Хроника одного дня
18 июня 1937 года...
Северная Испания...
Рваные облака медленно плывут по серому рассвет ному небу. С глухим ревом на скалистый берег Бискайского залива накатываются белопенные волны. Тревожно кричат чайки.
Вторые сутки по дорогам и горным тропам к Сантандеру нескончаемым потоком идут беженцы из Бильбао. Над ними, устилая землю трупами, носятся фашистские истребители.
Бильбао горит. Волна за волной подходят к городу эскадры фашистских бомбардировщиков, расчищая путь дивизиям итальянского экспедиционного корпуса и бригадам мятежников «Наварра». Оставшиеся без боеприпасов республиканские батальоны упорно отстаивают последние оборонительные рубежи на подступах к столице страны басков...
Северный пригород Бильбао Лас Аренас, превращенный в груды обгоревших камней, вторые сутки удерживал поредевший в июньских боях батальон астурийских горняков.
Одна за другой накатывались на Лас Аренас атаки итальянской дивизии «Черные перья». С рассветом противник ввел в бой огнеметные танки «ансальдо». Выжигая все на своем пути, приземистые машины устремились на позиции горняков. За ними бежали густые цепи чернорубашечников. Со стороны Бискайского залива и Лас Аренасу приближалась большая группа «юнкерсов».
Очереди пулеметов из развалин ветряной мельницы и разрывы динамитных шашек отбросили фашистов в исходное положение. Два танка были подбиты.
Подтянув на прямую наводку несколько гаубиц, чернорубашечники засыпали район мельницы снарядами. И снова пошли в атаку.
Все реже и реже раздавались из развалин ответные выстрелы. Фашисты осмелели.
— Сдавайтесь, красные собаки! — кричали они.
В ответ полетели динамитные шашки.
Командир дивизии «Черные перья» ввел в бой свой резерв — батальон «Тосканские волки». Но и на этот раз тех юры динамитными шашками отбросили врага.
Наконец огонь с мельницы прекратился. Чернорубашечники рванулись вперед. И в этот момент под ногами фашистов колыхнулась земля. К небу взметнулся ревущий всплеск пламени. Поднялись столбы воды. Словно надломившись, в реку Нервьон рухнули пролеты моста, соединявшего Лас Аренас с другой частью города. В рядах фашистов произошло замешательство.
И тут из развалин поднялись два горняка. Отбросив в строну ненужные теперь, оставшиеся без патронов ручные пулеметы, они двинулись навстречу солдатам противника. Они молча сошлись: головорезы из батальона «Тосканские волки» и два оставшихся в живых защитника Лас Аренаса. Фашисты не подозревали, что под брезентовыми куртками шахтеров лежат динамитные пакеты и догорают зажженные от последней сигареты бикфордовы шнуры.
— Взять их! — махнул пистолетом подъехавший на Твике майор.
К горнякам бросились чернорубашечники.
— Руки вверх! — прокричал офицер в черном берете с золотистым изображением бегущего волка.
На закопченных, небритых лицах шахтеров появилась презрительная усмешка. Они шагнули ближе к танку.
— Шахтеры не сдаются! Да здравствует республика! Майор вскинул пистолет. Горняки обнялись. Вместе с пистолетным выстрелом раздался оглушительный взрыв. Вспыхнул танк. На земле в предсмертных судорогах корчились чернорубашечники...
В это утро с узкого, зажатого между заводскими зданиями аэродрома Ламиако, находящегося вблизи Бильбао, взлетела эскадрилья «чатос». Круто набрав высоту, [10] истребители скрылись в темной дымке, стоявшей над Бильбао. На подходе к Лас Аренасу республиканские летчики увидели появившихся со стороны залива «юнкерсов».
Командир эскадрильи капитан Бакедано, его заместитель Леопольд Моркиляс и командир звена Сан Хосе ударили по флагманскому бомбардировщику. И тут же сверху на них бросились «мессершмитты» {5}.
Разгорелся воздушный бой. В расцвеченном пулеметными трассами воздухе стоял надрывный рев моторов. Часть бомбовозов прорвалась к Бильбао, и бой шел уже над центром города. Вспыхнул «чато» Панадеро. На горящей машине летчик атаковал «мессершмитта» и сбил его. Набрав высоту, Панадеро скольжением сорвал пламя и вновь устремился в атаку.
Трудно было республиканцам сдерживать десятки «юнкерсов» и «мессершмиттов», а на горизонте затемнела новая волна фашистских самолетов.
Леопольд Моркиляс и Сан Хосе, вдвоем оставшиеся над устьем реки Нервьон, атаковали «юнкерсов». Но, разорвав строй фашистских машин, они на выходе из атаки попали под удар «фиатов». Очереди крупнокалиберных пулеметов стеганули по республиканским истребителям. Переворотом Моркиляс выскользнул из-под трасс. В крыльях истребителя зияли рваные отверстия., Поток воздуха срывал куски перкалевой обшивки. Оглянувшись по сторонам, Моркиляс встревожился: «Где же Сан Хосе?»
Пройдя над горящими развалинами Лас Аренаса, летчик развернул «чато» к Бильбао. Над зеленым массивом городского парка он едва не столкнулся с «юнкерсом». С ходу Леопольд открыл огонь. В ответ кормовой стрелок бомбовоза дал длинную очередь. Рядом пронеслись два «чато» и преследующие их «мессеры». «Юнкерс» бросился вниз. «Уйти хочешь?» Моркиляс довернул истребитель. В прицел вошла кабина кормового стрелка. «Юнкерс» метнулся в сторону, но Моркиляс не выпускал, кабину из прицела. Трассы вошли в бомбовоз. Пулемет смолк. Тогда Леопольд подвел истребитель вплотную к «юнкерсу» и дал очередь по его правому мотору. Командир фашистской машины резко развернул бомбардировщик, [11] но «чато» заградительным огнем отрезал ему путь. Выводя «юнкерса» из крена, фашистский пилот не рассчитал. Рубя винтами остовы горящих зданий, бомбовоз рухнул на землю...
На остатках горючего «чатос» выходили из боя. Последними к аэродрому Ламиако подошли Сан Хосе и Леопольд Моркиляс. Не успел Леопольд подрулить к стоянке и выключить двигатель, как над аэродромом появились «фиаты». Войдя в пике, они открыли огонь, Вспыхнул самолет Флореса. Буквально вывалившись из кабины, Моркиляс едва успел добежать до укрытия.
А «фиаты» пошли на второй заход.
На аэродроме Ламиако не было зенитного прикрытия. Вернувшиеся из боя И-15 не имели ни боеприпасов, ни горючего. Они не могли взлететь с блокированного фашистскими истребителями аэродрома, узкая взлетная полоса которого позволяла уйти в воздух только одному самолету.
Но, увлекшись атакой, пилоты «фиатов», очевидно, забыли о наблюдении за воздухом. И вдруг со стороны залива показался «чато». Он шел совсем низко над землей и с ходу атаковал один из вошедших в пике «фиатов», Окутанный пламенем фашистский истребитель взорвался над гвоздильным заводом.
А И-15 отчаянно ринулся на вторую фашистскую машину. «Фиат» рванулся вверх. Пулеметы республиканского истребителя полоснули фашиста. Тот перевернулся через крыло и ударился о землю. Увидя гибель второй машины, фашисты бросились прочь от Ламиако.
«Чато» зашел на посадку. Навстречу рулившему истребителю бежали из укрытий летчики. Бакедано с радостью увидел на борту самолета опознавательный знак своей эскадрильи.
— Да ведь это Магринья! — воскликнул комэск. Два дня назад Рафаэль Магринья был направлен в Сиитандер, на аэродром Альберисия, чтобы перегнать на Ламиако вышедший из ремонта истребитель. Его неожиданное появление над своим аэродромом в такой момент и смелая атака вызвали восхищение товарищей. Ведь истребители, находившиеся на Ламиако, были последние, оставшиеся у республиканцев на всем Северном фронте! [12]
— Считай, Рафаэль, меня братом навеки, — сказал, обнимая летчика, Бакедано.
Магринья жадно закурил предложенную сигарету. Лицо его было бледно.
— Как это ты догадался вовремя появиться над Ламиако? — хлопнув Рафаэля по плечу, спросил Моркиляс.
Он и Магринья были родом из Таррагоны, и Леопольд гордился смелым поступком земляка.
Магринья устало сел на землю и сделал глубокую затяжку.
— За эти сутки столько всего было! Я еще вчера на рассвете собирался вылетать к вам. Едва взошло солнце, как к Альберисии подошла целая стая «юнкерсов». Бомбить не стали — ведь на аэродроме стояли только мой «чато» да два неисправных «Бреге-19». Бомбардировщики развернулись над заливом и пошли к Бильбао. А на Альберисию спикировали «фиаты». Один «бреге» сожгли. Моему истребителю изрешетили элерон верхнего крыла. Думаю: что делать? К счастью, в мастерских оказался запасной элерон...
Магринья встал с земли и бросил окурок. Лицо его оживилось:
— Только подтащили к машине стремянки и начали работать, как на аэродром приехали Мартин Луна {6}, камарада Федорио {7} и с ними сеньорита Ляля.
Приложив к губам сжатые пальцы, Рафаэль поцеловал их:
— Уж на что наша Таррагона славится красавицами, но такую, как сеньорита Ляля, трудно сыскать.
Слушатели заулыбались. Вся эскадрилья знала, что отчаянный, веселый Магринья был неравнодушен к советской переводчице Ляле Константиновской.
— Что же дальше было? — поторопил рассказчика Бакедано.
— Дальше? — переспросил Рафаэль. — Дальше, мой капитан, случилось почти невероятное. Из-за гор выскочила новая группа самолетов. Проклиная фашистов, мы уже подумывали, где бы укрыться. Но, к нашему удивлению, [13] Луна, Федорио и Ляля спокойно продолжали разговаривать. И тут мы увидели... Это были не фашисты! Впереди шла «катюша» {8}, а за ней в плотном строю восьмерка «москас»!
Рафаэль обвел всех ликующим взглядом:
— Вы бы видели, камарадас, что творилось на аэродроме! Мы чуть с ума не посходили. Только камарада Федорио был спокоен. А Мартин Луна... — тут Рафаэль запнулся.
— Ну?
— Луна поцеловал Лялю, — со вздохом закончил Ма-грянья. — Сели «москас», как на своем аэродроме. Трудно было поверить, что они прошли на высоте шесть-семь тысяч метров без кислородных приборов маршрут в триста пятьдесят километров!
— Кто же прилетел? — заинтересованно спросил Бакедано.
— Русос пилотос, мой капитан {9}. Вы знаете, какие это ребята? После посадки истребители быстро заправили. В это время ракета — к Сантандеру идут фашистские самолеты. Прямо со стоянок «москас» рванулись в воздух. Над портом свалили три «савойи» и двух «фиатов». Весь Сантандер им аплодировал. Зазвонил телефон.
— Командира! — крикнул со стоянки инженер эскадрильи.
Бакедано взял трубку. Лицо его сразу помрачнело. Окончив разговор, командир эскадрильи тяжело вздохнул и медленно направился к летчикам.
— Через десять минут готовность номер один. Взлет по зеленой ракете. После боя садимся на Альберисию. — Бакедано не спеша застегнул замок летной куртки, перекинул через плечо ремешок планшета. — Наш аэродром эвакуируется. Фашисты ворвались в Бильбао. [14]
В полдень 18 июня над Леридой со свистом пронеслась эскадрилья скоростных бомбардировщиков. Круто снижаясь, СБ подходили к покрытой бурой травой посадочной полосе. Оканчивался второй с рассвета боевой вылет на север Испании. Пройдя над территорией занятых мятежниками провинций Арагон и Наварра, «катюши» в районе Бильбао сбросили бомбовый груз на фашистские войска, атаковавшие высоты Санто Доминго и Санто Марино.
Последним садился СБ командира эскадрильи Александра Сенаторова. На самолет быстро наплывала посадочная полоса, с которой отруливал только что севший бомбардировщик. И тут раздался возглас стрелка-радиста чеха Александра Мирека:
— «Фиаты»!
В следующее мгновение по бомбардировщику ударил свинцовый град. В атаку на него шли три вражеских истребителя.
Несмотря на малую высоту и потерю скорости на планировании, Сенаторов, дав двигателям полный газ, развернул машину навстречу фашистам. Теперь все зависело от четких, согласованных действий экипажа.
Не ожидавшие такого маневра истребители метнулись от «катюши». Стрелок-радист полоснул очередью по кабине ближайшего «фиата». Пятнистый от камуфляжа истребитель с нарисованной на борту оскалившей пасть пантерой пошел к земле. Но два других продолжали атаковать бомбардировщик. И тогда Сенаторов повел машину в лобовую атаку. Штурман Душкин вел огонь из носового пулемета, стрелок-радист Мирек — из задней кабины.
Неожиданно для экипажа бомбардировщика и летчиков эскадрильи, с земли тревожно наблюдавших за неравным поединком своего командира, «фиаты», пустив в сторону СБ Сенаторова по последней длинной очереди, повернули и ушли на запад.
Пройдя над догоравшим на краю аэродрома «фиатом», Сенаторов подвел СБ к посадочной полосе.
Когда они подруливали к стоянке, наблюдательный Душкин, увидев прижавшийся к аэродромным постройкам Р-зет {10}, проговорил: [15]
— Кажется, у нас гость.
Выйдя из кабины на крыло «катюши», Сенаторов среди столпившихся летчиков увидел офицера штаба авиации Кутюрье. [12]
— Ну и задали вы взбучку «фиатам», — довольно рассмеялся, здороваясь с экипажем, Кутюрье. И, помолчав, добавил: — А у меня срочный приказ. Вам предстоит вылет на Мальорку.
Сенаторов, которого еще не покинуло напряжение Только что проведенного боя и двух тяжелых вылетов к Бильбао, никак не прореагировал на сообщение.
— Дай отдышаться! — пожимая руку Кутюрье, устало проговорил он.
Они присели на накаленную полуденным солнцем землю невдалеке от самолетов, у которых уже хлопотали Механики и оружейники. Стояла тридцатиградусная жира, и слабый сухой ветерок не мог освежить разгоряченные боем лица. К командиру эскадрильи, штурману и стрелку-радисту протянулись руки с раскрытыми пачками папирос и бутылками охлажденного на льду сидра. Сенаторов закурил и повернулся к Кутюрье:
— Так что же нас ожидает?
— Удар по аэродрому Инка. Всей эскадрильей. Вылет через час.
— Знакомый маршрут, — проговорил штурман Душкин.
Аэродромы Инка и Пальма были хорошо известны экипажам «катюш». С 18 июля 1936 года — начала фашистского мятежа в Испании — остров Мальорка, где находились эти аэродромы, был фактически оккупирован итальянцами и немцами и стал основной базой для кораблей их военно-морского флота и авиации, действовавших в Средиземном море у восточного побережья республиканской Испании...
Чей-то громкий предостерегающий возглас заставил авиаторов оторваться от карт. Повиснув на одном из держателей, под крылом СБ качалась бомба. Все оцепенели. В следующую секунду бомба глухо шлепнулась о каменистую землю. Не успел никто и пошевельнуться, как к упавшей бомбе бросился оружейник Марселино и накрыл ее своим телом. [16]
Когда прошло первое замешательство, к испанцу подбежали Сенаторов и Кутюрье. С большим трудом они оторвали Марселино от бомбы. Его бледное лицо было покрыто мелкими бисеринками пота.
Командир эскадрильи отвел оружейника в сторону:
— Успокойся, Марселино. Зачем ты лег на бомбу?
Испанец, сжав руками виски, молчал. В его широко раскрытых глазах отражалось все, что он пережил за эти мгновения.
— Мой командир! Когда она, проклятая, сорвалась с держателя, у меня свет в глазах померк. А лег я на нее, чтобы не погибли вы и ваши товарищи.
— Спасибо, друг. Но ты еще не успел ввернуть в бомбу взрыватель, — улыбнулся комэск.
— Только когда меня оттащили от нее, я вспомнил об этом.
Летчики окружили Марселино, все улыбались ему, дружески хлопали его по плечу. Эти люди знали цену настоящему мужеству.
И вот, шипя и брызгая огнем, в небо рванулась белая ракета.
— По машинам! Душкин надел парашют.
— Марселино! — позвал он.
— Да, мой штурман.
— А теперь она, проклятая, взорвется? — хитро улыбаясь, спросил штурман.
— Непременно! Все теперь зависит от вас, Иванио. Нужно попасть точно в цель. Тогда бомба докажет, что я не зря сегодня около нее за секунду пережил всю свою жизнь...
Эскадрилья прошла над серыми Каталонскими горами. Впереди в жарком мареве полуденного солнца лежало лазурное Средиземное море. Высоко в небе виднелись редкие белые мазки перистых облаков. Над Таррагоной бомбардировщики пересекли береговую черту с пенистой линией прибоя.
— До Мальорки сто девяносто километров. Мирек, внимательнее смотри за воздухом, — предупредил Душкин.
С пятикилометровой высоты отчетливо была видна вся цепь Балеарских островов. Эскадрилья приближалась к обрамленной коричневыми горами Мальорке. [17]
— Через девять минут будем над целью, — доложил штурман.
Сенаторов посмотрел на бортовые часы. И тут в ровный гул двигателей ворвалась дробная скороговорка пулемета стрелка-радиста.
— Фашисты! Атакуют со стороны солнца, — взволнованно проговорил в переговорное устройство Мирек.
— Справа группа истребителей, — глухо добавил Душкин.
Бомбардировщик увеличил скорость.
«Откуда им тут быть?» — с недоумением подумал командир эскадрильи. На такой высоте ему еще не доводилось встречать истребители противника.
Густой сноп пулеметных трасс рассыпался в воздухе. В стороне мелькнул и пропал внизу среди незнакомых очертаний остроносый самолет.
— Машины у фашистов какие-то новые, — встревожился штурман.
— Внимание! Атака снизу-сзади! — крикнул Мирек.
Тупые удары качнули СБ. Задымил левый мотор. Плеснув остеклением кабины, впереди выскочил истребитель противника. Самолеты разделяло расстояние не более ста метров. Сенаторов успел рассмотреть перечеркнутый крест-накрест черными полосами белый руль попорота, короткие, как бы обрубленные крылья.
Поймав в кольцо пулеметного прицела фашистскую машину, Душкин вонзил в нее длинную очередь. Волоча зa собой клубящийся шлейф дыма, самолет пошел к воде.
Из пробитого двигателя на левое крыло летело горячее масло. Сенаторов ввел в действие бортовой огнетушитель. Краем глаза он увидел внизу кусок голубой бухты и облитый солнцем город.
Как только «катюши» пересекли береговую черту острова, в небе над Мальоркой заметались разрывы зенитных снарядов.
— Командир, подходим к цели. Снижайся до трех тысяч, — спокойно проговорил штурман.
Где-то внизу притаился фашистский аэродром Инка. Но сильно перегревшийся левый мотор уже совсем не тянул.
— Выключаю двигатель. Дойдем на одном, — объявил экипажу Сенаторов.
— Под нами цель! На боевом! [18]
Боевой курс! Несколько секунд летчик должен вести машину по прямой. Он не имеет права отвернуть самолет даже на десятую долю градуса. Скорость и высота полета должны быть неизменны — только тогда штурман метко сбросит бомбы. В эти секунды бомбардировщик — отличная цель для истребителей и зенитных батарей противника.
Сенаторов направил свою машину прямо на взметнувшуюся в небо, узкую, как игла, вершину горы. Он мысленно представил, как медленно к перекрестию бомбоприцела ползет цель и Иван Душкин вносит необходимые поправки.
— Бросаю! — Душкин утопил пальцем боевую кнопку.
Облегченная машина взмыла вверх.
— Разворот вправо. На отходе сбросим остальные, — скороговоркой сказал штурман.
Сенаторов положил СБ на обратный курс. Растянувшаяся в воздухе эскадрилья четко повторила маневр.
— Разрыв в центре цели! Еще... Еще! — радостно восклицал стрелок-радист.
На развороте экипаж увидел опадающие к земле темные султаны взрывов и языки огня над аэродромом Инка.
— Мирек, как остальные? — спросил комэск.
— Муй бьен! Очень хорошо!
Сенаторов усмехнулся. Раз чех ответил по-испански, значит, дела действительно неплохи.
Когда вновь показался горящий аэродром, Душкин сбросил остаток бомб. Теперь — домой.
Но это было еще далеко не все. Вырвавшись из зоны зенитного огня, республиканские бомбардировщики вновь были атакованы истребителями. Основной удар фашисты направили на подбитый самолет Сенаторова. Тогда, снизив скорость, «катюши» Александра Тихомирова, Федора Полушко, Григория Стародумова плотным кольцом окружили израненную машину. Огневая завеса бортовых пулеметов оградила флагмана от вражеских атак. С тыла их прикрыли остальные. Впереди уже виднелся берег республиканской Испании. Здесь истребители прекратили преследование и ушли на юг.
— К острову Ивиса пошли. Есть там у них аэродром Сан Хуан, — проговорил облегченно штурман. [19]
На Арагонском фронте к исходу дня 18 июня 150-я интернациональная бригада имени Домбровского овладела восточной частью поселка Чимильяс. Рядом была Уэска. Фашисты при поддержке танков и авиации нанесли встречный удар.
В развалинах каменного здания у разбитого пулемета солдаты иностранного легиона захватили в бессознательном состоянии раненого пулеметчика. Его привезли в Уэску. В приземистом, обвитом диким виноградником доме пленного допрашивал майор с багровым шрамом через все лицо.
— Фамилия? — смотря немигающим взглядом на невысокого, с тонким, нервным лицом пленного, спросил он.
Пулеметчик не ответил фашисту. Даже в его роте, где он воевал с ноября тридцать шестого года, никто не знал его настоящего имени. Товарищи звали пулеметчика просто Казик. Он был застенчив и неразговорчив. Военную форму носил небрежно, зато отлично знал оружие и был храбр. Главный предмет его забот — ручной пулемет — всегда сверкал чистотой и никогда не отказывал в бою.
— Молчишь? А это что? — и офицер протянул пленному найденную у него в кармане при обыске газетную и вырезку: на сцене у рояля стоял с букетом цветов очень похожий на пленного пианист.
Бледное лицо Казика покрылось слабым румянцем.
— Это ты?
— Мой последний концерт в Кракове. Весь сбор переведен в фонд помощи детям Испанской Республики.
— Что же ты здесь, скотина, делаешь? Концерты красным даешь?
— Нет. Сейчас не до музыки. У меня теперь специальность другая — я пулеметчик.
— А ты знаешь, что тебя ждет? Лозунг нашего легиона «Вива муэрте!» — «Да здравствует смерть!» Ради тебя мы не намерены его менять!
Пулеметчик усмехнулся:
— Другого от вас не ждал.
Сильный удар в подбородок сшиб его с ног. Пленного избивали прикладами карабинов, топтали ногами, пока он не лишился чувств.
Холодная вода привела его в сознание.
Из здания, где проходил допрос, Казика. отвели в Небольшой ресторанчик, заполненный пьяными легионерами [20] и марокканцами. На эстраде в сопровождении трио музыкантов пела раскрашенная певичка.
Казик шел по заплеванному, скользкому от апельсиновых корок полу. «Уж не собираются ли фашисты угостить меня рюмкой коньяку перед смертью?» — невесело подумал он.
Офицер кивнул на стоящее в углу эстрады пианино:
— Сыграй, если хочешь, последний раз в жизни. Мы добрые. Сыграй теперь нам. — Глаза майора сверкнули. — Возьмем Мадрид — на всех фонарных столбах города мы повесим твоих друзей. Но ты эту потрясающую картину не увидишь. Играй!
Пулеметчика мучила жажда. Невыносимо ныла раненая ступня. Ни фашистов, ни смерти поляк не боялся. Он мог отказаться играть в этом заплеванном, прокуренном зале, зная, что все равно ему не жить. Но он решил играть.
Припадая на раненую ногу, Казик поднялся на эстраду. Взглянул в сизый от табачного дыма зал. Тонкими, успевшими изрядно огрубеть пальцами тронул клавиатуру. Прислушался. Инструмент отозвался знакомыми звуками. Так Казик делал всегда перед началом своих концертов. Но тогда в притихших, погруженных в полумрак концертных залах пианист видел нарядно одетых женщин, мужчин в вечерних костюмах, направленные на сцену бинокли. В верхних ярусах волновалась молодежь, студенты. Казик любил эти мгновения, когда между ним и залом протягивалась невидимая нить понимания.
Сейчас он видел перед собой пьяные небритые лица, заставленные бутылками столы. Никто из кутивших в этом грязном ресторане не собирался, конечно, слушать музыку. И если им интересовались, то только с той точки зрения, скоро ли офицер пристрелит этого коротышку, своим появлением помешавшего певичке допеть «Черные глаза».
В спину поляка уткнулся ствол маузера. К нему наклонился офицер:
— Играй! Или тебе ноты доставить?
— Играй! Какого черта! — кричали из зала. Казик пожал плечами. Зачем ему ноты? То, что приходилось исполнять, он помнит наизусть. Он еще раз провел пальцами по клавиатуре. Резко выпрямился. Под сводами зала раздались громкие вступительные аккорды «Поэмы экстаза» Скрябина. Полуприкрыв глаза, пианист играл, рассказывая языком звуков о борьбе человечества за счастье. О вере в это счастье, о человеческом разуме, воле, любви...
О чем он думал в эти последние минуты?
Может быть, об оставшейся в Варшаве матери, который он единственный раз в жизни солгал. Сказал, что уезжает с концертами в Латинскую Америку, а сам отправился в Испанию.
Может быть, он вспоминал своих товарищей по оружию, сражавшихся сейчас у стен Уэски? Почему-то он никогда не рассказывал им о своем прошлом, стеснялся При жаться этим пропахшим пороховой гарью людям, что он окончил Варшавскую консерваторию.
Может быть, он вспомнил тот ноябрьский день тридцать шестого года, когда их тогда еще батальон имени Домбровского, входивший в 11-ю интернациональную бригаду, чеканным шагом, под ликующие возгласы горожан, прошел по опаленным огнем улицам Мадрида и с Ходу атаковал марокканцев в Университетском городке.
Как клятву, произносили интербригадовцы обращение к жителям осажденного фашистскими войсками город: «Жители Мадрида, мы пришли сюда для того, чтобы помогать вам защищать вашу столицу с таким же воодушевлением, как если бы это была столица каждого из них. Ваша честь — это наша честь, ваша борьба — это Ниша борьба».
Потом батальон, выведенный из боя, был передан в состав 12-й интернациональной бригады, которой командовал легендарный генерал Пауль Лукач {11}. С Лукачем они защищали Мадрид, сражались на реке Хараме, громили итальянцев под Гвадалахарой, пришли под Уэску.
Генерал погиб здесь, под Уэской, неделю назад — одиннадцатого июня. Казик, находившийся с пулеметным расчетом в засаде у моста, видел мчавшуюся по дорого автомашину, слышал залп фашистских батарей. Когда они подбежали к месту катастрофы, то увидели окровавленных Лукача и его спутников. Генерал умер, не приходя в сознание. На всем пути до Валенсии, куда везли тело Лукача, стояли в печали люди. Под колеса Мишины падали живые цветы...
Поляк никогда не играл по принуждению. Если те, кто приставил к его спине пистолет, полагают, что он [22] играет из-за страха, они ошибаются. Он играл потому, что хотел зажечь в сердцах этих погрязших в крови и преступлениях людей хотя бы искру человечности.
Величественные аккорды накатывались с эстрады в зал. Казик играл. Ему хотелось, чтобы обманутые фашистами люди вспомнили своих отцов и матерей, детей и жен, оставленных далеко от Пиренейского полуострова. Он словно спрашивал тех, кто притих сейчас за столиками ресторана: во имя чего вы воюете? Зачем разоряете древнюю прекрасную Испанию, зачем глумитесь над ее мужественным народом? Он говорил марокканцам: вернитесь к себе домой! Там, на своей родине, боритесь за свободу и независимость Марокко. За кого вы отдаете свои жизни? Зачем помогаете Франко и его приспешникам душить испанскую революцию?
Сделав переход, он заиграл «Траурный марш» Шопена. Видно, игра стоила ему больших усилий. Звуки фортепьяно, громкие и чистые вначале, постепенно стали затухать. В изнеможении Казик откинулся на спинку стула. Из забытья его вывел глухой шум в зале. На поляка сочувственно смотрели музыканты, до его прихода аккомпанировавшие певичке. И сама она глазами, полными сострадания, смотрела на пианиста.
Еле державшийся на ногах пьяный марокканец в темном бурнусе подошел к эстраде и протянул Казику стакан вина.
— Пей!
Майор ударом ноги выбил стакан из рук наемника. Скрючившись от боли, марокканец отлетел к заставленным бутылками столам. Раздался звон разбитого стекла.
Офицер грубо схватил за плечо пианиста.
— Что ты такое играл, отчего, этот сброд перестал лакать вино, а марокканцы молятся всем своим святым? — прошипел он в лицо поляку.
— Вначале «Поэма экстаза» Скрябина, потом «Траурный марш» Шопена.
— Что? — лицо офицера перекосилось. — Повтори!
— Шопен, «Траурный марш». В Мадрид вам никогда не войти. — Казик спокойно смотрел в лицо врагу.
— Больше тебе не придется играть, скотина! — в бешенстве закричал майор.
В руке офицера блеснул кривой марокканский нож. Схватив пленного, наемники повалили его на пол. Кованые [23] сапоги прижали кисти рук пианиста к краю эстрады. вскочившие из-за столиков офицеры пьяно заревели:
— Вива муэрте! Да здравствует смерть! Зал огласился душераздирающим криком...
Солнце ушло за темную гряду Иберийских гор. На землю ложились лиловые тени. Над линией боевого соприкосновения республиканских и фашистских войск подымалось багряное зарево пожаров. День 18 июня 1937 года был на исходе...