продовольственных пайков. Я с неохотой позволил ему оставаться с нами, пока не появится возможность эвакуировать его в относительной безопасности.

К концу дня обстрел, нарастая, превратился в равномерный, непрерывный огневой вал, а наша позиция попала под огонь стрелкового оружия и гаубиц. Эвакуацию раненого солдата пришлось отложить до следующего утра. Через несколько дней мы узнали, что он умер в госпитале от осложнений из-за развившейся гангрены. Учитывая [78] характер его ранений, я полагаю, смерти можно было избежать, если б ему была оказана немедленная медицинская помощь. Впоследствии я старался как можно быстрее оказать раненому медицинскую помощь, не уступая его личным пожеланиям, которые обычно высказываются под влиянием ужасной боли.

Ночью 26 декабря мой орудийный расчет пересек противотанковый ров и двинулся вперед. На дне траншеи мы обнаружили несколько наших погибших товарищей и прошли мимо них, отводя взгляды. Счет потерь был огромен, и мы пытались сосредоточиться на других вещах, на том, что судьба уготовит для нас через несколько минут или часов.

Мы лежали перед железнодорожной насыпью, которая шла в сторону Мекензиевых высот. Несмотря на интенсивный вражеский огонь из стрелкового оружия, по краям каждого ПТО два человека окапывали и маскировали орудия, покрывая их травой и ветками. Уже два дня нам не доставляли горячей пищи, и мы с Вольфом добровольно согласились работать подносчиками пайков. Незадолго перед наступлением сумерек мы пробрались в тыл по своим следам, идущим от рва, и поднялись на возвышенность, откуда можно было наблюдать за противником. Позади нас, пока мы пробирались по ничейной земле, перебегая от одного укрытия к другому, слышались пулеметные очереди. Наконец мы оказались в безопасности небольшой рощицы. Когда мы бежали к зарослям, зенитная пушка с железной дороги косила верхушки деревьев над нами, и мы инстинктивно ныряли, когда осколки и ветки падали на землю возле нас. Наши сердца колотились от напряжения, когда мы наконец-то добрались до нашего бывшего блиндажа и отыскали водителей-снабженцев, которые выдали нам термосы с едой, подогревавшиеся еще с прошлого дня.

Пока мы тащили пайки, на горизонте появилось несколько штурмовиков «Ил-2», и мы наблюдали, как они атаковали передовые позиции. Они летели низко и быстро, сбрасывая 50-килограммовые осколочные бомбы прямо на расположение нашей роты, потом делали вираж и возвращались для атаки бортовыми пушками и пулеметами. [79]

В перерывах между воздушными налетами мы пробирались вперед в сгущающихся сумерках с термосами за спиной. А когда добрались наконец до своих позиций, командир взвода обер-фельдфебель Вайс, прежде чем вскочить на ноги, несколько секунд смотрел на нас с изумлением.

На нашу позицию сразу после нашего ухода прибыли двое пехотинцев, и осколочная бомба попала прямо в их наспех вырытый окоп. Они умерли мгновенно, и командир взвода по неведению доложил, что Вольф и я погибли в бою.

Солдаты взвода молча отпраздновали наше воскрешение из мертвых тем, что жадно поглотили горячую пищу. Мы пытались не думать о гибели двух земляков — слишком много понесли потерь, чтобы волноваться о том, чего не избежать.

Численность пехотных рот сократилась с восьмидесяти до двадцати человек. Несмотря на эти потери, роты непрерывно бросали в бой на окружающие Севастополь укрепления, им удавалось прорываться сквозь оборонительные линии и в яростных боях захватить многочисленные опорные пункты.

Ведя в течение месяцев борьбу за выживание, каждый пехотинец продемонстрировал замечательную выносливость, когда приходилось жить под открытым небом в самых суровых условиях, имея для поддержания жизни лишь полевые пайки.

Мой взвод ПТО теперь насчитывал лишь два орудия, которые обычно обслуживал расчет из четырех человек на каждое орудие. Еще с двумя солдатами мы с Вольфом начали обучать еще один расчет.

Вечером 27 декабря пехотные полки готовились к новому наступлению. Часть 501-й пехотной дивизии была придана для укрепления левого сектора. 28 декабря в 7.00 наши войска бросились на штурм. Атаке предшествовал массированный артиллерийский обстрел.

Минометчики выпустили в сторону противника множество снарядов nebelwerfer, которые с пронзительным визгом проносились над нами, оставляя за собой сине-белые хвосты перед тем, как взорваться на вражеских позициях. Пленные подтверждали, что советские солдаты [80] очень боялись этих ракет, которые они прозвали «мычащими коровами». Мы же называли скорострельные русские «катюши» «сталинским органом».

Мы припали к земле в своих окопах, готовясь к броску на врага. Медленно текли минуты; солдаты в молчании нервно курили. В мозгу проносились мысли о предстоящем наступлении, женах и детях, матерях и отцах, холодных трупах товарищей, которые видели прошлой ночью. Тщетно мы пытались сосредоточиться на текущем моменте.

Пулеметчики еще раз проверили работу своего оружия и очистили подающие лотки, убедившись, что на сверкающих пулеметных лентах нет грязи и песка, которые могли бы заклинить запорные механизмы оружия. В кожаные пояса и голенища сапог вставили ручные гранаты. Ефрейтор молча перекрестился в молитве, остальные сделали вид, что не заметили.

Пока приближалась решающая минута, командиры отделений старались воодушевить солдат, стараясь убедить их, что своей потрепанной в боях и ослабленной ротой мы можем совершить невозможное. Огневой вал пополз вперед, и цепи атакующих безмолвно устремились туда же.

После тяжелого боя Мекензиевы горы были взяты. Число солдат в роте было меньше, чем когда-либо. Мы установили свое орудие рядом с железнодорожной станцией Мекензиевы Горы, где рядом с каменной стеной для нас нашлось укрытие от непрестанно летевших артиллерийских снарядов, беспорядочно падающих на наш участок. Ночь мы провели скрючившись под подбитым русским танком. К утру снегопад покрыл истерзанную землю белым покрывалом, как будто стараясь скрыть раны войны, только немногие безобразные черные пятна выдавали места свежих воронок. Полная луна освещала окрестности, точно покрытые серебряной глазурью. Перед рассветом мы с Вольфом реквизировали из брошенного дома белую простыню, которой замаскировали бронированный орудийный щит ПТО.

В сером свете утра 29 декабря мы укрылись в небольшом каменном доме с толстыми стенами из природного камня, сквозь которые глядели разбитые оконные [81] рамы. Потом мы узнали, что раньше это было жилище начальника станции Мекензиевы Горы. Было холодно, и мы растопили печку обломками мебели. Вольф отыскал где-то небольшой мешок картошки, которую мы порезали, чтобы поджарить на плите. Аромат картофеля наполнил эту первобытную местность, а тонкое облачко дыма поднялось из нашего жилья в спокойное, молочного цвета утреннее небо.

Враг продолжал вести мощный, но беспорядочный огонь по пристанционной территории все утро, и на чистом белом снегу резким контрастом выделялись черные круги земли, оставленные разорвавшимися снарядами. Возле угла дома взорвалась мина, но нанесла зданию лишь незначительный ущерб.

Мы устало вытянулись на полу, наслаждаясь роскошью нагретой комнаты. Утолив голод горячей картошкой с луком, мы скрутили сигареты из коричнево-золотых листьев крымского табака, которые смягчили на пару помятого медного самовара. Еще мы нарезали табак для трубок и погрузились в дискуссию относительно лучших методов обработки табака для получения максимального аромата. Один утверждал, что лучше всего замочить его в фиговом соке. Другой убежденно доказывал, что лучше всего — кукурузная водка, хотя ни того ни другого у нас не было. Желая положить конец этому глупому спору, Конрад посоветовал использовать конскую мочу, которая имелась в нашей армии в избытке.

Пока солнце поднималось над горизонтом, плотность артиллерийского огня возросла, достигнув крещендо, когда бог войны стал громить наши позиции. Снаряды, взметая вверх гейзеры земли, выискивали очередные жертвы. Наш часовой укрылся возле невысокой каменной стенки, и недалекий разрыв снаряда покрыл его грязью и обломками. Мы нашли его лежащим ничком на земле, руками он прикрывал голову, а тело и ноги были в кровоподтеках. Мы потащили его к своему укрытию, ныряя вниз и бросаясь плашмя на землю при каждом разрыве снаряда.

Я взял на себя обязанности часового, ведя наблюдение сквозь раму разбитого окна. В небе висели черно-серые шлейфы от рвущихся артиллерийских снарядов, и [82] перед тем как обстрел прекратился, я заметил несколько новых, по форме похожих на гриб облаков, поднимающихся вверх на нашем участке. В 100 метрах отсюда на морозном утреннем воздухе ярко полыхали два дома.

Со своей позиции я увидел, как два солдата с винтовками на изготовку, обходя воронки, перебегают деревенскую улицу. В небо с шипением взвились две красные ракеты — предупреждение для нас о готовности к отражению вражеской атаки.

Вражеский артиллерийский обстрел возобновился, волной перемещаясь вперед, и, казалось, большинство снарядов падало в каких-то 100 метрах от нашей позиции. Пока наш взвод по тревоге выскакивал из дома, чтобы занять свои места на огневой позиции, я услышал резкий выстрел танковой пушки, смешавшийся с бешеным стрекотом винтовочных выстрелов и пулеметных очередей.

Мы бросились к своей противотанковой пушке, находившейся в двадцати шагах от того места, где железная дорога пересекала грунтовую. Присев возле орудия, я развернул его в ту сторону, откуда услышал грохот танка, и выглянул из-за орудийного щита, чтобы без помех осмотреть сектор ведения огня. Мимо промчался батальонный посыльный, отчаянно выкрикивая: «Танк! Танк!» Высунувшись из-за стального щита, защищавшего орудийный расчет, я заметил темный контур башни, медленно продвигавшейся между домами. Прижав правый глаз к резиновому кольцу оптики, я старался не выпускать из виду тяжелую машину, частично спрятавшуюся в боковой улице. С колотящимся сердцем я быстро повернул ствол туда, где в последний раз видел вражеский танк. Дистанция — 150 метров! Сердце почти выскакивало из груди, но я попытался спокойно дождаться, когда танк опять появится в поле моего зрения.

И вот стальной колосс уже угрожающе перемещается в прицеле с повернутой в нашу сторону мощной бронированной башней. Дрожащей рукой я нажал на кнопку выстрела. Орудие слегка отскочило назад, и через прицел можно было проследить траекторию 37-миллиметрового снаряда. В ужасе я смотрел на белый дым, который взвился в небо при ударе снаряда о башню. Рикошет! [83]

— Танк в сорока метрах! — заорал я, не отрывая глаз от оптики.

Наш заряжающий Конрад уже вскрыл ящик с бронебойными снарядами для мощной брони. С быстротой молнии Вольф загнал тяжелый, с красным наконечником снаряд в орудие и с треском захлопнул казенник. Еще до того, как смог еще раз нажать на кнопку выстрела, я ощутил холодный воздух и ударную волну на щеке в тот момент, когда мимо нас просвистел тяжелый снаряд и врезался прямо позади нас в пылающий грузовик, разбросав по всему участку куски металла.

И вновь, прочно удерживая перекрестье прицела на центре контура танка, я нажал на кнопку выстрела. В ушах звенело от выстрелов, и мы были не в состоянии услышать разрыв снаряда на цели. Вольф и Конрад уже заряжали новый снаряд, когда я заметил тонкое облачко дыма, поднимающееся из башни, а через секунды после этого появилась ослепительная вспышка. Огромное черное грибовидное облако поднялось в морозное ярко-синее небо. Мощный взрыв сорвал башню с направляющих, когда внутри танка начали детонировать боеприпасы, она сползла с шасси, и ее длинная пушка неуклюже задралась к небу.

Пулеметная очередь вспорола свежий снег прямо перед нами. Сквозь звон в ушах мы услышали чей-то вопль: «Танк справа!» Четыре солдата ухватились за лафет и с напряжением, скользя по замерзшей земле, развернули орудие стволом в другом направлении. Я разглядел второй танк, медленно разворачивавшийся среди деревенских хат, и он медленно выходил на прямую, чтобы набрать скорость. Пуская клубы дыма из выхлопных труб, он разгонялся в нашем направлении, проламываясь сквозь деревянные заборы между садовыми участками примерно в 80 метрах от нас.

Тяжелый танк, переваливаясь с боку на бок, остановился, и его башня стала поворачиваться в поисках нашей позиции. Я поспешно попытался отыскать цель. Вдруг в перекрестье прицела орудийной оптики увидел круглое черное дуло вражеского орудия. Точно так же, как я уничтожил первый танк, сейчас вражеский стрелок наводил на нас свое орудие. Лихорадочно вводя поправки [84] на снос и дистанцию, я оказался на какую-то долю секунды быстрее. Теперь лишь мгновение должно было решить, доживем ли мы до вечера или будем похоронены в безвестной могиле на позабытом поле боя. Наш первый снаряд с грохотом врезался в тяжелую башню, и мы увидели, как экипаж повалил наружу из задымившего танка.

«Танк справа!» Снова мы развернули ПТО и за горящими останками первого танка разглядели смутный силуэт третьего. Массивная машина, прорываясь сквозь дым, с грохотом двигалась на нас, а за ней бежали несколько русских пехотинцев с винтовками наперевес, громко крича «Ура!». Они быстро заняли самую дальнюю цепочку домов в Мекензиевых Горах. После попадания снаряда в корпус танка, где была толстая броня, он плавно остановился, а башня стала медленно поворачиваться в нашем направлении. Мы послали в танк еще один бронебойный снаряд, и его немедленно охватило пламя. Пока мы обстреливали ряды пехоты осколочными снарядами, Вольф и Конрад с дьявольской скоростью перезаряжали пушку. В защите нашей позиции к нам присоединился одинокий пулемет, и атака была отражена.

На большом расстоянии я заметил четвертый и пятый танки, мы открыли по ним огонь, и мимолетные тени башен исчезли за гребнем холмов. Пехота отступила, чтобы оказаться под заградительным огнем наших минометных расчетов и артиллерийских батарей.

У ПТО мы вскинули руки к небу и кричали друг другу что-то невразумительное в не поддающемся контролю порыве. Мы были вне себя от облегчения, избежав почти неминуемой смерти. После нескольких долгих минут ликования я стал мысленно восстанавливать великолепную слаженность, проявленную солдатами моего расчета. Каждое движение, каждое действие и каждое слово были осознанными и приносили результат. Бесконечные тренировки и упражнения с орудием, проклятия, жалобы и пот, затраченные в прошлые месяцы, в этот день спасли нам жизнь.

Теперь открыли огонь наши артиллерийские батареи, посылая бессчетные снаряды, которые обрушились дождем [85] на спасавшегося бегством врага. Чтобы усилить наш сектор, Пелль со своим расчетом перетащил свое ПТО через железнодорожную насыпь. Мимо нас в направлении советских войск прогрохотало одинокое самоходное орудие, экипаж его не был виден за броней, и в этот момент наш бой прекратился.

В прошлые месяцы за отражением атаки обычно начиналось немедленное преследование противника в контратаке свежими, полностью укомплектованными германскими частями. Свежие войска могли глубоко проникнуть в линию обороны Севастополя, захватить бронированный дот 626, позднее именовавшийся в рапортах как «Сталин». Этот удар привел к прорыву к бухте, в результате которого были расколоты советские войска. При существующих условиях у нас имелись лишь ослабленные боями роты, не имеющие достаточных резервов, чтобы нанести дополнительный удар.

Роты наших пехотных полков слишком истощились за месяцы непрерывных боев, чтобы выполнить такую задачу. Сейчас 9-я рота нашего полка насчитывала только 18 человек; обязанности командира роты исполнял фельдфебель. Неделями солдаты не знали передышки, отбивая русские атаки, а потом снова атакуя. Стресс и боевые потери усугублял и климат — сырые, холодные дни и морозные ночи. В окопах под укрытием изодранных плащ-палаток карманные печки, на которых от свечи можно было нагревать консервированную в банках пищу, давали тепло лишь для того, чтобы отогреть больные суставы и застуженные руки. Мы отлично понимали, что наша легкая одежда вовсе не подходит для русской зимы.

В ответ на призывы к обществу о помощи наших всезнающих лидеров в коричневом, сидевших вдали от боев на Востоке, был организован сбор одежды для солдат Восточного фронта. Теплые лыжные свитера, меховые жилеты, спортивная одежда, плотные одеяла, шерстяные носки и рукавицы, собранные таким путем агентством зимней помощи, впервые поступили к нам в феврале 1942 г.

В сумерках мы с Вольфом поползли на ничейную землю ко второму русскому танку, который мы вывели из строя, единственный из трех, подбитых нами, который [86] не сгорел. Из открытого люка башни свисало тело молодого командира танка. Вместе мы вытащили труп из отверстия в мощной броне, и я расстегнул его ремень и забрал перчатки, пистолет и планшет с картой. Мы разобрали орудийный прицел, и я заметил, что перекрестье было установлено точно на позицию нашего ПТО. Мы открыли казенник орудия и выпустили тяжелый снаряд из камеры, позволив ему упасть на пол, и с содроганием осознали, что это тот самый снаряд, который уничтожил бы весь наш орудийный расчет, не окажись мы на долю секунды быстрее. Танк был поражен одним-единственным нашим снарядом, который пробил башню как раз под боеукладкой, мгновенно убив советского стрелка.

Когда последние солнечные лучи исчезли на горизонте, возросли шумы незатихающего фронта, под прикрытием темноты мы поползли назад к своему расположению в старом каменном доме. На обратном пути мы заметили под насыпью железной дороги идущую на юго-восток дренажную трубу, достаточно большую, чтобы в ней мог идти не сгибаясь десятилетний подросток. Внутри трубы, тесно прижавшись друг к другу, сидели несколько женщин и детей.

Головы и шеи у женщин и девочек были обмотаны плотными шерстяными платками, и фигуры казались большими и коренастыми в толстой стеганой одежде. Испуганные, дрожащими губами они молили «Воды!», и я ответил, что вода будет.

Средних лет женщина, казавшаяся самой решительной из них, пошла за мной с ведром, и я повел ее к колодцу позади нашего каменного дома. Она поблагодарила меня неразборчивым потоком слов, много раз повторяя «спасибо» перед тем, как торопливо зашагать к трубе. Вероятно, эта маленькая группка женщин и детей уже несколько дней сидела согнувшись в этом ограниченном пространстве, где нельзя было ни стоять, ни лежать, вытянув ноги.

К сожалению, это было самое безопасное место для них во время жестокой артиллерийской перестрелки, которая то и дело возникала в этих местах, и мы не могли предложить никакого более надежного убежища. На следующий [87] день взрывом русской авиабомбы завалило вход в этот туннель.

На следующее утро мимо нашей казармы пробежал русский солдат с примкнутым к винтовке штыком, низко надвинутой шапкой и развевающейся длиннополой шинелью. По его хриплым крикам «Ура!» мы не могли определить, был ли он пьян или сошел с ума. На расстоянии двадцати шагов я крикнул ему:

— Стой! Руки вверх!

Он резко остановился и, оглядевшись, наконец остановил на нас свой взгляд. Вместо того чтобы отбросить от себя винтовку и поднять вверх руки, он нажал на спусковой крючок, стреляя в нас с бедра, и помчался на нас со штыком наперевес. Пуля ударила в каменную стену дома позади нас, и, не имея другого выхода, я поднял свой карабин и выстрелил в него в упор.

В полдень к нам в дом в сопровождении двух других офицеров зашел командир нашей роты. В знак признания наших заслуг при отражении вчерашней танковой атаки он наградил каждого члена орудийного расчета Железным крестом, забинтованными руками приколов награду к нашим мундирам.

За рождественские праздники наша дивизия получила подкрепление в виде маршевого батальона. В одном из солдат, прибывших для замены, я узнал Ганса из своего родного Вюртемберга. Мы с детства знали друг друга и были сейчас вне себя от радости, что обоим пока удалось выжить в этой войне. В начальный период Русской кампании Гансу прострелили шею, и после выздоровления ему было приказано прибыть сюда, к нам, для пополнения.

Солдаты из вновь прибывшей части не одну неделю добирались до фронта. На первом этапе они ехали в вагонах для перевозки животных, а огромное расстояние от Перекопа до Крыма они преодолели пешком. Как говорил Ганс, все солдаты были рады тому, что вновь оказались вместе с «массами», потому что только в роте земляков по-настоящему чувствовали себя свободно.

Как-то утром после разведки боем нашей обороны, которую предприняла одна советская рота, мы наткнулись на русского, раненного в живот, лежавшего на железнодорожной [88] насыпи. Держась руками за рану, он шепотом просил воды. Среди его неразборчивых просьб мы разобрали произнесенное дрожащим голосом «Христос». Его бледное осунувшееся лицо было обращено к свинцовому небу, а глаза метались от одного из нас к другому, прося помощи у ненавистного врага, от которого его учили не ждать никакой пощады. Ганс ушел, но быстро вернулся с двумя русскими пленными, которые на носилках, сделанных из армейских шинелей, отнесли тяжело раненного солдата в медицинский пункт.

В роте ходили слухи, что несколько дней назад дивизионный капеллан Затцгер во время посещения фронта случайно оказался вблизи передовых позиций и попал в окружение русских солдат. К счастью, среди них был один, говоривший на ломаном немецком, и Затцгер уговорил десять вражеских пехотинцев сдаться и привел их с собой в штаб роты.

Находясь на поле боя, мы мало что знали о политических и военных событиях в мире. Новости из дома приходили редко, а театр военных действий вокруг нас затмил все остальное, лежавшее за пределами нашей непосредственной сферы существования. Сверхрастянутые транспортные коммуникации напрягались до предела, поставляя нам столь необходимые военные материалы, а личная почта считалась делом второстепенной важности.

Узнав, что Америка вступила в войну с Германией, мы восприняли эту новость спокойно, почти безразлично. Многие из солдат, независимо от образования, теперь считали, что только величайшее военное искусство и удача могут принести нам конечную победу. Однако, несмотря на знание, что нам противостоит мировой индустриальный гигант, в то время мы не представляли полных размеров мощи, которая на нас обрушится.

Я вспоминал, как мой отец рассказывал, что все было потеряно для Германии с вступлением Соединенных Штатов в Первую мировую войну. В кругу близких друзей мы обсуждали наше вызывающее опасения положение. Пехотинцы, жившие в выдолбленных в промерзшей земле ячейках и сражаясь с врагом, который день ото дня становился сильнее, стали понимать, что Германии нечего надеяться на победу в войне против целого мира. [89]

Тем не менее, наши единственные надежды мы возлагали на командование Крымской армией и на проверенные способности генерал-полковника фон Манштейна. В конечном счете он также пошел по пути многих наших самых талантливых офицеров, отказавшись склониться перед невыполнимыми требованиями и абсурдными политическими доктринами диктатора в Берлине. Пока будет тянуться война, у Манштейна отберут его армии, а нам часто придется в бою подчиняться партийным деятелям высочайшего уровня со скромными военными талантами. Некоторым из офицеров удастся получить генеральское звание скорее по политическим мотивам, чем за заслуги на поле боя.

В конце дня 31 декабря мы узнали от посыльного, что фронт будет отходить назад и занимаемый нами участок предстоит оставить. Ночью мы перетащили нашу пушку через насыпь и двинулись по дороге, ведущей на северо-восток в сторону Камышлы. После нескольких часов пути мы прибыли на только что созданные передовые рубежи и к утру были на месте сбора роты возле Бахчисарая.

Вначале мы не понимали, почему понадобилось отдавать такую большую территорию, за которую мы так дорого заплатили кровью своих товарищей. За дни Рождества две штурмовые дивизии проникли глубоко внутрь занятой русскими территории. С наших самых передовых позиций по ночам мы могли расслышать предупреждающие о тумане сирены с русских кораблей в Северной бухте, «дороге жизни» для врага. Эти глубокие клинья оставили наши фланги опасно обнаженными для ударов врага, который продолжал получать подкрепление морем. Поэтому линия фронта была выпрямлена, чтобы исключить возможность быть отрезанными от главных сил.

На подступах к Феодосии, январь 1942 г. Запись в военной хронике дивизии сообщает, что благодаря «экстраординарным событиям в Крыму» возникла необходимость пересмотреть запланированное наступление на Севастополь. Только потом мы узнали об опасности, в которой очутилась сама Крымская армия. 25 декабря русские возле Керчи успешно высадили десант там, где во [90] время боев за Севастополь была размещена лишь одна немецкая дивизия. Организованные партизанские соединения получили приказ от советского Верховного командования перерезать линии снабжения, ведущие в Крым вдоль коридора возле Перекопа, и 29 декабря и первые дни января русские высаживались в Евпатории и в гавани Феодосии. Упорно защищая свои позиции, занимавшая Керчь дивизия успешно остановила вторжение русских. Евпатория была отбита разведывательным батальоном, а партизанские отряды отброшены.

44-я пехотная дивизия в Керчи, чтобы не попасть в окружение, с боями пробивалась на запад, поскольку из резерва в наличии были одна румынская кавалерийская дивизия, тыловые части и ослабленный саперно-строительный батальон. Ситуация для армии в Крыму стала угрожающей. В первые дни января 1942 г. дивизия прошла маршем через главный город Крыма Симферополь на север от Карасубазара. Из-за оттепели, которая превратила все дороги в бездонную трясину, продвижение вперед удавалось только ценой невероятных усилий людей и лошадей. Часто можно было видеть, как по нескольку лошадей в упряжках тянули автомобильную технику. Надежные животные медленно, но верно пробивались через грязь, а механизированный транспорт безнадежно увязал в слякоти. При дальнейшем продвижении боевых частей на восток артиллерия и большинство тыловых соединений смогли хоть как-то двигаться вперед только на твердом грунте дороги Карасубазар — Старый.

Штурм Севастополя стоил дивизии таких потерь, что ее командир, генерал-лейтенант Зенценич, посчитал необходимым расформировать в каждом полку по одному батальону, чтобы довести оставшиеся батальоны до боеспособного состояния. 5 января 1942 г. Зенценич покинул дивизию, его сменил полковник Линдеман, храбрый и талантливый офицер.

Наступление было назначено на 15 января, и перед 132-й пехотной дивизией была поставлена задача прорвать оборону и через высоту 132.3 выйти к Черному морю и заливу Феодосии. Слева размещался усиленный 213-й пехотный полк, а сектор справа от нас был отдан 170-й пехотной дивизии. [91]

Незадолго до наступления сумерек мы получили сообщение о подготовленной русскими линии обороны к юго-западу от высоты 132.13, под прикрытием двух пулеметных расчетов мы перетащили наше ПТО по промерзшей ничейной земле, держа его щитом вперед. Заняли позицию на покатом спуске, откуда был виден Феодосийский залив. Впервые мы увидели Черное море — темно-серую линию на горизонте. Мы открыли орудийный огонь по группе русских автомашин и бронетехники, которые неосторожно расположились в открытой степи на расстоянии 1500 метров от нас.

Русские ответили огнем танков и тяжелых минометов, и снаряды стали рваться на гребне склона позади нас. Во время перестрелки артиллерист другого ПТО нашей роты был убит осколками снаряда.

Я тщательно настроил прицел и навел наше орудие на удаленную цель. Снова мы оказались в ситуации, когда минуты решали вопрос жизни и смерти на поле боя. Если бы вражеские танки обнаружили нашу позицию и оказались быстрее и искуснее нас, мы наверняка нашли бы свою могилу здесь, на этом склоне холма.

Прижавшись воспаленным глазом к резиновому кольцу оптического прицела, я привел в действие спусковой механизм и проследил взглядом за траекторией нашего снаряда, затаив дыхание, когда он пропал из виду на фоне маленькой черной цели в отдалении. Экипаж высыпал из бронемашины. Значит, наш выстрел попал в цель и вывел танк из строя.

Батарея 105-миллиметровых орудий нашей дивизии немедленно открыла огонь, и через несколько минут все занятое русскими поле было окутано плотным слоем пыли и дыма. Мы продолжали стрелять в это облако осколочными снарядами. Советские позиции, которые в ином случае послужили бы плацдармом для контратаки на наши только что созданные позиции, исчезли в шквале артиллерийского огня.

Опустилась спасительная темнота, окутав и друга и врага и положив конец артиллерийской перестрелке. Ночью взвод разведки захватил несколько пленных, которые сообщили о готовящейся на следующий день атаке. [92]

Прилетел пронизывающий ледяной ветер с востока. Мы лежали в окопе рядом с нашей пушкой, тесно прижавшись друг к другу, молясь, чтобы не пошел дождь или снег. Мы провели ночь в замерзшей степи возле Феодосии, укрывшись плащ-палатками и закутавшись в скудные остатки запасной одежды.

Утро принесло мало облегчения, потому что солнце лишь эпизодически проглядывало сквозь серые облака, даря нам слишком мало тепла. К полудню своим ПТО мы обеспечивали прикрытие наших пехотных частей, продвигавшихся на Феодосию. Перед нами лежало открытое поле. По сухой степи пехота безостановочно двигалась к морю, и отсюда солдаты казались маленькими точками, исчезающими за горизонтом.

В первые часы наступления гавань подверглась бомбежкам наших «штук», и мы могли различить горящие дома, склады, нефтяные цистерны и заводские территории на подходах к Сарыголу. А над гаванью Феодосии в чистом зимнем небе висело тяжелое черное облако дыма.

Вдруг с позиций в нашем тылу послышались звуки перестрелки. Одна из машин, приданных к ПТО, стоявшая в ложбине примерно в 100 метрах позади позиций, появилась перед нами, преследуемая беспорядочной винтовочной и пулеметной стрельбой.

Мы развернули орудие в тыл, не видя врага. Доехав до нас, водитель Фер вывалился из кабины и крикнул:

— Русские сзади, они захватили сборный пункт!

Он рассказал, что сумел расслышать шум тревоги, поднятой в штабе полка. Он ничего не знал о судьбе второго шофера, хотя и видел, как тот тоже прыгал в кабину своей машины на виду у приближавшихся русских. Фер предположил, что в грузовик попал снаряд. Позднее мы отыскали этот грузовик и нашли водителя, который лежал на рулевом колесе, убитый единственным выстрелом в голову.

Наконец нападавшие высыпали из ложбины. По меньшей мере сто русских с громкими криками «Ура!» устремились к нашему орудийному расчету из семи человек и одному пулеметному гнезду. Винтовочные выстрелы ударяли по борту автомашины и рикошетили от края орудийного щита. Ганс схватил пулемет. Поставив свой пулемет [93] поперек прицепа для боеприпасов, он дал длинную очередь. Первый осколочный снаряд нашей пушки попал в грудь высокому русскому, и его отсеченный торс отскочил от земли. Сквозь грохот оружия крики «Ура!» стали слышаться тише, перед нами росла груда тел в форме цвета хаки. Несмотря на наше яростное сопротивление, они продолжали идти вперед под прикрытием автоматного и винтовочного огня, точно рой насекомых, не желающих повернуть назад.

Сквозь увеличивающую оптику прицела советские солдаты выглядели большими и ужасными, вспышки очередей из дул их автоматов заполняли весь прицел. Я стал наводить прицел на вражеских солдат по очереди. Те, кто были ближе всего к нам, вскоре лежали неподвижно, но из ложбины продолжали появляться новые призраки.

Вдруг наш пулемет заклинило. Под градом винтовочных пуль наши подносчики боеприпасов выхватывали новые снаряды из зарядных ящиков, а заряжающие, обливаясь потом, несмотря на холод, продолжали один за другим загонять снаряды в горячий казенник нашей пушки.

Лежавший рядом со мной возле колеса лафета унтер-офицер стрелял из автомата короткими монотонными очередями и вдруг откинулся назад, застонав от боли. У нас не было времени помогать раненому. Только стрелять, стрелять, чтобы спасти свои жизни. Очистив заклинивший подающий лоток, Ганс вновь открыл огонь из своего «шпандеу». Гора снарядных гильз позади пушки продолжала расти. Кто-то закричал: «Последний ящик осколочных!» Фугасные снаряды были быстро истрачены, и мы продолжали стрелять по одиноким силуэтам бронебойными снарядами. Подносчики стали на колени с карабинами по правую сторону лафета и открыли огонь в сторону фланга, когда несколько русских попытались окружить нас. Бросая ручные гранаты, которые взрывались, не долетая до нас метров двадцать, русские отчаянно продолжали атаку с целью не допустить, чтобы гавань Феодосии попала в наши руки. Несмотря на их личную храбрость, они погибали напрасно.

Грохот орудий медленно затих, а в это время оставшиеся в живых враги отползали назад, под защиту ложбины. [94] Их потом взяли в плен наши пехотные подразделения, посланные для прочесывания местности.

Раненый унтер-офицер все еще лежал под защитой нашего ПТО. Мы разрезали его сапог и перевязали ногу, в которую пуля попала как раз под коленом. Было видно выходное отверстие: ком окровавленной плоти, выступающей из ступни. Мы перенесли унтер-офицера в единственную уцелевшую автомашину, и Фер отвез его в тыл. Потом мы узнали, что его эвакуировали дальше в центральный госпиталь, где полевым хирургам пришлось ампутировать его левую ногу.

Следующие двенадцать часов мы прочесывали окружающую территорию и привели новых пленных, многие из которых были ранены. Их под конвоем отправили в штаб полка.

Наши пехотные роты прорывались вперед, достигнув берега Черного моря. На острие атаки был I батальон 436-го пехотного полка, его фланг прикрывал 437-й пехотный полк. Поздно вечером Сарыгол, северная окраина Феодосии, находился в наших руках, и все подходы с севера и юга были прикрыты. Этот бой решил судьбу все еще незанятого города Феодосия. В официальном донесении генерал фон Манштейн отметил, что наша 132-я пехотная дивизия возглавила решающий прорыв к морю.

18 января остававшиеся русские части, все еще удерживавшие бухту Ассам, прорвали немецкую линию обороны и стали атаковать боевые части, уничтожая кабели связи и создавая помехи в нашем тылу. Они понесли тяжелые потери под сосредоточенным артиллерийским огнем и после нескольких дней были рассеяны и окончательно ликвидированы как организованная сила. В ходе борьбы под Сарыголом вражеские десантные войска понесли огромные потери, мертвые тела густо усеяли улицы и морской берег. Ночью с 17 на 18 января русские танки попытались прорвать немецкое окружение, но подорвались на противотанковых минах, расставленных нашими саперами на южной окраине Сарыгола. Дивизия направилась на северо-восток, и 19 и 20 января мы достигли рубежей обороны к востоку и северо-востоку. Дальние Камыши было приказано удерживать до начала Керченской операции. [95]

19 января 438-й пехотный полк захватил территорию к западу от прибрежной дороги из Дальних Камышей и прилегающие высоты. Продвижение шло по плану, встречая слабое сопротивление противника. В утренние часы штаб дивизии был передислоцирован в Ближнюю Байбугу. Все передвижения происходили под докучливыми налетами вражеской авиации, несмотря на снегопад и облачное небо.

В результате налетов пикирующих бомбардировщиков «штука» и артиллерийского огня строениям Феодосии и прилегающих районов были причинены очень сильные разрушения. Несколько поврежденных транспортных кораблей лежало в гавани. Враг бросил в оставленных районах много военных грузов.

20 января возросла активность вражеской авиации. Вечером был получен приказ из корпуса: приступить к подготовке оборонительных позиций около Дальних Камышей. 21 января штаб дивизии был переведен в Феодосию. Температура упала до минус 30 градусов. В рапорте вермахта от 19 января о битве за Феодосию говорится следующее: «Германские и румынские войска под командованием пехотного генерала фон Манштейна, координируя свои действия с люфтваффе под командованием генерала авиации Риттера фон Грайма, отбросили советские войска и заняли город Феодосию. В плен взято 4600 человек, захвачено 73 единицы бронетехники, 77 полевых орудий и большое количество военных материалов».

Успешное завершение сражения за Феодосию устранило всякую опасность для армии в Крыму. В обороне на узком Керченском полуострове стоял XXX армейский корпус с 132-й пехотной дивизией в авангарде, слева от нас — ХХХХII армейский корпус с 42-й пехотной дивизией, и 18-я румынская пехотная дивизия в резерве. Попытка русских прорваться из сектора Феодосии в направлении Джанкой — Перекоп и обойти основную массу 11-й армии оказалась безуспешной. В итоге постоянных попыток прорыва изолированных сил советских войск был получен приказ сосредоточиться на ликвидации всех очагов вражеского сопротивления, еще остававшихся в нашем тылу.


Дальше