Глава третья.

Порядок

Как писал Бюффон{54}, если стиль существует, то он проявляется только через порядок и движение, то же применимо и к политике. Порывистый ветер перемен дует над освобожденной Францией. Но в ней должен быть установлен порядок, иначе достигнутое ничего не стоит. Ведь так глубоки раны, нанесенные нашей стране, так мучительны условия жизни среди продолжающейся разрухи и войны, так велико потрясение всех основ: государства, семьи, традиций, что страна оказалась погруженной в состояние всеобъемлющего кризиса. Радость освобождения на мгновение скрыла от французов истинное положение вещей. После этого действительность казалась еще более горькой. Я же когда смотрю вдаль, то хорошо различаю лазурь неба. Но вблизи, когда вижу, как рождаются в горниле общественных конфликтов ужасающие элементы смуты, я кажусь себе Макбетом перед котлом ведьм.

Во-первых, не хватает всего самого необходимого для обеспечения жизненных потребностей французов. Сто двадцать калорий в день — вот все, что полагается по официальным нормам на пропитание каждого француза. Необходимые продукты сверх нормы нельзя найти нигде, кроме черного рынка, что, конечно, просто разорительно для населения и деморализует его. Поскольку нет шерсти, хлопка и совсем нет кожи, многие носят изношенную одежду и обувь на деревянной подошве. В городах нет отопления! Ведь весь уголь с шахт идет на [107] нужды армии, железных дорог, электростанций, базовых отраслей промышленности, госпиталей. До частных лиц не доходит ничего. Таким образом, эта зима одна из самых суровых, когда-либо пережитых нами. В домах, цехах, конторах, школах все мерзнут. Газ и электричество подаются нерегулярно и только на час. В связи с тем, что поезда ходят редко, автобусы почти исчезли, поскольку бензин найти невозможно, у горожан рабочий день удлиняется за счет времени, которое они затрачивают на то, чтобы добраться до рабочего места в лучшем случае на велосипеде, чаще всего — пешком. Сельские жители не покидают свои деревни. Возврат к нормальной жизни затягивается и осложняется еще и тем, что 4 миллиона молодых людей мобилизовано, взято в плен, депортировано, угнано на работы в Германию, четверть населения покинула свои родные места и ютится в руинах и в бараках.

Эти трудности и лишения угнетают и выводят из равновесия французов, считавших, что после освобождения они прекратятся, как по волшебству. Тем не менее, близок день, когда неудовольствие утихнет. Предполагается, что военные действия прекратятся через несколько месяцев, сразу же после этого начнутся поставки импорта, мужчины, угнанные в Германию и мобилизованные на фронт, вернутся к работе, коммуникации понемногу будут восстановлены и снова развернется производство. Естественно, потребуются годы для того, чтобы вернуться к прежним условиям жизни, но, несмотря ни на что, виден свет в конце туннеля. По сравнению с пережитым, предстоящие испытания уже не будут настолько суровыми и долгими, чтобы поставить под угрозу будущее нашей страны. Однако они ухудшают обстановку, усугубляя глубокие социальные, моральные и политические потрясения, поразившие Францию.

Каждый день моей жизни посвящен поиску путей преодоления национального кризиса. Не то чтобы я погрузился в мелкие проблемы, прислушиваясь к жалобам и критике, что слышатся со всех сторон. Проникаясь, более чем кто-либо, ежедневными заботами населения, постоянно подстегивая власти, я, тем не менее, осознаю, что все проблемы, существующие на сегодняшний день, решить разом невозможно. Но если настоящее лишь вереница бедствий, то тем более нужно строить будущее. Для этого необходима особая политика. У меня есть такая политика, и я стараюсь, чтобы она соответствовала [108] масштабам стоящей передо мной цели. Улучшить социальные условия жизни, чтобы возобновилось нормальное течение трудовой жизни, и ликвидировать базу подрывной деятельности. Подготовить все для того, чтобы, когда придет время, народ сказал свое слово, не допуская до этого ни малейшего подрыва моего авторитета. Обеспечить действие правосудия таким образом, чтобы все совершенные проступки быстро карались, чтобы партизаны прекратили репрессии против коллаборационистов и чтобы после исполнения приговоров ничего не мешало примирению. Дать свободу прессе, ликвидировав те печатные органы, которые служили врагу. Привести страну к экономическому и финансовому равновесию, всячески поощряя любое предпринимательство, но избегая излишней государственной опеки. Управлять, подавая излишнюю инициативу и рискуя создать острые ситуации во имя достижения цели. Вот как я хочу действовать.

Для меня ясно, что ставкой в войне является не только судьба наций и государств, но и условия человеческой жизни. И это естественно. Ведь война всегда вызывает социальные сдвиги в обществе. Те причины, что ее вызывают, и поводы, по которым она начинается, всегда прикрывают разногласия в материальной и духовной жизни людей. Победы Александра Великого были победами определенной цивилизации. Страстный порыв варваров сокрушил Римскую империю. Без Корана не было бы арабских завоеваний. Без Евангелия — Крестовых походов. Старорежимная Европа ополчилась против Франции, когда Учредительное собрание возвестило: «Все люди рождаются свободными и равными в правах».

Как и все, я считаю, что в наши дни миром правит технический прогресс. Отсюда берет исток огромная проблема: является ли рабочий класс его жертвой или получает от него выгоду? Ответ на этот вопрос является краеугольным камнем, на котором зиждились такие массовые движения, как социализм, коммунизм, фашизм, овладевшие многими великими народами и разделившие другие народы. Отсюда проистекает тот факт, что сейчас знамена враждебных друг другу идеологий — либеральной, коммунистической, нацистской — реют над полями сражений и миллионы мужчин и женщин, захваченных шквалом бедствий, думают только об одном: что будет с ними и с их детьми. Отсюда вытекает очевидность того, что волна страстей, надежд, страданий, пронесшаяся над [109] воюющими странами, огромная человеческая мясорубка, в которую попали народы сражающихся государств, усилия, предпринимаемые их правительствами для возрождения, — все это неизбежно ставит социальный вопрос на первое место среди всех прочих, которые должны решать государственные власти. Я уверен, что без глубоких и немедленных перемен в этой области прочного порядка не добиться.

Насколько это правильно в отношении Франции! Война захватила ее в разгар острой социальной борьбы, подогреваемой еще и тем, что наша экономика, сильно отстающая в развитии, отрицала необходимые изменения, а политический режим, лишенный силы и веры в себя, не мог их навязать. В отличие от многих других стран, нам не посчастливилось обладать обильными запасами угля и нефти, питающих крупную промышленность. Перед Первой мировой войной гонка вооружений в мире заставляла нас отдавать на нужды армии значительную часть государственных ресурсов. Затем, не сумев правильно урегулировать вопрос получения необходимых репараций, мы сами несли бремя восстановления страны. И, наконец, перед лицом очередной немецкой угрозы нам пришлось вновь заняться вопросом вооружения. В подобных условиях не делались необходимые инвестиции в производство, оборудование не обновлялось, природные богатства оставались под спудом, а тем временем государственный бюджет с трудом сводил концы с концами, курс франка падал. Все эти задержки и помехи, усугубляемые косностью и эгоизмом правительства, мало содействовали тому, чтобы производители, а вместе с ними и власти предприняли реформы, которые пошли бы и на пользу трудящимся. Правда, в 1936 под давлением народных волнений были сделаны некоторые уступки. Но этот порыв быстро увяз в парламентской тине. Когда Франция вступила в войну, ее раздирали тяжелые социальные противоречия.

Во время войны в умах произошел колоссальный переворот. Разгром 1940 многим показался безнадежным крахом во всех областях государственной системы и правящих кругах, что подтолкнуло к необходимости их заменить. Сотрудничество части деловых кругов с оккупантами, яркое проявление страсти к наживе, контраст между нищетой, в которую оказалось ввергнуто почти все население, и роскошью, в которой жили отдельные граждане, — все это обостряло социальные конфликты. И потом, эта война, в которой Гитлер боролся одновременно против [110] демократических стран и против СССР, привела представителей различных идеологических систем в единый лагерь Сопротивления. Нация видела, что трудящиеся проявляли себя как истинные патриоты, рискуя жизнью, переходили на сторону повстанцев, как это было в эпоху Революции, в дни 1830, в ходе восстания 1848, на баррикадах Коммуны. И на этот раз они поднимали восстания против врага или уходили в маки. Сама мысль о том, что рабочие снова могли отделиться от нации, была невыносима для возрождающейся Франции. Короче, обновить экономику, чтобы она служила всему обществу, а уже затем приносила прибыль отдельным лицам, улучшить условия жизни рабочих — вот таким было общее стремление.

Режим Виши попытался удовлетворить это желание. В финансовой и экономической областях технократы, невзирая на все преграды, смогли совершить неоспоримые достижения; социальные доктрины «национальной революции» — идея корпоративной организации, хартия труда, семейные привилегии — были весьма полезны и привлекательны. Но тот факт, что эти меры совпали с капитуляцией и осуществлялись прогитлеровским режимом Виши, мог только оттолкнуть массы к совсем иному учению.

Коммунизм отвечал их надеждам и их гневу. Отторжение старой структуры общества, усугубившееся нищетой и лишениями, сконцентрировалось в период Сопротивления и дошло до апогея после освобождения. Французская коммунистическая партия получила исключительную возможность и не упустила ее. Умышленно смешав восстание против оккупантов с классовой борьбой, ФКП набирала популярность и имела все шансы встать во главе страны. Она щедро раздавала обещания обществу, придя к власти, немедленно осуществить реформы, которые якобы невозможно провести, имея в распоряжении Национальный совет Сопротивления, комитеты освобождения и вооруженные отряды. Если только де Голль, перехватив инициативу, не осуществит реформы, с помощью которых объединит представителей общественного мнения, получит поддержку трудящихся и обеспечит на совершенно новой основе экономический подъем в стране.

В выполнение этой работы я незамедлительно впряг правительство. План преобразований был выработан уже давно. Ведь я с самого начала подготовил для этого плацдарм, а представители Сопротивления, кем бы они ни были, оказались единодушны [111] в своих намерениях. Все политические и общественные движения выработали свою позицию по этому вопросу. Подготовительные комитеты, работая в Лондоне и Африке или в подполье во Франции, разработали проекты преобразований. Делегаты, в частности, те, кто заседал в Консультативной ассамблее в Алжире, одобрили их в основных чертах. Можно сказать, что важнейшей чертой французского Сопротивления является воля к социальному обновлению. Но его необходимо было осуществить на деле. Таким образом, мои полномочия и кредит доверия, предоставленный мне общественным мнением, дают мне средства для осуществления этой задачи. В течение всего лишь одного года распоряжения и законы, принятые под мою ответственность, внесли в структуру французской экономики и в условия жизни трудящихся перемены огромной значимости, которые довоенный режим впустую обсуждал более полувека. Здание будет построено, по всей видимости, прочным, раз впоследствии в него не внесут никаких добавлений и ни от чего не откажутся.

Прежде всего, основные источники энергии были переданы в руки государства. В 1944 было учреждено «Национальное объединение угольных шахт Севера и Па-де-Кале», затем к нему добавились и угольные шахты Луары. Немного позже правительство приняло решение взять под свой контроль производство и распределение ресурсов электричества и газа. Осуществление этого плана проходило по мере уточнения состояния дел. В 1945 было создано «Бюро нефтяной промышленности», на которое было возложено создание, реализация, координация всего, что относится к изысканиям и производству горюче-смазочных материалов. В конце года будет создан Комиссариат по атомной энергии Франции. Жизнедеятельность нашей страны зависит от угля, электроэнергии, газа, нефти, а впредь будет зависеть от расщепления атома; для подъема французской экономики на уровень, которого требует прогресс, необходимо широкомасштабное развитие этих источников энергии, для этого нужны усилия всего общества, а значит, настоятельно необходима национализация энергетической отрасли промышленности.

Соответственно, государство берет на себя управление кредитами, а поскольку оно само берется вносить наиболее емкие инвестиции, должно прямо получать для этого средства. Это будет осуществлено посредством национализации [112] Банка Франции и крупных кредитных учреждений. Поскольку одним из основных источников получения средств для Франции стали территории Французского Союза, прежняя «Центральная касса «Свободной Франции» преобразуется в «Центральную кассу заморских департаментов Франции» и государство подключается к обеспечению экономического развития этих новых стран. Теми же причинами обусловлено решение объединить в единую сеть авиалиний — «Эр Франс» — воздушные пути, эксплуатируемые до войны фирмами на дотациях. Еще до конца 1945 наши транспортные самолеты вновь появились во всех пяти частях света. Что же до объявленной национализации предприятий Рено, то это было обусловлено в основном необходимостью поместить под власть государства «ведущий завод отрасли». Наконец, для эффективного вложения инвестиций в новую экономику, то есть для того, чтобы отказаться от чего-то сегодня во имя строительства будущего, в том же году был создан «Верховный комиссариат по оборудованию и модернизации».

Но истинного прогресса никогда не будет, если те, кто его совершают собственными руками, не получат от этого выгоду. Правительство, приведшее страну к освобождению, хочет, чтобы это имело место не только в виде увеличения зарплат, но и при помощи мер, которые значительно улучшат положение рабочих. В 1945 был полностью реформирован и распространен на многие области производства порядок социального страхования. Каждый наемный работник получил обязательное страховое обеспечение, что ликвидировало страх болезни, несчастного случая, безработицы, что висел над трудовым человеком испокон веков. Среди нас всегда будут бедные, но больше не будет нищих. С другой стороны, вступила в действие полная система семейных пособий. Нация должна и будет выделять семьям материальную помощь в размере, соответствующем количеству детей в семье, эта помощь будет оказываться со дня заявления о рождении ребенка до того момента, когда он станет способен сам содержать себя. В связи с этим повысится рождаемость, которая некогда питала дух предприимчивости и величия нашей нации, но которая за последние сто лет так упала, что Франция уже стала малочисленной, стареющей страной. В то же время был полностью пересмотрен статус сельскохозяйственных арендаторов. Отныне земледелец, обрабатывающий арендуемую землю, будет иметь [113] гарантии, что останется на ней так долго, как захочет, если выполняет условия своей аренды. Кроме того, он имеет право преимущественного приобретения на эту землю в том случае, если она будет выставлена на продажу. Это притормозит массовый исход крестьян из деревни.

Помимо этого, составленный мною план преобразований гораздо шире реформ материального порядка. Его цель — повысить степень ответственности трудящихся в сфере национальной экономики, что в свою очередь повысит их значимость, ранее сводившуюся к роли простых орудий. Я хочу добиться того, чтобы они включились в деятельность предприятий, чтобы их труд давал им те же права, что имеет капитал, чтобы их вознаграждение было связано, как и доходы акционеров, с результатами деятельности. Чтобы подготовить повышение статуса рабочих, в феврале 1945 появились на свет заводские комитеты. В каждый комитет входил директор предприятия, представители рабочих, служащих и руководящих работников. Комитет находился в курсе всей деятельности на предприятии, делал заключения по всем вопросам, касающимся производительности труда, самостоятельно управлял распределением средств, помимо установления заработной платы и выделения средств на материальные и социальные нужды персонала. Сближая всех тех, кто, вне зависимости от своей должности, участвует в одном деле, подталкивая их к совместному изучению процесса производства, его достижений и недостатков, вызывая у них интерес к труду, я рассчитывал, что будет сделан еще один шаг к единению капитала, труда и техники, в чем я вижу будущее экономики.

Эти изменения, какими бы всеобъемлющими они ни были, происходили без потрясений. Естественно, что привилегированные социальные группы восприняли их безрадостно, некоторые из них затаили неудовольствие, которое позднее высказали в полном объеме. Но на данный момент практически все, понимая силу потока перемен, смирились с ними, тем более что боялись худшего. Коммунисты считали, что все сделанное недостаточно и что правительству мешают идти дальше реакционные привязанности, но выступать против этих реформ коммунисты воздерживались. Что же до «политиков», то они, в соответствии с правилами своего искусства, с оговорками в ту или иную сторону, в целом одобряли мою деятельность и на Ассамблее проголосовали в ее пользу большинством голосов. [114]

Многие из них примкнули к моей программе, потому что она отвечала ранее выдвигавшимся требованиям, другие принимали ее как уступку во имя общественного спокойствия. Но все политики эффектно потрясали этой программой перед своими избирателями. Лишний раз я смог убедиться, что если у них и у меня одна цель, то причины, побудившие ее выбрать, совершенно разные. Если они тщательно выверяли свою позицию с учетом всех предрассудков, которые имели место в представляемых ими политических течениях и партиях, то меня такие соображения мало заботили. Напротив, для меня они были незначительными по сравнению с той движущей силой, которая меня вдохновляет, — мощью Франции.

Ведь сегодня, как и всегда, именно на государство возлагается бремя созидания национальной мощи, которая отныне почти целиком зависит от экономики. Соответственно, экономикой необходимо управлять, тем более что она в упадке, что ее нужно обновлять, а этого не случится, если не поставить перед ней определенные цели и способствовать их достижению. Такова в моих глазах основная подоплека мероприятий по национализации, модернизации и контролю над экономикой, осуществляемых моим правительством. Такая концепция власти, вооруженной всем необходимым для решительных действий в экономической сфере, напрямую связана с моим представлением о государстве. Я вижу его не таким, каким оно было вчера и каким его вновь хотят видеть некоторые политические партии, — то есть результатом ряда компромиссов, рожденных из конгломерата противоречивых интересов, — но властной структурой, способной принимать серьезные решения и осуществлять решительные действия, выражающие исключительно национальные интересы и служащие только им. Для планирования и принятия решений ему необходимы органы власти во главе с авторитетным арбитром. Для их исполнения государству нужны служители, отобранные и подготовленные таким образом, чтобы они могли составить эффективно действующий и однородный коллектив для работы во всех сферах деятельности государства. Из двух этих условий первое уже выполняется сегодня, и я сделаю все, чтобы оно выполнялось и завтра. Для осуществления второго я создал в августе 1945 Национальную школу администрации. Когда задуманная государственная структура окончательно примет форму, тогда новые рычаги в руках государства [115] помогут ему разумно влиять на деятельность Франции, превратив ее в сильную и процветающую страну.

Эта же мысль, помимо требований, предъявляемых справедливостью и своевременностью, заставила меня ввести трудящихся в ряды ответственных участников деятельности предприятий. Единство Франции требовало, чтобы они вновь почувствовали свою принадлежность к национальному сообществу, от которого многие открещиваются из бунтарства или от отчаяния. Если к тому же рабочий класс вложит в общее дело все свои силы и способности, какой же начнется подъем производительности труда, мощи производства и, следовательно, мощи страны!

Для того, чтобы новая структура дала свои плоды, потребуется время. До того надо будет выжить. Возобновление работ на заводах и в шахтах, восстановление мостов, портов, железных дорог, каналов, электростанций, ремонт поездов, грузовиков, барж требовало усилий всего народа. При создавшемся положении вещей я хотел использовать во имя общественного блага все, что только возможно. Конечно, коммунисты тоже не были исключением, ведь в этот период само существование Франции находилось под угрозой, и для ее спасения весь народ должен был приняться за дело. Я вовсе не питал иллюзий насчет лояльности той или иной партии. Я слишком хорошо знал, что любая из них, особенно ФКП, нацелена на захват полной власти, и если только я дам послабление, она тут же пойдет на приступ. Но участие коммунистической партии в Сопротивлении, влияние ее на рабочий класс, желание общества и мое собственное желание видеть ее повернувшейся лицом ко всей нации побудили меня дать коммунистам место в работе по восстановлению страны. Упираясь, огрызаясь, вставая на дыбы, ФКП идет в общей упряжке и, слушаясь узды, вместе со всеми тянет нагруженную телегу. Мое дело — держать поводья. У меня достанет на это сил во имя доверия, выказанного мне французским народом.

Политика единства побудила меня уже в Алжире ввести коммунистов в мое правительство. То же я сделал и в Париже. Кроме того, один комиссар Республики, три префекта и много высокопоставленных чиновников были назначены из выходцев из «партии»{55}, чтобы испытать их на этих постах. В [116] Консультативной ассамблее я дал возможность коммунистам быть представленными соответственно их значимости. В ноябре 1944 я принял предложение министра юстиции предоставить г-ну Морису Торезу, осужденному пять лет тому назад за дезертирство, помилование по амнистии. Решение об амнистии было оглашено Советом министров. Генеральный секретарь «партии» отныне мог покинуть Москву и вернуться на родину. Впрочем, уже давно со всех сторон меня призывают к снисходительности в отношении него. Само заинтересованное лицо присылало мне множество ходатайств. Однако, если я и счел необходимым проявить великодушие и именно в это время, то по своему собственному решению. С учетом давних обстоятельств, происшедших с тех пор событий, потребностей сегодняшнего дня возвращение Мориса Тореза на пост главы ФКП могло дать больше выгоды, чем беспокойства.

Так и будет, пока я сам буду находиться во главе государства и нации. Настойчиво, день за днем, коммунисты будут расточать угрозы и дутые обещания. Тем не менее, они не сделают попытки переворота. Даже более того, пока я буду у власти, не произойдет ни одной забастовки. Несомненно, что «партия» не предпринимала никаких мер, чтобы воздействовать на мнение политиков, профсоюзов, избирателей и подчинить себе другие политические течения, чтобы использовать в своих целях их комплекс неполноценности, сложившийся ввиду собственной несостоятельности, и их тайное желание заставить де Голля уйти в отставку. Но когда целью коммунистов вместо захвата власти становится обеспечение перевеса голосов в рамках парламентского режима, общество рискует гораздо меньше. Правда, на моем пути они постарались поставить как можно больше препятствий и развязали закулисную кампанию по моей дискредитации. Однако вплоть до моего ухода со своего поста они воздерживались от открытого непризнания моей власти и от оскорбления моей личности. Везде, где я появлялся, их представители всегда выказывали мне уважение, а их избиратели в толпе всегда кричали вместе со всеми «Да здравствует де Голль!».

Что касается Тореза, то, продолжая усилия по продвижению коммунистических идей, он много раз действовал в интересах французского государства и оказывал правительству услуги. На следующий же день после своего возвращения во [117] Францию он принял участие в ликвидации остатков отрядов «патриотической милиции», которые кое-кто из его соратников упорно поддерживал. В той мере, в какой ему это позволяли суровые и жесткие правила его партии, Торез выступал против незаконных действий Комитетов освобождения и актов насилия, к которым были склонны некоторые экстремистски настроенные группы. Многим рабочим, в частности, шахтерам, прислушивающимся к его «проповедям», он постоянно давал инструкции работать по мере сил и участвовать во что бы то ни стало в процессе производства. Была ли это всего лишь политическая тактика? Не хочу в этом разбираться. Мне достаточно было того, что это шло на пользу Франции.

На самом деле руководители «партии», отказываясь временно от навязывания своих позиций, были нацелены в основном на подготовку того, что должно было последовать после победы в войне. Так же обстояло дело и с другими политическими партиями и течениями. По мере того, как определялась перспектива результатов выборов, каждая из них занималась только собой, своей организацией, составлением отдельной программы. Сначала Комитеты освобождения объединялись повсюду, чтобы потребовать созыва «съезда французского Сопротивления», но попытка эта ни к чему не привела ввиду немедленно проявившегося противостояния между кругами, вдохновляемыми коммунистами, и всеми прочими. С этого времени все внимание было перенесено на съезды различных партий. В ноябре был созван съезд социалистов. В январе настала очередь «Движения за национальное освобождение», затем «Национального фронта». В феврале собрались делегаты «Республиканской федерации», вслед за ними делегаты бывшей «Социалистической французской партии», и одновременно создавалось «Республиканское народное движение». В течение того же месяца социалисты и коммунисты решили действовать заодно и создали т. н. «комитет согласия» для управления совместной деятельности. В апреле провела заседание «Коммунистическая молодежь». В это время руководители «Радикальной партии» начали перегруппировку. Короче говоря, инструменты, на которых все эти годы играли под сурдинку, зазвучали во весь голос.

Само собой разумеется, я напрямую не вмешивался в деятельность ни одной из этих групп. Но я пристально следил за развитием политических сил в стране. В течение ближайшего [118] времени, естественно, съезды и резолюции не будут иметь большого значения, поскольку де Голль находится у власти и будет продолжать управлять до тех пор, пока не сдержит свое слово, данное стране. Но он это сделает в самое короткое время. И тогда произойдет то, что в значительной степени будет зависеть от планов, разрабатываемых в настоящее время. Я должен сказать, что участники процесса разработки этих планов меня разочаровывали.

Больше всего меня поражало в реформирующихся партиях их горячее желание взять в свои руки, как только представится такая возможность, всю власть в Республике и их неспособность, видимая уже сейчас, эффективно ее осуществлять. В этом отношении ничто не позволяло предвидеть какие-либо улучшения, по сравнению с пустыми уловками, в которых заключалась довоенная политика правящего режима, приведшая страну к страшной катастрофе. На словах все друг за другом горячо отказывались от такой практики. «Революция!» — вот какой лозунг преобладал во всех выступлениях. Но никто не уточнял, что это значит на самом деле, какие реальные изменения должны быть добровольно или насильно осуществлены и, важнее всего, какая власть и с какими полномочиями возьмет на себя их выполнение. Коммунисты же знали, чего хотели. Но они воздерживались от объяснения всех своих планов. Партии, которые бросались смелыми фразами, но по сути своей были вполне умеренны, осмотрительно прикрывались лозунгом Жоржа Бидо «Революция через закон!». Левые группы или выдававшие себя за таковых были суровы в критике и приветствовали исключительные меры, но идеалистичны и разобщены во всем, что касалось конструктивных решений. Принимая делегации, читая газеты, слушая ораторов, я приходил к мысли, что революция для зарождающихся партий была не акцией с определенными целями и подразумевающей действие и риск, но позицией постоянного недовольства любой политикой, даже если они изначально ратовали за нее.

Не скрою, эти признаки доставили мне много беспокойства. Если замешательство и беспомощность властей послужили прямыми причинами духовного смятения в обществе, слабости дипломатии, краха стратегии, наконец, разъединения нации, которые привели нас в пропасть, то какой же злой гений продолжал направлять нас в тот же туман? Когда задумываешься об острейших проблемах, встающих ежедневно перед [119] Францией, то понимаешь, что нельзя представить себе, что их можно решить иначе, чем под эгидой беспристрастного и сильного государства. Но я убеждался в том, что мои мысли мало кто разделял.

Для меня же разделение полномочий, власть настоящего главы государства, получение поддержки народа путем референдума каждый раз, когда речь идет о судьбе государства или его институтов, являются в такой стране, как наша, необходимыми основами демократии. К сожалению, все те, кто играл или будет играть определенную роль в политике, склонялись к противоположному мнению. Будущие руководящие кадры рассматривали власть завтрашнего дня как органичную часть тайной политики политических партий, главу государства — как статиста, выбранного парламентскими группами, всеобщее избирательное право — как предназначенное исключительно для борьбы во время парламентских выборов. Относительно меня самого, допуская мое главенство при временном режиме, отдавая должное моим заслугам и популярности, выражая при случае показное согласие со мной, они не скрывали обеспокоенности масштабом моих полномочий и недоверия, внушаемого так называемой «личной» властью. Хотя моим действиям и не оказывалось прямого сопротивления, на горизонте уже сгущались тучи, и я уже тогда работал в атмосфере, отягощенной критикой и возражениями.

На Консультативной ассамблее эта точка зрения на генерала де Голля проявлялась очень ярко, но оценки давались в диапазоне от благожелательных и даже восторженных до резко критических. Я появлялся там часто, стараясь получить информацию, что называется, «из первых рук» и использовать аудиторию для публичного объяснения моих действий и их мотивов. Но также меня по природе моей влекло ко всему, что в Ассамблее было от глубокой и противоречивой жизни, как горячей, так и завуалированной человечности, пылких и сдержанных страстей, громогласных дебатов, споров и столкновений. По требованиям протокола, мой приход и уход с Ассамблеи обставлялся с некоторой торжественностью. Но все время, что я участвовал в ее работе, я старался ни к чему не принуждать ее участников, уважал ее распорядок, сидел на одной из общих скамей, говорил с той же трибуны, что и ее члены, беседовал с ними в кулуарах. Заседания, нужно сказать, часто были довольно бесцветными, большинство ораторов зачитывало [120] монотонным голосом текст, изобилующий общими рассуждениями и мало привлекающий внимание. Однако, время от времени, талант некоторых членов Ассамблеи, в том числе и министров, таких, как гг. Ориоль{56}, Бастид, Бидо, Бонкур{57}, Кот, Денэ, Дюкло{58}, Эрвэ, Ланьель{59}, Марен, Мендес-Франс, Филип, Плевен, Шуман, Тетжен и др., придавал живость дебатам. [121] Иногда, при обсуждении горячей темы, страсти вспыхивали, общее волнение воцарялось над рядами, красноречивые фразы буквально взрывались в напряженной атмосфере и провоцировали вихри гнева или воодушевления.

Много раз я брал слово на Консультативной ассамблее, иногда чтобы сделать обстоятельный доклад о больших проектах, например: 22 ноября о планах правительства, 21 декабря о только что заключенном франко-русском договоре, 2 марта о принципах внутренней политики во Франции, 20 марта об Индокитае, на который наступали японцы, 15 мая об уроках, которые следовало извлечь из войны после победы. Но чаще я без подготовки вступал в полемику в ходе дебатов. В каждом таком случае присутствующие становились единомышленниками, что в ту же секунду ярко проявлялось. Масштаб обсуждаемых планов, эмоциональное воздействие произносимых речей, человеческий контакт с генералом де Голлем напоминали делегатам о связывавшей нас солидарности и давали возможность ощутить притягательность национального единения. На какое-то мгновение мы чувствовали себя сплоченными, и это было хорошо.

Однако, если аплодировать де Голлю было в определенном смысле само собой разумеющимся, то это вовсе не значило, что его правительство не подвергалось критике. Из всех замечаний, адресованных властям, сочилась язвительность. В ряде случаев она выливалась в настоящие выпады и перепалку между министрами. Однажды Жюль Жанненэ, государственный министр, подвергся нападкам из-за одобрительных слов, произнесенных в июле 1940 в адрес маршала{60}, но ведь с тех пор он не прекращал поддерживать Сопротивление. В первые месяцы 1945, когда на рассмотрение Консультативной ассамблеи был передан государственный бюджет, разразились бурные дебаты. Поскольку изучался вопрос ассигнований на Министерство юстиции, предметом обсуждения стал вопрос о чистке. Министр юстиции Франсуа де Ментон попал под огонь беспощадных обвинений. Подавляющее большинство потребовало осудить «его преступную слабость», отказывая ему в доверии, что было, конечно, выражением пустой и беззубой злобы, но определяло степень общего возбуждения. Через некоторое [122] время Пьер-Анри Тетжен, министр информации, стал, в свою очередь, мишенью. Нехватка бумаги, из-за которой страдала пресса всех направлений, была вменена ему в вину в экстравагантных выражениях. «Циник, защитник немецких агентов, представитель трестов, аферист, хулитель прав человека, преследователь газет Сопротивления, виновник отсутствия Франции на Ялтинской конференции, в таком обличье меня представляли», — заявил Тетжен в ответ на обвинения. Когда было начато изучение бюджета по военнопленным, министр Анри Френэ стал объектом жестоких упреков со всех сторон, хотя в это время пленные еще были в руках немцев и никто не мог оценить, чего стоили меры, предпринимаемые для их возвращения.

Эта суматоха в действительности прикрывала собой определенные притязания. Ассамблея не смирилась с тем, что была лишь консультативной. Она хотела, чтобы от нее зависела власть. Вскоре моя догадка подтвердилась, и намерения Ассамблеи были подтверждены. 19 марта я принял делегацию представителей большинства политических группировок. «Мы явились, — сообщили мне уполномоченные, — чтобы сообщить Вам, что Ассамблея находится в большом замешательстве. Причина этого в той ограниченной роли, которая ей предоставлена, и в том факте, что правительство действует, не считая себя связанным нашим мнением и результатами голосования. Мы требуем, чтобы отныне исполнительная власть не принимала решений, противоречащих точке зрения Ассамблеи».

Уступить этим требованиям означало бы, естественно, усугубить смуту в стране. «Только народ является верховной властью, — ответил я делегатам. — Пока он не будет в состоянии выразить свою волю, управление я беру на себя. Вы захотели мне помочь, ответив на мой призыв. Это была ваша миссия и ваша слава. Но это отнюдь не умаляет моей ответственности. Даже тот шаг, что вы совершаете сейчас, доказывает, что вся ответственность за государство лежит на мне, ведь именно у меня вы просите выделить вам ее часть. Но положение во Франции не позволяет распылять власть».

«Однако, — возразили делегаты, — мы представляем Сопротивление! Не ему ли надлежит выражать волю народа в отсутствие законной власти?»

«Вы являетесь, — сказал я, — уполномоченными движений и партий Сопротивления. Это, несомненно, дает вам право заявлять [123] о себе. Именно поэтому я учредил Консультативную ассамблею и выбрал вас для участия в ней. Все проблемы передаются вам на рассмотрение. Я сам и мои министры участвуем в ваших прениях, прислушиваемся к вашему мнению. Вы участвуете в работе правительства, задавая ему вопросы, получая от него разъяснения, давая заключения по различным вопросам. Но дальше этого я не пойду. Учтите, что французское Сопротивление шире, чем политические движения, и что Франция шире, чем Сопротивление. От имени всей Франции, а не какой-либо фракции, сколь бы значительна она ни была, я выполняю свою задачу. До будущих всеобщих выборов я отвечаю за судьбу страны перед ней самой и только перед ней одной».

Делегаты удалились, не скрывая своего недовольства. Но после их визита в Ассамблее спала напряженность. Привыкнув к той перспективе, что была ей четко представлена, она вернулась к нормальной работе. В целом ее деятельность была полезна. Изучение в комиссиях и обсуждение на открытых заседаниях проектов, касающихся экономических и социальных реформ, реформ правосудия, администрации, образования, управления заморских территорий, дали правительству не только поддержку большинства при голосовании, но и множество удачных предложений. Внимание и почтение, с каким люди, сами прошедшие немало испытаний, относились к действиям армии, вдохновляли командиров и бойцов. Регулярные заседания предпарламента в зале Люксембургского дворца, идеи, которые свободно там высказывались, факт того, что проводимая правительством политика, в общем и целом, одобрялась, усилили внимание других стран к Франции. Наконец, сложившееся в обществе впечатление, что основные меры, принимаемые правительством, обсуждаются открыто, выслушиваются жалобы и критика, что таким образом правительство соблюдает права народа, внесло свой вклад в возрождение свободного обмена мнениями и мыслями, который собственно и является основным условием национального возрождения.

Не менее важна была демонстрация торжества правосудия. В этой области пришлось столкнуться с яростными требованиями мщения. После всего происшедшего эта реакция была вполне понятна. Коллаборационизм приобрел, в виде политических решений, полицейских и реже военных мер, определенных административных действий, публикаций в прессе и пропагандистских речей, не только характер национального [124] унижения, но и дискриминации и преследования большого числа французов. При помощи многих официальных лиц и массы доносчиков, подстрекаемых и одобряемых шайкой газетных писак, было казнено 60 000 человек, свыше 200 000 — депортированы, из них выжили не более 50 000. Кроме того, 35 000 мужчин и женщин были осуждены трибуналами режима Виши, 70 00 «подозрительных лиц» интернированы, 35 000 чиновников смещены со своих постов, 15 000 военных лишены званий по обвинению в участии в Сопротивлении. Теперь же бушевала ярость. Несомненно, правительство должно было сохранять спокойствие. Но предать забвению столько преступлений и злоупотреблений означало дать возможность чудовищному нарыву отравить страну навсегда. Нужно было вершить правосудие.

Правосудие свершилось. В течение зимы активно работали суды, созданные для вынесения приговоров по фактам коллаборационизма. Естественно, строгость применяемых к преступникам мер зависела от состава судебных заседателей. Влияла и обстановка на местах. Иногда слушания проходили при массовых беспорядках. В некоторых районах даже произошли волнения с требованиями к судам выносить смертные приговоры. Так было, например, в городах Ним, Мобеж, Бурж, Аннеси, Алес, Родез. В некоторых местах около двадцати несчастных, представших перед судом, были растерзаны толпой. Правительство было вынуждено много раз подавлять эти вспышки гнева. Мне пришлось воззвать к бдительности и твердости министров внутренних дел и юстиции, чтобы применить санкции против чиновников, виновных в мягкотелости в деле поддержания порядка, потребовать наказания людей, вызвавших волнения. Но роль правосудия все же была выполнена настолько беспристрастно, насколько это было по-человечески возможно в водовороте разбуженных страстей. Редкие приговоры были, задним числом, признаны необоснованными.

Суды вынесли 2071 смертный приговор, не считая приговоров, вынесенных заочно. После рассмотрения и заключения комиссии по помилованию Министерства юстиции и мотивированного одобрения этих заключений министром юстиции дела были переданы мне. Я изучил их все при непосредственной помощи советника Патэна, начальника управления по уголовным делам и помилованию Министерства юстиции, принимая адвокатов столько раз, сколько они просили о встрече. Ничто в [125] мире не показалось мне таким печальным, как картины убийств, пыток, доносов, призывов к предательству, прошедшие перед моими глазами. По совести говоря, кроме сотни случаев, все приговоренные заслуживали смерти. Тем не менее, я дал разрешение на помилование 1303 из них, смягчив приговоры всем женщинам, почти всем несовершеннолетним, а из мужчин тем, кто действовал по официальному приказу и рискуя своей жизнью. Я отклонил 768 просьб о помиловании. В этих случаях речь шла о приговоренных, чьи собственные и самопроизвольные действия явились причиной смерти других французов или непосредственно служили на пользу врагу.

Что касается 39 900 приговоров к лишению свободы, вынесенных судами, в целом они были справедливы и умеренны. В то же время в Бельгии было вынесено 55 000 таких решений, а в Голландии свыше 50 000. При этом правительство, сократив сроки тюремного заключения, смягчило большое количество приговоров. Так, в частности, поступили со многими несчастными молодыми людьми, давшими себя вовлечь в ряды «Милиции», «Легиона французских волонтеров» или в «Африканскую фалангу», им позволили записаться в Индокитайский экспедиционный корпус. Следует добавить, что судьи вынесли 18 000 постановлений о закрытии дел. К середине 1945 из 60 000 виновных или подозреваемых, арестованных в ходе освобождения, не осталось ни одного, кто бы оставался под стражей, по меньшей мере, без предъявления обвинения по всем правилам. Учитывая большое число случаев коллаборационизма, множество зверств, совершенных против борцов Сопротивления, памятуя о той волне гнева, охватившей страну, как только враг бежал, можно сказать, что «чистка» с помощью судов прошла настолько снисходительно, насколько возможно.

То же было и в сфере государственной власти. Там, правда, чувствовалось особенное озлобление в связи с тем, что режим Виши лишил должностей порядка 50 00 человек, а также с тем, что некоторые представители власти с омерзительным рвением служили захватчику. Временное правительство приняло решение проконсультироваться с самой администрацией на предмет установления карательных санкций. В каждом департаменте министерства комиссия по «чистке» проводила сбор информации, решение же выносилось министром в виде постановления или правительством в виде декрета. Естественно, чиновникам была предоставлена возможность направлять [126] ходатайства в Государственный совет. В действительности же огромное большинство чиновников проявило себя достойно. Многие из них даже, выполняя свои обязанности, помогали в борьбе против врага и его приспешников. При персонале в 800 000 человек было заведено лишь 20 000 дел, по которым было вынесено 14 000 приговоров, из которых менее 5 000 составляли решения о снятии с должности. Поэтому я со всей ответственностью за свои слова объявил по радио 18 января: «Те, кто имеют честь служить государству, служат ему пылко и дисциплинированно и заслуживают поддержки и уважения со стороны граждан».

Высший суд, призванный рассматривать дела о сговоре с врагом и нанесении ущерба внешней безопасности государства, совершенные высшими должностными лицами, начал заседания в марте. Руководил заседаниями первый председатель Кассационного суда г-н Монжибо, его помощниками были председатель Палаты по уголовным делам г-н Дона-Гиг и первый председатель Апелляционного суда Парижа г-н Пикар. Суд присяжных, назначенных по жребию по двум спискам из 50 человек, составленным Консультативной ассамблеей, включал 24 члена, из которых 12 были в 1940 депутатами или сенаторами. Председатель Морнэ занимал место прокурора. Следствие по делу было поручено специальной комиссии, сформированной из 5 судей и 6 членов Ассамблеи.

Мне показалось необходимым сделать так, чтобы люди, занимавшие самые высокие посты и несущие ответственность за действия режима Виши, могли предстать перед судебным органом, созданным именно для этого случая. Ни обычные трибуналы, ни суды, ни военные советы не соответствовали уровню подобных процессов. Учитывая то, что осуждаемые личности играли важную политическую роль, будучи министрами, верховными комиссарами, генеральными резидентами{61} или генеральными секретарями, судящий их орган должен был обладать политической правоспособностью. Это требование предъявлялось к таким судам во всех подобных случаях, во все времена и во всех странах. В данном случае я объявил об учреждении Высшего суда распоряжением от 18 ноября 1944.

Его создание произошло в исключительных с точки зрения юриспруденции обстоятельствах. Может создаться мнение, [127] что я планировал переложить на государственные органы, созданные позднее в официальном порядке и в соответствии с законом, обязанность выполнить все необходимое. Но внутренний порядок и внешнее положение Франции требовали, чтобы капитуляция, нарушение альянсов и добровольное сотрудничество с врагом были осуждены без промедления в лице руководителей, признанных ответственными за это. Без этого во имя чего мы будем карать исполнителей? Как и во имя чего мы будем требовать для Франции статуса великой воюющей и победоносной державы? В этом деле, как и во многих других, я взял все на себя. Впоследствии, после созыва Национальной ассамблеи, она должна была утвердить эту судебную процедуру, что и было сделано. Естественно, после учреждения Высшего суда я воздерживался от любых шагов, могущих повлиять на судебное преследование, следствие, вынесение приговоров, от дачи любых свидетельских показаний и от каких бы то ни было поручений судебных органов по данному делу. Поскольку я хотел, чтобы судебное разбирательство проходило в спокойной обстановке, не подвергаясь риску быть сорванным беспорядками или манифестациями, я отказался предоставить Высшему суду место в Бурбонском дворце — чего многие требовали — и разместил его во Дворце правосудия, обеспечив охрану многочисленной службой безопасности.

Первым процессом Высшего суда стало слушание дела адмирала Эстева. На момент прихода союзников в Северную Африку он занимал пост генерального резидента в Тунисе. По приказу Петена этот несчастный допустил высадку немцев, отдал распоряжение очистить им дорогу, запретил французским войскам в Тунисе соединиться с теми, кто сражались с врагом. Но оккупация территории Туниса, в частности города Бизерты, частями Акса{62} вынудила американцев, французов и британцев начать там длительное сражение. С другой стороны, присутствие немцев и итальянцев в Тунисе дало повод местным националистам выступить против Франции, что имело тяжелые последствия в области политики.

Адмирал Эстева был приговорен к лишению свободы. В конце своей карьеры, которая до этих событий была образцовой, этот старый моряк, введенный в заблуждение ложной необходимостью дисциплины, оказался сообщником, а затем и жертвой пагубной аферы. [128]

Следующим на скамье подсудимых оказался генерал Денц. На посту Верховного комиссара Леванта он позволил весной 1941 немецким эскадрильям приземляться на аэродромах Сирии, как этого требовал режим Виши, указал пункты, в которых вермахт в случае необходимости мог осуществить высадку, а в итоге заставил войска, которыми командовал, сражаться против отрядов «Свободной Франции» и британцев. Натолкнувшись на серьезное сопротивление, Денц сразу же запросил, на каких условиях он мог бы подписать перемирие. Эти условия были выработаны мной по договоренности с английским командованием и включали передачу полномочий Верховного комиссара Виши комиссару «Свободной Франции», а также предоставление возможности всем французским военным и чиновникам присоединиться ко мне. Я дал знать, что в случае принятия этих условий против Верховного комиссара и его подчиненных не будет начато никакое судебное преследование.

Но вместо того, чтобы подписать соглашение, генерал Денц начал борьбу не на жизнь, а насмерть, что было только на пользу врагу. Несчастный дошел до того, что запросил непосредственной поддержки немецкой авиации. Вынужденный сложить оружие после многих потерь с обеих сторон, он заключил с британцами договор, который, конечно же, был по душе Британии, но совсем не устраивал Францию. В самом деле, именно британцам, а вовсе не «Свободной Франции» верховный комиссар режима Виши вверял судьбу подмандатных Франции территорий и государств. По тому же договору его части и чиновники его администрации не передавались «голлистам», а немедленно были переправлены в метрополию на кораблях, направленных режимом Виши по согласованию с немцами. Таким образом, ничто более не оправдывало судебный иммунитет, который я в свое время мог бы ему предоставить. Генерал Денц был приговорен к смертной казни. Но с учетом его преданности и заслуг в прежние времена, из сочувствия к драме растерянного солдата я тут же его помиловал.

Процесс над служителями жалкого режима Виши привел Высший суд к необходимости начать и процесс над самим его руководителем. 17 марта суд принял решение о заочном осуждении маршала Петена. Это было печально, но неизбежно. Но насколько для меня было необходимо, как в национальном, так и в международном плане, чтобы французское правосудие [129] вынесло торжественный вердикт по этому делу, настолько же я желал, чтобы судьба держала вдали от французской земли этого восьмидесятидевятилетнего обвиняемого, старика, в которого во время бедствия верили многие французы и к которому, несмотря ни на что, питали еще уважение или жалость. Генералу Делаттру, спрашивающему меня, как себя повести, если его войскам придется у Сигмарингена или еще где-нибудь столкнуться с Петеном и его бывшими министрами, я ответил, что все должны быть арестованы, но мне бы не хотелось, чтобы кто-либо встретился с самим маршалом.

Итак, 23 апреля Петен прибыл в Швейцарию. Он добился от немцев согласия на отъезд, а у швейцарцев — на прием. Когда г-н Карл Бургхардт, посол Швейцарской конфедерации, сообщил мне об этом, я ответил ему, что французское правительство не видело никакой необходимости срочно требовать экстрадиции Петена. Но несколько часов спустя Карл Бургхардт появился вновь. «Маршал просил, — заявил он мне, — пустить его во Францию. Мое правительство не может отказать ему в этом. Филипп Петен будет доставлен на вашу границу». Жребий был брошен. Старый маршал не сомневался, что будет осужден. Но он хотел лично предстать перед французским судом и понести наказание, каким бы оно ни было. Это было смелое решение. Генерал Кениг принял маршала под свою ответственность в Валорбе. Привезенный на специальном поезде и под основательной охраной, чтобы избежать возможных актов насилия, которые некоторые хотели учинить над ним, Петен был помещен в форт Монруж.

Пока вершилось правосудие, было желательно, чтобы общественность находилась в курсе того, что вменялось маршалу в вину. Естественно, излишнее смакование процесса в прессе было бы недопустимо, но объективная информация по тем вопросам, что задевали всех за живое, внесла бы упорядоченность в настроения умов публики. К сожалению, суды проходили в то время, когда газеты из-за нехватки бумаги выпускались в ограниченном формате и могли изложить судебные слушания лишь в виде кратких отчетов. По той же причине общественность была недостаточно осведомлена о ходе военных операций, действиях дипломатов, состоянии экономики, положении в союзнических странах. Основные эпизоды этого периода в основном не были известны французам. Многие из них считали, что новости задерживались цензурой, [130] а большинство, додумывая ход, причины и последствия происходящих событий и не зная о том, что делалось для решения текущих проблем, делали печальные заключения о том, что Франция ни на что не способна.

В действительности страшный дефицит бумаги душил прессу. Бумажная промышленность находилась в ужасном состоянии, а из-за отсутствия валюты мы могли заказывать за границей лишь небольшие партии бумаги, кроме того, конвои союзников сопровождали транспорты также и с другими грузами. Таким образом, приходилось жестко лимитировать тираж и объем газет. Помимо этого, почти все они принадлежали агрессивным политическим течениям, и драгоценная бумага отводилась пропаганде в ущерб информации. Насколько же реальность оказалась далека от планов, вынашиваемых во время Сопротивления!

Мечтой подпольщиков было создать сильную прессу. Они хотели видеть ее честной и искренней, свободной от власти денег, тем более что возмущение печатными изданиями времен оккупации добавилось к недобрым воспоминаниям о довоенных газетах, не отличавшихся независимостью и правдивостью. К тому же большинство мелких движений и партий Сопротивления выпускали в подполье ежедневные и еженедельные печатные издания и теперь считали, что имеют право печатать их открыто, имея безусловный приоритет.

Еще со времен Алжира правительство заранее приняло решение о положении прессы в ходе освобождения. Постановление от 6 мая 1944 гласило, что все газеты, выходившие в обеих оккупированных зонах, не могли более издаваться. На их имущество налагался арест, а органы печати подполья могли арендовать их оборудование. Поскольку не было и речи о создании в прессе какой-либо монополии, прочие газеты, новые или старые, также могли выходить в свет. С другой стороны, данное постановление было направлено на укрепление независимости прессы от финансовых групп, таким образом, деятельность издательств и рекламных агентств была регламентирована. Также предусматривалось, что отпускные цены на периодические издания будут достаточно высокими, чтобы обеспечить их существование, и что все бухгалтерские отчеты и балансы должны быть опубликованы в обязательном порядке.

В соответствии с этими принципами возродилась французская пресса, но, как известно, не без волнений и трений. В [131] Париже и административных центрах департаментов в основном новые и неопытные люди начинали выпускать газетные листки в тех же помещениях, где когда-то выросли известные органы печати. Тем не менее, так велика была радость французов вновь получить свободу мысли и информации, что все газеты и журналы продавались полными тиражами. Тогда был настоящий бум периодических изданий, каждое из которых было — по известным причинам — крохотным, но многотиражным. Пресса отражала все разнообразие мнений.

Конечно, коммунисты не были в последних рядах. Под их эгидой два парижских ежедневника — «Юманите» и «Се Суар», 70 еженедельников, среди которых «Аксьон», «Авангард», «Ля Терр», «Ле Леттр Франсез» и пр., и 50 провинциальных газетных листков претендовали на раскрытие всюду происков фашизма и саботажа и поддерживали любую оппозицию и всех недовольных. Они были также широко представлены в редакциях «Фрон Насьональ», «Франтирер», «Либерасьон», «Канар аншенэ» и т.д. Социалисты довольствовались в Париже изданием «Попюлер», но зато в департаментах выпускали много местных газет, таких, как «Либерасьон Нор», «Ле Провансаль», «Ля Репюбликдю Сюд-Уэст» и пр., используя их, в основном, для восстановления своей партии. Партия христианских социалистов чувствовала, что ветер дует им в корму, и радовалась значимости своего издания «Л'Об», большому тиражу «Уэст-Франс», росту «Тан Презан» и «Тэмуаньяж кретьен». Что же касается листков различных движений — «Комба», «Ле Паризьен либерэ», «Резистанс», «Дэфансде ля Франс», «Франс либр», — эклектических и разнообразных по форме и содержанию, то они процветали как в столице, так и в провинции.

В ту область, куда ринулись вышедшие из подполья газеты Сопротивления, пытались пробиться и другие издания, для чего им требовалось официальное разрешение. Я выступал за то, чтобы они получали его, каждый раз, когда речь шла о предприятии, имевшем достаточно средств для достижения успеха. «Фигаро», которая во время оккупации южной зоны была, как говорится, «потоплена», вновь начала выходить за два дня до освобождения столицы. Несмотря на то, что ее владелец не имел на это права, я сделал все необходимое, чтобы он мог, тем не менее, издавать свою газету. Издания «Л'Эпок» и «Л'Ордр», переставшие выходить во время оккупации, чтобы не быть под контролем врага, получили разрешение на возобновление деятельности [132] и, следовательно, на свой лимит бумаги. Что касается «Ля Круа», выходившей некоторое время в южной зоне после прихода немцев, я решил, что ничто не мешает ее возрождению, поскольку многие из ее редакторов участвовали в Сопротивлении. Новым газетам, таким, как «Ле Монд», «Пари-Пресс», «Ле Нувель дю Матэн», «Ля Депеш де Пари» и многим другим, я дал разрешение на начало деятельности. Мне казалось правильным и необходимым, чтобы французская пресса могла широко и свободно освещать различные точки зрения.

Тот же ураган свободы потрясал литературные и артистические круги. Многие писатели оказались в числе первых, втянутых в эту войну, нужно сказать, что большинство, и зачастую самые великие из них, встали на сторону Франции, показывая себя с самой прекрасной стороны. Но иные, увы, оказались в стане противника со всей мощью своих идей и таланта. И против них поднялась сейчас волна негодования особенно потому, что всем было хорошо известно, к каким преступлениям и к какому наказанию их красноречие подтолкнуло многих и многих несчастных. Суды приговорили к смертной казни нескольких известных писателей. Если они не служили врагу прямо и преданно, я принципиально смягчал им приговор. В противном же случае — единственном! — я не счел себя вправе подписать помилование, ведь в литературе, как и во всем остальном, талант означает ответственность. Чаще всего суды выносили достаточно мягкие приговоры, но все необдуманные или непоследовательные судебные решения становились поводом для громогласного общественного осуждения и дискредитации, в особенности тех деятелей литературы и искусства, которые получили широкую известность. Естественно, соперничество порождало клеветнические слухи, нередко приводящие к досадным ошибкам и прискорбным последствиям. Короче говоря, в мире литературы и искусства небо было затянуто грозовыми тучами.

Французская академия была этим крайне озабочена. Но она и сама стала объектом для нападок. «Нужно ли распустить Академию?» — под таким лозунгом проходила кампания, вызвавшая множество откликов. Повсюду обсуждалось преступное поведение многих членов Академии и широкого круга ее слушателей. Ко мне обращались с настойчивыми просьбами применить власть и обновить состав Академии или даже распустить ее. Эта кампания сопровождалась большой шумихой в прессе. [133]

Постоянный секретарь Академии, знаменитый и смелый писатель Жорж Дюамель, ввел меня в курс проблемы. Он обрисовал мне трудности, которые пришлось преодолеть при поддержке нескольких членов Академии, чтобы во время оккупации не дать им занять неправильную позицию, когда на академиков оказывалось сильнейшее давление. Теперь для возобновления своей деятельности Академии пришлось преодолеть значительные препятствия. Должна ли она исключить из своих рядов или, по крайней мере, «заморозить» членство тех, чья репутация не была безупречна, и тех, кто находился под следствием? Сколько же споров предстояло выдержать по этому поводу! С другой стороны, около дюжины академиков умерло с 1939, их места оставались свободными. Конечно, сейчас уже можно было бы перейти к выборам, но как добиться кворума? Самое главное, приходилось опасаться того, что само учреждение после стольких потрясений и расколов сможет возродиться лишь с огромным трудом. Но в таком случае, как может Академия остаться образцом французской мысли, языка, литературы, которым она должна быть по своему предназначению и в качестве которого она внесла такой неоценимый вклад в блистательную славу нашей страны? «Все уладилось бы легче, — сказал мой знаменитый собеседник, — если бы Вы сами вступили в Академию».

После долгих раздумий я отклонил это предложение. «Глава государства, — ответил я Жоржу Дюамелю, — является покровителем Академии, как же он может стать ее членом? И потом, де Голль, и Вы это знаете, никогда не станет вступать в какие-либо организации, входить в какие-либо группы, объединения или получать какие-либо отличия и привилегии. Таким образом, в высших интересах нации Академия должна вновь взять на себя присущую ей роль. В мои намерения входит ничего не менять в ее структуре, данной ей Ришелье, и помимо тех случаев наказания, о которых Вы знаете, гарантировать Вашему сообществу независимость и безопасность. Тем не менее, я считаю, что она должна правильно оценивать и учитывать те из ряда вон выходящие обстоятельства, в каких мы оказались, чтобы возобновить свою деятельность на новой основе. Раз многие кресла оказались свободны, почему бы Академии не прибегнуть к чрезвычайной процедуре и не приостановить на какой-то срок действие правил приема? Почему бы ей не призвать в свои ряды нескольких выдающихся [134] писателей, которые этого достойны и в испытаниях проявили себя борцами за свободу мысли и Франции? Ее престиж и ее популярность, я уверен, от этого только выиграют».

Однако, несколько дней спустя, когда я собрал всех академиков, я убедился, что если мои успокоительные обещания были приняты легко, то совсем не так обстояло дело с предложениями по обновлению Академии. В итоге Академия, успокоенная восстановлением повсюду порядка, все же вернулась к прежней жизни. Со своей стороны, я радовался тому, что это ценное учреждение вновь оживало, хотя и сожалел, что она не смогла вся целиком на должном уровне воздать почести освобождению Франции.

Так, благодаря прогрессу в социальной сфере, обретению свободы, свершению правосудия и деятельности властей, нация пришла в себя. После всех потрясений войны началось постепенное выздоровление. Однако оно было бы попросту невозможно, если бы страна не восстановилась материально. Если бы в тот момент, когда фортуна начала нам улыбаться, наши финансы иссякли, а наша экономика была развалена, это разрушило бы и статус Франции, и порядок внутри страны, и наше будущее. Если же, напротив, несмотря на ужасающие условия нашего положения, власть сможет обеспечить прочную базу для возрождения, то все остальное со временем восстановится. Речи не было, естественно, ни о каком талисмане или волшебной палочке! Подействовать могли только решительные меры.

Бюджет, разработанный правительством на 1945, беспощадно высветил наше плачевное финансовое положение, каким оно стало за пять лет войны и четыре года оккупации: 390 миллиардов по статье предусмотренных расходов, из них 175 миллиардов на военные цели, против 175 миллиардов текущих поступлений, то есть дефицит составил 55%. Государственный долг возрос до 1 800 миллиардов, что в четыре раза превысило довоенный уровень. В целом, краткосрочный долг составлял 800 миллиардов, и кредиторы могли в любой момент потребовать его выплаты. Поскольку в добавление к этому с 1939 четверть затрат авансировалась Банком Франции, обращение бумажных денег возросло в четыре раза.

Такой рост расходов, долгов и денежной массы в обращении лег на плечи разрушенной промышленности. На начало 1945 производительность труда не достигла и половины уровня [135] 1938, а доходы от внешней торговли равнялись нулю. Вне всякого сомнения, заем освобождения, изъявший из обращения часть наличных средств, помог избежать неминуемой катастрофы, которую вызвал бы внезапный приток такой денежной массы на пустые почти на три четверти рынки. С другой стороны, казна получила необходимые на данный момент средства. Но каким бы спасительным ни оказалось это средство, теперь нужно было совсем другое — долгосрочные меры.

Здесь столкнулись мнения экспертов. Не считая коммунистической системы, которая сочетала принудительное производство с мизерным потреблением, и теории свободного рынка, по которой следовало оставить дела развиваться своим порядком, мы оказались перед следующим выбором. Одни заявляли: «Перед лицом инфляции следует взять быка за рога. Совершим радикальное изъятие наличности, объявив, что находящиеся в обращении бумажные деньги более недействительны и что их владельцы должны срочно обменять их в государственных кассах, но при этом они получат в новых чеках только четверть их авуаров, а остаток будет зачислен в кредит владельцев, но без права его использования. Одновременно с этим заблокируем счета и дадим возможность каждому владельцу снимать с них лишь очень ограниченные суммы. Таким образом, мы снизим покупательную способность и, одновременно, поле деятельности черного рынка. Заблокируем также на достаточно низком уровне цены, чтобы потребители, ограниченные в платежных средствах, все же могли оплатить самое необходимое. Пусть дорожают без ограничений только предметы роскоши. Очевидно, следует принять во внимание, что эти ограничения также скажутся и на ресурсах казны. Во избежание этого следует учредить высокий налог на капитал. Это жесткие меры, но генералу де Голлю стоит применить свою власть для преодоления кризиса». Так рассуждали сторонники силовых методов. В поддержку своей доктрины они приводили пример правительства в Брюсселе, где г-н Камиль Гютт, министр финансов Бельгии, действительно смог стабилизировать бельгийский франк за счет одновременного блокирования обращения бумажных денег, счетов в банках, цен и зарплат.

Другие говорили: «Инфляция не столько причина, сколько следствие нарушения финансового равновесия. А оно неизбежно. Во время тотальной войны ничего нельзя сделать для того, чтобы производство пищевых продуктов и товаров народного [136] потребления держалось на нормальном уровне, ведь большая часть сырья, оборудования и рабочих рук используется в совершенно других целях. Также ничего не может помешать правительствам раздавать большому числу людей самых разных категорий крупные вознаграждения. Во всех воюющих государствах мы видим часть населения с собственными средствами, превышающими те, что были раньше, видим и нехватку товаров народного потребления, рост цен, брешь в бюджете. Если ситуация во Франции хуже, чем везде, то это вызвано тем, что наша страна несколько лет была отрезана от внешнего мира, что оккупанты вычерпали ее ресурсы, а их присутствие вызвало остановку или замедление в развитии многих отраслей промышленности. Теперь же нехватка сырьевых ресурсов и оборудования, недостаток импорта и необходимость расходовать большую часть еще оставшихся у нас средств на срочные восстановительные работы — все это тормозит восстановление нормального уровня производства. Все зависит от того, как оно начнет восстанавливаться. Грубые методы усугубят наше бедственное положение, отбив у производителей желание приступить к работе и заставив их потерять доверие к государству. Напротив, надо подталкивать экономику к свободному и самостоятельному росту и развитию. Что касается избытка наличности, то выжмем ее с помощью казначейских бон, содействующих накоплению сбережений и дающих населению чувство, что каждый является собственником. В соответствии с этим следует воздержаться от всякого систематического налогообложения капитала. Нужно попросту конфисковать средства лиц, разбогатевших преступным путем. Этот метод совершенно реален и благодаря вере страны в генерала де Голля приведет нас к возрождению». Окончательное решение оставалось за мной. Я был в курсе дела, получая информацию из административных отчетов, публикаций в прессе, а также узнавая мнения экспертов, различных заинтересованных групп. В Консультативной ассамблее Андре Филип, основной докладчик по бюджету, Жюль Мок{63} и другие делегаты в начале марта начали агитацию за изъятие [137] денежных знаков, счетов и капитала, тогда как Рене Плевен высказывался за совершенно другой план действий. Следует отметить, что по этому вопросу в правительстве произошел раскол. Каждая из теорий имела своего горячего и сведущего защитника. Мендес-Франс, министр национальной экономики, выступал за первую доктрину, Плевен, министр финансов, полностью поддерживал вторую. Поскольку оба были компетентными специалистами и амбициозными людьми, то их соперничество и равная готовность нести ответственность за последствия своего решения, а также тот факт, что их спор касался проблемы, от которой зависела судьба французского народа, привели меня к выводу, что любая грубо проведенная реформа будет напрасна и вредна. После долгих размышлений наедине с собой и споров с ними я высказался за более прогрессивный путь и отказался от блокады цен.

При этом я вовсе не был убежден удачно построенной аргументацией, поскольку, на мой взгляд, в экономике, а тем более в политике или стратегии, не существует абсолютной истины. Но есть обстоятельства. Эта мысль и диктовала мое решение. Страна больна и изранена. В таком случае я предпочитаю, по крайней мере в данный момент, не применять шоковую терапию, тем более, что в ближайшие месяцы положение улучшится. Если бы не было другого способа вытащить ее из этой ситуации, кроме как поставить на карту все, то я бы не преминул это сделать. Но зачем подвергать ее страшным конвульсиям, если она уже готова выздороветь?

Что же касается успешного опыта правительства в Брюсселе, то я не думаю, что он подошел бы Франции. Материальное и моральное положение бельгийцев и французов совершенно различны. Бельгия пострадала от оккупации меньше, чем Франция, изъятие ее ресурсов было довольно ограниченным, бельгийские военнопленные давно уже вернулись домой, в настоящее время участие Бельгии в войне не столь разорительно. Кроме того, у них не было своего режима Виши, подобного нашему, коммунисты там не имеют такого веса, смута и растерянность в стране не так глубока. В этой небольшой стране коммуникации налаживают союзнические армии, контроль администрации осуществляется без затруднений.

Также у г-на Камиля Гютта есть возможности не допустить того, чтобы блокирование цен и денежных ресурсов населения помешало снабжению страны. Во-первых, бельгийское [138] правительство располагает в Америке крупным запасом валюты от продажи в США через Конго руды, в частности урановой, осуществлявшейся в ходе всей войны. Во-вторых, порт Анвер является пунктом назначения большинства конвоев союзников, а англичане и американцы по политическим и стратегическим причинам хотят облегчить деятельность бельгийских властей, в частности правительство Спаака может импортировать в значительных количествах продукты питания из США и Канады. Таким образом, если бы накануне блокирования цен бельгийские производители прекратили всякие поставки, правительство смогло бы насытить рынки питанием и предметами первой необходимости, купленными в Новом Свете, и имело бы возможность продавать их по низким ценам. Поэтому после некоторых потрясений в стране восстановилось бы равновесие, поскольку гражданам не угрожали бы голод и лишения.

Но что же у нас? Где же наши кредиты? В других странах у нас только долги. Договоры, подписанные когда-то с Вашингтоном и Оттавой по «импортным поставкам в течение шести месяцев», начали осуществляться на деле только весной 1945. Независимо от политических мотивов, по которым наши союзники держали нас в ежовых рукавицах, они не хотели перегружать свои корабли и заставлять их менять курс, чтобы зайти в наши порты, удаленные от полей сражений. В целом, бельгийский опыт не сможет меня убедить принять систему блокирования цен и изъятия денежных средств. Пусть освобожденная нация производит как можно больше! Пусть государство помогает и воодушевляет ее! Пусть в обмен на это она даст ему в виде обычных налогов и сбережений средства, чтобы покрыть расходы, которые оно берет на себя для общего блага! Такое решение я принял в марте 1945.

Это решение я не изменил. До самого конца оно служило руководством в финансовой и экономической политике временного правительства. Однако, помимо обычных расходов, следовало позаботиться об огромном дефиците бюджета 1945 из-за затрат на военные нужды и восстановление страны, прием и возвращение к нормальной жизни военнопленных и депортированных, помощь вернувшимся беженцам, направление по домам демобилизованных, отправку наших войск в Индокитай. Но увеличение поступлений в бюджет, конфискация незаконных прибылей, обмен на 3%-е ренты 4%-х ценных [139] бумаг выпусков 1917 и 1918 и 4,2 %-х бумаг 1932, тем более эмиссия казначейских бон, на которые не перестанет подписываться население, — все это позволило нам выстоять. Конечно, с июня начался обмен банковских билетов, что изъяло в пользу государства эквивалент стоимости старых денежных знаков, которые не были представлены в банки. Но эта операция должна быть произведена из расчета франк за франк. Конечно, в период с января по декабрь будет произведено выравнивание цен и зарплат, но государство должно держать все под контролем и увеличение не превысит 50%. В то же время будет продолжаться рост производства, тем более что в феврале и марте были подписаны договоры с Бельгией, Швейцарией, Великобританией и США и начались поставки по импорту. В итоге к концу 1945 экономическая активность в стране увеличилась в два раза по сравнению с уровнем 1944, а обращение бумажных денег было не больше, чем в момент моего возвращения в Париж. В такое время и в такой области, где нет никаких шансов удовлетворить кого бы то ни было, я не ожидал волны энтузиазма по поводу своего решения. Но меня и это устраивало, поскольку, пройдя по краю пропасти, страна к концу года вышла на дорогу, ведущую к новому расцвету.

Как и ожидалось, Пьер Мендес-Франс вышел по собственному желанию из состава правительства в апреле. Он сделал это с достоинством, и я сохранил свое уважение к этому чрезвычайно ценному сотруднику. Впрочем, если я и не принял проповедуемую им политику, я не исключаю возможности, что когда-нибудь возьму ее на вооружение, если изменятся обстоятельства. Чтобы применить ее на деле, Мендес-Франс должен оставаться верным своей доктрине. В этом смысле для министра уход с поста может оказаться услугой государству. Я слил в одно министерство министерства финансов и экономики, и Плевен стал его главой. Соратник с блестящим умом и широким кругозором, простой служащий, умело и настойчиво решающий сложные задачи, он выполнял свои функции скромно и спокойно, что соответствовало нашему нищенскому положению, но так, что страна продвигалась в нужном направлении в области экономики. Хотя иногда я считал его обходные маневры ненужными, а гибкость чрезмерной, я полностью ему доверял и постоянно поддерживал.

Так же я относился и ко всем другим министрам, придерживаясь в их отношении той особой позиции, какой от меня [140] требовало мое положение арбитра, но веря в их способности и ценя их дружбу. Сегодня, после стольких лет и стольких перемен в отношениях, я не могу вспоминать без волнения единство нашей команды и поддержку, которую ее члены оказали мне в свершении исторической задачи. Какими бы разными ни были мои двадцать соратников, нас до самого дня победы объединяла одна и та же цель. Конечно, большинство из них принадлежали к разным партиям, но память о недавних бедах страны и вера в мои силы не позволяли никому из них даже думать об игре в одиночку. Быть министром — это значило нести ответственность перед де Голлем и только перед ним одним, а из этого следовало, что для осуществления власти необходимо было единство, без которого невозможно восстановление порядка в государстве и в стране.

Я часто советуюсь со строгим и осмотрительным Жюлем Жанненэ. Министр в правительстве Клемансо во время Первой мировой войны, он не хотел более служить никому. Теперь Жанненэ мой министр, всецело преданный общественному делу, он делился с нами своими юридическими знаниями и политическим опытом, благодаря чему я доверил ему подготовку проектов по созданию новых институтов власти. Никто более бывшего председателя Сената не был убежден в необходимости полного преобразования старого режима. Я постоянно обращался к трем «военным» министрам. Андре Дьетельм — я считаю, что нет более верного товарища и более сознательного служащего, — с боевым настроением, имея дело с совершенно разным человеческим материалом и с огромной нехваткой средств, организовал, подобрал кадры, экипировал армию, которая стала победоносной. Луи Жакино умело действовал так, что несмотря на пушки, стреляющие в противоположную сторону, разрушенные или потопленные корабли и лежащие в руинах арсеналы, французский Военно-морской флот постепенно и неуклонно возрождался. Шарль Тийон, человек напряженный и подозрительный по природе, тем не менее эффективно восстанавливал отрасли промышленности, обеспечивающие ВВС. Каждый день я работал с Жоржем Бидо, министром иностранных дел. Уже много лет он сталкивался с теми проблемами, которые сейчас должны были решаться на практике; уже горя желанием летать на собственных крыльях, он все же старался не удаляться от начертанной мной политической линии; полностью занятый министерской работой, одновременно [141] он умудрялся уделять внимание руководству политическим движением, которое собирался возглавить. Все эти противоречия он преодолевал благодаря своей тонкой и умной политике. С Адриеном Тиксье я много раз встречался по поводу проблем общественного порядка. Никакие перипетии не влияли на равновесие духа министра внутренних дел. Однако, у него в распоряжении было недостаточно сил, поэтому его ведомство постоянно осаждали люди, требующие мщения, или, напротив, от него безвинно пострадавшие, люди, просящие правительство о прощении и снисхождении к их поступкам во время оккупации. Помимо всего, он инвалид войны, который умер всего лишь через год после освобождения.

Время от времени возникало недовольство и другими министрами: Франсуа де Ментоном, министром юстиции, в задачи которого входили спешное создание судов, палат по гражданским делам, Высшего суда и обеспечение их политической независимости; министр информации и прессы Пьер-Анри Тетжен, молодой, красноречивый и полный идеалов, также попадает под шквал недовольства. Правда, те, кто его атакуют, без ответа не остаются. Ничто не колеблет здравомыслие Робера Лакоста, министра промышленности. Следует сказать, что у него неблагодарная задача. Идет ли речь об оснастке, сырьевых материалах, шахтах, металлургии, текстильной промышленности, энергетике, бумаге, всюду он сталкивается лишь с дефицитом, проблемами и тупиками. Но без лишнего шума он выполняет большую работу, и его корабль никогда не садится на мель. В Министерстве труда Александр Пароди терпеливо и умело разрешает проблемы величины заработной платы. Возвращение военнопленных подготавливает Анри Френэ. Политические партии заранее преувеличивают требования, которые они собираются выдвинуть от имени 2 миллионов избирателей, поэтому над моими министрами сгущаются тучи. Но из всех членов моего правительства самым изнурительным трудом занимался Поль Рамадье, министр снабжения, он был совершенно уверен в том, что не сможет удовлетворить чаяния всех и каждого. Я назначил его на этот пост в ноябре, и он мужественно и методично взялся за работу и постепенно собрал, а затем распределил скудные пайки того времени, противопоставляя насмешкам свое каменное спокойствие, но все-таки чувствуя себя задетым их несправедливостью. [142]

Несколько министров были избавлены от нападок общественного мнения. Это касалось Поля Жакоби, человека с быстрым умом и горячим сердцем, который сменил Плевена на посту министра по делам колоний и в этом качестве занимался проблемами Индокитая. Франсуа Бийу, который руководил здравоохранением, работал достаточно ровно, без спадов, но и без успехов. Франсуа Танги-Прижана, министра сельского хозяйства, пытающегося организовать и объединить работников этой отрасли, также миновала сия чаша. То же относится и к мудрому Огюсту Лорану, возрождающему почту, телеграф, телефон, выведенные из строя войной. В обстановке относительного политического спокойствия эффективно выполняли свои обязанности Рене Капитан, Рене Мейер, Рауль Дотри. Первый смело и удачно предпринял попытки обновить структуру и методику народного просвещения. Второй, ответственный за транспорт, нашел средства для срочного восстановления разрушенных войной железных дорог, портов, мостов, автотрасс, каналов и верфей. Третий, богатый идеями и знакомый со всеми видами техники, направлял и координировал работу Министерства реконструкции, которое я создал в декабре. По просьбе Дотри я включил в сферу деятельности министерства и градостроительство, чтобы наши города восстанавливались по определенному плану. В целом, видя как работают все мои коллеги, каждый в своей области, я убедился, что Сопротивление подарило стране людей с большими политическими и административными способностями, главное, чтобы при этом у руля государства был разумный капитан.

Поскольку нам нужно было сделать немало трудных дел, правительство должно было действовать по установленным правилам. За исключением секретных операций или срочных дипломатических вопросов, все важные решения принимались на Совете, который собирался в среднем два раза в неделю. Это не было слишком часто ввиду избытка проблем и необходимости одновременно решать вопросы законодательного и исполнительного порядка. Все заседания тщательно готовились. Подбор досье, связь канцелярии с министерствами и Государственным советом была на попечении генерального секретариата под руководством Луи Жокса. Немногословный, спокойный и в основном держащийся в тени Жокс обеспечивал бесперебойную работу этого механизма, от которого многое зависело. [143]

Совет заседал во дворце Матиньон, — аскетический зал с голыми стенами должен был способствовать объективности обсуждений. Каким бы важным или волнующим ни было заседание, оно проходило по раз и навсегда установленному порядку. По каждому из обсуждаемых пунктов соответствующий министр делал доклад по своему усмотрению. Тем из членов собрания, кто считает своим долгом сделать замечания или предложения, всегда предоставлялось слово. Моя же обязанность состояла в том, чтобы полностью выяснить положение, задавая необходимые вопросы. Затем, если речь шла о крайне важной проблеме, я консультировался с остальными членами Совета. Однако, как я мог заметить за пять лет, принципы нашей политики редко приводили к необходимости вступать в дискуссии. Действия войск, цели войны, выработка позиции относительно союзников, превращение империи во Французский Союз, правосудие для коллаборационистов, обязанность поддерживать порядок, необходимость осуществить широкую социальную реформу — все эти вопросы не вызывали никаких споров. Но как только вопрос касался конкретных мер, то есть затрагивались чьи-либо интересы, тут же начинались дебаты. Так, в частности, обстояло дело с проектами экономического и социального плана, с вопросами финансовой деятельности, снабжения, вопросами о конкретных личностях, порядке голосования, праве быть избранным. Когда же речь шла о конкретных людях, споры достигали апогея.

В ходе дебатов я всегда настаивал, чтобы мнения высказывались без всяких оговорок. В конце я высказывал свою точку зрения. Часто между мной и остальными членами собрания было полное единодушие и на этом все заканчивалось. Если согласия не было, я принимал решение, которое находил верным, и оно являлось решением Совета. Во всех случаях я старался принять решение быстро и четко, поскольку ничто не обходится так дорого, как нерешительность правительства.

Как быстро бегут часы! Как мало их в сутках! Эти заседания правительства нужно было готовить, но и помимо них существовало много дел: национальная оборона, экономика, финансы, социальная сфера, Индокитай, Северная Африка — эти вопросы рассматривались сначала узкими комитетами, в которых заседали соответствующие министры со своими заместителями и я председательствовал. Помимо этого, я должен был беседовать с членами правительства по обсуждаемому [144] вопросу, я часто обращался за необходимыми консультациями к экспертам, выяснял мнение Рене Кассена, вице-председателя Государственного совета, регулировал с Луи Жоксом вопросы о порядке проведения заседаний, подписывал распоряжения, декреты, решения, являющиеся итогом всей этой деятельности.

О том, что происходило каждый день, мне докладывали мои непосредственные сотрудники. Палевский приносил мне телеграммы, письма, отчеты в области политики и дипломатии, анализ сообщений французской и зарубежной прессы, сообщения, приходящие из всех точек Франции и мира. Жуэн держал меня в курсе военных событий и передавал мне рапорты и просьбы из армии. После этого я писал письма, депеши и указания, подписывал почту, подготовленную секретариатом.

Аудиенции, которые я давал, были сведены к необходимому минимуму, но и тогда они отнимали массу времени. Я принимал послов и проводил совещания с членами союзнических правительств, прибывающих на переговоры в Париж: в ноябре прибыли гг. Черчилль и Иден, в январе г-н Хопкинс, в феврале г-н Спаак, в марте г-н ван Клеффенс и сэр Джон Андерсон, в апреле гг. Форд и Иветт. Меня постоянно посещали гг. Дафф Купер, Богомолов, Кеффри, также монсеньор Ронкалли, г-н Моравски, барон Гийом, генерал Ванье, г-н Бургхардт. Ко мне всегда был открыт доступ крупным военачальникам союзнических и французской армий. Периодически я вызывал в Париж комиссаров Республики, чтобы выслушать их отчеты и дать общие инструкции. Когда в Париже бывали проездом наши представители за рубежом, они также отчитывались мне о порядке выполнения своей миссии. При необходимости я принимал управляющего Банком Франции, генерального секретаря Министерства иностранных дел, префекта полиции, директора службы разведки. Мне нужно было поддерживать контакт с различными важными иностранными персонами и известными французами: президентами ассоциаций, академиками, прелатами, руководителями предприятий, главами профсоюзов и т.д. Естественно, члены бюро Консультативной ассамблеи, руководители политических группировок, некоторые делегаты всегда были приняты мной по их просьбе.

До дня победы я тридцать раз был на заседаниях Ассамблеи, двадцать раз я выступал на ней. В тот же период я часто обращался к народу по радио. Речи, приветствия, пресс-конференции [145] позволяли мне держать страну в курсе, говорить ей о том, чего я ждал от нее, а также дать миру услышать голос Франции. В некоторых случаях мне приходилось импровизировать во время своих выступлений. Тогда, дав себя увлечь рассчитанной эмоции, я без подготовки бросал слушателям идеи и слова, возникавшие в моем сознании. Но чаще я писал текст заранее и произносил его затем не читая, к чему меня подвигали забота о точности, самолюбие оратора, да и простая необходимость — моя память меня не подводит, а пишу я не очень разборчиво. Я часто ездил по стране: одиннадцать поездок в армию, объезд всех провинций, путешествие в Россию через Ближний Восток с возвращением через Северную Африку. За восемь месяцев я семьдесят дней отсутствовал в столице, а по возвращении увидел горы скопившихся просьб.

Мой рабочий кабинет находился на улице Сен-Доминик. С утра до вечера я работаю здесь и здесь же принимаю посетителей. Тут проходят президентские приемы: вручение верительных грамот, прием делегаций, официальные обеды и т.д. Здесь собираются межведомственные комитеты, а иногда и Совет министров. Для проживания я не захотел выбрать Елисейский дворец, показав тем самым, что заранее не подыскиваю себе место в будущих органах власти. Впрочем, тот образ жизни, какой навязало бы генералу де Голлю размещение в Елисейском дворце, дорого стоила бы государственной казне и выглядела шокирующим среди общей нищеты. По тем же причинам я никогда не жил в Рамбуйе. Я снял как частное лицо особняк на опушке Булонского леса по дороге к Багатель. Там жили моя жена и я, с нами были две наши дочери, мой сын находился в армии. Зимними и весенними вечерами за нашим столом иногда сидели приятные гости, как французы, так и иностранцы. После их ухода мои ночные бдения были заполнены просмотром досье, правкой речей, изучением, наедине со своей совестью, просьб о помиловании. По воскресеньям я просил отвезти меня в ближайший к Парижу лес и гулял там несколько часов.

На моем посту для меня не существовало во Франции ничего тайного и неизвестного. В рапортах, во время аудиенций, инспекций, церемоний я видел тысячи знамений, говоривших мне, что страна возрождается, а при непосредственных контактах с населением я чувствовал, что постепенно водворяется порядок, который предотвратит раскол нации. [146]

Такое впечатление сложилось у меня в Нанте, куда я прибыл 11 января в сопровождении министров Дотри и Танги-Прижана для передачи в руки мэра Кловиса Констана креста Освобождения. В Анжере, куда я поехал затем, я увидел выражение тех же знаков доверия и спокойствия. Председательствуя в Париже на открытии университета, я был поражен радостной атмосферой, окутавшей Сорбонну. 27 и 28 января я проехал по парижским пригородам. Жители городов Булонь-Бийанкур, Монруж, Со, Иври, Сен-Мор, Ножан, Нейи, Аньер, Сен-Дени, Обервилье, Венсенн видели, как я прошел по их шумным мощеным улицам, и принимали меня в своих мэриях. На фоне горестей войны тем более волнующей выглядит радость населения. Я несколько раз привозил в Эльзас свидетельства уважения всей Франции. 11 февраля я был в Меце. Крики народа, фанфары, речи префекта Ребурсе, губернатора Доди, мэра Окара, епископа монсеньора Хайнца говорили о том, что триумф Франции находит здесь самый горячий отклик. 4 марта вместе с Тиксье и Лакостом я отправился в Лимож, где нам был оказан замечательный прием. Хотя провинцию Лимузен потрясали крупные волнения, порядок был установлен. Комиссар Республики Бурсико теперь полностью осуществлял свои полномочия, при поддержке префекта Шэнтрона. Мэр Шодье добился согласия в муниципальном совете. Во имя Франции я совершил паломничество в Орадур-сюр-Глан. На следующий день мы совершили длительную поездку по гасконским деревням. В Периге путешествие завершилось блистательным приемом, на котором жители демонстрировали свои патриотические чувства.

В Париже 2 апреля завершилась серия манифестаций, посвященных грядущей победе над врагом. Утром на площади Согласия, украшенной Лотарингскими крестами, в присутствии правительства, представителей государственных органов, Ассамблеи и дипломатического корпуса я торжественно вручил 134 знамени и штандарта командирам вновь созданных полков. Затем от Триумфальной Арки, под сводами которой развевалось гигантское знамя, и до площади Республики вдоль Елисейских полей, улицы Руайаль, по Большим бульварам продефилировало 60 000 человек и состоялся парад военной техники. Это были новые соединения, а также части, прибывшие с фронта. Невозможно описать патриотический порыв населения, видящего возрождение наших военных сил. [147]

Во второй половине дня на крыльце Ратуши Андре Ле Троке принял из моих рук крест Освобождения, вручаемый городу Парижу. Перед этим я выступил с речью в ответ на красочное приветствие председателя муниципального совета, обрисовав наши обязанности. «Франция, — сказал я, — ясно видит, какое усилие нужно ей сделать, чтобы залечить раны, нанесенные ей в этой войне, которая длится уже почти тридцать лет... Мы возродимся только через упорный труд, соблюдая жесткую национальную дисциплину... Никаких политических требований различных партий!» Упомянув о «суровом мире, в котором живет наша страна», я заявил: «Хорошо, что реальность жестока и некомфортна. Для такого народа, как наш, отталкивающего отвратительные ласки упадка, крутые подъемы лучше гладких и мягких спусков».

В этот день, как всегда на подобных церемониях, я иногда отходил от официального кортежа, чтобы подойти к толпе и углубиться в ее ряды. Пожимая руки и слушая приветствия, я старался превратить этот контакт в обмен мнениями. «Вот я такой, каким создал меня Бог» — вот что я хотел сказать тем, кто меня окружает. «Как вы видите, я ваш брат, я среди своих, но я и руководитель, который не поступится своим долгом и не согнется под своим бременем». И в свою очередь, под волной неудержимого восторга я увидел отблеск души тех, кто был рядом со мной. У большинства это был всплеск эмоций, вызванных таким зрелищем, породивший экзальтацию и выражающийся в словах «Да здравствует де Голль!», в улыбках и слезах на глазах. У многих я видел беспокойство по поводу новых бед, которые могут угрожать жизни каждого, эти люди как будто говорили мне: «Мы устраиваем Вам овацию, потому что Вы — власть, твердость и безопасность. Вы — наша защита». Но как серьезен этот немой вопрос, который я читал на некоторых лицах: «Де Голль! Величие, чье дыхание мы чувствуем благодаря Вам, останется ли оно завтра, не смоет ли его поднимающимися волнами легкой жизни?»

Находясь в сердце толпы, я чувствовал, как проникаюсь ее радостями и заботами, как близок я всем тем, кто празднует спасение Родины, но чувствует отзвук грядущих проблем и испытывает о судьбе Франции беспокойство, навеянное ясновидящей любовью. [148]