К современникам и потомкам
В условиях, доселе невиданных, говорило ленинградское радио, и поэтому оно искало новые формы разговора со слушателями. Одной из таких форм стали беседы писателей с горожанами. Они существенно отличались от прежних, довоенных выступлений литератора. Теперь писатель прежде всего касался не узколитературных проблем, а того, что составляло суть сегодняшней жизни. Поэтому нельзя считать выступления Н. Тихонова и В. Вишневского, О. Берггольц и С. Спасского лишь очередными литературными передачами.
Если же в этих речах и шел разговор о судьбе писателя в дни войны и блокады, то она рассматривалась как часть общенародной судьбы. Наконец, при всем своеобразии каждого писательского голоса, эти речи, как правило, становились не обычным выступлением с трибуны, а беседой по самой своей сути. Писатель знал о физическом состоянии слушающей его аудитории, он должен был остерегаться громкого слова, общих, ходульных рассуждений. То, что и в обычных обстоятельствах не могло украсить речь, теперь становилось оскорбительным.
Действительно, публицистика военных лет, выступления писателя по радио в частности, не была чисто литературным делом.
Так к ней не относились и тогда. На тексте радиоречи Н. Тихонова 7 ноября руководитель Радиокомитета написал: «Сохраните это, сие весьма интересно для истории». Речь Н. Тихонова — важный документ, характеризующий время. От имени Ленинграда обращался писатель к Москве и Ростову, Ханко и Мурманску. Он говорил о всенародном характере войны: «У нас воюют и [98] женщины, самые тихие и старые, школьники, самые резвые и юные. Старушка, перешивающая для бойца теплые вещи, воюет!» Писатель поднимал вопрос о месте интеллигенции в дни войны: «Писатели и поэты, артисты и инженеры, врачи, художники, скульпторы Ленинграда — мы боремся вместе со всеми бойцами, потому что сами — бойцы. Когда настанет момент нам всем оставить оружие своей профессии и взять винтовки, мы возьмем их и будем сражать врага до последней капли крови, до последнего вздоха».
Речь Н. Тихонова была произнесена в день парада на Красной площади. Она тверже, можно сказать сдержанней публицистических выступлений, прозвучавших по ленинградскому радио в сентябре — октябре 1941 года. Этим же отмечена речь О. Берггольц, посвященная празднику Октябрьской революции. Напомнив о прошлых мирных Октябрьских торжествах, о том, что теперь не было ни демонстраций, ни фейерверков, она сказала: «Никогда еще не встречал и не праздновал Ленинград великой даты так торжественно, как в 1941 году!.. Ведь мы отмечаем двадцать четвертую годовщину Великой революции на ее родине, у ее колыбели, в нашем советском русском Ленинграде. Мы потом, при встрече, очень подробно расскажем вам, наши далекие друзья и товарищи, как судорожно рвался враг в Ленинград».
А ведь так не говорили ленинградцы в сентябре, не могли говорить: «Мы исполнены сегодня сурового, высокого внутреннего торжества». Конечно, Берггольц не могла представить себе тогда, что городу предстоит пережить еще больше двух лет блокады, что впереди страшная зима, о которой она напишет: «Прожив декабрь, январь, февраль, я повторяю с дрожью счастья: мне ничего живым не жаль». В речи 10 ноября ее разговор со страной, с людьми за кольцом был необычайно сердечен. Вместе с тем это именно беседа, не очерк, не статья — здесь все рассчитано на голос, интонацию. «Вы спрашиваете, как мы живем? Мы живем одной мыслью, одним стремлением — беспощадно уничтожать врага у ворот Ленинграда... Для нас слились теперь в одно оборона Москвы и оборона Ленинграда».
Писатели помогали жить и бороться сегодня, они также вглядывались в завтрашний день. 12 ноября Сергей [99] Спасский сказал: «Трудно представить, как мы будем вспоминать эти дни. О чем мы станем рассказывать? Вероятно, о затемненных улицах, о том, как приходилось нам вечерами осторожно идти сквозь холодный черный воздух, среди невидимых зданий. И при этом мы были довольны, что и в таких слепых переходах мы правильно находим знакомый путь. Разумеется, мы вспомним о снарядах, поразивших знакомые дома, о сигналах тревоги и отбоя и о том, как со знанием дела мы обсуждали голоса зениток и свист фугасных бомб. И все это будет казаться и странным и удивительным для тех, кто не живет в Ленинграде сейчас». В ноябре 1941 года говорил Спасский о неизбежной победе, о том, какой предстанет военная пора из еще далекого мирного времени.
С. Спасский выступал 12 ноября, а через две недели В. Вишневский говорил о новых продовольственных нормах, самых низких за всю блокаду. Ноябрь был уже зимним месяцем. Морозы стояли декабрьские, голод вступал в острейшую свою стадию.
В декабре радио сообщало: «Трудное время, опасное время не первую неделю переживает Ленинград. А люди Ленинграда работают упорно. Оттачиваются снаряды, собираются минометы, танки, орудия... Выходят газеты, читаются научные доклады, пишутся книги, готовятся новые спектакли».
Ленинградцы продолжали в декабре работать на заводах, писать книги, дежурить на крышах. Но уже умерли голодной смертью десятки тысяч, от бомбежек горели дома, тушить их не было сил... В последний раз прозвучала музыка по радио и в зале Филармонии, потом замолкла на долгие недели. Как и что говорить в таких условиях — нелегкий этот вопрос стоял перед публицистами. Успешное наступление наших войск под Москвой, разгром немцев у Тихвина дали оружие всей нашей пропаганде.
В первой половине декабря самих писательских выступлений не много. Часто, по нескольку раз в неделю, передаются статьи Эренбурга и корреспонденции с Западного фронта. К концу месяца радио, сравнивая декабрь со штурмовым сентябрем, признавало: «Нам декабрьские дни сентября тяжелей». Речь шла не о военной ситуации, а о жизни, быте самих ленинградцев. [100] И все же именно в конце декабря в голосе публицистов, выступивших по радио, появились обнадеживающие ноты.
Тогда, после возвращения Тихвина, о близком прорыве блокады говорили всюду. Это казалось делом весьма реальным и придало оптимизм предновогодним выступлениям Л. Радищева, С. Марвича, О. Берггольц. 29 декабря О. Берггольц говорила о победе: «Да, нам сейчас трудно... Но мы верим... Нет, не верим, знаем — она будет... И может быть, товарищи, мы увидим наш сегодняшний хлебный паек, этот бедный, черный кусочек хлеба в витрине какого-нибудь музея». На другой день писатель С. Марвич сказал о силе человеческого духа ленинградцев: «Ленинград не стоит на высокой горе, но из него видно далеко. Видно, как бьют немцев под Москвой и Тулой, Клином и Калинином, Ленинград не имеет никакой линии Мажино, но линия неизмеримо сильнейшая проходит через сердца доблестных защитников города».
В этих выступлениях не было «лжи во спасение». Публицисты выражали общую надежду, их поддерживала вера, которая помогла выстоять. Это чувство выносил ленинградец, слушая в бомбоубежище, квартире, на улице, в цеху слово публициста. Уверенностью проникнуты передачи ленинградского радио страшных зимних месяцев. В лучших из них — и в Радиохронике, и в отдельных писательских выступлениях, и в передачах для молодежи радио устанавливало контакт с огромной аудиторией. Характерна в этом смысле концовка Радиохроники № 156. «Дорогие товарищи слушатели! Сегодняшний вечер — необычный вечер. Через полтора часа закончится 1941 год. День за днем отражались события этого года в нашей ежедневной передаче — в Радиохронике, которая начала выходить в первые дни Отечественной войны. Мы не станем вновь рассказывать об этих событиях, но редакция не может не отметить сегодняшний вечер. От всей души поздравляет она вас, товарищи слушатели...»
В этом спокойствии, почти будничности тона и проявлялось доверие авторов передачи к слушателям. Сама манера выступления была продиктована обстоятельствами. Ленинградец нуждался прежде всего в собеседнике, в живом человеческом слове, обращенном именно [101] к нему. Отсюда и проявившаяся в разных писательских выступлениях общность подхода к радиоречи при всей индивидуальности публицистического стиля.
В январе писатель И. Груздев подготовил выступление о характере литературной работы в блокадном городе, однако по своему значению то, о чем решил сказать И. Груздев, выходило за рамки профессионального разговора. Писатель думал о жизни Ленинграда в январе 1942 года, о его трагедии и бессмертии. «Я начну с наших писательских будней. Мы сейчас лишены необходимых условий нашей работы. У нас нет света, нет тепла, мы голодны... Но настоящий писательский труд, действительно творческий труд, прежде всего непрерывен и неизбежен, независимо от тех или иных неудобств и лишений. Если он не реализуется сейчас за письменным столом, потому что нет керосина и стынут руки, то он неизбежно происходит в душе, в мозгу, в творческой мысли писателя. И уж конечно, особенно значителен этот труд сейчас, в нашем трагическом и героическом городе, в осажденном Ленинграде...»
В речи И. Груздева очевидна интонация непосредственного обращения к слушателю, характерная для жанра радиопублицистики. Он говорил «о счастье жить в Ленинграде», о том, что писатель должен понимать ту удачу, которая поставила его «не на задворках истории, а на фронте истории». Обращаясь к коллеге писателю, И. Груздев подчеркивал: «И если у тебя есть уши, которые слышат, и глаза, которые видят, подумай о том, что вот ты, именно ты, можешь запечатлеть то, что ты видишь и слышишь, и ни один человек в мире не может тебя заменить. Пока ты живешь в Ленинграде, подумай, что каждый день этого города неповторим, не в календарном, шаблонном смысле, а в том смысле, что за семь месяцев каждый день менялся исторический облик нашего города, и кому же, как не тебе, писателю, жадно и страстно вглядываться в этот стремительный лег истории?»
В январе 1942 года публицисты Ленинграда обращались и к современникам, и к потомкам. Они утверждали, что город выйдет победителем из драматического и трагического периода своей истории. Вера Кетлинская в своем выступлении пыталась представить, каким будет [102] казаться сегодняшнее ленинградское бытие «через десять- пятнадцать лет, а может быть, и через два-три месяца». Она говорила о достоинстве и мужестве ленинградцев, о том, что уже пережито, и о том, что, «хотя сегодняшние испытания во многом тяжелей перенесенных... мы не знаем, какие испытания нам еще предстоят завтра». Речь Кетлинской — разговор прямой, честный о сентябрьских боях и о непрочной тоненькой ниточке, которую город отстоял, чтобы пустить грузовики с хлебом, и о длинных километрах, которые пришлось пройти горожанам по улицам, лишенным транспорта. «Мы хоронили наших товарищей, наших матерей, наших близких, мы хоронили своих дорогих мертвецов в братских могилах без обрядов и речей — и мы не плакали, ни одной слезы не скатывалось с наших глаз».
Через весь этот публицистический монолог прошла одна мысль, убеждение, что вопреки всему, несмотря ни на что — победа будет нашей. И такое обращение, такая правда заставляла поверить собеседнику: «Наши страдания окупятся, наши раны затянутся, наша боль пройдет и радость будет суровой, но светлой».
Участие писателей в работе на радио имело разную форму. Противопоставлять эти формы, конечно, смысла нет, а различать следует. В одних случаях это был очерк, корреспонденция, живой отклик на событие, в других писатель выступал как сопереживатель, друг. Глубокое воздействие именно таких писательских бесед на слушателей несомненно.
Немногое, очень немногое довелось услышать по радио ленинградцу в том январе. Речи В. Вишневского, В. Саянова, О. Берггольц, корреспонденции, стихи, сводки, и всюду, даже в маленькой информации он находил слова поддержки. Вот что передавалось днем 24 января. «Раннее морозное ленинградское утро. Еще совсем темно, но уже у дверей булочной толпятся люди. Они ждут, когда откроются забитые досками двери, чтобы скорее получить свою скудную норму хлеба... Люди у булочной неразговорчивы и даже хмуры, но это хмурость и молчаливость людей, твердо и до конца решивших все вынести, все перетерпеть, все перебороть наперекор испытаниям». Так писатель М. Тевелев начал свою заметку о том, как восприняли ленинградцы весть о повышении хлебных норм. [103]
Совсем по-особому звучали на блокадном радио стихи. Они отвечали потребностям людей в искусстве, напоминая о том, что кроме этой невероятной жизни есть, может быть, будет другая, они заменяли чтение книг, заменяли театр, кино, отвлекали, наконец, от неотвязных дум о куске хлеба, и, главное, они помогали людям чувствовать себя людьми, для которых прекрасное не потеряло своего значения даже рядом со всем тем, что окружало их теперь.
Поэзия на ленинградском радио военных лет — это частушка и лозунг, фельетон и басня, баллада и поэма. Это многообразие поэтических голосов и обилие форм. На протяжении дня стихи могли составить целую передачу и служить своего рода заставкой, подобно музыкальной, или связать отдельные материалы между собой. И во всех стихах, независимо от их поэтического уровня, было главное, ради чего они писались, — напряженность, призывность, ощущение момента. Они должны были быть услышаны. Вся без исключения поэзия стала пропагандистской.
Для многих бойцов, уходивших на фронт, стихотворный лозунг, подпись под рисунками Окон ТАСС оказались последними поэтическими строками в их жизни. Они прочитали или услышали стихи сквозь рупоры на городских улицах. «От родных ворот отбросим свору, яростью народной в прах сотрем. Отстоим покрытый славой город. Ленинское сердце бьется в нем». Это один из лозунгов напряженного сентября сорок первого, стихи Всеволода Рождественского. Такие стихотворные лозунги в ту пору писали А. Прокофьев и В. Иванов, О. Берггольц и В. Волженин, Н. Тихонов и В. Зуккау-Невский.
На радио приходило много стихотворений, присланных поэтами, редакторы внимательно просматривали фронтовые газеты. Едва писатель приезжал в Ленинград — с фронта ли, с Большой ли земли, — он сразу попадал на радио. Это становилось всеобщим правилом. Поэт В. Лифшиц в сентябре 1941 года прорывался в город в составе батальона через вражеское окружение. Выступая перед микрофоном, он рассказал об этом прорыве, о своих встречах с партизанами, а затем прочитал стихи, в которых выражено кредо советского литератора, участника войны. [104]
Обозы врага полыхают в огне —27 ноября 1941 года в Радиохронике было прочитано стихотворение «Красноармейца М. Дудина с полуострова Ханко». Это были стихи поэта-солдата, вместе с последними частями покидавшего прославленный полуостров. Передачи ленинградского радио отметили вехи фронтовой биографии М. Дудина. В апреле 1942 года в одной из информации «Последних известий» появилось следующее сообщение: «19 апреля члены правления Союза писателей побывали на фронте. Писатели-фронтовики выступили перед ленинградскими товарищами с творческим самоотчетом. После своего выступления талантливый молодой поэт Михаил Дудин был принят в члены Союза советских писателей». Стихи М. Дудина, песни на его слова использовались и литературным и политическим вещанием. В 1943 году радио познакомило любителей поэзии с его поэмой «Костер на перекрестке».
С осени сорок первого все чаще стали передавать по радио стихи, песни, частушки Александра Прокофьева. В некоторых выступлениях поэта прозаический текст перемежался стихами. В стихах этого поэта всегда ощущалась фольклорная основа его творчества. Стихи были энергичны, страстны, острое словцо, афоризм подчеркивали, что их автор — человек из народа, простой, несколько грубоватый, с широким размахом и щедрой душой.
Вся родина встала заслоном,Так писал поэт в дни битвы за Москву. Вечером 13 декабря Радиохроника начала свой выпуск чтением письма поэта Александра Прокофьева, адресованного слушателям. Характерная прокофьевская интонация, его тяготение [105] к шутке, поговорке сказались уже в первых строках письма, посвященного успехам наших войск под Москвой. «Гитлер отдал приказ о взятии Москвы любой ценой, но — как говорит русская пословица, «хлебать бы молоко, да рыло коротко» — Гитлер просчитался». Письмо заканчивалось стихами: «Мы выдержим, мы выстоим, — дойдем до лучших дней, мы всех фашистов выставим в загробный мир теней...»
Рядом с боевым призывом всегда находилось место шутке, сарказму. Пока мог держать перо в руках, продолжал работать В. Волженин. Особенно удавались ему сатирические стихи, написанные на конкретном материале. Их основой был документ, выдержка из которого становилась как бы эпиграфом к его фельетонам. В письме из Германии некая фрау Флюр написала мужу, что «при таких потерях жить нельзя». В. Волженин так начал свой ответ этой фрау:
Вы совершенно правы, любезнейшая фрау!Практически не было номера Радиохроники, в котором не появлялись бы произведения В. Волженина.
В один из январских дней 1942 года работники Радиокомитета, вернее, ее литературной редакции, задумали книгу «Говорит Ленинград», в которую хотели включить и стихи, и документы, и целые программы в хронологической последовательности. Среди других материалов в такую книгу, по мысли Я. Бабушкина, должны были войти и стихи В. Маяковского. «Ведь они совершенно особо звучат в наших условиях! Конечно же, и его стихами говорит Ленинград».
Ленинград говорил стихами М. Светлова, «Гренаду» и «Двое» передавали первой блокадной зимой. И тогда же включались в передачи баллады Н. Тихонова двадцатых годов, стихотворение Э. Багрицкого «Красная Армия» и старые стихи А. Прокофьева. Отбор произведений глубоко продумали люди, хорошо знавшие, как воспримут ленинградцы именно эту поэзию.
Негромкий голос входил в холодные квартиры, убеждал в нашей силе, нашем превосходстве над фашизмом. Редакторы не боялись трагедийных мотивов стихотворения Светлова («Двое»), потому что строки о погибших [106] бойцах революции, об их верности долгу были уместны в блокадном Ленинграде:
Их руки, обнявшие пулемет,Сам факт передачи таких стихов в такое время примечателен. Можно сказать, что в отборе материала редакторы ленинградского радио проявили в данном случае силу и даже мудрость. Ведь с начала войны радио по-разному выражало одну мысль: «Мы сражаемся, в борьбе неизбежны потери, гибнут наши лучшие товарищи, но сломить нас нельзя».
Но мертвые лица не сводит испуг,И стихи М. Светлова («Гренада», «Двое»), и тихоновские баллады (вспомним: «И мертвые прежде, чем упасть, делают шаг вперед») не могли восприниматься в блокадном Ленинграде лишь как напоминание о гражданской войне. Это была поэзия сегодняшнего дня.
На ленинградском радио военных лет встретились старые и новые стихи замечательных советских поэтов. Так было с произведениями Н. Тихонова, А. Прокофьева, В. Саянова, так было и с передававшимися по радио стихами М. Светлова «Клятва», «Ночь под Ленинградом», «Ленинград».
М. Светлов первые месяцы блокады провел на Ленинградском фронте, стихи его появлялись в армейских газетах, а затем читались по радио. Но случалось, что он сам подходил к микрофону. Выступая по ленинградскому радио 11 сентября 1941 года, Светлов сказал: «Я советский поэт, живущий в Москве, приехал в Ленинград, чтобы вместе с дорогими мне людьми быть на защите великого города Ленина... Город, одинаково дорогой всем трудящимся нашей Родины, был и будет советским... Стихи, которые я сейчас прочту, написаны ночью на одной из зенитных батарей, охраняющих подступы к великому городу.
И как бы смерть ни сторожила,Строки М. Светлова о ненависти, которая «по жилам, как электричество, течет», отразили настроение ленинградцев в первую военную осень. Некоторые из стихов этой поры не вошли в сборники М. Светлова. Материалы архива Радиокомитета, подшивки военных газет расширяют наши представления о работе поэта в 1941 году.
В одной из передач для Краснознаменного Балтийского флота участвовали заместитель политрука роты краснофлотец Чекалин и поэт Всеволод Азаров. Моряк рассказывал о подвиге своего товарища, морского пехотинца Петра Зубкова, который 11 февраля 1942 года закрыл своим телом амбразуру вражеского дзота. «Я только что приехал с фронта в город Ленина и счастлив, что имею такую возможность — рассказать по радио о героических делах моряков-лыжников» — так начал Чекалин свое выступление о герое, заставившем замолчать пулемет противника.
Поэт запомнил краснофлотца Чекалина и его рассказ о подвиге. Он написал об этом стихи. Сначала их напечатала газета «Красный Балтийский флот», а затем они прозвучали по радио:
Непреклонный, в пылающей буре,В. Азаров, участник почти всех передач для флота, вспоминая этот эпизод, сказал, что обычно стихи звучали не отдельно от других материалов, а становились их продолжением в иной форме.
Радио не только позволяло услышать стихи в исполнении авторов. Нередко чтение сопровождалось авторским комментарием. Поэты приходили в студию, их записывали репортеры. 12 октября 1941 года в одной из передач давался очередной репортаж. «Сегодня с фронта, — сообщало радио, — вернулась репортажная машина. На фронте мы повстречались с ленинградскими поэтами Ильей Авраменко и Иосифом Колтуновым. Внимание! У микрофона Илья Авраменко».
Стихи, написанные на фронте, стихи, прочитанные по ленинградскому радио, становились и стихами, и лозунгом, [108] и информацией, и очерком. Такие стихи писали и и поэты и журналисты, и критики. В. Мануйлов известен как литературовед, исследователь творчества Лермонтова. А. Тарасенков выступал обычно как критик, знаток поэзии. В. Мануйлов и в дни войны продолжал свои исследования. А. Тарасенков стал флотским журналистом. Но теперь оба они обратились со своими стихами к читателю, слушателю. Такова была потребность времени.
Из фронтовой печати были взяты и включены в передачи радио стихи В. Шефнера. Среди них замечательное лирическое стихотворение «Тебе» (1943). В критических работах о поэзии войны установлены некоторые закономерности ее развития. Эти закономерности отразились и в литературных передачах радио. Как никто другой, работники Ленинградского радиокомитета должны были соотносить содержание стихов с реалиями блокадной жизни. Стихотворение В. Шефнера «Тебе» перекликается с симоновским «Жди меня» (1941). У Шефнера, правда, больше сказано о мужской верности, памяти, здесь нет чуть ли не фатальной, как у Симонова, веры в силу всесохраняющей любви: «...и если даже меня сметет свинцовый шквал, найдется кто-нибудь, расскажет, что я тебя не забывал». И ситуация у Шефнера иная — любимая осталась на земле, захваченной врагом. Отсюда — «я с боем шел к тебе».
По тональности это стихи, отразившие новый этап войны. Стихотворения «Жди меня» не удалось разыскать в текстах зимних передач 1942 года, хотя известность его была почти легендарной. (Есть свидетельство, что однажды оно все-таки было прочитано.) Однако каких-либо откликов, в том числе стихотворных, не последовало. И не то чтобы блокадный Ленинград не знал любви, но стихи К. Симонова не вписывались в ленинградский быт первой зимы. Вера Инбер писала в «Пулковском меридиане»: «Для нас как лишний груз при переправе влюбленность, нежность, страстная любовь». Интимная лирика казалась людям с еще не оттаявшей душой явлением другого мира. Иное дело осень 1943 года. Тогда, несмотря на блокаду и обстрелы, город был в условиях, близких к «обычным фронтовым». И шефнеровские строки ложились на душу ленинградцам и фронтовикам. [109]
Меж нами дымные пустыни,Именно в блокадном кольце и должны были родиться такие строки.
Вопрос о том, что отобрать, какие произведения нужно прочитать сегодня, был вопросом и политики, и такта. Многое зависело тут от чувства времени и художественного вкуса работников литературной редакции. Их выбор убеждает: в Ленинграде передавались лучшие произведения советских поэтов военной поры. 13 января 1942 года по радио звучало стихотворение А. Суркова «Мститель»: «Человек склонился над водой, и увидел он, что он седой. Человеку было двадцать лет...» Радиожурналисты понимали, как может воспринять ленинградец, переживающий блокадную зиму, эти стихи. Ведь они были и о нем, и в то же время они говорили, что горе и беда Ленинграда — часть общей народной беды. Вместе с юным, поседевшим солдатом жители города, замерзшие, опухшие от голода, потерявшие близких, но не потерявшие веры, повторяли сурковские строки о бойце, который поклялся беспощадно мстить врагу: «Кто его посмеет обвинить, если будет он с врагом жесток».
Той же зимой в одну из Радиохроник были включены стихи К. Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», стихи о трудном отступлении сорок первого, о Родине, о том огромном потрясении, которое перенес народ. Эти стихи, помимо всего, напоминали сегодняшнему горожанину, который оказался в нечеловеческих условиях блокады, о его корнях, земле отцов и дедов, захваченной врагом. Вся эта картина оскверненных лесов, пажитей, деревень, этот глубоко личный рассказ о пережитом целым народом вселял прежде всего чувство гордости «за самую милую, за горькую землю, где я родился». У ленинградцев были свои поэты, которые достойно сказали и о городе, и о блокадном быте, и о стойкости. Рядом с «Февральским дневником» О. Берггольц и стихами Н. Тихонова и А. Прокофьева в Ленинграде в феврале 1942 года звучало обращение К. Симонова к другу-поэту, напоминая об общности народной судьбы: [110]
Ты знаешь, наверное, все-таки родинаЭти стихи звучали по ленинградскому радио в феврале 1942 года, помогая пережить страшную зиму.
Сотни тысяч унесли декабрь и январь, смерть продолжала косить людей и в феврале. Ледовая трасса и эвакуация через Ладогу уже давали о себе знать, с продовольствием стало чуть лучше. Многие попадали в стационары, работали бытовые отряды молодежи, но люди ослабели настолько, что спасти удавалось далеко не всех. Однако несомненно: в феврале и особенно в марте город медленно начал выходить из того положения, в котором был в декабре — январе. Стало оживать и радио. Оно заговорило громче, яснее, оно вернуло городу музыку, оно ободряло: «День придет, над нашей головой пролетит последняя тревога и последний прозвучит отбой».
Неизгладимое впечатление производил Ленинград 1942 года на тех, кто увидел впервые его военный лик. Можно было о многом прочитать и услышать, и все-таки непосредственное впечатление оказывалось значительно сильней. Так случилось с А. Фадеевым. Так было и с М. Алигер, написавшей небольшую поэму «Весна в Ленинграде». Вообще же сам факт прочтения по радио больших стихотворений и даже таких поэм, как «Пулковский меридиан» В. Инбер и «Блокада» З. Шишовой, отражал общий интерес слушателей и читателей к поэзии. О минувшей зиме, о городе «без огня и без воды» говорила поэтесса, как раз в эту пору начавшая работу над своей ставшей потом широкоизвестной поэмой «Зоя», в которой слились вместе и беда Ленинграда, и горечь личной потери, и бессмертие московской девушки-героини. Но эта поэма была еще впереди, а пока по радио звучала поэма М. Алигер о блокаде.
В теченье этой медленной зимы,И опять, как и осенью, как и в начале года, в «небывало сердечной беседе», которую вело ленинградское радио с населением, приняли участие бойцы и командиры. [111]
22 февраля выступил генерал И. Федюнинский. Он говорил: «Сейчас наша армия прорывает сильно укрепленную линию фашистской обороны на одном из участков фронта... Мы с восхищением следим, товарищи ленинградцы, за вашим самоотверженным трудом и стойкостью, с которыми вы переносите трудности и лишения».
О чем думал ленинградец, слушая эти слова? Там, на тридцатиградусном морозе, — бойцы Федюнинского. Они знают, как трудно Ленинграду сейчас. Они прорвут кольцо, они придут... Может быть, именно эта речь позволила кому-то не пасть духом, пережить еще один день, а потом другой, дождаться помощи или, превозмогая собственную слабость, сделать первые медленные шаги к спасению.
Зимой люди уезжали. Женщины, дети, больные отправлялись в трудный путь через Ладогу. Тогда уехали и некоторые работники радио — самые слабые. Начиналась ленинградская весна, мороз схлынул. На радио в марте стало светло и потеплело. Наступил новый этап блокадной жизни. Завершилась и самая тяжкая пора в работе ленинградского радио.
Среди многих и многих передач марта ленинградцы услышали печатавшиеся в «Правде» рассказы Николая Тихонова. Это было начало известного ленинградского цикла, который и появиться мог лишь к концу зимы, когда стало ясным, что пережил город. А через несколько недель, после прочтения очередного рассказа Н. Тихонова, передавалась статья «Черты советского эпоса», посвященная анализу тихоновской прозы. На этот раз радио говорило о жизни и ее отражении в литературе, о том, что героический эпос был рожден подвигом Ленинграда.
Многие писатели выступали по ленинградскому радио в дни блокады. Но два голоса имели особую силу и влияние. [112]