Б. Карпов.

Памяти «Салгира»{458}

В 1920 году, когда наша Белая армия была в Крыму, в Азовском море, в Керчи находился 2-й отряд судов Черноморского флота.

Он состоял из семи-восьми небольших коммерческих пароходов и даже ледоколов (500–800 тонн), вооруженных одной-двумя шестидюймовыми пушками. Отряд этот блокировал красный флот (из таких же судов), базировавшийся на Мариуполь в Таганрогском заливе. К устью этого залива, для наблюдения за красным флотом и охраны «купцов» («купцами» военные моряки называют торговые корабли), белые высылали обычно два, корабля в дозор. Об одном из таких дозоров и идет речь в нашем рассказе.

Стояли жаркие июльские дни. На мостике канонерской лодки «Салгир» под тентом на вахте — молодой мичман М-в. М-в высокий, стройный блондин, в изящной белой гимнастерке вместо морского кителя (следствие революции и Гражданской войны) и кажется еще совсем юношей.

— Сигнальщики, не спать! — кричит он двум матросам на крыльях мостика, размякшим от жары. — Что это там черное прямо по носу?

Через минуту разглядывания в подзорную трубу и бинокль следует ленивый ответ — так что будто мина плавает!

— Право руля! Малый ход! Комендоры, к пулеметам! — командует мичман, который уже и сам рассмотрел сорванную мину. — Что же вы, черти, или я за вас должен смотреть? Так бы и взорвались на ней! — сердится М-в.

— Так что уж оченно жарко — пот глаза застилает! — отвечают устыженные сигнальщики — каспийские рыбаки с бронзовыми обветренными лицами.

Да и не только жарко, думает М-в, но и тоска в этом дозоре страшная. Вот уже 10 дней как болтаемся мы перед Белосарайским маяком, а ни одного-то дымка, ни одного паруса в море не видно! Точно оно вымерло, застыв как зеленовато-серое зеркало. Даже чайки и те не летают! Одни эти проклятые мины несет, и бог знает откуда. Где их наставили красные? Быть может, и тут где-нибудь!

Вскоре мина была расстреляна и, взорвавшись огромным черным столбом дыма и воды, доставила некоторое развлечение вышедшим наверх офицерам и команде. [235]

— - А здорово Митрич потрафил — аккурат в самый колпак! — промолвил на баке бравый боцман с серьгой в одном ухе, обращаясь к артиллерийскому боцманмату Каткову.

— Да он и не так могит! На Каспии-то, на «Надежде», с нашим командиром, когда плавали, как это он по красному пароходу-то! Так и загнал его ко дну! А теперь-то што — и боев никаких нет! Одно дело — вахта да спать. Известно — дозор! — Недовольно сплюнув за борт, он занялся общим любимцем Шариком. Однако и собака на этот раз не была расположена к обычным фокусам.

Но вот с мостика раздался звонкий голос М-ва — команде обедать!

Засвистали унтер-офицерские дудки, повторяя команду вахтенного начальника, и матросы с баками потянулись за обедом в камбуз. Сменившийся с вахты М-в вошел в кают-компанию. Несмотря на настежь открытые иллюминаторы и работавший большой ветрогон, там было жарко и душно от раскалившихся железных бортов. Офицеры обедали.

— Ну, Ваня, и жара же стоит проклятая! Твои сигнальщики сейчас чуть мину не прозевали! — обратился он к своему приятелю штурману О.{459} Последний, тоже молодой мичман, выглядел несколько старше М. благодаря своей полноте.

— Рыба и та по такой жаре спит! — огрызнулся О. — И для чего мы здесь болтаемся? — продолжал он. — Ничего-то здесь не видно и не слышно! Боев никаких нет и не будет. Красные никогда не вылезут из своего Мариуполя!

— Не война, а одна профанация! Да и с провизией плохо, — подхватил ревизор мичман Ш. — В Керченской базе и консервов-то мало — на 15 суток не запасешься.

Разговор сразу стал общим. Все были недовольны. Даже и механик, большой флегма, заметил, что такое плавание «одна зрящая порча машин». Доставалось и штабу отряда за его якобы бездействие.

Горячий О. не выдержал и заявил:

— Знаете, господа, как мне ни жаль командира и вас, а я буду проситься о списании на берег в боевую часть. Там повоюем!

Все соглашались со штурманом и просили старшего офицера передать командиру такие же рапорты.

— Прошу вас, господа, прекратить эти разговоры, так как они переходят рамки дисциплины на корабле, — энергично остановил молодежь старший офицер Д. — а о вашем желании повоевать я доложу командиру. [236]

Д. был такой же горячий, молодой лейтенант, как и остальные офицеры «Салгира», но только более выдержанный. Он отлично понимал их настроение. Д. плавал с ними и раньше и участвовал во многих боевых делах. Это была одна боевая семья.

За тонкой стеной кают-компании, в своей каюте, командир старший лейтенант В-н{460} поневоле слышал весь этот чересчур громкий разговор.

Он с досадой поднялся с дивана, на который только что прилег отдохнуть с книгой, и в раздражении швырнул свою любимую «Историю войны на море».

«Черт возьми! — думал он, шагая из угла в угол по каюте. — Чего это мне стоило вооружить «Салгир» да еще выдрать из Севастополя боевых офицеров!» — В-н сразу же вспомнил многочисленные неприятности, доставленные ему эгоистичным тылом.

В тот же момент раздался осторожный стук в двери.

— Войдите! — резко крикнул он, и в дверях появился старший офицер.

— Р. Э., разрешите поговорить с вами неофициально, — осторожно начал Д.

— Пожалуйста, присаживайтесь, — пригласил командир.

— Р. Э., сегодня в кают-компании зашел разговор о нашем плавании здесь, и знаете, молодежь скулит — тоскует по боевым делам. Это уже не в первый раз я от нее слышу за две недели, как мы здесь. Доходят даже до того, что хотят просить вас о списании на берег в боевые части. Да ведь и правда же, тут не война, а одна профанация!

Командир встал и ледяным официальным тоном обратился к озадаченному старшему офицеру, вытянувшемуся перед ним в струнку:

— Господин лейтенант, потрудитесь передать господам офицерам, что никаких их рапортов о списании я не приму. Мы должны исполнять свой долг там, где прикажет начальство, а «разговорчики» эти в кают-компании прекратить! — Затем, смягчась, он добавил: — А что касается боев, так они будут, и еще какие! Вот увидите. Разъясните господам офицерам всю важность нашей блокады. Можете идти.

Сконфуженный старший офицер вышел, а командир долго еще не мог успокоиться. Он сам был молодым и лихим офицером. Не раз отличаясь в боях, ему уже удалось утопить в два раза сильнейший большевистский корабль.

В-н понимал настроение своих офицеров.

«Но чем бы его поднять? — думал он. — Ведь и среди команды чувствуется апатия! А боевой дух можно поднять только действиями». [237] В тяжелом раздумье он сел писать рапорт начальнику отряда. В нем командир с резкостью настаивал на необходимости уничтожения красного флота в самом Мариуполе и вообще энергичных действиях.

Не зная тайн штаба и упрекая его в бездействии, он и сам делал ту же ошибку, что и его офицеры. В штабе давно уже был составлен подобный же план, но сухопутное начальство оттягивало его исполнение ввиду «высших соображений». В действительности же это было обычно незнание сухопутными требований морской войны.

Между тем лейтенант Д., собрав офицеров в кают-компании передал им слова командира и подчеркнул всю важность блокады; благодаря которой армия держится в Крыму.

— Не забудьте, — говорил он, — что без этой блокады армия не будет иметь ни хлеба из Новороссии, ни боевых припасов. Ведь их покупают у иностранцев за тот же хлеб! Некому будет защищать Азовский берег Крыма. Не будет возможности высадить десант на Кубань, о чем все так мечтают.

Нам скучно здесь, но это наша морская обязанность, а бои с красными будут, и притом серьезные. Большевики в Мариуполе вооружают отряд сильнее нашего. Имейте же терпение! — заключил старший офицер.

Офицеры были смущены и сожалели, что невольно обидели уважаемого и любимого командира, и потому все они разбрелись по каютам с тяжелым чувством.

Час спустя вахтенный матрос подал мичману О., дежурному по шифру, радиотелеграмму с загадочными цифровыми сочетаниями. Взяв таблицу шифра на сегодняшний день, О. быстро разобрал ее и отправился с докладом к командиру.

Подавая ему расшифрованную телеграмму, он имел строго официальный вид в противоположность установившемуся дружески почтительному отношению к командиру.

— «Прошу произвести разведку Бердянска и выяснить, занят ли он красными. Штаб приморской группы войск», — прочел В-н. — Так вот-с, — обратился он, видимо довольный, к мичману, — пошлите немедленно телеграмму в Керчь начальнику отряда с просьбой о разрешении нам произвести эту разведку.

— Есть! — радостно ответил О. и бегом направился в радиорубку. Вскоре был получен ответ от начальника отряда с разрешением произвести разведку, и, следуя приказанию, «Салгир» уже шел полным ходом к Бердянской косе. Его парный корабль «Гайдамак» остался в прикрытии с моря. [238] Командир решил из предосторожности разведать сначала на этой косе у маячных служащих, что делается в городе, а затем уже предпринимать дальнейшие шаги.

Все на корабле были очень довольны предстоящим развлечением среди этого нудного крейсерства.

В кают-компании наступило оживление. Старший офицер, которому, командир приказал идти в разведку, уже гуляет в громадных высоких сапожищах с его знаменитой огромной саблей-палашом, которую мичманы в шутку называли «мечом Готфрида Бульонского».

Он отдает распоряжения боцману о том, кого и что взять в «десант на маяк». Ревизор мечтает достать свежей провизии — «курятинки». Остальные надеются тоже как-нибудь «примазаться» к этой авантюре.

Среди команды идет почтительное упрашивание боцмана Савищенко о назначении в десант. Савищенко сначала отвечает, что нельзя же всех послать в десант, а затем, изведеный приставанием, прибавляет уже ругательства, которые команда прозвала «небоскребными».

Вскоре «Салгир» подошел к Бердянской косе. Она далеко выдается от города в море и тянется низкой песчаной лентой с чуть заметной на ней грунтовой дорогой. На самом конце этой косы стоит высокая маячная башня с небольшими пристройками — квартирами смотрителя и сторожей. Все голо и пустынно на ней.

На мостике собрались офицеры во главе с командиром, а на палубу высыпала любопытная команда. Глаза всех устремлены на эту пустынную косу. Быстро спустили шлюпку, и семь человек вооруженных матросов с пулеметом под командою старшего офицера отвалили на берег. Им было приказано произвести разведку на маяке и оставить там пропагандную литературу.

Когда шлюпка уже отошла, командир, внимательно наблюдавший за берегом, заметил на дороге облачко пыли. Вскоре из него показалась бричка с двумя седоками, несшимися во весь опор к маяку.

Бричка успела подъехать к нему раньше, чем к берегу подошла шлюпка с «Салгира», и седоки успели скрыться в маячном здании.

Потом с корабля было видно, как старший офицер с разведчиками выскочили на берег, окружили часовыми маячные постройки, порубили телефонные провода и даже, переусердствовавши, срубили телеграфный столб.

— Сразу видно, что Д. орудует! — рассмеялся командир. — Всегда переборщит! [239]

Затем лейтенант Д. вошел с несколькими матросами в смотрительский дом, где его ожидали какие-то люди — должно быть сторожа, и скоро вышел оттуда. Видимо, на маяке красных не было. Шлюпка вернулась на корабль, и лейтенант Д. с бравым видом доложил командиру:

— Маячные служащие говорят, что красные два дня как выступили из Бердянска, а городские жители с нетерпением ждут белых.

— Все это хорошо, — обратился командир к Д., — но что это были за люди, которые только что перед вами прискакали из города, и почему вы их не взяли с собой?

— Это были маячные артельщики, ездившие в город за провизией. Они-то и сообщили последние новости, — доложил Д.

— Хорошо, можете идти, г. Ив., — произнес командир и вместе с тем недовольно буркнул себе под нос: -Хм, не очень-то им можно верить!

Теперь ничего не оставалось другого, как идти в гавань, — только там можно было удостовериться в правильности этих сведений. Однако это было весьма рискованно — можно было попасть в опасную западню.

После минутного колебания командир обратился к штурману:

— Ну что ж, И. И., рискнем! Ложитесь на курс в гавань! Раздался звон машинного телеграфа, и «Салгир», осторожно обходя обычный фарватер, который мог быть загражден минами, направился в Бердянск.

Молодежь, спустившаяся с мостика в кают-компанию, уже полна надежд: город свободен!

— Погуляем на бережку, поедим по-человечески после дозорного поста, а может быть, и выпьем и закусим! — Такие речи раздавались в кают-компании.

М-в добавил:

— А не дурно было бы и потралить за женским полом! В прошлом году я тут видел прехорошеньких барышень!

Ревизор, тот определенно отдавал приказания артельщикам приготовиться с мешками идти на берег за провизией и рассчитывать на «курятинку».

Через полчаса «Салгир» уже приближался к гавани.

Встретившиеся на пути рыбаки также подтвердили, что город свободен от красных.

Вот уже отчетливо видны молы гавани и за ней город Бердянск, несколько возвышающийся над морем со своими церквами и жалкими остатками городского сада, вырубленного на дрова. [240]

Все, высыпали на палубу.

— Пробейте боевую тревогу! Пулеметы по бортам! — приказывает командир удивленному вахтенному начальнику Н. — В машине! Будьте готовы к полным ходам! — кричит он механику.

Раздалась тревога, и люди быстро разбежались по своим местам к пушкам и пулеметам. Орудия и пулеметы заряжены, замки приоткрыты.

- — Малый ход! — слышится с мостика, и «Салгир» ловко, почти вплотную огибая мол, входит в гавань. — Посмотрите-ка на этих «жителей», какие у них рожи, — обратился командир к штурману. — Не очень-то радостно нас встречают! Всего-то пять человек на молу от всего Бердянска! А вон и купальни, в глубине гавани, видите, женщины и дети — прячутся от нас!

— Держи ухо востро, ребята! Поглядывай по сторонам! Вишь, за купальней-то штой-то не ладное! Вроде будто пулемет! Тут все могит быть! — наставлял Катков комендоров своей носовой пушки.

Корабль уже тихо, вплотную подходит к пристани.

— Обе стоп! Право на борт! Правая полный назад! Подать швартовы! — раздаются команды с мостика.

— Эй, вы, на берегу! Принимай концы! — крикнул боцман, бросая «легость» (мешочек с песком, к которому привязана тонкая веревка, за нее на берегу вытягивают толстый швартовый конец). Тотчас кормовой швартов был закреплен на пристани стоявшими «жителями».

Но в этот момент произошло нечто совсем неожиданное. Один из пяти встречавших «жителей» выхватил револьвер и дал три выстрела в воздух. В мгновение ока он был тут же застрелен его соседом, а остальные бросились прятаться за ближайшие предметы.

В то же время из трех углов маленькой гавани раздалась трескотня пулеметов и на «Салгир» посыпался град пуль. Положение сразу стало очень серьезным. Красные бьют в упор. Стоящие на мостике — командир, штурман и рулевой — как на ладони перед скрытыми пулеметами. Прислуга орудий также ничем не защищена. В один миг на мостике пробиты пулями машинный телеграф, нактоуз (деревянный постамент, на котором укреплен компас), дальномер и даже деревянный штурвал (рулевое колесо) в руках самого рулевого, а ходовая рубка (каюта на мостике для рулевого, в скверную погоду там стоит штурвал) вся изрешечена.

На корабле почувствовалось веяние смерти. Рулевой и штурман О. побледнели. Теперь все зависит от хладнокровия и находчивости командира. Все взоры невольно обращены на него. [241]

— Боцман, руби швартовы! Открыть огонь по красным пулеметам — один за купальней, другой на конце южного мола, третий за пристанью! — раздалась громкая уверенная команда командира.

— Первая чуть выше купальни, вторая по концу мола, огонь! — командует М-в, и тотчас на всю гавань рявкнули пушки.

Два, три снаряда за купальню, один шестидюймовый по волнолому — и двух пулеметов не стало с порядочным куском мола. На их месте поднялось черное облако дыма и пыли. Приходится стрелять, не обращая внимания на женщин и детей. По третьему пулемету строчат два бортовых салгирских, и он скоро замолкает.

Между тем командир за эти минуты уже отвел корабль от пристани и благополучно направил «Салгир» к выходу из гавани. Обе машины работали полным задним ходом. В машине, где, как громовое эхо, отозвалась стрельба пушек, сам механик давал хода.

— Смотрите! Вот где мерзавцы! — кричит командир М-ву, указывая на прячущихся за старой шлюпкой «жителей», и сам идет на крыло мостика, выхватывает револьвер и разряжает его по провокаторам. Один из салгирских пулеметов быстро приканчивает их.

Вскоре корабль был уже на чистой воде вне гавани, но с берега с одной из церковных колоколен Бердянска все еще трещало по нему четыре пулемета. Не желая стрелять по церкви, командир не разрешил открывать огня. Вырвавшись из бердянской ловушки, «Салгир» сравнительно легко отделался. На нем было всего два человека легко раненных: артиллерийский боцманмат Катков да комендор Непокойчицкий. Это было удивительным счастьем, однако еще большим счастьем было то, что на мостике никто не был даже задет.

— Ну как, И. И. — обратился командир к штурману, у которого была пробита фуражка, — не всегда здесь одна «профанация». Бывает и война. Дайте-ка телеграмму в Керчь и штабу приморской группы войск, что Бердянск занят красными.

Впоследствии, когда Бердянск был прочно занят белыми, на «Салгире» узнали, что люди, встречавшие его в гавани, седоки брички, мчавшейся на маяк, и «рыбаки», встретившиеся по пути, — все они были провокаторами. Их адский план был сорван тем, кого они убили. Последний был офицером и служил по принуждению у большевиков. Красные предполагали пустить «Салгир» в гавань, зазвав под ложными предлогами командира и офицеров на берег, а во время их отсутствия напасть на корабль и захватить его. Это им не удалось благодаря проницательности командира и самоотверженности старого воина-офицера, сделавшего предупредительные выстрелы.

Вечная память этому неизвестному герою! [242]