{1} Уверенность в выступлении Англии на стороне Франции основывалась на ряде соглашений, заключенных между французскими и английскими генеральными и морскими штабами и в известной степени одобренных английским правительством. Англо-французское соглашение от 8 апреля 1904 г. не являлось формальным военным или политическим союзом, а только регулировало целый ряд важнейших спорных колониальных вопросов между обеими странами. Франция вслед за этим соглашением стала добиваться более тесных, а если это возможно, то и формальных союзных отношений с Англией. Хотя английское правительство во всех франко-германских столкновениях оказывало активную дипломатическую помощь Франции, оно, однако, не хотело связывать себе руки формальным союзным договором, так как оно все еще не потеряло надежды прийти к соглашению по основным противоречивым вопросам с Германией, в первую очередь по вопросу о взаимной задержке темпов военно-морского строительства. В феврале 1912 г. английское правительство послало со специальной миссией в Берлин военного министра лорда Хольдена для переговоров по этому вопросу. И лишь после того, как германское правительство в качестве платы за временную приостановку темпов морского строительства потребовало от английского правительства формального политического договора, согласно которому Англия должна была обязаться объявить нейтралитет в случае франко-германской войны, что и явилось причиной неудачи миссии лорда Хольдена, английское правительство согласилось войти в более тесный контакт с французским правительством на предмет совместных действий в будущей войне. В июле 1912 г. английское правительство [706] перевело из Средиземного моря (с острова Мальты) большую часть своей эскадры к берегам Англии, защита же морских путей в Средиземном море была поручена французскому флоту. Англия, в свою очередь, обязалась защищать французские северные берега от Германии в случае франко-германской войны. Это джентльменское соглашение обоих морских штабов было затем скреплено политическим соглашением. После длительных переговоров (с июля по 22–23 ноября 1912 г.) английский министр иностранных дел сэр Эдуард Грей и французский посол в Лондоне Поль Камбон облекли это соглашение в форму обмена письмами. 22 ноября 1912 г. Поль Камбон обратился к Эдуарду Грею со следующим письмом:

«За последние годы французские и британские морские военные эксперты время от времени совещались. Всегда предполагалось, что совещания не ограничивают свободу каждого правительства решить в любую минуту в будущем, должно ли оно или нет помочь другому военной силой. Мы согласились, что совещания экспертов не рассматриваются и не должны рассматриваться как обязательство, которое может побудить какое-либо из правительств к выступлению при обстоятельствах, которые еще не наступили и могут никогда не наступить. Так, например, расположение французского и английского флотов в настоящее время не основывается на обязательстве сотрудничать в войне.

Вы, однако, заметили, что в случае, если одно из правительств будет иметь серьезные основания ожидать не вызванного им нападения со стороны третьей державы, то будет важно знать, может ли оно в этом случае рассчитывать на вооруженную помощь другого.

Я согласен, что в случае, если одно из правительств будет иметь серьезные основания ожидать не вызванного им нападения со стороны третьей державы или какого-либо события, угрожающего общему миру, то оно должно обсудить немедленно с другим, будут ли оба правительства действовать вместе для предупреждения нападения и для сохранения мира, и если так, то какие меры готовы они совместно принять. Если меры включают военное выступление, то должны [707] быть немедленно приняты во внимание планы генеральных штабов, и правительство тогда решит, в какой мере они будут приведены в действие».

23 ноября 1912 г. Грей ответил Камбону письмом такого же содержания. Следующим шагом укрепления военно-политических связей обеих стран явилась заключенная в феврале 1913 г. обоими морскими штабами англо-французская морская конвенция. Все это вместе, а главное, совпадение интересов, давало уверенность Франции в том, что Англия без союзного договора придет ей на помощь в войне против Германии.

{2} Закон о трехлетней службе во Франции, принятый палатой депутатов 19 июля и утвержденный сенатом 7 августа 1913 г., явился одним из целой серии военных законов, принятых в 1913–1914 гг. всеми крупными европейскими странами, начало которым положила Германия. После окончания балканских войн, которые изменили соотношения сил в Юго-Восточной Европе не в пользу центральных держав, германское правительство объявило в январе 1913 г. о введении нового военного закона об увеличении постоянной армии. Таким образом, Германия только в марте 1911 г. увеличила свою постоянную армию до 625 тысяч и в июне 1912 г. провела новые военные законы по усилению своих вооруженных сил, на что было ассигновано дополнительно 1100 миллионов марок. Новый германский закон, который был принят рейхстагом 3 июля 1913 г., сразу же увеличивал армию с 625 тысяч до 760 тысяч человек (с офицерами), а в октябре 1914 г. личный состав германской армии должен был достигнуть 820 тысяч человек.

Австро-Венгрия после увеличения в 1912 г. ежегодного контингента приема на военную службу с 103 тысяч до 150 тысяч человек выработала в 1913 г. новый закон, утвержденный в марте 1914 г., об увеличении ежегодного контингента до 200 тысяч человек.

В ответ на усиление германской армии французское правительство выработало проект усиления своей армии. Ввиду недостаточных контингентов французский генеральный штаб прибег к увеличению постоянного состава армии посредством [708] введения трехлетнего срока службы. Этот закон, отменивший закон 1905 г. о двухлетнем сроке службы, до и во время его обсуждения вызвал большое волнение в стране и расколол общественное мнение страны на два лагеря. Согласно этому закону, личный состав французской армии увеличивался до 750 тысяч человек (с офицерами).

В ответ на усилие германской армии Россия, в свою очередь, также увеличила штатный состав постоянной армии. Согласно программе реорганизации русских вооруженных сил конца 1913 г., состав русской армии должен был быть увеличен с 1300 тысяч до 1800 тысяч человек в 1917 г.

{3} Разоблачения сенатора Эмбера. 13 июля 1914 г. во время обсуждения в сенате законопроекта об ассигновании дополнительных кредитов на военно-морские расходы для усиления национальной обороны докладчик, сенатор Эмбер, заявил, что, хотя введение трехлетнего срока службы и дало стране необходимое количество людей для обороны страны, однако необходимо еще очень много сделать для улучшения ее материальной организации. Опираясь на неоспоримые факты, он показал, что тяжелая артиллерия французской армии не находится на одной высоте с артиллерией германской армии, французской армии не хватает офицеров, положение с крепостной и полевой артиллерией не лучше, чем с тяжелой, французская гаубица не соответствует нынешним требованиям и хуже германской. Докладчик обвинил военное ведомство в неиспользовании промышленных возможностей страны, оно не идет навстречу комендантам крепостей, которые давно требуют замены изношенного и старого военного материала. Эмбер также выдвинул обвинение против французской военной промышленности, которая поставляет за границу военные материалы лучшего качества, чем французской армии. Французская армия не имеет достаточного количества пушечных снарядов и других материалов, ей не хватает 2 миллионов пар ботинок, армия не располагает достаточным техническим материалом для перехода рек Мозеля и Рейна, укрепления фортов между Тулем и Верденом не обновляясь с 1875 г. и могут оказать только незначительное сопротивление [709] агрессору. Докладчик подчеркнул пагубное воздействие, которое окажет на настроение народа падение этих фортов в начале войны.

Указывая на то, что германская граница прекрасно укреплена и что прежде, чем приблизиться к Метцу, необходимо преодолеть укрепленный пояс, простирающийся на 12 километров вокруг крепости, Эмбер подчеркнул, что утвержденные до сих пор парламентом средства были израсходованы напрасно, и сделал вывод, что страна принесет и на сей раз необходимые жертвы, что в первую очередь необходимо изменить организацию и образ мыслей руководителей армии.

Военный министр Мессими признал, что большинство фактов, приведенных Эмбером, правильны, и объяснил их частой сменой министров и малыми ассигнованиями. Клемансо в своем выступлении отметил, что он с 1870 г. не присутствовал на таком бурном заседании парламента, и потребовал у военного министра полного и удовлетворительного ответа на обвинения Эмбера. Иначе сенат не может разрешить новые кредиты. Парламент должен знать правду.

Разоблачения сенатора Эмбера произвели сильное впечатление во Франции и за границей. Жорес писал в «Юманите» по этому поводу: «Разве сенат не знал, что военное министерство работает по шаблону, без всякого предвидения событий? Разве недостаточно было скандала с трехлетним сроком службы, который должен был только прикрыть ошибки департаментов военного министерства, чтобы открыть сенату глаза? Разоблачения Эмбера подействовали на сенаторов, как взрыв бомбы. Дефицит одного миллиона, который в палате был официально признан, расстройство всей системы обороны, которая была раскрыта в сенате, — вот как далеко завела реакционная военная и колониальная политика Франции...»

Газета «Radical» по этому же поводу писала: «В течение двух часов сенаторы с ужасом слушали страшную обвинительную речь, какую когда-либо произносили против генерального штаба. Никто сейчас не может больше отрицать, что только генеральный штаб несет ответственность за ошибки [710] и невероятные упущения, которые разоблачил сенатор Эмбер».

«Eclaire» писал: «Разоблачения сенатора Эмбера, усиленные вмешательством Клемансо, существенно способствовали ухудшению современного запутанного положения. Среди этого беспорядка президент республики завтра начинает свое путешествие в Россию».

Разоблачения Эмбера о военной неподготовленности Франции, которые во время войны полностью подтвердились, оказали немалое влияние и на развязывание мировой войны. Они вселили уверенность политическим и военным руководителям Австрии и Германии в том, что войну можно будет быстро закончить с успехом для центральных держав. Так, например, Конрад фон Гетцендорф, начальник австро-венгерского генерального штаба, записал в своем дневнике 16 июля 1914 г.: «Полученный мною бюллетень от 15 июля содержал, помимо всевозможных извещений по второстепенным вопросам, сообщение о том большом возбуждении, которое вызвало во французском сенате разоблачение недостаточной военной подготовки французской армии, из которого следовало сделать вывод, что Франция в настоящее время еще не хочет войны».

{4} Планом XVII назывался французский план ведения войны против Германии, утвержденный высшим военным советом под председательством президента республики Пуанкаре в 1913 г. В основу плана XVII была положена доктрина группы офицеров французского генерального штаба, возглавлявшаяся полковником Гранмезоном. Главным принципом этой доктрины был девиз: «Наступление во что бы то ни стало». По плану XVII была проведена концентрация французских войск и по нему же развертывались так называемые, «пограничные сражения», закончившиеся неудачно для Франции.

Сущность плана XVII, согласно известному авторитетному английскому военному историку Лиддель-Гарту, состояла в следующем: «План этот был основан на отрицании исторического опыта и здравого смысла. Построен он был на двойном просчете — сил и места, причем второй просчет оказался опаснее первого. Учитывая возможность того, что [711] германцы с самого начала войны введут в действие свои запасные и резервные части, французы оценивали мощь германской армии на западе предельно в 68 пехотных дивизий. Между тем, германцы фактически развернули 83 дивизии, в том числе части ландвера и эрзац-резерва. Но мнение французов было и оставалось прежним. Они сомневались в возможности развертывания ландвера и эрзац-резерва, причем в критические дни, когда армии противника сосредоточивались и двигались вперед, французская разведка, оценивая силы неприятеля, принимала в расчет только активные дивизии, ошибаясь при этом почти наполовину!

Но хотя план был построен на несколько меньшем просчете, все же последний наш вывод не оправдывает, а скорее увеличивает основную неточность этого плана, потому что история не может допустить ни тени оправдания для плана, в котором фронтальное наступление должно было развиваться при почти равном с противником соотношении сил, причем противник мог опираться на свою укрепленную приграничную зону, в то время как наступающий отказывался от всех преимуществ, которые ему могла дать своя система крепостей.

Второй просчет в отношении места заключался в том, что хотя и признавалась возможность движения германских сил через Бельгию, но делалась грубая ошибка в оценке глубины размаха их проникновения.

Предполагалось, что германцы любезно выберут трудный путь наступления через Арденны, чтобы французы могли с удобством бить по германским сообщениям.

План, основанный на идее немедленного и общего наступления, намечал удар 1-й и 2-й армии в глубь Лотарингии, к реке Саар. Слева от Метца была 3-я армия, 5-я армия стояла напротив Арденн. Эти армии должны были, в свою очередь, перейти в наступление между Метцом и Тионвиллем или, если бы германцы прошли через Люксембург, ударить им во фланг с северо-востока.

4-я армия оставалась в стратегическом резерве за центром, а две группы резервных дивизий были расположены позади флангов. Такая пассивная роль резервов характерна [712] для мнения французов о способностях резервных соединений вообще».

{5} Под военной тревогой 1875 г. подразумевается инцидент между Францией и Германией, который не вызвал войны только потому, что вмешались Россия и Англия. Первая с самого начала дала понять Берлину, что она не допустит вторичного разгрома Франции, как это она сделала в 1870 г. Суть этого инцидента состояла в следующем. В марте 1875 г. французское национальное собрание утвердило закон о военных кадрах, который теоретически предусматривал превращение трехбатальонных полков в четырехбатальонные. Хотя проект закона был давно известен и долго обсуждался до его утверждения, влиятельные германские газеты обвиняли Францию в том, что она готовит войну реванша против Германии. «Kolnische Zeitung», «National Zeitung», «Post» писали о надвигающейся войне реванша. Война между Германией и Францией обсуждалась и в дипломатических кругах. Радовиц, приближенный Бисмарка, только что вернувшийся из особой миссии и Петербурге, сказал 21 апреля 1875 г. французскому послу Гонт-Бирону на обеде у английского посла: «Если затаенной мыслью Франции является реванш, — а она не может быть иной, — зачем нам откладывать нападение на нее и ждать, пока она соберется с силами и обзаведется союзами». Бисмарк и военные круги считали, что реорганизация французской армии направлена против Германии и что лучше с самого начала в корне уничтожить всякие попытки к подкапыванию основ германской гегемонии в Европе. Идея превентивной войны стала носиться в воздухе. Французское правительство заволновалось и конфиденциально довело об этом до сведения дипломатических канцелярий. Франция неожиданно нашла защитника в лице России. Император Александр II заявил по этому поводу французскому послу в Петербурге Ле Фло: «Если вы однажды будете находиться под серьезной угрозой, чему я не хочу верить, вы об этом очень скоро узнаете. Вы это узнаете от меня. У нас общие интересы, мы должны оставаться едиными». Русское правительство снеслось с Берлином и Лондоном. Бисмарк дал отбой. 11 мая, после свидания [713] с Бисмаркам в Берлине, Горчаков заявил французскому послу Гонто-Бирону: «Я вчера видел Бисмарка и могу вам подтвердить, что он мирно настроен и, следовательно, вы не должны опасаться с его стороны войны» Инцидент был скоро исчерпан, но не забыт.

{6} Состав кабинета Вивиани, образованного 13 июня 1914 г.:

Рене Вивиани — председатель совета министров и министр иностранных дел; Мальви — министр внутренних дел; Мессими — военный министр; Бьенвеню Мартен — министр юстиции; Оганьер — министр просвещения, Готье — морской министр; Рене Рену — министр общественных работ; Нуланс — министр финансов; Фернан Давид — министр земледелия; Томсон — министр торговли, почты и телеграфа; Куйба — министр рабочего и социального обеспечения; Раймо — министр колоний.

{7} Погоня за «Гебеном» и «Бреслау». Линейный крейсер «Гебен» (водоизмещение 23 тысячи тонн, скорость хода 29 узлов в час) и легкий крейсер «Бреслау» (водоизмещение 4500 тонн, скорость хода — 27,6 узла) составляли германскую «дивизию Средиземного моря», образованную в ноябре 1912 г. под благовидным предлогом защиты интересов Германии в случае занятия болгарами Константинополя. Стратегическое задание морской дивизии на случай войны Тройственного союза с Тройственным согласием — воспрепятствовать переброске французских войск из Алжира во Францию. 4 августа 1914 г., на рассвете, «Гебен» обстрелял алжирский порт Филиппвилль, а «Бреслау» — порт Боне, где погружались на французские транспортные суда войска 19-го корпуса. В тот же день германские суда были извещены, что 2 августа заключен германо-турецкий союзный договор, и им было приказано отправиться в Константинополь. Несмотря на подавляющее превосходство французских сил (15 линейных кораблей, 3 линейных крейсера, большое количество броненосных и легких крейсеров, 8 флотилий эскадренных миноносцев, подводные лодки и корабли специального назначения) в месте нахождения германских судов, им удалось благополучно уйти, так как командующий [714] французской эскадрой, по невыясненной до сих пор причине, и не думал их преследовать. Он снарядил большую часть флота для конвоирования транспортов 19-го корпуса. После длительного странствования, частого изменения направления плавания с целью введения в заблуждение мнимых «преследователей» — английскую и французскую эскадры — германские суда 10 августа подошли к Дарданеллам. Командование намереваюсь прорваться силой, если турецкие власти будут препятствовать свободному входу в пролив. В тот же день в 17 часов 17 минут турецкий эскадренный миноносец встретил «Гебена» и «Бреслау» у входа в Дарданельский пролив и затем указывал им путь следования через минное поле. В 17 часов 40 минут германские суда уже были в безопасности. Прибытие «Гебена» и «Бреслау» в Мраморное море имело крупнейшие политические последствия. Если политическая сторона вопроса проникновения указанных судов в Мраморное море уже достаточно освещена в международной исторической литературе, то до сих пор остается темным пятном другая сторона вопроса — военная: каким образом французская и английская эскадры дали возможность в течение шести дней безнаказанно двум германским судам бороздить Средиземное и Эгейское моря во всех направлениях, не отрезав им пути к проливам? Задача союзного флота, имевшего абсолютное господство в Средиземном море, была значительно облегчена объявлением итальянского нейтралитета. Достаточно было незначительными силами заградить вход в Дарданеллы и в Адриатическое море для воспрепятствования германским судам прорваться в австрийскую гавань Пола, как «Гебен» и «Бреслау» были бы обречены, не имея угольной базы, сдаться на милость победителя, спуститься на дно морское или же дать себя разоружить в итальянской гавани. Можно без преувеличения сказать: если бы германские суда не прорвались в Константинополь, война приняла бы иной исход на Ближнем Востоке, потребовала бы меньше жертв от всех воевавших стран, была бы значительно сокращена в сроке и в территориальном размахе и имела бы в конечном счете несколько иные последствия. [715]

Русско-французская морская конвенция 1912 г. обязывала Францию оказать помощь России в случае войны отвлечением австро-германо-итальянских морских сил от Черного моря. Французскому главнокомандующему средиземноморской эскадры было хорошо известно это обязательство французского флота, и он тем не менее его не выполнил.

{8} Гарантия державами бельгийского нейтралитета. 19 апреля 1831 г. был заключен договор между Бельгией и Нидерландами, часть которого составила Бельгия с 1815 по 1831 г. Статья 7 бельгийско-нидерландского договора определяла статут Бельгии как «государства независимого и вечно центрального» и «обязанного сохранять этот самый нейтралитет по отношению ко всем другим государствам». В заключенном в тот же день договоре между Бельгией, с одной стороны, и Австрией, Пруссией, Великобританией, Россией и Францией — с другой, сказано, что условия бельгийско-нидерландского договора «рассматриваются как имеющие ту же силу и значение, как если бы они были включены текстуально в настоящий акт, и что они находятся под гарантией их величеств». Этим самым Великобритания, Пруссия, Австрия, Франция и Россия гарантировали нейтралитет Бельгии.

{9} Нейтральное положение Савойи определено целым рядом международных актов, подписанных великими державами. Статьями 74 и 75 генерального акта Венского конгресса, подписанного 9 июня 1815 г., великие державы установили границы современной Швейцарии и гарантировали ее неприкосновенность и постоянный нейтралитет. Статьями 85–93 были установлены границы Сардинского королевства и Северной Италии, куда вошла и смежная со Швейцарией область Савойя, которая, подобно Швейцарии, была также объявлена нейтральной. Последующим актом относительно признания и гарантии постоянного нейтралитета Швейцарии и неприкосновенности ее территории, заключенным теми же великими державами в Париже 20 ноября 1815 г., был признан нейтралитет смежных со Швейцарией частей Савойя «на том же основании, как если бы оные были частями Гельветического союза» [716] (Швейцарии). Когда Савойя была передана Сардинией Франции в виде вознаграждения за изгнание Австрии из Северной Италии, то по франко-сардинскому договору, заключенному в Турине 24 марта 1859 г., Франция взяла на себя обязательство не нарушать установленного нейтрального положения Савойи.

{10} Манифест или обращение Пуанкаре к палатам и народу стал почти на все время войны своего рода священной хартией единения всех патриотически настроенных французов, в том числе и социалистов, перед лицом вторгшихся во Францию германских армий. Охарактеризовав дипломатическую предысторию войны, попытки мирного улаживания конфликта, миролюбивую роль Франции и ее союзников и преднамеренную агрессивность Германии, обращение Пуанкаре в очень осторожной и неопределенной форме упоминало о «возмещениях», которые французская буржуазия впоследствии потребовала от побежденной Германии. Центральное место обращения — призыв к единению всех сил нации, установлению «гражданского мира», получившего впоследствии название «священное единение» или «священный союз» (Union sacrée), заимствовано из этого же обращения. Социалистическая партия первой откликнулась на призыв Пуанкаре и скрепила соглашение о «гражданском мире» отправкой своих представителей в министерство Вивиани и последующие правительства военного времени. Обращение Пуанкаре гласило:

«Г. г., Франция подверглась грубому и предумышленному нападению, представляющему дерзкий вызов международному праву. Еще до того, как нам было послано объявление войны, и даже до того, как германский посол потребовал свои паспорта, неприкосновенность нашей территории уже была нарушена. Германский император лишь вчера вечером, с опозданием, назвал настоящим именем то фактическое положение, которое уже до этого было создано им.

В течение более сорока лет французы, в своей искренней любви к миру, таили в глубине своих сердец желание получить законное возмещение. [717]

Они дали миру пример великой нации, которая, окончательно оправившись от поражения благодаря воле, терпению и труду, пользовалась своей обновленной и омоложенной силой лишь в интересах прогресса и для блага человечества.

С тех пор, как австрийский ультиматум открыл кризис, угрожающий всему миру, Франция упорно вела и везде рекомендовала политику осторожности, мудрости и умеренности. Ей нельзя поставить в вину ни одного акта, ни одного жеста, ни одного слова, которые не были бы миролюбивыми и примирительными. В час первых битв она имеет право торжественно воздать себе справедливость в том, что она вплоть до последнего момента делала крайние усилия для предотвращения вспыхнувшей сейчас войны, за которую германская империя понесет перед историей тягчайшую ответственность.

На другой же день после того, как мы и наши союзники публично выражали надежду видеть мирное продолжение переговоров, начавшихся под наблюдением лондонского кабинета, Германия неожиданно объявила войну России, она вторглась на территорию Люксембурга, она преступно оскорбила благородную бельгийскую нацию, нашу соседку и нашего друга, и она пыталась предательски застигнуть нас в полном разгаре дипломатических переговоров.

Но Франция была бдительна. Столь же внимательная, сколь миролюбивая, она была подготовлена; и наши враги встретят на своем пути наши доблестные войска прикрытия, которые находятся на своем боевом посту и под защитой которых методически закончится мобилизация всех ваших национальных сил. Наша прекрасная и храбрая армия, которую сегодня Франция провожает своей материнской мыслью, поднялась, вся содрогаясь, чтобы защитить честь знамени и землю родины.

Президент республики, выразитель единодушных чувств страны, высказал нашим сухопутным и морским войскам восхищение и доверие всех французов.

Тесно объединенная одним общим чувством, нация сохранит хладнокровие, пример которого она давала ежедневно [718] со времени открытия кризиса. Она сумеет, как всегда, соединить самые благородные порывы, самый горячий энтузиазм с тем самообладанием, которое является знаком длительной энергии и которое составляет лучшую гарантию победы.

Она имеет верную поддержку своей союзницы — России; она поддерживается лояльной дружбой Англии. И уже со всех точек цивилизованного мира несутся к ней симпатии и пожелания победы, ибо сегодня она еще раз представляет перед всем миром свободу, справедливость и разум.

В начинающейся войне Франция будет иметь на своей стороне право, вечная моральная сила которого не может безнаказанно игнорироваться как отдельными лицами, так и народами. Ее будут героически защищать все ее сыны, священное единение которых ничто не сломит перед лицом врага и которые сегодня братски соединились в общем негодовании: против нападающего и в общей патриотической вере.

Да здравствует Франция!»

{11} Под ирландскими событиями и конституционным кризисом подразумевается глубокий политический кризис, который потряс до основания Англию в 1914 г. Этот кризис явился завершением многолетней борьбы ирландского народа за национальное освобождение и обнажил догола все классовые противоречия капиталистической Великобритании. Ирландские события потрясли все основы конституционно-демократической Англии — парламент, политические партии, армию и корону — и поставили страну перед угрозой неотвратимой гражданской войны. Только вспыхнувшая мировая война спасла Англию от гражданской войны. Борясь за независимость и против эксплуатации английских помещиков и капиталистов, Ирландия добилась обещания у либерального министерства Гладстона еще в 1868 г. ввести автономное управление. Ирландская реформа затянулась до 1914 г.

В начале этого года уже вполне определилось, что законопроект о предоставлении Ирландии гомруля (автономии) [719] должен стать в ближайшее время законом. Саботаж консервативной партии и ее сопротивление новому закону на конституционной и юридической почве были сломлены. Палата лордов, эта классовая опора английских лэндлордов, была бессильна наложить «вето» на законопроект, получивший вторично одобрение палаты общин. Утверждение гомруля королем являлось простой и пустой формальностью. Правительство Асквита, опиравшееся в течение восьми лет на либеральную партию, лейбористов и ирландских националистов, решило довести дело до конца. Противники гомруля — консервативная партия, вожди Ольстера (северо-западная провинция Ирландии, населенная, в противоположность остальной католической Ирландии, протестантами) — решили воспротивиться введению ирландской автономии вооруженной силой. Ольстерские протестанты, предводимые членом палаты общин сэром Эдуардом Карсоном и поддерживаемые всей консервативной партией, стали готовиться к открытому вооруженному выступлению. Ирландские националисты-католики, в свою очередь, готовились под предводительством Редмонда к вооруженному отпору. В начале марта борьба «за» и «против» ирландского гомруля вышла в широкие массы.

Не желая обострять отношений до крайности, премьер-министр Асквит выступил 9 марта 1914 г. в палате общин с заявлением, что правительство не намерено отступить от раз принятого решения, однако предложил противникам гомруля следующий компромисс: 1) Ольстерским графствам предоставляется одновременно со вступлением в силу закона об ирландском гомруле, до его практического осуществления каждому в отдельности решить путем голосования через своих выборщиков, желают ли они выделиться из Ирландии или же остаться под ведением английского парламента; 2) выделившиеся таким образом графства включаются автоматически по истечении шестилетнего срока в автономную Ирландию и подпадают под власть дублинских законодательных учреждений, если английский парламент не решит иначе. Практически компромисс этот давал противной партии очень мало. Обладая большинством [720] во всем Ольстере, протестанты насчитывали порознь большинство голосов только в четырех графствах. Таким образом даже в лучшем для противников гомруля случае выделиться могли только эти четыре графства, и то всего на шесть лет, после которых они автоматически должны были быть включены и автономную Ирландию. Предвидя бунт в Ольстере, правительство начало принимать подготовительные меры к его подавлению. Как только об этом стало известно офицерам расположенной в Ирландии армии, несколько генералов и около 100 офицеров, связанных классовыми интересами с консерваторами и ольстерскими бунтовщиками, подали прошения об отставке. Это вызвало бурю в стране. Попытка реакционного генералитета и офицерства навязать свою волю правительству в интересах консерваторов ставила вопрос о роли армии. В результате выступления офицеров 30 марта ушли в отставку члены военного совета генералы Френч и Эрг и военный министр Силли. Ободренная поддержкой офицеров и явной симпатией короля, консервативная партия начала организовывать по всей стране массовые митинги протеста, ольстерская же партия приступила к открытому вооружению своих приверженцев. 25 апреля ольстерцам удалось провезти незамеченными и выгрузить 75 тысяч винтовок и 40 тонн амуниции, закупленных в Германии. Правительственные войска получили приказ быть готовыми к подавлению вооруженного восстания. 25 мая палата общин приняла гомруль в третьем чтении 351 голосом против 274, после чего лидер консерваторов Бонар Лоу заявил, что он будет апеллировать к стране и отныне борьба будет разыгрываться в другом месте. Англия, таким образом, оказалась перед угрозой гражданской войны. Король сделал последнее усилие для примирения враждующих партий. Он созвал 21 июля в Букингемском дворце примирительную конференцию из представителей либеральной партии, консерваторов, ольстерских протестантов и ирландских националистов.

Остроту политического положения в достаточной степени характеризовало обращение короля к собравшимся на конференции делегатам. Король Георг сказал: «События в [721] Ирландии в последние месяцы приняли такое направление, которое ведет неминуемо к вооруженному столкновению. У всех на устах слова: «гражданская война». Мы находимся накануне гражданской войны».

Это происходило в тот самый день, когда Австрия послала в Белград свой ультиматум. Конференция оказалась бесплодной. События в Ирландии имели крупное международное значение. Они оказали большое влияние на позицию Германии накануне мировой войны. Германские государственные деятели и Вильгельм II были убеждены, что Англия занята по горло своими внутренними делами и. не сможет принять участие в войне. Это в известной степени подбадривало германские руководящие политические и военные круги и вселяло в них уверенность в быстрой расправе над Францией и Россией.

{12} Инцидент, известный в истории международных отношений под именем Фашоды, явился кульминационным пунктом англо-французских колониальных противоречий в конце XIX века. Сущность инцидента заключалась в следующем. Вытесненный английским империализмом из Египта французский финансовый капитал искал себе равноценных компенсаций в другом месте. С этой целью еще в начале 1885 г. французское правительство начало снаряжать военную экспедицию в верховья Нила, рассчитывая их захватом нанести удар владычеству Англии в Египте и заставить ее пойти на уступки. Помощник статс-секретаря по иностранным делам Эдуард Грей 28 марта 1895 г. заявил по этому поводу в палате общин, что «экспедиция такого рода будет не только непоследовательным и неожиданным актом. Французское правительство должно очень хорошо знать, что это будет недружелюбным актом и что он будет рассматриваться Англией как таковой». Экспедиция Маршана, невзирая на угрозу Англии, все-таки была снаряжена, хотя и с большим опозданием. Она отправилась с берегов Нигера лишь в июле 1896 г. 10 июля 1898 г. Маршан достиг верховьев Нила и водрузил французское знамя в деревне Фашоде. К моменту прибытия отряда Маршана положение изменилось в пользу англичан. Будущий [722] завоеватель Судана и организатор колониального могущества Великобритании на Ниле лорд Китченер во главе 20-тысячной армии разбил махдистов и подавил всякое сопротивление туземцев английским захватчикам. 19 сентября Китченер достиг со своей армией Фашоды и к удивлению своему нашел ее уже занятой французами. Военное столкновение было немыслимо для французов. Отряд Маршана насчитывал 150 человек. Китченер дал ему достаточно времени для того, чтобы снестись со своим правительством и затем уйти через Абиссинию из Фашоды. Дипломатические переговоры между обоими правительствами по этому вопросу поставили оба государства в положение, близкое к войне, и закончились полной дипломатической капитуляцией Франции.

{13} См. примечание 10 («Манифест или обращение Пуанкаре...»)

{14} Итало-французское соглашение 1902 г. Неудовлетворенное результатами союза с Германией и Австрией, заключенного еще в 1882 г., согласно которому Италия была обязана выступить в случае германо-французской войны против Франции, союза, который не принес ожидавшихся итальянской буржуазией быстрых колониальных приобретений в Африке, итальянское правительство начало в конце XIX века делать попытки сближения с Францией. 14–16 декабря 1900 г. было заключено секретное итало-французское соглашение, согласно которому Италия признала французские притязания на Марокко, а Франция, в свою очередь, признала итальянские притязания на Триполи. 4 июня 1902 г., за 24 дня до возобновления Тройственного союза с Германией и Австро-Венгрией, итальянское правительство известило через своего посла в Париже Торниелли французское правительство о том, что «в возобновлении Тройственного союза нет ничего прямо или косвенно враждебного Франции, никакого обязательства, которое могло бы заставить в каком-либо случае принять участие в нападении на нее. Словом, никакого постановления, угрожающего безопасности и спокойствию Франции». 1–2 ноября 1902 г. было заключено новое итало-французское соглашение, по которому обе стороны обязались: «В случае, если Франция (Италия) прямо или косвенно станет объектом [723] нападения со стороны одной или нескольких держав, Италия (Франция) сохранит строгий нейтралитет. То же самое будет в случае, если Франция (Италия) вследствие прямого вызова окажется вынужденной для защиты своей чести и безопасности принять на себя инициативу объявления войны. В этом случае правительство республики (королевское правительство) должно будет предварительно сообщить свое намерение королевскому правительству (правительству республики), которое, таким образом, будет в состоянии констатировать, имеется ли действительно налицо прямой вызов». Кое-что про эти тайные соглашения сделалось известно германскому правительству, которое, однако, было вынуждено терпеливо соглашаться с не совсем лояльным поведением своей союзницы из опасения, что Италия захватит Триполи и расстроит его планы «мирного» завоевания Турции. В известной речи, произнесенной 8 января 1902 г. в рейхстаге, германский рейхсканцлер фон Бюлов заявил для успокоения общественного мнения: «Тройственный союз находится в прекрасном состоянии и будет, надеюсь, и дальше пребывать в таком же состоянии, подобно тому, как это бывает с человеком, которого по ошибке сочли умершим, но который живет потом долгий век в добром здравии». При этом он употребил веселый каламбур: «В счастливом браке мужу не следует особенно огорчаться, если его жена протанцует лишний тур вальса с кем-нибудь другим. Главное, чтобы она не сбежала с ним. Но она не сбежит, если сознает, что с мужем ей живется хорошо».

{15} См. примечание 10 («Манифест или обращение Пуанкаре...»)

{16} Десятикилометровая зона. Чтобы избежать провокационного столкновения германских и французских пограничных войск, которое могло иметь непоправимые последствия, французское правительство приняло 30 июля 1914 г. решение отвести все пограничные гарнизоны на 10 километров от границы, о чем было извещено германское правительство. Это решение — так истолковывали его все — является шагом к сохранению мира и свидетельствует о миролюбии французского правительства. Маршал Жоффр рассказал в своих мемуарах следующее по поводу [724] этого мирного жеста: «Мои возражения не оказали никакого действия. Решение было принято советом министров, Мессими не мог его изменить своей собственной властью. Все, чего я мог добиться, — это приближения войск к местам погрузки. Я еще раз указал на тяжелое обязательство оттянуть войска на 10 километров от границы и добился разрешения самому определить линию, которую они не должны переходить». Как Жоффр выполнил полученное «разрешение», об этом он не говорит ни слова.

{17} Миссия Лимана фон Сандерса. Исход балканских войн крайне обострил противоречия между обеими группировками государств и, в частности, между Россией и союзными Германией и Австро-Венгрией.

Для исправления нарушенного равновесия сил на Ближнем Востоке в пользу Антанты Германия послала по просьбе оттоманского правительства осенью 1913 г. в Турцию военную миссию в составе 41 офицера с генералом Лиманом фон Сандерсом во главе. Германские офицеры получили руководящие должности в турецком генеральном штабе, в интендантстве, в санитарной части и в военно-учебных заведениях. В отличие от обычных военных миссий, когда иностранным офицерам предоставляются должности инструкторов, германские офицеры получили активное командование крупными армейскими соединениями. Начальник военной миссии генерал Лиман фон Сандерс был назначен командиром 1-го турецкого корпуса в Константинополе, а другие германские офицеры были назначены начальниками дивизий и полков в других гарнизонах и в районе проливов. Реорганизация и боевая подготовка всей турецкой армии попали в руки Германии. Она встала твердой ногой в Константинополе и в проливах и сделалась их стражем. Миссия Лимана фон Сандерса ударяла в первую очередь по России, но также и по Англии и Франции, которые, помимо экономических интересов, имели в Турции крупные политические интересы. Русско-германский конфликт сразу превратился в конфликт Тройственного союза с Антантой. России оказывали полную поддержку Англия и Франция. [725]

Длительные переговоры царского правительства с германским правительством и даже личные переговоры председателя совета министров Коковцова и Вильгельма II ни к чему не привели.

Благодаря дипломатической поддержке, оказанной России Францией и Англией, Германия дала одержать России дипломатическую победу. Лиман фон Сандерс по договоренности был произведен в высший генеральский чин и, таким образом, «лишался» командования турецким корпусом. Но это была чисто формальная уступка. Добиться большего от Германии не представлялось возможным, поэтому было решено оказать военное давление на Турцию временным занятием одного из ее черноморских портов. Это означало войну, ибо за спиной Турции стояла Германия. Русский посол в Лондоне Бенкендорф это прекрасно понимал и предостерегал Сазонова от опасности ввязаться в авантюру, которую не поддержат Франция и Англия. На этом инцидент был исчерпан.

{18} Германский ультиматум Бельгии был составлен начальником германского генерального штаба генералом фон Мольтке 26 июля 1914 г., за два дня до объявления Австрией войны Сербии. Стилистически исправленный в германском министерстве иностранных дел, он был за три дня до объявления Германией войны России, 29 июля, отправлен статс-секретарем по иностранным делам фон Яговым со специальным курьером германскому посланнику в Брюсселе со следующей инструкцией: «Приложенный при этом распоряжении документ прошу запереть в надежном месте и вскрыть только в том случае, если я вам предложу это сделать по телеграфу». Текст ультиматума, содержавший абсолютно лживые заявления о якобы готовящемся вторжении французских войск в Бельгию с целью нападения на Германию, чем якобы последняя в интересах самозащиты вынуждалась предупредить Францию и самой вторгнуться в Бельгию, гласил: «До императорского правительства дошли надежные сведения о намерениях французских вооруженных сил двинуться по направлению Живе — Намюр. Эти сведения не оставляют никакого сомнения о намерениях [726] Франции напасть на Германию через бельгийскую территорию.

Императорское правительство не может остаться безразличным к тому, что Бельгия, вопреки самым лучшим своим намерениям, не в состоянии будет без чужой помощи успешно воспрепятствовать французскому продвижению. Поэтому необходимо найти наиболее верную гарантию против угрозы Германии. Предупредить вражеское нападение является для Германии заповедью самозащиты. Германское правительство будет очень сожалеть, если Бельгия усмотрит недружелюбный акт против себя в том, что мероприятия его противников могут заставить Германию в целях обороны вступить на бельгийскую территорию.

Во избежание каких-либо неправильных толкований правительство заявляет следующее:

1. Германия не намеревается предпринимать какие-либо враждебные действия против Бельгии. Если Бельгия готова в предстоящей войне соблюдать по отношению к Германии благожелательный нейтралитет, то германское правительство обязуется при заключении мира не только гарантировать целостность и независимость королевства в полном объеме, но даже готово самым благожелательным образом пойти навстречу притязаниям королевства: на территориальные компенсации за счет Франции.

2. Германия обязывается при соблюдении вышеупомянутого предположения опять очистить территорию королевства после заключения мира.

3. При дружественном поведении Бельгии Германия готова в согласии с королевскими бельгийскими властями покупать за наличные все необходимое для своих войск и возместить всякий ущерб, который будет причинен германскими войсками.

Если Бельгия выступит враждебным образом против германских войск, то Германия вынуждена будет, к своему сожалению, рассматривать королевство как своего врага. В этом случае Германия не сможет взять на себя какие-либо обязательства по отношению к королевству, и вопрос о дальнейшем урегулировании отношений между обоими государствами [727] будет разрешен в зависимости от исхода военных действий.

Императорское правительство определенно надеется, что эта возможность не наступит и что королевское бельгийское правительство примет необходимые меры для предотвращения событий, подобных вышеупомянутым. В этом случае дружественные связи, связывающие оба соседние государства, останутся нерушимыми и значительно укрепятся».

По телеграфному предписанию из Берлина этот ультиматум был вручен германским посланником бельгийскому министру иностранных дел 2 июля 1914 г.

{19} Переговоры царского посла в Константинополе Тирса и военного агента генерала Леонтьева с Портой о нейтралитете и союзе представляли очень долгое время весьма запутанную и таинственную историю. Во время войны и позже считали, что Турция вступила в войну исключительно по вине России, которая отвергла предложенные ей турецким правительством союз и всю армию для употребления против любого из врагов России. Отказ России вступить в такую выгодную сделку объясняли исключительно захватнической политикой царизма, который вел войну в конечном счете из-за завоевания Константинополя и проливов. Такая трактовка этого важного вопроса не опирается на исторические факты, а является чрезвычайно упрощенной. Действительное положение вещей было ясным. Когда 5 августа 1914 г. Энвер паша заявил генералу Леонтьеву, что «Турция сейчас ни с кем не связана и будет действовать сообразно со своими интересами», то он попросту лгал. За три дня до этого разговора, 2 августа, был подписан в Константинополе германо-турецкий союзный договор, согласно которому Турция и Германия обязывались оставаться нейтральными в австро-сербской войне. Однако статья 2 этого договора гласила: «В случае активного военного вмешательства России будет этим создан «казус федерис» (союзные обязательства) для Германии по отношению к Австро-Венгрии, и этот «казус федерис» будет также обязателен для Турции». Так как Германия объявила [728] России войну 1 августа, то вопрос о «нейтралитете» уже отпал тогда, когда подписывался договор, который обязывал Турцию воевать против России. И действительно, Турция уже 3 августа объявила мобилизацию всей своей армии. В уже упомянутом выше разговоре Энвер паша далее заявил Леонтьеву: «Если бы Россия пожелала обратить внимание на турецкую армию и использовать ее для своих целей, то он и такую комбинацию не считает невозможной». Доверчивые историки приняли и это заявление Энвера за чистую монету, даже и после того, когда стали известны компетентные комментарии германского посла в Константинополе Вангенгейма. 4 августа, за день до разговора Энвера с Леонтьевым, Вангенгейм телеграфировал в Берлин: «Гирс до сих пор думает о сохранении нейтралитета Турции, что облегчает Турции пользование Черным морем для мобилизации».

Хотя предложение Турцией союза России против Германии на третий день после подписания союза с Германией против России являлось чистым обманом и вытекало из желания усыпить бдительность союзников и лучше самой подготовиться к войне против них же, тем не менее, и Германия не была вполне уверена в том, что Турция выполнит свои обязательства и выступит против России. Не все члены турецкого правительства были абсолютными сторонниками войны в союзе с Германией, и в самой правящей партии «Единение и прогресс» была довольно сильная оппозиция вступлению в войну на стороне Германии. Вся либеральная партия была против войны на стороне Германии. В правящей турецкой верхушке происходила ожесточенная борьба между сторонниками и противниками Германии вплоть до вступления Турции в войну 2 ноября 1914 г. и после этого.

Абсолютно не исключена возможность, что Антанта могла бы еще привлечь на свою сторону Турцию, если бы она проявила больше искренности во время переговоров, гибкости и понимания в этом важном вопросе. Если бы она в начале войны правильно оценила значение юго-восточного фронта для исхода всей кампании и, в частности, не недооценивала бы военного значения Турции. Ряд ошибок, вытекавших [729] из неправильной и ошибочной оценки, с одной стороны, и из противоречивых интересов стран Антанты и желания каждой из них, в конечном счете, поживиться за счет Турции, с другой, способствовали усилению той части турецкого правительства, которая была за войну с Антантой. Среди этих ошибок одной из крупнейших явилась несогласованность действий английской и французской эскадр, следствием чего явилось появление «Гебена» и «Бреслау» в Константинополе (см. прим. 7). С прибытием этих судов в турецкою столицу и фиктивной их продажей турецкому правительству Германия получила материальные способы давления на Порту, каких Антанта не могла ей противопоставить.

{20} См. примечание 10 («Манифест или обращение Пуанкаре...»)

{21} Обязательства по греко-сербскому союзному договору от 1 июня 1913 г. состояли в следующем. Согласно статье 1 этого договора Греция и Сербия гарантировали друг другу их владения и обязывались «оказывать взаимную поддержку всей совокупностью своих вооруженных сил, если одно из королевств без всякого вызова о его стороны подверглось бы нападению». Договор также обязывал союзников заключать только совместно мир.

{22} Верховное командование сваливает вину в неудачах на солдат. После поражения французской армии у Шарлеруа, которое повлекло за собой ее отступление по всему фронту до стен Парижа и далеко за Марну, настоящий виновник поражения, генерал Жоффр, писал 24 августа военному министру: «Наши армейские корпуса не показали в открытом поле наступательных качеств, которых мы могли ожидать по первоначальным частичным успехам, особенно одержанным в горных операциях». На это военный министр Мессими тотчас ответил по телеграфу: «Я получил вашу телеграмму, сигнализирующую об упадке духа. Против этого нет другого наказания, кроме предания немедленной казни: первыми должны быть наказаны виновные офицеры. Для Франции существует сейчас только один закон: победить или умереть».

Мильеран, сменивший на посту военного министра Мессими, издал 1 сентября 1914 г. циркуляр, коим предписывалось [730] военному командованию не передавать на рассмотрение правительства ходатайства о смягчении приговоров военных судов по делам «об упадке духа», а Пуанкаре отказался от принадлежащей ему по конституции прерогативы помилования в отношении осужденных на смерть солдат.

Чтобы иметь представление о том беспощадном терроре, который верховное командование с согласия правительства установило на фронте, достаточно привести всего несколько из бесчисленных дел, когда невинные солдаты, а иногда и младшие офицеры расстреливались для восстановления пошатнувшегося авторитета верховного командования и высшего офицерского корпуса. Вот типичные три дела.

Дело поручика Шапеляна. 7 октября 1914 г. во время боя 3-я рота и пулеметная команда 98-го пехотного полка занимали деревню Рой. Когда после сильной схватки немцы проникли в окопы, командир пулеметной команды поручик Шапелян отдал приказ сопротивляться до последней капли крови, 3-я рота была целиком взята в плен, капитан Риге убит, а поручик Шапелян и оставшиеся несколько человек в живых окружены немцами. Им всем удалось поодиночке бежать. Поручик Шапелян, тяжело раненый, не дойдя до своих, упал, истекая кровью. Его нашли на второй день совершенно обессилевшим и принесли в полк. Командир полка полковник Дидиер предал его полевому суду, который 10 октября приговорил его к расстрелу, а 11-го утром приговор был приведен в исполнение. Шапелян был поставлен к столбу привязанный к носилкам, так как не мог стоять на ногах.

Полковник Дидиер, приказавший расстрелять невинного поручика, обратился с лицемерной просьбой к высшему начальству об отсрочке казни до выздоровления приговоренного. Начальник корпуса генерал Деманж отказал в «просьбе» и ответил ему следующим письмом:

«Мой дорогой Дидиер!

Я понимаю и разделяю ваши угрызения совести. Но закон повелевает нами обоими. Вы найдете завтра при помощи вашего медика средство поставить этого несчастного на ноги перед тем, как его расстрелять». [731]

Дело у деревни Венгре. 27 ноября 1914 г. Во время боев на реке Эн одному посту 298-го пехотного полка было поручено под командованием капрала Вогюэ наблюдать у деревни Венгре за неприятелем. Влево от поста находились 5-е и 6-е звенья под командованием капралов Флоша и Вена. Немцы незаметно подобрались, сняли пост Вогюэ и внезапно проникли в траншеи. Во время возникшей паники солдаты 5-го и 6-го звеньев отступили по ходам сообщения к убежищу, где находился поручик Поло, который приказал им отступить к оборонительному окопу. Ротный же командир приказал немедленно взять обратно потерянную позицию, что и было выполнено солдатами и офицерами. Все считали инцидент исчерпанным.

Между тем командир полка сообщил о снятии поста Вогюэ в штаб дивизии. Было открыто следствие. Начальник дивизии генерал Жульен и командир корпуса генерал Виларе решили расстрелять всех 24 отступивших солдат. Командир полка полковник Пинот предупредил полкового аббата о предстоящей казни еще до суда. Младшие офицеры возмутились и просили начальство отменить решение. В результате двухдневной дискуссии удалось сократить число жертв до шести человек. 3 декабря 1914 г. полевой суд под председательством командира полка полковника Пиното приговорил к расстрелу наугад капрала Флоша и солдат Гая, Петеле, Квино, Бланшара и Дюранде, оправдав всех остальных. Свидетелем выступал подпоручик, приказавший солдатам отступать в оборонительное убежище. Утром 4 декабря в 400 метрах от вражеских окопов было выстроено каре и произведена публичная казнь шести невинных солдат.

Дело четырех капралов. 336-й пехотный полк в феврале 1915 г. принимал участие в страшных боях у Перт. В марте он опять находился на передовых линиях у мельницы Суэн. 7 марта был отдан приказ 24-й роте пойти в атаку. Она была отброшена с большими потерями. Через два часа был отдан такой же приказ 21-й роте. Результат тот же. Ночью был отдан приказ повторить атаку 19-й роте Безуспешно был 9 марта отдан приказ 21-й роте атаковать неприятеля. Солдаты [732] видели, что предприятие безнадежное. Между их и немецкими окопами лежали неубранные трупы товарищей, павших в предыдущие дни и оставшихся еще с ноябрьских боев.

Командир роты повторил приказ, но за ним последовали только аспирант Жермен и несколько унтер-офицеров, которые были вынуждены под огнем неприятеля вернуться обратно. Узнав о событиях на передовых линиях, командир 60-й дивизии отдал приказ обстрелять артиллерийским огнем собственные окопы. Полковник Берюбе отказался выполнить незаконный приказ. 21-й роте тем не менее было приказано повторить атаку. После этого были назначены по четыре человека с отделения, которым поручили среди белого дня пробраться к неприятельским окопам и перерезать проволочные заграждения. Избранные жертвы пошли выполнять приказ. Немецкий огонь не дал им пройти 150-метрового расстояния к проволочным заграждениям. Они были вынуждены скрыться в вырытых снарядами ямах. Под прикрытием ночи люди вернулись обратно, не выполнив приказа. На второй день 21-ю роту отвели в деревню Сюип и предали военному суду капралов Копа, Жирара, Лефуле, Леша и тридцать с лишним солдат «за отказ выполнить приказ на виду у врага».

Многие офицеры отправились на заседание суда добровольно свидетелями и доказывали, что выполнить приказ было невозможно. Командир батальона вступился за своих людей. Военный суд, состоявший из четырех тыловых кадровых офицеров под председательством полковника-фронтовика, присудил всех четырех капралов к расстрелу. Приговор суда был приведен в исполнение через 24 часа.

Вот что об этой комедии суда писал офицер того же полка:

«Эти люди, взятые почти наугад, были без всякой вины преданы военному суду. Тридцать два человека были оправданы после заявления подпрапорщика, что он не думает, что они слышали его приказ «вперед!», а четыре были осуждены на смерть (капралы). Начальник дивизии после этого невзлюбил подпрапорщика и формально запретил [733] делать представление о производстве его в подпоручики. Взяли свидетелей из тех командиров, которые провели три дня в убежищах. Из предосторожности не позвали четырех офицеров, к которым принадлежал и я, которые провели четыре дня с людьми и которые одни могли сказать правду. Все дело от начала до конца было надувательством... Над четырьмя капралами совершено убийство».

Другой офицер-очевидец писал, как командир другого батальона, Экилбен, люди которого не принимали участия в атаке, докладывал суду о том, что атака была плохо подготовлена, что ее выполнение было невозможно. «Я заметил, что председатель военного суда его прерывал на каждом слове и что ему было очень трудно давать показания. Он не хотел больше оставаться в зале, где свидетелям чинят столько препятствий во время их показаний, и вышел.

Полковник Берюбе, тот самый, который отказался стрелять по французским окопам, возмущенный преступной комедией суда, воскликнул: «Настоящие виновные не здесь, их надо искать наверху!» Начальнику дивизии генералу Ревеляк он прямо заявил: «Это убийство».

Четыре капрала были расстреляны на виду у всего полка, окруженного драгунами из боязни бунта.

О бесчинствах военных судов на фронте существует обширная литература. Официально установлены факты, порочившие верховное командование и военную юстицию в целом. (Подробнее о военной юстиции во время войны см. журнал «Procès civique» за 1919–1922 гг. «Cahiers des Droits de l'Homme» за эти же годы, Reau, «Les crimes de Conseils de guerre»; на русском языке см. вводную статью Ф. Нотович к сборнику «Революционное движение во французской армии в 1917 г.»)

{23} Стычка Мессими с генералом Мишелем, военным губернатором Парижа После поражения французских армий при Шарлеруа и их общего отступления на запад главная квартира не считала возможным удержать Париж. В правительстве, однако, не все были одного мнения по этому вопросу. 26 августа 1914 г. генерал Гальени был назначен военным губернатором укрепленного парижского района, и [734] в его распоряжение была передана 6-я армия под началом генерала Монури, которая в начале сентября сыграла историческую роль в битве на Марне. Бывший до того военным губернатором Парижа, генерал Мишель отказался передать командование Гальени и в подчинение последнего. Тогда Мессими вызвал к себе Мишеля, и когда тот начал упорствовать, предложил ему на выбор сдать командование или отправиться прямо из его кабинета в военную тюрьму. Чтобы убедить генерала, что дело приняло серьезный оборот, Мессими вызвал к себе дежурного офицера для ареста Мишеля.

{24} Отставка Гальени из-за достижения предельного возраста. 24 апреля 1914 г. генералу Гальени исполнилось 65 лет и, согласно закону о предельном возрасте офицеров действительной службы, он должен был уйти в отставку. Однако из уважения к большим административным и военным талантам «умиротворителя» Мадагаскара и других колоний Гальени был оставлен в списках офицеров действительной службы, но командование 5-й армией, которая во время войны образовала крайний левый фланг, он должен был передать генералу Ланрезаку. Последний был назначен одновременно членом высшего военного совета на место уволенного Гальени. 31 июля, когда угроза войны уже нависла над всей Европой, Пуанкаре подписал предложенный военным министром Мессими декрет, которым генерал Гальени назначался помощником главнокомандующего Жоффра и возможным его заместителем «в случае мобилизации». После объявления мобилизации Гальени был прикомандирован к генеральному штабу.

{25} Декларация нового реорганизованного правительства Вивиани от 28 августа выражала твердую уверенность в полной поддержке всего народа в деле обороны страны и что сыны Франции совместно с англичанами и бельгийцами устоят против огненного и железного шквала, который на них низвергает враг. Воздавая должное героям, погибающим за родину, декларация говорила: «Люди гибнут. Нация продолжает жить». Выражая уверенность в полной победе, декларация заявляла, что Франция не сделается легкой добычей, как того ожидают ее враги. Стараясь пробудить [735] патриотические и шовинистические чувства в народе, она демагогически указывала ему на трагический, но простой долг, который он должен выполнить: прогнать вторгшегося врага, преследовать его, спасти страну и свободу, держаться стойко до конца, остаться хозяином своей судьбы. Призывая народ забыть обо всем, что не связано с защитой родины, правительственная декларация предупреждала, что от него потребуют жертв людьми, деньгами и энергией, и заканчивалась следующими словами: «Лицом к фронту! У нас есть метод и воля! У нас будет победа!»

{26} Безработица и система пособий безработным в начале войны. По декрету 1 августа 1914 г. до 15 августа было мобилизовано 2887 тысяч человек. Франция не имела разработанного плана мобилизации промышленности на случай войны и перевода ее на военные рельсы. Наоборот, существовал широко распространенный и в правительственных, и в военных, и в деловых кругах предрассудок, согласно которому война очень быстро закончится. Поэтому одновременно с объявлением мобилизации было закрыто 47% всех заводов, фабрик, учреждений и магазинов. В незакрытых фабриках и заводах 22% всех рабочих были мобилизованы, 44% — уволены и только 34% всего прежнего персонала осталось работать. Из обследованных 44 997 промышленных и торговых предприятий подведомственных министерству труда, в которых работало в нормальное время 1469588 человек, действовало в августе 1914 г. только 23 457 предприятий, или 52%. Количество рабочих на действовавших предприятиях составляло 497 346 человек, или 34% против мирного времени. По этой причине в августе 1914 г. во Франции было около 2 миллионов безработных, число которых вскоре увеличилось за счет беженцев. Промышленность была настолько дезорганизована войной, что долгое время не могла занять всех безработных. К организации военной промышленности в тех масштабах, в которых ее начали создавать лишь через год, еще не приступали. Даже существовавшие военные заводы сократили свое производство, так как по непонятным причинам артиллерийское ведомство аннулировало многие старые заказы. [736]

О безработице в начале войны дают яркое представление статистические данные по Парижу. В начале войны в Париже было зарегистрировано безработных 168 352 человека, 15 октября — 29 824, 31 декабря — 230 755 человек Периодическое обследование министерством труда подведомственных его контролю промышленных учреждений дает следующую картину притока рабочей силы на фабрики и заводы в августе 1914 г. было занято 497 346 человек (34% довоенного числа рабочих), в январе 1915 г. — 848055 (58%), в январе 1916 г. — 1 185 176 (80%), в январе 1917 г. — 1 432 846 (97%) и в январе 1918 г. — 1 481 986 человек (100%).

Очутившись лицом к лицу с такой громадной безработицей, правительству пришлось наскоро создать организацию помощи, так как во Франции не было социального законодательства по страхованию от безработицы. Оказание быстрой помогли диктовалось необходимостью сохранения социального мира. 20 августа 1914 г. правительство создало национальный фонд для безработных. В департаментах и городах, насчитывавших 5 тысяч жителей, были созданы фонды для безработных и особые бюро, которые ими ведали. Помощь оказывалась в зависимости от места то деньгами, то натурой, то тем и другим. Сумма пособия не превышала 1 франка 35 сантимов для главы семейства и 50 сантимов для членов семьи, иждивенцев.

{27} Клерикальная пропаганда. Французское духовенство и влиятельные католические круги поняли установленную в самом начале войны эру «гражданского мира» по-своему. С первых же дней войны духовенство развило бешеную религиозную и противореспубликанскую пропаганду. Оно яростно протестовало против применения к духовенству военного закона и призыва служителей культа в армию. Так, например, епископ д'Ош по этому поводу сказал в проповеди: «Двадцать тысяч епархий лишены священников, это почти на двадцать тысяч меньше месс каждый день — это составляет национальное преступление». Архиепископ реннский, вспоминая отделение церкви от государства, проповедовал такую мысль: «Франция заслужила те наказания, которым она подвергнута, за все увеличивающийся [737] индеферентизм, за ее сектантские деяния, за нечестие против бога и людей». Население самых отсталых районов Франции потребовало восстановления прав духовенства и религиозных культов, а также признания обязательного характера за последними, а муниципальные советники Лозиера даже вынесли официальное постановление о посвящении их коммуны сердцу Христа. Особенно активная пропаганда была развита представителями культа в госпиталях на фронте и в тылу, где мобилизованные священники отбывали военную службу в качестве санитаров. Религиозная пропаганда была одновременно перенесена и в колонии, где духовенство, по выражению официальных документов, «вело себя вызывающе и агрессивно по отношению к республике». Некоторые епископы дошли до такой дерзости, что отказались подчиниться правительственным предписаниям удалить запрещенные религиозные эмблемы из соборов. Специальная пресса благословляла, оправдывала противогосударственные и антиреспубликанские действия духовенства, давала им определенное направление и моральную поддержку. В печати, с церковного амвона, на собраниях верующих в среде отсталого городского и деревенского люда армия клерикалов и монархистов проповедовала мысль, что часть Франции занята Германией в наказание за отделение церкви от государства, изгнание религиозных конгрегации, разрыв с Ватиканом, введение светского обучения и т.п. С самого начала войны духовенство рьяно принялось восстанавливать запрещенные законом 1901 г. религиозные конгрегации. Иезуиты, капуцины, францисканцы и другие религиозные конгрегации возобновили деятельность.

{28} 7 сентября 1914 г., в самый разгар битвы на Марне, немцы получили подкрепление и французский левый фланг с трудом преодолевал активную оборону германских войск. В распоряжении Гальени не было резервов, так как генерал Жоффр своевременно не предоставил ему затребованных войск. В этот же день 7-я дивизия, прибывающая эшелонами в Париж из-под Вердена, была в таком состоянии, что ее немыслимо было отправить походным [738] порядком на опасный участок фронта. Тогда Гальени распорядился реквизировать в Париже все такси, организовать колонны по 100 автомашин под командованием офицера и перевезти всю 7-ю дивизию на место боя. Отдохнувшие войска по прибытии на фронт сейчас же вступили в бой и облегчили положение левого фланга генерала Монури. Это был первый случай использования легковых автомобилей для перевозки солдат, впоследствии французы часто в критические минуты пользовались этим видом транспорта для переброски войск.

{29} Режимом капитуляций называется международно-правовой порядок, по которому регулируются отношения граждан европейских государств в странах Востока. Капитуляции возникли в раннюю эпоху средневековья и впоследствии развились из суммы договоров, трактатов и всякого рода других соглашений между правительствами европейских стран и правительствами зависимых и полузависимых стран — Турции, Марокко, Туниса, Египта, Китая и др. Особые права, установленные этими договорами для европейцев, принято называть капитуляциями или режимом капитуляций. Согласно режиму капитуляций, граждане империалистических государств пользовались в некоторых странах Востока целым рядом привилегий, которых не имели туземцы. Согласно капитуляциям, судебные дела между европейцами разбираются в консульских судах, судебные же дела между европейскими и туземцами — в смешанных судах с участием консульских представителей. Европейцы освобождаются от большей части налогов, пользуются личной неприкосновенностью и неприкосновенностью жилищ, свободой передвижения, правом учреждать собственную почту и собственные поселения (концессии, сеттльменты), которые имеют свою администрацию и полицию и являются как бы государством в государстве. Иностранным банкам и фирмам предоставляется право открывать свои отделения и проводить разнообразные финансовые, торговые и залоговые операции в обход местных законов. Пользуясь режимом капитуляций, европейские капиталисты получали концессии на открытие [739] «национальных» банков с чрезвычайно широкими правами. Эти банки стали орудием экономического и финансового закабаления восточных стран. До империалистической войны почти все европейские и американские государства пользовались в восточных странах привилегиями режима капитуляций. После войны капитуляции в ряде стран были отменены. В сентябре 1914 г. турецкое правительство отменило капитуляции в Турции, однако эта отмена не была признана державами. Окончательно режим капитуляций в Турции был отменен Лозаннским договором 24 июля 1923 г. Одним из первых актов советского правительства был отказ от капитуляций, которыми пользовались подданные России в странах Востока.

{30} Свержение Абд-элъ-Азиза, шерифа Марокко, произошло при следующих обстоятельствах. Понадеявшись на поддержку Германии — Вильгельм II в мае 1905 г., во время своей поездки по Средиземному морю, провозгласил в Танжере принцип независимости Марокко и его султана, — Абдэль-Азиз и после Алжезирасской конференции (которая под видом мандата на проведение финансовых, административных и военных реформ практически признала за Францией право провозгласить протекторат над Марокко) продолжал оказывать пассивное сопротивление французам, отказываясь «легализовать» посредством договора захват французами страны. Французские банки ответили отказом в финансовой поддержке, в которой правительство шерифа нуждалось, а германское правительство через своего представителя в Феце Тотенбаха продолжало подавать надежды на помощь, но ничем ему не помогало. Не имея денег на неотложные нужды, административное управление и армия пришли в полное расстройство. В мае 1907 г. на юге началось крупное движение против захвата иностранцами страны и против носителя слабости и беспомощности Марокко — султана Абд-эль-Азиза. Абд-эль-Азиз бежал тогда под защиту французских пушек в Рабат и подписал 4 декабря 1907 г. с французским представителем желаемый Францией договор, в котором французские империалисты получали «законные» права на организацию [740] полиции в портах, наблюдение за ввозом контрабандой оружия, организацию шерифского войска, учреждение французской военной миссии, исправление алжирской границы и пр. Между тем брат бежавшего султана Мулай-Гафид, провозгласивший себя султаном в Марокеше, послал в Берлин представителя, который был там официально принят. Франция и Германия поменялись ролями. Это побудило первую занять нейтралитет в борьбе двух претендентов на престол. Французы не хотели ввязываться в эту борьбу, не имея опорных пунктов в стране. Французские гарнизоны тогда еще не проникали внутрь страны и находились только в портовых городах и на кораблях. По этой причине они не хотели пускаться в опасную авантюру на стороне непопулярного «законного» султана против популярного Мулай-Гафида, слывшего в глазах народа защитником независимости страны, пользовавшегося моральной поддержкой империалистической соперницы Германии. 19 августа 1908 г. Абд-эль-Азиз был окончательно разбит у Эль Кведла Мулай-Гафидом, после чего последнего признала султаном вся страна. Для французского империализма было важно, чтобы новый султан признал обязательства предшественника. Этого он надеялся добиться дипломатическим искусством, военной силой в финансовыми средствами, — новый султан нуждался в деньгах не меньше прежнего.

{31} »Norddeutsche Allgemeine Zeitung», официоз германского правительства, начала с 13 октября 1914 г. печатать серию статей, излагавших сенсационное содержание захваченных в Брюсселе и в Антверпене документов бельгийского генерального штаба и искаженный текст некоторых из захваченных документов, отчего они получили особенно сенсационный характер. Разоблачения германского официоза «доказывали», что представители британского и бельгийского генеральных штабов уже в 1906 г., а затем в 1912 г. договорились о высадке в определенных пунктах 100-тысячной английской армии на случай войны с Германией. Публикацией захваченных в Бельгии документов германский империализм преследовал далеко идущие цели, состоявшие в следующем: [741]

1. Общественное мнение всего мира было возмущено разбойничьим нападением Германии на Бельгию, нейтралитет который она сама гарантировала. Это вызывало в нейтральных странах ненависть против германского милитаризма.

2. Предвидя это, германский канцлер заявил в рейхстаге 4 августа 1914 г. по поводу нарушения бельгийского нейтралитета: «Мы были вынуждены не обращать внимания на справедливый протест люксембургского и бельгийского правительств. Несправедливость, — я говорю это открыто, — несправедливость, которую мы этим совершили, мы попытаемся исправить, как только наша военная цель будет достигнута. Это означало, что Германия признает правоту Бельгии и собственную неправоту, что она торжественно обязывалась восстановить Бельгию и возместить ей убытки, причиненные войной.

3. Германский финансовый капитал, милитаристы, юнкера и слышать не хотели об «исправлении несправедливости» и громко требовали не «восстановления», а аннексии Бельгии. Чтобы облегчить эту операцию, не вызывая усугубления ненависти к себе нейтральных стран, что было небезразлично для ведения войны и ее исхода, германскому империализму необходимо было исправить «ошибку» Бетман-Гольвега, представить дело так, что сама Бельгия накликала на себя беду провокационными действиями против Германии и нарушением собственного нейтралитета, якобы заранее предоставив Англии право прохода ее армии для войны с Германией. Опубликованная в германском официозе 13 октября статья доказывала, что уже в 1906 г. между английским военным атташе и бельгийским начальником генерального штаба было условленно нарушение бельгийского нейтралитета. Газета предусмотрительно не напечатала подлинного текста сенсационного документа, который носил заголовок «Английская интервенция в Бельгии», так как из него увидели бы, что беседы, которые велись между военными. Предусматривали вступление английской армии в Бельгию лишь после нарушения Германией нейтралитета Бельгии. Публикуя 25 ноября 1914 г. текст якобы подлинной [742] записи беседы бельгийского начальника генерального штаба генерала Дюкарна с английский военным атташе полковником Бернардистаном, которая была вольно пересказана в статье 13 октября, официоз германского правительства проделал следующую операцию: «наш разговор» (notre conversation) был всюду переведен на немецкий язык одинаково звучащим notre convention (наша конвенция). При печатании документа были сознательно сделаны и другие искажения. Впечатление от опубликования бельгийских документов было чрезвычайно сильно. Бетман-Гольвег и весь германский империализм, казалось, были «освобождены от данных торжественно обязательств восстановить Бельгию. Моральное оправдание для ее аннексии казалось налицо. Однако скоро были разоблачены сами разоблачители. Подлоги и подчистки были обнаружены. Сенсационные «разоблачения» обернулись всем своим острием против незадачливых «разоблачителей», и германскому империализму так и не удалось «обелить» себя перед общественным мнением нейтральных стран.

{32} Под манифестом 93-х представителей германской интеллигенции известно выступление 3 октября 1914 г. в печати германских ученых, литераторов, писателей, художников и представителей всех отраслей науки и искусства в защиту германского милитаризма и его военных методов. В напечатанном в германских газетах и затем распространенном в других странах на иностранных языках «Воззвании к культурному миру» германские ученые писали:

«Мы, представители немецкой науки и искусства, заявляем перед всем культурным миром протест против лжи и клеветы, которыми наши враги стараются загрязнить правое дело Германии в навязанной ей тяжкой борьбе за существование. События опровергли распространяемые слухи о выдуманных немецких поражениях. Тем усерднее сейчас работают над искажениями и выдумками. Против них поднимаем мы наш громкий голос. Да будет он вестником истины.

Неправда, что Германия повинна в этой войне. Ее не желал ни народ, ни правительство, ни кайзер. С немецкой стороны было сделано все, что только можно было сделать, [743] чтобы ее предотвратить. Мир имеет к тому документальные доказательства. Достаточно часто Вильгельм II за 26 лет своего правления проявлял себя как блюститель всеобщего мира, очень часто это отмечали сами враги наши. Да, этот самый кайзер, которого они теперь осмеливаются представлять каким то Аттилой, в течение десятилетий подвергался их же насмешкам за свое непоколебимое миролюбие. И только когда давно подстерегавшие на границах враждебные силы с трех сторон накинулись на наш народ, — только тогда встал он, как один.

Неправда, что мы нагло нарушили нейтралитет Бельгии. Доказано, что Франция и Англия сговорились об этом нарушении. Доказано, что Бельгия на это согласилась. Было бы самоуничтожением не предупредить их в этом.

Неправда, что наши солдаты посягнули на жизнь хотя бы одного бельгийского гражданина и его имущество, если это не диктовалось самой крайней необходимостью. Ибо постоянно и беспрерывно, несмотря на всяческие призывы, население обстреливало их из засады, увечило раненых, убивало врачей при выполнении их человеколюбивого долга. Нет подлее лжи, чем замалчивание предательства этих злодеев с тем, чтобы справедливое наказание, ими понесенное, вменить в преступление немцам.

Неправда, что наши войска зверски свирепствовали в Лувене. Против бешеных обывателей, которые коварно нападали на них в квартирах, они с тяжелым сердцем были вынуждены в возмездие применить обстрел части города. Большая часть Лувена уцелела. Знаменитая ратуша стоит цела и невредима. Наши солдаты самоотверженно охраняли ее от огня. Каждый немец будет оплакивать все произведения искусства, которые уже разрушены, как и те произведения искусства, которые еще должны будут быть разрушены. Однако насколько мы не согласны признать чье бы то ни было превосходство над нами в любви к искусству, настолько же мы отказываемся купить сохранение произведения искусства ценой немецкого поражения.

Неправда, что наше военное руководство пренебрегало законами международного права. Ему несвойственна безудержная [744] жестокость. А между тем, на востоке земля наполняется кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули «дум-дум» разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и дают всему миру позорное зрелище натравливания монголов и негров на белую расу.

Неправда, что война против нашего так называемого милитаризма не есть также война против нашей культуры, как лицемерно утверждают наши враги. Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена в самом зачатке. Германский милитаризм является производным германской культуры, и он родился в стране, которая, как ни одна другая страна в мире, подвергалась в течение столетий разбойничьим набегам. Немецкое войско и немецкий народ едины. Это сознание связывает сегодня 70 миллионов немцев без различия образования, положения и партийности.

Мы не можем вырвать у наших врагов отравленное оружие лжи. Мы можем только взывать ко всему миру, чтобы он снял с нас ложные наветы. Вы, которые нас знаете, которые до сих пор совместно с нами оберегали высочайшие сокровища человечества — к вам взываем мы. Верьте нам! Верьте, что мы будем вести эту борьбу до конца, как культурный народ, которому завещание Гете, Бетховена, Канта так же свято, как свой очаг и свой надел.

В том порукой наше имя и наша честь!»

{33} »Условия» Горемыкина. Беседа Палеолога с Горемыкиным заслуживает особого интереса. Полное ее содержание Палеолог передал 15 ноября. 1914 г. в Париж в следующих выражениях. «Председатель совета министров недавно в частном разговоре со мной коснулся общих задач, которые три союзные державы должны себе поставить в нынешней войне. Его точка зрения тождественна с высказанной г. Сазоновым. С другой стороны, он настаивал на необходимости сделать из Константинополя вольный город с международным режимом. Помимо того, он полагает, что Россия будет вынуждена присоединить к себе часть [745] Армении. Во время разговора г. Горемыкин развивал следующие мысли:

1. Общие условия мира должны быть втайне установлены между правительствами трех союзных держав.

2. Когда придет время, эти условия будут продиктованы Германии и Австрии. Военные действия будут безостановочно продолжаться, пока не возобладает воля союзников.

3. Конференция должна состояться лишь для разрешения второстепенных вопросов.

4. Следовало бы, чтобы правительства трех союзных держав пришли к соглашению об общих условиях мира, пока их союз наиболее тесен, иначе говоря, пока три страны совместно ведут войну и связаны мыслью, что им предстоит еще сделать большие усилия.

5. Российское правительство твердо надеется, что по окончании войны союз трех держав будет санкционирован окончательно договором».

{34} Низложение египетского хедива Аббас-Хильми и объявление английского протектората над Египтом, явилось завершением почти 40-летней борьбы Великобритании за порабощение Египта и утверждение безраздельного господства над важнейшей и богатейшей частью Африки, превращенной в форпост для охраны подступов к Индии и морских и сухопутных путей к британским колониям. Этим актам предшествовали следующие события.

В момент объявления войны хедив Аббас-Хилъми находился в Константинополе, где он сблизился с турецкими государственными деятелями и членами партии «Единение и прогресс» и оттуда поддерживал враждебную англичанам пропаганду в Египте. Английские оккупационные власти установили, что хедив был связан с германскими организациями в Каире и Александрии, занимавшимися шпионской деятельностью и будто бы готовившими восстание против Англии и нападение на Суэцкий канал. Когда хедив пожелал вернуться в Египет, англичане дали ему понять, что его приезд нежелателен и предложили ему поселиться в Италии. После вступления Турции в войну и нападения арабских отрядов под предводительством турецких и германских офицеров [746] на Эль-Араш англичане приняли крутые меры по охране подступов к каналу. 2 ноября 1914 г. командующий английскими войсками в Египте генерал Максвелл объявил осадное положение во всем Египте без ведома правительства Рушди паши, правившего страной в отсутствие хедива на правах регента. Правительство Рушди паши подало в отставку, но через несколько дней был найден компромисс: генерал Максвелл издал 6 ноября вторичную прокламацию о введении осадного положения, известив об этом предварительно правительство Рушди паши. Таким образом, англичанам удалось и дальше править страной посредством туземного правительства. Чем больше судебные процессы против германских и турецких агентов раскрывали германско-турецкие планы антибританской деятельности на территории Египта и Суэцкого канала, тем решительнее становились мероприятия англичан по подчинению себе окончательно Египта. 18 декабря состоялось в Каире и Лондоне одновременное объявление английского протектората над Египтом. Прокламация от имени английского статс-секретаря по иностранным делам гласила: «Вследствие военного положения, вызванного действиями Турции, Египет становится под покровительство Его Величества и является отныне английским протекторатом. Сюзеренитет Турции над Египтом перестает существовать, и правительство Его Величества обязуется принять все необходимые меры к защите Египта, его подданных и интересов».

На другой день, 19 декабря, была издана в Лондоне и Каире новая прокламация, гласившая: «Вследствие образа действий его высочества Аббаса Хильми, бывшего хедивом Египта, вставшего на сторону врагов Его Величества, британское правительство решило низложить его и отрешить от власти над хедиватом, причем эта высокая должность была предложена с титулом султана Египта принцу Гуссейну Камилю, старшему из принцев дома Магоммед Али, и была им принята». 20 декабря принц Гуссейн Камиль, сын низвергнутого англичанами хедива Измаила, был возведен в хедивы. Правительство Рушди паши подало в отставку. В новосозданном правительстве того же Рушди паши министерство [747] иностранных дел было уничтожено. Заведование иностранными делами перешло к английской президентуре, которая была одновременно создана на месте бывшей дипломатической миссии. Так завершилась почти сорокалетняя борьба Великобритании за порабощение Египта.

{35} »Гуманная» инициатива папы римского о приостановлении боевых действий на рождественские дни на всех фронтах явилась чрезвычайно ловким маневром «святого отца» с целью использовать мировую бойню в интересах католической церкви, подъема авторитета Ватикана и усиления религиозного чувства среди миллионов верующих. Точно с таким же предложением римский первосвященник обратился через своего статс-секретаря кардинала Гаспари к царскому посланнику при Ватикане Нелидову 28 ноября 1914 г. и к английскому послу Родду в Риме через кардинала Гаскета. Предложение о приостановке военных действий на всех фронтах на Рождество было сделано правительствами другой группы воюющих держав. Инициатива папы, однако, не имела успеха из-за недоверия правительств воюющих держав друг к другу и сопротивления главнокомандующих, опасавшихся, что «перемирие» будет использовано противной стороной в свою пользу — так официально и мотивировался отказ принять предложение папы. Действительными же причинами отказа явилась боязнь господствующих классов приучать массы, обреченные на убой, к опасной мысли, что перемирие возможно хотя бы на два дня. Боязнь господствующих классов имела свои глубокие основания, так как солдатские массы не ждали примера для перемирия «сверху», а осуществили его на деле «снизу», по собственной инициативе, не зная о предложении Ватикана и против категорического запрещения начальства. На Рождество 1914 г. было установлено самими солдатами фактическое перемирие — братание на многих участках западного фронта.

Вот что сами участники первого братания рассказали в письмах к своим родным, напечатанных в «Таймс» 1 и 2 января 1915 г. Офицер английского полка так описывает братание на его участке фронта: «К 6 часам вечера 24 декабря [748] канонада стала ослабевать, а потом совсем прекратилась». После описания обстановки начавшегося братания автор письма рассказывает, как при виде необычайного события к нему подошел другой офицер со словами: «Происходит нечто совершенно необыкновенное. Солдаты с обеих сторон отказываются стрелять. По-видимому, самопроизвольно заключается перемирие на сегодняшний и завтрашний день. Затем офицеры отправились к передовым траншеям. Расстояние между английскими и немецкими окопами не превышало 200 ярдов. С обеих сторон солдаты в офицеры вышли на свободные места и старались договориться друг с другом. Ни с той, ни с другой стороны не раздавалось ни одного выстрела.

Разговор долго не клеился, так как не было людей, понимающих оба языка. Наконец, нашелся немецкий солдатик, побывавший и Америке. Тогда было заключено унтер-офицерами и солдатами самочинное перемирие на таких условиях: стрельба прекращается до 12 ночи 25 декабря. Обеим сторонам воспрещается под страхом возобновления перестрелки поправлять проволочные заграждения. Если с какой-либо стороны раздается одиночный выстрел, не считать это вероломным нарушением договора, но расследовать причины.

Вслед за тем офицеры решили поужинать вместе. Немцы и англичане закусили и выпили дружелюбно, после чего немцы стали хором петь свои песни, англичане — свои. Дело кончилось тем, что немцы спели английский национальный гимн под гром аплодисментов английских солдат».

Другой офицер с другого участка фронта сообщал в письме: «Солдаты обеих сторон угощали друг друга сигарами и папиросами, затем обменялись головными уборами и смеялись все вместе — английские солдаты в прусских касках, а прусские — в английских фуражках». Офицеры с удивлением констатировали невероятное дружелюбие и легкость, с какими устанавливались отношения между солдатами.

Автор третьего письма сообщал: «Одна английская рота, выйдя из окопов, предложила стоящим перед ней саксонцам сыграть в футбол. Игра была немедленно организована. [749] Англичане победили, три-два. Играли со взрывами смеха и с величайшим дружелюбием.

Так прошел весь день Рождества. На вопрос одного немца: «Что вы будете делать, если высшее начальство прикажет стрелять в нас, в то время как мы вышли из окопов?» — англичанин ответил не задумываясь: «Будем стрелять в воздух, а вы делайте то же самое».

Английские солдаты добрались даже до самых немецких окопов и провели там несколько часов. Офицер одного из шотландских полков сообщал своим родным в письме от 28 декабря 1914 г.: «Если вы в день Рождества, вспоминая, жалели меня, то жалели совсем напрасно, редко когда я проводил более занятно, как тогда, когда мы вышли из окопов. В сочельник у немцев началось веселье. Они начали кричать нам, приглашая выйти и встретиться с ними. Пели, и пели очень недурно. Наши в ответ запели (и очень плохо): «С кем были вы вчера» и уж, конечно, «Типерари». Я к ужасу своему заметил, что некоторые из наших солдат вышли из окопов и направились к немцам. Их более всего побуждаю желание посмотреть, что делается в немецких окопах.

На полдороге произошла встреча. Началось взаимное угощение папиросами и сигарами, и в результате (по инициативе и решению отдельных солдат той и другой стороны) установлено было перемирие на 48 часов. Это было вопиющим нарушением всех правил, но таких случаев насчитывается немало в истории балканских, да и других фронтов и войн. Впечатление получилось необычайное.

В первый день рождества было очень туманно. Немцы, выйдя из окопов, пожелали нам «счастливого дня». Мы тоже вышли. Пришлось, однако, напомнить им о необходимости поддерживать видимость непрекращающихся военных действий. Они вернулись к себе, но скоро вновь сделали попытку подойти. Тогда мы выстрелили в воздух. Они ответили тем же, чтобы показать, что понимают. Остаток дня прошел на нашем участке фронта спокойно. В других местах братание продолжалось в широких размерах».

Бельгийский солдат, в свою очередь, сообщал в письме, что 24 декабря до самого вечера шла сильная канонада, и [750] затем писал: «Вы думаете, что рождественский праздник в окопах — вещь достаточно-таки скучная, не правда ли? Я рад сообщить вам, что он прошел очень оригинально и был не лишен даже внушительной красоты. Ровно в полночь с нашей стороны прекрасный баритон запел песню. Немедленно канонада и стрельба остановились. По окончании песни с обеих сторон раздались аплодисменты. И вдруг на германских окопах мы увидели громадную надпись, освещенную разноцветными фонариками: «Желаем вам счастливого праздника». Через минуту из германских окопов стали выходить люди с возгласами: «Товарищи! Товарищи!» Ни один из нас не выстрелил. Мы тоже вышли из своих окопов и оказались разделенными только канавой — озером. Немцы протягивали нам сигары, мы поделились с ними шоколадом. Необыкновенно дружеское настроение царило вплоть до самого утра. Не правда ли, это нечто прямо невероятное? Однако это правда. Я смотрел на все это, как во сне. Немцы предложили не стрелять и не сражаться в течение всего праздничного дня. И так было на самом деле до 8 часов вечера, когда нас сменил новый отряд».

И бельгийский солдат продолжает: «Разве это не нечто блистательное? Думаете ли вы, что мы были неправы? Нас критиковали потом, но неужели было бы лучше убивать в этот великий праздник? Но даже это не было бы трусостью и малодушием?»

Солдат французского 25-го пехотного полка пишет в письме, помещенном в «Юманите» 25 августа 1932 г.: «Декабрь 1914 г., сектор Мон — Сапен — Супир (Эна), занятый 2-й ротой 25-го пехотного полка. Утром, на рассвете, после нескольких обращений на французском языке из находившейся перед нами в нескольких десятках метров траншеи появилась фигура немецкого солдата. Он без колебания подошел к нам и принес нам вместе с газетами, папиросами и шоколадом письмо, в котором нам предлагалось перемирие, для того чтобы дать нам возможность унести и похоронить тела наших товарищей. Их много лежало в красных панталонах между проволочными заграждениями, трупы гнили уже более двух месяцев. [751]

Один из нас, пошедший навстречу немцу, обменялся с ним рукопожатием, которое имело значение символа. К тому времени с обеих сторон, с нашей и немецкой, все солдаты вышли из окопов и жестами выражали друг другу свои дружеские чувства; это продолжалось весь день.

Письмо было передано начальником нашей секции в штаб батальона, и ответ, требовавшийся по прошествии трех часов, был вручен в точности в срок и при тех же условиях, что утром.

Ответ французских офицеров содержал только оскорбления и категорический отказ пойти на предлагаемое перемирие. Результат был тот, что еще почти шесть месяцев после этого нам приходилось отправляться по ночам за трупами и с большим риском уносить их от проволочных заграждений.

Изданы были очень строгие приказы вплоть до угроз военным судом, чтобы воспрепятствовать дальнейшим попыткам братания. Несмотря на все это, в нашем секторе за все время нашего пребывания на передовых позициях царило спокойствие: перемирие, молчаливо заключенное с обеих сторон, стало реальностью, его нарушали только наши 75-миллиметровые орудия, которые не прекращали своего грохота, чтобы напомнить о реальности войны».

Второй солдат, другого французского полка, находившегося на другом участке фронта, пишет: «Это было в декабре 1914 г. в Шампани, у подошвы горы Корнилье, перед деревней Тюизи. Один из наших подошел к немецким окопам и предложил немецким солдатам воздержаться от стрельбы. В эту ночь не было сделано ни одного выстрела. На следующее утро все вышли из окопов. В продолжение двух дней происходило братание французских в немецких солдат».

И, наконец, третий участник братания, с другого участка французского фронта, писал:

«В декабре 1914 г. 33-й резервный полк находился в окопах первой линии перед Каранси в департаменте Па-де-Кале. Около 18 декабря альпийские стрелки (если не ошибаюсь, 7-й или 8-й батальон) пошли на штурм, он не удался, стрелки были остановлены между обеими линиями окопов огнем неприятельских пулеметов. Восемьсот человек осталось [752] на поле битвы. В течение нескольких дней можно было слышать предсмертный хрип умирающих и крики раненых — многие звали свою мать. Оказать им помощь было невозможно, это значило идти на верную смерть: зловещий треск пулеметов не умолкал все время.

Мы, французские солдаты, слышали это и жили в надежде на передышку, которая позволит нам похоронить наших павших товарищей и, быть может, — слабая надежда — спасти нескольких раненых.

В канун Рождества мы услышали голос впереди наших окопов. Кто-то кричал на чистом французском языке: «Товарищи, вы можете похоронить своих мертвецов, мы гарантируем вам, что не будем стрелять».

Немедленно один из нас, затем два, три, четыре перебрались через бруствер и отправились за трупами. Из находящихся перед нами окопов тоже вышли немецкие солдаты, безоружные, и через несколько минут солдаты и офицеры обеих сторон собрались между линиями наших и немецких окопов.

Между нами произошло братание, и с общего согласия решено было устроить перемирие на сорок восемь часов, в течение которого не должно было быть сделано ни одного выстрела. Я видел, как мой лейтенант, офицер запаса, по профессии учитель, жал руку немецкого фельдфебеля. Они обменялись визитными карточками.

Будучи солдатом связи в нашей роте, я просил двух товарищей из связи немедленно предупредить нашу артиллерию о том, что происходит на передовых позициях, и настоять перед нашими товарищами-канонирами, чтобы они не стреляли; они так и поступили. Думаю, что подобные же директивы были даны и с немецкой стороны, так как немецкая артиллерия соблюдала наше соглашение.

Так, в самый разгар войны, люди, которые накануне убивали друг друга, устроили перемирие на 48 часов и братались.

Когда эти факты стали известны в штабе, был отдан приказ об отводе нашего полка (226-й пехотный полк) с передовых позиций, а на следующий день старшие сержанты каждой роты прочитали нам приказ, в котором говорилось: [753]

«Солдаты, не следует забывать, что вы находитесь на войне, что немцы — ваши враги и что, если кто-либо из вас будет застигнут при братании с неприятелем, он будет подлежать смертной казни».

И, наконец, германский рабочий-металлист по свежим следам рассказывал о братании: «Я вспоминаю, как вели себя товарищи в окопах в рождественскую ночь. Они не сделали ни одного выстрела отнюдь не из религиозных побуждений, а исключительно из отвращения к этому истреблению народов. И если бы не последовали драконовские репрессии со стороны военных властей, то мы ведь все хорошо знаем, что наши товарищи, сражающиеся в настоящее время, как враждующие друг с другом братья, уже давно заключили бы между собой мир».

{36} Инцидент Барту — Фабр произошел 17 марта 1914 г. в связи с оглашением с парламентской трибуны бывшим председателем совета министров Луи Барту протокола прокурора республики Фабра. Политическая подоплека выступления Барту, добившегося незадолго до того проведения непопулярного закона о трехгодичной военной службе, состояла в желании дискредитировать бывшего председателя совета министров и министра финансов Жозефа Кайо, против которого как раз в это время велась ожесточенная кампания реакционной печати во главе с газетой «Figaro» за якобы примирительную политику по отношению к Германии в его бытность председателем совета министров и за неоднократные попытки провести законы по обложению капиталов, перешедших по наследству. Сущность самого инцидента, его политическое значение довольно правильно описал царский посол Извольский в депеше от 26 марта: «Ожесточенная кампания, предпринятая на страницах «Figaro» г. Кальметтом против министра финансов г. Кайо, как я писал вам, видимо, не особенно заботила последнего, который ограничивался время от времени простым отрицанием возводимых на него обвинений. Тем сильнее поразило всех распространившееся с быстротой молнии по городу вечером 16/3 марта известие, что в тот же день днем супруга министра финансов г-жа [754] Кайо, явившись в редакцию «Figaro» и будучи принята г. Кальметтом, пятью выстрелами из браунинга смертельно ранила последнего. Преступница, сохранившая поразительное самообладание, заявила, что поступок ее объясняется выяснившейся для нее невозможностью добиться во Франция иным путем правосудия. Она была арестована и после краткого допроса в полицейском комиссариате водворена в тюрьму Сен-Лазар. В тот же день стало известно, что г. Кайо, глубоко потрясенный происшедшим, представил председателю совета свою отставку.

На следующий день в палате депутатов произошло знаменательное заседание. Следует припомнить, что в числе возведенных г. Кальметтом на г. Кайо обвинений одно касалось давления, которое по наущению г. Кайо в 1911 г. было произведено тогдашним председателем совета (ныне морским министром) г. Монисом на прокуратуру, чтобы добиться отсрочки суда над известным банкиром Рошеттом, прославившимся своим грандиозным мошенничеством и поныне находящимся в бегах. По этому поводу ходили глухие толки о существовании будто бы особых по сему предмету мемуаров, составленных генерал-прокурором г. Фабром, но где именно находится этот документ, оставалось неизвестным.

Правый депутат г. Делахе в горячей речи обрушился на г. Кайо и потребовал от присутствовавшего на заседании г. Мониса категоричного ответа, было ли, — да или нет, — произведено им давление на генерал-прокурора. Г-н Монис долго отмалчивался, но, побуждаемый негодующими кликами центра и правой и после краткого обмена словами с г. Думергом, встал и заявил, что все это неправда. За ним на кафедру вышел сам председатель совета и в резких словах обрушился на оппозицию за ее ни на чем не основанные нападки на членов кабинета. Каково же было общее изумление, когда вслед за этим на кафедре появился бывший председатель совета г. Барту и после краткого вступления извлек из бокового кармана своего сюртука знаменитые мемуары прокурора Фабра. Последний там категорично утверждает, что он был дважды вызван Монисом, который по желанию [755] г. Кайо отдал ему приказ убедить председателя суда отложить процесс Рошетта. Боясь за свою карьеру, Фабр после мучительной нравственной борьбы подчинился этому приказанию и известил об этом г. Мониса. «Председатель совета показался мне очень довольным, я же был гораздо менее доволен. В жизни моей я еще не переживал подобного унижения», — заканчивает свой доклад генерал-прокурор.

Оглашение означенного документа после категорического отрицания г. Монисом своего вмешательства в дело Рошетта произвело на палату впечатление громового удара. Из дальнейшей речи г. Барту выяснилось, что предъявленная им палате копия с мемуаров г. Фабра была вручена последним г. Бриану в бытность его министром юстиции в кабинете Пуанкаре и им передана своему преемнику Барту. Последний же признал этот документ имеющим скорее частный, чем официальный характер, и потому не передал его своему преемнику, а сохранил у себя. Объяснения эти вызвали бурные нападки друзей гг. Кайо и Мониса, обвинявших г. Барту в краже официального судебного документа и использовании его в своих партийных целях. Это произвело общее смятение, и среди негодующих кликов не только правой и центра, но и крайних социалистов, один из последних, г. Марсель Самба, охарактеризовал все происшедшее словами: «Это нравственная ликвидация режима..»

Г-н Монис подал в отставку, и комиссия под председательством г. Жореса приступила к своим занятиям.

Впечатление, произведенное всеми описанными выше событиями, следует признать громадным и едва ли меньшим того, которое в свое время произвело знаменитое письмо Эмиля Золя о Дрейфусовском деле, известное под названием «J'accuse».

{37} Разоблачения Джиолитти. 6 декабря 1914 г. премьер-министр Саландра огласил в итальянской палате депутатов правительственную декларацию, в которой была опять подтверждена мысль, что Италия не была, обязана вступить в войну на стороне Австро-Венгрии, так как Тройственный союз предусматривал оказание помощи подвергшейся нападению союзнице; Австрия же первой напала на Сербию и [756] является нападающей, а не обороняющейся стороной. Во время обсуждения правительственной декларации выступил бывший премьер-министр германофил Джиолитти с сенсационными разоблачениями о планах Австро-Венгрии напасть на Сербию в августе 1913 г., которые разбились об отказ Италии поддержать свою союзницу. В доказательство воинственных намерений Австрии Джиолитти прочел две телеграммы, которыми он обменялся 9 августа 1913 г. с министром иностранных дел Сан-Джулиано. Последний телеграфировал Джиолитти: «Австрия сообщает нам и Германии свое намерение выступить против Сербии и придать своему выступлению характер оборонительный в надежде применить к нему «casus foederis» Тройственного союза, по моему мнению, неприменимый. Я намерен согласовать с Германией усилия, чтобы помешать выступлению Австрии, но, может быть, будет нужным ясно высказать ей, что мы не признаем за таким действием оборонительного характера и поэтому отказываемся видеть в нем «casus foederis». Джиолитти, находившийся вне Рима, ответил: «Если бы Австрия выступила против Сербии, то, очевидно, никакого «casus foederis» тут быть не может, она будет действовать на собственный страх, об обороне и речи быть не может, ибо никто не помышляет нападать на Австрию. Нужно ей это высказать самым положительным образом, и желательно, чтобы Германия отсоветовала Австрии пускаться в такую опаснейшую авантюру».

{38} Бывший военный министр Мессими не мог себе впоследствии простить совершенную им в 1911 г. ошибку, состоявшую в назначении генерала Жоффра начальником генерального штаба, что автоматически делало его главнокомандующим во время войны. У правительства было два кандидата — Гальени и Жоффр. Чашка весов склонилась в пользу второго, так как он был несколько моложе Гальени. Находясь с конца августа 1914 г. на фронте в качестве боевого офицера, Мессими на собственном опыте испытал совершенную им ошибку. Бездарность и тугодумие Жоффра и введенные им диктаторские порядки на фронте, мертвая рутина, фаворитизм в выдвижении бездарных офицеров на [757] командные посты, устранение от командования всех даровитых офицеров, которые имели несчастье не соглашаться с бессмысленными распоряжениями, возмущали всех кадровых наблюдателей на фронте, в том числе и Мессими. Вот что генерал Гальени записал в свой дневник 15 июня 1915 г. о встрече с Мессими: «Мессими мне сказал: «Когда я думаю о пережитых мною в июле и августе днях и принятых мной в то время решениях, мне кажется, что я не мог бы действовать иначе, если бы мне пришлось начать сызнова. Генеральный штаб доказал полное отсутствие предусмотрительности, а именно: он допустил самую грубую стратегическую ошибку, какую только можно себе представить, сконцентрировав все свои силы на правом фланге и не предусмотрев немецкого наступления через Бельгию и через северную часть Франции. Это до такой степени верно, что когда я подписывал основные документы относительно открытия военных действий, я видел, что почти весь север Франции был отнесен к внутренней зоне, т. е. что он будет вне зоны действий армий. Это объясняет ту легкомысленную оплошность, в результате которой были оставлены немцам такие пункты, как Лилль, Арментиер и др.

Я постоянно упрекаю себя в том, что 28 июля 1911 г. я назначил генералиссимусом генерала Жоффра вместо генерала Гальени. Но в то время я хотел назначить генерала, который мог бы еще долгое время выполнять функции начальника генерального штаба, тогда как Гальени оставалось всего-навсего тридцать три месяца.

В настоящий момент чувствуется, что командования нет, что командующие армией лишены инициативы, воля отсутствует и, несмотря на это, тронуть главнокомандующего нельзя. Его имя окружено сказочным ореолом, который нельзя уничтожить без ущерба для морального состояния народа. Самая большая услуга, которую Жоффр мог бы оказать теперь своей стране, — это сломать себе ногу. Что касается боевых припасов, то спустя несколько дней после объявления войны я созвал управляющих заводами и специально «Комите де форж» и сказал им, что мы рассчитываем на их содействие и что в случае необходимости мы [758] заставим их производить боевые припасы. Я помню, что в особенности я настаивал по этому поводу перед г-ном Рено. Я передал этих господ в ведение генерала. Но он (умышленно или нет) не сумел использовать и организовать синдикат. И только после большого сражения на Марне военное ведомство увидело, что это дело требует его вмешательства. В отношении тяжелой артиллерии интересно познакомиться с заседанием высшего военного совета, на котором рассматривался этот вопрос. Чтобы отвечать на огонь германских гаубиц, от артиллерийского управления потребовали гаубиц приблизительно такого же типа. Оно обещало удовлетворить это требование, но, к моему удивлению, нам преподнесли длинное орудие калибра 105, которое не могло полностью соответствовать намеченной цели».

{39} Беседа Николая II с Палеологом происходила во время новогоднего приема дипломатического корпуса в Царском Селе (14 января 1915 г.). Согласно передаче Палеолога, она имела следующее содержание: «Когда он подходит ко мне, я приношу ему мои поздравления, подкрепляя их утешительными уверениями, которые генерал Жоффр просил меня передать Великому Князю Николаю. Я прибавляю, что в своем недавнем заявлении в палатах правительство республики торжественно провозгласило о своем решении продолжать войну до крайности и что это решение гарантирует нам окончательную победу. Император отвечает мне: «Я читал это заявление вашего правительства и приветствовал его от всего сердца. Мое решение не менее твердо. Я буду продолжать войну так долго, как только будет нужно, чтобы обеспечить нам полную победу. Вы знаете, что я посетил мою армию, я нашел ее превосходной, полной рвения и пыла, она только и хочет, что сражаться, она уверена в победе. К несчастью, недостаток в боевых припасах задерживает наши действия. Необходимо подождать некоторое время. Но это — только кратковременная задержка, и общий план Великого Князя Николая Николаевича никоим образом от этого не будет изменен. Как только будет возможно, моя армия вновь перейдет в наступление, и до тех пор, пока наши враги не попросят пощады, она будет [759] продолжать борьбу. Путешествие, которое я только что совершил через всю Россию, показало мне, что я нахожусь в душевном согласии с моим народом».

Я благодарю его за эти слова. После минутного молчания он выпрямляется и дрожащим голосом, полным беспокойства, которого я за ним не знал, произносит: «Я хочу еще сказать вам, господин посол, что мне небезызвестно о некоторых попытках, которые делались даже в Петрограде, распространить мысль о том, будто я упал духом и не верю больше в возможность сокрушить Германию. Наконец, будто я намереваюсь вести переговоры о мире. Эти слухи распространяют негодяи, германские агенты. Но все, что они могли придумать или затеять, не имеет никакого значения. Надо считаться только с моей волей, и вы можете быть уверены, что она не изменится».

{40} 22 января 1915 г. Бенедикт XV опубликовал послание к верующим и особую молитву о «ниспослании скорейшего мира смущенной войной Европе». Папа предписал всему клиру прочитать послание и молитву при особо торжественном богослужении 7 февраля в Европе и 21 марта вне Европы. Толкование этого послания вызвало инциденты в некоторых воюющих странах. По поводу инцидента с папским посланием во Франции царский посланник при Ватикане сообщил 4 января 1915 г. следующий любопытный факт: «Ваше высокопревосходительство, вероятно, уже осведомлены об инциденте, происшедшем по поводу папской молитвы во Франции.

Под влиянием, по-видимому, радикалов, стремящихся противодействовать усиливающемуся во Франции католическо-религиозному движению, правительство запретило было опубликование и распространение декрета и молитвы, усмотрев в почине папы воздействие на политическое настроение населения и вмешательство во внутренние дела государства. Но более умеренные элементы общественного мнения тотчас же выразили мысль, что авторитетными истолкователями стремлений папы являются прежде всего епископы и что следует подождать, чтобы они высказались по этому вопросу. [760]

Кардинал Аметт, архиепископ парижский, не замедлил в пастырском послании разъяснить, что под миром, о коем молит папа, вовсе не надо непременно разуметь мира немедленного, во что бы то ни стало, мира ради мира, а мира как нормы человеческого бытия, мира прочного и долговечного. А такой мир может быть основан только на справедливости и взаимном уважении и признании взаимных прав. А потому, прося о нем, всякий верующий волен понимать его как осуществление стремлений именно своей родины, как государства, к которому он принадлежит.

В этом же смысле высказались и прочие французские епископы, так что запрещение, наложенное правительством на декрет, было сейчас же снято.

Посетивший меня вчера епископ ниццкий монсеньер Шалей сообщил мне, что папа, сначала очень смущенный поступком французского правительства и посетовавший, что этим может быть нанесен удар успокоительному течению во Франции, в продолжение разговора вполне согласился с доводами епископа, что толкования местных пастырей на тему папской молитвы должны идти несколько далее, чем поневоле общие выражения основного текста, и должны вкладывать в них именно тот смысл, который наиболее по сердцу их пастве. А кардинал, статс-секретарь, беседуя на ту же тему, сказал ему прямо: «Ну да, это вам, господа епископы, надлежит поставить точки над i».

Вследствие вышесказанного самое торжественное чтение папской молитвы едва ли может вызвать где-либо какие-нибудь инциденты».

{41} Разрыв дипломатических отношений между Ватиканом и Французской республикой произошел 29 июля 1904 г., в разгар ожесточенной борьбы радикального министерства Комба за проведение в жизнь законов против религиозных конгрегации, за упрочение светской школы и за отделение церкви от государства. Формальным поводом к разрыву послужил ответный визит президента республики 24–29 апреля 1904 г. королю Виктору-Эммануилу в Риме, который явился определенным этапом в итало-французском сближении. 28 апреля кардинал статс-секретарь Мерри дель [761] Валь передал французскому послу при Ватикане бестактную ноту протеста, в которой он от имени Пия X протестовал против визита Лубе итальянскому королю, «узурпатору светской власти» папы, рассматривая это как оскорбление святого отца. Французское правительство дало 6 мая очень сухой ответ на папскую ноту, отвергнув притязания папы на вмешательства во внешнюю политику Франции. 17 мая Жорес напечатал в «Юманите» полностью папскую ноту от 28 апреля, что вызвало бурю негодования против Ватикана во всех кругах общества, кроме клира и реакционеров. В июне конфликт между французским правительством и Ватиканом обострился из-за вмешательства папского нунция во внутренние дела республики. Он обратился непосредственно к двум епископам из Лаваля и Дижона с приказами и замечаниями Ватикана, поскольку обращение противоречило существовавшему конкордату. Невзирая на резкий протест французского правительства, Ватикан приказал 18 июля обоим непокорным епископам явиться в Рим для представления оправдательных данных перед святым трибуналом. 29 июля 1904 г. французское правительство порвало дипломатические отношения с Ватиканом, которые были восстановлены лишь в 1920 г., во время президентства Александра Мильерана.

{42} План Ллойд-Джорджа был изложен в поданном им правительству меморандуме 1 января 1915 г. и состоял в следующем:

1) Западный фронт окончательно застыл в окопной войне. Прорвать его при настоящих условиях нет никакой возможности ни для немцев, ни для французов и англичан. Все бои ведут к безвозвратным потерям. Чтобы продвинуться несколько вперед, необходимо бросить еще полмиллиона людей, но и этот успех не решит судьбы кампании. На западе создался тупик. Необходимо искать выхода в другом месте, ничем не рискуя на западе, придерживаясь активной обороны. 2) Необходимо заставить неприятеля сражаться в невыгодном для него месте и закончить войну быстро, так как «существует реальная опасность, что народы Великобритании и Франции устанут от длинных списков потерь и [762] однообразных и банальных телеграмм из генерального штаба с тем результатом, что мы не продвинулись ни на шаг после многих недель упорных боев. Только определенная и решительная победа, которая выразится в захвате неприятельских орудий и пленных, в занятии больших пространств неприятельской территории, сможет убедить народ в том, что великие жертвы, которые он приносит, приводят к ощутимым результатам. Только такая победа может убедить нейтральные государства в том, что для этого, наконец, вполне безопасно связать свою судьбу с нами». 3) Исходя из предыдущего, Ллойд-Джордж предлагал, чтобы новые английские армии выступили вместе с сербами, греками и румынами против Австрии. Для этой цели он предлагал организовать армию из 1400–1600 тысяч человек, в том числе 600 тысяч англичан. 4) Выступление объединенных армий заставит: а) быстро определить позицию Италии и Болгарии, б) оттянуть австрийские войска с русского фронта, в) снять германские войска на западном фронте для защиты Силезии. 5) Одновременно с операциями против Австрии и прочным завладением Балканским полуостровом план Ллойд-Джорджа предусматривал военные операции против Турции небольшими войсковыми массами недалеко от морского побережья и на большом расстоянии от ее баз.

И победитель на Марне Гальени в один и тот же день, 1 января 1915 г., сделал почти такое же предложение председателю совета министров Вивиани, о котором секретарь Гальени записал следующее: «Участие Франции в войне на востоке, вмешательство одной из ваших армий в военные действия на балканском фронте — вот вопросы, которые интересовали его больше всего... Он ожидал от этого участия последствий, которых в то время никто не предвидел.

С 1914 г. французская экспедиция на Балканы могла и должна была привести нам счастливое решение вопроса — единственное решение, которое позволило бы быстро привести войну к победному концу. Гальени жаловался на то, что нельзя было прорваться на западном фронте. Это было доказано нам германским наступлением на Изере, предпринятым в исключительно благоприятных условиях и тем не [763] менее неудачным. Поэтому нам следовало найти другой путь — на восток. Взять Константинополь, но как? Нам необходимы гавань, набережные, чтобы высадить войска, и железная дорога, чтобы отправлять их. Поэтому надо воспользоваться Салониками. Через Салоники на Константинополь, затем двигаться вверх по Дунаю с балканскими народами, которые присоединятся к нам.

Таким путем был бы разрешен важный хлебный вопрос. Румыны и даже русские порты, которые мы, таким образом, открыли бы, не были бы вынуждены продавать хлеб по ничтожной цене Германии и, таким образом, снабжать ее».

«Таков был мой план, — писал Гальени — Я посетил Бриана, который отправился на совещание с Жоффром. Жоффр сказал: «Это личное честолюбие Гальени, который хочет получить в свои руки командование. Я не дам ни одного солдата. Зачем искать вдалеке, вне Франции, то, чего я добьюсь здесь в марте (1915 г.). Я уверен, что мы прорвемся и заставим немцев убраться к себе домой».

Мы говорили по поводу этого плана с англичанами, которые с ним согласились. Этот вопрос был весьма тщательно изучен здесь и нашими союзниками. Именно вследствие сопротивления Жоффра англичане решили, по мысли руководителей их флота, взять Константинополь с моря, а французы последовали за ними».

Такого же мнения придерживались и французские генералы — Франше д'Эспере, Саррайль и Кастельно.

План Ллойд-Джорджа и Гальени имел защитников в лице Пуанкаре, Бриана, Альбера Тома и других членов кабинета. Решительными хулителями его были Жоффр и Мильеран, которые одержали верх.

{43} Отправка в Сербию русских войск долго обсуждалась, начиная с января 1915 г., между ставкой и министерством иностранных дел, но она так и не состоялась. Штаб верховного главнокомандующего недооценивал балканского фронта, считая его «второстепенным». Вначале хотели послать один казачий полк, затем ополченскую бригаду для «моральной поддержки» сербов, но и из этой затеи в 1915 г. ничего не вышло. [764]

{44} 31 июля 1914 г. Пуанкаре обратился со следующим личным письмом к английскому королю Георгу V:

«Дорогой и высокий друг! Ввиду той тяжелой обстановки, в которой находится Европа, я считаю необходимым непосредственно сообщить Вашему Величеству те известия, которые получены из Германии правительством республики. Военные приготовления, которые предприняты императорским правительством, особенно в непосредственной близости к французской границе, с каждым днем приобретают все большую интенсивность и все большие размеры. Франция, решившая сделать все, что от нее зависит, чтобы сохранить мир, до сего времени ограничивалась наиболее необходимыми мерами предосторожности. Но, по-видимому, ее благоразумие и умеренность усиливают агрессивность Германии. Благодаря этому мы находимся, быть может, несмотря на осторожное поведение правительства республики и полное спокойствие общественного мнения, накануне ужасных событий.

По всем известиям, которые мы получаем, можно думать, что если бы Германия имела уверенность, что английское правительство не вмешается в конфликт, в который вовлечена Франция, война была бы неизбежна, и что, наоборот, если бы Германия была уверена, что entente cordiale было бы подтверждено в худшем случае совместным выступлением Англии и Франции на поле сражения, это явилось бы большой гарантией того, что мир не будет нарушен.

Правда, наши военные и морские соглашения предоставляют полную свободу действия правительству Вашего Величества, и в письмах, которыми обменялись в 1912 г. сэр Эдуард Грей и Поль Камбон, Англия и Франция взаимно обязалась начать переговоры в случае европейского конфликта и вместе прийти к согласованию вопроса об их совместном действии.

Но взаимное понимание, которое существует в общественном мнении обеих стран в вопросе о соглашении Англии и Франции, то взаимное доверие, с которым наши оба правительства не переставали работать на пользу сохранения мира, та симпатия, которую Ваше Величество всегда выражало [765] Франции, — все это позволяет мне осведомить вас с полной откровенностью о моих впечатлениях, которые одинаково общи правительству республики и всей Франции.

Этим обусловливалось, я думаю, поведение английского правительства, которое стремится сделать последние возможные попытки найти пути к мирному разрешению конфликта.

Мы сами с самого начала кризиса рекомендовали нашим союзникам сохранять умеренность, от которой они не отступали. В полном согласии с королевским правительством и с последними предложениями сэра Эдуарда Грея мы будем продолжать идти по тому же самому пути. Но если все попытки к соглашению будут отвергнуты и если Германия и Австрия попытаются спекулировать на отсутствии решения со стороны Англии, требования Австрии останутся непоколебимыми и соглашение между нею и Россией сделается невозможным.

Я имею глубокую уверенность в том, что в этот час чем больше Англия, Франция и Россия дадут пример единства в их дипломатических усилиях, тем больше можно будет рассчитывать на сохранение мира.

Ваше Величество извинит мне этот шаг, который вызван единственным желанием видеть окончательно укрепленным европейское равновесие.

Я прошу Ваше Величество верить в мои самые сердечные чувства. Раймон Пуанкаре».

На это письмо Георг V ответил также личным письмом, подписанным 1 августа в Букингемском дворце и отправленным в Париж на второй день, следующего содержания: «Дорогой и высокий друг. Я очень высоко ценю те чувства, которые вы выразили мне столь сердечно и дружески, я очень признателен вам за то, что вы высказали свою точку зрения так полно и так откровенно. Вы можете быть уверены, что настоящее положение в Европе является для меня причиной большой заботы, и я счастлив думать, что наши оба правительства столь дружественно работали вместе, чтобы попытаться изыскать мирное разрешение спорных вопросов. Для вас это явилось бы источником истинного удовлетворения, ведь наши соединенные усилия достигнут цели, [766] и я еще не теряю надежды, что страшные события, которые кажутся столь близкими, могут быть избегнуты. Я удивляюсь той сдержанности, с которой вы и ваше правительство воздерживаетесь предпринимать на границе вынужденные военные меры и занимаете позицию, которая не может ни в коем случае быть рассматриваема как вызов. Я лично делаю все усилия перед русским и германским императорами, чтобы найти какое-нибудь средство, с помощью которого нынешние военные мероприятия могли бы быть во всяком случае отложены и через некоторое время представлены на спокойное рассмотрение державами. Я намереваюсь продолжать эти усилия, не прерывая их, настолько долго, пока останется надежда на возможность полюбовного соглашения. Что касается линии поведения моей страны, то события идут столь быстро, что совершенно невозможно предвидеть их будущее развитие. Но вы можете быть уверены, что мое правительство будет обсуждать откровенно с Камбоном все, что может представить интерес для наших обеих наций. Прошу считать меня, г-н президент, вашим искренним другом. Георг. Король-император».

{45} Избрание Пуанкаре в президенты республики в январе 1913 г. происходило в атмосфере ожесточенной партийной борьбы на фоне обострившихся внутренних и международных противоречий, которые вскрыла балканская война. На повестке дня стояли проведение трехлетнего срока службы, борьба с рабочим движением, подавление пацифистских тенденций, нашедших яркое выражение в целом ряде фактов и общественных явлений, как конгресс французских и германских парламентариев в Швейцарии и т. д. Все левые группы с Клемансо во главе объединились вокруг Памса и против кандидатуры Пуанкаре. На трех последовательных предварительных голосованиях распределение голосов было таково: за Пуанкаре — 180, 272 и 309, за Памса — 174, 283 и 223. Накануне окончательных выборов Пуанкаре посетила делегация политических деятелей в составе Клемансо, Комба, Кайо, Рену, Оганьера, Клеманталя, Рено и Мониса, требуя от него отказа от своей кандидатуры. Клемансо при этом заявил: «Республиканское большинство наметило кандидата. [767] Вы можете быть избранным завтра только при помощи голосов правых. Мы пришли потребовать от вас подчинения дисциплине и отказаться в пользу Памса». Пуанкаре не подчинился «республиканской дисциплине» и получил при окончательных выборах из 872 голосовавших 429 голосов, а Памс — 327. При перебаллотировке, так как он не получил абсолютного большинства, Пуанкаре получил 483 голоса, а Памс — 296. Таким образом, он был избран консервативными элементами, правыми и католиками.

{46} Дарданельской операцией принято называть действия англо-французского флота в феврале — апреле 1915 г. с целью форсирования Дарданельского пролива и действия сухопутных английского и французского экспедиционных корпусов на полуострове Галлиополи и на малоазиатском берегу пролива в апреле — декабре 1915 г. Вся дарданельская операция в целом явилась плодом легкомысленности, непродуманности, противоречивых интересов отдельных союзников, несогласованности главных союзных штабов, своекорыстных, эгоистических интересов военных и морских ведомств союзников. Однако до того как окончательно остановились на форсировании Дарданелл с моря, союзники рассматривали еще один план овладения Дарданеллами и столицей Турции. Этот план, с военной точки зрения, был наиболее продуманным, обеспеченным и реальным. Греция предлагала выступить со всей своей армией против Турции, требуя взамен поддержки союзников и определенных политических, территориальных и финансовых гарантий. Греческому плану, которому союзники симпатизировали, воспротивилась Россия. Она не хотела, чтобы греки вошли в Константинополь, когда она сама занята по горло с Германией и Австро-Венгрией и не может послать в Босфор своей армии.

После того, как этот план и план Ллойд-Джорджа были отвергнуты, получил первенство план Черчилля по форсированию дарданельских укреплений с моря. И этот план в первоначальном своем виде предусматривал комбинированные действия флота и сухопутной армии на Галлиполи и на азиатском побережье пролива. Ввиду отказа Жоффра и Китченера дать сухопутные войска было решено прорваться в [768] Мраморное море силами флота, а затем уже подвезти войска. Морские специалисты говорили, что без пехоты эта операция рискованна.

Неохотно брались за дело и те адмиралы, которым это было поручено. И они проводили операцию с крайней медлительностью, дав туркам и немцам возможность стянуть силы и приготовиться для отпора. Первая бомбардировка союзным флотом дарданельских фортов произошла 19 февраля 1915 г. 25 февраля бомбардировка была возобновлена. Высадившиеся 26 февраля небольшие десанты для уничтожения промежуточных укреплений не нашли турок. В то время как турецкие гарнизоны удалились в глубь полуострова, союзный флот почти бездействовал. Мины в проливе не были выловлены. 18 марта бомбардировка вновь началась. Огонь с судов разрушил береговые укрепления и заставил турецкую артиллерию замолчать, союзная эскадра проложила себе путь через пролив. Во время самого боя не замеченное союзным флотом турецкое судно расставило опять мины, жертвами которых сделались крупные боевые суда «Буве», «Океан» и «Непреодолимый». Три других судна были серьезно повреждены. Таким образом, одна треть эскадры выбыла из строя. Однако потери турок и немцев были так велики, материальная часть разрушена и настроение настолько подавлено, что союзному флоту было вполне под силу овладеть проливами. Адмирал Робек был другого мнения. Он сообщил 23 марта в Лондон, что без сухопутной армии бесцельно продолжать борьбу. В адмиралтействе с ним согласились, кроме Черчилля, который не мог переубедить специалистов. Пока англичане и французы готовили сухопутную экспедицию, немцы принялись за организацию Галлиполийского полуострова и азиатского побережья пролива. Во главе турецкой армии был поставлен генерал Лиман фон Сандерс, который воскликнул, приехав на Галлиполи: «Если бы только англичане оставили меня в покое на восемь дней!» Не тревожимый англичанами целый месяц, Сандерс сумел организовать оборону Дарданелл. Когда англичане начали 25 апреля высаживать свои десанты на обоих берегах Дарданельского пролива, то турки уже имели превосходящие их [769] силы. Борьба продолжалась с переменным успехом. Англичане и французы потерпели неудачу благодаря близорукости верховного командования обеих армий и их политических руководителей.

Борьба между «западниками» и «восточниками» закончилась в пользу первых. Жоффр и Френч не хотели расстаться ни с одной дивизией на западном фронте, хотя они там были совершенно бесполезны. Удачен в этом отношении приговор официального английского историка генерала Аспиналь-Огландера: «Операции на западном фронте были рискованной игрой со ставкой на фунты стерлингов ради выигрыша пенсов, а на востоке ставить надо было пенсы ради нисколько не преувеличенных надежд выиграть фунты». Потеряв больше 100 тысяч убитыми, ранеными и больными малярией, союзники начали очищать Галлиполи в ноябре 1915 г. и перевезли остаток армии в декабре в Салоники. Вернулись к плану Ллойд-Джорджа, когда весь Балканский полуостров уже находился в руках Германии и ее союзников.

{47} Разговор Вильгельма II и генерала Мольтке с бельгийским королем Альбертом в Потсдаме в начале ноября 1913 г. Об этом важном разговоре французский посол в Берлине Жюль Камбон сообщил министру иностранных дел Питону 22 ноября того же года следующее. «Из абсолютно верного источника я получил сведения о беседе, которую император недели две тому назад имел с бельгийским королем присутствии начальника генерального штаба генерала Мольтке. Беседа сильно поразила короля Альберта. Я ничуть не удивлен впечатлением, которое она произвела на него; с некоторых пор я сам испытывало то же самое: неприязнь по отношению к нам обостряется, и император перестал быть сторонником мира. Собеседник германского императора до сих пор думал, как и все, что настроение Вильгельма II, личное влияние которого не раз сказывалось в критические моменты в пользу поддержания мира, было неизменно. На этот раз он нашел его совершенно изменившимся. Император Германии не является больше, по его мнению, поборником мира против воинственных тенденций некоторых партий [770] в Германии. Вильгельм II считает теперь, что война с Францией неизбежна и что рано или поздно придется воевать. Он, конечно, верит в подавляющее превосходство германской армии и в ее безусловный успех.

Генерал Мольтке говорил точно так же, как его государь. Он тоже заявил, что война необходима и неизбежна, но он высказал еще большую уверенность в успехе, «потому что, — сказал он королю, — на этот раз с этим нужно покончить, и Ваше Величество не представляет себе тот неотразимый энтузиазм, который увлечет в решительный день весь германский народ». Бельгийский король возразил, что расценивать таким образом намерения французского правительства — значит искажать их и составлять себе ложное представление о чувствах французского народа на основании поступков отдельных личностей с неуравновешенной психикой или бессовестных интриганов. Император и начальник генерального штаба остались, тем не менее, при своем мнении. Впрочем, в течение всей беседы император казался утомленным и раздражительным.

По мере того как Вильгельм II стареет, он больше поддается влиянию семейных традиций, реакционных настроений двора и в особенности нетерпеливых стремлений военных кругов. Может быть, он испытывает нечто вроде зависти к популярности, приобретенной его сыном, который поощряет стремления пангерманцев и считает, что положение империи в мире не соответствует ее могуществу. Может быть, ответ Франции на последнее увеличение германской армии, имевшее целью установить бесспорное превосходство Германии, является до некоторой степени причиной этого раздражения, потому что ясно чувствуется — что бы об этом ни говорили, — что дальнейшее соревнование едва ли возможно.

Позволительно задать себе вопрос, в чем заключается сущность этой беседы. Император и его начальник генерального штаба могли иметь целью произвести впечатление на бельгийского короля и побудить его не оказывать сопротивления в случае конфликта между Германией и нами. Может быть, они хотели бы также, чтобы Бельгия менее враждебно относилась [771] к здешним притязаниям на Бельгийское Конго, но мне кажется, что это последнее предположение не вяжется с выступлением генерала Мольтке.

Впрочем, император Вильгельм не владеет собой так, как об этом принято думать. Несколько раз в моем присутствии у него вырывались затаенные мысли. Какова бы ни была цель беседы, содержание которой было мне сообщено, это сообщение носит характер величайшего значения. В нем отражаются непрочность общего положения и настроение некоторой части общественного мнения во Франции и в Германии. Если бы я позволил себе сделать отсюда вывод, я бы сказал, что нам следует учесть это новое обстоятельство, что император свыкается с тем порядком мыслей, которому прежде он противился, и что мы должны, выражаясь его языком, держать порох сухим».

{48} Предложение России сепаратного мира со стороны Австро-Венгрии и Германии. Первым из установленных до сих пор посредников сепаратного мира был датский советник Андерсен, посланный в Петербург в первой половине марта 1915 г. Миссия Андерсена не имела успеха. В это же время была предпринята и другая попытка отрыва России от ее союзников. В поденной записи министерства иностранных дел от 28 марта в ней сказано следующее: «20 марта шведский посланник привез барону Шиллингу полученный им из Стокгольма пакет, заключавший письмо на имя государыни императрицы Александры Федоровны от М. А. Васильчиковой. Как оказалось впоследствии, в это письмо было вложено другое, также от М. А. Васильчиковой, на имя государя императора, который 28 марта переслал таковое министру иностранных дел.

М. А. Васильчикова, оставшаяся во время войны в своей вилле Клейн-Вартенштейн на Земмеринге в Австрии, писала Его Величеству, что ее посетили три влиятельных лица (два немца и один австриец), которые, указав ей на тяжелое положение, в котором из-за войны очутились Германия и Австрия, а также ссылаясь на отсутствие в этих странах враждебного отношения к России, просили ее обратиться к государю императору, миролюбие которого общеизвестно, и [772] умолить его прекратить губительную войну ввиду того, что в Германии и Австрии уже вполне убедились в силе русского оружия. В случае благосклонного отношения Его Величества к таковому ходатайству уполномоченные от Австрии, Германии и России могли бы съехаться где-нибудь в нейтральном государстве, причем Россия могла бы рассчитывать на весьма примирительное отношение к ее пожеланиям. По-видимому, не сознавая действительного положения вещей, М. А. Васильчикова прибавляет, что Германия и Австрия, по словам ее осведомителей, готовы обеспечить России свободный проход через Дарданеллы».

30 марта Васильчикова отправила тем же путем, т. е. через германское посольство, второе письмо Николаю II, в котором предлагались России, по поручению германского и австрийского правительств, всевозможные выгоды, в том числе Константинополь и проливы за отход от Антанты. На оба письма не было дано ответа.

Через месяц, 30 апреля, императрица Александра Федоровна писала Николаю Романову: «Я получила длинное милое письмо от Эрни... Он стремится найти выход из этой дилеммы и полагает, что кто-нибудь должен был бы начать строить мост для переговоров. У него возник план послать частным образом доверенное лицо в Стокгольм, которое встретилось бы там с человеком, посланным от тебя (частным образом), и они могли бы помочь уладить многие временные затруднения. План его основан на том, что в Германии нет настоящей ненависти к России. Эрни послал уже туда к 28-му два дня тому назад, а я узнала об этом только сегодня) одно лицо, которое может пробыть там только неделю. Я немедленно написала ответ (все через Дези) и послала этому господину, сказав ему, что ты еще не возвращался и чтобы он не ждал, и что хотя все и жаждет мира, но время еще не настало... В., конечно, абсолютно ничего не знает.

Упоминаемые в письме: Эрни — великий герцог гессенский Эрнст-Людвиг, брат Александры Федоровны; Дези — наследная шведская принцесса Маргарита, урожденная принцесса английская, В. — Вильгельм II. В это же приблизительно время германские круги, добивавшиеся сепаратного [773] мира с Россией, командировали в Стокгольм доверенное лицо со специальной постоянной миссией на случай «если любезности начнутся со стороны казаков».

{49} 8 июня 1914 г., после неудачной попытки Вивиани составить министерство, Пуанкаре поручил Рибо составить кабинет. Рибо составил свое правительство из умеренно республиканских и консервативных элементов. В него вошли такие известные политики, как Леон Буржуа, Делькассе, Жан Дюшон, Шотан и др. 12 июня правительство предстало перед палатой депутатов и сенатом и было свергнуто палатой 374 против 167 голосов. Основная причина падения кабинета — отказ радикалов, радикал-социалистов и социалистов поддержать его, так как оно составлено из элементов, не отражавших левобуржуазные политические группировки одной палаты депутатов, избранной в мае 1914 г. Расхождение между левыми элементами палаты и Рибо шло по линии применения закона о трехлетней службе. Министерство Рибо считало этот вопрос уже ликвидированным и не подлежавшим дискуссии. Левое же крыло палаты имело тенденцию к пересмотру закона в сторону некоторого его смягчения. Сменившее министерство Рибо правительство Вивиани, составленное из более левых элементов, обязалось, однако, провести закон о трехлетней службе в жизнь без всяких изменений.

{50} Разговор Палеолога с Николаем II в ставке верховного главнокомандующего 16 марта 1915 г. передан самим Палеологом иначе, а именно: «Усадив меня рядом с собой, он обращает на меня взгляд сочувствующий и внимательный: «Теперь я вас слушаю».

Тогда я излагаю ему всю программу цивилизаторской деятельности, которую Франция намерена предпринять в Сирии, в Киликии и Палестине. После того как он заставил меня показать ему подробным образом на карте области, которые таким образом перешли бы под французское влияние, он заявляет мне: «Я согласен на все ваши предложения».

Обсуждение политических вопросов окончено. Император встает и ведет меня в другой конец кабинета, к длинному столу, где развернуты карты Польши и Галиции. Указав [774] мне общее распределение своих армий, он говорит мне: «Со стороны Нарева и Немана опасность отвращена. Но я придаю большое значение еще операциям, которые начались в районе Карпат. Если наши успехи будут продолжаться, мы скоро овладеем главными перевалами, что нам позволит выйти на венгерскую равнину. Тогда наше дело получит более быстрый ход. Идя вдоль Карпат, мы достигнем ущелий Одера и Нейссы. Оттуда мы проникнем в Силезию».

Затем Палеолог передает свой разговор с главнокомандующим: «Великий Князь принимает меня в обширном и комфортабельном кабинете, устланном медвежьими шкурами и восточными коврами. Со своей обычной откровенностью и решительностью он говорит мне: «Я должен побеседовать с вами о важных вещах. Это не Великий Князь говорит с господином Палеологом, это главнокомандующий русскими армиями официально обращается к французскому послу. В качестве главнокомандующего я должен вам заявить, что немедленное содействие Италии и Румынии является настоятельной необходимостью. Не толкуйте все же эти слова, как вопль отчаяния. Я остаюсь убежденным, что с божьей помощью мы победим. Но без немедленного содействия Италии и Румынии война продолжится очень долгие месяцы и будет сопровождаться ужасным риском».

Политическая сущность торга и обмена проливов на «святые места» передана с протокольной точностью в поденной записи министерства иностранных дел за 16 марта 1915 г.: «Французский посол прибыл в ставку прямо к высочайшему завтраку, после которого удостоился приема у Его Величества. Оказалось, что возложенное на него поручение заключалось в следующем: Франция изъявила готовность согласиться на осуществление наших пожеланий в отношении Константинополя и проливов при условии, чтобы мы, в свою очередь, согласились на присоединение к Франции Сирии и Киликии. При этом возник вопрос о том, следует ли считать Палестину входящей также в пределы Сирии, как утверждал это Палеолог, или нет. Об этом был оживленный спор между французским послом и министром, к которому первый пришел тотчас после приезда у Его Величества. [775] С. Д. Сазонов указывал Палеологу на невозможность для нас согласиться на переход гражданской власти над святыми местами из рук нейтральных турок в руки христианской державы, неизбежно отдающей предпочтение одному из вероисповеданий. Он предсказывал послу значительные затруднения на этой почве не только с нами, но и со всеми другими народами, как, например итальянцами, американцами и др. На возражение посла, что в случае разногласия в чисто религиозных вопросах мы можем иметь дело не с французским правительством, а с римским папой, С. Д. Сазонов отвечал, что это для нас менее всего допустимо. Палеолог предлагал разные формулы, оговаривающие, что в отношении святых мест между русским и французским правительствами должно будет быть заключено впоследствии соглашение на почве сохранения порядка, установленного берлинским трактатом. С. Д. Сазонов сослался на необходимость тщательно обсудить этот вопрос и, заявив о нашем согласии на осуществление пожеланий Франции в отношении Сирии и Киликии, оговорился, что в отношении святых мест он даст ответ лишь по изучении вопроса. Вместе с тем он телеграфировал в тот же день в Париж, чтобы проверить, действительно ли утверждения посла о требованиях Франции относительно святых мест соответствуют видам французского правительства.

В 4,5 часа французский посол был принят Великим Князем Николаем Николаевичем в присутствии генерала Янушкевича. Как Палеолог впоследствии признался, он был крайне встревожен неожиданным пессимизмом, обнаруженным при этом верховным главнокомандующим, который, по-видимому, сказал послу, что он не видит возможности перейти в скором времени в решительное наступление и придает первостепенное значение помощи Италии и Румынии. Правда, посол отметил, что таковое настроение Великого Князя мало соответствовало высказанной в тот же день государем императором спокойной уверенности в конечный успех союзников. Тем не менее слова верховного вождя русской армии произвели на Палеолога крайне неблагоприятное впечатление, которое лишь несколько рассеялось под влиянием [776] лиц, ближе знающих Великого Князя и указавших послу, что благодаря крайней впечатлительности его императорского высочества не следует придавать чрезмерного значения его минутному настроению.

В то время как посол был у Великого Князя, министр был снова приглашен в вагон государя императора, который, со своей стороны, указал на необходимость весьма осторожно подойти к разрешению вопроса о судьбе святых мест».

{51} В самом начале войны Германия захватила богатейшие промышленные департаменты Франции. Промышленная продукция этих департаментов составляла по некоторым отраслям от 75 до 100 и от 95 до 100% всей продукции. В этих департаментах производилось до войны 94% меди, 81% чугуна, 76% цинка, 63% стали, 60% проката, 76% сахара и т. д. Оккупированными оказались и богатейшие металлургические и железорудные бассейны Брие и др., принадлежавшие «Комите де Форж». В этих бассейнах производилось до войны 6300 тысяч тонн стали, 4426 тысяч тонн чугуна и 20 миллионов тонн угля Промышленные предприятия и шахты в бассейне Брие и др. были расположены в непосредственной близости от французских окопов. Выплавка на французских рудниках чугуна и стали укрепляла боевую мощь Германии. Французской артиллерии ничего не стоило разрушить рудники и заводы в Брие. Однако категорический приказ из ставки запрещал производить какое бы то ни было разрушение рудников, принадлежащих металлургическим магнатам из «Комите де Форж». Специальная парламентская комиссия занималась расследованием этого темного дела, но ей так и не удалось пролить на него луч света. Международные связи капитала одержали верх над «патриотическими» чувствами.

{52} Русско-итальянское соглашение по ближневосточным вопросам было заключено 24 октября 1914 г., во время свидания Николая II с итальянским королем Виктором-Эммануилом в замке Раккониджи, южнее Турина. Суть соглашения заключалась в статьях 4 и 5, которые гласили:

«4. Если Россия и Италия пожелают заключить с третьей державой соглашения, касающиеся европейского востока, [777] помимо существующих в настоящее время, каждая из них должна сделать это только с участием другой.

5. Италия и Россия обязуются относиться благожелательно: первая — к русским интересам в вопросе о проливах, вторая — к итальянским интересам в Триполитании и Киренаике».

Как и итало-французское соглашение 1902 г., оно било в одну цель: оба соглашения представляли важный этап в дипломатической подготовке захвата Триполитании и Киренаики. Соглашение в Раккониджи содержалось в строжайшей тайне и от союзников. Царское правительство тщательным образом скрывало соглашение в Раккониджи от французского правительства, и в 1912 г. царский посол Извольский только на словах передал его содержание Пуанкаре, затем прочел его, не оставив копии текста.

{53} Притязания Испании на передачу ей Танжера. Испанское правительство считало, что не только активная помощь той или другой группировке, но и строгий нейтралитет должен быть соответствующим образом оплачен, ценой за свой нейтралитет она наметила Танжер, этот узловой пункт противоречивых интересов империалистических государств, который еще до войны служил яблоком раздора между ними из-за его господствующего положения в Гибралтарском проливе. Как раз в силу этого над ним было учреждено международное управление. За два дня до разговора с французским послом король Альфонс XIII имел интересную беседу по этому же жгучему вопросу с царским послом в Мадриде Будбергом, о которой последний сообщил министру иностранных дел Сазонову 19 января 1915 г. следующее: «Тотчас после завтрака король отозвал меня в сторону и начал продолжительный разговор о наших военных успехах.

Его Величество нарисовал мне тогда картину настроений в Испании, настаивая на симпатиях к Германии столь влиятельного духовенства и на том, насколько ему было трудно противостоять пропаганде, не стесняющейся в выборе средств воздействия.

Даваемые со всех сторон обещания приятно щекочут национальное самолюбие, воскрешают химеры, намекают, [778] что Гибралтар, Португалия, Танжер и т. п. могут явиться наградой за сотрудничество Испании в окончательной победе Германии.

Его Величество прекрасно знает, чего стоят подобные обещания, и его уверенность в победе держав Согласия непоколебима. Но, с другой стороны, в Испании начинают критиковать его политику, обвиняя его в неумении воспользоваться единственным случаем осуществить мечты, живущие в сердце каждого хорошего испанца.

Король продолжал: «Я считаю, что имею право на то, чтобы ко мне относились не хуже, чем к тем нейтральным, холодность которых стараются разогреть всякого рода приманками.

Было бы справедливо, чтобы мне, который никогда не колебался, отказали в трудную минуту в поддержке?

То, что мне нужно для укрепления моего положения, — это нечто ощутимое, что могло бы подействовать на воображение моих подданных, например обещание относительно Танжера.

Интернационализация этого города внушает мне лишь относительное доверие, — новый режим не будет жизненным. Великобритания, в конце концов, наложит руку на этот стратегический пункт, который вместе с Гибралтаром обеспечит ей господство над Средиземным морем. Для нас это было бы ударом, которого мы могли избежать, если бы одна из держав не согласилась утвердить вырабатываемый статут.

Танжер, присоединенный к нашей зоне, был бы неоценимым козырем в моих руках. Имеются и другие преимущества, которые можно было бы предоставить Испании; так, например, расширение к югу ее зоны в Марокко».

{54} Газовая атака на Ипре произошла 22 апреля 1915 г. В этой атаке немцы впервые в мировую войну применили удушливые газы. Психологическое действие нового оружия на подвергшиеся ему войска было потрясающим. Удушливые газы поражали одних насмерть, оставшиеся в живых лишались способности обороняться. Однако и германцы не сумели успешно использовать действие нового оружия, так как они сами еще не знали, какое действие оно оказывает [779] на противника. Вот как один военный историк описывает первую газовую атаку, ее убийственное действие на обороняющихся и ничтожные, не находящиеся ни в какой связи с дезорганизацией противника, достигнутые успехи немцев.

«В 5 часов начался потрясающий грохот орудий, и тяжелые снаряды стали глухо рваться над Ипром и над многими деревнями, которые раньше редко или даже вовсе не обстреливались. Ноздри людей, ближе находившихся к фронту, втянули запах какой-то адской эссенции. Те, кто был ближе к северным окопам впереди Ипра, увидели два странных призрака из зеленовато-желтого тумана, медленно ползущих вперед и постепенно расплывавшихся, пока не слились в один, а затем, двигаясь дальше, не растворились в синевато-белое облако.

Облако это висело теперь над фронтом двух французских дивизий (алжирской и территориальной), примыкавших к британским частям и удерживавших левый сектор. Вскоре офицеры за фронтом британских войск и вблизи мостов через канал были потрясены, увидев поток бежавших в панике людей, стремившихся в тыл. Африканцы, соседи британцев, кашляли и показывали во время бега на горло, вперемешку с ними неслись обозные и повозки. Орудия французов пока еще стреляли, но к 7 часам вечера и они внезапно и зловеще замолкли.

Беглецы оставили за собой на фронте прорыв шириной более 4 миль, заполненный лишь мертвыми или полумертвыми, которые, задыхаясь, агонизировали, отравленные хлористым ядом. Обе французские дивизии почти полностью перестали существовать. Германцы газами сняли защитников с северного фланга сектора, сделав это так, будто они просто выдернули коренной зуб на одной из сторон челюсти.

Оставшиеся спереди и на южном фланге «зубы» сектора образовывала канадская дивизия (Альдерсон), а ближе к прорыву — 28-я (Бульфин) и 27-я (Сноо) дивизии, которые вместе составляли 5-й корпус Плюмера. Германцам надо было пройти на юг 4 мили, чтобы достигнуть Ипра, а затем выбить и эти «зубы» нажимом с тыла. [780]

В этот вечер германцы прошли вперед 2 мили, а затем, как это ни странно, остановились. Все расстояние в 4,5 мили между обнаженным флангом фронта канадцев и каналом, представлявшим собой хорду сектора, было заполнено только немногими мелкими постами, поспешно надерганными из французских и канадских частей, находившихся до этого в резерве. Между этими постами зияли три никем не занятые разрыва шириной в 2, 1 и 3 тысячи метров.

Но и к 1 мая германцы продвинулись вперед лишь на несколько сот метров. Когда же, наконец, бой здесь замер (в конце мая), единственным видимым отличием было то, что выступавшая прежде вперед часть сектора сравнялась, причем произошло это главным образом из-за добровольного отхода британцев. Но любопытным контрастом к обычному опыту прежних операций явилось то, что в данном случае из двух сторон наиболее тяжелые потери понесла обороняющаяся. Потери британцев выразились в 59 тысячах человек — почти вдвое больше количества потерь атаковавших их германцев».

{55} Русско-румынское соглашение о нейтралитете было заключено 1 октября 1914 г. без ведома союзников и для них необязательное. По этому соглашению за обязательство со стороны Румынии сохранять благожелательный по отношению к России нейтралитет до вступления самой Румынии в войну: 1) Россия гарантировала территориальную неприкосновенность Румынии; 2) признала за Румынией «право присоединить населенные румынами области австро-венгерской монархии», когда Румыния это сочтет удобным; 3) согласилась разделить с Румынией Буковину по принципу большинства населения; Румыния, со своей стороны, обязалась сохранять благожелательный нейтралитет по отношению к России до момента, когда она сочтет нужным занять обещанные ей земли Австро-Венгрии.

{56} Сепаратные переговоры о мире с Турцией. В январе 1915 г. оппозиционная часть правящей партии «Единение и прогресс» пыталась через доверенных лиц установить контакт с Россией на предмет сепаратного мира. Указанные доверенные лица оппозиционной части младотурецкой партии [781] неоднократно сносились с чиновником российского министерства иностранных дел Серафимовым, который был прикомандирован к итальянскому посольству в Константинополе для ведения русских дел, информировали его о течениях в партии в пользу мира и старались узнать, как отнесется к этому Россия. Предварительное условие для заключения мира, какое они выставляли, — сохранение Константинополя и проливов за Турцией. 20 января 1915 г. Серафимову было предписано из Петербурга: «Ни в какие политические переговоры ни с кем из членов комитета вам вступать не следует». Почти одновременно либеральная партия, опиравшаяся на командира 1-го корпуса в Константинополе Мехмед-Али пашу, пыталась завязать сношения через Венизелоса с Англией. Мехмед-Али паша предлагал устроить переворот в Константинополе, изгнать немцев и заключить мир. Но и эта группа ставила непременным условием сохранение Константинополя и проливов за Турцией и ее азиатских владений. Грей и Делькассе считали нужным поддерживать связь с либеральной турецкой партией, но не давать ей никаких гарантий насчет территориальной неприкосновенности Турции в случае свержения младотурок и открытия мирных переговоров. Поручая английскому послу в Петербурге Бьюкенену передать это мнение Сазонову, Грей подчеркивал, что обещание России Константинополя и проливов остается в силе. Опасаясь, однако, что перспективы заключения мира с Турцией могут побудить Англию отказаться от своего обещания, Сазонов добился заключения формального соглашения с союзными послами, которое должно было похоронить всякие попытки переговоров о сепаратном мире с Турцией. О самом соглашении Сазонов торжественно сообщил 28 февраля царским послам в Лондоне и Париже, Бенкендорфу и Извольскому, следующее: «Мною выработана совместно с французским и великобританским послами программа действий союзных правительств на случай обращения Порты с просьбой о мире под влиянием прорыва союзного флота через Дарданеллы. Союзные правительства ответят, что они не заключат отдельного мира с Турцией, пока Австро-Венгрия и Германия не сложат оружия. [782]

Союзники согласятся только на перемирие на следующих условиях:

1. Немедленная сдача германских судов.

2. Немедленная выдача всех германских офицеров, унтер-офицеров, солдат, моряков и инженеров на турецкой службе.

3. Немедленное разоружение всех батарей, которые уцелели бы на берегах Дарданелл и Босфора.

4. Немедленное удаление мин, оставшихся в Дарданеллах, Мраморном море и Босфоре.

5. Согласие Порты на стоянку союзных эскадр перед Константинополем.

6. Сдача тех укрепленных пунктов, занятие коих начальниками союзных эскадр было бы сочтено необходимым для безопасности их эскадр и для поддержания порядка в Константинополе.

В случае необходимости может быть заключено отдельное перемирие и для других театров военных действий».

{57} См. примечание 31 («Norddeutsche Allgemeine Zeitung», официоз германского правительства...)

{58} См. примечание 3 (Разоблачения сенатора Эмбера...)

На службе Франции 1915–1916