От советского Инфорбюро
При первом вылете не все самолеты дошли до Берлина. ПВО Берлина поднимала аэростаты на высоту до 5500 метров. Некоторые экипажи не смогли с бомбовой нагрузкой набрать более 5000 метров я вынуждены были сбросить бомбы на запасные цели: Данциг, Кенигсберг, Штеттин.
Больше всех был огорчен Афанасий Иванович Фокин. Его экипаж не дошел до Берлина — сбросил бомбы на Штеттин.
— Теперь, как только взлетим, я зацеплюсь за флагманский, и потопаем себе на Берлин, — успокаивал он себя. — А то ведь что нее получается, братцы: вы Берлин шерстите, а я, выходит, вам дело порчу?
— То есть как это портишь? — удивился Оганезов.
— А ты посмотри, Григорий Захарович, как дело-то складывается: летим мы все до Штеттина, проходим его тихо — немец, значит, нас за своих принимает. Одни пошли себе дальше, а Афанасий Иванович Фокин, как гадкий мальчик, делает круг над Штеттином, тихонько сбрасывает все свои бомбы и чешет налегке домой. Возвращаются друзья-товарищи назад, а их уже над Штеттином ждут-дожидаются! Афанасий Иванович Фокин, выходит, предупредил...
— Не скажи, Афанасий Иванович, — смеется Оганезов, — Ты бомбы на фрицев тратишь, а вот Соломон Элькин по звездам шпарит крупнокалиберными!
— Скажи честно, попал или промазал? — серьезно спрашивает Элькина Василий Сергеевич Саранча, радист экипажа лейтенанта Русакова. Только глаза выдают его. Но Элькин, не замечая подвоха, начинает объяснять:
— Понимаешь, Вася, гляжу — аж глазам больно. Чувствую, «мессер» на нас заходит. Фара так и слепит. Я и ударил...
— А он?! — Василий Сергеевич даже нахмурился.
— Да в том-то и дело. Летит, сволочь!
— А ты?
— Я еще раз врезал.
— Летит?! — не отстает Саранча.
И тут только Соломон разглядел в глазах друга веселых чертиков, махнул рукой:
— Да ну вас!
Не дожил до победы комсомолец Соломон Элькин. 24 августа погиб экипаж Н. Ф. Дашковского. Приближаясь к аэродрому, после очередного изнурительного полета упал и сгорел самолет вместе с экипажем — командиром корабля, штурманом И. Е. Николаевым, стрелком-радистом С. А. Элькиным.
Не дожил до победы и Василий Саранча...
В день первого налета, поздно вечером, Преображенский зашел в комнату Афанасия Ивановича Фокина. Тот сидел, разложив на столе схемы, таблицы, книги.
— Все ясно, — сказал Преображенский, улыбнувшись. — По-видимому, старший лейтенант Фокин не собирается больше летать на Берлин?!
— Никак нет, товарищ полковник! — возразил Фокин, вставая.
— Тогда почему не отдыхаете?
— ЕСЛИ разрешите, еще часок. Хочу внимательно пройтись по маршруту.
— Не разрешаю. Для этого есть утро. Встанете пораньше, на свежую голову и работается лучше. А сейчас спать! — строго сказал полковник и, выходя из комнаты, добавил, но уже с улыбкой: — Чтобы дойти до Берлина, нужны хорошие нервы. Усталость — плохой помощник в таком полете. Спокойной ночи, Афанасий Иванович. — И прикрыл за собой дверь.
Фокин молча стал собирать книги. Через минуту в его комнате погас свет.
В ночь с 8 на 9 августа они снова пошли на Берлин. Перед вылетом Жаворонков зачитал всему личному составу 1-го минно-торпедного полка телеграмму Верховного Главнокомандующего, в которой он поздравлял всех с выполнением задания и желал новых боевых успехов.
Как и в первый раз, ровно в 21.00 флагманский корабль Преображенского стартовал первым. Снова под ними промелькнула узкая полоска суши на южной оконечности острова. Пробили низкую, с дождем облачность. На высоте 5000 метров не было видно ни бушующего Балтийского моря, ни латвийского побережья, только алая черта горизонта напоминала о заходящем солнце.
Через час полета Преображенский доложил :
— Греется левый. Сбавил обороты, слежу за ним.
Надо было решать: возвращаться на свой аэродром или идти на запасную цель? Экипаж напряженно прислушивался к работе моторов.
— Пройдем по курсу еще минут тридцать, а там решим, что делать, — сказал Преображенский.
Высота 6000 метров. Командир экипажа передает, что мотор работает по-прежнему, но лететь можно.
— Будем продолжать полет, — решает Преображенский. — Если мотор ухудшит работу, сбросим бомбы и станем тянуть на одном моторе на свой аэродром, — Помолчав, Евгений Николаевич добавляет: — Если вернемся, создадим неуверенность у остальных экипажей... Нужно дойти до цели. Ну что, хлопцы? Запевай, Ваня, мою любимую, а там, глядишь, и дотопаем до Берлина:
Оседлаю я горячего коня,Высота уже 6500 метров. Холодно. В кабине — минус тридцать шесть. Мерзнут руки. Что-то неладно с кислородом. Кран баллона открыт полностью, но дышать трудно. На лбу появились холодные капли пота. Страшная усталость, руки как будто налиты свинцом. Перед глазами красные круги — явный признак кислородного голодания. Экипаж решает снизиться до пяти тысяч метров.
П. И. Хохлов:
Бывает так — если не повезет, так жди одну беду за другой. Не прошло и четверти часа после потери высоты, как самолет стало обволакивать прозрачной, почти неприметной для глаза моросью. Стекла и козырьки кабин покрылись мелкими каплями, впереди все сливалось в сплошную темную массу. Пилотировать самолет можно только по приборам, вслепую, А у меня из головы не выходит мысль: как в такой обстановке точно выйти на контрольный ориентир?
Преображенский вдруг сообщает, что у него не работают оба компаса. Я гляжу на свой компас: он действует нормально, но в центре «котелка» образовался значительный пузырь. Это предвестник того, что и мой прибор может выйти из строя. Мороз в кабине делает свое дело. Как можно спокойнее я говорю Евгению Николаевичу, что мой компас исправен, будем идти по нему. И теперь мне приходится через определенные промежутки времени кнопками сигнальных ламп указывать летчику направление полета.
По моим расчетам, до цели еще 30 минут. Заботясь о надежной работе своего компаса, я снял с ног меховые чулки, обложил ими «котелок» компаса, а унты надел только на шерстяные носки.
Но вот видимость стала заметно улучшаться. Появились лучи прожекторов я разрывы зенитных снарядов. Это был Штеттин. V меня стало легче на душе: самолет летел точно по заданному маршруту. Теперь нет никаких сомнений, что через 25 минут мы будем над Берлином.
Евгений Николаевич торопил меня, все время спрашивал, когда будет цель. И забывал при этом, что ускорить полет мог только он сам, увеличив скорость.
В районе Штеттина к флагманскому кораблю пристроился чей-то самолет, ориентируясь по выхлопным огням. Ваня Рудаков, находившийся в астролюке, около радиостанции, не мог запросить, кто летит рядом с нами. На маршруте было категорически запрещено работать по радио на передачу — рация работала только на прием.
Через 15 минут — Берлин. Пройдя зону барражирования истребителей противника, самолеты вновь вошли в полосу зенитного огня. А пристроившийся самолет упорно следует рядом.
Берлин затемнен. Приведена в действие вся ПВО. Сквозь тысячи зенитных разрывов появляются редкие световые точки на земле. Видны контуры города. Блеснула узенькая ленточка Шпрее.
Ваня Рудаков передает:
— Сосед наш пропал.
Евгений Николаевич спрашивает:
— Да свой ли это был? Ночью все кошки серы.
Отбомбившись по цели, флагманский корабль взял курс на север. Вокруг — море огня от взрывов зенитных снарядов.
Несколько раз они уходили от атак истребителей. Однажды оказались в луче самолетного прожектора, но энергичным маневром вышли из него. Над морем снизились до 4000 метров.
— Ваня, чей самолет летел рядом? — спрашивает Преображенский.
— Не знаю, командир. Над целью он ушел от нас.
— Может, то был немец? Отстал от своих, приблудился к нам. Зашел вместе с нами на цель, отбомбился. Поглядел вниз, а там Берлин! — засмеялся Преображенский.
— Да нет, командир! По почерку — свой! Как ленточкой был привязан.
— Вернемся к себе, узнаем. Как там с бензином?
П. И. Хохлов:
Проверили баки — как будто я на этот раз бензина должно хватить. Евгений Николаевич озабоченно спросил:
— Ну как, Петр Ильич, разобрался, где мы примерно сейчас находимся?
Я доложил, что, по расчетам, мы уже должны пролетать траверз Либавы. И, словно в подтверждение, справа над облаками мы увидели разрывы зенитных снарядов — нас обстреливала Либава.
Много раз потом на разборах полетов Преображенский, касаясь работы штурманов, приводил этот пример. Уж очень поразила его точность определения нашего местоположения.
После пролета Либавы Евгений Николаевич передал управление мне. Полчаса я вел самолет к своему аэродрому, дав передохнуть командиру после напряженной и долгой работы. Примерно за час до посадки мы получили радиограмму от Жаворонкова: к нашему приходу аэродромы на острове могут быть закрыты туманом; пока видимость около километра.
Евгений Николаевич сказал:
— Если на острове будет туман, пойдем к Таллину. Бензина, думаю, хватит. А пока следуем на свой аэродром.
При подходе к острову у всех сложилось впечатление, что он закрыт туманом. Однако когда подлетели к аэродрому, то заметили, что вертикальная видимость неплохая — можно различить под собой летное поле. А видимость по горизонту крайне ограниченная, не больше пятисот метров. Преображенский решил садиться. Это решение было передано по радио на землю и на все идущие за нами самолеты. Приземлились мы и на этот раз удачно.
В автобусе, когда ехали домой, выяснилось, что рядом с флагманом летел самолет старшего лейтенанта Афанасия Ивановича Фокина.
— А я что говорил! — заглушая общий смех, кричал Афанасий Иванович. — Я ведь обещал, что зацеплюсь за флагманский, как взлетим, и дойду на этот раз до Берлина. И дошел! И отбомбился!
— А Ваня-то, Ваня! — махнул рукой Евгений Николаевич. — Думал, фашист к нам по ошибке пристроился! Он ему, как зашли на цель, скомандовал: «Валяй, бомби!» А потом всю дорогу доказывал нам, что тот отбомбился «удачно», но струсил и тихохонько улизнул к себе.
— Да не говорил я этого, товарищ полковник, — защищался Рудаков.
— Как не говорил?! Спроси Кротенко. Правда, Кротенко? — наседал Преображенский.
Из второго полета на Берлин не вернулся экипаж старшего лейтенанта Ивана Петровича Финягина. Командир корабля И. П. Финягин, штурман Александр Никифорович Дикий, радист-комсомолец Морокин и стрелок-комсомолец Шуев погибли над Берлином от прямого попадания зенитного снаряда.
А август бушевал зеленью, солнцем. И воздух был таким плотным и свежим, что напоминал вкусом холодную колодезную воду. И казалось, не было тяжелой войны, не было изнурительного полета, а вез автобус летчиков на отдых после радостного и упоительного летного дня, когда ощущение высоты и полета вливается в каждую мышцу, в каждую клетку...
ПОСТСКРИПТУМ9 августа 1941 года. Газета «Правда»:
«В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и бросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы. Все наши самолеты вернулись на свои базы без потерь».
9 августа 1941 года. Лондонское телеграфное агентство:
«Немцы пытались скрыть факт бомбардировки Берлина советскими самолетами, но потом вынуждены были этот факт признать. Берлинцы, которых в свое время уверяли в том, что их городу не грозит опасность воздушного нападения, теперь знают, что столица уязвима для налетов как английской, так и советской авиации. Это весьма важный психологический фактор, который окажет большое влияние на моральное состояние немцев».
9 августа 1941 года. Нью-Йорк:
«Воздушные налеты на германскую столицу становятся все более эффективными. Повреждены Штеттинский вокзал в восточной части и железнодорожная станция Вицлебен в западной части Берлина».
Из дневника Всеволода Вишневского:
«9 августа 1941 года. (49-й день войны.) Радио: «Наша авиация бомбила район Берлина».
Английское радио передает: «Советская авиация сделала большой звездный налет на Берлин. Этот налет сильнее всех бывших до сих пор».
10 августа 1941 года. Газета «Правда»:
«В ночь с 8 на 9 августа группа самолетов совершила второй полет в Германию, главным образом с разведывательными целями, и бросила в районе Берлина на военные объекты и железнодорожные пути зажигательные и фугасные бомбы. Летчики наблюдали пожары и взрывы. Действия германской зенитной артиллерии оказались малоэффективными...»