Лагерь и лагерная жизнь
Длинные темные вереницы носильщиков, с их окровавленным грузом, двигаясь по извилистым дорогам и тропинкам, среди полей, где китайские земледельцы занимались жатвой, встречались с другими вереницами. Это были подкрепления, которые начинали приходить на замену больных и раненых, или же тех, которые лежали, окоченелые и холодные, в своих неглубоких могилах, усеявших всю окружающую местность. Первый эшелон подкреплений прибыл 28 августа, но главные силы новых войск, которые все состояли из людей второго призыва, подошли к середине сентября. Их было около 16 000. Все они выглядели свежими и бодрыми, в новых, чистых мундирах, и заметно отличались по внешнему виду от тех, которые были в походе и трудились уже в течение многих месяцев.
Большую часть этих войск составляла пехота. Некоторые из них были направлены прямо в боевую линию и зачислены на пополнение поредевших рядов, но большая часть были расположены лагерем у того самого места, где мы разбили свою палатку, и вся равнина перед нашими глазами скоро оживилась кипучей жизнью и запестрела яркими цветами. Появились большие, круглые, белые палатки для офицеров и длинные бивачные шатры цвета хаки для солдат; ружья составлены небольшими изящными пирамидками, красные одеяла вынесены для проветривания и наброшены на шатры для защиты от солнца; виднеются сотни и тысячи солдат; одни лениво лежат на земле, другие чистят оружие, варят пищу, таскают дрова или же заняты бесчисленными мелочами своей лагерной жизни; ординарцы и рассыльные носятся верхом и пешком; длинные вереницы вьючных лошадей тянутся от интендантских складов; слышны смех, шутки и пение; роты выступают на учение; раздаются громкие команды, но нигде не слышно ни труб, ни барабанов. Ночью, когда в палатках и на биваках зажигались фонари и все лагерные огоньки загорались, вся равнина становилась похожей на большой город и отдаленный гул голосов, ржание лошадей, и случайный звук концертино или самисена делали иллюзию еще более действенной.
Шатры сделаны из квадратных кусков непромокаемого холста, зашнурованных вместе. Каждый солдат имел при себе одно полотнище с куском тонкой и крепкой палаточной жерди. Такой способ несения [96] палаток употребляется во многих европейских армиях, но там полотнища, из которых составляются шатры, треугольные, тогда как в японской армии они квадратные. Каждое полотнище имеет 3 фута 6 дюймов в квадрате и снабжено по сторонам отверстиями и шнурками. В летнее время шатры разбивали, чтобы защищать от солнца и, вместе с тем, давать свободный доступ воздуха, и биваки имели такой вид первые три недели после прибытия свежих войск.
Но в тех странах нет осени. От томительно жаркого лета до невероятно холодной зимы только один шаг. 3 октября наступила перемена погоды. Я в то утро въезжал в Шуйшиин и к люнетам к югу от этой деревни, которые были взяты за две недели перед тем. Во время моей поездки в штаб 1-й дивизии небо вдруг заволокло и тяжелые тучи быстро пронеслись с северо-восточной стороны. В течение нескольких минут все небо сделалось черным как перед грозой. Думая, что это предвещает сильный дождь, я поспешил как можно скорее к штабу и едва я доехал, как поднялась гроза с силой урагана, опрокидывая палатки, разрывая их в клочья и разметывая их остатки по всему лагерю. Я сразу сообразил, что это не простая буря, а хорошо знакомый мне манчжурский пыльный ураган, и я отлично знал, что это обозначало. Время уже клонилось к вечеру, а в такую погоду и при таких дорогах я хотел быть дома до наступления темноты и поэтому тотчас же стал верхом и выехал по направлению к нашему лагерю. Тогда только разыгралась настоящая буря. То, что было до того, оказалось только предвестником урагана. Я видел пыль, которая, заслоняя все желтовато-черной стеной, приближалась ко мне со скоростью курьерского поезда, и в несколько секунд я был уже окружен ею. Ветер был так силен, что почти выбрасывал меня из седла, пыль наполняла мои глаза и ноздри и все поры моей кожи, колола мое лицо точно тысячи булавок и заставляла закрывать мои глаза как от едкого дыма. Эта поездка в восемь миль навстречу урагану была худшим испытанием в этом роде, которому я подвергался.
Буря, как это здесь обыкновенно бывает, продолжалась три дня, и когда она прошла, с ней ушло лето, и хотя мы имели еще немало хороших дней, но сезон ветров уже начался. Зима уже чувствовалась в воздухе [97] и ночи были очень холодны. От хаки и самой легкой одежды мы должны были сразу перейти к теплому зимнему платью и перенести наш лагерь на самое дно глубокого ущелья, куда ветер не мог проникнуть. Для солдат потребовалось то же самое. Надо было переустроить весь их лагерь и они выказали много сообразительности, чтобы устроиться удобно и уютно. Вблизи крутых холмов они вырывали в склонах большие пещеры и там помещались. В некоторых местах они строили хорошенькие домики из нескольких кусков дерева и глины, а иногда из мешков с песком, в равнинах же более всего в ходу были землянки, углубленные в землю на 3 фута, с перпендикулярными стенами. В эти землянки спускались по нескольким ступенькам.
В той части землянки, где люди спали, пол был покрыт соломой и отрубями, в средней же части земля крепко утрамбовывалась. Крыша делалась из непромокаемых полотнищ, связанных вместе, и края их зарывались в землю. Такие биваки великолепны в стране, где мало выпадает снега. Они удобны, теплы и хорошо проветриваются. В стенах солдаты вырывают небольшие ниши, где хранят свои припасы и другое имущество. Все это устройство было чисто и удобно и те, которым приходилось жить в этих землянках, могли считать себя счастливцами.
Позднее, когда наступила настоящая зима, со снегом и холодными северными ветрами, даже это устройство пришлось улучшить. Крыши из полотнищ были сняты и заменены деревянными жердями, на которых расстилали циновки и насыпался толстый слой земли. Землянки делались глубже и стены толще, чтобы лучше защищаться от холода. Некоторые дома строились из пустых ящиков от пива, наполненных землей и положенных один на другой. Один из лучших домов был сделан из резных китайских шкафов, что имело очень красивый и внушительный вид.
На передовых же позициях солдатам приходилось значительно хуже. Осадные параллели, в которых они находились, были шириной в 8 футов, так что они имели как раз достаточно места, чтобы прислонить свои палатки к стенке траншеи и иметь тропинку шириной в 1 фут вдоль их линии, но людям было конечно очень тесно и не было места для прогулки. К этим неудобствам присоединялась вонь от гниющих трупов. Эта вонь царила везде, но сильнее всего она ощущалась у Панлуншанских фортов, после упорных боев, которые там происходили [98] и беспрерывной перестрелки. Вонь была просто невыносима и видно было даже как истечения от гниющих трупов просачивались в траншеи.
К этому надо прибавить постоянную опасность. Ближайшие русские форты и Китайская стена отстояли всего на расстоянии нескольких сот саженей и их передовые посты были на расстоянии менее 50 саженей от занятых фортов. Перестрелка не прекращалась ни днем, ни ночью, иногда в траншеи попадали шрапнели и снаряды, так что солдаты никогда не могли быть спокойными и должны были быть постоянно настороже в течение недели, которую они проводили в этих окопах. Если они забывались хотя бы на минуту и высовывали голову из траншеи, то они подвергались обстрелу и часто бывали убиты на месте, так как русские назначали для этого своих лучших стрелков. Кроме того русские часто производили вылазки и контратаки, о которых я уже упоминал. Ночь за ночью повторялось одно и то же. Мы слышали ружейную пальбу, которая все усиливалась, к ней присоединялись пулеметы [99] и эта трескотня превращалась в грохот, когда крупные орудия прерывали свое молчание и одно за другим начинали стрельбу. Первые ночи мы обычно пытались узнавать, в чем дело, но скоро это оставили. Грохот обыкновенно прекращался менее, чем через полчаса, так что мы не успевали собраться с мыслями, одеться и взобраться по крутой тропинке на наш наблюдательный пост, как все уже кончалось. Первые две недели после взятия фортов, потери японцев достигали 100 человек в день на каждом форте; после они понизились до 20–25 и даже меньше.
Главные силы армии разбили свой лагерь у подножия холмов, за сапами. Характер почвы позволял везде находить для этой цели укрытые места, где войска могли жить в сравнительной безопасности, скрытые от неприятеля, хотя русские посылали иногда снаряды в такие места, где они предполагали, что японцы разбили свои лагеря. Несколько снарядов пролетело также и над нашим лагерем и несколько осколков снарядов и шрапнелей упало в нескольких шагах от наших палаток; они были подобраны еще горячими. Но, как я уже сказал, эти места были почти совершенно безопасны и несчастия случались там сравнительно редко. Как правило, лагеря были расположены на заднем склоне холмов и очень часто приходилось сверху донизу разделывать холмы террасами, чтобы было где разбить палатки и шатры. Но японцы мастера в этой работе; недаром половину своей собственной страны они превратили в террасы. Они врезаются в холм, строят на этом месте и проводят прекрасные дороги или широкие тропинки, от террасы к террасе, по очень неудобному склону, до самой вершины холмов, которые без этого были бы неприступными. Даже лошади помещались таким образом, и в особенности в штабе 1-й дивизии было интересно наблюдать, как они стояли по две или по три на маленьких террасах, похожих на балконы, почти на вершине холмов, задом к перпендикулярной стене, вырезанной в склоне, впереди же отвесный обрыв доходил до лежащей внизу долины.
Конечно, такие приспособления устраивались только для лошадей штабных офицеров. Все артиллерийские и обозные лошади помещались в лагерях, которыми была усеяна вся местность в тылу армии, образуя длинный полукруг от одного побережья до другого. В теплое время года они, конечно, помещались на открытом воздухе, когда же наступили холода, для них были устроены во многих местах шатры из циновок и навесы. Лошади были в общем очень неважные, хотя в некоторых батареях имелись хорошие коренники, но большая часть — такие скверные и с пороками лошади, каких я не видел ни в какой другой армии. Я не знаю, становятся ли лошади норовистыми от дурного обращения, или же японцы с ними так обращаются оттого, что они слишком злы. Из всех цивилизованных наций, без исключения, японцы самые скверные лошадники, в самом широком значении этого слова. Они не только плохие всадники, так как их телосложение мешает им иметь хорошую посадку, но они не имеют понятия о том, как надо обращаться с лошадью, чтобы получить от нее максимум работы при наименьшем расходовании сил. Они не имеют понятия о еще более важной вещи, как надо воспитать, выездить и надлежащим [100] образом ухаживать за лошадью. Воспитание отвратительное: получаются узкогрудые, с высокой холкой, разбитые на ноги, худые клячи, со слабым передом и еще более слабым задом; что же касается выездки, то я не думаю, чтобы хоть одна, за исключением лишь немногих офицерских лошадей, могла бы выдержать испытание в любой из европейских школ. Люди не имеют ни любви, ни склонности к лошадям и смотрят на них как на врагов, как на существо, которое надо укротить. Я ни разу не видел, чтобы японский солдат ласкал свою лошадь или же старался сделать ее своим другом. С лошадьми обращаются жестоко и непременным результатом этого является то, что они становятся норовистыми, если это качество не было у них природным{37}.
Говоря о лагерной жизни, следует отметить еще одну вещь, достойную внимания. Я уже говорил, что солдаты ежедневно выводились на учение. Обыкновенно оно продолжалось недолго и состояло, главным образом, в гимнастических упражнениях для поддержания бодрости в людях; но однажды в течение недели или десяти дней равнина перед нами принимала вид Альдершата во время маневров. Ротам производилось учение по целым часам, без перерыва, в течение всего утра и дня, и делали примерные атаки на какой-нибудь из окрестных холмов, или же просто перебегали поле по направлению к какому-нибудь оврагу, который должен был изображать русские окопы.
Вместе с тем мы еще обратили внимание на следующее. На склоне крутого холма, у подножия которого разбит наш лагерь, был построен род алтаря, украшенный цветами и зеленью, и покрытый рисом, пирогами и другими съедобными вещами. Два или три раза мы видели распростертыми перед этим алтарем значительное число солдат, выстроенных в несколько каре. Затем начинался род церковной службы, при участии буддийских священников, в вышитых золотом одеяниях, которые совершали богослужение, после чего несколько старших офицеров выступали перед войсками и держали им речь.
Долго мы не могли узнать, в чем было дело. Все японцы были очень сдержаны по этому вопросу. Мы думали, что это богослужение в память товарищей, павших под Порт-Артуром, и никому из нас не пришло в голову связать это богослужение с усилением деятельности по обучению войск. Но мало по малу настоящее соотношение этих двух явлений выяснилось, и хотя нельзя было узнать всех подробностей, но сущность дела оказалась следующей.
Во время атак на одну из неприятельских позиций были назначены для действия два полка — один из действующих дивизий, а другой из числа резервных полков. Первый полк был впереди и пошел первым на приступ. Несмотря на всю стремительность и отвагу, он был отброшен с тяжелыми потерями, и тогда резервному полку было приказано перейти в наступление. Случилось что-то необъяснимое, и, во [101] всяком случае беспримерное в храброй японской армии. Весь полк, то есть нижние чины, отказались наотрез, все до одного, пойти на верную гибель. Тогда командовавший полком майор выступил вперед, и под русскими пулями обнажил саблю, убеждая солдат следовать за ним, но ни один человек не тронулся. Майор был скоро убит и тогда, под влиянием ли угрызений совести, или же по другим причинам, люди пошли вперед и произвели наступление, которое было им приказано. Атака не удалась и они были отбиты с большими потерями.
Это было, как нетрудно понять, постыдным поступком, совершенно противным духу японских традиций, подобного которому не было в остальной армии, для нее он был непонятен и войска не знали, как отнестись к этому поступку. Полк был выведен из боевой линии на неделю или больше, и на это время ему были назначены, в виде наказания, усиленные учения, форсированные марши и атаки на крутые склоны холмов в самое жаркое время дня. Это были те самые войска, которые были распростерты перед алтарем на холме, чтобы присутствовать при богослужении в память их храброго майора и выслушивать от своего высшего начальства назидания о своих обязанностях и упреки за свое постыдное поведение.
По истечении некоторого времени полк был возвращен на передовые позиции; конечно все войска узнали об этом случае и я думаю, что виновным плохо пришлось от них. Я достоверно знаю, что когда был потребован отряд для подкрепления японских сил в Ляояне, командир этого полка выхлопотал для него разрешение войти в состав этого отряда. Я не знаю, искупил ли этот полк свое бесчестие и приобрел ли обратно свой престиж на другом театре войны. Спешу оговориться, что офицеры этого полка не причастны к этому постыдному делу и что их не в чем винить.
Я бы вовсе не упомянул об этом случае, если бы он не проливал свет на дело, которому я придаю огромное значение и которое относится к другому случаю; но я вернусь к этому в следующей главе. [102]