Заключение
Итак, я заканчиваю эти воспоминания на том моменте, когда формировалось правительство Сарро. 4 июня 1936 года я действительно был избран председателем палаты депутатов, но я не принимал никакого участия в работе правительства на протяжении того года, когда германские войска вновь оккупировали Рейнскую область, а итальянцы захватили Аддис-Абебу, когда образовалось правительство Блюма. Следовательно, я не смог бы описать столь точно, как старался это делать ранее, важные события, которые уже вели к войне, позицию Англии, забастовки, сопровождавшиеся захватом заводов. Я был непосредственным свидетелем, но лишь со стороны, тех событий, о которых говорилось в правительственном заявлении Леона Блюма, матиньонских соглашений{206}, роспуска мятежных лиг. Начинала осуществляться совершенно новая социальная политика; имели место такие трагические инциденты, как самоубийство Саленгро{207}. Леон Блюм провозгласил необходимость передышки и вскоре потребовал принятия чрезвычайных декретов. После захвата Гитлером Австрии внешняя политика приобрела совершенно трагический характер. Это была действительно эпоха потрясений, когда резко обострилась судетская проблема, эпоха миссии Ренсимена в Чехословакию, переговоров между Даладье и Чемберленом, первых мобилизаций в Германии, призыва запасников во [766] Франции. Кульминационным пунктом была мюнхенская конференция 29–30 сентября 1938 года.
Что касается внутренних проблем, то я, пожалуй, мог бы провести аналогию между трудностями, с которыми столкнулся Леон Блюм, и теми трудностями, которые испытывал я сам в 1925 году. Он выступил за проведение широких реформ, и это ему не простили, несмотря на матиньонские соглашения; особенно ему ставили в упрек занятие заводов, изменение статута Французского банка, постепенную национализацию авиационной промышленности. Социалист-доктринер Леон Блюм вынужден был предложить в январе 1937 года «передышку», отменить меры принуждения по отношению к капиталам, восстановить свободное обращение золота, потребовать (в июне) чрезвычайных декретов.
Что же касается внешней политики, то она с тех пор приняла направление, прямо противоположное тому, которому я следовал. Не мне говорить о том, насколько повлияло на решение нашего правительства необходимое для нас соглашение с Великобританией. Я хотел бы просто поставить на обсуждение два факта, свидетелем которых я был. Накануне Мюнхенской конференции у меня состоялась долгая и, как обычно, сердечная беседа с Литвиновым в Женеве. Он подтвердил, что Советский Союз преисполнен решимости оказать Франции поддержку против Гитлера. Возникала только одна проблема — проблема прохода русских войск через польскую территорию. Литвинов полагал, что решение этого вопроса было бы более легким для Франции, чем для России. Можно задать себе вопрос: как обстояли бы дела, если бы Советский Союз был бок о бок с Францией во время встречи в Мюнхене?
Когда я возвратился из Женевы в Париж, меня посетил член палаты общин Спирс, который тогда был, если я не ошибаюсь, председателем франко-британской группы. Он был настроен очень враждебно по отношению к русским; я его убеждал целое утро. В конце нашей беседы он заявил мне, что я его убедил и что в Лондоне он будет действовать в духе моих советов. Я часто задаю себе вопрос, не был ли этот разговор со Спирсом одной из причин той более примирительной позиции которую Форейн оффис заняло в последний момент.
О той роли, какую я играл во время самой войны я опубликовал особую книгу под названием «Эпизоды». [767]
В течение всей моей долгой общественной деятельности меня, однако, более всего занимала проблема управления городом Лионом, мэром которого я был избран впервые в 1905 году. С тех пор я постоянно избирался вновь на этот пост, за исключением периода моего пребывания в плену.
Я любил Лион, как любят человека. Я поставил своей задачей воскресить его прошлое, обеспечить его настоящее и подготовить его будущее.
Прошлое Лиона — это прежде всего его римское прошлое начиная с 43 года до нашей эры, когда он был основан, и до сражения, которое было дано и проиграно в 197 году претендентом в императоры Альбиной и которое повлекло за собой разрушение города и потерю им своего былого значения. После открытия профессором Лафоном некоторых исторических памятников я предпринял раскопки, в результате которых было обнаружено два театра, один храм (посвященный, вероятно, Сивилле) и две широкие дороги. Мои работы позволили установить, что амфитеатр мучеников находился не в Фурвьере, а в селении Кондате, близ алтаря, посвященного Риму и императору. Главный из двух театров достигает в диаметре 108 метров; он гораздо больше театров в Арле и в Оранже, но меньше по размерам, чем в Вьенне и в Отёне. Этот театр разделен на два этажа. Оркестр помещался на прекрасных многоцветных подмостках, украшенных зеленой эмалью, розовой брекчией и серым гранитом; украшенная нишами и колоннами сцена представляет архитектурное целое, наиболее сохранившееся по сравнению с другими известными театрами. Это сооружение могло вместить около семи тысяч зрителей. Маленький театр достигает всего лишь 73 метров в диаметре; в нем имеется шестнадцать рядов ступенчатых скамей амфитеатра и две крытые галереи; его выложенные плитами подмостки еще красивее, чем у соседнего с ним театра. Мы смогли устроить великолепные представления и концерты в обоих этих театрах. Я выражаю здесь пожелание, чтобы после моей смерти этот замысел не был предан забвению и чтобы в Фурвьере старались не ставить посредственные и вульгарные спектакли.
Я хотел бы описать жизнь Лиона в XVI веке. Это необъятная тема. В то время, как говорил мой учитель Фердинан Брюнетьер, наш город был подлинной столицей Франции. [768]
Не только потому, что во время итальянских войн сюда переехало правительство и здесь зародилось протестантство, но потому, что здесь намного раньше, чем в Париже, расцвела эпоха Возрождения. В XVI веке Лион со своими ярмарками был великим банком Запада, большим рынком юго-востока Франции, крупным центром книгопечатания, местом деятельности Филибера Делорма, Мориса Сэва и Луизы Лабе{208}, первым очагом светского образования с коллежем троицы. Это был город, куда приезжали искать убежища подвергавшиеся гонениям писатели, среди которых Рабле был лишь самым знаменитым; это было убежище свободной мысли, в котором творил Этьен Доле{209}. Духовное богатство Лиона равно его материальному богатству. Я долго изучал этот славный период нашей истории; я собирал материалы и прервал эту работу лишь тогда, когда возникла необходимость перенести исследования за границу, хотя бы для уточнения связей иностранных банкиров в Лионе с французскими королями.
Последующие века, конечно, менее славны для нашего города, эксплуатировавшегося королевской властью. Даже деятели искусств, как, например, Куазво и его племянники — Никола и Гийом Кусту, работали прежде всего для Версаля. Лион украшался — были сооружены площадь Людовика Великого, порты, набережные, театр, чище и светлее становились его улицы. Однако в конце старого режима беспорядок и нищета там были велики. Лион лишился своих муниципальных учреждений, и лишь после падения Второй империи республика восстановила и развила их.
Именно в духе этого обновления я и стремился управлять Лионом в первой половине XX века. В своих «Воспоминаниях туриста», опубликованных в 1838 году, Стендаль высказался очень сурово о городе, в котором он не смог распознать ни его экономической мощи, ни его духовного богатства. Наша ратуша показалась ему «глупой и тяжелой». «Не напоминает ли это в какой-то степени, — писал он, — лицо провинциального мэра, который должен пользоваться [769] уважением своих подопечных и не казаться им вздорным человеком». Глупым или нет, но я был этим самым провинциальным мэром. Я пытался способствовать духовному и материальному росту Лиона. Я считаю, что общественным деятелем, достойным этого звания, является тот, кто умножает богатство общины, которой он управляет. Когда-нибудь скажут, удалось ли мне правильно осуществить этот лозунг. В связи с моим юбилеем мэрия опубликовала перечень всего сделанного мною. Я не буду настолько педантичным, чтобы перечислять все это.
К счастью, у меня были прекрасные сотрудники, особенно один из них — бесподобный архитектор, даже своего рода гений, Тони Гарнье. Я думаю о нем, когда читаю «Eupalinos» Поля Валери или изящный диалог Сократа и Федра. Он обладал глубочайшим знанием классической античности; его реставрация виллы Цицерона в Тускулуме великолепна. Но этот маленький, хрупкий, щуплый, неразговорчивый человек очень глубоко понимал нужды современности. Он оставил много проектов, на которых смогут учиться архитекторы будущего. Он опередил свою эпоху. Построенная им больница, столь изящный и одновременно смелый рынок и стадион увековечат его имя. Изучая его творчество, убеждаешься, что он был чрезвычайно оригинальным художником, сочетавшим науку и поэзию.
Моя муниципальная деятельность проводилась под знаменем партии радикалов, которому я был всегда верен. Я боролся под ним еще в 1892 году, когда был секретарем сенатора Буасси д'Англа; доказательства этого можно найти в подборке газеты «От Ардеш». Прибыв в Лион, я записался в комитет, в котором встретил много преподавателей. Когда в 1905 году я был избран мэром, г-н Оганьёр предложил мне вступить в социалистическую партию; я отказался. Я разделял с моей партией, часто в качестве ее руководителя, ее успехи и невзгоды. Возвратившись из плена, я нашел мою партию раздробленной, оскорбляемой и теснимой со всех сторон. Я остался ей верен; я отстаивал с трибуны ее идеи, о которых забыли или не знали. Я никогда не отрекался от них. Конечно, общественный деятель может менять свои убеждения; но если он заблуждался, то есть если он вводил в заблуждение общественность, ему лучше всего уйти в отставку и замолчать.
Поскольку мне довелось дважды руководить внешней политикой Франции, я хотел бы завершить это заключение, [770] сказав о ней несколько слов. Для народов является большим несчастьем, что эта политика представляет в общем отражение внутренней политики. Внешняя политика должна определяться на географической карте.
Отправным пунктом любого шага Франции является, по-моему, ее дружба с Великобританией, дружба, которую я восстановил на Лондонской конференции. Обе эти страны — испытанные гаранты человеческого достоинства и свободы. Я спорил, иногда ожесточенно, с английскими министрами. Случалось, что они выводили меня из терпения. Тогда я вспоминал об одном англичанине, которого после первой мировой войны спросили, когда он испытал самое сильное волнение. «Но, — ответил он, — я никогда не испытывал никакого волнения, прежде всего потому, что я адмирал, и затем потому, что я англичанин». Когда меня пытались вывести из себя, я вспоминал этот ответ. Мои коллеги говорили: «Он уподобляется английскому адмиралу». Однако одно из преимуществ английского характера заключается в том, что он выдерживает самые сильные столкновения, не затаивая злобы. Нет ничего более замечательного, как иметь другом англичанина.
Я сделал все от меня зависящее, чтобы обеспечить сердечные отношения между Францией и Соединенными Штатами. Я не возвращаюсь к вопросу о долгах. Моя позиция в этом вопросе завоевала мне бесценную дружбу президента Рузвельта. Во время последней войны он несколько раз приглашал меня к себе в самых лестных и трогательных выражениях. Но Франция испытывала такие несчастья, в ней столь многие подвергались преследованиям, что я не захотел ее покинуть. Был я прав или неправ — об этом скажут другие. Наконец, как я многократно указывал в этой книге, я был другом русских. Наша дружба не была чем-либо омрачена, хотя я ни в коей степени не являюсь коммунистом. Это хорошо известно в Москве. Но я считаю, что дружба с Советским Союзом необходима для поддержания прочного мира. Я это думаю и теперь, когда Россия вновь стала для меня таинственной и замкнутой, когда она предала забвению времена моей борьбы в ее защиту против недоверия, с которым к ней относились. Я по-прежнему придерживаюсь той точки зрения, что Франция ничего не проиграет, способствуя сближению Востока и Запада.