Пути и средства
Хотя сентябрьские бои были менее значительны, чем августовские и последние генеральные атаки, но в них есть некоторые особенности, которые представляют интерес с тактической точки зрения.
Первое, что обращало на себя внимание, было полное соотношение между действиями артиллерии и пехоты у японцев. Артиллерия не только подготавливала своим огнем путь для наступления пехоты и сокрушила силу сопротивления противника, но принимала участие и в самом штурме. Мы это лучше всего заметили во время атаки высоты 180 м. Войска, которые залегли в ущельях, как я уже упоминал в предыдущей главе, оставались в бездействии почти всю ночь 19 сентября и весь следующий день, до 17 ч, пока не выступили для окончательного штурма.
Первым сигналом начала наступления был выкинутый большой белый флаг. Вокруг него собирались войска и когда отдавался приказ о наступлении и атакующий отряд начинал карабкаться на высоты, большой белый флаг следовал за ними по пятам. Шрапнельный огонь, который с началом атаки становился ужасным, не прекращался ни на минуту, даже когда войска достигли верхнего ряда траншей или даже самой вершины и наступающие и обороняющиеся смешивались в дикой рукопашной схватке. Японские шрапнели рвались над головами своих же людей, осыпая осколками весь склон, куда шли подкрепления, или же откуда русские отступали, и нам казалось, что некоторые из них рвались как раз над кучами людей, схватившихся в рукопашную. Русский офицер, принимавший участие в этих боях, мне говорил, что это действительно так и что много японцев было убито огнем своих. Тогда мы поняли назначение большого белого флага; он показывал батареям, куда следовало направлять огонь, чтобы пехота могла пользоваться поддержкой артиллерии до последней возможности.
Японские батареи удивительно действовали во время этих атак. Меткость стрельбы и совершенство их материальной части, в особенности точность дистанционных трубок, были несравненны. Японцы не скупились на снаряды; они расстреляли в течение этих дней много тысяч гранат и шрапнелей, но я сомневаюсь, чтобы крупные орудия принесли им всю ту пользу, которую они от них ожидали. Конечно, на редуте Люнгвэн им было очень важно пробить брешь в валу и завалить [120] часть рва, а во время штурма высоты 180 м шрапнельный огонь оказал им огромную пользу, но надо вспомнить, что на последней позиции бой происходил в траншеях простейшего устройства, в которых русские не были защищены от шрапнельного огня. На других позициях, где защитники были скрыты за валами из земляных мешков под покровом блиндажей, даже самые тяжелые снаряды и шрапнели не могли их оттуда выбить или уменьшить силу их огня против нападающих. Доказательством этому могут служить многие отбитые атаки. Но ужасное действие шрапнели против войск в открытом поле было нам показано во время этих же атак, когда русские дали неприятный урок нам и японцам.
Утром 20 сентября, около 10 ч, после того как атака на высоту 180 м была отбита, японцы послали часть 15-го полка для атаки юго-западной части этой позиции. Атакующий отряд укрылся за одним из отрогов у подножия высоты 174 м, оттуда ему надо было пройти через открытое пространство, расстоянием около 150 саженей, до оврага, где можно было укрыться. Не было надобности высылать разведчиков, так как гладкая поверхность поля, которое надо было перебежать, ясно показывала, что не было никаких укрытий против огня с окружающих холмов.
Оставалось лишь положиться на быстроту и счастье и надеяться, что шрапнельный огонь, открытый против неприятельских позиций, уменьшит меткость их стрельбы. Группа в 50 или 60 человек пустилась бегом, чтобы достичь оврага. Рассыпавшись по всему полю, они пустились с возможной быстротой по склону. Как только показался первый из них, взлетела первая шрапнель, уложившая несколько человек, [121] другие остались невредимыми и продолжали бегом опасный путь. С других мест отрога начали выбегать люди, но русские повсюду посылали шрапнели. Большее число людей дошли на расстояние около 25 саженей от оврага, стекаясь со всех сторон, но тем временем взлетела шрапнель крупного калибра, разорвалась на сотни пуль, убив всех людей на этом участке. Во главе бежал офицер, за которым по пятам следовал солдат. Хотя казалось, что шрапнель разорвалась как раз впереди него, он каким-то чудом остался невредим и был всего в нескольких шагах от оврага, как вдруг новая шрапнель ранила его и солдата, который его сопровождал. Офицер поплелся дальше, шатаясь как пьяный, но вскоре упал мертвым, коснувшись руками края оврага, который ему мог спасти жизнь, если бы был на десять шагов ближе.
Из всего отряда ни один человек не спасся; все были убиты. Хотя зрелище было тяжелое, но стрельба русских была так великолепна, что могла только порадовать сердце старого артиллериста. Все это продолжалось не больше минуты; люди бежали с такой быстротой, на которую только способен человек, и рассыпались на большом пространстве; тот, кто знает, как трудно менять прицел и наводку в течение нескольких секунд, поймет и оценит прекрасную стрельбу русских и уверует в важность артиллерии в современном бою.
Другое явление, обрисовывающее японский характер, которое можно было наблюдать в течение всей осады, это преувеличенная оценка своей силы и достоинства своих наступательных средств, сравнительно с оборонительными силами неприятеля, доказательством чему служила неподготовленность, или скорее недостаточная их подготовленность для атак. Нигде они не довели своих сап далее 25 саженей к неприятельским укреплениям, так что приходилось перебегать открытое пространство под страшным огнем в упор. Этим объясняются тяжелые потери, которые русские им наносили прежде, чем бывали выбиты из окопов.
Японцы не любили подземной войны. Она была слишком медленна для них и влияла на их стойкость и упорство сильнее, чем самые ожесточенные атаки в открытом поле. Здесь, в рядах своих товарищей, воодушевленный пылом сражения солдат не думал, что может быть убит или ранен, или что его лучший друг или брат погибнет около него. Сердце его билось сильнее и единственным желанием и мыслями было схватиться с врагом в рукопашном бою. Во время же саперных операций дело обстояло совершенно иначе. Не было ни воодушевления, ни криков «банзай». Это была ежедневная, тяжелая, скучная работа, прокладывание пути через твердую почву, в обществе всего нескольких товарищей, которые трудились и изнывали рядом с ним, под постоянной опасностью от пуль и снарядов, летавших вокруг них, и под постоянной угрозой вылазок русских, которые нападали на них в штыки или же губили их ручными гранатами; при этом они беспрерывно видели раненых, которых уносили, или убитых, которых увозили к месту последнего упокоения в мешках из под риса. Нет, они этого не любили, не понимали и большинство офицеров разделяли в этом отношении чувства нижних чинов. «Им надо это показать», — сказал мне раз генерал Ноги, во время завтрака в его главной квартире, показывая [122] старую русскую кирку, которая стерлась с обеих сторон почти до рукоятки, — «чтобы они видели, благодаря чему русские получили возможность нас бить, и чтобы они поняли, что только этим способом можно достичь цели, копать и копать, как копают русские и», — прибавил он улыбаясь, — «кажется я их в этом убедил и заставил их проглотить эту пилюлю, как она ни неприятна».
Как прежде, так и теперь японцы много выиграли бы, если бы всецело прониклись этим уроком и повели свои сапы до самых позиций, которыми хотели овладеть. Но, как всегда, они были слишком кровожадны и нетерпеливы. Конечно, чем ближе сапы подходили к неприятельским позициям, тем работа становилась труднее и потери больше. Люди раздражались, им хотелось броситься в атаку и покончить дело сразу. Форты были в таком близком расстоянии, что можно было добросить до них камень, казалось, отчего не перебежать сразу это незначительное пространство и пойти на штурм, как они это не раз делали, даже потерять тех людей, которых суждено было потерять, в честном бою, где каждый мог постоять за себя и где сама смерть была славной, вместо того, чтобы терять людей днем и ночью, которые гибли как крысы в норе, при позорной работе, достойной лишь кули, а не в славном бою, о котором они мечтали. Многие офицеры тоже так думали и, в результате, атаки были преждевременны и потери японцев были гораздо больше, чем должны были быть. Как это ни важно, но подобная точка зрения при штурме небольших укреплений не была так губительна, как позже, при операциях против сильных укреплений, когда маленькое открытое пространство разрешалось пробежать, в виде уступки национальному темпераменту, но это не только стоило [123] им многих тысяч жизней, нечасто вызывало неудачу и самой операции.
Сентябрьские атаки были также замечательны тем, что тогда впервые обе стороны очень широко пользовались динамитными ручными гранатами и было интересно наблюдать как, в течение осады, это оружие совершенствовалось и приобретало все большее значение, пока не сделалось оружием обеих армий во всех боях на близком расстоянии.
Русские ручные гранаты выделывались из старых орудийных снарядов или же снарядов к старым горным орудиям, а позже — часто из гильз от снарядов к скорострельным орудиям, наполненных динамитом и снабженных обыкновенным бикфордовым шнуром, рассчитанным на 15 с. Японцы наполняли динамитом обыкновенные жестянки, вместимостью около фунта, но их гранаты были гораздо менее разрушительны, чем русские. Во время атак на Шуйшиинские укрепления японцы брали с собой эти гранаты для уничтожения капониров и других внутренних укреплений. На следующий день русские встретили их тем же оружием и ужасное действие этих гранат скоро открыло японцам глаза на значение их, как оружия при наступлениях. Это было для них равносильно тому, как если бы удалось подвезти артиллерию к самым неприятельским позициям для стрельбы при рукопашных схватках, когда снаряды и шрапнели прекращали свое действие. С этого времени обе стороны широко пользовались этими гранатами, хотя я думаю, как это будет видно из дальнейшего, что они приносили больше пользы русским, чем японцам. В первых боях гранаты часто слишком долго рвались, и бывало, что удавалось подобрать русскую гранату, брошенную в японцев, и кинуть ее обратно в обороняющихся. Этот недостаток был однако скоро устранен.
Сперва гранаты поджигались спичками или обыкновенным фитилем. Позднее, в особенности у русских, был введен в употребление особенного устройства запал. К концу бикфордова шнура прикреплялась ружейная гильза, наполненная порохом, в которую вставлялась тонкая трубочка с запалом и тонкая проволока; запал загорался от трения при выдергивании проволоки.
Так как ручные гранаты оказались столь губительными, то естественно, что обе стороны стали вести бой на менее близких расстояниях, поэтому сперва русские, а потом японцы, соорудили деревянные мортиры, из которых можно было выбрасывать гранаты на расстояние [124] до 100 саженей. Японские мортиры делались из двух полуцилиндрических кусков дерева в 1,5 дюйма толщиной, соединенных крепкими бамбуковыми обручами; цилиндры эти образовывали бочку в 2 фута 2 дюйма длины, с внутренним диаметром около 5 дюймов. Бочонок этот прикреплялся к деревянной подставке, под постоянным углом в 45°; стрельба на разные дистанции, от 25 до 100 саженей, достигалась уменьшением количества пороха, которым мортиры заряжались{44}.
В этот же период японцы познакомились с другими двумя родами оружия, которые, однако, играли лишь второстепенную роль в боях под Порт-Артуром. После взятия Шуйшиинских люнетов были найдены [125] и выкопаны впереди люнетов «А» и «В» шесть мин, а также здесь и на Красном редуте были найдены несколько самодвижущихся мин и два минных аппарата. Все эти выкопанные мины были контактными и ни одна из них не взорвалась во время повторных атак на люнеты. Позже, во время штурмов фортов долговременного типа, были также найдены мины как контактные, так и электрические, но большая часть из них были открыты и разоружены, прежде чем успели взорваться; несколько штук, однако, взорвалось, но действие их было незначительным, и наибольшее число убитых одной миной, было четыре человека перед фортом Эрлунг. После опыта под Порт-Артуром трудно предположить, что мины будут играть выдающуюся роль при обороне крепостей, и корреспонденции из Чифу о том, что целые батальоны были взорваны на воздух одной миной, которые даже японский посланник в Лондоне счел нужным опровергнуть, казались нам еще более нелепыми, чем бессмысленные выдумки, которые сообщались всему свету изобретательными корреспондентами этого маленького китайского порта в течение многих месяцев, превращая великую и серьезную Порт-Артурскую драму в глупый фарс.
Едва ли кто-нибудь предполагал, что самодвижущиеся мины будут применяться на сухом пути, но русские думали, вероятно, иначе, так как на упомянутых укреплениях было найдено не менее восьми таких мин. По имеющимся у меня сведениям, они оставались без употребления, хотя японцы уверяют, что передняя часть самодвижущейся мины была пущена в них из мортиры во время штурма одного из фортов Эрлунга{45}.
В заключение этой главы я должен отметить непоколебимую стойкость, с которой русские солдаты держались на своих позициях, в ожидании удара в штыки превосходных сил неприятеля, и сражались всегда до последней возможности. По-видимому, до сих пор маленькие, но ловкие японцы были равны, если не сильнее, своего более массивного и сильного неприятеля. Я слышал, что японцы имели обыкновение кидаться на землю и вонзать свой штык снизу в неприятеля. Позже русские, повидимому, поняли эту хитрость и во многих рукопашных схватках, в которых превосходство японских сил не было слишком велико, русские одерживали над ними верх. [126]