IV. Парижский план (10 декабря 1935 года — 30 января 1936 года)

10 декабря 1935 года. Заседание совета министров. Председатель совета министров изложил нам результаты своей беседы с сэром Сэмюэлем Хором; он сделал ряд оговорок по поводу нефтяных санкций и стремился найти основу для соглашения. Он настаивал на необходимости уступок со стороны Англии в вопросе о Тигре{203}, хотя этого не предусматривали предложения экспертов. Сэр Сэмюэль Хор выразил готовность изыскать возможности для нового соглашения, принципы которого было поручено определить экспертам. Он проинформировал английское правительство, которое в понедельник, 9-го, к шести часам вечера одобрило согласованные пункты, сделав оговорки по поводу существовавших затруднений.

Мирное урегулирование могло бы быть осуществлено на следующей основе: 1. Территориальный обмен: а) Тигре. Уступка Италии восточной части Тигре, ограниченной на юге рекой Гхева, а на западе — линией, проходящей с севера на юг между Аксумом (к Эфиопии) и Адуа (к Италии); б) исправление границ между областью Данакиль и Эритреей с тем, чтобы на юге остались Аусса и часть эритрейской территории, обеспечивающие Эфиопии выход к морю; в) исправление границ между Огаденом и Итальянским Сомали; д) Эфиопия получит в полную собственность выход к морю.

2. Зона экономической экспансии и заселения. Границами этой отводимой Италии зоны будут на востоке — измененная граница между Эфиопией и Итальянским Сомали, на севере — 8 параллель, на западе — 35 меридиан, на юге — граница между Эфиопией и Кенией. Внутри этой зоны Италия [743] получила бы исключительные экономические права. Контроль за управлением в этой зоне осуществлялся бы (при сохранении верховной власти императора) органами, которым будет поручено проведение плана содействия Лиги наций. Италия пользовалась бы преобладающим, но не исключительным влиянием в этих органах{204}.

Я подчеркнул, что ни одно решение не может быть проведено в жизнь: 1) без согласия негуса и 2) без согласия Лиги наций. Совет министров в принципе согласился с моими предложениями. Я указал на опасность такого рода прецедентов. «Это, — сказал я, — генеральная репетиция. Не следовало бы допускать, чтобы при случае нам предложили отдать Эльзас и сохранить Лотарингию». Я поставил вопрос, что произойдет, если Италия согласится, а негус откажется дать на это согласие. Лаваль не стал скрывать от нас, что в этом случае он не присоединился бы к нефтяным санкциям. Я подверг критике существо этого тезиса. Вокруг этого вопроса развернулась долгая дискуссия. Я отстаивал свою точку зрения, а также заявил протест против нападок тех, кто обвинял меня в том, что я хочу войны, так как защищаю права подвергнувшегося нападению государства. Лаваль делает вид или действительно находится под впечатлением итальянского блефа: Рим угрожает войной всему миру, если вмешательство не будет в его пользу. Я заявил, что не намерен поддаваться этому шантажу.

Между тем 10 декабря в 11 часов вечера английский и французский послы были уполномочены сделать Муссолини следующее сообщение («Донесения французского посла», № 2459–2463). Накануне заседания в Женеве, намеченного на 12 декабря, английское и французское правительства, следуя призыву продолжать усилия по примирению, обменялись в Париже мнениями с целью выявить основу соглашения, которое могло бы быть выработано под руководством Комитета пяти. Приемлема ли эта основа для Муссолини? Обращаясь от своего имени, Пьер Лаваль настойчиво [744] призывал главу итальянского правительства «умерить свои требования и не брать на себя в результате своего отказа ответственность за продолжение и углубление кризиса, во время которого Франция не смогла бы проявить свое дружественное отношение» («Донесения французского! посла в Риме», № 2456–2458).

В дополнительной телеграмме (№ 2471) уточнялось, что предоставляемым Эфиопии выходом к морю мог бы быть порт Ассаб; в случае возражений Соединенное Королевство и Франция по-прежнему будут готовы содействовать разрешению этого вопроса.

В тот же день английскому и французскому дипломатическим представителям в Аддис-Абебе было поручено проинформировать императора Эфиопии и просить его согласия («Донесения французского посланника в Аддис-Абебе», № 450, 451, 452).

Нескромность печати вызвала сильное возбуждение общественного мнения. Уже 10 декабря Комитет бдительности интеллигентов-антифашистов (Риве, Ален, Ланжевен) просил меня выступить против «чудовищного принципа вознаграждения агрессора» и защитить Устав Лиги наций. Из Нью-Йорка я получил телеграмму следующего содержания: «Тысячи читателей ваших последних статей в американских газетах с тревогой взывают к вам — спасите Лигу наций от морального разгрома. Шотуелл». Мнения членов английского кабинета, вновь собравшегося на заседание, по всей видимости, разделились. Иден и Болдуин выступили в палате с очень путаными объяснениями. Развязка была совершенно неожиданной: Англия изменила свою позицию. Идену стоило большого труда объяснить, как, действуя подобным образом, она сохраняет верность Лиге наций.

Завтрак в английском посольстве. Я высказал без обиняков свое неодобрение английскому послу, сэру Роберту Ванситарту. В качестве причины или оправдания сэр Роберт сослался на страх перед всеобщей войной, который испытывала его страна, и на плохие условия, в которых она оказалась бы в случае войны. Союзники, например югославы, еще не готовы, сказал он мне. Я же видел другие причины: трудности с материальной частью и с кадрами в английском флоте, осложнения в Египте и на Дальнем Востоке, быть может, влиятельное вмешательство извне. На заседании бюро партии 11-го вечером и на совещании левых партий утром в четверг, 12-го, я столкнулся с всеобщим [745] негодованием, которое испытывал сам. 12-го состоялся завтрак у Жюстена Годара, на котором присутствовал албанский посланник, который был возмущен франко-английской капитуляцией.

Посланник Эфиопии в Париже с большим достоинством ответил от имени негуса отказом. В пришедших во второй половине дня телеграммах из Рима сообщалось, что Муссолини далек от принятия предложений, держится очень высокомерно и холодно; он требует Аксум. 12 декабря в 1 час 27 минут пришла депеша от Шамбрена. Накануне, в 5 часов вечера, он был принят Муссолини и вручил ему памятную записку и текст предложений; он передал также призыв Лаваля. Его коллега сэр Эрик Друммонд был принят после него. Возражения дуче носили двоякий характер: 1. Что касается процедуры, то он выступил против указаний печати и против немедленного ответа. 2. Что касается существа вопроса, то, подчеркивая малую выгодность предусмотренного обмена территорий, он отказывался отдать Аксум, который «стихийно присоединился к Италии», и заявлял о невозможности развивать итальянскую колонизацию в зоне экспансии, граничащей с территориями; на которых бы оставалась армия Эфиопии. «В конечном итоге» он согласился дать публично «свою высокую оценку усилиям, предпринятым во время англо-французских переговоров в Париже», но зарезервировал за собой право принять решение лишь тогда, когда сочтет это нужным.

Пятница, 13 декабря. Вчера в Женеве Лаваль и Иден вынуждены были отступить. Комитет пяти не согласился выдвинуть от своего имени франко-английское предложение. Турция и Польша отказались от миссии, которую хотели на них возложить. Даже сам Иден в своей речи, казалось, просил его отвергнуть. Негус прислал из Дессие свой официальный отказ. Правая парижская печать вновь нападает на меня за мою позицию в бюро партии радикалов и за мои беседы в кулуарах с Котом и Герню, которые сообщили мне о своем намерении обратиться с интерпелляцией. В Лондоне «Таймс» заявила, что предложения, о которых идет речь, якобы никогда не должны были быть сделаны. Оппозиция против деятельности кабинета Болдуина охватила даже консерваторов. Против соглашения выступают такие люди, как генерал Спирс. С другой стороны, сообщили о смерти американской санитарки, раненой во время бомбардировки [746] Дессие. Я представляю, сколь сильное впечатление эта новость произвела в Соединенных Штатах.

Визит Поль Бонкура, вполне согласного со мной по существу и, как и я, серьезно озабоченного внутригосударственными и международными последствиями этого дела. «Это — Садова»{205}, — говорит он мне. К несчастью, французская общественность не отдавала себе отчета в опасности, которой были чреваты эти события.

Парламентская группа радикалов собралась без меня. Она приняла следующую резолюцию:

«Она подтверждает свою верность принципам коллективной безопасности и неделимости мира, лежащим в основе внешней политики Франции начиная с 1919 года. Она объявляет себя сторонницей заключения скорейшего и справедливого мира, который не поощрял бы нарушений Устава Лиги наций. Она выражает пожелание, чтобы переговоры, ведущиеся под эгидой Лиги наций, позволили прийти к почетному компромиссу, приемлемому для Лиги наций, Эфиопии и Италии».

Кот выступил в палате депутатов с краткой речью, направленной против проекта Лаваля — Хора.

* * *

15 декабря я выступил в Монбельяре перед полутора тысячами радикалов с речью общего порядка, в которой, не касаясь личностей и ставя вопрос в теоретической плоскости, я показал, что хотя мы считаем, конечно, примирение необходимым, но для нас оно зависит от согласия: 1) заинтересованных сторон и 2) Лиги наций. Часть прессы изобразила эту речь, основные идеи которой мне кажутся бесспорными, как выпад против Лаваля.

Я заявил своим противникам: «Одобряя эфиопский поход, эти неистовые хулители в то же время кричат: «Долой войну!» Понимай, как хочешь! Они пытаются спекулировать на законном отвращении нашей страны к человекоубийству. Они стараются изобразить нас в качестве сторонников войны, потому что мы считаем справедливость единственной прочной основой мира. Во всяком случае, мы разоблачим [747] этот софизм, в любой момент мы изобличим этих мнимых поборников национального примирения, уста которых не изрыгают ничего, кроме оскорблений по адресу тех, кто столь часто жертвовал своей свободой действий и даже свободой слова во имя идеи перемирия... Позиция партии радикалов и радикал-социалистов в международных вопросах была четко определена резолюцией нашей парламентской группы... Примирение должно охранять, а не уничтожать результаты замечательного сотрудничества, достигнутого впервые в этом году в Женеве. Зародились великие надежды, и ни один мыслящий француз, думающий о будущем своей страны, не может позволить разрушить эти надежды».

Пертинакс (Анри Жеро) в своем письме от 18 декабря обратил мое внимание на декрет от 30 октября 1935 года (опубликованный в «Журналь оффисьель» от 3 ноября), согласно которому охрана глав государств от возможных нападок распространялась на «глав иностранных правительств и на министров иностранных дел этих правительств». Этот декрет был принят в связи со статьей Пертинакса, напоминавшей о сговоре полковника Бека с Берлином. 15 декабря мой выдающийся дорогой друг профессор Гилберт Мэррэй направил мне из Оксфорда свой протест против предложений Хора — Лаваля. «При этих обстоятельствах, — писал он мне, — вы несете очень большую ответственность, быть может, большую, чем кто-либо в Европе, и с моей стороны было бы дерзостью брать на себя смелость что-либо советовать вам. Но те, кто борется за коллективную безопасность и защищает права слабых против посягательств агрессоров во всем мире, возлагают на вас надежду и желают вам всяческих успехов».

Вторник, 17 декабря. Представляет интерес то, что произойдет теперь в палате депутатов. Я имел личную встречу с Лавалем и официально заявил ему о своем несогласии с ним. Он зачитал заявление и согласился назначить прения на 27-е. По непонятным для меня причинам Леон Блюм потребовал немедленного обсуждения. В результате во второй половине дня разгорелся основательный спор по вопросу о дате. Правительство получило большинство лишь в 25 голосов. Лаваль выехал в Женеву.

Бюре в «Ордр» от 17 декабря одобрил мою позицию; он разоблачил англофобов, которые играли на руку Германии. «Министры иностранных дел в Белграде, в Праге, [748] в Бухаресте, — писал он, — которых ежедневно оскорбляет французская националистическая печать, видят, как их франкофильство высмеивается агентами Гитлера, старающимися оторвать их от нас. Наша страна внемлет только Муссолини, который начиная с 1918 года постоянно сам себя опровергал в своей дипломатии и будет нарушать свои обязательства еще более в дальнейшем, если будет настойчиво придерживаться политики своего учителя — Криспи. Я могу смело сказать, что французский национализм не переставал вредить французской нации с тех пор, как на повестке дня встал итало-эфиопский конфликт... После 6 февраля 1934 года у французов как будто нет иных помыслов, кроме разрушения своих последних укрытий перед новой германской агрессией».

* * *

В среду, 18 декабря, произошли важнейшие события. В Женеве Эфиопия подтвердила свой отказ. Она ссылалась на мою речь в Монбельяре. Отношение к проекту Лаваля — Хора было резко отрицательным.

В Италии Муссолини произнес очень воинственную речь:

«Я хочу сказать, — воскликнул он, — что мы не послали бы в далекие варварские земли цвет нашей расы, если бы не были уверены в том, что он будет под защитой знамени отечества. Я хочу также вам сказать, что итальянский народ, малоизвестный в том мире, который все еще живет старыми банальными представлениями лживой литературы, итальянский народ, добывающий себе пропитание из земли упорным повседневным трудом, — этот итальянский народ способен выдержать очень долгую осаду, особенно когда он уверен, что его совесть чиста и спокойна, что правда на его стороне, поскольку вина лежит на той самой Европе, которая при нынешних обстоятельствах сама бесчестит себя. Предпринятая нами в Африке война является войной за цивилизацию и освобождение. Это война народа. Итальянский народ считает ее своим делом. Это война бедняков, обездоленных пролетариев. В самом деле, против нас воздвигнут фронт своекорыстия, эгоизма и лицемерия.

Мы вступили в жестокую битву против этого фронта. Мы доведем ее до конца. Народ, насчитывающий 44 миллиона не просто людей, а людей, объединенных единой верой, [749] не позволит себя безнаказанно душить, а тем более мистифицировать. Наше государство, уверенное в единодушном и полном одобрении мужчин, женщин и детей, то есть всего итальянского народа, воплощающего в себе историю и вечность, уверенное в этом одобрении, будет идти вперед. Оно не может и не желает поступать иначе. Это испытание, которому подвергаемся мы все, от первого до последнего человека, и которое свидетельствует о возмужании итальянского народа. Это испытание, товарищи, из которого мы непременно выйдем победителями. Понадобится время, но когда битва начата, товарищи, то думают не о времени, а о победе».

18-го вечером, около 10 часов, мы узнали об отставке сэра Сэмюэля Хора.

В тот же день я подал в отставку с поста председателя партии радикалов. В газете «Журналь» от 19 декабря Доминик Канаваджио опубликовал правдивый рассказ о происшедшем. Собрание обратилось с сердечным посланием к Шотану, одобряя его поведение и показания перед судом присяжных департамента Сены. Затем оно послало поздравления Масарику и Бенешу. Начались прения по вопросу об итало-эфиопском конфликте. Кот взял слово и со своей обычной горячностью вновь повторил речь, произнесенную им накануне в Бурбонском дворце. Джемми Шмидт в свою очередь критиковал политику правительства. Мое выступление не вызвало никаких инцидентов. В этот момент один из деятелей партии Адде-Дюваль поставил под сомнение мой поступок и заговорил о «мошенническом посредничестве». Я вручил собранию свою отставку и настоял на ней, несмотря на любезное выступление Даладье. Положение, в котором я находился в течение ряда месяцев, не могло далее продолжаться.

Четверг, 19 декабря, Важные события в Женеве. Полный провал плана Хора — Лаваля. Совет Лиги его похоронил или, вернее, забальзамировал, согласно обычаю этого учреждения. Комитет экспертов по применению санкций продолжал свою работу.

В английском парламенте отставка сэра Сэмюэля Хора вызвала жаркие дебаты. Палата выразила свои симпатии уходящему в отставку министру. Он рассказал о предпринятых им усилиях в целях изыскания основы мира, сохраняя в то же время верность доктрине коллективной безопасности. Встал вопрос о наложении эмбарго на нефть; [750] опасность войны все возрастала. Сэр Сэмюэль Хор решил отправиться в Париж, куда его настоятельно приглашали, за пять дней до начала женевских дебатов о нефтяных санкциях. Его переговоры с Лавалем состоялись 7 и 8 декабря; несмотря на свое резко отрицательное отношение к некоторым разделам проекта, он согласился начать переговоры на основе, представлявшей собой минимум французских предложений. «Сегодня, — заявил сэр Самюэль Хор, — эти предложения мертвы, против них восстал весь мир». Уходивший в отставку министр выступал перед возбужденными депутатами и перед лицом открытой оппозиции, которая проявлялась даже на скамьях правительства. Чувствовалось, что враждебный ропот приводил его в замешательство. Он говорил, что Англия одна приняла военные меры предосторожности. Он утверждал, что его совесть безупречна.

От имени лейбористов выступил Эттли и после обычных слов вежливости напал на него и подверг критике деятельность правительства в целом. «Парижские предложения», — заявил он, — отдают Италии половину Эфиопии взамен коридора для верблюдов. Оппозиция требует, чтобы эти предложения были отвергнуты. Они мертвы, но их продолжают рассматривать в настоящий момент по меньшей мере как мнение английского правительства. Это — предательство по отношению к английскому народу. Совсем не в духе английского правосудия идти на огромные уступки злоумышленнику за счет жертвы. Это означало бы противозаконную премию и поощрение войны в будущем... Даже если бы существовала непосредственная угроза войны, то и это не оправдывало бы действия правительства... Правительство не ограничилось переговорами; оно стало на сторону агрессора».

Болдуин в меру своих сил защищал сэра Сэмюэля Хора и правительство, заявляя, что в течение всего воскресенья отсутствовала связь и что Лондон узнал о заключении соглашения еще до того, как стали известны его условия. «Утечка» произошла до того, как кабинет смог изучить эти документы. Премьер-министр не пожелал дезавуировать своего отсутствовавшего коллегу, а лишь подтвердил свою верность Лиге наций при условии, что она будет действовать коллективно. Сэр Остин Чемберлен поддержал правительство и попытался успокоить страсти. Сэр Арчибальд Синклер и сэр Стаффорд Криппс, а также лейборист Дальтон [751] обрушились на него. Невиль Чемберлен, который внутри самого кабинета поддержал Парижский план, откровенно признал, что правительство, поразмыслив, сочло свое одобрение плана ошибкой. Палата общин воздала должное этой откровенности. Оратор указал на ответственность Франции за эту авантюру. В конце обсуждения критическая резолюция, предложенная лейбористами, была отвергнута 397 голосами против 165.

В том же духе прошло в палате лордов обсуждение резолюции, предложенной от имени оппозиции либералом лордом Дэвисом. Лорд Галифакс не без некоторого замешательства объяснил внезапное решение правительства, вызванное разоблачениями французской печати. Палата была возмущена. Лорд Понсонби выступил с обвинением против нашего министра. Верхняя палата приняла открытым голосованием резолюцию лорда Дэвиса, призывавшую правительство возобновить традиционную политику Великобритании. Тревога была очень сильной.

В тот же день, в четверг, 19 декабря, германский посол нанес мне продолжительный визит, сообщив о своем предстоящем отъезде. Сердечная беседа о России, разоружении, колониях. Он все еще заверял меня в стремлении Германии к соглашению, но не сказал ничего определенного.

От парламентской группы радикалов я получил послание с выражениями симпатии; я ответил на него, изложив причины моей отставки, вызванной невозможностью совместить мои различные обязанности. «Председатель партии обязан, сохраняя и развивая доктрину партии, обеспечивать независимость этой партии, свободу ее действий. Министр же, пока он участвует в правительстве, в силу парламентской и республиканской традиции должен, каковы бы ни были его убеждения, сохранять в тайне обсуждаемые правительством вопросы и быть с ним солидарным при голосовании. Во многих случаях я пострадал от этого противоречия, которое подвергало человека опасности показаться нелояльным одной или другой стороне. Это послужило причиной решения, о котором я заявил в июле; этим же объясняется и мое сопротивление на ваграмском съезде. Инциденты, имевшие место вчера вечером, лишь укрепили меня в давно созревшем, продуманном и глубоком убеждении. Я прошу своих коллег понять его и согласиться с ним. Я остаюсь среди них, преисполненный желания разделить их борьбу, [752] преданный, как и они, доктрине партии, готовый на все для ее защиты».

Пятница, 20 декабря. Меня навестил Лаваль. Явно озабоченный, но очень спокойный, он ввел меня в курс событий. Он поблагодарил меня за мое выступление в Исполнительном комитете. Он очень хорошо переносит свое поражение в Риме, в Аддис-Абебе, в Лондоне, в Женеве. Однако моральный урон велик. Один профессор истории Франции в лондонском университете написал мне 19 декабря:

«Добившись подписи сэра Сэмюэля Хора, мы потеряли весь английский народ — как тех, кого наша несостоятельность вынудила отступить, так и тех, кто поднимает голос протеста. Нужно совершенно не знать Англии, чтобы воображать, как это делает наша общественность, что правительство этой страны смогло бы в решающий час принять нашу сторону, если оно не может объединить свой народ во имя защиты идеала. Только защита свобод и публичного права может возродить в будущем то, что сделала в 1914 году Бельгия. Как объяснить наше упорное стремление разрушить все то, что мы старались построить после войны, расколоть Антанту, разоружить Женеву и подорвать основы Локарно? Урон столь велик, что я не могу больше сдержать крика ужаса».

Четверг, 26 декабря 1935 года. Заседание совета министров. Я провел несколько дней в Лионе, занимаясь административной работой и отдыхая, что мне позволило как следует поразмыслить. Лаваль сделал нам общий отчет о событиях. О внешней политике он говорил очень мало, он, кажется, верит в успех правительства во время предстоящих дебатов. Прекрасный пример подобных заседаний совета министров, на которых о главном умалчивается, но зато о второстепенных вещах говорится непомерно много.

После совещания меня вызвал президент республики. Он призывал меня воздействовать на моих друзей с тем, чтобы они голосовали за правительство. Наша беседа затянулась. Я напомнил президенту все, что я сделал, дабы помочь правительству, но теперь речь идет о вопросе морали, о чести Франции и всей совокупности ее интересов. «Не идем ли мы, — сказал я главе государства, — к возобновлению слепой политики, которая привела нас к 1870 году?» Он заверил меня, что и сам был не в восторге от проекта Лаваля — Хора, когда представил себе его на карте. Мы долго говорили о статье 16 Устава. Я доказывал ему, скольких [753] трудов нам стоило склонить Англию действовать в духе этой статьи и сколь опасно отрекаться от этой статьи, когда Англия выступает за нее.

* * *

В пятницу, 27 декабря, заседание началось в обстановке величайшей неуверенности. Лаваль зачитал свое заявление, напомнив обстоятельства, при которых возник и разрабатывался его план. Его слушали в полном спокойствии, пока он не высказался в резких словах об итальянском правительстве, что вызвало аплодисменты среди левых. По мнению Лаваля, нужно было решить, соответствовала ли проводимая им политика интересам нашей страны и не уклонился ли он от выполнения обязательств Франции в отношении Лиги наций. Он торжественно заявил о своем уважении Устава Лиги наций и о том, что он содействовал претворению этого Устава в жизнь; он заявил, что Франция приняла на себя обязательство оказать Великобритании помощь в случае нападения на нее; он подтверждает это обязательство. Он снова признался, что опасался возникновения какого-либо инцидента; правые аплодировали ему за проявленное им стремление избежать войны. Что касается наложения эмбарго на нефть, то он считал, что это увеличит военную опасность; вместе с сэром Сэмюэлем Хором он изыскивал наилучшее средство защиты интересов обеих стран. Парижские предложения погребены, но Комитет тринадцати возобновил свою работу. Расширит ли поле своей деятельности Комитет восемнадцати? «Международное право создано для того, чтобы помешать возникновению войны, а не сделать ее всеобщей». Эта фраза, встреченная аплодисментами правых, вызвала протесты и критические замечания среди левых. Затем Лаваль намекнул на опасность в будущем. Лига наций не является всемирной организацией, поэтому ее задача становится более сложной; она сама должна осознать пределы своих возможностей. Однако председатель совета министров не ответил на выдвинутое им самим возражение; чувствуется, что у него нет доверия к женевскому институту. Он не отрицал своих разногласий с лондонским правительством, признавая в то же время, что франко-английское сотрудничество является важнейшим фактором мира. Его речь встретили прохладно; ему кое-как аплодировала лишь правая половина палаты. [754]

Первым с интерпелляцией выступил Блюм, поставивший в упрек председателю совета министров личный характер его заявления и подчеркнувший полноту его провала. Лига наций взяла обратно данный ею мандат и передала его Комитету тринадцати. «Против наших предложений, — сказал сэр Сэмюэль Хор, — восстал весь мир». Впрочем, выступление Блюма не произвело особого эффекта — либо потому, что его все время прерывали, либо вследствие его усталости. Я ожидал, что он приведет знаменитую фразу: «Империя — это мир». Но он ограничился общими словами и отвлеченными понятиями. Неумное и грубое поведение правых заставило меня весьма сожалеть о моем присутствии на скамье правительства. Я так хорошо представлял себе, что следовало бы сказать о парижском плане, как можно было бы его разобрать и показать его преступную несправедливость, раскрыть перед палатой всю опасность для Франции такого прецедента, такого предательства в отношении Лиги наций в тот самый момент, когда она впервые продемонстрировала свою преданность международному праву!

В речи Блюма довольно сильной была та часть, где он доказывал необходимость разоружения, дабы обеспечить выполнение норм международного права. После перерыва заседания он вновь выступил, теперь уже гораздо эффектней; с большим мужеством он разоблачал недопустимость для «французской чести» военной угрозы Англии и Франции со стороны Италии. Война была бы невозможна, утверждал он, если бы государства — члены Лиги наций проявили солидарность; опасность возникнет только в том случае, если не будет солидарности, если, в частности, французское правительство отречется от коллективной безопасности. Пьер Лаваль, заявил он, посеял сомнения; он объявил себя «толкователем угрозы», он породил «риск войны, которым он сегодня оперировал». Эта часть речи произвела действительно сильное впечатление. На самом деле опасна не верность Уставу Лиги, а неверность ему. Проблемой нашей безопасности является проблема франко-германских отношений. Риск заключается в Гитлере. Для того чтобы защищаться, нужны мощная коалиция и всеобщее соглашение о разоружении. В случае нападения наша защита будет обеспечена поддержкой Англии и Советской России, это будет поддержка международной совести. Эти последние слова, которые я вполне одобряю, вызвали сильный [755] шум. Правые зубоскалили. Таковы, заявил Блюм, основы нашей безопасности, заключающиеся в коллективной безопасности. В настоящее время Германия выжидает, окажется Лига наций победительницей или побежденной.

Оратор заканчивал. Палата слушала более внимательно. Речь завершилась в преднамеренно резком тоне. Блюм упрекал Лаваля за то, что он создал атмосферу военной угрозы и, попустительствуя Италии, сделал возможной африканскую экспедицию, за то, что он помешал возрождению Лиги наций и порвал с французской традицией, отказавшись «встать во главе человечества», за то, что он не проявлял доброй воли и оттолкнул от нас малые и средние державы, за то, что он пообещал Италии столько, что, разочаровавшись, она проникнется к нам еще большей враждой, чем к другим странам. Этот суровый конец речи вызвал среди правых резкие возгласы неодобрения.

С двусмысленной и демагогической речью выступил Теттенже. Около шести часов вечера на трибуну поднялся в свою очередь Дельбос. В вежливых и осторожных выражениях, в умеренном тоне он указывал на провал политики Лаваля и на то, что она противоречила нашей национальной традиции. Его речь, более проникновенная, чем шумная, имела большой успех среди левых; правые слушали ее молча. Он говорил мягко и вежливо — и это производило хорошее впечатление. Его сравнение санкций с действиями жандармов в отношении преступников было сильно именно своей простотой и вызвало бурные аплодисменты. «Примирение не должно доходить до отказа от принципов, оно не должно поощрять агрессора, отдавая ему в руки его жертву. Речь идет уже о нашей собственной безопасности. Если Лига наций добьется выполнения своих решений — будущее обеспечено, если она будет осмеяна — это означает крах коллективной безопасности и возвращение к закону джунглей». Дельбос сослался на речь сэра Сэмюэля Хора, произнесенную им 11 сентября в палате общин; он упрекал Лаваля за то, что он пообещал Италии относиться к санкциям как к несуществующим обязательствам.

Это была речь всего лишь трезво мыслящего человека, но она была преисполнена здравого смысла. В ходе выступления оратора его успех становился все очевиднее. Он показал, что парижский план означает превышение и нарушение полномочий, представленных Лигой наций Англии [756] и Франции. «Можно не любить санкции, но допустимо ли стремиться заменить их вознаграждением?» Предложения, сделанные Италии, являются премией для агрессора; в этом основной порок плана. Правые и центр спокойно слушали эту обличительную речь, столь суровую, несмотря на ее вежливый тон. «Попирая справедливость, войну не ограничивают, а раздувают...» Дельбос обратился к Лавалю: «Вы вызвали недовольство всего мира, не удовлетворив, однако, и Италии. Нужно вновь вернуться к духу Устава Лиги наций, не доходя, однако, в вопросе санкций до крайностей. Если мы подадим пример отказа от Устава, как вы думаете — сможет ли Англия остаться ему верной?»

Дельбос отметил разочарование, вызванное этой политикой в странах, являющихся духовными детищами Франции. Надо действовать, чтобы привести итальянский народ в чувство. Необходимо до 20 января найти соглашение, которое соответствовало бы Уставу, укрепляя в то же время солидарность наций в Женеве. Дельбос очень ловко сделал комплимент правым писателям, ставящим свой патриотизм выше своих страстей. Намекая на диалог между Теттенже и Жаном Зеем, он заявил, что мы, пацифисты, стремимся к союзу со всеми народами, даже с Германией, при условии, что этот союз не направлен против какой-либо другой страны. Теперь палата совсем успокоилась; большинство аплодировало намеку Дельбоса на то, что случилось бы, если бы Германия одержала верх над Россией, и по крайней мере половина собрания отметила успех его речи.

* * *

Пока раздавались не представляющие интереса возгласы с мест, на трибуну поднялся Поль Рейно. Он указал на серьезность спора, в котором участвует «третий молчащий»; его слушали очень внимательно. Его речь зазвучала торжественно, когда он заговорил о народе с фанатичной молодежью, воспитанном в духе «Майн кампф» и стремящемся к войне, пытающемся порвать дружбу между Англией и Францией, чтобы последняя оказалась в изоляции. Затем Рейно, внезапно повысив голос, стал описывать силу и богатство Великобритании, ее отношения с Соединенными Штатами, благодаря которым Америка вступила в войну. Таким образом, он подошел к вопросу о том, что стало [757] с франко-английским согласием. Он подчеркнул, что нельзя после того, как агрессор определен, принимать его оправдания (эта часть речи имела успех у левых); далее он показал мощь великого движения, преобразившего Англию и нашедшего выражение в 9 627 тысячах голосов, собранных при опросе общественного мнения под лозунгом «Мир голосованием». Затем он упрекнул правительство за то, что оно не использовало возможность, которую ему предоставила сама судьба: проблема мира была решена победой французской идеи. Германия оказалась в проигрыше, если она действительно имела своей целью разобщение Франции и Англии.

Рейно обвинял правительство в том, что оно в начале войны с Эфиопией не поняло, насколько глубоки были чувства, охватившие англичан. Палата следила с напряженным вниманием за этим блестящим развитием мысли: английская общественность предпочитает материальным выгодам защиту моральных устоев. Во имя защиты этих моральных устоев и борьбы против премирования агрессора она добилась изменения в правительстве. И оказалось, что, действуя таким образом, она следовала нашей собственной традиции. «Провал плана Хора — Лаваля — это победа французской идеи». В волнующих выражениях Рейно описал заседание палаты общин, на котором исповедовался Хор. По его словам, Англия приняла парижский план только потому, что не была уверена во французской поддержке. С большим остроумием он доказывал, что проблема итальянской экспансии не может быть разрешена в Африке; столь же убедительно доказал он, что отказ Муссолини принять мирные предложения обусловлен прежде всего глубоким противоречием, которое существует между женевской доктриной и фашистскими теориями. Его слова о необходимости сделать выбор между Англией, блюстительницей Устава Лиги наций, и Италией, враждебной Уставу, вызвали долгие аплодисменты. Муссолини и сэр Сэмюэль Хор поставили нас перед выбором. Не надо вызывать смятения общественности нефтяными санкциями. Чтобы применить эти санкции, нужно прежде всего согласие американского конгресса. «Во всяком обществе взаимопомощи надо платить страховую премию». Речь Поля Рейно, законченная в еще более возвышенном тоне, имела огромный успех у всех депутатов, от Бонневе до крайне левых. Так уже тогда проявлялись противоречия доктрин и характеров, [758] сказавшиеся столь трагическим образом во время войны 1939 года.

В пятницу вечером, 27-го, палата заслушала также выступления Бибье и Габриеля Пери (против правительства) и молодого и энергичного Телье (за него). Я наблюдал за Лавалем: он воспринимал эти нападки хладнокровно и с видимым безразличием.

Дебаты по-настоящему возобновились лишь в субботу утром, 28-го, около одиннадцати часов, после зачтения резолюций; первым выступил Вьено, повторивший аргументы Хора о необходимости приступить к перераспределению рынков сырья. Вьено утверждал, то Франция оказалась в изоляции из-за ее неверности международному праву. Вейль вернулся к тезису Рейно о стремлении гитлеровцев разъединить Францию и Англию. Кампэнки употребил очень хорошее выражение: «Мы любим Италию, но еще больше мы любим Францию и мир».

Когда в субботу после полудня заседание возобновилось, нельзя было предвидеть исход дебатов. Де Монзи, выступавший в своем обычном красочном стиле, назвал Лаваля «Людовиком XI из большого предместья». Пикар зачитал заявление от имени республиканских представителей освобожденных районов; сожалея о трудности настоящей задачи, он высказался против парижского плана.

Лаваль сослался на свое заявление от 13 сентября в Лиге наций и напомнил, что согласно английской точке зрения нефтяные санкции могут применяться только в том случае, если их одобрят государства, не являющиеся членами Лиги наций. Слушая Лаваля, я отметил, что от правительства был скрыт целый ряд фактов, в частности дальнейшее развитие технических соглашений между Францией и Англией. Затем председатель совета министров, которого все слушали очень внимательно, напомнил о своих дипломатических шагах; он еще раз подчеркнул свое уважение к Уставу и сослался на свои переговоры с Италией, утверждая, что, будучи в январе в Риме, он не предоставил Италии никакой опасной свободы действий в отношении Эфиопии. Однако я вспомнил фразу, произнесенную им по возвращении на заседании совета министров, когда он нам заявил, что предоставил Италии полную свободу экономической деятельности в Эфиопии и что, очевидно, придется позаботиться о том, как будет воспринято с моральной точки зрения это решение Лигой наций. [759]

В ходе своего выступления Лаваль заявил о своем желании добиваться сближения с Германией, без которого мир в Европе невозможен, но делать это в рамках всеобщей безопасности. По словам Лаваля, франко-советский договор никоим образом не направлен против рейха; он просил Гитлера сделать заявление о том, что он не нападет на русских. При чтении дипломатических донесений у меня не создалось впечатления, чтобы Гитлер действительно испытывал желание сблизиться с Францией; наоборот, я пришел к убеждению, что Германия вовсе не отказалась от своих притязаний на Востоке. Лаваль уточнил, что франко-советское соглашение не является военным союзом; он намекнул на свою трехчасовую беседу с Герингом в Варшаве.

Он говорил авторитетно, ясно, энергично. Половина палаты приветствовала его возгласами. Из его выступления вытекали два вывода: 1, Он говорил гораздо лучше, чем обычно, как настоящий оратор. 2. Его речь была очень благожелательна по отношению к Лиге наций. К тому же, когда я встретил его в кулуарах и указал ему на неустранимость наших разногласий, он мне ответил: «Тем не менее я сделал все возможное, чтобы приблизиться к вам». Приступили к голосованию. Большое значение имело голосование по вопросу о первоочередности вопросов. Правительство получило большинство в 20 голосов. Но результаты голосования были подтасованы: в нем приняли участие депутаты, избранные сенаторами. На следующем заседании были внесены многочисленные поправки и протокол голосования был отвергнут.

Вторник, 14 января 1936 года. Я встретился с Лавалем перед заседанием совета. Я заявил ему о своем отрицательном отношении к назначению выборов на более ранний срок.

Заседание совета министров. Лаваль кратко сообщил нам об эфиопских делах, несколько более подробно — о позиции Германии, довольно тревожной, в том что касалось демилитаризованной зоны. Муссолини спорит с нами по поводу значения римских соглашений. Он претендует на то, что наша экономическая незаинтересованность якобы дает ему политические права. У меня впервые создалось впечатление, что Лаваль бьет отбой в отношении Италии. Он поставил вопрос о дате выборов, не требуя его немедленного обсуждения. Министр финансов настаивал на более раннем сроке, ссылаясь на затруднения казначейства. [760]

После заседания совета министров во вторник, 14-го, палату охватило волнение. Я принимал множество посетителей. В письме из Нью-Йорка от 1 января мой друг Сфорца выразил свое одобрение по поводу моей речи в Монбельяре. «Когда нибудь вся Италия узнает, что тягчайшим оскорблением для нее были крики «Да здравствует Италия!», раздававшиеся на бульварах в 1935 году. Как же Франция не поняла, что только падение одной диктатуры, одной для начала, открыло бы ей путь к безопасности и миру?.. Необходимо все наше желание полного согласия с Францией, чтобы забыть то зло, которое причинил нам Лаваль. Если бы французы знали, с каким смешанным чувством иронии и неприязни говорят повсюду об их стране. И люди, которые сделали все это, — «патриоты»!

16-го утром ко мне зашел Лаваль. Я заявил ему, что, сделав все возможное, чтобы помочь ему, я не могу оставаться в его правительстве в период предвыборной кампании, подвергаясь оскорблениям правых. Он понял мою точку зрения и согласился с ней. Он лишь просил меня пока не указывать даты моей отставки.

Во второй половине дня состоялось заседание палаты. Правительство получило большинство в 64 голоса. Голоса радикалов распределились следующим образом: «за» — 45, «против» — 88,9 воздержалось. Парламентская группа в замешательстве. Я повторил свое заявление Лавалю. Фланден склонен последовать моему примеру. В тот же день, 16-го, вечером я изложил обстановку министрам-радикалам и Дельбосу.

В пятницу, 17-го, ко мне зашел Таннери и сообщил, что государству нужно до конца марта по крайней мере 5 миллиардов и еще 5 миллиардов до конца июня.

17 января. Около 5 часов вечера я встретился с Жоржем Бонне и Вильямом Бертраном. Они одобрили мои намерения; или я ухожу в отставку, а им Исполнительный комитет нашей партии позволит остаться в правительстве, или же, если комитет пожелает этого, нас обяжут подать в отставку всем вместе. 88 депутатов, голосовавших против правительства, принесли мне резолюцию, предлагавшую министрам-радикалам уйти из правительства. Я им ответил, что принятие нашего решения не может обосновываться подобными демаршами. Я принял большую группу сенаторов, которые пришли настаивать на том, чтобы я вновь стал председателем партии. Я отказался. После обсуждения было [761] достигнуто общее соглашение о том, что следует попытаться избежать правительственного кризиса до следующего воскресенья, когда соберется Исполнительный комитет, то есть избежать повторения каннского и анжерского событий.

Суббота, 18 января. Я нанес визит Лавалю, чтобы поставить его в известность. Визит вежливости Фландену. Совещание министров-радикалов.

Воскресенье, 19 января. Президент республики оказал мне честь, вновь обратившись ко мне с просьбой предпринять еде одно усилие в отношении моих коллег.

Заседание Исполнительного комитета. Я ожидал его не без опасения. Основываясь на некоторых сведениях, я боялся резкого взрыва, который мог бы в тот же самый день положить начало правительственному кризису. Таково было желание Альбера Бейе, которого я знал как человека прямого и непримиримого. После долгой беседы с ним мне удалось убедить его в том, что нельзя действовать таким образом. Сердце у меня сжалось, когда я входил в переполненный зал отеля «Континенталь». Избрание Даладье председателем партии вызвало сильное волнение; среди собравшихся были большие разногласия. Доклад Жана Зея, сдержанное выступление Бейе несколько успокоили присутствующих. Собрание явно желало единства; мой призыв к сдержанности, который мне столь трудно было произнести, оно восприняло с тронувшей меня благосклонностью. В конечном итоге оно формально осудило внешнюю политику Лаваля; оно потребовало соблюдения партийной дисциплины, но предоставило парламентариям самим претворять свою волю в действия. В ходе моего выступления я имел возможность объяснить яростные нападки печати, и в частности нападки де Кериллиса. «Реакция, — сказал я, — хотела бы нам навязать перемирие только в одном смысле». Не без волнения я распрощался с немногочисленным персоналом дома на улице Валуа.

Понедельник, 20 января. Я съездил на несколько часов в Лион и возвратился во вторник вечером. Теттенже привел «Патриотическую молодежь» на лионский вокзал, чтобы приветствовать Лаваля.

Вторник, 21 января. Меня осыпают угрозами. Очевидно, это продуманный план. В сегодняшнем номере «Либерте» Дезире Ферри обрушился на меня с крайне яростными нападками. Я еще раз убедился, что значит для этих господ правительство «Национального единения»; если соглашаешься [762] на перемирие, надо разделять их фанатизм, их ошибки, их обманы, дезавуируя всю французскую внешнюю политику.

Среда, 22 января. Жорж Бонне, Паганон, Вильям Бертран и я вручили председателю совета министров наше заявление об отставке, составленное в следующих выражениях: «Вам известна резолюция Исполнительного комитета партии радикалов и радикал-социалистов, касающаяся политики правительства, и его желание единогласия министров, принадлежащих к парламентской группе. Руководствуясь чувством верности нашей партии и лояльности по отношению к вам, мы полагаем, что совершаем акт политического прямодушия, заявляя вам о своей отставке. Действительно, нам кажется, что мы более не сможем обеспечить вам необходимое содействие наших друзей и гарантировать вам в палате большинство, необходимое для любых действий правительства, в тот час, когда перед нами встает столько сложных проблем, требующих разрешения. Мы вновь выражаем вам, господин председатель совета министров, нашу благодарность за постоянную благожелательность, которую вы проявляли по отношению к нам в течение этих восьми месяцев сотрудничества. В полном согласии с парламентом мы делали все от нас зависящее для экономического и финансового восстановления и умиротворения». Пьер Лаваль тотчас же вручил президенту республики заявление об отставке всего кабинета.

Желая спросить номер телефона, я приоткрыл на Кэ д'Орсе дверь кабинета, сообщающегося с кабинетом Лаваля, и заметил Дезире Ферри, пришедшего за указаниями. Простой случай дал мне, наконец, решающее доказательство, которого я искал.

Четверг, 23 января.. Десять часов. Елисейский дворец. Президент республики настоятельно предлагал мне разрешить кризис. Я отказался. И в самом деле, я отдавал себе отчет, в какое положение меня поставило участие на протяжении двух лет в правительствах так называемого Национального единения. Правые и центр рассматривали меня, по выражению де Кериллиса, как общественного врага номер один; я не мог и не хотел ожидать чего-либо с этой стороны. Но в то же время я был вынужден отказаться от поста председателя партии радикалов, так как, желая сохранить ее самостоятельность, я опасался комбинаций, в которых она теперь участвует. Я оказался повисшим [763] в воздухе; я решил больше не участвовать ни в какой правительственной деятельности.

Кроме того, я напомнил президенту, что в конце декабря он призвал меня и просил подождать с уходом в отставку до голосования бюджета. Я пошел навстречу этому пожеланию, чего бы это мне ни стоило; тогда же я сообщил ему о своем отрицательном отношении к внешней политике Пьера Лаваля; я сказал ему, что для меня является пыткой оставаться далее в этом правительстве. Однако я в нем остался, поскольку президент заявил мне, что после 15 января он не усмотрел бы никаких препятствий к моему уходу. «Мои претензии, — сказал я, — остаются в силе. Председатель совета министров заключил соглашение с сэром Сэмюэлем Хором, не предупредив свое правительство. Он поставил нас перед свершившимся фактом. Между тем парижский план имел чрезвычайное значение; он привел к расколу в английском правительстве и возмутил мировую общественность. В нем достаточно такого, что может взорвать французский кабинет, если б даже терпение и не дошло еще до крайнего предела». «Это верно, — ответил президент. — В воскресенье, когда встретились оба министра, я успокоился, так как там был англичанин, который должен был отстаивать свою точку зрения». Я намекнул также на кампанию оскорблений со стороны поддерживающих Лаваля газет и лиц, жертвой которой я стал. Я теперь знаю, откуда идет эта кампания, у меня есть доказательство. Я ухожу без сожаления и без намерения вернуться.

В четверг, около одиннадцати часов утра, я встретил в палате Альбера Сарро. У меня создалось впечатление, что он уже пришел к соглашению с Елисейским дворцом относительно формирования нового кабинета. В своей группе Фланден ведет со своими коллегами жаркие споры о внешней политике Лаваля, которую он не одобряет.

Пятница, 24 января 1936 года. Дружеский визит Поль Бонкура. Около полудня ко мне зашел на несколько минут Сарро, чтобы показать свой список. Он его составил помимо меня, ибо я в конце концов, не будучи более председателем партии, никак не мог рассчитывать на его откровенность. Я на него не в претензии; он предоставил мне в отношении своего правительства свободу действий, которой мне так не хватало вот уже два года.

Когда в четверг, 30 января, Альбер Сарро предстал перед палатой, я должен был ожидать, что речь зайдет обо мне. [764]

Фернан Лоран обвинил меня в том, что я нарушил перемирие своим присутствием на собрании Общества друзей Советского Союза. Мне не составляло труда ответить, что, действуя таким образом, я не думал предавать председателя совета министров, который сам ездил в Москву для переговоров со Сталиным. Я подчеркнул, что, войдя в правительство согласно указанию своей партии, я не мог в нем оставаться вопреки ее формальному желанию. Я подтвердил свою верность политике коллективной безопасности и свою симпатию к той Эфиопии, которую Италия и Франция ввели в Лигу наций. Я напомнил выступление итальянского делегата и слова Анри де Жувенеля, требовавших принятия негуса в Лигу наций. «Не надо учреждать классификацию, которая вновь открыла бы дорогу предрассудкам расы, касты, цвета кожи и нации». 28 сентября 1923 года Эфиопия была принята единогласно. Я еще раз выступил за соблюдение данного слова и решения Лиги наций. «Этот тезис о территориальной целостности государств — членов Лиги наций обязывает нас, — говорил я, — поддерживать его не только во имя французской чести, но и во имя интересов нашей страны». Я сослался на неосторожные действия, на секретные пакты, которые накануне 1870 года привели Францию к изоляции, и противопоставил этим зловещим маневрам внешнюю политику Третьей республики. В момент, когда Англия приняла, наконец, торжественные обязательства в пользу коллективной безопасности, в этот памятный день 11 сентября, в момент, когда Советская Россия только что заняла место в Лиге наций, чтобы защищать там доктрину неделимости мира, когда, наконец, было достигнуто международное согласие и мы, по выражению одного южноамериканского делегата, оказались на повороте мировой истории, когда 11 октября 1935 года пятьдесят государств высказались за применение Устава, — Франция вернулась к устаревшей политике торга и подачек, отказавшись от новой дипломатии солидарности в вопросах права. Наконец я мог говорить, изобличать возвращение к закону джунглей, подтвердить неизменность моей мысли и показать мое постоянное стремление действовать во имя блага Франции, оставаясь в стороне и выше внутриполитических забот. [765]