Вскоре по прибытии войск в Чекишляр стали появляться больные; число их с каждым днем увеличивалось. Среди отряда стали свирепствовать две болезни: воспаление глаз и понос, переходивший зачастую в диссентерию; причины обеих болезней заключались чисто в местных условиях, а именно: первая происходила вследствие мелкой раковинной пыли, подымаемой часто дующими здесь юго-западными ветрами, во время которых целые облака ее заносили весь лагерь, проникая внутрь палаток и кибиток, вторая — благодаря дурным свойствам воды. Дело в том, что ни в Чекишляре, ни в ближайших его окрестностях не было постоянного колодца, который мог бы снабжать водой экспедиционный отряд; но за то в любом месте берега достаточно было вырыть яму в аршин, а подальше от берега в два аршина глубины, чтобы получить колодезь с довольно сносной для питья водой, превосходящей по своим качествам даже бакинскую; но вся беда в том, что через сутки вода в этих колодцах становилась солоноватой, а через три дня [19] положительно вредной для здоровья и совершенно портилась. Тем не менее, не смотря даже на неоднократные приказания высшего начальства рыть колодцы каждый день, солдаты пили воду из колодцев, вырытых за шесть и за семь дней, а где был и более строгий присмотр, все же пользовались колодцами не менее трех дней. Солдаты предпочитали пить солоноватую и даже немного попортившуюся воду, чем рыть ежедневно под знойными лучами солнца колодцы. Чтобы заставить солдат пить поменьше сырой воды и этим ослабить дурные последствия, проистекающие из этого, им выдавались в достаточном количестве чай и сахар и разрешено было варить его себе во всякое время, когда вздумается; последнее, впрочем, сильно ограничивалось тем, что на каждую часть выдавалось весьма скромное количество дров, а помимо этого горючего материала, солдату невозможно было нигде и достать другого. Был однажды такой случай, что не хватило в отряде дров, а из Баку своевременно не подвезли их, и благодаря этому все войска дней десять оставались без горячей пищи; нечего и говорить о том, как это отозвалось на их здоровье.

В течении двух летних месяцев жизнь в отряде была невыносима. Жара, доходившая до 44° по Реомюру, пыль, соленая вода, с одной стороны, скука, бездействие, неизвестность, с другой, мучили всех и делали жизнь несносной; ко всему этому следует еще добавить, злейший бич Чекишляра; — мух. Нужно было побывать самому в Чекишляре, и вдобавок в Июле месяце, чтобы получить ясное понятие о том, до чего могут надоесть и вывести окончательно из терпенья самого хладнокровного и терпеливого человека эти докучливые насекомые. От них никому и нигде не было спасенья; они не давали покоя, ни людям, ни животным. Невозможно было выпить стакана чаю, чтобы туда не ввалилось десятка два мух; неся кусок чего либо в рот одной рукой, другой приходилось отгонять их; суп нужно было есть крайне осторожно, чтобы не проглотить нескольких мух: если кто из офицеров задумывал съесть, для разнообразия, за обедом [20] котлетку, то денщик должен был рубить мясо и делать ее с вечера, после заката солнца. От зари и до зари мухи ни на секунду не давали нам покоя, облепляя сплошь лицо и руки, так что приходилось целый день без устали отмахиваться. Впрочем, были у нас такие субъекты, которые в конце концов попривыкли к мухам и относились к ним вполне безразлично, но за то некоторые были, положительно, истинными мучениками; целые дни проводили они лежа в постели, укутанные марлей, или под пологом, и лишь изредка вскакивали с ругательствами для того, чтобы с помощью денщика изгнать мух из палатки; хотя это ничуть не помогало, так как через 10 минут они снова наполняли ее. За то большинство солдат не обращало на мух решительно никакого внимания. Я никогда не забуду, как на другой день после моего приезда, прогуливаясь по коновязям, я подошел к кучке обедавших драгун:

— Хлеб-соль, братцы!.

— Покорно благодарим. Отведайте ваше бл — дие нашего солдатского супу. Оно, положим, вам то с непривычки и не того... ну, да не побрезгаете, — заметил один из них, вытирая полою кителя свою деревянную ложку и подавая мне ее.

— Ничаво, попробуйте, суп ноне хорош, успокаивал меня его сосед, — навару много.

Я присел. «Навару» действительно было много; на поверхности сероватой жижицы, заключавшейся в котелке, желтело несколько жирных пятен и в изобилии плавали лепестки луку и тут же вперемежку с ними куски накрошенного сухаря и десятка два мух. Вооружившись ложкой, я протянул руку к супу и пока старался, как нибудь изловчиться, чтобы не забрать ложкой мухи, компаньоны мои успели проглотить каждый по несколько ложек.

— Смотри, брат, у тебя в ложке муха! вскрикнул я невольно, видя что сосед мой готовился уже проглотить ложку супу, на которой между двумя кусками сухаря что то чернело, и удержал его за руку. Солдатики рассмеялись, а драгун, которого я остановил, смело проглотил содержимое ложкой, [21] прищелкнул языком и ни к кому не обращаясь, с широкой улыбкой, осклаблен зубы, заключил:

— Нельзясь... потому страна уж такая — мухоеданская... Острота эта, вероятно каждый день повторяемая во всех солдатских кружках, тем не менее вызвала взрыв веселого смеха, по миновании которого один из солдат наставительно обратился ко мне с следующим объяснением:

— Видите, ваше бл-дие вот что, коли теперича из каждой ложки, каждую муху треклятую вытаскивать вон, то пока ефтим делом заниматься будешь, другие то, — тут он обвел рукой всех присутствующих, — сопрут весь суп али шти, и останешься сам впроголодь, не солоно хлебамши.

С этим аргументом нельзя было не согласиться и я только удивлялся, как их не тошнит; впрочем, впоследствии, без сомнения, проглотил и сам не одну муху, так как без этого невозможно было обойтись в Чекишляре, при самой большой осмотрительности.

Медленно и однообразно тянулось время; монотонная жизнь всем наскучила и все рвались вперед. Но дни шли за днями, недели за неделями, а отряд все еще стоял — и не предвиделось конца стоянке. Едва где показывался штабной офицер, как его тот же час окружали и вопросы сыпались на него градом со всех сторон: «Ну что нового? — Когда выступаем? Скоро ли?» и все тот-же ответ: — «ничего неизвестно». Все знали лишь, что генерал Лазарев каждый день повторял одно и тоже:

«Не выступлю в поход, пока не буду уверен, что солдаты мои не будут голодать».

День в Чекишляре начинался часов в 5 утра; весь лагерь мигом оживал на короткое время. Солдаты исполняли свои обязанности, варили себе чай и проч. Все, кто был только свободен, шли купаться в море, причем нужно было пробежать от берега с пол версты, чтобы дойти до глубины позволявшей свободно окунуться. С наступлением жары все замирало на целый день; офицеры лежали в своих [22] палатках, солдаты в tentes-abris и только крайняя необходимость заставляла показываться кого-либо наружу. За то, лишь спадет жара и с моря повеет прохлада, как тотчас же, как бы по мановению жезла волшебника, все оживало, начиналась кипучая жизнь, отовсюду неслися песни. Заблестят огни костров, вокруг которых живописно группируются солдаты; все палатки освещаются, начинаются визиты и собрания. После томительного молчания за целый день, всем хочется поговорить, излить душу; забываются жара, мухи и прочие невзгоды и все веселятся до поздней ночи.

Однообразие Чекишлярской жизни лишь изредка нарушалось какой либо новостью или событием. Так напр. в середине июня получено было, частным образом, первое известие из Текинского оазиса, о том, что текинцы решились дать отпор русским соединенными силами и с этой целью начинают сосредоточиваться и укрепляться в ауле Геок-Тепе (Голубая гора). Слух этот возбудил много толков. Выше я упоминал уже о двух наводнениях, бывших в Чекишляре 7-го и 11-го июня, также нарушивших, хотя и не особенно приятно, однообразие томившее всех. В дни прихода почтовых пароходов и шхун, также оживлялись многие, в ожидании писем от родных и друзей.

15-го июля была устроена офицерская скачка, на ровной местности выбранной нарочно для этого. Нечего и говорить, что в скачке этой имели право принимать участие лошади всех лет, пород и заводов, за исключением лишь туркменских аргамаков. Дистанция была назначена трехверстная. Все кто-только мог, собрались посмотреть на это развлечение; офицеры всего отряда, за исключением дежурных, собрались у флага, вблизи которого стоял генерал Лазарев со свитой. Первым пришел и получил приз, золотые часы в 200 рублей, прапорщик Бекмурзаев.

Наконец пронесся по отряду слух, что в последних числах июля или первых числах августа отряд выступит в поход. Вскоре слух подтвердился. Пошла суетня, [23] закипела работа, стали готовиться к предстоящему выступлению; все чуть не прыгали от радости, что поход все-таки состоится, что не напрасно простояли в Чекишляре 3 месяца и слухи об отмене экспедиции оказались ложными; хотя с другой стороны, слухи об отмене экспедиции на Мерв и ограничения действий отряда одним лишь Ахал-Текинским оазисом подтвердились. Ну, да об этом мало кто и думал. Лишь бы вырваться из Чекишляра, а там ведите, куда хотите, хоть на край света. Чекишляр всем набил оскомину, все его кляли за 3-х месячное гостеприимство и с такой ненавистью относились к нему, что думали, что нет уголка на всем земном шаре, который был бы хуже Чекишляра.

Вслед за сим радость отряда внезапно омрачилась, — пронеслась весть, что Иван Давидович (так в частных разговорах называли все генерала Лазарева) занемог и что у него открылся на спине карбункул. Это встревожило всех; никто, конечно, не придавал этой болезни серьезного значения, а тем более немог предвидеть тогда печального конца ее, так повлиявшего на судьбу экспедиции, но все выказывали опасение, что пожалуй придется еще несколько недель просидеть на месте. Однакож тучи скоро рассеялись и всем стало известно, что генерал решил выступление отряда двумя колоннами, на 30 и 31 июля, и что сам он пока останется в Чекишляре, а лишь только ему станет лучше, тотчас же выедет вслед за отрядом и нагонит его.

К 29-му июля войска были готовы к выступлению. Месячный провиант и фураж были разобраны частями и верблюды распределены между ними.

Снаряжение пехоты было приспособлено вполне к степному походу; каждый солдат имел на себе обыкновенную гимнастическую рубаху, шаровары и вместо тяжелых сапог чевяки (обувь из толстой парусины с кожаными подошвами), на голове — белую фуражку с войлочным дном, с большим козырьком и назатыльником; вся амуниция [24] состояла из ружья со штыком и небольшой патронной сумки в виде мешочка; ранцев не брали совсем, шинели же везлись на верблюдах. Единственной тяжестью, которую должен был каждый нести на себе, были деревянные баклажки для воды; в каждой из них вмещалось две бутылки воды, которых вполне было достаточно на однодневный переход. На каждых шесть солдат полагалась одна палатка (tente abris) и в виде подстилки, войлочная палласа; последних в кавалерии не полагалось, что, между прочим, составляло чувствительное лишение, так как солдатам приходилось спать на голой земле нередко кишащей всякими двухвостками, земляными вшами и др. насекомыми. Согласно предписанию генерала Лазарева, первая колонна выступила в поход в ночь на 30-го июля, в час пополуночи. В состав ее вошли четыре батальона пехоты:

Лейб-эриванского гренадерского п.,

Грузинского гренадерского п.,

Сводный стрелковый,

Ширванского п.,

Полубатарея 20-й пешей артил. бригады и 4 горных орудия.

Колонна эта выступила под командой начальника пехоты свиты Е. И. В. генерал-майора графа Борха.

В то же время и в кавалерийском лагере шли деятельные приготовления: из интендантских складов принимали провиант и фураж: распределяли по частям верблюдов, отбирали слабосильные команды из людей и лошадей и т. п. Что касается снаряжения людей, то оно не было так хорошо, как в пехоте: во первых, люди не получили чевяков, хотя это и предполагалось сделать; во вторых, взамен баклажек на каждого человека были выданы бурдюки, по одному на трех солдат, оказавшиеся, к прискорбию, дырявыми, так что всю присланную партию оных, как излишний и непригодный груз, пришлось оставить в Чекишляре. Взамен бурдюков для воды, солдатики надоставали себе [25] всевозможных бутылок; нашлись мастера, которые пообшивали их в войлок и вот бутылки эти и отслужили нам поход, исправляя должность дорого оплаченных казною бурдюков.

Кавалерийский отряд должен был выступить днем позже пехоты.

С вечера 30 го июля сняты были палатки, сложены и стюкованы все вещи и распределены по частям верблюды. Задолго до рассвета стали готовиться к выступлению и приступили к вьючению верблюдов: при этом дело не обошлось без некоторых затруднений, так как солдаты были, положительно, незнакомы с этими животными: они и боялись их и не знали как их вьючить, что произошло благодаря тому, что в течение долгой стоянки в Чекишляре никому в голову не пришло приучить постепенно солдат, как к самим верблюдам, так и к навьючиванию их и вообще к уходу за ними. Скольких сотен верблюдов мы лишились из за этого совершенно понапрасну; спохватились, когда уж было поздно. Уж чего, кажется, неприхотливое животное верблюд, не требующее почти никакого ухода за собой: тих, терпелив, покорен и вынослив до высшей степени, он одним лишь ревом выражает свой протест, но за то этот рев невыносим для непривычного уха: за весь поход я не мог к нему привыкнуть: и действительно, это какой то страдальческий, раздражающий нервы, стон.

Заговорив о верблюдах, я воспользуюсь этим, и опишу вкратце то положение, в котором они находились у нас во время всего похода, а положение их было в высшей степени печально. Как ни мало ухода требуют за собой верблюды, а между тем уход за ними был крайне плох; вернее его совсем не было. Высшее начальство стало обращать внимание и издавать разные инструкции и приказания касательно этого, тогда лишь, когда мы лишились доброй половины, если не более, всего числа верблюдов; солдаты в свою очередь, заботясь в походе о своей лошади больше чем о себе, на [26] верблюдов смотрели, не как на животных, а как на ничего не стоящие предметы и относились к ним, почему то, даже враждебно. Во время похода остановится, бывало, отряд биваком, тотчас разгрузят верблюдов, соберут в одну кучу и погонят на подножный корм, на пастбище, отведенное тут же поблизости; хорошо где попадался какой либо корм, хотя и в незначительном количестве, а то ведь бывали случаи, что отряд останавливался на совершенно голой местности, на которой не было ни малейшего признака растительности и тогда бедным верблюдам приходилось питаться одним лишь чистым степным воздухом. Верблюдов редко когда расседлывали, потников же не чистили никогда, следствием чего были страшные раны на спине, протираемые сбившимися седлами и закорузлыми потниками. Почти не было верблюда, у которого не была-бы побита спина. Нередко приходилось видеть нам картины такого рода: идет нагруженный верблюд, идет своей мерной, развалистой походкой, по-видимому совершенно здоровый; вдруг остановится как вкопанный и никакие удары и понукания не в силах сдвинуть его с места; вытянет лишь шею, подымет голову к верху и жалостливо стонет. Обозные солдаты сыплют нещадно удары, колют иногда штыком — ничто не помогает и, наконец, решаются бросить его на произвол судьбы и перегружают вещи на других верблюдов. Снимают затем седло и тут, обыкновенно, глазам представлялась ужасная рана, а иногда и несколько их, зияющая, глубокая и кишащая червями; нередко кости были обнажены. Много верблюдов потеряли мы по собственной вине. [27]