В Крыму
Был получен приказ остановиться на отдых в Сарыголе. Войска были доведены до крайней степени истощения со времени начала войны с Россией, особенно в ожесточенных сражениях в районе Севастополя и Феодосии. Пехотные роты, а также саперные части, истребители танков, батальоны разведки, передовые артиллерийские наблюдатели и тыловые части неоднократно демонстрировали, как должен действовать в данной ситуации хороший солдат, независимо от мощи противника, если получил нужную подготовку и имеет хорошее командование.
Мой орудийный расчет наслаждался передышкой. Мы расположились возле ротного тылового пункта, в Сарыголе, отведенного для полковых резервов. Сразу же после взятия города мы нашли еще один прочный каменный дом с двумя комнатами, стоявший около железной дороги и очень похожий на наше прежнее жилье. В доме жила Мамушка, полная украинка примерно пятидесяти пяти лет с округлым веселым лицом, ее дочь Маруся тридцати пяти лет и Пан, хозяин дома. Пан, уроженец Крыма, был мужчиной хрупкого телосложения с большими обвислыми патриархальными усами, даже в теплую погоду не снимавший черную каракулевую шапку. Этому неопределенного возраста, маленькому, угловатому человеку могло быть как сорок, так и шестьдесят лет. До того как дорога войны пролегла по земле его родины, он работал начальником станции в Феодосийском отделении железной дороги.
Мы быстро привыкли к трем нашим хозяевам, которые занимали переднюю комнату в доме. У правой [97] стены здания была сложенная из кирпича на известковом растворе печь с железной дверцей, а заднюю часть комнаты занимала огромная широкая деревянная кропать, в которой спали все трое. Во второй комнате стояли две металлические кровати, темно-коричневый платяной шкаф орехового дерева и ночной столик, который оживляло ухоженное домашнее растение. Я позволил себе роскошь спать на одной из металлических кроватей на настоящих матрасах, а другие устроились на полу. Дом был теплый и удобный, и даже ночной гром русских морских батарей большого калибра мало нас беспокоил.
Единственное недоразумение было связано с Мамушкой. Когда мы беспечно забивали гвозди в стенку и переднюю дверцу шкафа для того, чтобы вешать свои фляги, патронные ленты и прочее полевое снаряжение, Мамушка стала быстро бегать взад-вперед, качая головой, повязанной платком, то и дело восклицая: «Никс хорошо! Нет культура!» Мы тут же удалили все гвозди, и она снова успокоилась. В нашем распоряжении была старомодная, еще царских времен, мебель. В доме имелась электропроводка, но электричества не было, поэтому полагались на присущие русским избам старые масляные лампы, дававшие рассеянный, но теплый свет.
Армейские пайки оставались редкими и однообразными; хлебный рацион опять был урезан. С взятием деревни мы получили добавку к своим пайкам, которая теперь состояла в основном из консервированного мяса. Во время осмотра русского грузовика, который был частично уничтожен попаданием снаряда штурмового орудия, мы обнаружили мешки сухого хлеба и длинной копченой колбасы, которая по вкусу была похожей на краковскую, знакомую нам в Германии.
В поисках пищи мы обыскали брошенную хижину возле гавани, где нашли большие картонные коробки, наполненные мылом. В ходе дальнейшего осмотра мы с удивлением обнаружили большие мешки с кукурузой и сахаром, спрятанные под грудой мыла. Получив такие запасы, Гейнц, прежде работавший пекарем в Карлсруэ, приготовил изумительную еду из подсахаренной манной крупы, которую мы с жадностью заедали кусками [98] русской колбасы. Мы наелись, досыта, поделились и с Мамушкой, Марусей и Паном, у которых не было никакой еды.
По роте быстро разнеслась новость о том, как хорошо поживает наш орудийный расчет, и к нам устремился постоянный поток посетителей. Ганс тоже пришел ко мне, и мы сели и поговорили о наших домах в Вюртемберге, который лежал в 3000 километрах от нас.
Мы наполнили едой и сахаром несколько пустых патронных коробок и спрятали сокровище среди штабелей снарядных ящиков. Поскольку у нас имелся дополнительный рацион, рота присвоила нам почетное звание «барахольного расчета».
Во время обыска складов на причале мы наткнулись на две большие цистерны с жидкостью. В надежде отыскать горючее для наших автомашин, мы тщательно обследовали эти емкости. Внутри обнаружили троих дрожащих русских солдат, которые уже несколько дней стояли по плечи в нефти. Будучи уверенными, что при пленении их немедленно расстреляют, они предпочли умереть от мороза или утонуть в ужасных условиях, чем сдаться. Мы отвели их в штаб начальника порта, где им дали другую одежду, а потом оставили во власти неизвестности.
Как-то во второй половине дня мы осматривали заброшенный завод. Едва я вошел в длинный проход и медленно двинулся вперед, из темноты вылетела ручная граната с шипящим запалом и покатилась к моим ногам. Я инстинктивно отбросил ее ногой в темную комнату, в то же время схватив Ганса, который, не ведая о происходящем, подошел ко мне сзади, рванул его за собой в соседнее помещение. В этот миг граната взорвалась, наполнив воздух пылью и обломками. В ушах все еще стоял звон после взрыва, когда мы вскочили на ноги с автоматами на изготовку, так как к нам, спотыкаясь, вышли пятеро русских с поднятыми руками. Ручная граната прокатилась назад через коридор и взорвалась почти у их ног. Ошеломленные, но не раненые, они сдались без какого-либо сопротивления.
Прочесывание захваченных районов не обходилось без риска. Я получал личное удовлетворение от сознания, [99] что, хотя и нес исключительную ответственность за безопасность своего орудийного расчета, мог беспредельно доверять рассудительности и физическим способностям товарищей. Эта вера за месяцы пребывания на фронте окрепла до того, что только смерть или тяжелые раны могли ее поколебать.
После зимних сражений у Феодосии с 15 до 18 января боевые действия на узком Керченском полуострове были низведены до окопной войны. Русские занимали против нас хорошо подготовленные позиции. Их линия обороны состояла из обширной сети глубоких траншей, минных полей и танковых ловушек.
Все попытки прорыва, предпринимавшиеся врагом с конца февраля по начало мая, наша дивизия успешно отражала. Советские войска, особенно при атаках на левое крыло высоты 50.6, несли тяжелые потери. Несмотря на вражеские атаки с использованием танков и значительно превосходящее число стрелковых дивизий, наша оборона продолжала держаться. Были ликвидированы локальные прорывы линии обороны, удерживавшейся 44-й пехотной дивизией слева от нас, и в районе, за который отвечала румынская бригада.
По всему Восточному фронту русские пытались отвоевать территории, отданные германской армии прошлым летом, и тем самым отобрать инициативу у германских войск. Они также воспользовались огромным преимуществом того, что продолжали контролировать Черное море, и наши войска и позиции часто подвергались обстрелу кораблей советского флота, свободно курсировавших по Черному морю.
Освобождение Крыма оставалось первостепенной задачей, поскольку владение им позволило бы советским войскам бросить авиацию против слабого фланга Южного фронта, а также сделать досягаемыми для своих бомбардировщиков румынские нефтяные месторождения. Потеря Крыма советскими войсками должна была стать решающей в определении все еще неясной роли Турции в войне. Позднее мы узнали, что русские оптимистично окрестили свое наступление «сталинским ударом», и у нас не было сомнений, что Советы предпримут все, чтобы отвоевать Крым. [100]
Воздушная разведка выявила, что враг неуклонно наращивает силы на Керченском полуострове. Керченский пролив покрывался льдом на несколько недель в году и был пригоден для транспортных перевозок вплоть до самого Кавказа. Это неожиданное преимущество давало русским возможность доставлять по льду войска и боеприпасы с материка.
И для немецких солдат, и для советской пехоты началась дорого стоившая окопная война. Войска день и ночь копали окопы и возводили заграждения. Нехватка леса затрудняла строительство блиндажей, а бревна приходилось доставлять издалека — из тыла и с гор Яйла.
Саперные части дивизии установили минные поля и построили сложную систему проволочных заграждений. Благодаря неустанным усилиям и физическому напряжению войск враг не добился успеха в своих попытках прорвать наши позиции.
В прошлом году во время наших боев за Севастополь 46-я пехотная дивизия захватила Керченский полуостров и порт. В этот период боевых действий дивизией командовал генерал Шпонек, который, столкнувшись в декабре 1941 г. на фланге с мощной вражеской группировкой, приказал отвести войска с полуострова. Это действие было прямым нарушением гитлеровской политики удерживания захваченного любой ценой, поэтому было приказано провести расследование действий генерала. Из-за независимых действий Шпонека командующий Южным фронтом издал распоряжение, впредь категорически запрещающее какое-либо награждение личного состава этой дивизии. Эта мера массовой мести, которую все мы сочли ошибочной, явно была результатом прямого приказа Гитлера, подчеркивавшего, что войска должны любой ценой удерживать позиции, и запрещавшего отводить войска с любой захваченной территории.
Дело графа Шпонека продемонстрировало нам конфликт принципов, в котором может оказаться военный лидер. В этом случае опытный генерал взял на себя инициативу ради спасения своих войск в гибельной ситуации, не подчинившись огульному приказу, не принимавшему во внимание исключительных обстоятельств. Шпонек знал, что в случае неудачи рискует не только [101] должностью, но и собственной жизнью. По приказу Главного командования сухопутных войск Шпонек был освобожден от должности. Трибунал под председательством рейхсмаршала Геринга после короткого совещания приговорил храброго и одаренного офицера к смертной казни. Позднее этот приговор был заменен пожизненным заключением, генерала Шпонека постигла судьба многих — он сгинул в драконовской национал-социалистической системе правосудия. Хотя его судьба остается неизвестной, скорее всего, он был казнен во время репрессий, последовавших после покушения на жизнь Гитлера 20 июля 1944 г.
Главнокомандующий группой армий «Юг» фельдмаршал фон Бок позднее издал такой приказ по 46-й пехотной дивизии: «46-я дивизия постоянно демонстрировала выдающиеся боевые качества в оборонительных боях с противником с начала января за коридор. По существу, дивизия заслужила особое признание. Будут рассмотрены и немедленно утверждены рекомендации к повышению в звании и награждению».
Пока мы продолжали терпеть лишения суровой войны на Восточном фронте, наши шансы остаться невредимыми становились все более призрачными. Широко распространялись сведениями о судьбе германских солдат, попадавших в руки русских, которые медленно и мучительно умирали в плену. Эти рассказы о жестокости советских войск только укрепляли в немецком солдате волю к борьбе и сопротивлению до последнего патрона и последнего дыхания. Как человеческие существа, мы были способны на великие проявления мужества, но на самоубийство таланта не хватало. Война на Востоке дегенерировала до такой степени, что мы считали сдачу в плен равносильной самоубийству.
В конце февраля расчет ПТО окопал свое орудие на участке местности, официально именовавшемся «Черепаха». Мы искали укрытия от мороза и леденящего ветра в обветшалых сараях, в которых раньше обитали овцы, и устраивались, как могли, между влажными глиняными стенками. Крыша пала жертвой многочисленных осколков снарядов, и мы организовали свою оборонительную позицию с почти круговым сектором обстрела. С этих [102] высот справа виднелось Черное море. На переднем плане располагался город Дальние Камыши с его заводом. Справа на приморских скалах примерно в 1500 метрах был четко виден укрепленный пункт «Ледокол». Кроме Дальних Камышей, «Черепахи» и «Ледокола», были и другие пехотные позиции, например «Кузнечик», находившаяся возле бывшей силосной башни. Слева от нас был виден фронт, протягивавшийся за замерзшим болотом до самого холма, именовавшегося высотой 66.3. В ясный день мы могли разглядеть, как минимум, треть позиции «Парпач».
Мы оборудовали свою огневую позицию примерно в 50 метрах от нашего жилища и построили изогнутый земляной вал для круговой, на 360 градусов, защиты от снарядных осколков и мин. До нашей позиции можно было сравнительно безопасно добраться через сплошную траншею, пробитую нами в каменистом грунте. Мы старались сделать свою позицию максимально безопасной и удобной при имевшихся условиях, но тосковали по простым деревянным избам, в которых размещались на прежнем месте.
22 февраля я побывал в гостях у Ганса. Его огневая позиция находилась на холме Корокель, на берегу Черного моря в береговом охранении.
Спустя два дня он был убит. Взвод истребителей танков фельдфебеля Фалька стоял в 3–4 километрах от передовых линий в системе береговой охраны возле заметного белого дома недалеко от Дальних Камышей. Был отдан приказ составу взводов, сосредоточенных в спокойных береговых секторах, собраться на инструктаж, и утром 24 февраля видимость была ограниченной из-за тумана и дымки, отчего наблюдение за дальними целями было одинаково невозможно как для своих, так и для чужих. Взвод Фалька собрался у белого дома вместе с еще 20 солдатами для получения инструктажа от командира взвода, когда почти у их ног разорвался одиночный снаряд.
Из этого взвода пять человек, включая Ганса, погибли мгновенно или были так тяжело ранены, что умерли через несколько часов. Еще 12 человек получили ранения, оказавшиеся не смертельными. После этого случая [103] вышел приказ, разрешающий проводить занятия только небольшими изолированными группами.
Вскоре после этого произошел второй инцидент, когда было убито несколько передовых наблюдателей, собравшихся вместе на одной водонапорной башне возле завода в Дальних Камышах. Чтобы получить лучший обзор вражеских позиций, наблюдатели из артиллерийской части, пехотных рот и нескольких минометных взводов расположились на незащищенной позиции. Прямым попаданием одиночного артиллерийского снаряда в этот пункт убило и ранило всех наблюдателей. После этого происшествия вышел приказ, запрещающий скопление наблюдателей в такой форме.
Была подготовлена операция «Охота на дроф» с целью изгнания советских войск из Крыма. В противотанковых рвах Феодосии батальоны прошли интенсивную подготовку для запланированного наступления на вражеские земляные укрепления на участке «Парпач». Для ликвидации вражеских проволочных заграждений были приготовлены подрывные заряды, и изготовлены штурмовые лестницы для взятия вражеских траншей.
В 6.30 утра 26 февраля враг открыл мощный артиллерийский и минометный огонь по всему фронту. В 8.30 огневой вал резко иссяк, и на нас пошли пехотные части при поддержке тяжелых танков. Возле высоты Телеграфная намечался прорыв силами девяти танков противника, один из которых был уничтожен 4-й батареей артполка нашей дивизии. Огнем 5-й батареи еще три танка были выведены из строя. Оставшиеся танки отошли. Из девяти атаковавших танков семь были уничтожены или выведены из строя и остались на поле боя. К 10.00 атака была отбита по всему сектору, и враг отступил, понеся тяжелые потери.
Ливень, не прекращавшийся всю ночь и день, дал нам огромное преимущество, пока мы держали оборону. Почва пропиталась водой и размякла до такой степени, что в открытом поле можно было двигаться лишь медленно и с огромным трудом. В 13.00 вражеские войска снова попытались атаковать высоту Телеграфная. Сосредоточенным огнем и эта атака была отражена. [104]
Утром 27 февраля враг ударил по оборонительной линии вдоль «Парпача» всей артиллерией по заранее пристрелянным целям. Наши позиции подверглись налетам бомбардировщиков и эскадрилий истребителей. К непрекращающемуся огню по германским позициям подключились русские канонерские лодки и эсминцы, обстреливавшие траншеи, завод и артиллерийские позиции дивизии в Дальних Камышах и вокруг них.
Превосходящими по численности силами русские пытались прорвать наши позиции. Тонкой полосе немецкого фронта противостояли семь стрелковых дивизий и несколько танковых бригад. Кроме этих войск, непосредственно наступающих на нас, русское армейское командование также держало в резерве шесть или семь стрелковых дивизий, одну кавалерийскую дивизию и две танковые бригады, чтобы использовать их для развития успеха в случае прорыва.
3 марта 1942 г. раннее утреннее солнце осветило чистое небо. Было замечено активное передвижение русских войск в направлении на Зейдшент, при этом узкие дороги были забиты грузовиками, идущими ротами и повозками. Ночью вражеские боевые корабли обстреляли Корокель, а в утренние часы русские выпустили по городу примерно 200 артиллерийских снарядов среднего калибра. Огневой вал прошелся вдоль прибрежной дороги и важных позиций на железной дороге. После короткой паузы, между 12.00 и 14.00, тяжелая артиллерия обрушилась на позиции 5-й и 6-й батарей с направления Москва. На 6-й батарее одно орудие было выведено из строя, погибло несколько номеров артиллерийского расчета. Ночью наши батареи выпустили по 25 снарядов каждая по дороге, пересекающей противотанковые рвы. В утренние часы огонь был обрушен на скопления вражеских войск. На соседний левый сектор враг предпринял мощные воздушные атаки; наша авиация проявляла себя слабо. Эта артиллерийская дуэль привела к тому, что на наших батареях двое было убито и семеро ранено.
Дивизионный сектор скоро раскололся на ряд опорных пунктов, за которые шла ожесточенная борьба, а самые тяжелые бои развернулись вблизи высот 50.6 и 66.3, а также на участках «Черепаха» и «Ледокол», на [105] которые пришлось по дюжине атак в день. Много танков было уничтожено за период с 27 февраля по 3 марта и потом, когда возобновились массированные атаки в этом секторе с 13 по 20 марта. Локальные прорывы па «Ледоколе» и «Черепахе» и по периметру левого соседнего сектора были быстро ликвидированы контратаками.
Позднее нам стало известно, что русские прорвались в секторе, который защищала румынская дивизия, и этот прорыв не смогли остановить ослабевшие германские части на румынских флангах. При таком положении стало необходимо ввести в бой новую танковую дивизию. Эта дивизия была сформирована и оснащена во Франции и в значительной степени была вооружена захваченными французскими танками. Использовать новую дивизию было намечено в весеннем наступлении, но сейчас она была вынуждена месить глубокую грязь, чтобы встретиться с русскими.
Колонна с великолепно экипированными в только что пошитую зимнюю форму танкистами прогрохотала мимо наших позиций, чтобы вступить в бой с врагом, находившимся в отдалении. Мы не могли избавиться от ощущения, что они, проносясь мимо, смотрели на нас с пренебрежением, сидя на верхушке башен своих железных колесниц. Мы завистливо провожали взглядами одетые с иголочки войска, скрючившись в своих окопах, и с трудом пробивались сквозь грязь в форме, которая за месяцы жестоких боев превратилась в лохмотья, покрылась коркой грязи и выцвела.
Танковые части-новички решительно ринулись в атаку. Лязгая гусеницами и ревя моторами в морозном воздухе, они сразу же устремились в лобовую атаку на русские позиции, но застряли в глубокой грязи прямо перед вражескими пушками, полностью уязвимые для противотанкового огня.
В общей сложности было потеряно 40 танков, остальные после этого катастрофического эксперимента были немедленно сняты с фронта и отправлены в тыл для дальнейшей подготовки. Им пришлось учиться, точно так же как это делали мы в предыдущие месяцы, пониманию того, что для возможности выжить на Восточном фронте [106] нужно нечто большее, чем новая форма и страстный натиск.
По суровой традиции пехотинцы впоследствии называли эту часть дивизией «Одеколон», имея в виду, что она прибыла с запада и быстро испарилась. Скоро был издан официальный приказ, запрещающий использование этого оскорбительного термина, и его уже больше не использовали пехотинцы на передовой. Однако неудивительно, что это выражение можно было иногда услышать от солдат, остававшихся в тыловых районах, обычно за пределами досягаемости русских орудий.
23 марта в течение всего дня враг атаковал «Ледокол» силами одного батальона. 437-й пехотный полк поддержали штурмовые орудия, но мощный артиллерийский и минометный огонь противника накрыл всю территорию «Ледокола» и соседнего завода, вынудив пехотинцев прятаться в окопах и блиндажах. В течение ночи наши батареи обстреливали скопления вражеских войск на фронте «Ледокола».
Врагу удалось захватить «Ледокол» после того, как немецкие защитники израсходовали все боеприпасы. Мощный заградительный огонь наших артиллерийских батарей не позволил врагу воспользоваться этим прорывом для дальнейшего продвижения. Советы понесли массовые жертвы и не смогли достичь противотанковых рвов к востоку от завода.
При поддержке огня артиллерийских батарей и самоходных пушек наши пехотные части к вечеру успешно отвоевали «Ледокол». 1600 артиллерийских снарядов, выпущенных нашими батареями, помешали дальнейшему продвижению врага, несмотря на то что Советы могли подбрасывать подкрепления. В течение всех тяжелых наземных боев активность в воздухе оставалась незначительной, и нашим зенитным огнем были сбиты лишь один вражеский бомбардировщик и один истребитель «рата» («И-16»).
В 4.40 утра 9 апреля враг предпринял неожиданную атаку при поддержке огня тяжелой артиллерии, обрушив на наши позиции град снарядов. В 7.00 вражеский артиллерийский обстрел в нашем секторе слегка ослабел, хотя сектор слева продолжал принимать на [107] себя всю тяжесть вражеских атак. В бой были введены ганки, а к полудню атака ослабла. Под огонь наших батарей попали вражеские орудия и многочисленные скопления войск, но, несмотря на мощное давление, враг смог предпринять еще одну атаку на наш укрепленный пункт, официально называвшийся «Зигфрид». После нескольких попыток это наступление было рассеяно огнем артиллерии и пехоты.
5-я батарея обрушила огонь на скопление танков в самой северной оконечности болота. Регулярно наблюдалась вражеская активность в воздухе, причем использовались в основном примитивные самолеты наподобие «И-16». Эти самолеты атаковали все цели подряд посредством легких бомб и пулеметного огня. В 11.30 наши «штуки» предприняли атаку целей на передних подступах к высоте 66.3, а в 15.00 ударили по сосредоточениям вражеской бронетанковой техники. Наша собственная авиация вернула себе господство в воздухе над нашим сектором.
Противник использовал дни с 9 по 11 апреля для последних отчаянных атак с целью прорыва позиций на «Парпаче» и отвоевать Крым в завершающей фазе «сталинского удара». Он пытался занять коридор «Парпач» превосходящими силами полдюжины стрелковых дивизий и с помощью почти двухсот танков. Враг был вынужден прекратить атаки из-за тяжелых потерь — снова в боях против нашей линии обороны Советы израсходовали все свои наличные резервы.
Наша дивизия сыграла главную роль в успешной обороне Парпачских позиций. Получив наконец-то возможность перевести дух, мы с нетерпением ожидал и. отдыха вдали от постоянных обстрелов и угроз массовых атак пехоты. Хотя не было возможности отвести с фронта целую дивизию, отдельные батальоны из наших пехотных полков отводились и направлялись для временного отдыха в тылу. Даже для тех, кому повезло воспользоваться передышкой, пауза была недлинной, и после короткого отдыха все скоро вновь оказывались на фронте.
До нас дошли сведения, что нас снимают с фронта на отдых. Мы с трудом волочили ноги сквозь грязь, идя по следам нашего орудийного тягача в направлении поселка [108] Ближние Камыши. Впервые за много дней позади нас стихал грохот далекой артиллерии.
Находясь в Ближних Камышах, один номер нашего орудийного расчета «реквизировал» без разрешения гуся из места квартирования другой части. Несчастная птица была ощипана и быстро съедена нашей прожорливой командой. Вскоре после приема пищи в нашем жилище появился гауптфельдфебель из потерпевшей части с повязкой, обозначающей звание, на рукаве, говорившей о том, что он старший в своей роте, а также с аккуратно вставленной в петлицу ленточкой креста «За военные заслуги». Он также привел с собой на буксире подчиненного, чтобы засвидетельствовать происходящее. Чисто обглоданные гусиные кости, лежавшие рядом со снарядным ящиком, не остались ими незамеченными.
От меня, как командира орудия, потребовали сообщить свое имя и название части. С ворчаньем гауптфельдфебель аккуратно записал эту информацию в свой журнал для рапортов, который все унтер-офицеры носили в левом нагрудном кармане. Мы почти не обращали внимания на его угрозы ответных действий и дисциплинарных мер, пропуская слова мимо ушей. После многих месяцев пребывания на фронте трудно было вообразить нечто худшее, чем то, что мы недавно испытали, и мы хорошо знали, что большее наказание для нас — служба на Восточном фронте.
Штаб полка также находился в Ближних Камышах. Спустя несколько дней я получил приказ явиться на командный пункт полка. Я постарался произвести благоприятное впечатление, прибыв вовремя, в чистом мундире, с правильно застегнутым ремнем и пилоткой, надетой на голову по уставу, как того требовали правила немецкой армии. Ординарец командира роты Алоиз присвистнул, встретив меня, а потом произнес:
— У вас там, парни, еды хватает?
Он прервал свое занятие и опрометью бросился в здание, но скоро появился в дверях, сделав мне знак следовать за ним.
За столом сидел адъютант, сосредоточенно изучавший стопку бумаг, разложенных между несколькими телефонами и картами. Я сделал было нервную попытку [109] щелкнуть каблуками, но она позорно провалилась из-за безобразного слоя грязи, прилипшего к подошвам моих сапог. Тогда я громко произнес:
— Ефрейтор Бидерман явился в штаб полка по приказанию!
Гауптман дал мне постоять в молчании несколько долгих минут, не отрывая глаз от своего стола. Затем он отложил бумаги и взглянул на меня.
— Ефрейтор Бидерман, тут у меня... — он выбрал лежавший на углу стола документ и махнул им в мою сторону, — рапорт о краже. Что было украдено?
— Гусь, — ответил я без колебаний.
— И кто несет ответственность за эту кражу?
— Я, — ответил я.
— И откуда конкретно он был украден? — раздраженно спросил гауптман.
В моей голове вихрем проносились разные мысли. Я не был готов объяснять в деталях то, что считал не более чем незначительным нарушением. По моей заминке с ответом он сделал вывод, что я пытаюсь выгородить солдат своего расчета, которые совершили этот проступок, и принялся читать мне лекцию о добродетели и важности дисциплины и о том, что несоответствие этим критериям не может быть и не будет терпимо. Мне было сказано, что получен рапорт, рекомендующий строгое наказание. Меня охватило какое-то оцепенение. Я не мог и предположить, что кража гуся будет воспринята настолько серьезно. Я попытался выбросить из головы мысли о строгости наказания и попробовал сосредоточиться на его словах, которые он продолжал устремлять в меня с известной четкостью пулемета «шпандеу». Вдруг гауптман резко оборвал речь, позволив молчанию воцариться в комнате на несколько секунд, вскочил из-за стола и улыбнулся.
— Садитесь, ефрейтор Бидерман, — сказал он резко изменившимся, человечным тоном, показав жестом на свободный стул возле его стола.
Немедленно появился Алоиз с тремя маленькими стаканчиками, изготовленными из снарядных гильз. Откуда-то из-под стола он достал бутылку шнапса, наполнил их доверху, и мы выпили за наш старый добрый взвод. [110]
После тоста за выдающиеся личности, знакомые нам обоим, и после ответов на вопросы, касающиеся боевого духа и снабжения войск на передовой, мне пришлось в деталях доложить о последней попытке врага прорвать нашу оборону после захвата «Ледокола», где погиб фельдфебель Ковач. Наконец, после того как мы выпили последний тост, я был отпущен без дальнейших угроз.
Спустя месяцы мне стало известно, что гауптфельдфебель в своем рапорте действительно требовал наказания. Наш гауптман послал рапорт по инстанции, как полагалось. По совпадению с этим рапортом он также направил свидетельство очевидца одного случая, при котором присутствовали несколько солдат роты в тот же самый день, а дело касалось самолета-разведчика «физелер-шторх». Свидетель утверждал, что видел, как на пастбище в тылу дивизии приземлился этот самолет, из самолета выскочили несколько офицеров и быстро загрузили в самолет несколько овец. Самолет тут же улетел. К счастью, был записан номер самолета, и последующее беглое расследование выявило, что этот «физелер-шторх» был приписан к штабу корпуса. По получении этого рапорта, в котором также содержалась рекомендация наказания виновных в краже овец, власти закрыли дело и никогда больше не упоминали вновь.
В апреле мы получили замену на передовой. Роту сняли с позиций на заводе, на «Ледоколе» и на «Кузнечике», и мы стали готовиться к передаче огневых позиций новой команде из родственного полка. Освободив подводу от своих личных вещей и легкого стрелкового оружия, мы оставили ПТО на огневой позиции и отправились на Сарыгол.
Покинув это место, мы почувствовали, будто оставили врагу часть самих себя. Долгие месяцы это орудие верой и правдой служило нам, пока мы тащили его в обжигающей жаре и пыли по Украине. В ожесточенных боях, в которых мы отчаянно полагались на его эффективность в борьбе с наседающими волнами вражеских войск, это орудие никогда не подводило нас. Оно оставалось нашим верным товарищем в эту зиму грязи, снега и льда под Севастополем и Феодосией. Мы проводили [111] бесчисленные часы, чистя и полируя низкий, двухслойный прикрывающий орудийный щит и длинный широкий лафет. Ни крошки пыли не должно было быть в стволе и на лафете. На орудии остались шрамы в виде нескольких глубоких царапин, ран войны, которые были старательно заварены, а правая сторона щита, пробитая множеством осколков, была залатана в роте обслуживания. Несколько белых колец, нарисованных на стволе сразу за дульным срезом, говорили об уничтожении такого же числа вражеских танков.
Я подробно проинструктировал фельдфебеля нового расчета о правилах обслуживания пушки. Чехлы казенника и дула должны всегда оставаться на месте даже на самых передовых позициях, чтобы защитить деликатный механизм от попадания пыли и влаги. Погода становилась теплее, но ночи все-таки были холодными; поэтому, чтобы избежать накопления конденсата в стволе, надо снимать чехол казенной части и оставлять блок казенника открытым на ночь.
Утреннее солнце обогрело наши обнаженные головы, пока мы наслаждались необычной роскошью ходьбы во весь рост под ясным небом, без груза саперного инструмента и противогазов. В конце концов мы дошли до Сарыгола, места нахождения бывшего тылового штаба, где мы опять смогли помыться и отоспаться, посетить солдатский клуб в Феодосии, в котором был кинотеатр. Борьба за выживание на фронте, жизнь в грязи, ползание по мокрым, грязным окопам или сидение, скрючившись, в темных, холодных глиняных блиндажах — все это, казалось, осталось позади навсегда, поскольку мы обрели временную иллюзию мира под весенним солнцем в Крыму. После нескольких дней мы были способны полностью расслабиться без нервного ожидания вражеской ночной атаки, которое барабанило в нашем подсознании.
Двое водителей грузовиков, которые оставались в тылу со снабженцами, приготовили к нашему прибытию теплую воду и свежую одежду. Мамушка, Маруся и Пан приветствовали нас кивками и улыбками. Пан даже снял свою каракулевую шапку в приветствии, и мы в первый раз увидели его серые, свисающие прядями волосы. [112]
Я доложил о местонахождении расчета тыловой группе роты. Гауптфельдфебель Кремер находился в штабе роты, и ротный писарь Кламп объявил мне, что для нас не было предусмотрено ничего, кроме обычной чистки и ухода за оружием, чему мы невероятно обрадовались.
На следующее утро нас разбудили громкие крики поблизости. Гейнц только что привез кофейные рационы и бросился ко мне, чтобы сообщить, что у трех крымских хозяев, предоставивших нам жилье, этой ночью, очевидно, что-то украли. Я быстро натянул на себя мундир и, пройдя по обшитому деревом коридору, оказался под утренним солнцем. Отдельно стоящее небольшое строение перед домом примыкало к древней каменной стене, построенной еще во времена Османской империи, а с задней стороны стены находился небольшой деревянный сарай, дверь в который была открыта настежь.
В дверях стояли плачущие Мамушка и Маруся, а Пан быстро ходил взад-вперед между навесом и дорогой, его грязная каракулевая шапка была низко надвинута на лоб. Когда я подошел к ним, женщины принялись взволнованно жестикулировать, показывая на навес. Заглянув внутрь, я увидел пустое стойло; грязный пол был усеян соломой и навозом недавно ушедшего постояльца.
— Корову украли! — услышал я их восклицания. Меня тут же охватило сочувствие к стоявшим перед
мной жалким фигурам. У этих людей наверняка было только это животное, за которым они так старательно ухаживали и которое успешно выкормили за зиму. Мне рассказали, что корова скоро должна отелиться и будет давать молоко. Этой троице удалось спрятать животное от нас; вероятно, они опасались, что захватчики реквизируют их единственную, самую дорогую ценность. Восемь недель назад, когда мы впервые обосновались у них на постой, я ничего не знал о существовании коровы, но смутно припомнил, что видел, как Пан проскальзывал в сарай то с ведром воды, то с пучком соломы. Я попытался успокоить несчастных.
— Корова вернется, — пообещал я, пытаясь утешить их. [113]
Оскорбленные тем, что кто-то заходил в выбранное нами жилище и обокрал наших благодетелей, мы уже до полудня начали поиски. В этом районе у 13-й роты было тыловое подразделение, но расспросы их фельдфебеля ничего не дали. Мы прошли через различные тыловые части и подразделение береговой охраны, обслуживавшее огромное береговое орудие, но опять безрезультатно. Мы безуспешно искали за заборами, в разрушенных домах и различных жилищах, разбросанных по участку. Корова не находилась.
Румынские войска были расквартированы в западном секторе района Сарыгол — Феодосия. Мы признали знакомый земляной вал и танковые ловушки, окружавшие юрод полукругом. Идя вдоль насыпи, мы услышали в отдалении негромкое коровье мычание. Продолжая идти вдоль земляной стены, мы наткнулись на нескольких коров и овец, жевавших редкую высохшую прошлогоднюю траву и старательно выискивавших первые зеленые весенние ростки. Прячась по пути за жилищами, мы обогнули пасущихся животных по широкой дуге, пока не добрались да насыпи. Вырытые окопы стали для нас дополнительным укрытием, которым мы воспользовались, чтобы подобраться к животным на расстояние 100 метров. Покинув прикрытие насыпи, мы поползли возле края забора и подобрались к маленькому стаду примерно из десяти коров и пятидесяти овец, с удовольствием пасшихся под охраной двух безмолвных румынских солдат, скрючившихся над маленьким костром спиной к нам.
Мы быстро составили план нападения. Ганс и Вольф со всех ног бросились к ближайшей корове. Поначалу она продолжала пастись, казалось не замечая нашего присутствия, потом, заметив посторонних, стала проявлять признаки нервозности.
Две пригнувшиеся фигуры осторожно и медленно погнали корову в намеченное место, стараясь не напугать подозрительное животное. Корова сторонилась приближавшихся к ней пехотинцев, выдерживая безопасную дистанцию между собой и двумя чужаками. У края земляной насыпи было несколько луж, которые соблазнили испытывавшее жажду животное подойти [114] поближе; а когда она приблизилась к тому месту, где мы скрывались, и опустила голову над одной из луж, четыре пары рук крепко вцепились в ее рога. Она вяло попробовала освободиться. Кусок русского провода связи был быстро обмотан вокруг шеи, и двое — спереди, а двое — сзади, мы стали лихорадочно тащить и толкать сопротивляющееся животное вдоль насыпи к низине. Тут мы рискнули бросить быстрый взгляд через забор — румыны ничего не заметили. Только оказавшись в безопасности своего бивуака, мы дали волю своему торжеству от такой добычи. Мы гладили волнистую коровью шерсть и обменивались замечаниями о достоинствах замечательного животного, хотя один из солдат нашей группы, выходец из крестьянской семьи, заметил, что корова какая-то маленькая и тощая.
В вечерних сумерках Вольф и Гейнц привели корову к нашему жилищу. Мамушка, Маруся и Пан уже прекратили свои безнадежные поиски и уныло сидели в доме, когда эти двое незаметно ввели корову в сарай и закрыли дверь. Я вошел в дом и изумил хозяев сообщением, что «корова вернулась!». Все трое поспешно вскочили, когда я жестами пригласил их идти за мной, и в изумлении остановились перед полутемным сараем.
Животное подняло морду и осторожно обнюхало новых хозяев. Потом Пан взволнованно объяснил мне, что их прежняя корова была маленькой, а эта — большая. Повторив много раз «ничево» и «карашо», я втолковал ему, что он может оставить себе эту. В глазах старого человека появились слезы, и он попробовал обнять мои колени, и лишь с усилием я смог защититься от неожиданного, нежелательного и стеснительного проявления благодарности.
В тот вечер мы вместе с нашими хозяевами отпраздновали возвращение коровы подслащенным горячим чаем. В предыдущие месяцы мы реквизировали у хозяев цыплят, гусей и яйца, и теперь были более чем удовлетворены, получив возможность отплатить за их щедрость.
Крымская весна началась рано. В середине апреля мы снова переехали на постоянное расположение в домах в Феодосию и Сарыгол, которые все еще были у нас только потому, что наш водитель в наше отсутствие [115] успешно отстоял это место от посягательств других частей, пока мы воевали на «Ледоколе», на заводе и на высоте 66.3.
Сейчас 14-й ротой 437-го полка командовал лейтенант Цолль, профессиональный офицер, который всегда был внимателен к нуждам и проблемам пехотинцев. Каждый в роте мог прямо подойти к нему, когда надо, чтобы поделиться проблемами.
Как-то я слышал, как Давид и Конрад, два коновода нашей роты, проклинали наше берлинское руководство и особенно фюрера в коричневом на своем сильном швабско-баварском диалекте, когда им в очередной раз пришлось покидать теплые квартиры в Сарыголе из-за передислокации войск. Конечно, «швабские приветствия», услышанные от этих двоих, не остались незамеченными, и какой-нибудь тип с сильными национал-социалистическими убеждениями счел бы этот взрыв основанием для доклада о «пораженческих настроениях» или даже приписал бы это к деморализации. Такие проступки наказывались отправкой в штрафные части или еще похуже. Использовалась такая аргументация, что, если позволить подобное злословие, оно породит недовольство и распространит пораженческие настроения в войсках. Наш командир роты, до мозга костей профессиональный офицер, глубоко понимавший жизнь на фронте с точки зрения солдат-окопников, полагал, что если у солдат есть энергия на то, чтобы проклинать свое положение, значит, жизнь в окопах остается нормальной.
Несмотря на то что их «преступное» поведение было результатом прямолинейных и несдержанных характеров, в других отношениях эта пара продолжала проявлять себя как надежные и храбрые парни. Конрад за свои действия, участвуя в моем орудийном расчете в сражении с танками на Мекензиевых Горах, заработал Железный крест. В феврале ему всегда удавалось со своей подводой снабжать нас продуктами и боеприпасами, невзирая на суровые и крайне тяжелые условия, существовавшие на линии «Парпач».
Однажды ночью он приехал к нам на позиции раньше, чем обычно. Когда его спросили о причине такого [116] раннего появления, он дал понять, что, объезжая болото, взял слишком много влево. Он отрицал, что приехал по короткой дороге через русское минное поле, которое было четко отмечено и огорожено маркирующей белой лентой, запрещающей проезд. И тем не менее это была единственная дорога, по которой он мог преодолеть такое расстояние за ограниченный период времени.
Единственно, чем мы могли объяснить успешное пересечение им минного поля, было, что земля над поверхностью мин замерзла или не оттаял лед между нажимными пластинами и детонаторами. В течение всего времени боев на Восточном фронте его, казалось, оберегал личный ангел-хранитель, и этот солдат стал одним из немногих в роте, переживших эту войну.
Снова по ночам наступали заморозки и полная темень. Хотя после разгрузки подводы Конрад настаивал на том, что поедет назад в штаб, я приказал ему остаться с нами до рассвета. Он беспрекословно подчинился и в награду за послушание получил теплый шнапс. Позаботившись о лошадях, укрыв их попонами из старых шерстяных одеял, он, прежде чем вернуться к теплу печки в блиндаже, закрепил телегу на месте, вставив стопор между спицами. Несмотря на ночной винтовочный и пулеметный огонь, когда были видны трассирующие пули, отскакивавшие от препятствий и улетающие по криволинейной траектории в темноту, лошади оставались спокойными. После того как они много месяцев верно прослужили германскому вермахту, эти лошади уже привыкли к ночному шуму фронта. Они лишь слегка переступали в темноте да довольно жевали солому с крыши, которую принес им Конрад. Даже они ощущали последствия излишней растянутости наших транспортных коммуникаций, поскольку все, что мы могли им дать, была грубая солома.
Едва начало светать, Конрад вернулся к лошадям и обнаружил, что их передние копыта вмерзли в глубокую грязь. Пришлось освобождать их, вырубая изо льда с помощью кирки. И солнце уже поднималось позади русских позиций, когда он отъехал, выкрикивая команды своей паре лошадей. Его отъезд был отмечен отдаленным стрекотом пулемета «максим» на передовой, и рядом [117] в землю врезалось несколько пуль. В свете наступившего дня он сделался привлекательной и не очень далекой целью для всегда бодрствующих господ в окопах напротив нас.
На следующий вечер телега Конрада снова прибыла на наши позиции, доставив так нужные нам материалы. Вскоре после приезда он явно вышел из себя, слушая наши жалобы на то, что хлеб пахнет бензином. Нанеся еще большую рану его гордости, я обвинил его в том, что он при погрузке положил хлеб рядом с канистрой солярки.
На следующий день он вернулся без канистры с горючим, и мы провели ночь в темноте, использовав последний запас дизтоплива на то, чтобы подогреть пищу и сохранить видимость тепла в блиндаже. Несмотря на кучу оскорблений, которыми мы вчера завалили Конрада, вкус хлеба по-прежнему был такой, будто его погружали в солярку. Только несколько недель спустя мы узнали, что персонал роты хлебопеков обнаружил в Керченском порту несколько зернохранилищ. Перед уходом русские полили зерно горючим и подожгли его. К счастью, сгорел только верхний слой, а остальное зерно лишь пропиталось дымом и скверно пахло. Но, по мнению интендантов германской армии, эта находка была просто неожиданной удачей, и зерно считалось вполне подходящим к употреблению. Чтобы улучшить критическую ситуацию с продовольственным снабжением, зерно использовали для выпечки хлеба, который вонял дизельным топливом, а на вкус походил на бензин. Мы еще и не предполагали, что до того, как наша одиссея в Советском Союзе завершится, еще будем тосковать по вкусу куска хлеба в два раза хуже этого.
После того как мы передислоцировались на постой в Сарыгол, оставалось выполнить еще один долг перед товарищами. Мы собрали букеты первых весенних цветов с окружающих холмов и отыскали дивизионное кладбище в Феодосии.
Бои в Парпаче, наступление на Керчь и взятие Феодосии дорого обошлись нашей дивизии. Погибшие на поле боя и умершие от ран в госпиталях были похоронены в похожем на парк саду возле здания, построенного еще в [118] царское время. Огромный внушительного вида дом был сооружен в османском стиле и располагался на пригорке, с которого обозревался залив, окруженный соснами и величественными кипарисами. Наше дивизионное кладбище было заложено вскоре после взятия Феодосии, 18 января. Многие из могил все еще были отмечены простыми деревянными крестами с единственной надписью: «Неизвестный германский солдат».
Там покоилось несколько сот наших товарищей, лежавших ранеными в госпиталях, когда в начале января высадился русский десант. Во время высадки, которая вынудила графа Шпонека осуществить фатальный отход, раненые были оставлены на попечении медиков. После того как их захватили русские, многие были немедленно расстреляны там, где лежали. С других, включая и многих из тех, кто не мог ходить, сорвали одежду, протащили к берегу моря, где их поливали водой и оставили умирать на холоде.
Эти жестокости происходили на глазах тех немногих, кто уцелел, и их рассказы подкрепляются отчетами, поступившими от многих солдат дивизии, которые обнаружили эти жертвы после того, как город был вновь отвоеван. Могилы этих неопознанных солдат находились на краю кладбища. В центре были похоронены те воины нашей дивизии, которые отдали свои жизни в предшествовавшие четыре месяца войны. На самом видном месте кладбища стоял массивный монумент, а на его основании из белого известняка были высечены слова: «Они пали за Великую Германию в бою за Феодосию — 132-я пехотная дивизия». Годы спустя я получил фотографию мемориала из личных вещей генерала Линдемана, и на обратной стороне генерал написал: «Стоило ли умирать?»
Мы отыскивали могилы наших товарищей по роте и обозначали их цветами, осторожно укладывая их на недавно потревоженный грунт. До сего дня солдаты лежат в русской земле, погибнув в атаках на Феодосию и Керчь, у Парпача, у белого дома, на высоте 66.3 и на «Ледоколе».
По иронии судьбы, для павших в бою были сооружены внушительные кладбища и впечатляющие мемориалы, [119] а вот у тех, кто скончался в тылу от ран или болезней, не оставляли на ногах даже сапоги. По официальному распоряжению сапоги полагалось снимать с умерших для дальнейшего пользования кем-то еще, потому что кожа стала редким товаром. А с дальнейшим ходом войны редко когда мертвым оставляли хотя бы плащ-палатку, в которую их можно было завернуть. Трупы, расчлененные и разорванные в бою, клали в мелкую могилу и присыпали землей. Пепельного цвета лица, с полуоткрытым ртом и пустыми глазницами, невидяще уставившимися в небо, они, казалось, спрашивали: «Почему я должен был умереть? Я же еще не жил — и перед моим последним путешествием вы даже сняли с моих ног сапоги». Моя верность вам и мои мысли остаются с вами, от этой могилы до вечности; посему оставайтесь в мире, мои дорогие друзья, мои верные товарищи.
Потерпев крупное поражение в Феодосии, русская 44-я армия отошла с остатками основательно потрепанных дивизий на сильно укрепленные Парпачские позиции и с 20 января укрывалась на хорошо спланированной линии обороны. Целью врага было остановить дальнейшее германское наступление на Парпачские позиции и за их защитным барьером переформировать и перевооружить разбитые части, а также разместить новые дивизии для подготовки к новому наступлению. Враг готовился отвоевать любой ценой территорию, которую мы сейчас оккупировали. «Солнечный Крым», жемчужина Советской России, считался стратегически бесценным. План состоял в том, чтобы ударом на Перекоп отрезать 11-ю германскую армию, окружить ее и уничтожить и тем самым заставить зашататься весь германский Южный фронт от удара по обнаженному правому флангу.
Отвоевание Крыма также было вопросом престижа для Советов. Запланированным ударом красные командиры надеялись покончить с угрозой постоянной оккупации Крыма германским вермахтом и помешать его долговременному присутствию на Кавказе и на Черном море. Говоря словами советского комиссара: «Победа в Крыму — ключ к общему разгрому врага». Чтобы покончить с немецким присутствием в Крыму, на Керченском [120] полуострове было сосредоточено много войск и сотни бронемашин; враг был уверен в несомненной победе.
С конца января с Кавказа под Керчь и Камыш-Бурун были переброшены новые дивизии, причем многие перешли по льду в районы сосредоточения. 25 января германские силы состояли из четырех немецких и румынских дивизий, а против них были две русские армии, состоявшие из девяти дивизий и двух стрелковых бригад. К 26 февраля советские войска были увеличены до двенадцати стрелковых дивизий и одной кавалерийской дивизии, а в резерве находились две стрелковые и две танковые бригады.
Напротив сектора XXX армейского корпуса, который удерживался силами всего лишь одной дивизии, располагалась 44-я русская армия из пяти дивизий. Потрепанные немецкие части, имевшие за плечами тяжелые бои за Севастополь и Феодосию, имели перед собой превосходящего по силам противника, который выдвинул свежие, полностью переоснащенные русские дивизии.
Последовавшие за 20 января недели на фронте сохранялась тишина, нарушаемая лишь незначительными вылазками, которые сводились к ограниченной разведке обороны противника, причем соперники несли небольшие потери. В этот период Советы систематически укрепляли свои силы. Крупное русское наступление предсказывалось на 23 февраля 1942 г. — день традиционного праздника Красной армии. И как особый подарок русскому народу надо возвратить ему Крым. Но вот подошла и миновала прогнозировавшаяся дата. Из-за бесконечных дождей и низко стлавшихся облаков наступление было перенесено.
27 февраля началось наступление по всему фронту с невообразимой яростью. Многочисленными цепями на нас шли семь стрелковых дивизий, две стрелковые бригады и две бронетанковые бригады. На позиции XXX и ХХХХII армейских корпусов обрушился беспощадный артиллерийский огонь, и основной удар пришелся на последний корпус. Целью наступления было [121] взятие железнодорожного узла в Владиславлевке, важного пункта на маршруте, которым шло снабжение германских войск.
Дальнейшие боевые операции в направлении Феодосии и Джанкоя имели целью уничтожить немецкие войска в этих стратегически важных районах. В итоге наступление трех советских дивизий, имевших 60 танков, 22 батареи всех калибров и мощную поддержку с воздуха, было сорвано одной-единственной немецкой дивизией — 132-й пехотной дивизией. Все атаки были отбиты с тяжелыми для врага потерями. Советы, в конце концов, смогли прорвать северный фланг ХХХХII корпуса, но были быстро отбиты, а место прорыва было закрыто.
В ходе атак вражеские войска понесли тяжелые потери в людях и технике, и, чтобы выполнить оставшиеся задачи, эти соединения требовалось прежде всего перевооружить и пополнить их боевой состав. В первую очередь были усилены вражеские позиции к востоку и западу от противотанкового рва. Провал этих атак врага, которые не привели к крупному прорыву, и последовавший спад активности помогли германским командирам прийти к выводу, что вражеская пехота близка к истощению.
Несмотря на неизмеримые потери, советский план отвоевания Крыма не был отменен. К середине марта вражеские войска на полуострове были усилены тринадцатью стрелковыми дивизиями, одной кавалерийской дивизией, тремя дополнительными стрелковыми и четырьмя бронетанковыми бригадами.
Пополненные вражеские силы возобновили наступление на позиции XXX и ХХХХII корпусов. Советские войска, ныне состоящие из тринадцати стрелковых дивизий, трех стрелковых и четырех бронетанковых бригад, усиленные мощными артиллерийскими и авиационными соединениями, опрометчиво бросались на немецкие позиции, не достигая успеха. Потрепанная германская линия обороны, хоть и не получавшая подкреплений, продолжала держаться.
Стало очевиднее свежее англо-американское влияние на ход войны. Были замечены в большом количестве новые [122] автомашины американского производства. На медикаментах, захваченных у советских частей, названия и маркировка были на английском. Несмотря на поступающую с того берега Атлантики внушительную помощь, ситуация не претерпевала изменений. Военнопленные и дезертиры неоднократно утверждали, что русские солдаты утратили веру в победу и что задача освобождения Крыма, поставленная лично Сталиным, должна быть решена любой ценой. Поэтому цепи советских солдат продолжали атаковать немецкие окопы, возбуждаемые сочетанием ярого патриотизма и страхом перед политическими комиссарами.
9 апреля враг предпринял новое наступление на германские позиции по обе стороны Кой-Ассау, причем основной удар был нацелен на XXX корпус. Восемь стрелковых дивизий и четыре танковые бригады при поддержке авиации безуспешно атаковали немецкие позиции до 12 апреля. Пленные заявляли, что целью наступления 9 апреля была Феодосия.
132-я пехотная дивизия успешно отразила атаки четырех стрелковых дивизий и двух танковых бригад, включавших примерно сто танков различных типов. Несмотря на мощный артиллерийский огонь примерно тридцати пяти батарей всех калибров вместе с интенсивными воздушными атаками, немецкие пехотинцы удержали свои позиции. Было уничтожено в общей сложности 43 танка, среди них самые тяжелые модели, о чем говорили горящие стальные остовы, несколько дней взрывавшиеся и дымившие перед нашими позициями.
Вновь понеся катастрофические потери — пленные говорили о тысячах убитых, — русские 13 апреля ослабили свой натиск. Как свидетельствуют показания дезертиров и захваченные документы, русские дивизии истекали кровью, что вынудило произвести расформирование и реорганизацию частей, только что всей мощью противостоявших нам.
Невзирая на крупный разгром и бесчисленные потери, русское командование упорно придерживалось своего первоначального плана. На Керченский полуостров были переброшены еще две дивизии; артиллерия [123] на фронте XXX корпуса была усилена тридцатью восемью батареями, которые должны были заговорить 1 мая. По неизвестным причинам этого не произошло. Может быть, они ждали немецкой контратаки, а может, Советы ожидали дальнейших подкреплений.
Все попытки врага, имевшего огромное преимущество в численности войск и вооружении, отвоевать Крым и уничтожить 11-ю армию Манштейна закончились поражением. Немецкий солдат, особенно пехотинец, сражаясь в самых неблагоприятных условиях, одержал победу над врагом, имевшим подавляющий перевес.
В ночь с 7 на 8 мая было начато наступление («Охота на дроф»). Всю ночь бесконечными колоннами двигались на восток артиллерийские орудия, танки, зенитные пушки, подвозчики боеприпасов и пехотные роты, сконцентрированные вдоль немногих мощеных дорог вокруг залива Феодосии. В результате прорыва советской обороны были уничтожены скопления вражеских войск в районах сосредоточения за Парпачскими позициями, и это должно быть использовано любой ценой. Сейчас появился шанс покончить с окопной войной, в которую была втянута армия.
Русская артиллерия вела беспорядочный заградительный огонь. Советский Черноморский флот также залпами со своих кораблей обстреливал наши войска на марше. Можно было разглядеть далеко на юго-востоке вспышки выстрелов, отражавшихся в черной воде, и горизонт время от времени освещался, как при дальней летней грозе. Через считаные секунды после вспышки слышался взрыв в наших районах сосредоточения. Несмотря на ужасающее присутствие тяжелой артиллерии, сосредоточенной против нас, снаряды по-прежнему падали беспорядочно и приносили не много ущерба.
На большой высоте над нашими головами и вдоль побережья продребезжал одинокий русский самолет. Уже привыкнув к этой обычной надоевшей штуке, мы, пехота, окрестили его «железным Густавом», «швейной машинкой на часах», «вороном тумана». Этот самый самолет поливал землю струей трассирующих пуль и мог сбросить несколько бомб, которые, летя к земле, так раздражающе свистели, что могли вывести из себя [124] только что прибывших новичков. «Старые волки» были уже хорошо знакомы с этими примитивными ночными летунами, с этими самолетами, собранными из дерева и брезента с пятиконечной звездой на фюзеляже. Являясь одним из неотъемлемых ночных элементов войны на Восточном фронте, они, похоже, сопровождали нас везде. Старые ефрейторы уже даже не обращали на них внимания, когда слышали гул мотора, сопровождаемый свистом бомб, потому что хорошо знали, что если бомбу слышно, то она упадет, как минимум, в ста метрах.
Наконец пришел приказ о наступлении на Керчь. После этого приказа, который для нас означал долгожданные перемены в позиционной войне, дух войск в окопах немедленно повысился. 8 мая в 3.00 на нас обрушился неожиданный мощный вал русского артиллерийского огня, но он оборвался совсем скоро, в 3.10. В 3.10 были сверены часы, а в 3.15 весь фронт взорвался шквалом артиллерийского огня. Обстрел велся согласно плану в точности до мельчайших деталей. Из-за темноты все еще невозможно было вести наблюдения, и в 3.38 был получен первый ответ от русской артиллерии, обрушившей огневой вал на заводскую территорию в Дальних Камышах. В 3.50 мощный огонь русских минометов на короткое время сосредоточился на «Ледоколе». Вполне очевидно, русские уже были предупреждены о нашей атаке.
С переносом огня к востоку от «Черепахи» стали видны трассы зеленых и красных трассирующих пуль. В 4.02 германские истребители и «штука» уже находились беспрерывно в воздухе, и они пикировали на советские наземные позиции, отрываясь высоко над полем боя от своих групп, и их силуэты с трудом различались в предрассветном небе. В 4.18 появились первые русские «рата» («И-16»), на которые тут же набросились эскадрильи немецких истребителей и уничтожили их. В 4.30 взору предстал уже знакомый вид пленных, которых вели в тыл под конвоем. В 4.44 пришел доклад с 1-й батареи: «Прямое попадание в орудие, 2 человека ранено, пушка вышла из строя». Снова в 5.00: «Видимость позволяет наблюдать стрельбу. Наша пехота преодолела противотанковые рвы и вместе с 436-м пехотным полком создалa [125] плацдарм, при поддержке штурмовой авиации». В 3.55 русский огонь с их зенитных батарей стал заметно слабее. В 5.45 весь огонь по пункту «Пекарь» и сосредоточению вражеских войск на высоте 50.6 прекратился. В 6.25 передовые наблюдатели 1-й батареи открыли огонь по вражеским танкам, замеченным на передовой линии.
В 6.30 пришло сообщение, что наблюдатели от 2-й батареи установили свой пост на Ас-Чалуке. В 7.45 для поиска позиций для передового наблюдения и орудийных позиций была послана разведка. С 7.55 до 11.00 передовые наблюдатели из 1-й батареи выявили очаги сильного сопротивления в Песчаной балке, и с огневых позиций 1-й батареи были взяты под обстрел вражеские колонны, направлявшиеся на восток, а также интенсивные передвижения войск к югу от пункта 323. В 11.00 3-я батарея перенесла свои позиции в район к востоку от противотанкового рва. В 12.15 поступило донесение, что нашей пехотой взят пункт 323, опорный пункт «Москва». Одновременно к востоку от пункта 323 1-я батарея вывела из строя танк противника. В 12.20 штаб части обосновался на новом месте. В 13.45 1-я и 2-я батареи также перенесли свои позиции. После этого передовые наблюдатели направили заградительный огонь на высоту 50.2, и с темнотой исчезла всякая видимость.