Глава 1.

Под скипетром императрицы Анны

1. «Сиятельные персоны»

Вступление на престол в 1730 г. курляндской герцогини, племянницы Петра Великого Анны Иоанновны стало следствием ожесточенной борьбы за власть, вспыхнувшей в России сразу после смерти царя-реформатора. Дело в том, что, перестраивая государственную машину, Петр Алексеевич изменил и сложившийся к тому времени порядок престолонаследия. Если в Московском государстве трон традиционно переходил от отца к первому по старшинству сыну, то согласно принятому в 1722 г. «Уставу о наследии престола» самодержец получил право назначать наследником престола того, кого ему заблагорассудится.

Пойти на такой шаг Петра заставили сложные семейные обстоятельства. Его сын от первого брака (с нелюбимой супругой Евдокией Лопухиной) царевич Алексей был заподозрен в государственной измене, по приказу отца арестован и приговорен к смертной казни. В июне 1718 г. Алексей Петрович скончался в равелине Петропавловской крепости, по официальной версии, от «кровяного пострела» т.е. кровоизлияния. Ходили, однако, слухи, что царевича задушили. Менее, чем через год, в апреле 1719 г. умер после недолгой болезни сын императора от брака с его второй женой Екатериной Скавронской, малолетний Петр Петрович.

Для государя смерть ребенка, которого он горячо любил и считал своим преемником, стала страшным ударом. Многих же недоброжелателей царя она, напротив, ободрила. [8] Во время панихиды по царевичу Петру псковский ландрат Степан Лопухин, дальний родственник опальной царицы Евдокии, со смехом сказал своим соседям, что «еще его, Степана, свеча не угасла, будет ему и впредь время». В этих дерзких словах заключалась горькая для императора правда. У царевича Алексея остался сын Петр, которому в ту пору шел четвертый год, сам же Петр наследников мужского пола не имел.

Подписывая указ 1722 г., государь стремился предотвратить переход власти в руки ненавистного ему семейства Лопухиных, что было бы неизбежно в случае следования традициям. Однако избрать преемника оказалось для Петра I очень непросто. За исключением царевича Петра Алексеевича, вся императорская фамилия состояла из женщин. В 1724 г. император торжественно короновал свою супругу Екатерину, с которой уже двенадцать лет состоял в негласном браке. Хотя речь о наследовании престола при этом не шла, многие современники увидели в коронационных торжествах именно избрание преемницы. Французский посол Ж.-Ж. Кампредон, например, сообщал в Париж: «...над царицей совершен был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга «

Первая российская императрица Екатерина Алексеевна прошла удивительный жизненный путь. Простая, совсем необразованная женщина, происходившая из лифляндских крестьян Скавронских, она в 1703 г. была захвачена в плен русскими солдатами в крепости Мариенбург (ныне Алуксне в Латвии), стала фавориткой сначала верного друга царя А. Д. Меньшикова, а затем и самого Петра. Суровый и решительный император относился к ней с необыкновенной нежностью, именовал в письма «Катеринушкой», «другом сердешниньким», «маткою». Следует сказать, что фавориток и «метресс» у царя всегда было много, но превращение любовницы в [9] законную жену и императрицу — случай совершенно уникальный. На подобное не решались ни прославившийся своими любовными похождениями союзник Петра в Северной войне курфюрст Саксонии Август II Сильный, ни его младший современник король Франции Людовик XV, который соорудил в Версале специальный Олений парк для встреч с фаворитками.

Характеризуя отношения Петра и Екатерины, голштинский посланник г. Ф. Басевич писал: «Она имела так же и власть над его чувствами, власть, которая производила почти чудеса». Однако вскоре после коронационных торжеств отношения между супругами испортились. Осенью 1724 г. была открыта любовная связь Екатерины с камергером В. Монсом. Дерзкому «галанту» отрубили голову, обвинив его во взятках, а Петр несколько месяцев почти не разговаривал с женой. Измена, естественно, поколебала намерение императора передать супруге престол.

Оставались еще две дочери царя от брака с Екатериной. Старшая из них, Анна вышла замуж за герцога Карла-Фридриха Голштейн-Готторпского и покинула Россию, а младшая, Елизавета оставалась с родителями в ожидании выгодной партии. Претендовать на корону могли также дочери сводного брата Петра I царя Иоанна Алексеевича (1666–1696 гг.), Екатерина Иоанновна и Анна Иоанновна, ставшие женами соответственно герцогов Карла-Леопольда Мекленбург-Шверинского и Фридриха-Вильгельма Курляндского.

Петр прекрасно понимал всю меру своей ответственности, и долгое время не решался сделать выбор. Даже заболев в январе 1725 г., он все время откладывал принятие окончательного решения. В ночь с 28 на 29 января государь скончался, так и не подписав завещания. Вопрос о наследнике расколол приближенных Петра I на два лагеря. Представители старинных аристократических фамилий, прежде всего кланы Голицыных и Долгоруких, поддерживали [10] кандидатуру внука императора, сына злосчастного Алексея, царевича Петра. Однако люди из новой знати, поднявшиеся на вершину власти лишь благодаря петровским реформам, более сочувствовали вдове государя Екатерине. Особенно активно поддерживали ее фельдмаршал А. Д. Меньшиков и видный дипломат П. А. Толстой — они участвовали в розыске по делу царевича Алексея и не могли ожидать от его сына ничего хорошего. В результате «птенцы гнезда Петрова « смогли склонить на свою сторону гвардию и силой принудили «старых бояр» подписать указ в пользу Екатерины.

Так как малообразованная императрица плохо разбиралась в государственных делах, в помощь ей был создан особый орган — Верховный тайный совет. В его состав вошли А. Д. Меньшиков, его сторонники П. А. Толстой, Ф. М. Апраксин и Г. И. Головкин, дипломат А. И, Остерман, а также наиболее видный представитель старой знати Д. М. Голицын. Фактически вся власть в стране сосредоточилась в руках А. Д. Меньшикова, который имел неограниченное влияние на императрицу. Этот яркий и незаурядный человек, также как и сама Екатерина I, в полном смысле слова поднялся «из грязи в князи». По мнению одних современников, он происходил из обедневшего дворянства, но другие, менее доброжелательные, говорили, что он был вовсе «подлой породы» и некогда торговал пирогами на московских улицах. Еще в юности Меньшиков попал в услужение к царю Петру и прошел путь от денщика до фельдмаршала. В 1703 г. он стал первым генерал-губернатором Петербурга, а во время Полтавской баталии командовал русской конницей и смог полностью разгромить одну из вражеских колонн.

При всей храбрости и энергичности Меньшиков обладал очень существенным недостатком: его тяга к казнокрадству имела совершенно чудовищные масштабы, даже на фоне прочих петровских вельмож, не отличавшихся [11] особенной щепетильностью. К тому же фельдмаршал был падок до роскоши (видимо сказывалось голодное детство) и очень тщеславен. «Обеды его, — писал о Меньшикове историк Д. М. Бантыш-Каменский, — в торжественные дни состояли из двухсот кушаньев, подаваемых на золотом сервизе, которые приготовлялись лучшими французскими поварами... В городе ездил он с чрезвычайной пышностью: выходя на берег Невы с многочисленной свитой, любимец Петра садился, обыкновенно, в лодку, обитую внутри зеленым бархатом и раззолоченную снаружи. Она причаливала к Исаакиевской пристани, где ныне Сенат (дом фельдмаршала находился на Васильевском острове — А. М.). Там ожидала Меньшикова карета, сделанная на подобие веера, на низких колесах с золотым гербом на дверцах, большой княжеской короной из того же металла на империале и запряженная шестью лошадьми». Понятно, что подобный образ жизни доставил Меньшикову множество врагов и завистников.

Опасаясь конкуренции со стороны других сановников, глава Верховного тайного совета решительно расправлялся со всеми, кого подозревал в отсутствии лояльности. В середине апреля 1727 г. Меньшиков начал следствие против своих бывших союзников в придворной борьбе, П. А. Толстого и петербургского генерал-полицмейстера А. М. Девиера, обвинив их в «непочтительности» к императрице. Суть конфликта, однако, была иной. Названные лица активно выступали против составленного Меньшиковым плана женитьбы царевича Петра на своей дочери Марии. После допроса и пыток Толстой и Девиер отправились в ссылку. Вскоре, 7 мая 1727 г., императрица Екатерина I умерла. В оставленном ею завещании двенадцатилетний царевич Петр объявлялся наследником, но до его совершеннолетия страной должен был править Верховный тайный совет. В одной из статей завещания содержалось также пожелание «учинить супружество [12] « между царевичем Петром и княжной Меньшиковой.

Сам А. Д. Меньшиков нисколько не сомневался, что на правах тестя сможет держать юного императора в руках. Если в 1725 г. он активно противодействовал вступлению Петра II на престол, то теперь активно ему содействовал. Но бывший царский денщик допустил две крупные ошибки.

Во-первых, уничтожая своих соперников из числа соратников Петра Великого, он расчищал дорогу к власти представителям старинной аристократии. Во-вторых, Меньшиков явно недооценил назначенного к царевичу воспитателем Андрея Ивановича Остермана. По его мнению, Остерман не мог быть опасен, так как, являясь выходцем из Вестфалии, не имел при дворе обширных связей и, к тому же, должен был испытывать благодарность за удаление Толстого, соперника на дипломатическом поприще. Остерман со своей стороны всячески поддерживал это заблуждение. Он отправлял Меньшикову подробные, но ложные, отчеты о настроениях Петра Алексеевича, а сам тем временем старательно настраивал своего питомца против фельдмаршала.

Большую роль при дворе стали играть представители старинного рода Долгоруких. Молодой офицер Иван Долгорукий свел с Петром II близкую дружбу, а его отец сенатор Алексей Григорьевич исполнял обязанности второго, после Остермана, наставника. Сам Петр Алексеевич очень тяготился опекой Меньшикова. По свидетельству прусского офицера К.-Г. Манштейна, как-то, в минуту гнева, юный монарх закричал на князя: «Я покажу тебе, что я император и что я требую повиновения». Развязка наступила осенью 1727 г. Попытка зарвавшегося временщика присвоить девять тысяч червонцев, подаренных купцами Петру, переполнила чашу терпения последнего. Фельдмаршал был арестован, осужден и отправлен в ссылку, а все его имущество конфисковано. [13]

Подавляющее большинство царедворцев злорадствовало, ибо заносчивый Меньшиков успел досадить буквально всем. Воронежский вице-губернатор Егор Пашков писал своему другу И. Черкасову: «Прошла и погибла суетная слава прегордого Голиафа, которого Бог сильной десницей сокрушил; все этому очень рады...». Ему вторит видный деятель петровской эпохи епископ Феофан Прокопович, который в письме к Петру II награждает Меньшикова такими эпитетами, как: «бездушный человек, язва, негодяй, которому нет подобного».

После падения Меньшикова основное влияние в Верховном тайном совете перешло в руки старой знати. К 1729 г. в его состав входили четыре представителя рода Долгоруких (Алексей Григорьевич, Василий Владимирович, Михаил Владимирович и Василий Лукич), два Голицына (Дмитрий Михайлович и Михаил Михайлович), а также граф Гаврила Иванович Головкин и Андрей Иванович Остерман. Новые «блистательные персоны», впрочем, действовали теми же методами, что и Меньшиков. Они намеревались женить Петра II на одной из княжен Долгоруких и активно раздавали своим сторонникам высокие государственные посты.

Долгорукие к тому же запятнали себя взяточничеством и очень дурно влияли на юного монарха. «Петр отвык совершенно от серьезного занятия, — писал историк С. М. Соловьев, — кто хотел приблизиться к нему, тот должен был говорить о вещах ему приятных, доступных: об охоте, собаках и т.п.». Это суждение подтверждается и свидетельствами современников. «Все в России в страшном расстройстве, — доносил один из иностранных дипломатов, — царь не занимается делом и не думает заниматься; денег никому не платят, и Бог знает до чего дойдут финансы; каждый ворует сколько может».

Еще в конце 1727 г. Петр II перенес столицу из Петербурга в Москву. Многие современники видели в этом знак окончательного разрыва молодого правителя с людьми [14] из окружения Петра I. Не менее символично выглядело и то, что по пути в Москву Петр Алексеевич встретился со своей бабкой Евдокией Лопухиной и подарил ей волость в две тысячи дворов. «Дура Дунька», как называл свою супругу Петр Великий, пробыв долгие годы в монастырском заточении, вовсе не утратила вкуса к интригам и теперь, когда ветер переменился, приняла активное участие в «попрании» Меньшикова.

Однако при Петре II, как всегда бывает во время резких перемен в высших сферах, на одного довольного приходилось десять обиженных. Стремительное возвышение Долгоруких и Голицыных не только пугало «новую» знать, но и раздражало представителей других старинных фамилий. Родственник матери Петра I Александр Львович Нарышкин, живший в своем подмосковном имении, когда узнал, что Петр II охотится неподалеку и желает его видеть, заявил: «Что мне ему, с чего поклоняться? Я и почитать его не хочу, я сам таков же, как и он, и думал на царстве сидеть, как он. Отец мой (Лев Кириллович Нарышкин — А. М.) государством правил, дай мне выйти из этой нужды — я знаю, что сделать!». За «предерзкие слова» Нарышкина отправили в «дальнюю его деревню».

Недоволен был и Остерман, оттесненный Долгорукими на второй план. Опытный царедворец хорошо видел, как опьяненные удачей фавориты делают ошибку за ошибкой, наживая все новых врагов и теряя союзников. В начале сентября 1729 г. Петр II выехал в сопровождении свиты на грандиозную охоту, для которой собрали более шестисот собак. Потехи продолжались более двух недель, а вскоре после возвращения в Москву стало известно, что император вступает в брак с дочерью князя Алексея Григорьевича Долгорукого Екатериной. 30 ноября произошло обручение, и 17-летнюю княжну стали официально называть императорским высочеством. Дворяне со всей страны потянулись в Москву на свадебные торжества. [15] Но в самый разгар предпраздничных хлопот Петр II заболел оспой и в ночь с 18 на 19 января 1730 г. скончался. В предсмертном бреду он звал к себе Остермана, а потом потребовал сани, чтобы ехать к сестре Наталье Алексеевне, которая умерла более года тому назад.

Сразу же после кончины Петра II, члены Верховного тайного совета собрались на совещание. Князь Алексей Григорьевич Долгорукий стал требовать престола для своей дочери, но это предложение было отвергнуто. Против него выступил даже один из членов фамилии фельдмаршал Василий Владимирович Долгорукий. «Неслыханное дело вы затеваете, — говорил он родственникам, — чтоб обрученной невесте быть российского престола наследницей! Кто захочет ей подданным быть? Не только посторонние, но и я, и прочие члены фамилии — никто в подданстве у нее быть не захочет. Княжна Катерина с государем не венчалась». Идею возвести на престол дочь Петра I Елизавету, также не приняли: верховники боялись конкуренции со стороны лиц из ее окружения.

Наконец князь Дмитрий Михайлович Голицын заявил, что со смертью Петра II линия, идущая от Петра Великого, пресеклась, и справедливость требует перейти к старшей линии царя Иоанна Алексеевича. Так было принято решение пригласить на престол Анну Иоанновну, которая еще в 1711 г. овдовела и, следовательно, без помех могла вернуться из Курляндии в Россию. Верховники надеялись, что не имевшая прочных связей при русском дворе герцогиня станет послушным орудием в их руках. При этом чтобы наверняка сохранить влияние и, по словам Д. М. Голицына, «себе воли прибавить», Долгорукие и Голицыны решили предложить новой императрице «кондиции» т.е. условия, ограничивающие ее власть. В глубокой тайне была составлена грамота, по которой Анна Иоанновна, будто бы по собственной воле, обещала во всем руководствоваться мнением Верховного тайного [16] совета и без его воли не назначать себе наследника, не вести международных переговоров, не жаловать крупных земельных владений и т.д. Осуществление замысла верховников по сути дела означало бы создание в стране новой формы правления — ограниченной монархии. Но ограничение это должно было осуществиться в пользу очень узкой группировки высших сановников.

Именно нежелание и неумение учитывать интересы широких слоев дворянства (или, как тогда говорили на польский лад, шляхетства) стало основной ошибкой членов Совета. Многочисленные дворяне, съехавшись в Москву на царскую свадьбу, неожиданно оказались на похоронах царя и при выборах новой царицы. Ходившие среди них слухи о тайных приготовлениях в Верховном совете порождали множество тревог и опасений и, одновременно, подталкивали к выдвижению собственных требований. Различные группировки дворян приступили к составлению своих проектов государственного устройства. Против авторов кондиций выступили такие яркие люди, как историк В. Татищев, писатель А. Кантемир, епископ Феофан Прокопович. Одним из лидеров враждебной верховникам группировки стал видный вельможа князь Алексей Михайлович Черкасский.

Настроение большинства дворян, видевших в самовластном государе защиту от произвола временщиков и фаворитов, прекрасно выразил Казанский губернатор Артемий Волынский, который писал в Москву: «Слышно, что здесь делается у вас или уже и сделалось, чтобы быть у нас республике... Я зело в этом сумнителен. Боже сохрани, чтоб не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий: и так мы, шляхетство, совсем пропадаем и принуждены будем горше прежнего идолопоклонничать и милости у всех искать».

Между тем депутация от Верховного тайного совета отправилась в столицу Курляндии Митаву (ныне Елгава, [17] в Латвии), где представила Анне Иоанновне кондиции, которые та приняла без всяких оговорок. 4 февраля 1730 г. был издан манифест об избрании Анны на российский престол, а неделю спустя, она прибыла в село Всесвятское под Москвой. Здесь, однако, будущая императрица быстро поняла, что «затейка» верховников вовсе не пользуется единодушной поддержкой дворянства. Во время аудиенции к Анне явилась целая толпа дворян, умолявших ее «принять самодержавство». Особенно воодушевило герцогиню то, что среди противников Совета оказалось много гвардейских офицеров. По сообщению очевидца событий, испанского посланника Я. Де Лириа, гвардейцы даже обратились к ней с такой речью: «Мы верные подданные Вашего Величества, верно служили Вашим предшественникам и пожертвуем нашу жизнь на службу Вашему Величеству, но не можем терпеть тирании над Вами. Прикажите и мы повергнем к Вашим ногам головы тиранов». 23 февраля Анна Иоанновна, в нарушение кондиций, объявила себя полковником Лейб-гвардии Преображенского полка, а 25 февраля вовсе отказалась выполнять прежние договоренности.

Протестовать никто не решился. Курляндская герцогиня вступила на российский престол, Верховный тайный совет был распущен. Понимая, что его планы рухнули, Д. М. Голицын зловеще произнес: «Знаю, что я буду жертвой неудачи этого дела. Так и быть пострадаю за отечество; мне уже немного остается, и те, которые заставляют меня плакать, будут плакать долее моего». Как и многие ее предшественники, Анна Иоанновна действительно начала правление с наказания своих реальных и мнимых противников. Сперва, впрочем, она действовала очень осторожно. Отцу несостоявшейся царицы А. Г. Голицыну приказали жить безвыездно в имении, а прочих видных представителей рода разослали губернаторами по окраинам империи: Василия Лукича — в Сибирь, Ивана Григорьевича — в Вологду, Михаила [18] Владимировича — в Астрахань. Князь Дмитрий Михайлович Голицын и его брат фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын сохранили на некоторое время свои высокие чины и звания.

Однако уже несколько месяцев спустя, начались настоящие расправы: в середине 1730 г. князя Алексея Григорьевича вместе с семьей сослали в Соловки, а его сына Ивана, друга покойного императора — в Березов. В декабре того же года фельдмаршал Михаил Михайлович Голицын, измученный тревогами за свою судьбу, скончался от сердечного приступа. Другой фельдмаршал, Василий Владимирович Долгорукий в конце 1731 г. был заточен в Шлиссельбургскую крепость, невзирая на то, что в свое время протестовал против попытки возведения на престол Екатерины Долгорукой. Только в 1736 г. Анна Иоанновна имела удовольствие добраться до автора кондиций Д. М. Голицына. Его обвинили в злоупотреблениях по службе, взяточничестве и, самое главное, в «произнесении богомерзких слов». Как выяснил суд, вольнодумный князь однажды заметил, что для пользы дела стал бы слушать советы самого Сатаны. Дмитрия Голицына отправили в Шлиссельбург, где он и умер в 1737 г. Еще через два года началось новое следствие по делу Долгоруких, в результате которого князь Иван Алексеевич был подвергнут в Новгороде мучительной казни «через колесование», а Василию Лукичу, Сергею и Ивану Григорьевичам Долгоруким отсекли головы.

Уничтожив Верховный тайный совет, Анна Иоанновна создала в октябре 1731 г. Кабинет министров, сходный с Советом по функциям, но еще более узкий по составу. Первоначально в него вошли три сановника: А. И. Остерман, князь А. М. Черкасский и граф Г. И. Головкин. В 1735 г., после смерти Головкина, членом кабинета был избран П. И. Ягужинский, а еще позже, в 1738 г. — А. П. Волынский. Подпись трех кабинет-министров полностью заменяла собой подпись императрицы. [19]

Большую роль стал играть также генерал-фельдмаршал Б.-К. Миних, который в 1730 г. занял пост президента Военной коллегии (органа, руководившего вооруженными силами страны). Наконец, неограниченным влиянием на императрицу пользовался ее фаворит Э.-И. Бирон. Что же представляли собой люди, определявшие курс страны во время войны 1735–1739 гг.?

Императрица Анна Иоанновна, как говорилось выше, в 1710 г., совсем еще юной семнадцатилетней девушкой, была выдана замуж за герцога Курляндского, но почти сразу овдовела. Тем не менее, Петр I настоял на том, чтобы Анна отправилась в Курляндию и жила там, управляя герцогством с помощью российских советников. Курляндия в то время играла очень важную роль в борьбе России за выход к Балтийскому морю, и Петр Великий не мог отказаться от влияния на нее. Формально герцогство считалось вассалом Речи Посполитой (союзного государства Польши и Литвы), но это нисколько не мешало императору принимать самые решительные меры. В сентябре 1712 г., узнав, что многие курляндские дворяне без восторга встретили приезд Анны Иоанновны, он велел русскому уполномоченному П. М. Бестужеву действовать напористо и жестко: «И для того посылайте на экзекуции наших драгун... и смотрите за ними, чтоб они сверху указу себе лишнего не брали».

Другие державы, в первую очередь Речь Посполитая и Пруссия, также стремились взять Курляндию под свой контроль. С этой целью они то поддерживали претензии на корону других родственников покойного герцога, то пытались предложить Анне Иоанновне нового жениха. Особенно активизировались такие попытки после смерти Петра I. В конце 1725 г. Речь Посполитая выдвинула в качестве претендента на руку и сердце Анны Иоанновны побочного сына польского короля Августа II Морица Саксонского. Курляндское дворянство на своем сейме его кандидатуру одобрило, да и герцогине жених понравился, [20] но в России подобные действия вызвали тревогу. В Митаву немедленно выехал русский дипломат князь В. Л. Долгорукий (позже казненный Анной Иоанновной), который принялся угрожать курляндскому дворянству тем, что в случае избрания Морица их ожидает полное поглощение Польшей. В качестве собственных кандидатов Россия предложила на выбор либо герцога Голштейн-Готторпского, либо А. Д. Меньшикова, давно хлопотавшего о своем избрании герцогом. Затем к этим двум были добавлены братья Карл и Людвиг Гессен-Гомбургские, находившиеся на русской военной службе. Часть членов курляндского дома во главе с престарелым герцогом Фердинандом высказалась за принца Гессен-Кассельского. После долгих споров и международных интриг, во время которых Анна Иоанновна ездила за консультациями в Петербург, а Меньшиков в Митаве лично угрожал курляндцам ввести в герцогство войска, дело кончилось ничем. Герцогиня замуж так и не вышла.

Подобные инциденты, разумеется, наложили неизгладимый отпечаток на характер Анны Иоанновны. С. М. Соловьев писал по этому поводу так: «Раннее и бездетное вдовство в стране слабой, за влияние, над которой спорили три сильных соседа, сделали из Анны игрушку политических отношений и соображений; она стала невестой всех бедных принцев, желавших получить Курляндию в приданое; планы о браке ее составлялись и разделывались, смотря по отношению между Россией, Польшей и Пруссией... Чаша унижения была выпита до дна, а натура была жесткая, гордая, властолюбивая, чувствительная к унижению».

Разорвав кондиции, Анна Иоанновна продолжала опасаться заговоров и интриг со стороны родовитой аристократии. Отсюда ее жестокие гонения на Голицыных, Долгоруких, Юсуповых, отсюда и попытка опереться на «пришлых людей», иностранцев или россиян, не имевших связей при дворе и всем обязанных самой императрице. [21] Все современники сходились в том, что Анна Иоанновна была умна, но многие при этом порицали правительницу за грубость, склонность к жестоким шуткам и буйным развлечениям. При дворе все время находилось множество шутов, уродов, разного рода сумасшедших, смешивших императрицу. Особенно любила Анна Иоанновна женщин, которые умели быстро и безостановочно говорить («жужжать», по словам современника). Иногда в шута превращался человек знатного происхождения, навлекший на себя гнев царицы, как, например, еще один представитель ненавистного ей семейства Голицыных, князь Михаил Алексеевич. Во время пребывания за границей он женился на итальянке, перешел в католичество (что тогда считалось преступлением), а возвратясь в Россию пытался это скрыть, но безуспешно. Анна в 1733 г. произвела несчастного в «кавалеры шутовского ордена» и обязала подавать квас за обедом. Сходная судьба постигла князя Волконского, попавшего в шуты за свое заносчивое поведение.

Вообще унижение человека родовитого и гордого почти всегда доставляло императрице удовольствие. Она любила, например, натравливать на вельмож своих комнатных собачек, заставляла пожилых и тучных придворных пролезать под столом, а иных, в чем-либо провинившихся, наказывала «из собственных рук».

Люди, испытавшие на себе гнев Анны Иоанновны, по понятным причинам, рисовали в мемуарах крайне непривлекательный ее портрет.

Так жена казненного Ивана Долгорукого Наталья Шереметева пишет о ней: «Престрашного была взору; отвратное лицо имела; так была велика, когда между кавалеров идет, всех головой выше и чрезвычайно толста». В этом отзыве видно явное желание уязвить «погубительницу» и утвердить свое превосходство в той сфере, над которой царские указы не властны: в красоте и женской привлекательности. [22]

Современники, не испытавшие таких тяжких гонений, как Шереметева, держались более спокойных и, зачастую, вполне благожелательных оценок. Голштинский камер-юнкер Ф.-В. фон Берхгольц, знавший Анну Иоанновну еще герцогиней, отмечает, что она «женщина живая и приятная, хорошо сложена, недурна собой и держит себя так, что чувствуешь к ней почтение». Супруга британского посла леди Джейн Рондо в одном из своих писем к подруге отмечает: «Она (императрица — А. М.) очень крупная женщина с очень хорошей для ее сложения фигурой, движения ее легки и изящны. В выражении ее лица есть величавость, поражающая с первого взгляда, но когда она говорит на губах появляется невыразимо милая улыбка... Она, по-видимому, очень человеколюбива и будь она частным лицом, то, я думаю, ее бы называли очень приятной женщиной».

Английская гувернантка Элизабет Джастис, жившая в Петербурге с 1734 по 1737 г. (т.е. тогда, когда Шереметева находилась в ссылке), дает и вовсе восторженный отзыв: «Ее величество высока, очень крепкого сложения и держится соответственно коронованной особе. На ее лице выражение и величия, и мягкости. Она живет согласно принципам своей религии. Она обладает отвагой, необычной для ее пола, соединяет в себе все добродетели, какие можно было бы пожелать для монаршей особы...». Впрочем, справедливости ради следует заметить, что Джастис при дворе не бывала и видела императрицу лишь при посещении театра. Еще один английский путешественник, медик Джон Кук в своих записках о России сообщает: «Императрица Анна не была красавицей, но обладала каким-то столь явным изяществом и была столь исполнена величия, что это оказывало на меня странное воздействие: я одновременно испытывал благоговейный страх перед ней и глубоко почитал ее».

Надо также сказать, что многие из тех недостатков, а которых писали враги Анны Иоанновны, вовсе не являлись [23] исключительной чертой императрицы. Не подлежит сомнению, что государыня любила шутов и забавы. Но ее современник, шведский путешественник К. Р. Берк, побывавший в Петербурге, отмечал, что тяга к грубоватым развлечениям вообще была присуща русскому обществу. «Народ любит шутов и уродов. — пишет он, — В знатных домах обычно есть бандурист, который под звуки своего инструмента поет непотребные песни, корча разные гримасы». Кстати, по мнению Берка, нравы царского двора при Анне Иоанновне даже смягчились. «Теперь помимо 19 января — дня прихода императрицы к власти, — отмечает он, — при дворе больше уже сильно не пьют, а при Екатерине, говорят, трезвыми бывали редко. Тех, кто мгновенно делается совсем пьян, любящая скромность императрица не жалует и потому приказала нескольким гренадерам присутствовать там (во дворце — А. М.), чтобы отводить свалившихся с ног вниз к их слугам». Страсть государыни к роскоши также вполне отвечала нормам эпохи, а отмечаемая рядом мемуаристов лень едва ли превышала пассивность целого ряда европейских монархов. Что же касается подозрительности и мстительности, то они, как говорилось выше, имели вполне веские основания.

Фактическим руководителем Кабинета министров являлся уроженец города Бохума Генрих-Иоганн-Фридрих Остерман, который в России стал именоваться Андреем Ивановичем. Он происходил из семьи пастора, обучался в Йенском университете, но был вынужден покинуть Германию из-за того, что во время дуэли убил своего противника. В 1703 г. Остерман оказался в Голландии, где встретился с адмиралом К. Крюйсом, пригласившим его на русскую службу. В 1708 г. он поступил в Посольский приказ переводчиком, два года спустя, стал там секретарем, а после окончания Северной войны принял активное участие в подписании Ништадтского мирного договора со Швецией. Энергичный дипломат, Остерман [24] также проявил себя, как хитрый и даже коварный царедворец. При Екатерине I он всячески демонстрировал свою верность Меньшикову, при Петре II активно способствовал падению бывшего фаворита и возвышению Долгоруких, а при Анне Иоанновне преследовал уже самих Долгоруких. Завидовавший успехам Остермана, Г. И. Головкин как-то заметил: «Андрей Иванович — человек веры неправославной, да, кажется, и вообще никакой». Весьма яркий образ главы Кабинета министров запечатлен в записках прусского офицера К.-Г. Манштейна. «Часто, — сообщает этот автор, — иностранные министры в течение двух часов проговорят с ним (Остерманом — А. М.) и по выходе из его кабинета знают не больше того, сколько знали, входя туда. Что он ни писал, что ни говорил, могло пониматься двояко. Тонкий, притворный, он умел владеть своими страстями и в случае нужды даже разнежиться до слез. Он никогда не смотрел никому в глаза из страха, чтобы глаза не изменили ему, он умел держать их неподвижно».

Еще в 1721 г. А. И. Остерман вступил в брак с Марфой Ивановной Стрешневой, братья которой занимали видные государственные и военные посты. На это обстоятельство в его карьере специально указывал, живший в России, датский ученый и путешественник П. фон Хавен. «Остерман, — пишет он в своих мемуарах, — обладал представительной внешностью и хорошим сложением, но и не менее одаренным разумом — он был и умен и отважен. Однако некоторые подозревали в нем помыслы, по которым в государственные дела он вкладывал более благоразумия, нежели души... Он почти всегда притворялся больным, поэтому почти никогда не выходил из дому и не поддерживал с кем бы то ни было особых отношений, благодаря чему избегал многих подозрений и преследований, да и легко мог скрывать свои мысли и намерения... Он женился на природной русской знатной даме. Благодаря этому последнему большинство русских [25] видели в нем соотечественника. И этим он еще освободился от скверного прозвища, которым русские господа порой награждают живущих в России немцев. Русские называют их «кургузыми», то есть «короткохвостыми лошадьми». Ибо русские говорят, что у немцев в этом государстве нет ни хвоста, ни имений, ни семьи». Фон Хавен сообщает также, что Андрей Иванович «никогда не покровительствовал никому из своих друзей». На еще одно, очень редкое для того времени, качество Остермана указывает леди Рондо, писавшая: «Он не алчен, поскольку остается бедным при всех предоставлявшихся ему возможностях».

Второй постоянный кабинет-министр, князь Алексей Михайлович Черкасский выглядел живым контрастом энергичному Остерману.

Он принадлежал к древнему аристократическому роду и обладал множеством высокопоставленных родственников. Первым браком князь был женат на Агриппине Львовне Нарышкиной, двоюродной сестре Петра I, а вторым — на Марфе Трубецкой, дочери сенатора Юрия Юрьевича Трубецкого. Во владении у А. М. Черкасского находилось свыше семидесяти тысяч крестьянских душ. Но при всей своей знатности, при всем богатстве, это был пассивный, мало деятельный сибарит. Историк XVIII в. М. М. Щербатов охарактеризовал его, как «человека весьма посредственного разумом, ленивого, не знающего в делах и, одним словом, таскающего, а не носящего свое гордое имя». Современник Черкасского, А. П. Волынский язвительно замечал: «Ныне его поставят — на завтра постригут, а за все про все молчит и ничего не говорит». Джейн Рондо также писала своей подруге, что князь «знаменит молчаливостью» и язвительно добавила по этому поводу: «Владения и знатность князя потребовали для него почетной должности, и он наверняка не станет ни утруждать себя делами, ни мешать кабинету своим красноречием». [26]

Впрочем, при Петре I послужить Черкасскому все-таки пришлось. В 1715 г. он был назначен обер-комиссаром Петербурга и, следовательно, отвечал за строительство в молодой столице. Несколько раз император благодарил Черкасского за «исправный порядок», а в 1719 г. решил назначить его губернатором в Сибирь, вместо проворовавшегося М. П. Гагарина. Испуганный вельможа умолял государя отменить назначение, говорил, что с таким делом ему не справиться, но Петр остался непреклонен. Черкасский, действительно, не смог навести в сибирских землях порядка. Посетивший Сибирь в ту пору генерал-майор В. Геннин с иронией просил императора прислать Черкасскому «мешочек смелости», ибо он «добр да не смел». В 1724 г. князь вернулся в Петербург и вскоре был назначен присутствующим в Сенате. Лишь один раз А. М. Черкасский проявил незаурядную активность: в 1730 году, когда выступил против верховников. Став кабинет-министром, он вновь отошел в тень, а после перенесенного в 1738 г. апоплексического удара даже перестал ездить на заседания кабинета.

Третий кабинет-министр Гаврила Иванович Головкин был старым дипломатом петровской школы, руководил с 1717 г. Коллегией иностранных дел, затем входил в состав Верховного совета. Многие современники обвиняли Головкина в безынициативности, но скорее он был просто слишком осторожен, чтобы демонстрировать свою позицию по тому или иному вопросу. Остермана Гаврила Иванович откровенно не любил, однако едва ли мог вести с ним борьбу: ко времени воцарения Анны Иоанновны Головкину было более семидесяти лет, и он сильно болел. После его смерти, третьим кабинет-министром в 1735 г. стал Павел Иванович Ягужинский, еще один «птенец гнезда Петрова».

Сын бедного органиста из Немецкой слободы, Ягужинский не раз испытал взлеты и падения. Он занимал должность генерал-прокурора Сената, был послом в Польше, [27] Пруссии и Австрии, но при Екатерине I подвергся гонениям со стороны Меньшикова. В 1730 г. Ягужинский сначала примкнул к верховникам, но затем, обиженный пренебрежительным отношением Долгоруких, одним из первых предупредил Анну Иоанновну о неприязни дворянства к «затейке» с кондициями. По отзывам современников, этот государственный деятель был умен, очень амбициозен и резок в обращении. В свое время он не боялся противоречить Меньшикову, наверное, не побоялся бы и Остермана, но здоровье его было подорвано. В 1736 г. Ягужинский умер. Некоторое время одно место в кабинете оставалось вакантным, а затем его занял Артемий Петрович Волынский, в прошлом Астраханский губернатор и резидент в Персии.

Руководитель вооруженных сил страны Бурхард-Кристоф Миних родился в 1683 г. в графстве Ольденбургском, где его отец служил смотрителем плотин, и с юных лет готовился стать военным инженером. В 1701 г. он поступил на службу в Гессен-Дармштадтскую армию, оттуда перешел в Ост-Фрисландскую армию, а из Ост-Фрисландской — в Гессен-Кассельскую, с которой принимал участие в Войне за испанское наследство. Однако, мелкие германские княжества, видимо, были тесны для честолюбивого военного и в 1716 г. Миних стал генерал-майором в войсках польского короля и саксонского курфюрста Августа II. Прослужив польской короне пять лет, он принял предложение российского посла С. Г. Долгорукого перейти на русскую службу.

Петр I поручил Миниху составить новый план укреплений Кронштадта, затем послал его инспектировать Рижскую крепость и остался доволен выполненными поручениями. В 1722–1725 гг. Миних принимал участие в сооружении Ладожского канала. Его настойчивость и исполнительность очень понравились государю. При одном из посещений строительства Петр даже заявил: «Он (Миних — А. М.) скоро приведет Ладожский канал к окончанию; [28] из всех иностранцев, бывших в моей службе, лучше всех умеет предпринимать и производить великие дела». Прусский посланник Аксель фон Мардефельдт заметил как-то о Минихе, что он «постигнул дух Петров». И действительно, подобно императору, этот военачальник не просто старался достичь поставленной цели, но шел к ней неуклонно, не щадя ни себя, ни других. Смертность рабочих на строительстве была огромной, тех, кто пытался бежать, били батогами, но канал возводился.

После смерти Петра I финансирование работ по устройству канала резко сократилось, и Миних вернулся в Петербург. Несмотря на очень натянутые отношения с Меньшиковым, ему удалось избежать опалы при Екатерине I. Петр II пожаловал Миниху графское достоинство и назначил его на пост генерал-губернатора Санкт-Петербурга, Ингерманландии и Карелии. Как и Остерман, Миних во время подготовки верховниками кондиций, занял выжидательную позицию, а после явного провала их планов, встал на сторону Анны Иоанновны. Опала фельдмаршалов М. М. Голицына и В. В. Долгорукого расчистила ему путь к самым высоким воинским постам и чинам. Анна Иоанновна назначила Миниха президентом Военной коллегии и генерал-фельдцейхмейстером (начальником всей артиллерии), дала ему чин генерал-фельдмаршала. Видный полководец принц Евгений Савойский, одобряя эти действия, писал императрице, что она вверила руководство армией «человеку, соединяющему в себе с редкими достоинствами примерную ревность к службе».

Историк Д. М. Бантыш-Каменский, суммировав различные отзывы современников о Минихе, дал ему следующую характеристику: «Граф Миних был роста высокого, величественного. Глаза и все черты лица показывали остроумие, неустрашимость и твердость характера; голос и осанка являли в нем героя. Он невольным образом вселял в других уважение к себе и страх; был чрезвычайно [29] трудолюбив и предприимчив; не знал усталости, мало спал, любил порядок, отличался, когда хотел любезностью в обществах, стоял в ряду с первыми инженерами и полководцами своего времени; но вместе был горд, честолюбив, лукав, взыскателен и жесток; не дорожил для своей славы кровью вверенных ему солдат; казался другом всем, не любя никого».

К этой развернутой характеристике стоит добавить, пожалуй, только отзыв леди Рондо, отражающий особый, женский взгляд на фельдмаршала. В 1735 г. она писала своей подруге в Англию: «Представление, которое сложилось у Вас о графе Минихе, совершенно неверно. Вы говорите, что представляете его себе стариком, облику которого присуща вся грубость побывавшего в переделках солдата. Но ему сейчас что-нибудь пятьдесят четыре или пятьдесят пять лет, у него красивое лицо, очень белая кожа, он высок и строен, и все его движения легки и изящны. Он хорошо танцует, от всех его поступков веет молодостью, с дамами он ведет себя как один из самых галантных кавалеров этого двора и, находясь среди представительниц нашего пола, излучает веселость и нежность, которые мне очень неприятны, ибо притворны. ...Как были бы Вы удивлены, увидев, что он внимает Вам с томным взором, потом внезапно хватает Вашу руку и с восторгом целует ее! Но насколько более Вы были бы удивлены, обнаружив, что он полагает обязательным вести себя так со всеми женщинами. ...Я бы считала, что его любимым военным приемом должно быть нападение из засады, ибо искренность — качество, с которым он, по-моему, не знаком».

Действительно, кроме полководческих талантов, Миних явно обладал способностями к придворным интригам и то поддерживал Остермана, то пытался ослабить его влияние на императрицу.

Фаворит императрицы Анны Иоанновны Эрнст-Иоганн Бирон официально находился на придворной [30] службе (он был обер-камергером), ко при этом оказывал сильнейшее влияние на все государственные дела. Согласно исследованиям немецких генеалогов А. Бухгольца и Ф. фон Лорингховена, Бирон был внебрачным сыном корнета польской армии Карла Бирена и простой латышки, няньки его детей. Еще в 1714 г. он пытался поступить на службу к царевичу Алексею, сыну Петра I, однако, как человек низкого происхождения, получил отказ. По возвращении в родную Курляндию, Бирон занял место камер-юнкера при дворе Анны Иоанновны, причем помог ему в этом тогдашний гофмейстер герцогини П. М. Бестужев. Ходили слухи, что причиной покровительства являлась любовная связь между Бестужевым и сестрой Бирона. Вскоре ловкий курляндец превратился в возлюбленного Анны и первым делом добился удаления Бестужева, который также выполнял при герцогине отнюдь не только официальные обязанности. «Я в несносной печали, — писал Бестужев своей дочери в 1728 г. — едва во мне дух держится, потому, что через злых людей друг мой сердечный от меня отменился, а ваш друг (Бирон — А. М.) более в кредите остался».

Вскоре после восшествия Анны Иоанновны на престол, Бирон был утвержден в дворянстве, а затем возведен в графское достоинство Священной Римской империи. В 1737 г. он получил титул герцога Курляндского и Семигальского. По отзывам большинства современников, фаворит очень ревниво оберегал свое положение при особе императрице и безжалостно расправлялся с противниками. Живший в Петербурге в 1733 г. английский путешественник Ф. Дэшвуд отмечает в своих записках: «У графа множество недругов (а какой выдающийся человек их не имеет?), и он всегда старается знать, что люди говорят и делают. Людей заставляют быть осмотрительными и держать язык за зубами незамедлительные, суровые наказания, которым подвергают на основании одних лишь подозрений». Так в последний год правления [31] Анны Иоанновны Бирон отправил на эшафот кабинет-министра А. П. Волынского, попытавшегося ослабить его влияние на государыню.

Кроме подозрительности, Бирон отличался тягой к казнокрадству, мотовством, тщеславием и неоднократно участвовал в самых темных махинациях. Фельдмаршал Б.-К. Миних, который сначала с фаворитом дружил, а потом враждовал, отзывается о нем так: «Этот человек, сделавший столь удивительную карьеру, не имел вовсе образования, говорил только по-немецки и на своем природном курляндском наречии; он даже довольно плохо читал по-немецки, в особенности, если попадались латинские или французские слова. Он был довольно красивой наружности, вкрадчив и очень предан императрице, которую никогда не покидал, не оставив около нее своей жены. Императрица не имела вовсе стола и обедала или ужинала с семейством Бирона и даже в комнатах своего фаворита. Он жил великолепно, но вместе с тем был бережлив, весьма коварен и крайне мстителен».

Леди Рондо, не имевшая причин питать к фавориту неприязнь, тем не менее, отмечает в своем письме: «Герцог очень тщеславен, крайне вспыльчив и, когда выходит из себя, несдержан в выражениях. Он презирает русских и столь явно высказывает свое презрение во всех случаях перед самыми знатными из них, что, я думаю, однажды это приведет к его падению».

Лица, желавшие сделать придворную карьеру, и иностранные дипломаты заискивали не только перед самим Бироном, но и перед его родственниками.

По свидетельству шведа К.-Р. Берка, саксонский посланник Мориц Линар удостоил супругу Бирона «чести, принадлежащей вообще-то лишь членам императорской фамилии, — целования руки при входе на куртаг», а многие офицеры «обхаживают также юного графа Бирона (сына фаворита — А. М.), двенадцатилетнего мальчугана». [32]

Одним из сообщников Бирона в нескольких очень неблаговидных делах был обер-гофмаршал Карл-Рейнгольд Левенвольде, который пользовался также покровительством А. И. Остермана. Некоторые современники полагали даже, что Левенвольде доносил Остерману о делах фаворита, а тот своего приятеля побаивался. Сам Остерман в открытый конфликт с Бироном не вступал, но вел против интриги, как, впрочем, и против других влиятельных вельмож.

Еще одним весьма примечательным человеком являлся Андрей Иванович Ушаков, руководитель Канцелярии тайных розыскных дел, специального органа политического сыска, созданного в 1731 г. Ушаков происходил из обедневших новгородских дворян, в начале Северной войны отличился, как храбрый офицер и был назначен к царю Петру адъютантом. В 1712 г. он занял должность фискала, а в 1718 г. начал службу в Тайной канцелярии, которая была учреждена для следствия по делу царевича Алексея, но затем стала заниматься розыском по политическим делам вообще. Здесь Ушаков прошел подлинную школу «кнутобития» под началом П. А. Толстого. При допросах в канцелярии широко практиковались пытки: на дыбе, раскаленными щипцами или горящими вениками. В отношении одного из подследственных Толстой советовал Ушакову «чаще его пытать, доколе или повинится или издохнет...». Однако в 1726 г. Тайная канцелярия была ликвидирована, а годом позже Андрея Ивановича самого арестовали по делу Толстого и Девиера. Лишь со вступлением на престол Анны Иоанновны Ушаков смог вернуться к привычному занятию. Канцелярия тайных розыскных дел напоминала Тайную канцелярию не только по названию, но и по функциям, и по методам работы. Неудивительно, что имя Ушакова внушало трепет современникам. «Арестованному по его приказу человеку, — писал К. Р. Берк, — впору готовиться к кнуту». [33]

Подозрительность императрицы и Бирона нередко приводила в руки Ушаков даже заслуженных сановников. Он участвовал в разборе всех крупных политических дел царствования Анны Иоанновны и одновременно следил за порядком в столице, командовал одним из самых привилегированных российских полков — Лейб-гвардии Семеновским. Иностранные путешественники не жалели мрачных красок для описания телесных наказаний и способов казни, принятых в Российской империи. К. Р. Берк подробно рассказывает и о «пыточном битье, когда обвиняемого... поднимают со связанными сзади руками и закрепленными ногами», и о битье батогами, которые «предназначены главным образом для солдат и матросов», и о смертной казни. Однако в родной ему Швеции в то время еще применялось колесование, а в Испании — растягивание преступника лошадьми. Начало XVIII века вообще не отличалось мягкостью нравов.

К собственно военной элите принадлежал также генерал-поручик (с 1736 г. — генерал — фельдмаршал) Петр Петрович Ласси, ирландец по происхождению. Он поступил на русскую службу еще в 1700 г., участвовал в Северной войне и Прутском походе Петра I, в августе 1725 г. стал членом Военной коллегии. По оценке Д. М. Бантыш-Каменского, Ласси «с просвещенным умом сочетал доброе сердце, возвышенные чувства... был решителен в военных предприятиях, осторожен в мирное время; не знал придворных интриг...». В силу последнего обстоятельства Ласси нередко бывал оттеснен от решения важных государственных вопросов и редко выходил за границы своей профессиональной деятельности.

Многие русские аристократы во времена Анны Иоанновны жаловались на засилье немцев. Впоследствии подобные оценки перешли и в труды некоторых историков, причем все деятели этого периода рассматривались ими, как некая единая, враждебная России сила. Однако, ближе к истине был все-таки С. М. Соловьев, четко отделявший [34] Остермана и Миниха от временщиков вроде Бирона и Левенвольде. Первых он характеризовал, как «иностранцев, очень даровитых и усыновивших себя России, неразрывно соединивших свою славу с ее славой», а вторых — как «паразитов, которые производили болезненное состояние России в царствование Анны».

2. «Учреждение Петра Великого крепко содержать».

Сразу после прихода к власти новой императрице и ее приближенным пришлось решать сложные проблемы, касавшиеся вооруженных сил страны. Петр II в течение своего кратковременного царствования армией почти не интересовался. После отставки в 1727 г. А. Д. Меньшикова, он даже не потрудился назначить нового президента Военной коллегии. Миних состоял вице-президентом, но при переезде двора в Москву, остался в Петербурге для наблюдения за работами на Ладожском канале. Так что коллегия была фактически обезглавлена. В октябре 1729 г. Верховный совет доложил императору, что в Коллегии давно уже нет президента, из-за чего пополнение войск новобранцами и снабжение боеприпасами производится крайне плохо. Совет рекомендовал учредить особую комиссию, которая занялась бы разбором дел офицеров, уволенных с военной службы, и вернула бы всех пригодных в строй. Но план этот не был реализован. Остался на бумаге и замысел Остермана — устроить весной 1729 г. под Москвой военный лагерь на двенадцать тысяч человек, чтобы в нем обучить Петра II азам военного искусства.

Флот Петра II тоже не интересовал. Больших парусных кораблей при нем вообще не строили, а сооружались одни лишь гребные суда. В апреле 1728 г. на заседании Верховного тайного совета император приказал, чтобы [35] из всего российского флота постоянно выходили в море лишь четыре фрегата и два флейта, да еще пять фрегатов были готовы к крейсированию. Прочим кораблям, для «сбережения казны» надлежало оставаться в портах. Французский дипломат М. Маньян сообщал своему правительству, что на доводы военных моряков о необходимости постоянно держать флот на море, царь ответил: «Когда нужда потребует употребить корабли, то я пойду в море; но я не намерен гулять по нем, как дедушка».

Нерегулярные выплаты жалования вели к оттоку офицеров из вооруженных сил, а нехватка командиров, в свою очередь, вызвала падение дисциплины среди солдат и матросов. Во время сильного пожара в Москве в апреле 1729 г. гвардейские солдаты, присланные для борьбы с огнем, принялись грабить дома, а офицеры не решались их остановить. Только с прибытием в город императора погромы прекратились, но никто из виновных наказан не был, так как за них заступился Иван Долгорукий, майор гвардии.

Уже в июне 1730 г. императрица Анна Иоанновна распорядилась учредить специальную Воинскую комиссию, целью которой было наведение порядка в армии. Указ государыни гласил: «Всякий верный сын отечества признать должен, что крепость и безопасность государства, содержание мира и святого покоя от чужих неприятелей и, следовательно, благополучие всех подданных по Бозе от содержания порядочной армии зависит; а по кончине дяди нашего многие непорядки и помешательства при ней явились и ныне еще являются и происходят, для поправления которых еще при тетке нашей (Екатерине I — А. М.) и племяннике нашем (Петре II — А. М.) особливые комиссии учреждены были, но в действо не произведены. Наше соизволение есть — учреждение Петра Великого крепко содержать, все непорядки и помешательства исправлять и привести армию в доброе состояние без излишней народной тягости». Председателем Комиссии назначили Б.-К. Миниха. [36]

Основу русской армии к началу царствования Анны Иоанновны составляла регулярная пехота. Она включала два гвардейских полка (Преображенский и Семеновский), сорок армейских полков и семнадцать полков отдельного Низового корпуса, сформированного на случай войны с Персией.

Одной из первых мер правительства стало создание в 1730 г., в Москве, нового гвардейского полка, названного Измайловским. Анна Иоанновна и ее приближенные с недоверием относились к «старым» Преображенскому и Измайловскому гвардейским полкам, в которых служили представители знатнейших родов российского дворянства. Сын фельдмаршала Б.-К. Миниха Эрнст Миних в связи с этим подчеркивал на страницах своих записок: «Примечательно, что по сделанному проекту, упомянутый пехотный полк не из настоящих российских рекрут, но из так называемых однодворцев (потомков служилых людей, живших на границах страны — А. М.) или украинцев набран, а офицеров определяли в оный не иных, кроме лифляндцев или других чужестранных. Намерение при сем было такое, чтобы древнюю толпу избалованных и необузданных людей содержать в руках, что, кажется, для тогдашних времени небезнужно было». Полковником и шефом измайловцев стал генерал-адъютант, обер-шталмейстер императорского двора К.-Г. Левенвольде, а помощником к нему назначили Якоба Кейта, шотландца по происхождению. В сентябре 1731 г. полк был переведен из Москвы в Петербург, где разместился в слободе за рекой Фонтанкой.

В том же 1731 году два армейских полка расформировали. Еще два года спустя, в связи с подписанием союзного договора с Персией, полки Низового корпуса возвратились в Россию и присоединились к армейским, причем пять полков вовсе упразднили, В результате к началу войны с Турцией, т.е. к 1735 г., российская пехота насчитывала три гвардейских и пятьдесят армейских полков. [37]

Согласно выработанным Воинской комиссией штатам, армейский полк в мирное время должен был насчитывать 1406 человек: 38 офицеров, 68 унтер-офицеров (сержантов, капралов и т.д.), 1152 рядовых и 148 нестроевых солдат. В военное время численность полка увеличивалась до 1556 чел. Каждый армейский полк делился на два батальона, а каждый батальон — на четыре роты. Гвардейские полки были многочисленнее армейских. Преображенский полк включал четыре батальона, а Семеновский и Измайловский — по три батальона.

Солдаты-пехотинцы именовались фузилерами. Они вооружались кремневыми ружьями (фузеями) и шпагами. В 1731 г. для них была принята фузея нового образца. Она, как и прежняя, взятая на вооружение еще при Петре I, имела калибр 19,8 мм, но отличалась большой длиной (147 сантиметров вместо 142) и большим весом (5,7 кг вместо 5,5).

В апреле 1732 г. на Тульский оружейный завод из Канцелярии главной артиллерии поступило распоряжение, содержавшее конкретные указания, которыми мастерам следовало руководствоваться при изготовлении новых фузей: стволы не должны были отличаться друг от друга по толщине стенок и внешней отделке, запалы предписывалось просверливать, а не пробивать. В распоряжении впервые говорилось о необходимости взаимозаменяемости однотипных деталей, чтобы «в полку от одной фузеи каждую часть можно было применить к другим фузеям».

Стреляла фузея образца 1731 г. пулей весом в девять золотников (38 граммов). Понятно, что такая тяжелая пуля наносила страшные раны, но прицельная дальность стрельбы не превышала трехсот шагов. Каждый рядовой имел при себе двадцать пуль, которые носил в двух патронных сумках. Еще по тридцать пуль на человека полагалось возить в ящиках на специальных фурах. Для ближнего боя фузея была снабжена трехгранным штыком [38] длиной 44,5 см. В 1737 г. фузеи решили вновь укоротить. Кроме того, ствол стал крепиться к ложу не железными шпильками, как у фузей 1715 и 1731 гг., а с помощью ложевых колец, что очень упростило изготовление оружия и удешевило его. Фузея образца 1737 г. оставалась на вооружении целых девятнадцать лет. Однако снабдить всю пехоту единообразным оружием в царствование Анны Иоанновны не удалось, и нередко даже в одном полку соседствовали фузеи, несколько отличавшиеся друг от друга.

Сержанты пехотных полков вооружались алебардами — небольшими топориками на длинных древках. Нестроевые солдаты вместо шпаг носили полусабли прусского образца. Офицерам полагалось иметь шпаги и эспантоны. Эспантон представлял собой короткое копье с плоским и широким наконечником и был оружием скорее церемониальным, нежели боевым. В 1736 г. Миних распорядился, чтобы офицеры в поход эспантонов не брали «ибо в них против нынешнего неприятеля нужды не признается». Вместо бесполезных копий офицеры получили короткие ружья со штыками.

Кстати, борьба с татарской конницей стала причиной еще одного нововведения. По инициативе Миниха, пехотные полки стали снабжаться «пикинерными» и «рогаточными» копьями. Первыми вооружали, при развернутом строе, солдат второй шеренги. Вторые, более тяжелые, закреплялись в специальных брусьях и превращались в своеобразные «противокавалерийские» ежи. В каждом полку, идущем в поход, надлежало иметь 288 пикинерных копий, 1200 рогаточных копий и 48 брусьев.

Кроме фузилеров в состав пехоты входили гренадеры, солдаты вооруженные, помимо фузей, ручными гранатами. Еще в царствование Петра I были созданы специальные гренадерские полки, но в 1731 г., по инициативе Миниха, их расформировали, а гренадеров распределили по пехотным полкам из расчета по десять человек на [39] роту. Так как гранаты в то время были довольно тяжелы (2,5 кг), в гренадеры отбирали наиболее сильных и рослых новобранцев.

В августе 1731 г. Воинская комиссия издала распоряжение, предписывавшее носить всем «воинским чинам» форму установленного образца. Дело в том, что хотя единообразное обмундирование для каждого рода войск было введено еще Петром I, обеспечить им все воинские части долгое время не удавалось и накопилось немало всяческих искажений. Впрочем, вновь принятая форма очень напоминала петровскую. Солдаты всех армейских пехотных полков получили темно-зеленые однобортные кафтаны длиной до колен и короткие красные штаны с белыми чулками. Под кафтан надевался красный камзол. Подбой, воротник, обшлага у кафтана также были красными. В качестве обуви солдаты носили башмаки, к которым добавили белые суконные гамаши на пуговицах. Головным убором фузилеров по-прежнему служила черная треугольная шляпа, но передний ее угол был поднят, и треуголка стала превращаться в двууголку. Гренадерам полагалась конусовидные шапки, не мешавшие замаху при броске гранаты. Явно неудачным новшеством являлось введение в 1730-е годы для солдат напудренных причесок с косами. Эти прически отнимали у воинов много времени и оказались очень негигиеничными, тем более что в некоторых полках за неимением пудры использовали муку, смешанную с квасом.

Обмундирование офицеров походило на солдатское. Его отличительными чертами были шейные металлические знаки в виде широкого полумесяца и трехцветные красно-сине-белые шарфы, которые носились через правое плечо. Штаны у офицеров были не красные, а зеленые. Для различия отдельных армейских полков служил плетенный шнурок на левом плече кафтана, далекий предшественник погона. В гвардейских полках были разноцветные кафтанные воротники: синие у семеновцев, [40] красные у преображенцев, зеленые у измайловцев. Гвардейские гренадеры имели на шапке пышный плюмаж из красных и белых страусиных перьев.

Нужно отметить, что обмундирование во времена Анны Иоанновны поставлялось в полки не в виде готовых вещей, а сукном, нитями, пуговицами, каразеей на подкладку и т. д. Шили мундиры в каждом полку самостоятельно. Типичных для XIX века казарм тоже не существовало. Чаще всего солдаты стояли постоем в домах обывателей. При этом хозяевам полагалось не только предоставлять помещение, но и снабжать солдат дровами, лучиной, сечами.

Постой ложился на плечи граждан очень тяжким бременем, и дело здесь было не только в материальных расходах: загрубевшие в боях воины далеко не всегда вели себя образцово. Случались пьянки, драки, воровство и даже изнасилования. Ко всему прочему размещение постоем очень затрудняло сбор солдат в случае тревоги: иногда один полк стоял в нескольких деревнях или отдаленных друг от друга районах города. Один из пунктов в таком случае служил местом размещения «штабного двора». Кроме самого штаба, в нем находились: лазарет, баня, дома для офицеров, караульные помещения, блокгаузы, пороховой погреб, конюшни, казарма для солдат, обслуживающих штаб. В районах расквартирования полков сооружали также продовольственные базы («магазины»). Однако порой связь между штабом и удаленными от него ротами полка оставляла желать лучшего.

Наиболее компактно размещались находившиеся в Петербурге гвардейские полки, для которых строили специальные военные городки — слободы. Еще в ноябре 1726 г. императрица Екатерина I указала отвести Преображенскому и Семеновскому полкам земли по Большой першпективной дороге (впоследствии — Невский проспект) неподалеку от Адмиралтейства. Весной следующего года семеновцы сплавили по Неве, в Петербург [41] строевой лес и сложили его на берегу Фонтанки. К несчастью, в мае царица умерла, а новый государь, Петр II судьбой строительства не интересовался. Заготовленный лес частично использовали на починку штабного двора (находился на месте нынешнего Юсуповского дворца), частично продали. Зато, юный император подарил Преображенскому полку дворец А. М. Девиера (на месте нынешнего Аничкова дворца), в котором разместился полковой штаб. Необходимость этой меры была очевидна, так как раньше дело доходило до курьеза — ящик с полковой казной хранился попеременно в разных частях города.

12 декабря 1739 г. императрица Анна Иоанновна издала указ о строительстве гвардейских полковых слобод в Петербурге, на Московской стороне, за рекой Фонтанкой, В указе, в частности, говорилось: «Вместо казармов строить полковые слободы, дабы солдаты с вещею выгодой с женами своими жить, а дети их сбережены и при полковых школах обучены и воспитаны быть могли «. Далее указ уточнял место размещения слобод: «...Преображенскому полку позади Литейного двора, Семеновскому позади Фонтанки за обывательскими дворами, Измайловскому позади Калинкиной деревни, или где по усмотрению удобнее будет...». Впоследствии для Измайловского полка отвели участок, ограниченный нынешними Московским и Лермонтовским проспектами, Фонтанкой и Обводным каналом.

В слободах солдаты жили в деревянных избах (их называли «связями»). Посреди «связи» находились большие сени, а по сторонам солдатские комнаты-светлицы. Количество изб в каждом полку было разным. Например, в Преображенском полку их насчитывалось 192. За пределами жилой зоны находились огороды. Вообще, обитатели слобод могли вести свое хозяйство, выращивать овощи и фрукты, содержать домашнюю птицу и скот. Для поддержания на территории слободы должного порядка [42] назначались дежурные офицеры, а по ночам производилось патрулирование, дабы «не было винной продажи и кормчества» и солдаты «не выходили из домов без формы, не рубили дрова в полковых рощах».

Кавалерия в царствование Анны Иоанновны подверглась гораздо более глубокой реорганизации, чем пехота. К 1730 г. регулярная конница состояла исключительно из драгун, которых насчитывалось 33 полка. Драгуны являлись своего рода «ездящей пехотой» и обучались ведению боя, как в пешем, так и в конном строго. Однако, именно в силу такой двойственной роли, как конница они были довольно слабы. В 1731 г. Воинская комиссия предложила переформировать часть драгунских полков в кирасирские. Кирасирам предстояло стать ударной силой русской кавалерии. Они снабжались защищавшими грудь доспехами (кирасами), получали самых лучших лошадей и проходили усиленную подготовку. Аргументируя необходимость создания этого нового типа конницы, члены Воинской комиссии в одном из своих «рассуждений» указывали: «Понеже в российском войске иной кавалерии, кроме драгунских полков, а именно: рейтаров и кирасир не бывало, а при других при всех европейских войсках имеются больше рейтарские, нежели драгунские полки, а при некоторых, а особливо при римских цесарских (австрийских — А. М.) войсках, имеются кирасирские полки, которые против турецкого войска действовали лучше других, и легкие драгунские полки против таких рейтарских и кирасирских полков не могут авантажем стоять, то ради Воинская комиссия рассуждает, дабы в нынешнее мирное время учинить таких кирасирских десять полков на немецких лошадях».

К сожалению, из-за финансовых затруднений к началу войны с турками и татарами успели создать всего три кирасирских полка: один — в 1731 г. и два — в 1732 г. Кроме того, в начале 1731 г. Анна Иоанновна издала указ, гласивший: «Бывший Лейб-Регимент назвать Конная [43] гвардия, а в ранг быть против гвардии, а быть в полку унтер-офицеров и рядовых тысячу человек». Так появился Лейб-гвардии Конный полк, один из наиболее привилегированных в русской армии. Себе императрица присвоила звание полковника этого полка, а подполковником назначила обер-шталмейстера Ягужинского. После всех переформирований русская кавалерия включала один гвардейский, 3 кирасирских и 29 драгунских полков, насчитывающих почти 36 тысяч человек.

По штату 1731 г. численность одного драгунского полка составляла 1093 чел. в мирное время и 1225 чел. в военное время. Численность кирасирского полка не менялась, всегда равняясь 974 чел. Каждый драгунский или кирасирский полк делился на десять рот. Драгуны вооружались фузеями со штыками, палашами и пистолетами. Кирасирам вместо фузей предписывалось иметь укороченные карабины, а палаши у них были заметно длиннее и тяжелее драгунских.

Обмундирование драгун, как и пехотное, оставалось похожим на то, что было принято при Петре I. Им полагались синие кафтаны с красными воротниками и обшлагами, лосиновые камзолы и штаны. В конном строю, драгуны надевали сапоги с раструбами, а в пешем — башмаки. Конногвардейцы при синем кафтане носили красные камзол и штаны. К тому же их мундиры были богато украшены золотым галуном.

Кирасирам предписывалось в строю иметь суконные или кирзовые мундиры-колеты белого цвета с зелеными воротниками и обшлагами, кирасы, лосиновые штаны и ботфорты. Вне строя им полагалось обмундирование, очень сходное с драгунским. Беда, однако, была в том, что изготовить достаточное количество «уставных» мундиров для первых кирасирских полков во время не успели. В июне 1733 г. Миних писал императрице: «Ваше Императорское величество, не соизволите ль указать на оные два кирасирские полка, некоторые мундирные и [44] амуничные вещи, коих в России достать невозможно... выписать из немецких краев». Вероятно, именно поэтому англичанин Фрэнсис Дэшвуд, живший в Петербурге летом 1733 г., пишет, что русские кирасиры «одеты в синие и желтовато-коричневые камзолы». Синие камзолы — драгунские, а желтовато-коричневые — покупные, немецкие. Головным убором и в кирасирских, и в драгунских полках служила черная шерстяная шляпа.

Артиллерия во времена Анны Иоанновны делилась на полевую, осадную и крепостную. Полевой артиллерии предписывалось, говоря языком устава того времени, «стоять на высоких местах и из оных (пушек — А. М.) сколько возможно по неприятелю стрелять».

В каждом пехотном армейском полку, по штатам 1731 г., следовало иметь две пушки, бившие ядрами весом по три фунта (1,2 кг). Драгунам полагалось только по одной такой пушке на полк, да и то не всем полкам. Существовал также отдельный Артиллерийский полк численностью в 1046 офицеров и нижних чинов. Как единое подразделение он не действовал, но в полевых условиях из его десяти рот формировались бригады произвольной величины, которые в зависимости от обстановки могли быть приданы войскам. К Артиллерийскому полку, по штатам 1731 г., приписывалось 63 орудия.

На вооружении полевой артиллерии находились пушки весовым калибром в три, шесть, восемь и двенадцать фунтов, пудовые и полупудовые гаубицы, а также мортиры — особые артиллерийские орудия, предназначенные для ведения навесного огня. Дальность стрельбы у орудий разного калибра несколько различалась. Так двенадцатифунтовые пушки могли вести огонь на 800 шагов, восьмифунтовые пушки — на 700 шагов, шестифунтовые — на 650 шагов, трехфунтовые — на 500 шагов. Последние были наиболее употребительными и составляли, по штатам 1731 г., не менее четверти всей полевой артиллерии. Стреляли пушки ядрами, разрывными гранатами, [45] металлическими пульками — картечью и брандскугелями (специальными зажигательными снарядами). На каждую трехфунтовую пушку, например, полагалось иметь 120 ядер, 25 гранат и 30 картечных зарядов.

В 1737 г. Миних пришел к выводу о необходимости усиления полковой артиллерии. По его рекомендации императрица Анна Иоанновна приняла именной указ, который предписывал иметь при каждом пехотном полку по четыре трехфунтовые пушки, а при каждом драгунском полку — по две. «Увеличение полковой артиллерии почти вдвое, — писал по этому поводу военный историк А. Байов, — несомненно, до некоторой степени уменьшило подвижность полков; однако, это неудобство с избытком вознаграждалось той пользой, которую артиллерия приносила при боевых столкновениях с турко-татарами». Следует также заметить, что авторы нового штата все же не забывали о подвижности полков: увеличение артиллерии было достигнуто за счет трехфунтовых пушек, самых легких в то время.

Осадная артиллерия подразделялась на три корпуса. Ее основу в описываемое время составляли мортиры, а не крупнокалиберные осадные пушки, как при Петре I. Крепостная артиллерия находилась в гарнизонах и крепостях и включала, наряду с орудиями, которые соответствовали требованиям времени, немало устаревших моделей. Штаты осадной и крепостной артиллерии претерпевали многократные изменения, но ни один из выработанных Комиссией вариантов так и не был утвержден. Основные ее базы располагались в Петербурге, Брянске, Осереде.

Разработка новых конструкций артиллерийских орудий, по мнению многих военных историков, велась в 1730-е годы слишком вяло и непоследовательно. Генерал-лейтенант Н. Е. Бранденбург, руководивший в 1877–1903 гг. Артиллерийским музеем, писал: «Все ограничивалось одной внешностью, и только разве случайно открывшиеся [46] вопиющие несообразности вызывали на время признаки более разумной деятельности. ...Производили смотры практической стрельбы или обучение последней, но при условиях, делавших из них более воинскую потеху, чем серьезное дело». Однако каких-либо доводов в пользу такой точки зрения Бранденбург не привел. Отзывы же современников о боевых качествах русской артиллерии очень разноречивы. Критически настроенный швед Р. К. Берк рассказывает, что при осаде русскими войсками Данцига в 1734 г. многие пушки не смогли стрелять, так как «не подходили ни ядра, ни лафеты». Англичанин Дж. Кук, напротив, заявляет, что на Петербургском Литейном дворе «отливают наилучшие в мире пушки, мортиры и бомбы».

К числу бесспорных недостатков российской артиллерии в 1730-е годы следует отнести нерациональную организацию ее личного состава. Дело в том, что ездовые (т.е. солдаты и офицеры, отвечавшие за перевозку орудий и боеприпасов) были отделены от собственно артиллеристов, сведены в самостоятельную часть («полевой фурштадт») и подчинены своему командиру, независимому от командира Артиллерийского полка.

Общее руководство артиллерией осуществлял генерал-фельдцейхмейстер. Первоначально эту должность занимал сам Миних, но в 1735 г. он был направлен главнокомандующим в действующую армию, и артиллерию возглавил принц Людвиг-Вильгельм-Иоганн Гессен-Гомбургский. К. Р. Берк отмечал в своих записках, что принц «более расположен к этому (артиллерийскому — А. М.) делу, чем его предшественник». Впрочем, ни принц, ни Миних профессиональными артиллеристами не были. Для решения специальных вопросов при генерал-фельдцейхмейстере имелся штаб.

Обмундирование солдат Артиллерийского полка состояло из кафтана и камзола красного цвета. По покрою кафтан напоминал пехотный, но, помимо цвета, отличался [47] от последнего большим количеством медных пуговиц, которые приходилось постоянно драить.

Штаты инженерных войск были утверждены незадолго до вступления Анны Иоанновны на престол, в июне 1728 г. и в 30-е годы столетия не менялись. В стране существовал Инженерный полк и минерная рота, причем строевой частью была только последняя. Полк состоял преимущественно из офицеров, которые по мере надобности командировались для решения конкретных задач.

От полевых армейских частей были четко отделены гарнизонные войска, предназначенные для внутренней службы. Они также состояли из пехоты и драгун. К 1730 г. гарнизонные войска насчитывали сорок девять полков и два отдельных батальона пехоты, четыре полка и два отдельных эскадрона драгун. В 1734–1736 гг. к ним были добавлены еще три драгунских полка. Кроме того, для охраны Ладожского канала сформировали специальный Ладожский канальный батальон. Помимо основной функции, гарнизонные войска служили для первоначальной подготовки новобранцев перед отправкой в полевую армию.

Наряду с регулярными воинскими частями в состав российской армии входили многочисленные иррегулярные формирования. Прежде всего, это были казаки: донские, малороссийские, чугуевские, яицкие, слободские и др. Количество реестровых (т.е. официально взятых на учет правительством) донских казаков в царствование Анны Иоанновны составляло около 15 тысяч человек. Миних очень высоко оценивал донцов и писал в одном из своих приказов, что они «так верно и радетельно к службе и отечеству поступали, как более требовать невозможно».

В бою донские казаки чаще всего выполняли функции легкой кавалерии. Лошадей, оружие и одежду они приобретали на свой счет. Обычно донцы носили синие чекмени (однобортные кафтаны традиционного русского [48] покроя) без пуговиц, широкие шаровары, мягкие сапоги и меховые папахи. Вооружение казака состояло из пики, сабли, ружья без штыка, но, в силу отсутствия каких-либо правил снабжения, отличалось большим разнообразием. Казаки заказывали ружья и сабли на российских мануфактурах, покупали у отдельных ремесленников, очень любили трофейное оружие. Отправляясь в поход, они объединялись в полки разного состава. Военная коллегия только вела учет донским казакам, а на любые попытки вмешательства в их внутренние дела казачество реагировало очень болезненно.

Еще в 1716 г. часть донских казаков, по инициативе правительства, переселилась на реку Хопер, для защиты Новохоперское крепости от татарских набегов. В 1724 г. около тысячи казачьих семей были направлены «на вечное жительство» на реку Аграхан, а в 1733 г. еще тысяча семей разместилась между Царицыным и Камышином. Эти поселения положили начало Волжскому казачьему войску.

Численность реестровых малороссийских казаков, по данным А. Байова, составляла около 55 тысяч человек. Следует заметить, что значительная часть казачества очень тяготилась контролем со стороны российского правительства и отнюдь не утратила надежду на обретение независимости. Правительство со своей стороны всемерно хотело урезать полномочия старшины (верхушки казачества). Еще при Петре I, в 1722 г. была ликвидирована выборность гетманов, а управление всей Левобережной Украиной передано Малороссийской коллегии. Однако, постоянная угроза войны с Турцией заставила власть пойти на компромисс с малороссийскими казаками. В 1727 г. Петр II упразднил Малороссийскую коллегию и разрешил выборы гетмана, которым стал миргородский полковник Данила Апостол. К гетману, впрочем, был приставлен «министр» Федор Наумов, в функции которого входило следить, чтобы в старшину избирались [49] только «люди добрые и ни в чем не подозрительные». В январе 1734 г. Апостол умер и, по решению Кабинета министров, власть перешла к Правлению гетманского уряда — коллегиальному органу из царских чиновников и представителей казачьей старшины. Это решение вызвало сильное недовольство казачества. Генерал-лейтенант Алексей Шаховской, находившийся тогда на Украине, с тревогой доносил императрице: «Кому они гетманом быть желают, того подлинно я знать не могу, а видно, что они гетмана желают».

В силу вышеизложенных причин во время войны 1735–1739 гг. российское командование относилось к малороссийским казакам с изрядным подозрением, а необходимость соблюдать некоторые казачьи привилегии вызывала у него раздражение. Так Б.-К. Миних в 1739 г., будучи проездом в Глухове и узнав о невыгодном для него решении местного суда, кричал на судей: «Таких судей повесить надо или, бив кнутом, в Сибирь сослать!» Об украинских законах фельдмаршал выразился с военной прямотой: «Шельма писал, а каналья судил».

Наиболее организованными в военном отношении были слободские и чугуевские казаки. Слободские казаки и в мирное, и во время войны объединялись в пять полков, которые составляли бригаду, подчиненную командиру Украинской дивизии. С 1729 по 1731 г. в четырех из пяти слободских полков было сформировано из казаков по одной регулярной роте. В 1736 г. таких рот стало по две в каждом полку, а в 1739 г. все десять регулярных казачьих рот были сведены в Слободской регулярный полк. Форменная одежда слобожан состояла из синего кафтана с откидными рукавами и шаровар, цвет которых зависел от полка: в Харьковском — желтые, в Сумском — светло-синие, в Ахтырском — зеленые, в Изюмском — красные, а в Острогожском — оранжевые.

Чугуевские казаки были объединены в один полк пятисотенного состава, причем три сотни составляли собственно [50] казаки, а две сотни — крещенные калмыки. Как и слободские казаки, чугуевские сохраняли свою организацию в мирное время.

В 1734 г. в русское подданство вновь были приняты запорожские казаки, поселившиеся в Новой Сечи при устье реки Бузувлук. Большой опыт борьбы с турками делал их очень ценными соратниками для русской армии, но, привыкшие к вольнице запорожцы отличались также крайней недисциплинированностью, а их верность внушала правительству сильные сомнения. В 1735 г. запорожцы даже не смогли (или не захотели) сообщить российскому командованию точную численность своих сил и уклончиво заявили, что «войско ежедневно прибывает и убывает».

Еще одним, весьма специфичным, иррегулярным формированием являлись гусары. Еще Петр I поручил своим дипломатам привлекать на службу сербов, хорватов, венгров, которых расселяли на Украине и обеспечивали жалованием «как они оное получали от цесаря римского». К 1731 г. числилось около четырехсот гусар, преимущественно сербов. В 1737 г., уже в ходе войны, полковник Стоянов смог сформировать Сербский гусарский полк, а еще год спустя полковник Куминг привел из Венгрии две роты кавалеристов, которые свели в Венгерский гусарский полк. Наконец, в 1739 г. князь Мамуков-Давыдов получил разрешение организовать Грузинскую гусарскую роту в составе 74 человек. Все гусары, на прежних основаниях, получая от правительства жалование и участки земли в приграничных районах, должны были содержать себя сами. Покрой обмундирования у них соответствовал национальным традициям: расшитые шнурами куртки и штаны, короткие плащи, меховые шапки и т. д.

Своеобразным промежуточным вариантом между иррегулярным и регулярным войском служила ландмилиция. Впервые она появилась в 1713 г. в количестве пяти [51] пехотных полков, которые были предназначены для защиты южных границ страны и формировались из однодворцев Киевской и Азовской губерний. Вскоре после формирования ландмилицию распустили, но уже в 1722 г. собрали вновь. В 1729 г. было решено довести численность ландмилиции до десяти полков, но реализовать этот план полностью не удалось.

В 1731 г., Миних предложил для защиты Украины от татарских набегов устроить «между Северским Донцом и Берестовой и Орели реками и по Северскому Донцу линию и, усмотря, где опасные места к проходу неприятельскому, сделать крепости». Оборона этой линии возлагалась на ландмилицию, реорганизацию которой поручили полковникам Тараканову и Дебриньи. В итоге их деятельности появилось двадцать ландмилицейских полков, из которых девять (четыре пехотных и пять конных) поселили на линии, а прочие собирали только в военное время. Как сообщал Миних императрице в январе 1736 г., для каждого полка «учинено аккуратное разделение земель и назначены... довольные места, как на пашню, сенокос, так и к выгону скотины». Ландмилиционеры жили в своих домах и имели хозяйство, но, при этом постоянно (а не периодически, как большинство казаков) несли службу. В летнее время их собирали на учения в специальных лагерях. До 1736 г. ландмилиция не имела своего обмундирования и снабжалась старыми мундирами пехотных и драгунских полков. Затем ее солдатам были присвоены белые кафтаны, красные камзолы, штаны «козловой кожи» и гренадерские шапки белого цвета. Офицеры при таких же кафтанах и камзолах носили красные штаны.

Помимо всех перечисленных войск, в состав русской армии входили отряды калмыков, состоявшие под началом «старшин из своих владельцев». Они носили национальную одежду и были вооружены луками, саблями, копьями и прочим национальным оружием. [52]

Комплектование регулярной армии рядовым составом осуществлялось посредством рекрутских наборов, установленных Петром I. Рекрутская повинность распространялась, по действовавшему законодательству, на всех, «которые в подушные оклады положены» т.е. в первую очередь на крестьян. От нее были освобождены, помимо привилегированных сословий, однодворцы Воронежской, Киевской, Казанской и Астраханской губерний, которые пополняли ландмилицию, крестьяне слобод, приписанных к екатеринбургским заводам, тульские и сестрорецкие оружейники, все население огромной Сибири и некоторых других территорий.

После 1724 г. набор рекрутов стал производиться с определенного количества «ревизских душ», а не путем подворной раскладки, как ранее. Общее количество призывников определялось реальными потребностями армии и, следовательно, в разные годы было различным. Так в царствование Анны Иоанновны в отдельные наборы требовали одного рекрута от 320, 169, 102, 98 душ. Заботясь о выполнении принятых норм, правительство налагало денежные штрафы на губернаторов за каждого недобранного рекрута.

Возраст рекрута мог колебаться от пятнадцати до тридцати лет, но призывников младше восемнадцати лет запрещалось направлять в действующую армию. Военная коллегия считала желательным, чтобы рост рекрута был не менее двух аршинов и четырех вершков (1 м 60 см), хотя призывали и мене высоких.

Так как солдатская служба была пожизненной, а дисциплина в армии очень суровой, крестьяне видели в «рекрутчине» тяжелейшее бремя, едва ли не наказание. Специфической формой протеста стали побеги. «Многие крестьяне, — свидетельствует К. Р. Берк, — из страха быть взятыми в солдаты убегают от своих господ в С.-Петербург, где, либо добывают себе пропитание на государственных работах, либо же, бродя по стране, воруют и [53] грабят. Если господа отыскивают таких беглецов (от чего те, правда, старательно берегутся, часто перебираясь с места на место), то наградой становится кнут». Нередкими были и случаи дезертирства уже находившихся на службе солдат. Так в одном лишь 1732 году в бегах числилось около двадцати тысяч «нижних чинов». Об остроте проблемы свидетельствует строгость наказаний за уклонение от военной службы. За членовредительство били шпицрутенами (металлическими шомполами), после чего, в зависимости от состояния здоровья, записывали или в солдаты, или в обозные. Еще строже наказывали за дезертирство. Так солдат Белозерского пехотного полка И. Астафьев, бежавший из караула, был бит кнутом, а затем его, вырезав ноздри, сослали в Сибирь. Фурьера Галицкого пехотного полка А. Ларионова за такую же вину тоже наказали кнутом и отправили на галеры.

Впрочем, крестьянин мог избежать призыва законным путем, выставив себе заместителя. Плохим последствиям такой практики посвящена специальная записка, поданная в Кабинет министров неизвестным лицом (возможно, самим Минихом) в 1732 г. Ее автор сообщает, что крестьяне, собрав сообща необходимые деньги, нанимают бобылей, пьяниц, «увечных людей», которые и отправляются вместо них в армию. Для «искоренения зла» в записке предлагалось ограничить срок солдатской службы десятью годами.

Сбор рекрутов в 1730-е годы производился особыми наборщиками из числа офицеров. В их обязанности входило лично присутствовать при приеме новобранцев и «накрепко смотреть», чтобы они соответствовали всем требованиям. Принятым рекрутам сразу же брили виски и лбы, дабы «через то знаем был, что он взят на службу и ежели, паче чаяния, побежит, по тем приметам познан и пойман быть мог». Интересно, что в 1734 г. по инициативе Миниха в правила содержания рекрутов, разработанные еще в 1719 г., были внесены изменения, которые значительно [54] облегчали положение призывников. Офицерам предписывалось вести рекрутов «порядочно и никакого озлобления им отнюдь не чинить», дневной марш не мог превышать тридцати верст, заболевших полагалось вести на повозках, а тех, кто в чем-нибудь провинился «наказывать, при собрании других всех батогами, однако ж с рассмотрением, чтоб никто изувечен не был, понеже они люди новые и воинских прав еще не знают».

Солдат, потерявших на службе здоровье или получивших тяжелые увечья, назначали сторожами к казенным складам и мастерским, иногда переводили в гарнизонные части. Тех, кто не мог выполнять вообще никаких обязанностей, увольняли со службы. Для отставных воинов имелись богадельни при монастырях, но мест в них на всех не хватало, и очень часто старые солдаты влачили самое жалкое существование. В 1736 г. правительство сделало попытку обеспечить уволенных со службы солдат и унтер-офицеров землей. Согласно указу императрицы, их следовало расселить в Поволжье, «близ границ на пустых местах», выделив на каждую семью от 20 до 30 четвертей земли. Эти наделы можно было передавать по наследству, но запрещалось продавать, закладывать и отдавать в приданое за дочерьми. Однако, подавляющее большинство отставников не пожелало ехать в отдаленные и неспокойные, из-за стычек с башкирами, районы страны. В 1739 г. Сенат сообщил Кабинету министров, что во всех губерниях нашлось только шесть человек, согласных получить землю на Волге. В ответ, правительство пошло традиционным для России путем: приказало переселять отставных воинов в обязательном порядке.

Зато несомненным успехом стало расширение сети школ для солдатских детей: по императорскому указу от 21 сентября 1732 г. они учреждались при всех гарнизонах. В этих школах сыновей солдат обучали чтению, письму, счету, Закону Божьему, началам военной службы, обеспечивая при этом обмундированием и питанием [55] за казенный счет. «В каждом гарнизонном городе есть военная школа, — отмечает служивший в России англичанин Дж. Кук, — все мальчики получают единую форму. Капитан обеспечивает порядок. Мальчики также охраняют школу. ...Поощряют тех из них, кто пожелает бить в барабан или играть на каком-нибудь военном музыкальном инструменте. Однако олухов, не выказывающих никаких способностей, обучают только ружейным приемам».

Офицерский корпус российской армии комплектовался преимущественно дворянами. Петр I предпринял целый ряд самых решительных мер для того, чтобы заставить «первое сословие» служить на «поприще военном или гражданском». В марте 1714 г. был принят знаменитый указ о единонаследии, согласно которому дворянам запрещалось делить имения между сыновьями. Поясняя суть этой меры, царь-реформатор указывал, что при передаче земель только одному наследнику, прочие «не будут праздны, ибо принуждены будут хлеба своего искать службою, учением, торгами и прочим». Специальное дополнение к указу о единонаследии запрещало дворянину, состоявшему на военной службе, покупать земли ранее, чем «по седьми лет службы его». Для тех же, кто не служил вовсе, это запрещение действовало «даже до смерти». За отказ от службы дворянам грозила и конфискация имеющихся владений, причем часть их передавалась доносчику, известившему правительство о «нетчике». Словом, император поставил дело так, что на законных основаниях дворянин никоим образом не мог уклониться от службы. Зато выходец из недворянской среды, получив первый офицерский чин прапорщика, получал одновременно и право на дворянское достоинство.

Желая иметь подготовленных в профессиональном плане офицеров, Петр I настаивал на том, чтобы дворяне начинали службу рядовыми солдатами в гвардии. В «Воинском уставе [56] « 1716 г. говорилось: «Шляхетству российскому иной способ не остается в офицеры происходить, кроме что служить в гвардии». Кроме того, для обучения будущих командиров были открыты специальные школы: навигацкая, инженерная, артиллерийская и др. За побег из школы к ученику могли быть применены самые суровые наказания, вплоть до смертной казни.

Несмотря на всю строгость петровского законодательства, многие дворяне продолжали всячески уклоняться от службы. В 1732 г. правительство объявило, что большое количество недорослей живет по своим домам и «к делам никуда не определены». Рассматривалось даже дело о дворянине, который, чтобы избежать службы, записался в купечество. Виновного отправили солдатом в гарнизон, а с бурмистров, внесших его в списки, взяли штраф.

В 1736 г. вышел манифест, который несколько облегчил положение дворянских детей, установив одновременно более четкий контроль за их службой. Отныне один из сыновей помещика мог оставаться дома «для смотрения деревень и экономии», а необходимый срок службы остальных ограничивался (при Петре служба была бессрочной). Предписывалось «всем шляхтичам от 7 до 20 лет возраста быть в науках, а от 20 лет употреблять в военную службу, и всякий должен служить в воинской службе от 20 лет возраста своего 25 лет, а по прошествии 25 лет всех, хотя кто еще и в службу был годен, от воинской и статской службы отставлять с повышением одного ранга и отпускать в домы, а кто из них добровольно больше служить пожелает, таким давать на их волю».

В 1737 г была введена обязательная регистрация всех дворянских детей («недорослей») старше семи лет. В 12-летнем возрасте им назначалась проверка, во время которой мальчики должны были показать умение читать и писать. Далее, если родственники давали обещание за четыре последующих года научить детей Закону [57] Божьему, арифметике и геометрии, их отпускали домой. Тех же, чья семья такого обещания дать не могла, направляли в различные школы. По достижении шестнадцати лет дворянских детей собирали в Петербурге и Москве, вновь подвергали экзамену и вновь опрашивали родственников, смогут ли они дать юношам подготовку по географии, истории и фортификации. На этот раз, однако, недоросля могли не только отправить в училище или отпустить домой, но и зачислить на гражданскую службу. Тех же, кто по достижении шестнадцати лет был по-прежнему неграмотен, полагалось определять в матросы без права выслуги. В возрасте двадцати лет молодые дворяне должны были явиться на четвертый, последний смотр, после которого их направляли на военную службу, причем показавшие наилучшие познания в науках получали право на ускоренное производство в офицерский чин.

Для улучшения подготовки офицеров в 1731 г. в Петербурге был учрежден Шляхетный корпус, явившийся военно-учебным заведением нового для России типа. Дело в том, что школы, созданные в царствование Петра I, вызывали недовольство дворян, которых отпугивали как царившие в них суровые порядки, так и то, что в число учеников допускались лица «неблагородного происхождения». Отправка молодых дворян на учебу за границу также не оправдывала себя. Стоили эти поездки очень дорого, а невозможность постоянного надзора приводила к тому, что ученики нередко возвращались домой без всяких знаний. Дать же полноценное образование детям в семьях могло далеко не все дворянство. Дополнительное осложнение заключалось в том, что от службы в гвардии, являвшейся, по замыслу Петра, главной кузницей командных кадров, некоторым дворянам также удавалось уклониться, причем весьма оригинальным путем. Родители стали записывать своих отпрысков в гвардию едва ли не с рождения. Ребенок только числился [58] в полку, но чины ему шли, так что к совершеннолетию он был уже офицером. Например, Александра Голицына, сына фельдмаршала М. М. Голицына, сразу при рождении, в 1724 г., записали в Преображенский полк, и в восемнадцать лет он получил чин капитана. В 1726 г. А. А. Нарышкин был произведен в мичманы флота в возрасте одного года.

В России явно назрела необходимость в таком военно-учебном заведении, которое с одной стороны удовлетворило бы корпоративные чаяния дворянства, а с другой — обеспечило бы подготовку высококвалифицированных командиров. Шляхетный корпус этим требованиям вполне соответствовал. В него могли поступать молодые дворяне в возрасте от тринадцати до восемнадцати лет. Учебный курс был рассчитан на шесть лет и включал, как общеобразовательные, так и специальные, военные предметы.

С самого начала корпус был закрытым заведением. Воспитанники именовались кадетами (от французского «cadet» — младший) и жили в специальном интернате под постоянным надзором педагогов. Внутренний распорядок корпуса имел военный характер. Помимо наук кадеты занимались строевыми упражнениями, несли в корпусе караульную службу и вообще должны были «во всем весьма по-солдатски поступать». В день официального открытия корпуса 17 февраля 1732 г. в нем числилось всего 56 воспитанников, но уже через месяц их было 300 человек.

Многие современники, иностранцы и россияне, отзывались о Шляхетном корпусе, как об одном из лучших учебных заведений страны. Яркую картину жизни кадет рисует, например, в своих записках К. Р. Берк. «Время каждого кадета, — отмечает он, — полностью распределено по занятиям и упражнениям, которые по склонностям и в соответствии с возрастом для них наиболее важны, а именно: русский, немецкий, французский и латинский [59] языки, история, география, геометрия, фортификация, арифметика, письмо и составление писем, танцы, фехтование, вольтижировка, рисование и верховая езда. Каждый учитель по наукам и упражнениям имеет в своем классе список кадет, приходящих на урок, и делает им по этому списку перекличку. Чтобы обучение шло как можно успешнее, ни у кого на уроке нет больше 16 кадет». Берк лично посетил корпус, который располагался во дворце, ранее принадлежавшем А. Д. Меньшикову, и пришел к выводу, что «комнаты чистые и опрятные», а кормят воспитанников очень хорошо. Впрочем, шведский путешественник отметил также наказания, ожидавшие нерадивых учеников. Провинившихся, по его словам, выставляли к позорному столбу, били фухтелями (т.е. шпагой плашмя), сажали верхом на острую доску, а самых маленьких лишали обычных кушаний за обедом и кормили только хлебом с водой.

Совершенствовались и военно-учебные заведения, готовившие к службе в специальных родах войск. В 1735 г. в Петербурге открылась Артиллерийская школа, состоявшая из двух отделений: одно для дворянских и офицерских детей, а другое для «пушкарских» детей. В ней обучали преимущественно математическим наукам и артиллерии. Выпускники «дворянского» отделения направлялись унтер-офицерами в артиллерийские части.

Наряду с уроженцами России на военную службу принимали иностранных подданных, что нередко вызывало раздражение у многих офицеров собственно российского происхождения. Это раздражение особенна усиливалось тем обстоятельством, что еще с времен Петра I действовали правила, по которым офицер-иностранец получал большее жалование, чем офицер-россиянин. В 1732 г., по предложению Воинской комиссии, Военная коллегия приняла решение о выплате всем офицерам одинакового жалования. При зачислении иностранцев на службу с ними заключались специальные договоры [60] («капитуляции»), в которых фиксировались их права и обязанности.

В начале правления Анны Иоанновны все аспекты полевой, строевой и гарнизонной службы регулировались принятым в 1716 г. Воинским уставом и другими актами петровского времени.

Однако уже в 1730 г. Воинской комиссии было поручено пересмотреть существующие правила построения и действия войск в бою, «дабы при всей армии, как при кавалерии, так и при инфантерии, введены были экзерциции одне и равныя, понеже от разности в экзерцициях при случаях великие непорядки и злыя следования приключиться могут». В 1731 г., на основе собранного комиссией материала, Б.-К. Миних подготовил так называемую «Экзерцицию пешую», то есть, говоря языком более позднего времени, устав пехотной службы. Новая «экзерциция» не отменяла прежнего Воинского устава, но служила пояснением к нему.

Основной тактической единицей считался полк. В военное время и в пехоте, и в коннице из нескольких (двух, трех и более) полков формировались бригады, которые, в свою очередь, составляли дивизии. Дивизии могли иметь и исключительно пехотный или кавалерийский, и смешанный состав. В мирное время дивизии выступали скорее в роли административных единиц, нежели воинских частей.

Главным видом построения пехотного полка являлся развернутый строй, при котором все его восемь рот располагались в одну линию, состоявшую из четырех шеренг. Интервалов между ротами по фронту не было. Дистанция между шеренгами составляла три шага. Люди каждой последующей шеренги становились в затылок впереди стоявшим. Четыре, стоявшие друг за другом, человека образовывали один ряд. От солдат в строю требовалось держаться «прямо и бодро и ничем отнюдь не трогаться». [61]

Если полку было нужно «раздаться» по фронту, применялось так называемое «сдваивание шеренг», для которого солдаты третьей шеренги входили в интервалы между солдатами первой шеренги, а солдаты четвертой — между солдатами второй. Углубление построения производили «сдваиванием рядов», после которого солдаты располагались в восемь шеренг. Для некоторых более сложных перестроений каждая рота делилась на четыре взвода (плутонга). Так для атаки, например, солдаты могли построиться во взводные или двухвзводные колонны.

Подобно большинству руководств того времени, «Экзерциция пешая» предписывала стрелять исключительно залпами. Качества оружия того времени все равно не позволяли вести эффективную прицельную стрельбу, и от солдат требовали в первую очередь не меткости, а слитности действий. Допускалась стрельба по шеренгам и по плутонгам. В первом случае пехотинцы, зарядив фузеи, перестраивались из четырех шеренг в три. После этого солдаты передней шеренги примыкали к фузеям штыки и становились на колено, тогда как находившиеся во второй и третьей шеренгах продолжали стоять в полный рост. По команде «прикладывайся « солдаты прицеливались. Затем подавалась команда «пали». Первой стреляла третья шеренга, а затем, по очереди, вторая и первая. При стрельбе плутонгами основное требование состояло в непрерывности пальбы, т.е. чтобы плутонги вели огонь непосредственно друг за другом, через один (сначала первый плутонг, затем третий, затем второй и, наконец, четвертый). «Экзерциция» требовала также обучать солдат стрельбе на ходу, при наступлении или отступлении.

Особый раздел «Экзерциции» устанавливал правила бросания гранат для гренадер. Имелись также разделы и пункты, регламентировавшие обязанности командира полка, ротных командиров и всех прочих должностных [62] лиц. Среди них особого внимания заслуживает пункт, посвященный обязанностям знаменосца. Он гласил: «В бою не надлежит оставлять (знамя — А. М.) под смертно казнию..., а егда опасной случай в ретираде учинится, тогда знамя от древка отодрать надлежит, и у себя схоронить или около себя обвить и тако себя с оным спасать».

Перестроения и залповая стрельба требовали от солдат хорошей выучки. Она достигалась путем утомительных, многочасовых занятий и суровых наказаний за ошибки. Результат, тем не менее, был налицо. Большинство иностранцев, видевших российскую армию и имевших возможность сравнить ее с армиями других стран, с большой похвалой отзывалось о подготовке российских воинов, особенно гвардейцев. «Четыре гвардейских, Ингерманландский и Невский (пехотные — А. М.) полки, экзерциции которых я видел, — пишет швед К. Р. Берк, — выполняют приемы почти также хорошо, как пруссаки, однако без забавных подпрыгиваний. Не сомневаюсь, что находящиеся в поле полки тоже хорошо обучены». Англичанин Фрэнсис Дэшвуд, бывавший, кстати, во Франции, отмечает: «Гвардейские полки выглядят такими превосходными солдатами, каких я когда-либо видел». Его соотечественница Элизабет Джастис, как истинная представительница прекрасного пола, в своих заметках о России повествует о нарядах дам гораздо подробнее, чем о выучке солдат. Тем не менее, и она сочла необходимым заметить: «Я видела, как 32 тысячи солдат делали военные упражнения на льду. Надо признать, что они хорошие солдаты».

Во время Русско-турецкой войны 1735–1739 гг., когда «Экзерциция пешая» подверглась суровой проверке, в нее были внесены некоторые дополнения. В 1736 г., по указанию Миниха, генерал В. В. Фермор составил «Диспозицию боевого порядка и маневров в генеральной баталии с турками». В ней отмечалось, что нужно учить [63] войска только тому, что «придется делать в бою». В качестве лучшего способа ведения огня называлась стрельба по плутонгам, причем каждый плутонг должен был стрелять пошереножно. Одновременно «Диспозиция « требовала отказаться от залповой стрельбы целым батальоном или, тем более, полком. Основания для этого были следующие: во-первых, офицер, командующий огнем батальона, не может из-за порохового дыма хорошо видеть противника, а, значит, не может и руководить боем; во-вторых, при стрельбе батальонной шеренгой на неровной местности не все солдаты одинаково хорошо видят противника; в-третьих, перерывы между отдельными залпами очень велики. «Диспозиция» также указывала, как вести стрельбу из колонн и стрельбу из-за укрытий.

Огонь из колонн рекомендовалось применять при занятии какой-нибудь «теснины». Каждая колонна образовывалась плутонгами одного батальона или полка, поставленными друг за другом. Создание колонн численностью более полка было признано нерациональным из-за возможной путаницы в командах. Стрельбу следовало вести по плутонгам, но в отличие от обычного варианта, солдаты каждого плутонга стреляли все разом. Дав массированный залп, передний плутонг отходил в хвост колонны и открывал пространство для стрельбы следующему.

При наличии перед фронтом какой либо естественной защиты (изгороди, холма, ручья и прочего) солдаты должны были строиться не в четыре, а в три шеренги. В этом случае стреляла должна была только первая шеренга, а остальные заряжали ружья и подавали их стреляющим. Старый способ, когда шеренга, дав залп, отходила назад, а на ее место выдвигалась другая, признали неудачным. По мнению автора «Диспозиции», люди, зная, что после выстрела они смогут отойти, будут торопиться и плохо вести огонь. При перемещении шеренг может возникнуть замешательство, которое спровоцирует натиск врага. [64]

Признавая, что лучшим оружием является фузея со штыком, «Диспозиция» указывала на эффективность применения против конницы длинных пик. Пиками, по мнению ее автора, следовало вооружать солдат второй шеренги, а солдатам первой шеренги надлежало иметь примкнутые штыки. «Диспозиция» учла также склонность татар к засадам и внезапным нападениям. При передвижениях она рекомендовала нести фузеи не «через плечо», а в руках, имея всегда большой палец правой руки на курке. Для увеличения подвижности пехотинцев в бою, рекомендовалось накануне «баталии» оставлять ранцы, шинели и шпаги в обозе.

Касаясь взаимодействия пехоты и артиллерии, «диспозиция» предписывала размещать пушки за флангами батальона, чтобы неприятель «не мог прежде времени видеть». При необходимости открыть артиллерийский огонь, плутонги, стоявшие перед пушками, должны были сдвоить ряды и в открывшиеся бреши пушки стреляли «скоро картечью». При построении колоннами пушки разрешалось ставить за одним центральных плутонгов.

Для отражения вражеской конницы российская пехота часто использовала каре — построение в виде четырехугольника, каждую сторону которого составляли шеренги солдат. Для штурма вражеских крепостей воины строились в колонны, причем впереди шли гренадеры.

Обращает на себя внимание, что действия кавалерии в «диспозиции» почти не затронуты, хотя, казалось бы, при войне с турками и татарами, обладавших очень многочисленной конницей, именно этот вопрос должен был привлечь внимание командования.

Возможно, сложившееся положение объясняется тем, что Миних, хотя и создал первые в России кирасирские полки, по собственному признанию, кавалерийское дело знал плохо. В мае 1736 г. отредактированную «Диспозицию» разослали в полки в виде «Генералитетского рассуждения». [65]

Главным документом, определявшим строевую службу кавалерии, была «Экзерциция в полку Его Императорского Высочества». Она появилась в 1732 г. и предназначалась для кирасиров. В 1736 г. генералитетское совещание приняло решение «при всех драгунских полках в швенковании и впротчем конницею обучения поступать так, как в кирасирских полках». Основным построением конницы также признавался развернутый строй из трех шеренг. Для атаки выстраивались колонны разного состава: эскадронные, четырехвзводные, взводные и др. Интервалов по фронту между всадниками не было вовсе: кавалеристы того времени сражались стремя в стремя. Стремительной атаке кирасир и драгун не обучали — им рекомендовалось действовать «малой рысцой».

Для подготовки пехотинцев и кавалеристов регулярно проводились полковые учения. Ход пехотного учения позволяет представить приказ по Семеновскому полку от 3 сентября 1736 г. Согласно этому документу, полк выходил для учения на свой плац и строился развернутым фронтом. Задача заключалась в том, чтобы выработать навыки стрельбы шеренгами, сначала на месте, затем в движении «наступными и отступными дивизионами».

Хуже обстояло дело с обучением артиллеристов. Военная коллегия неоднократно требовала от канцелярии «Главной артиллерии и фортификации» сообщить, как были организованы артиллерийские учения при Петре I. Канцелярия переадресовала запрос известному артиллерийскому генералу В. И. Геннину, ведавшему в то время уральскими заводами. Геннин ответил: «При моей бытности в России на артиллерийской службе в команде Главной артиллерии, о артиллерийской экзерциции, а именно: метание бомб, пушечная пальба в мишень и скорострельная, каким образом производить, от главной артиллерии указа я не имел, только артиллерийских служителей велено было обучать практике». В 1731 г. войска получили составленный по указанию Сената «Учебный [66] артикул пушечный». Для подготовки артиллеристов следовало отобрать в каждом полку восемь человек, которых «обучать канонирской должности» сначала на месте службы, а затем в гарнизонах.

Наряду с сухопутной армией в 1730-е годы активно совершенствовался военный флот России. Как говорилось выше, при Петре II его развитие фактически остановилось. В 1728 г. шведский посланник доносил своему правительству из Петербурга: «Несмотря на ежегодную постройку галер, русский галерный флот, сравнительно с прежним, сильно уменьшается; корабельный же приходит в прямое разорение, потому, что старые корабли все гнилы, так что более четырех или пяти линейных кораблей вывести в море нельзя, а постройка новых ослабела. В адмиралтействах же такое несмотрение, что флот и в три года нельзя привести в прежнее состояние, но об этом никто не думает».

После вступления на престол Анны Иоанновны ситуация сразу изменилась. Уже в июле 1730 г. был принят указ, в котором «наикрепчайше подтверждалось Адмиралтейств-коллегий, чтобы корабельный и галерный флот содержаны были по уставам, регламентам и указам, не ослабевая и не уповая на нынешнее благополучное мирное время». В декабре 1731 г. на Адмиралтейской верфи заложили новый 66-пушечный корабль. Тогда же императрица распорядилась возобновить на Балтийском флоте регулярные учения с выходом в море, дабы «иметь сие и людям обучение и кораблям подлинной осмотр, ибо в гавани такелаж и прочее повреждение невозможно так осмотреть, как корабль в движении».

В 1732 г. была учреждена специальная комиссия, целью которой провозглашалось «приведение в надлежащий, постоянный и добрый порядок флота, как корабельного, так и галерного и адмиралтейства и всего, что к тому принадлежит». Председателем Морской комиссии стал А. И. Остерман, а в ее состав вошли опытные моряки, [67] контр-адмиралы Т. Сандерс, Н. Сенявин, П. Бредаль, В. Дмитриев-Мамонов и граф Н. Головин. Комиссия приняла решение срочно возобновить строительство на Балтике крупных парусных кораблей.

К 1736 г. Балтийский флот включал 20 линейных кораблей, 17 фрегатов, 2 шнявы, 2 бомбардирских судна и 8 пакетботов. Кроме того, существовала самостоятельная и довольно многочисленная Гребная флотилия. Основным типом гребного судна являлась скампавея или галера. Она имела 18 пар весел и от 3 до 5 пушек калибром в 12, 8 и 3 фунта. Команда скампавеи насчитывала около 150 чел.

При Анне Иоанновне была также преобразована руководившая военно-морскими силами Адмиралтейств-коллегий. Вместо прежних одиннадцати контор в ее составе создали четыре экспедиции, что значительно упростило делопроизводство, уменьшило переписку и позволило улучшить денежную и материальную отчетность.

Реформировали и штаты личного состава флота в целом. Все офицеры и матросы корабельного и галерного флота были сведены в 36 рот. В дополнение к ним в 1733 г. сформировали два морских солдатских полка по двенадцать рот каждый. Наконец в 1734 г. появился корпус морской артиллерии, также в составе двенадцати рот. Свидетель реорганизации флотских штатов датчанин П. фон Хавен, служивший, кстати, учителем в семье адмирала П. Бределя, отметил в своих записках: «Все матросы (галерного флота — А. М.) получили оружие, как солдаты, а именно шпаги, ружья и багинеты, и теперь должны помимо морского дела обучаться еще и военному. Это явно сделано с целью более успешно применять их на флотилиях против турок. Весь офицерский штат был также изменен и устроен по английскому образцу в лучшую для офицеров сторону...».

Готовившая флотских офицеров Морская академия в 1733 г. получила новое здание: из Кикиных палат ее перевели [68] в дом князя А. Г. Долгорукого, стоявший на набережной Невы в начале Третьей линии на Васильевском острове (на месте нынешнего здания Академии художеств). Традиция отдавать под учебные заведения дворцы опальных вельмож оставалась, таким образом, незыблемой. До 1738 г. учебным процессом в Академии руководил шотландец Генри (Андрей Данилович) Фаркварсон, приглашенный на службу Петром I еще в 1698 г. Воспитанники получали знания по математике, навигации, астрономии и другим наукам, но, так как флотская служба была очень тяжелой, дворяне поступали в Академию неохотно, особенно после открытия Шляхетного корпуса. Тем не менее фон Хавен отмечал, что «большинство флотских офицеров — природные русские, которые обучались в Петербурге как кадеты и потом отведали морских плаваний между чужими странами».

С обострением отношений между Россией и Турцией заметно усилился интерес правительства к сооружению кораблей на Дону и Днепре. Весной 1733 г. на Дон был отправлен вице-адмирал Змаевич, которому поручалось «с поспешением» приступить к строительству 20 галер, 23 ботов и 400 будар. В 1735–1736 гг. эти суда, по мере изготовления, сосредоточивались в Павловске и Таврове и входили в состав Донской флотилии. В январе 1738 г., по инициативе Миниха на Днепре, на острове Хортица была основана Запорожская верфь.

Особенно впечатляюще выглядят следующие цифры: за все царствование Анны Иоанновны только для Балтийского флота построили около 100 боевых кораблей, в том числе 20 линейных кораблей и 10 фрегатов.

Итак, в 1730-е годы руководство российскими вооруженными силами стало более централизованным. Для подготовки офицеров был открыт Шляхетный корпус, что положило начало полуторавековой истории кадетских корпусов в России. Расширилась сеть школ для солдатских детей. В составе кавалерии появились кирасирские [69] полки. Были уточнены и усовершенствованы правила ведения боя пехотой. Фактически возродилось кораблестроение. Однако, невзирая на эти очевидные факты, многие историки, в особенности советского периода, навязчиво повторяли тезис о «застое» и «упадке» военного дела во времена Миниха. Так С. М. Троицкий в своих комментариях к «Истории России» С. М. Соловьева утверждал: «Известно, что именно в 30-е годы XVIII в., когда всей внутренней и внешней политикой России ведали Остерман, Миних и их приближенные, пришли в упадок армия и флот, где Миних насаждал прусскую систему обучения, сводившуюся к муштре и увеличивающую тяжесть службы для солдат». Спору нет, солдатская служба при Минихе была тяжела, но почему создание новых военно-учебных заведений и строительство двадцати линейных кораблей нужно считать упадком? Этого историк предпочел не объяснять. [70]