Местность, на которой расположился отряд, находившаяся в двух или трех верстах на северо-запад от Геок-Тепе, была совершенно ровная; на восточной стороне ее протекал ручей с крутыми берегами; на юго-западе возвышались небольшие холмы, доходящие до Геок-Тепе. Что касается порядка расположения войск на бивуаке, то точных сведений об этом я не мог получить. Да, впрочем, вряд ли кто и знал об этом. Приблизительно же войска разместились в следующем порядке: на восточной стороне, против ручья, встала пехота и 4 горных орудия; на южной — дагестанцы, драгуны и ракетная батарея; на западной — часть пехоты и полубатарея 20-й бригады; на северной — казаки. В середине расположился штаб, санитарный отряд «Красного Креста» и весь обоз.

Ночь темная, непроглядная... на зги не видно в десяти шагах. Не весела была эта ночь для русского солдата. Каждый из них с тяжелым чувством на сердце сознавал, [127] что, в только что окончившемся кровавом бою, свято и честно исполнил свой долг, но не исполнил возложенной на него задачи. Нет сомнения, что эта задача, возложенная на безукоризненного во всех отношениях русского солдата, была, при данных условиях, неисполнима, и ни один честный человек не посмеет свалить на него причину неудачи.

Во всех частях царила глубокая тишина; огней не приказано было разводить. Тут поневоле приходилось удивляться нравственной силе русского солдата: не смотря на холод, пронизывавший насквозь, не смотря на то, что они уже целые сутки ничего не ели, никто из солдата не роптал на запрещение разводить костры, у которых они могли бы и согреться (солдаты были в кителях) и сварить себе пищу, в которой они так нуждались. Не смотря на страшную физическую и моральную усталость, после столь продолжительного боя и бессонной ночи накануне, ни один солдат не смыкал глаз в эту ночь. Все ждали ночного нападения и все ясно понимали, что если заснут, то не легко их будет разбудить; все сознавали, что при массе раненых, при сравнительно большом обозе в страшной темноте, необходимо было быть вполне готовым, чтобы при первом приближении врага ударить дружно на него. На лицах солдат не видно было уныния, напротив, они выражали скорей досаду и озлобление. Не легко было на сердце у солдат; и не удивительно: в состав батальонов вошли лучшие люди полков, наиболее отличившихся в турецкую войну. Каково было героям Карса и Аладжи, которых тут присутствовало не мало — не трудно себе представить. Солдаты изредка шепотом перекидывались фразами: «погоди, проклятый текинец, зададим тебе завтра ходу; небось, попросишь пардону... не дадим»...

Вот старый гренадер эриванец, в образовавшейся около него кучке солдат, уговаривает их не давать пощады никому, как завтра возьмем крепость: «слышь, ребята, никого не щади, чтобы век нас помнили». Один из молодых солдатиков робко спросил: «неужто и детей побивать». — «Всех [128] без изъяна, детки то ихния все равно вырастут, бунтовать будут, так вали ребята за одно». Нет сомнения, что у самого же оратора не поднялась бы рука на ребенка, говорил же он это под впечатлением минуты.

Из всех разговоров и толков между солдатами, ясно было видно, что все они были убеждены, что с рассветом мы снова встанем на вчерашние позиции и бой продолжится.

Между тем, из середины бивака всю ночь раздавались страшные стоны раненых, перемешивавшиеся с ревом верблюдов. Вокруг нескольких костров был раскинут перевязочный пункт. Во время боя и десятой части раненых не успели перевязать. Доктора, фельдшера и санитары (сестер милосердия не было) работали, без устали, всю ночь на пролет, но их было так мало, что к утру многим еще раненым не была сделана перевязка. Вид этих страшных человеческих страданий, эти ужасные, ко многих случаях предсмертные, стоны производили потрясающее действие.

Раненых, одного за другим, подносят санитары. Вот наступает очередь одного солдата, молча дожидавшегося ее; на мертвенно-бледном лице его были написаны нечеловеческие страдания. Когда его раздели, то глазам представилась ужасная рана: пулей из крепостного ружья ему раздробило ключицу и плечевую кость. За ним принесли эриванца, которому пуля ударила в правую щеку, выбила несколько верхних зубов, оторвала конец языка и, раздробив левую сторону нижней челюсти, вышла наружу. Несчастный не мог даже стонать, а испускал какие-то хриплые горловые звуки. За этим подносят все новых и новых. Стоны раненых неслись с перевязочного пункта вплоть до рассвета.

Ночь прошла спокойно. Неприятель и не думал нападать на нас, — не до того ему было. Страшное опустошение произвел наш артиллерийский и ружейный огонь в их рядах, у них пало не менее 2,000 воинов. Но еще ужаснее была потеря среди семейств текинцев; по показаниям [129] пленных, до 3000 женщин, детей и стариков пали невинной жертвой этого ужасного боя. Не смотря на удачное отбитие штурма, которое вожаки текинские превратили в страшное поражение русских, не один текинец проклинал этих самых вожаков, накликавших беду на все племя и бывших всему виновниками.

Ожидая, что русские войска с рассветом снова возобновят бой, текинцы решили выслать из крепости свои семьи, имущество и стада и направить их на Асхабат. Сборы тотчас же начались. Проходившие в 10 ч. вечера с восточной стороны Геок-Тепе драгуны видели крепость залитую многочисленными огнями, причем изнутри ее раздавался шум и сильный рев верблюдов. К двум часам ночи текинские семьи, под прикрытием части пехоты, выступили из крепости. — Мы были убеждены, что на следующий день, вследствие отсутствия семейств, стойкость текинцев уменьшилась бы на половину, так как они остались в крепости, по всем вероятиям, лишь для того, чтобы задержать русские войска и тем обеспечить отступление отряда, прикрывавшего их семьи и имущество.

Около 3-х часов утра начались у нас сборы к выступлению. До последней минуты все думали, что мы снова станем под стенами Геок-Тепе. Каково же было наше удивление, когда разнесся слух, что решено отступить. Все не доверчиво отнеслись к этому слуху; в конце концов решили, что верно нас отведут к ближайшему небольшому аулу (Егман-Батырь) и, оставив там раненых и вагенбург под прикрытием части войск, дадут остальным сварить обед и двинут снова на Геок-Тепе. Увы, слух был верен...

Было ли необходимо отступление?

Вопрос этот задавали себе все, но решали его различно. Мнения разделились на две части. Одни доказывали, что отступление необходимо: во-первых, вследствие недостатка в [130] провианте, который должен был сделаться весьма ощутителен через несколько дней; во-вторых, вследствие большого числа раненых, находившихся у нас на руках, которых необходимо было доставить в безопасное место; в третьих, в виду упорного слуха о приближении на выручку Геок-Тепе из Асхабата Нур-Верды-Хана с 6,000 текинцев и 6 орудиями, доставленными из Мерва; наконец, указывали на утомление войск. Другие возражали, что заняв снова прежние позиции и продолжая обстреливание крепости в течение дня, мы бы несомненно принудили текинцев к сдаче ее; овладев же раз крепостью, мы бы вполне были обезличены относительно провианта и фуража, так как текинцы, сосредоточившись в Геок-Тепе, задолго до нашего прихода, имели большой запас того и другого; с семьями же они отправили только более ценное имущество. Далее говорили, что во всяком случае и раненым будет несравненно легче и полезнее оставаться спокойно на месте и, хотя бы немного, подкрепить свои силы. Что же касается слуха о приближении Нур-Верды-Хана, то нет сомнения, что нападение его на русские войска, находящиеся под прикрытием крепостных стен, было бы отбито.

Все рассуждения эти не имели бы места, если б мы могли знать то, что происходило в неприятельской крепости. После отхода от стен ее наших войск, страшное уныние объяло текинцев при виде массы жертв нашего оружия, при виде страданий рененых, стоны которых оглашали воздух отовсюду; во всем ауле не было места, где бы можно было укрыться от наших снарядов. В то время, когда Берды-Мурад-Хан впереди своих воинов дрался с ненавистными ему гяурами, — русская граната, разорвавшись в его кибитке, положила на месте его жену, двух детей и оторвала голову тут же находившемуся дяде его, Курбан-Хану, родному брату мервского Хана. Кибитки и проходы между ними были переполнены исковерканными трупами. Вечером собрался совет старшин, под председательством Ораз-Мухамед-Хана, [131] заместившего убитого Берды-Мурад-Хана. Ишаны и вожди решили послать в русский лагерь уполномоченных с изъявлением полной покорности. Несколько человек направились к русскому биваку, но встреченные огнем передовой цепи, ничего не подозревавшей об их миссии, вынуждены были вернуться в аул, чтобы с рассветом снова повторить свою попытку. И действительно, в четыре часа утра они пришли на наш бивак, но нашли там лишь кое-какие брошенные вещи обоза, из которого часть верблюдов разбежалась ночью и часть была взята под раненых. С радостью поспешили они назад, известить своих, что враг отступил. К сожалению, мы узнали все эти подробности лишь спустя несколько дней после боя.

Ровно в три часа утра мы выступили с места ночлега. Медленно стал подвигаться вперед наш отряд. Войска шли, как на похоронах, шаг за шагом. С места ночлега мы направились на юго-запад. Вот по левую руку от нас показалась мельница, взятая с боя накануне лихими дагестанцами; пройдя немного дальше, мы увидели вдали калу и за ней крепостные стены западной стороны Геок-Тепе. Текинцы, не подозревая о нашем отступлении, сначала не показывались из крепости, а наблюдали за передвижением нашего отряда, для чего и выслали к мельнице нескольких джигитов, которых мы видели, проходя мимо нее. Потом, узнав, что отряд совсем удаляется от крепости, вышли из нее густыми толпами и, заняв холмы, любовались картиной нашего отступления, несомненно благословляя Аллаха за избавление от неприятных гостей. Часть их бросилась к месту ночлега, в надежде поживиться чем-нибудь.

Насколько была велика убыль в войсках, этого в первый день никто не мог с точностью определить. Как всегда бывает в подобных случаях, ее страшно преувеличивали, и все как-то охотно верили всяким слухам. Лишь на третий день после боя можно было навести более точные справки относительно этого. Огромные потери понесли в бою [132] текинцы это — правда, но зато и мы не мало потерпели; у нас убито: 1 штаб-офицер (майор Сафонов) и 6 обер-офицеров (капитаны: Скорино и Яковлев; прапорщики: Белбородов, Григорьев, Девель и Тышкевич. Девель и Яковлев умерли на перевязочном пункте) и 170 нижних чинов; пропало без вести: 8 нижних чинов; и ранено: 1 штаб-офицер (майор Шауфус) 19 обер-офицеров и 248 нижних чинов.

Незавидна была участь раненых. Сколько ужасных и, вдобавок, совершенно напрасных страданий должны были они выносить за все время отступления из текинского оазиса, из-за того только, что отряд был плохо обезличен в санитарном отношении. Не скоро забудут участники боя это отступление, те же, которые, к несчастию своему, были ранены, несомненно — никогда его не забудут. При нашем отряде находился санитарный отряд «Красного Креста», с уполномоченным г. Сараджевым; персонал отряда был очень невелик. Сестер милосердия не было ни одной, а как бы они пригодились, какую помощь могли бы принести раненым!... Отсутствие сестер милосердия при отряде мы объясняли себе двумя причинами: во-первых, тем, что вследствие секретности, при которой подготовлялась ахал-текинская экспедиция, мало кто из сестер мог знать об ней, и во-вторых, тем, что те сестры, до которых и доходили слухи об экспедиции, естественно, зная о небольших размерах ее, могли предполагать, что необходимое число сестер милосердия имеется уже при отряде. Мне приходилось слышать иное объяснение их отсутствия, а именно: говорили, что причиной этому трудность похода и лишения, которые им приходилось бы претерпевать. Но нет сомнения, что если бы только сестры милосердия знали, что в них нуждаются в ахал-текинском отряде, то нашлись бы многие между ними, которые без всякого колебания явились бы, как всегда, на помощь русскому солдату, готовыми перенести всевозможные лишения. Их помощь была бы необходима и до начала военных действий, так как госпитали чикишлярский и чатский и все околодки были переполнены [133] страдающими диссентерией, цингой и другими болезнями. Взамен сестер милосердия были санитары, — остается пожалеть, что и их было очень мало. Санитары эти были все люди опытные, побывавшие в турецкой кампании и следовательно хорошо знавшие свое дело. Почти все они принадлежали к низшему сословию. Содержание наши санитары получали порядочное — 70 рублей в месяц на всем готовом. Надо им отдать справедливость, что если бы они получали и 100 рублей в месяц, то и это было бы не много. Всеми силами они старались принести побольше пользы; работали день и ночь; не знали ни минуты покоя. Но повторяю — их было так мало, что при массе раненых, их помощь была едва заметна. Доктора и фельдшера, — и они трудились и работали немало, начиная от отрядного старшего врача, статского советника Ромашевского, и кончая последним фельдшером.

Санитарный отряд имел всего на всего десять небольших одноколок; в каждую из них могло вместиться четверо раненых, причем никто из них не мог уже шевельнуться, чтобы не побеспокоить всех своих сотоварищей. Десять одноколок, в каждой 4 места, следовательно 40 раненых, и только, могли повезти они. А раненых было 248... Неужели те, на обязанности которых лежала забота об обеспечении всего экспедиционного отряда в санитарном отношении, на случай всяких возможностей, полагали, что достаточно послать небольшой санитарный отряд (и то лишь для очищения совести); вероятно, по их мнению, ахалтекинский экспедиционный отряд, отправившись покорять неизвестную страну, почти неизвестного нам народа, должен был вернуться назад, без раненых и больных, провозгласив лишь: «veni, vidi, vici»!...

Какие же были в отряде перевозочные средства для раненых, кроме вышепоименованных одноколок «Красного Креста»? и были ли они? — Да, были, и вдобавок трех родов; во-первых: 1 каруца, принадлежавшая дивизиону переяславского драгунского полка, вмещавшая в себе не более [134] 8 человек (и то при искусной упаковке раненых, так как в ней и шестерым тесно); вторым перевозочным средством, невыносимым для раненых, служили спины и бока верблюдов, к которым их привязывали; третьим же — собственные ноги раненых.

И так, в результате выходит, что из числа 248 раненых, — 40 ехали на повозках и 8 в каруце, остальные же разместились на верблюдах, или шли пешком. Первые две категории были сравнительно в хорошем положении; но все шло хорошо, пока двигались по ровной и гладкой местности; там же, где путь пролегал по усеянной камнями и пересеченной канавами местности, раненым приходилось плохо. При каждом сильном толчке они сталкивались друг с другом; нередко от этих сотрясений у раненого сползала перевязка и рана открывалась, причем больной, до прибытия доктора или фельдшера, истекал кровью. Раз я увидел каруцу, медленно подвигавшуюся вперед; из бокового отверстия ее высунулась по колено чья-то нога и мерно била такт о бок каруцы. Подъехав к ней, я заметил шедшему рядом солдату, чтобы он поправил несчастному ногу. «Да ее, ваше благородие, некуды сунуть». — Как некуда? возразил я удивленно и слез с лошади. Подошел к каруце, заглянул в нее. Боже мой, что там делалось! Туловища, руки, головы, ноги — все было перепутано. В первый момент я не мог разглядеть, что кому принадлежит. Солдат почти правду сказал, что висевшую ногу некуда сунуть. Несчастный хозяин ее лежал без чувства и мало заботился о ней. Уместив кое-как его ногу, я сел на лошадь и отъехал с грустью от печальной колесницы.

Незавидно было положение этих раненых, но за то положение ехавших на верблюдах было еще ужаснее. Верблюд, как известно, на ходу двигается иноходью, покачиваясь то в одну, то в другую сторону, езда на нем в высшей степени утомительна и для здорового человека, особенно с непривычки, какова же она была раненым, которые вдобавок [135] еще были привязаны веревками, протиравшими им ноги не трудно себе представить.

Раненые, как я сказал выше, привязаны были или к спинам верблюдов, или же к бокам их, к подставкам, приспособленным для бочонков с водой. Вот идет мимо нас верблюд; с боку его привязан раненый солдат с помертвелым лицом; следы запекшейся крови чернеют в нескольких местах на рубашке; он привязан в сидячем положении к подставке. Мерно выступает верблюд, покачиваясь из стороны в сторону, раненый тоже покачивается всем телом, ударяется в такт спиной о седло и испускает глухие стоны. Ноги его висят на воздухе, сильно раскачиваясь. Давно уже несчастный их не чувствует, еще на первой версте перехода они у него совершенно затекли. — «Братцы, ослобоните, моченьки моей больше нет, лучше уж помереть». У проходивших солдат слезы навертывались на глазах, и они отворачивали в сторону свои суровые, загоревшие лица, чтобы не видеть грустной картины. Нельзя было снять бедного солдата с верблюда, так как пешком он не в силах был идти, вследствие тяжелой раны в животе, а в одноколках не было ни одного свободного места. Это было на втором переходе от Геок-Тепе. Как я узнал впоследствие, несчастный солдат (фамилию его не припомню) спустя два дня скончался.

Более легко раненые шли пешком при своих частях или же при обозе. Изнуренные, обессилевшие от потери крови, они еле двигали ногами. Сплошь да рядом, отставая понемногу, они в конце концов попадали из авангарда колонны в тыл ее и перемешивались с цепью стрелков, отгонявших от отряда текинских джигитов. В первые два дня отступления, когда раненые не были еще рассортированы, многие из них с более серьезными ранами тащились пешком. Между последними были и офицеры. Так, например, поручик лейб-гренадерского эриванского полка Ардишвилли два дня шел пешком в цепи арьергарда. Его рана весьма [136] замечательна: пуля ударила ему в верхнюю часть правой руки прошла над лопаткой, задела слегка позвоночный столб прошла далее над левой лопаткой и вышла наконец наружу. Вследствие этой раны, ему парализовало обе руки и страшно распухла спина (впоследствии он снова стал владеть руками). К концу второго дня отступления несчастный изнемогал. К счастию, ему дали лошадь, на которой он и поехал далее; лошадь его, разумеется, вели в поводу.

Нескольких офицеров, наиболее тяжело раненых солдаты несли на носилках.

Печально, поистине, было положение наших раненых! Днем жара и бесконечно утомительный переход. Ночью — пронизывающий насквозь холод.

Но довольно о раненых! [137]