Высоко отзывался Чадаев во время бесед о В. М. Молотове, М. И. Калинине, А. И. Микояне, Н. А. Булганине, Н. А. Вознесенском, А. А. Жданове, А. А. Андрееве, Н. М. Швернике, А. С. Щербакове, М. Г. Первухине, В. А. Малышеве, Д. Ф. Устинове, И. Ф. Тевосяне, Р. С. Землячке, маршалах и генералах К. Е. Ворошилове, Б. М. Шапошникове, С. К. Тимошенко, Г. К. Жукове, А. М. Василевском, К. К. Рокоссовском, И. С. Коневе, М. В. Захарове, А. И. Еременко, Н. Н. Воронове, Н. Д. Яковлеве, И. Д. Черняховском, адмирале Н. Г. Кузнецове и весьма критически – о Л. П. Берии, Г. М. Маленкове, Л. М. Кагановиче, Н. С. Хрущеве, Л. З. Мехлисе, А. Я. Вышинском, маршале Г. И. Кулике. [457]

– А трудно было работать рядом со Сталиным? – спросил я однажды Якова Ермолаевича. – Как проходили у него заседания?

– Хочу сразу же отметить, – сказал Чадаев, – что мне довелось трудиться рядом с товарищем Сталиным на протяжении длительного времени, присутствовать на совещаниях и заседаниях, которые он проводил, а также при его встречах с нашими руководителями, военачальниками и телефонных разговорах. Как я уже рассказывал, мне приходилось много раз получать лично от товарища Сталина различные задания и поручения. Работать рядом с ним было, конечно, почетным и ответственным делом, и мы (а я возглавлял не только аппарат Управления Делами, но и секретариат СНК) трудились не покладая рук. Приходили на работу к 10 часам утра, а возвращались домой в 3–4 часа ночи. Особенно стало нелегко с началом Великой Отечественной войны, когда объем работы резко возрос. Мне приходилось по вызову то и дело заходить в приемную Сталина или в кабинеты девяти заместителей Председателя Совнаркома за получением заданий. Исполнялись поручения и секретарей ЦК ВКП(б).

В моей работе в Управлении делами наибольшие трудности состояли в том, что у некоторых заместителей Председателя Совнаркома СССР иногда были стремления переиграть один другого или «отфутболить» тот или иной вопрос. Все это создавало дополнительные трудности и осложнения в работе правительственного аппарата.

Но должен отметить, что у меня со всеми установились хорошие отношения. Я старался с привлечением сотрудников правительственного аппарата оперативно, быстро и четко выполнять задания. Иногда для этого требовалось 20–30 минут, и Сталин обычно интересовался, через какое время будет подготовлена требуемая справка или какой-либо другой документ. Обычно он соглашался с предлагаемым исполнителем реальным сроком. Более того, если срок выполнения в силу объективных причин требовалось несколько продлить, то необходимо было заблаговременно попросить у Сталина отсрочку. Он, как правило, с пониманием относился к подобным просьбам. Но не позавидуешь тому, кто не выполнил бы сталинское поручение в установленный срок.

Сталин был весьма проницательным. Хотя он долго не всматривался в находящегося перед ним человека, но сразу как бы охватывал его всего. Он не переносил верхоглядства, неискренности и «виляния». При обнаружении подобного выражение лица Сталина мгновенно изменялось. Наружу прорывались презрение и гнев.

Что касается заседаний, то, например, накануне войны заседания Бюро Совнаркома под председательством Сталина проводились регулярно в установленные дни и часы. [458] Он ставил на обсуждение самые различные вопросы. Сталин обладал уменьем вести заседания экономно, уплотненно, был точен в режиме труда, лаконичен в словах и речах. Помимо этого проявлял демократичность и в ведении заседаний. Сталин стремился ближе приобщить к руководству делами правительства заместителей Председателя Совнаркома СССР. В дальнейшем он установил порядок, по которому по очереди некоторые из его заместителей вели заседания Бюро Совнаркома. В частности, это поручалось Вознесенскому, Косыгину, Маленкову и Берии.

Во время заседаний Сталин мало сидел на председательском месте, и я всегда внимательно оглядывал движущуюся мимо меня фигуру в защитном френче, вглядывался в его манеру держать себя, прислушивался к его неторопливой негромкой речи, интонации голоса и хотел понять, в чем притягательность этого человека, почему так беспрекословно покоряются его воле и желаниям миллионы людей. Почему эти неторопливые слова так бурно и сильно впечатляют слушателей, вызывая у них прилив огромной энергии и подъема? Хотелось делать именно так, как говорил Сталин, не сомневаясь, с полной ответственностью выполнять все его указания и распоряжения. Видимо, сила этого воздействия состояла в том, что Сталин был уверен в правдивости, верности своих слов, в ясности своих мыслей, безошибочности выдвигаемых им предложений, и его уверенность охватывала и завоевывала массы.

– А Вы никогда не попадали в трудное положение, бывая у Сталина? – поинтересовался я во время одной из наших встреч. Лицо Чадаева приобрело несколько лукавый вид.

– В целом нет, не попадал, – улыбнулся он. – Правда, однажды одна непроизводственная ситуация сложилась для меня довольно непростая. В этот день, в конце мая 1941 г., состоялось заседание Бюро Совнаркома. Когда оно закончилось и все присутствовавшие стали выходить, Сталин сказал, что через пять минут будет продолжено заседание с членами Политбюро ЦК. Он дал мне знак подойти к письменному столу, а сам вышел в комнату отдыха.

Когда Сталин вернулся, я дал ему на подпись проект постановления о присвоении воинских званий. Поставив подпись, он спросил, как идет сооружение нового бомбоубежища в Кремле, как чувствует себя президент Академии наук СССР академик В. Л. Комаров, который, говорят, болен, и т. д.

Надо признать, что Сталин проявлял большое внимание к работе и нуждам Академии наук. Он прислушивался к просьбам ученых. Когда президент Академии наук когда-либо обращался к Сталину с насущными проблемами, особенно связанными с предоставлением помещений или жилья, последний всегда шел навстречу и решал эти вопросы.

Пока я получал указания Сталина (одно из них – немедленно навестить академика Комарова), не заметил, что длинный стол уже накрыт закусками и напитками. [459] За стол усаживались члены Политбюро. Отмечалось какое-то событие.

Я спросил Сталина, сможет ли он просмотреть и подписать составленный мною протокол заседания Бюро Совнаркома.

– Разумеется, смогу, – ответил он и сразу же направился к длинному столу. Я последовал за ним. Когда он сел на стул, я положил перед ним на стол протокол. Сталин стал внимательно читать.

Тут вдруг поднялся со стула Берия, взял большой фужер, до краев наполнил его отборным, самым крепким коньяком и поставил передо мной.

– За здоровье товарища Сталина, выпить до дна, – предложил он.

– Что Вы! Я не смогу столько и вообще крепкие напитки не пью, – тихо проговорил я. Все переглянулись, а Сталин продолжал читать протокол.

– За здоровье товарища Сталина, – еще раз предложил Берия. В этот момент я очень надеялся, что «хозяин» придет ко мне на помощь и положит конец «инициативе» Берии. Но Сталин продолжал свое чтение.

Прошло 2–3 секунды, и вот он приподнял голову и одним, чуть прищуренным глазом пристально посмотрел на меня.

Самопроизвольно мои руки потянулись к бокалу. Я взял его, повернул голову в сторону Сталина.

– За Ваше здоровье, товарищ Сталин!

Он чуть мотнул головой. Все внимательно наблюдали, как медленно исчезала из бокала «живительная влага». Я выпил до дна фужер, поставил его на стол и сразу же сделался красным и потным. Ощутил и боль в голове.

Сталин поднял на меня глаза. Мурашки пробежали по моим рукам и ногам. Он поставил свою подпись в конце протокола. Я быстро взял протокол, попросил разрешения удалиться и, стараясь идти по одной линии, поспешно вышел из кабинета. От опьянения подкашивались ноги. Почти бегом дошел до своего места, заплетавшимся языком успел сказать секретарю: «Немедленно рассылайте». И буквально рухнул на диван.

Проснулся поздно ночью. Голова разламывалась на части. Выпил два полных стакана боржоми – немного полегчало. До мельчайших подробностей стал перебирать в памяти происшедшее...»

– А есть ли у Вас, Яков Ермолаевич, что-нибудь памятное от Сталина? – продолжаю расспрашивать Чадаева.

Его лицо просветлело:

– Есть, конечно, – часы и трубка.

– А как они оказались у Вас? [460]

«Начну с часов, – ответил Чадаев. – Однажды при докладе Сталину, когда я левой рукой положил перед ним на стол несколько документов (в правой руке держал папку), он вдруг схватил меня за левую руку и не без иронии произнес: «Скажите, пожалуйста, какие у него интересные часы... Это что за часы?»

Я ответил, что это швейцарские часы, которыми пользуются американские летчики. Часы не боятся ударов, воды и магнитного притяжения. Мне их недавно подарили.

– Такие мне неизвестны, – сказал Сталин.

Я начал снимать часы, чтобы Сталин их лучше разглядел. Но он остановил меня:

– Не снимайте.

Подписав документы и поручив мне одно задание, Сталин чуть поднял руку в знак того, что можно уходить.

Проходя мимо Поскребышева, я спросил его: «Александр Николаевич, товарищ Сталин что-то моими часами заинтересовался?»

– Ты что, с Луны свалился? – ответил тот. – У товарища Сталина есть коллекция ручных часов. Хотя и небольшая, но очень интересная.

От Сталина я зашел в кабинет к Булганину, чтобы получить визу на один проект распоряжения Совнаркома. В двух словах рассказал Николаю Александровичу и о том, что Сталин заинтересовался моими часами.

– Ну-ка покажи, что это за часы.

Я снял с руки часы и положил на стол.

– Ничего особенного в них нет, – сказал Булганин. – Такими часами пользуются летчики. Но товарищ Сталин, очевидно, обратил на них внимание потому, что, как я знаю, он коллекционирует часы. Как-то я случайно оставил у него свои карманные часы, но обратно получить их уже и не пытался.

Вернувшись в свой кабинет, я быстро подготовил проект документа, который мне поручил сделать Сталин, и стал размышлять: подарить «хозяину» часы или нет. Ведь его реакция на этот шаг может быть разной: включая и нежелательный вариант («снять с работы за подхалимаж» и т. д.).

Наконец, я все-таки решился, позвонил Поскребышеву и спросил, на месте ли Сталин. Он ответил, что Сталин ушел обедать. Тогда я отстегнул часы, положил их в конверт вместе с проектом постановления и отнес в приемную для передачи Сталину.

Обычно Сталин после ознакомления с моими бумагами вскоре меня вызывал и возвращал подписанные им документы. На этот раз никакого вызова не последовало. Прошли целые сутки. Я почти не спал. Ну, думаю, будет неприятный разгон за неосмотрительный поступок.

Наконец, звонит Поскребышев и говорит:

– Чего не заходишь? Давай приходи и часы свои забирай.

Я просто похолодел. Захожу к Поскребышеву. Получаю запечатанный конверт, в котором что-то топорщилось. [461] Скорее – в свой кабинет, разрезаю ножницами конверт и извлекаю подписанный Сталиным документ и коробочку. Открываю ее и с изумлением вижу золотые часы-хронометр.

Через несколько дней меня встретил начальник охраны Сталина генерал Власик.

– Ну, задал ты мне задачу!

– Какую же, Николай Сергеевич?

– Ну, как же. Вызвал меня товарищ Сталин и дал поручение – срочно найти хорошие часы. Я всю Москву объездил и, наконец, в одном складе приобрел этот хронометр. Привез товарищу Сталину, а он и говорит: «Это для обмена с товарищем Чадаевым».

Сам же Сталин при последующих встречах со мной ни словом, ни намеком не напомнил мне и не показал вида о случае с часами. И не спросил меня – понравились ли мне его часы. В свою очередь и я не пытался чем-нибудь напомнить ему об этом случае...

Я. Е. Чадаев рассказал и другую историю, связанную на этот раз со сталинской трубкой.

По его словам, уже в первые годы после разгрома фашизма здоровье Сталина заметно ухудшилось. Во многом сказалось огромное напряжение военных лет. В чем-то ему пришлось себя ограничивать. Врачи настойчиво рекомендовали «вождю народов» бросить курить. Курить он стал гораздо меньше, большую трубку заменил на меньшую по размеру, хотя окончательно «порвал с курением» только в последний год жизни.

– Во время одного из вызовов к Сталину, – рассказывал Яков Ермолаевич, – я получил от него задание переделать какой-то неудачно подготовленный проект решения. Не помню, кто его готовил.

– Полагаю, Вы быстро доработаете этот документ, – сказал Сталин. – Поэтому садитесь здесь за стол и поработайте.

Только я принялся за дело, в кабинет вошли Молотов, Микоян, Каганович, кто-то еще из членов Политбюро и пригласили Сталина на чашку чая.

Уходя, он предложил мне остаться, а после готовности документа оставить его у него на столе.

Я действительно довольно быстро все сделал, удовлетворенный, немного потянулся и почувствовал, как под ногами «загремел» какой-то предмет. Наклонился – небольшая курительная трубка. Нетрудно было догадаться, кому она принадлежит. Я ее поднял, повертел в руках, осмотрелся и... положил в карман.

Буквально на следующий день меня встречает тот же генерал Н. С. Власик, поманил пальцем и спрашивает:

– Это ты трубку товарища Сталина стащил? Понимаю, что отпираться бессмысленно и отвечаю: «Да, я. Но трубка валялась под столом, и я подумал, что она уже не нужна».

– Ох, хитрец, но понять тебя можно, – заметил Власик и, видя мое большое смущение и огорчение, сказал: «Ладно, оставь ее себе на память. Товарищ Сталин искал, искал и нашел такую же». [462]

В начале 80-х годов Яков Ермолаевич приступил к подготовке второго издания монографии «Экономика СССР в годы Великой Отечественной войны». Приближалось 40-летие Победы советского народа над фашизмом, и он спешил приурочить выпуск своего труда к этой знаменательной дате. По его просьбе я просматривал тексты доработанных автором глав, рецензировал и редактировал их, вносил ряд уточнений и предложений по совершенствованию рукописи. Чадаев с должным вниманием относился ко всем замечаниям, в том числе поступавшим от других рецензентов, быстро реализуя высказанные рекомендации.

В начале лета 1984 г. рукопись была сдана в издательство «Мысль», а в марте 1985 г., к большой радости Якова Ермолаевича, книга вышла в свет. 8 апреля я получило от него один из первых экземпляров монографии «в знак глубокого уважения и большой благодарности», как гласила авторская надпись на титульном листе. Слова признательности он выразил и в предисловии книги.

Одновременно Яков Ермолаевич напряженно трудился над мемуарами («Мои воспоминания»), по нескольку раз переделывая и перепечатывая отдельные главы и разделы. Их главную источниковую основу составили почти ежедневные записи (в том числе стенографические) автора различных заседаний, проходивших у Сталина во время войны. «Таких записей и других материалов у меня накопилось на восемь чемоданов», – не раз говорил Я. Е. Чадаев. (Правда, по его же более позднему свидетельству, после перепечатки последнего варианта рукописи он ликвидировала все эти записи и заметки военного времени, «занимавшие слишком много места в квартире».)

Где-то в 1983 г. Чадаев решил подготовить краткий вариант своих воспоминаний. Он попросил меня ознакомиться с полным текстом мемуаров и отметить наиболее важные и интересные места. Так появилась в сжатом виде почти готовая мемуарная рукопись объемом около 38 а. л. После перепечатки Чадаев направил ее в Комитет по печати, оттуда она попала в Политиздат. Этими воспоминаниями там зачитывались, их похваливали, но, увы, результат оказался нулевым. По «высоким соображениям» начальство из ЦК «не сочло дать добро». Так объяснил Якову Ермолаевичу отказ в публикации мемуаров один из руководителей Политиздата.

По инициативе и при содействии Чадаева мы с ним несколько раз, начиная с 15 октября 1983 г., побывали в гостях у В. М. Молотва на госдаче № 18 в Жуковке-2. При этом перед каждым визитом Яков Ермолаевич постоянно напоминал, чтобы беседа с Молотовым была обязательно для истории записана. Досадная «осечка» произошла только один раз, когда подвели батарейки питания диктофона. [463]

В творческом плане Чадаев был неутомим. Он намеревался в течение двух-трех лет написать большую книгу о руководителях Советского государства времен Великой Отечественной войны... »Вот только бы позволило здоровье, а оно меня все больше тревожит», – сокрушался Чадаев.

К сожалению, эти тревоги не оказались напрасными: все чаще он стал отлучаться по лечебным делам в санатории, продолжительно болел и дома. Осенью 1985 г. Яков Ермолаевич оказался в больнице, где 30 декабря того же года скончался...

И хотя в условиях начавшейся «перестройки» с «человеческим лицом» только одна газета откликнулась на это печальное событие, можно без всякого преувеличения заметить, что его уход из жизни явился большой потерей для нашего общества. Оно лишилось весьма заслуженного человека, крупного государственного деятеля, публициста и ученого.

Ниже публикуются письменные ответы Я. Е. Чадаева на мои вопросы, заданные ему весной 1982 г.

Г. А. Куманев: Когда состоялась Ваша первая встреча с И. В. Сталиным и каково Ваше общее впечатление о ней?

Я. Е. Чадаев: Эту встречу я запомнил в деталях на всю жизнь. Была вторая половина апреля 1940 г. Я только что вернулся с Сельскохозяйственной выставки, где с группой контролеров Комиссии Советского Контроля проверял состояние дела с завершением работ к открытию выставки, как позвонил телефон и меня вызвали в Кремль к И. В. Сталину.

Мне еще ни разу не приходилось бывать у Сталина, хотя за последние два года я часто вызывался в Кремль к отдельным руководителям партии и правительства.

В назначенный час я явился в приемную Сталина, где за письменным столом сидел А. Н. Поскребышев. Поздоровавшись со мной, он сказал:

– Пошли!

Мы вошли в коридор.

– Вот здесь, – сказал Поскребышев, указывая на дверь. – Когда будешь уходить, зайди сначала ко мне.

Он повернулся и ушел к себе.

За дверью была небольшая комната Президиума Свердловского круглого зала. [464] Здесь в этот день, 17 апреля 1940 г., проходило военное совещание по итогам советско-финляндской войны. Я знал об этом и мне очень хотелось присутствовать на этом совещании, потому что к обсуждавшимся вопросам я уже имел некоторое отношение по линии Комиссии Советского Контроля.

В указанной комнате находились Сталин, Молотов, Булганин и нарком лесной промышленности СССР Н. М. Анцелович.

Я робко поздоровался и встал у двери. Ко мне подошел Булганин и сказал: «Постой здесь». Я стоял в смущении как, видимо, обычно бывает в присутствии великого или знаменитого человека. В это время Сталин, сильно взволнованный, ходил по комнате.

– Кажется, уже достаточно получено уроков, – сказал он с гневом в голосе.

Потом воцарилась тишина. Тишину нарушила только булькавшая вода, которую Сталин наливал себе в стакан из бутылки с «нарзаном». Выпив глоток, Сталин закурил папиросу и снова прошелся по комнате. Я внимательно следил за каждым движением вождя и всматривался в его лицо, стараясь уловить и запомнить каждую черту. Он был невысокого роста и не слишком широк в плечах. Чуть продолговатое лицо было покрыто еле заметными морщинами. Все еще густые, зачесанные кверху волосы слегка покрылись сединой. В чертах его проступало нечто военное. Резко бросались в глаза энергия и сила, которые были в выражении его лица.

Сталин был одет в полувоенную форму: наглухо застегнутая куртка, шаровары защитного цвета, сапоги.

Я впервые близко увидел Сталина.

До этого мне приходилось видеть его только издалека: на торжественных заседаниях, во время парадов, на трибуне совещаний. И всегда этот образ возникал в ассоциации с теми многочисленными портретами, скульптурами, фотографиями, которых много было повсюду. Теперь же передо мной Сталин находился совсем близко, я мог протянуть руку, чтобы дотронуться до него. Многие сейчас хотели быть на моем месте, чтобы вот так близко смотреть на человека, на одного из тех немногих лиц, которые совершили великие дела, составившие целую полосу в истории человечества.

Конечно, возвеличивание Сталина, которое велось в течение ряда лет в нашей стране, оказывало и на меня огромное психологическое воздействие. Я явился к Сталину, когда у меня вполне сложилось впечатление о нем как о великом человеке, гении и вожде. И теперь, когда был рядом с ним и всматривался в него, я уже не мог иметь о нем другого мнения. Он производил на меня сильное, неотразимое впечатление. Его личность давила на меня своим величием, которое ему было создано ежечасной, ежедневной пропагандой его личности.

Разумеется, как и в каждом человеке, были слабости, промахи и у Сталина. Можно сомневаться во всем, но значение в истории Сталина от этого не изменится. [465] Справедливость должна быть сильной, а сила – справедливой.

Выступление Сталина было всегда событием. Его выступления всегда ждали. А когда он говорил, все слушали его очень внимательно, с захватывающим интересом, чуть ли не благоговейно. Его речи не были насыщены набором красивых оборотов и фраз. Это были речи, которые зажигали слушателей, зажигали их сознательно и разумно действовать так и идти туда, и решать задачи так, как начертала партия. Он всегда оставался сдержанным в словах, но эти слова были простыми, ясными, понятными. Они содержали такую большую логику, глубину, огромную внутреннюю правду, что их трудно было не понять, не подчиниться, не выполнить их. Сталин непроизвольно привязывал к себе, убеждал и потрясал содержанием своих речей...

Сталина, конечно, я тогда не знал, каким является он на работе: в обращении с руководителями наркоматов, со специалистами. Все это я узнал и увидел позднее. Но в данный момент, когда происходил разговор с наркомом Анцеловичем, он выглядел нервно-возбужденным и негодующим.

И, действительно, было от чего прийти в негодование. Дело в том, что после очищения Карельского перешейка от финских войск здесь остались десятки разрушенных предприятий целлюлозно-бумажной промышленности. С тех пор прошло около месяца, а Наркомат промышленности СССР ничего не сделал, чтобы взять их на учет и приступить к восстановлению.

– Почти за целый месяц, – возмущался Сталин, – наркомат не удосужился даже послать на эти предприятия своих работников. Чего Вы ждете? Каких указаний? Нарком Вы или кто? С виду тигр, а на деле, выходит, – мышонок.

Анцелович, волнуясь, едва выговорил:

– Мы уже заканчиваем подбор работников. Хотели доложить наши предложения.

– Доложить, – иронически произнес Сталин. – Зачем докладывать, надо было уже давно действовать... Вам хоть известно, по крайней мере, что там производилось?

Анцелович порылся в своем портфеле и вытащил оттуда блокнот.

– Там предприятия выпускали писчую газетную бумагу и картон на общую сумму около пятидесяти миллионов рублей.

– А сколько чего в натуре?

Анцелович пожал плечами, подтверждая этим, что ему неизвестно.

Сталин сердито посмотрел на наркома.

– Шляпа Вы, а не нарком! Если Вы недостаточно уважаете себя и не хотите исправить ошибки, – пеняйте на себя.

Анцеловича лихорадило, с лица его лился градом пот. Он растерянно разводил руками, оглядывая присутствующих, ища у них поддержки. Но все стояли молча. [466]

– Кто не умеет беречь малое, тот потеряет и большое, – продолжал отчитывать Анцеловича Сталин.

Признаюсь, мне лично не очень-то было жаль Анцеловича. Я до этого неплохо его знал. Хотя он продолжительное время до назначения наркомом работал в органах государственного контроля, но в моем представлении был каким-то взбалмошным, неуравновешенным человеком. Любил рисоваться на людях, показать себя. В разговорах с людьми старался переговорить их. Вступать с ним в разговор – значило впустую терять время. Он слушал только себя. Анцелович начинал философствовать. Задавал вопросы и сам же на них отвечал. На первый взгляд казалось, что он обладает большим дарованием, но у него совершенно отсутствовало то, что можно было назвать логикой.

– Когда Вы научитесь по-настоящему, оперативно заниматься делами?..

Сталин прищурил глаза, чтобы пристальнее рассмотреть Анцеловича. Тот чуть отвернулся в смущении и проговорил:

– Постараюсь все исправить, товарищ Сталин.

– Вам даже не стыдно за свой проступок и за это Вы вдвойне виноваты. Есть люди, которые все откладывают до завтра, так и Вы. Но Вы рискуете, что завтра Вас унесут из дома вместе с кроватью.

Анцелович был смущен как мальчик, его глаза блуждали по сторонам, руки он прятал то в карман, то сплетал их спереди, словно не знал, как от них избавиться, длинные волосы спадали на влажный лоб...

– Опасными руководителями являются слабовольные люди, пригодные ко всему и ни к чему, – продолжал Сталин. – Вы, наверное, держите в запасе объяснение, что были заняты не менее важными делами?

– Да, увлеклись другими делами, в частности, подготовкой к сплаву леса.

– Значит, некогда было! – ехидно проговорил Сталин. Люди, которым всегда некогда, обыкновенно ничего не делают. Как Вы могли ложиться спать, прежде чем не дали себе отчета, что за день Вы сделали? Потеряешь время – не вернешь, как пролитую воду не соберешь.

– Постараюсь исправить, товарищ Сталин, – снова повторил Анцелович.

– Исправить, – иронически произнес Сталин. – Когда? У наших недругов вызывает удивление, что мы – палец о палец не ударили, чтобы взять в свои руки добро. А Вы сидите у себя в кабинете, словно крыса в сейфе, и ничего не предпринимаете.

Язык Сталина был острым, и он беспощадно разил им Анцеловича.

Между тем Анцелович на эти слова ничего не сказал, продолжая молчаливо смотреть на Сталина. [467]

Для меня молчание Анцеловича было непонятным. В моих глазах он вроде был человеком смелым, волевым. «Скажи, наконец, когда и что сделаешь», – подумал я.

– Кажется, дело простое, – продолжал Сталин, – а тут тупое успокоение на своем месте.

– Да, – извинился, наконец, Анцелович, – мы явно упустили время, товарищ Сталин.

Но опять-таки он не заверил вождя о том, когда и какие меры примет наркомат.

– Вам, вероятно, часто приходилось хлопать себя по лбу, когда забывали то, что должны были сделать?

– Поправим дело, товарищ Сталин, – сказал Анцелович.

– А когда, как? Я понимаю, Вы пока еще сами не знаете, Вам еще помощники не подсказали. Вот видите, каков нарком! Гремит как пустой бочонок. А ведь из слов моста не построишь – нужны бревна... На большом месте сидеть – надо много ума. А Вы? – Сталин махнул рукой и чуть повернул голову в сторону Молотова:

– Нашли кому доверить дело! Разве можно мириться...

Он не договорил и добавил: «Пустой мешок не заставишь стоять».

Было ясно, что хотел сказать Сталин. Пост наркома был не по плечу для Анцеловича. Он казался не тем, чем являлся на самом деле и явно утрачивал доверие к себе.

Молотов, придерживаясь за спинку кресла, стоял и не спускал с Анцеловича глаз, словно желая о чем-то напомнить ему.

На реплику Сталина Молотов не проронил ни слова. Он лишь отвел взгляд от Анцеловича и подобострастно посмотрел на вождя. Было видно, что близкие соратники Сталина относились к нему с великим благоговением и ни в чем не перечили ему.

Немного успокоившись, в сдержанном, но суровом тоне Сталин перешел к тому, что и как надо сделать. Он излагал это строго, даже, пожалуй, с подчеркнутой суровостью и в заключение сказал:

– Мы должны быстро пустить в действие заводы и так сделать, чтобы враги позеленели от зависти. Ясно?

– Да, товарищ Сталин, – быстро ответил Анцелович, почувствовав некоторое смягчение обстановки.

– Можете поправить дело? Честный отказ лучше затяжки, – сказал Сталин. У Анцеловича заблестели глаза. Он выпрямился и ответил:

– Все поправим, товарищ Сталин. В течение двух дней пошлем специалистов и вслед за ними начнем направлять квалифицированных рабочих.

– Смотрите! Обманете нас однажды, а себя навечно. И лягушка может утонуть.

– Не подведу.

– Идите, поправляйте дело. [468]

– Слушаюсь! И Анцелович бодрой походкой вышел из комнаты... В этот момент я подумал: «Не знаю, что больше в его поведении: глупости или хитрости».

Сталин посмотрел в сторону Булганина.

– Проследите, чтобы в львиной шкуре не завелась моль.

Он подошел ко мне.

– Так Вы Чадаев?

– Да, я, Иосиф Виссарионович, – робко ответил я.

– Вот что: на Карельском перешейке после ухода финнов остались разрушенные предприятия, склады, жилые дома, а также трофейное имущество. Вы поедете туда с группой работников и возьмете все это на учет. Определите и порядок использования трофейного имущества. Понятно?

– Понятно, – ответил я.

Я в упор смотрел на Сталина. Глаза у него были несколько прищурены и придавали ему ироническое выражение. Мне показалось, что, когда он говорил со мной, в его взгляде, в чертах лица скользила чуть заметная улыбка. Мне показалось также, что Сталин как-то тепло посмотрел на меня и улыбнулся. Я был на седьмом небе. Лицо мое сияло. Я был безгранично счастлив.

– Следует помнить, – сказал Сталин, – что из этой работы мы должны извлечь не только ценность, но, главное, сохранить от расхищения народное добро и разумно использовать его. Помолчав немного, Сталин добавил:

– Надежных людей возьмите с собой. Но мы прежде всего на Вас надеемся. У толковой головы сто рук.

Я понял, что у Сталина сложилось обо мне положительное мнение. В эту минуту мне радостно было ощущать его доверие.

Сталин посмотрел в сторону Молотова. Последний тут же присел к краю стола и стал писать решение Совнаркома об утверждении Комиссии по учету и определению использования трофейного имущества.

Сталин снова обратил на меня свой взор и сказал:

– Зайдите к Ворошилову и получите от него дополнительные указания.

– Хорошо, – произнес я и что-то еще добавил. Когда сердечно желаешь что-то сказать, обычно говоришь не то, что на уме.

С просиявшим лицом я вышел из комнаты. Во мне появилось даже какое-то чувство полета, словно прирастили крылья. Я был чрезвычайно горд и доволен, что получил задание лично от Сталина. И мной владело только одно желание – как можно лучше выполнить задание. Через минуты три я снова оказался в приемной Сталина, где за письменным столом сидел А. Н. Поскребышев, разбиравший поступившую почту. Закончив рыться в бумагах, он попросил меня рассказать на 5–7 минут свою биографию, потом задал еще несколько вопросов. [469]

В это время в приемную вошли секретарь Кировского обкома партии Канунников и старый большевик, выходец из Кировской области Коковихин. Я с ними был давно знаком.

– Вот видишь, – сказал Поскребышев, – какая собралась гвардия вятичей.

– Да, очень приятная встреча, – проговорил я.

– Он только что, – показывая на меня, заявил Поскребышев, – пришел от товарища Сталина. Видите, какой у него довольный вид.

– Да, – вздохнул я, – впервые посчастливилось мне быть у товарища Сталина и получить от него поручение.

– Расскажите землякам, если не секрет, какое Вам дано задание? Я кратко изложил суть задания и в заключение заметил, что этот день навсегда сохранится в моей памяти.

Затем я вернулся к себе в Охотный ряд, где размещалась Комиссия Советского Контроля. Позвонил К. Е. Ворошилову. Получив сообщение из его секретариата, что Климента Ефремовича нет, и он обязательно примет меня на следующий день, остаток времени решил посвятить дневниковой записи в моей «особой» тетради.

Г. А. Куманев: Как произошло Ваше назначение управляющим делами Совнаркома СССР?

Я. Е. Чадаев: Под вечер 2 ноября 1940 г. я только что закончил разбор поступившей за день почты, как вдруг раздался звонок правительственной «вертушки» и знакомый голос И. И. Лапшова – помощника В. М. Молотова – попросил меня немедленно прибыть в Кремль к Вячеславу Михайловичу.

– По какому вопросу? – спросил я. – Может быть, бумаги какие надо прихватить?

– Приходи без бумаг. Видимо, поручение какое-то будет. Я тут же отправился в Кремль.

– Как Вы отнесетесь, – спросил Молотов, – если мы Вас назначим на должность управляющего делами Совнаркома СССР? Хломов, нынешний управделами не справляется с работой, и мы решили его заменить.

Я встрепенулся. Меня будто по голове ударило.

– Не справлюсь, – сразу же ответил. – Ведь надо помогать Вам во многом, а у меня нет опыта. Для меня дело совсем новое, не справлюсь, – повторил я снова.

– Вы это серьезно? – подойдя ближе ко мне, строго спросил Молотов.

Я промолчал. Молотов продолжал:

– Этому участку большое значение придавал Ленин.

– Это большая честь, конечно, но не знаю... – запнулся я. Молотов стоял, широко расставив ноги, быстро прервал меня.

– Мы остановились на Вашей кандидатуре потому, что Вас знаем. Знают Вас наркомы и встретят хорошо Ваше назначение. [470] Я не сомневаюсь, что Вы справитесь с этой работой. Ну и поможем Вам, конечно...

Молотов устремил на меня свои усталые карие глаза. Его близкое присутствие буквально гипнотизировало меня, и я уже не мог выговорить слова об отказе.

– Разрешите подумать.

– Ну хорошо, подумайте. Только недолго, один день. И он пожал мне руку.

Всю ночь я не спал, думал очень много. Мне казалось, что предлагаемая мне новая работа – одна сплошная канцелярщина, в которой утонешь и потеряешься. Но решение надо было принимать. И на следующий день я позвонил Молотову.

– Вячеслав Михайлович, если считаете правильным использование меня на этой работе, – согласен.

– Вот и хорошо, – ответил Молотов.

Это было накануне октябрьских праздников. На дачу я поехал с мыслями о предстоящей новой работе. Вечером встретил прогуливающегося по шоссе своего доброго знакомого Глеба Максимилиановича Кржижановского. Узнав о моем переводе, он заметил:

– Вы, кажется, не совсем довольны.

– Признаюсь, да. Отказывался. Правда, не особенно настойчиво.

– Конечно, – сказал Кржижановский, – это совсем иная работа, чем была до сих пор. Но должен сказать, что она очень и очень ответственная, требует большой внимательности, быстроты и четкости.

– Вы одобряете, что я согласился взяться за эту работу? – с нетерпением задаю ему вопрос.

– Насколько я знаю Вас, выбор сделан правильно.

Мне было приятно услышать эти слова.

Спустя некоторое время состоялось заседание правительства, на котором Молотов объявил о моем назначении на должность управляющего делами Совнаркома СССР. В зале послышалось одобрение, на что и рассчитывал глава правительства.

Ведение протокола заседания и оформление решений СНК СССР было моим первым «боевым крещением». Рубашка повлажнела от пота – так я старался. Молотов еще только успел после заседания чуть перекусить в своей комнате отдыха, как я явился с протокольными решениями Совета Народных Комиссаров. Он озабоченно посмотрел на меня, внимательно прочитал проекты решений.

– Вроде, все правильно, – проговорил он.

Я молча смотрел на него, радостный и взволнованный.

Г. А. Куманев: Что Вам известно, Яков Ермолаевич, о содержании переговоров В. М. Молотова с Гитлером во время поездки наркома иностранных дел СССР в Берлин в ноябре 1940 г.? Как расценивались в Кремле состоявшиеся переговоры и перспективы войны с Германией? [471]

Я. Е. Чадаев: Это довольно широкая тема. Поэтому, отвечая на данный вопрос, я буду в основном опираться на мои записи выступлений Сталина и Молотова на заседании Политбюро с оценкой поездки в Берлин.

Утром 9 ноября 1940 г. мне позвонил Н. А. Булганин и пригласил прибыть вечером на Белорусский вокзал для проводов Молотова, отбывавшего из Москвы. Куда он уезжал во главе советской делегации, я узнал только на вокзале, возле которого стояла масса посольских машин с флажками. Было много провожающих.

В назначенное время от перрона Белорусского вокзала отошел необычный литерный поезд, состоявший из нескольких вагонов западноевропейского образца. В них расположились члены и сотрудники советской правительственной делегации.

Но не успел поезд пройти и десятка метров, как вдруг с резким толчком остановился. Что такое? Через несколько минут опять поехали. И вторично, не дойдя до конца платформы, поезд вновь остановился с еще более резким толчком. Забегали, засуетились железнодорожники, произошла какая-то заминка. Что случилось?

Оказывается, этим же поездом ехал германский посол граф фон Шуленбург. Это он дважды останавливал состав стоп-краном только потому, что к моменту отхода поезда из посольства ему не доставили... парадный мундир, в котором он собирался выйти из вагона в Берлине.

В конце-концов поезд ушел, не дождавшись мундира.

Позже мы узнали, что посольскую машину с чемоданами фон Шуленбурга не пропустили на привокзальную площадь, т. к. она не имела специального пропуска. Когда стал известен инцидент с мундиром германского посла, вдогонку за поездом были посланы две легковые автомашины. Они должны были догнать состав и на одной из промежуточных станций погрузить багаж графа.

Все это происходило поздней осенью, в гололедицу. Машины мчались по Можайскому шоссе с огромной скоростью, одна с багажом, другая – резервная. Где-то по дороге в районе Голицыно или Кубинки первая машина потерпела аварию. Чемоданы перегрузили на вторую и, кажется, в Вязьме они были благополучно доставлены вконец изнервничавшемуся послу...

Через четыре дня, вечером 13 ноября, Н. А. Булганин снова пригласил меня на Белорусский вокзал, на этот раз уже для встречи Молотова и других членов советской делегации. На перроне собрались почти все наркомы, большое число дипломатов. Среди встречавших были А. И. Микоян, Н. А. Булганин, Л. М. Каганович. Выстроился почетный караул.

Поезд пришел в 12 часов ночи. Молотов вышел из вагона в сопровождении члена делегации, наркома черной металлургии СССР И. Ф. Тевосяна. Сняв шляпу, Молотов поздоровался с Микояном, Булганиным, Кагановичем, со своей семьей, наркомами, дипломатами и направился к выходу. [472]

Вечером 14 ноября состоялось заседание Политбюро ЦК, на котором было заслушано сообщение Молотова об итогах переговоров в Берлине. Мне, только что вступившему в должность управделами СНК, довелось участвовать на этом заседании и многое записать.

Молотов подробно доложил о результатах встречи с Гитлером.

– Беседа началась с длинного монолога Гитлера, – заявил он. – И надо отдать должное Гитлеру – говорить он умеет. Возможно, что у него даже был приготовлен какой-то текст, но фюрер им не пользовался. Речь его текла гладко, без запинок. Подобно актеру, отлично знающему роль, он четко произносил фразу за фразой, делая паузы для перевода. Смысл рассуждений Гитлера сводился к тому, что Англия уже разбита и что ее окончательная капитуляция – дело ближайшего будущего. Скоро, уверял Гитлер, Англия будет уничтожена с воздуха. Затем он сделал краткий обзор военной ситуации, подчеркнув, что Германская империя уже сейчас контролирует всю континентальную Западную Европу. Вместе с итальянскими союзниками германские войска ведут успешные операции в Африке, откуда англичане вскоре будут окончательно вытеснены. Из всего сказанного, заключил Гитлер, можно сделать вывод, что победа держав «оси» предрешена. Поэтому, продолжал он, настало время подумать об организации мира после победы. Тут Гитлер стал развивать такую идею: в связи с неизбежным крахом Великобритании останется ее «бесконтрольное наследство» – разбросанные по всему земному шару осколки империи. Надо, мол, распорядиться этим «бесхозным» имуществом. Германское правительство, заявил Гитлер, уже обменивалось мнениями с правительствами Италии и Японии и теперь хотело бы иметь соображения Советского правительства. Более конкретные предложения на этот счет он намерен сделать позднее.

Молотов сделал небольшую паузу, затем продолжал:

– Когда Гитлер закончил речь, которая вместе с переводом заняла около часа, пришлось взять слово мне. Не вдаваясь в обсуждение предложений Гитлера, я заметил, что следовало бы обсудить более конкретные, практические вопросы. В частности, не разъяснит ли рейхканцлер, что делает германская военная миссия в Румынии и почему она направлена туда без консультации с Советским правительством? Ведь заключенный в 1939 г. советско-германский пакт о ненападении предусматривает консультации по важным вопросам, затрагивающим интересы каждой из сторон. Советское правительство также хотело бы знать, для каких целей направлены германские войска в Финляндию? Почему и этот серьезный шаг предпринят без консультации с Москвой?

Эти замечания подействовали на Гитлера, словно холодный душ. [473]

Он даже весь как-то съежился и на лице его на какое-то мгновение появилось выражение растерянности. Но актерские способности все же взяли верх, и он, драматически сплетя пальцы и запрокинув голову, вперил взгляд в потолок. Затем, поерзав в кресле, скороговоркой объявил, что немецкая военная миссия направлена в Румынию по просьбе правительства Антонеску для обучения румынских войск. Что касается Финляндии, то там германские части вообще не собираются задерживаться, они лишь переправляются через территорию этой страны в Норвегию. (Но факты говорили о другом: немцы прочно оседали на советских границах.)

– Объяснение фюрера, – докладывал далее Молотов, – не удовлетворило советскую делегацию. У Советского правительства, заявил я, на основании донесений наших представителей в Финляндии и Румынии, создалось совсем иное впечатление. Войска, которые высадились в южной части Финляндии, никуда не продвигаются и, видимо, собираются здесь надолго задержаться. В Румынии дело не ограничилось одной военной миссией. В страну прибывают все новые германские воинские соединения. Для одной миссии их слишком много. Какова же подлинная цель перебросок этих войск? В Москве подобные действия не могут не вызвать беспокойства, и германское правительство должно дать на это четкий ответ.

Сославшись на свою неосведомленность (а это испытанный дипломатический маневр), Гитлер пообещал поинтересоваться этими вопросами. Он снова стал разглагольствовать о своем плане раздела мира, заметив, что СССР мог бы проявить интерес к территориям, расположенным к югу от его государственной границы в направлении Индийского океана. Гитлер заявил о том, что Советскому Союзу следовало бы приобрести выход к Персидскому заливу, а для этого захватить западный Иран и нефтяные промыслы англичан в Иране.

– Разумеется, – вставил И. В. Сталин, – Советский Союз не удастся поймать на эту удочку. Ведь это наш сосед и с ним отношения должны быть очень теплыми, хорошими.

– Мне пришлось перебить Гитлера, – продолжал Молотов, – и заметить, что мы не видим смысла обсуждать подобного рода комбинации. СССР заинтересован в обеспечении спокойствия и безопасности тех районов, которые непосредственно примыкают к его границам. Тут Гитлер кивнул Риббентропу, и тот предложил рассмотреть проект протокола о присоединении Советского Союза к военному блоку Германии, Италии и Японии. Для нас было совершенно ясно, что острие его было направлено против СССР, и, естественно, это предложение советская делегация решительно отклонила.

– И правильно, – гневно вставил Сталин.

Молотов рассказал о содержании переговоров в Берлине, которые были продолжены на следующий день и мало чем отличались от предыдущих. [474] «Покидая фашистскую Германию, – сказал он в заключение, – все члены советской делегации были убеждены: затеянная по инициативе немецкой стороны встреча явилась лишь показной демонстрацией. Главные события лежат впереди. Сорвав попытку поставить СССР в условия, которые связали бы нас на международной арене, изолировали бы от Запада и развязали бы действия Германии для заключения перемирия с Англией, наша делегация сделала максимум возможного. Общей для всех членов делегации являлась также уверенность в том, что неизбежность агрессии Германии против СССР неимоверно возросла, причем в недалеком будущем.

После ответов Молотова на вопросы выступил Сталин. Он сказал:

– В переписке, которая в те месяцы велась между Берлином и Москвой, делались намеки на то, что было бы неплохо обсудить назревшие вопросы с участием высокопоставленных представителей обеих стран. В одном из немецких писем прямо указывалось, что со времени последнего визита Риббентропа в Москву произошли серьезные изменения в европейской и мировой ситуации, а потому было бы желательно, чтобы полномочная советская делегация прибыла в Берлин для переговоров. В тех условиях, когда Советское правительство неизменно выступает за мирное урегулирование международных проблем, мы ответили положительно на германское предложение о проведении в ноябре этого года совещания в Берлине. Стало быть, поездка в Берлин советской делегации состоялась по инициативе Германии. Как нам известно, Гитлер сразу же после отбытия из Берлина нашей делегации громогласно заявил, что «германо-русские отношения окончательно установлены»! Но мы хорошо знаем цену этим утверждениям! Для нас еще до встречи с Гитлером было ясно, что он не пожелает считаться с законными интересами Советского Союза, продиктованными требованиями безопасности нашей страны. Мы рассматривали берлинскую встречу как реальную возможность прощупать позицию германского правительства. Позиция Гитлера во время этих переговоров, в частности, его упорное нежелание считаться с естественными интересами безопасности Советского Союза, его категорический отказ прекратить фактическую оккупацию Финляндии и Румынии – все это свидетельствует о том, что, несмотря на демагогические заявления по поводу неущемления «глобальных интересов» Советского Союза, на деле ведется подготовка к нападению на нашу страну. Добиваясь берлинской встречи, нацистский фюрер стремился замаскировать свои истинные намерения...

Ясно одно: Гитлер ведет двойную игру. Готовя агрессию против СССР, он вместе с тем старается выиграть время, пытаясь создать у Советского правительства впечатление, будто готов обсудить вопрос о дальнейшем мирном развитии советско-германских отношений. [475]

Далее Сталин говорил о лицемерном поведении гитлеровской верхушки в отношении Советского Союза, о позиции Англии и Франции во время летних московских переговоров 1939 г., когда они были не прочь натравить Германию на СССР.

– Именно в то время, – подчеркнул Сталин, – нам удалось предотвратить нападение фашистской Германии. И в этом деле большую роль сыграл заключенный с ней пакт о ненападении...

...Но, конечно, это только временная передышка, непосредственная угроза вооруженной агрессии против нас лишь несколько ослаблена, однако полностью не устранена. В Германии действуют в этом направлении мощные силы и правящие круги рейха не думают снимать с повестки дня вопроса о войне против СССР. Наоборот, они усиливают враждебные против нас действия, как бы акцентируя, что проблема нападения на Советский Союз уже предрешена.

Спрашивается, а какой был смысл разглагольствований фюрера насчет планов дальнейшего сотрудничества с Советским государством? Могло ли случиться, что Гитлер решил на какое-то время отказаться от планов агрессии против СССР, провозглашенных в его «Майн кампф»? Разумеется, нет, – твердо сказал Сталин.

Далее он кратко охарактеризовал Гитлера.

– История еще не знала таких фигур, как Гитлер, – сказал Сталин. – В действиях Гитлера не было единой целенаправленной линии. Его политика постоянно перестраивалась, часто была диаметрально противоположной. Полная путаница царила и царит в теоретических положениях фашизма. Гитлеровцы называют себя националистами. Но они фактически являются партией империалистов, причем наиболее хищнических и разбойничьих среди всех империалистов мира. «Социализм», «национализм» – это только фиговые листки, которыми прикрываются гитлеровцы, чтобы обмануть народ, одурачить простаков и прикрыть ими свою разбойничью сущность. В качестве идеологического оружия она используют расовую теорию. Это человеконенавистническая теория порабощения и угнетения народов...

Гитлер постоянно твердит о своем миролюбии, но главным принципом его политики является вероломство. Он был связан договорами с Австрией, Польшей, Чехословакией, Бельгией и Голландией. И ни одному из них он не придал значения и не собирался соблюдать и при первой необходимости вероломно их нарушил. Такую же участь готовит Гитлер и договору с нами. Но, заключив договор о ненападении с Германией, мы уже выиграли больше года для подготовки к решительной и смертельной борьбе с гитлеризмом. Разумеется, мы не можем советско-германский пакт рассматривать основой создания надежной безопасности для нас. Гарантией создания порочного мира является укрепление наших Вооруженных Сил. И в то же время мы будем продолжать свою миссию поборников мира и дружбы между народами... [476]

Гитлер сейчас упивается своими успехами. Его войска молниеносно разгромили и принудили к капитуляции шесть европейских стран. Этот факт можно рассматривать только как огромный стратегический успех фашистской Германии. Ведь в Европе не нашлось силы, которая бы могла сорвать агрессию гитлеровского рейха. Теперь Гитлер поставил перед собой цель расправиться с Англией, принудить ее к капитуляции. С этой целью усилилась бомбардировка Британских островов, демонстративно готовится десантная операция. Но это не главное для Гитлера, главное для него – нападение на Советский Союз.

Тихо, но твердо Сталин произнес:

– Мы все время должны помнить об этом и усиленно готовиться для отражения фашистской агрессии. Наряду с дальнейшим укреплением экономического и военного могущества страны наша партия должна широко разъяснять трудящимся нависшую опасность международной обстановки, постоянно разоблачать гитлеровских агрессоров, усилить подготовку советского народа к защите социалистического Отечества. Вопросы безопасности государства встают сейчас еще более остро. Теперь, когда наши границы отодвинуты на Запад, нужен могучий заслон вдоль их с приведенными в боевую готовность оперативными группировками войск в ближнем, но... не в ближайшем тылу.

Мы должны повести дело так, чтобы быстрее заключить пакт о нейтралитете между Советским Союзом и Японией. Германия нашла общий язык с Японией в своих великодержавных стремлениях. Япония признала право Германии вмешиваться в дела всех стран. Надо ее нейтрализовать. Вместе с тем надо усилить военно-экономическую помощь китайскому народу. Нам необходимо вести дело на ослабление гитлеровской коалиции, привлекать на нашу сторону страны-сателлиты, попавшие под влияние и зависимость гитлеровской Германии.

Наконец, следует проявить максимум внимания к антифашистам, попавшим к нам из фашистских стран. Их у нас уже сотни, но их будет больше. Среди них большинство коммунисты. Они могут сослужить огромную пользу в дальнейшей борьбе с гитлеровской Германией.

В заключение своего выступления Сталин остановился на задачах по дальнейшему укреплению обороноспособности страны. В частности, он сказал:

– Мы должны всегда помнить, что в предстоящей войне вопросы технического превосходства будут определяющим моментом. Наступило такое время, когда рабочему некоторых отраслей индустрии, особенно оборонных, нужны инженерные знания. Надо расширить подготовку и переподготовку кадров. Все это позволит более широким фронтом внедрять новую технику.

Сталин обратил внимание на необходимость быстрой перестройки радиотехнической промышленности, качественной металлургии и указал на важность создания или расширения кооперации между предприятиями по обеспечению оборонных заданий. [477]

– Мы особенно, – заявил он, – должны энергично провести такие меры, чтобы за короткий срок качественно обновить многие отрасли военной промышленности (в первую очередь авиа- и танкостроение) и развернуть работу по наращиванию выпуска военной техники...

После окончания речи Сталина от Госплана СССР выступил Н. А. Вознесенский, который сообщил, что Госплан в настоящее время разрабатывает предложения о дополнительном развертывании производства военной продукции.

– Вот и хорошо, – сказал Сталин. – Поторопитесь с предложениями. Время не ждет.

Г. А. Куманев: Как-то Вы упомянули, что были на торжественном собрании 5 мая 1941 г. в Большом Кремлевском дворце по случаю выпуска командиров, окончивших военные академии. Что Вам больше всего запомнилось из речи И. В. Сталина?

Я. Е. Чадаев: Мне действительно довелось присутствовать на этом собрании, где с интересной, содержательной речью выступил И. В. Сталин. С самого начала выступления он охарактеризовал те глубокие изменения, которые произошли за последние годы в Красной Армии, и подчеркнул, что на основе опыта современной войны наши Вооруженные Силы перестроились организационно и серьезно перевооружились.

– Товарищи, – заявил он, – вы покинули армию 3–4 года назад, теперь вернетесь в ее ряды и не узнаете армии. Красная Армия далеко не та, что была несколько лет назад. Мы создали новую армию, вооружили ее современной военной техникой. Наши танки, авиация, артиллерия изменили ее облик. Вы придете в армию, увидите много новинок.

Остановившись на происшедших изменениях по отдельным родам и видам войск, он обратил внимание присутствовавших на все большее расширение масштабов Второй мировой войны фашистской Германией, о намерениях Гитлера напасть на Советский Союз. Сталин прямо сказал, что теперь уже ни у кого нет сомнения: фашистская Германия вынашивает агрессивные планы против СССР и дело явно идет к войне с ней и война будет нелегкая.

– Вы придете в части из столицы, – продолжал вождь, – и всем вам красноармейцы и командиры зададут вопрос: что происходит сейчас? Почему побеждена Франция? Почему Англия терпит поражение, а Германия побеждает? Действительно ли германская армия непобедима?

Следует, конечно, иметь в виду, что военная мысль германской армии движется вперед. Вермахт вооружился новой техникой, обучился новым приемам ведения войны, приобрел большой опыт. Факт, что у Германии лучшая и по технике, и по организации армия. [478] Но немцы напрасно считают, что их армия идеальная, непобедимая. Непобедимых армий нет. Германия не будет иметь конечного успеха под лозунгами захватнических, завоевательных войн, под лозунгами покорения других стран, подчинения других народов и государств.

Проанализировав причины военных успехов Германии, он сказал об отношении к армии в некоторых странах, где о ней нет должной заботы, не оказывается моральная поддержка. «Так появляется новая мораль, разлагающая армию, – заметил вождь. – К военным начинают относиться пренебрежительно. Между тем армия должна пользоваться исключительной заботой и любовью народа и правительства. В этом величайшая моральная сила армии. Армию нужно лелеять. Обучение же командных кадров военная школа обязана и может вести только на новой технике, широко используя опыт современной войны».

Кратко обрисовав задачи танкистов, артиллеристов, авиаторов, конников, связистов, пехоты в войне, Сталин подчеркнул, что «нам необходимо перестроить нашу пропаганду, агитацию, печать. Чтобы достойно встретить агрессора, нужно не только создать современную армию. Нужно подготовиться и политически. Без этого невозможно усилить обороноспособность страны».

Речь Сталина, продолжавшуюся около 40 минут, военная аудитория выслушала с огромным вниманием. С торжественного заседания все расходились с озабоченными лицами и тревожным чувством на душе. Слова «дело идет к войне» глубоко запали в сердце каждого.

Немецкое посольство в Москве проявило большой интерес к выступлению советского руководителя. Тем более что официальный отчет о заседании, опубликованный в «Правде», был очень скуп. Тогда на помощь послу пришел корреспондент германского информационного бюро в Москве г-н Шюле. Согласно его сообщению, направленному в Берлин в качестве официального доклада посольства, Сталин в своей речи якобы сделал особый упор на советско-германский пакт о ненападении и будто бы подчеркнул, что СССР не ожидает агрессивных действий со стороны Германии. Этот доклад был принят в Берлине, по всей видимости, с большим удовлетворением – как свидетельство определенной дезинформированности Сталина об истинных намерениях Гитлера.

В действительности же Сталин говорил совсем о другом. Он предупреждал офицеров и генералов Красной Армии о том, что международная обстановка очень напряженная, возможны всякие неожиданности, в самом скором времени возможно нападение на СССР. Сталин прямо сказал, что противником в ближайшей войне будет гитлеровская Германия, т. е. сказал вполне определенно, что с Германией придется воевать. Вся его речь была пронизана необходимостью повышения бдительности и боеготовности Советских Вооруженных Сил. Сталин призывал народ и армию держать порох сухим. [479]

Учитывая нарастание опасности нападения на нашу страну, по решению партии и правительства был осуществлен ряд дополнительных мобилизационных мероприятий. Генеральный штаб начал передислокацию ряда дивизий и корпусов ближе к границе. В эти дни нарком обороны СССР Маршал Советского Союза С. К. Тимошенко направил в военные округа директиву. Она предусматривала меры, которые должны были принять войска округов в случае внезапного нападения немецко-фашистских орд на нашу страну.

В тот же вечер после торжественного заседания меня не покидало предчувствие что должно что-то измениться и в Совнаркоме. И, действительно, на следующий день – 6 мая 1941 г. Указом Президиума Верховного Совета СССР И. В. Сталин был назначен Председателем Совета Народных Комиссаров СССР. Советские люди расценили это назначение как необходимость усиления подготовки к отпору врагу.

Г. А. Куманев: Как Вы, Яков Ермолаевич, встретили Великую Отечественную войну?

Я. Е. Чадаев: В Москве с субботу 21 июня 1941 г. стояла хорошая погода. Был жаркий летний день. На улицах чувствовалась предпраздничная суета, обычно такая, какая бывает накануне воскресных дней. Больше было посетителей в магазинах, переполнены автобусы, трамваи, троллейбусы. Люди стайками собирались на привокзальных площадях. Город еще жил напряженным трудовым ритмом. И, казалось, ничто не предвещало грозы, ничто не нарушало размеренного течения жизни большого города и всей страны.

Но мы, работники правительственного аппарата, чувствовали, что обстановка с каждым днем становится напряженнее, что на горизонте страны сгущаются черные тучи. Это явствовало из возросшего количества оборонных документов, ужесточения ритма работы аппарата. Все это подтягивало и дисциплинировало нас, требовало четкости и слаженности в работе, в исполнении текущих заданий.

В субботний день 21 июня мне несколько раз пришлось приходить в приемную Сталина – приносить для подписи или брать для оформления отдельные решения.

Члены Политбюро ЦК ВКП(б) в течение всего дня находились в Кремле, обсуждая и решая важнейшие государственные и военные вопросы. Например, было принято постановление о создании нового – Южного фронта и объединении армий второй линии, выдвигавшихся из глубины страны на рубеж рек Западная Двина и Днепр, под единое командование. Формирование управления фронта было возложено на Московский военный округ, который немедленно отправил оперативную группу в Винницу.

Политбюро ЦК заслушало сообщение НКО СССР о состоянии противовоздушной обороны и вынесло решение об усилении войск ПВО страны. [480] Вызванные на заседание отдельные наркомы получили указания о принятии дополнительных мер по оборонным отраслям промышленности.

Когда ко мне заходили работники Управления делами с теми или иными документами, то неизменно спрашивали, как дела на границе.

Я отвечал стандартно: «В воздухе пахнет порохом. Нужна выдержка, прежде всего выдержка. Важно не поддаться чувству паники, не поддаться случайностям мелких инцидентов...»

Руководители наших Вооруженных Сил от наркома до командующих военными округами были вновь предупреждены об ответственности, причем строжайшей, за неосторожные действия наших войск, которые могут вызвать осложнения во взаимоотношениях Советского Союза с Германией. Сталин дал даже распоряжение: без его личного разрешения не производить перебросок войск для прикрытия западных границ.

К концу дня у меня скопилось большое количество бумаг, требующих оформления. Я, не разгибаясь, сидел за подготовкой проектов решений правительства, а также за рассмотрением почты. Около 7 часов вечера позвонил А. Н. Поскребышев и попросил зайти к нему, чтобы взять один документ для оформления. Я сразу же зашел к нему.

Поскребышев сидел у раскрытого окна и все время прикладывался к стакану с «нарзаном». За окном был жаркий и душный вечер. Деревья под окнами стояли, не шелохнув листом, а в комнате, несмотря на открытые окна, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.

Я взял от Поскребышева бумагу. Это было очередное решение о присвоении воинских званий.

– Ну, что нового, Александр Николаевич? – спросил я. Поскребышев многозначительно посмотрел на меня и медлил с ответом. Обычно он откровенно делился со мной новостями, о которых знал сам.

– Что-нибудь есть важное?

– Предполагаю, да, – почти шепотом произнес Поскребышев. – «Хозяин», – кивнул он на дверь в кабинет Сталина, – только что в возбужденном состоянии разговаривал с Тимошенко... Видимо, вот-вот ожидается... Ну, сами догадываетесь что... Нападение немцев...

– На нас? – вырвалось у меня.

– А на кого же еще?

– Подумать только, что теперь начнется…, – сказал я сокрушенно, испытывая огромную досаду. – Но, быть может, это еще напрасная тревога? Ведь на протяжении нескольких месяцев ходили слухи, что вот-вот на нас нападет Гитлер, но все это не сбывалось...

– А теперь, пожалуй, сбудется, – ответил Поскребышев. – Уж очень сегодня что-то забеспокоился «хозяин»: вызвал к себе Тимошенко и Жукова и только что разговаривал с Тюленевым. [481] Спрашивал у него, что сделано для приведения в боевую готовность противовоздушной обороны.

– Да... дело принимает серьезный оборот, – в замешательстве сказал я.

– То и дело поступают тревожные сигналы, – добавил Поскребышев. – Сталин вызвал к себе также московских руководителей Щербакова и Пронина. Приказал им в эту субботу задержать секретарей райкомов партии, которым запрещено выезжать за город. «Возможно нападение немцев», – предупредил он.

Позвонил правительственный телефон. Я вернулся к себе и долго находился под впечатлением сообщения Поскребышева. Тревожное чувство сохранилось, и я решил эту ночь провести у себя в кабинете. Но спал не более двух часов.

Ранним утром 22 июня мельком видел в коридоре Сталина. Он прибыл на работу после кратковременного сна. Вид у него был усталый, утомленный, грустный. Его рябое лицо осунулось. В нем проглядывалось подавленное настроение. Проходя мимо меня, он легким движением руки ответил на мое приветствие...

Спустя какое-то время многие сотрудники Кремля узнали грозную весть: началась война! Первым делом я зашел к Н. А. Вознесенскому, поскольку он, как первый заместитель Председателя СНК СССР, вел текущие дела по Совнаркому. Когда я вошел в кабинет, Вознесенский в этот момент разговаривал по телефону с кем-то из военного руководства.

– Позвоните мне еще через час, – сказал он и положил трубку на аппарат. Настроение у него было хмурое, но достаточно уверенное. Всматриваясь в мое лицо и напряженно о чем-то думая, он со сдержанным недовольством произнес:

– Вот видите, как нагло поступил Гитлер.

– Разбушевавшийся воробей человека не боится, – с оптимизмом заявил я.

Вознесенский долго и в упор посмотрел на меня и на вопрос: «Какие будут указания?» угрюмо ответил: «В данную минуту – пока никаких».

В это время в кабинет вошла Р. С. Землячка. Поздоровавшись с Вознесенским и со мной, она, огорченно качая головой, произнесла:

– Все-таки свершилось вероломство, Николай Алексеевич.

– Да, удар нанесен сильный и внезапно, – заметил Вознесенский.

– А я специально зашла к Вам, чтобы спросить, какие новости на границе.

– Вчера поздно ночью стали поступать сообщения с западных границ, что в расположении немцев слышится усиленный шум моторов в различных направлениях и еще позднее из приграничных округов почти беспрерывно начали сообщать о действиях авиации противника и затем, что немецкие захватчики вторглись на советскую землю. [482] Первое военное донесение было получено в 3 часа 30 минут утра от начальника штаба Западного округа генерала Климовских. Он доложил, что вражеские самолеты бомбят белорусские города. Тут же поступило донесение от начальника штаба Киевского округа генерала Пуркаева, который сообщил, что воздушные налеты совершены на города Украины. И, наконец, из донесения командующего Прибалтийским округом генерала Кузнецова стало известно о налетах вражеской авиации на Каунас и другие прибалтийские города.

Далее Вознесенский подробно рассказал о том, что в это время происходило в кабинете у Сталина. Причем этот его рассказ весьма совпадает с тем, что изложено в книге маршала Жукова «Воспоминания и размышления».

К 12 часам дня я находился в своем кабинете и с тяжелым чувством приготовился слушать по радио речь В. М. Молотова. Война опрокинула у всех обычных распорядок мыслей. На душе было неспокойно, тревожно. Серьезность тона речи Молотова красноречиво говорила о том положении, в каком оказалась наша Родина.

Примерно часа через два после правительственного сообщения мне позвонили из приемной Молотова и передали приглашение прийти к нему. Не успел я зайти в его кабинет, как сюда же вошел Сталин. Я хотел было удалиться, но Сталин сказал:

– Куда Вы? Останьтесь здесь.

Я задержался у двери и стал ждать указаний.

– Ну и волновался ты, – произнес Сталин, обращаясь к Молотову, – но выступил хорошо.

– А мне казалось, что я сказал не так хорошо, – ответил тот. Позвонил кремлевский телефон. Молотов взял трубку и посмотрел на Сталина:

– Тебя разыскивает Тимошенко. Будешь говорить?

Сталин подошел к телефону, немного послушал наркома обороны, потом заявил:

– Внезапность нападения, разумеется, имеет важное значение в войне. Она дает инициативу и, следовательно, большое военное преимущество напавшей стороне. Но Вы прикрываетесь внезапностью. Кстати, имейте ввиду – немцы внезапностью рассчитывают вызвать панику в частях нашей армии. Надо строго-настрого предупредить командующих о недопущении какой-либо паники. В директиве об этом скажите... Если проект директивы готов, рассмотрим вместе с последней сводкой... Свяжитесь еще раз с командующими, выясните обстановку и приезжайте. Сколько потребуется Вам времени? Ну, хорошо, два часа, не больше... А какова обстановка у Павлова?

Выслушав Тимошенко, Сталин нахмурил брови.

– Поговорю сам с ним... [483]

Сталин положил трубку на аппарат и сказал:

– Павлов ничего конкретного не знает, что происходит на границе! Не имеет связи даже со штабами армий! Ссылается на то, что опоздала в войска директива. Но разве армия без директивы не должна находиться в боевой готовности?

Я внимательно наблюдал за Сталиным, думая в тот момент, какую все-таки огромную власть он имеет. И насколько правильно сможет употребить эту власть, от чего зависит судьба всей страны.

Через какое-то мгновенье, сдерживая свой гнев, Сталин добавил:

– Надо направить к Павлову Шапошникова. Я не сомневаюсь, что он поможет организовать управление войсками, укрепить их оборонительные позиции. Но наши войска, видимо, не могут справиться с задачей прикрытия западной границы. Они оказались в очень тяжелом положении: не хватает живой силы и военной техники, особенно самолетов. С первых часов вторжения господство в воздухе захватила немецкая авиация... Да, не успели мы подтянуть силы, да и вообще не все сделали... не хватило времени. Надо немедля нанести контрудары по противнику, а одновременно поручить кому-то заняться эвакуацией населения, предприятий и другого имущества из прифронтовых районов на Восток. Ничего не должно достаться врагу. Обсудим этот вопрос на заседании, а вот товарищу Чадаеву поручим подобрать группу расторопных работников, чтобы они немедля связались с местными партийными и советскими органами прифронтовой полосы и дали конкретные предложения.

Сталин подозвал меня поближе к себе.

– Надо организовать взятие на учет всех недостроенных, пустующих и других помещений, которые могут быть использованы под эвакуированные предприятия... У Вас, конечно, тьма других работ. Но сейчас это дело поважнее и им следует заняться в первую очередь. О первых результатах доложите Вячеславу Михайловичу. А теперь можете идти.

Я тотчас вышел из кабинета и начал выполнять поручение Сталина. На первых порах подобрал небольшую группу работников – четыре человека во главе с моим заместителем по секретариату Совнаркома СССР А. М. Протасовым. Для выяснения наличия недостроенных, пустующих и иных помещений, в которых можно было разместить эвакуированные предприятия, была подключена большая группа других работников Управления делами.

В первый день войны мне довелось присутствовать на двух заседаниях у Сталина и вести протокольные записи этих заседаний. Что особенно запомнилось – это острота обсуждаемых вопросов на фоне отсутствия точных и конкретных данных у нашего высшего политического и военного руководства о действительном положении на фронтах войны. Несмотря на это, решения были приняты весьма важные и неотложные. [484]

В течение 22 июня после визита к Вознесенскому я побывал также с документами у других заместителей Председателя Совнаркома. Нетрудно было убедиться, что почти все они еще не испытывали тогда больших тревог и волнений. Помню, например, когда поздно ночью закончилось заседание у Сталина, я шел позади К. Е. Ворошилова и Г. М. Маленкова. Те громко разговаривали между собой, считая развернувшиеся боевые действия как кратковременную авантюру немцев, которая продлится несколько дней и закончится полным провалом агрессора. Примерно такого же мнения придерживался тогда и В. М. Молотов.

Г. А. Куманев: Какова была реакция Сталина на крупные поражения Красной Армии в первые месяцы Великой Отечественной войны?

Я. Е. Чадаев: Я уже отмечал, что в дни кризисных, даже критических ситуаций на фронте Сталин в целом неплохо владел собой, проявляя уверенность, спокойствие и демонстрируя огромную работоспособность. Конечно, это не означает, что он как бы снижал свою требовательность и не спрашивал достаточно строго с тех, кто, по его мнению, был повинен в тех или иных неудачах и просчетах. Наоборот, в своем гневе он никому не давал снисхождения и принимал энергичные и действенные меры по исправлению положения.

Основываясь на своих записях, проиллюстрирую все это на примере падения Киева и катастрофы под Вязьмой осенью 1941 г.

Во второй половине сентября 1941 г. сильно осложнилась обстановка на Юго-Западном и Южном фронтах. Под угрозой захвата врагом оказался Киев. Но, несмотря на тяжелую обстановку, боевой дух бойцов, обороняющих столицу Советской Украины, был чрезвычайно высок. Они не могли даже представить себе, что им придется оставить оборонительные рубежи и отступить.

Днем 17 сентября у Сталина состоялось заседание, в работе которого я принял участие О событиях на фронтах докладывал маршал Б. М. Шапошников. Потом слово взял Сталин, который сказал, что нашим войскам под Киевом надо во что бы то ни стало держаться, хотя это очень трудно. А под Москвой еще труднее. Мы должны сделать все необходимое, чтобы помочь защитникам Киева. Для облегчения их положения сделано уже немало: создан новый Брянский фронт, перед которым поставлена задача: разгромить войска Гудериана, не дать им возможности повернуть на юг. Активные действия воинов Брянского фронта значительно облегчают положение защитников Киева.

Обращаясь к Шапошникову, Сталин спросил:

– Быть может, надо дополнительно выделить Юго-Западному фронту часть сил из резерва Ставки? Свяжитесь сейчас с Кирпоносом и узнайте обстановку на этот час.

– Слушаюсь! – произнес Шапошников и отправился в аппаратную. [485]

Вскоре он вернулся и доложил, что враг пока не в состоянии преодолеть упорное сопротивление защитников Киева. Противник производит перегруппировку своих частей. Не добившись успеха от фронтальных атак, он начал маневрировать, искать уязвимые места в обороне советских войск.

– Значит, – сказал Сталин, – остается в силе приказ Ставки – не сдавать Киев?

– Совершенно верно, – подтвердил Шапошников. – Но все-таки Кирпонос очень опасается за левый фланг Юго-Западного фронта – район Кременчуга, где сейчас идет ожесточенный натиск вражеских войск на наши армии. Он все же вновь высказывает просьбу отвести из-под удара наши войска.

– Как Вы считаете, Борис Михайлович, надо ли пойти на это? – спросил Сталин.

– Я остаюсь при прежнем мнении: биться насмерть, но Киева не отдавать, – ответил Шапошников.

– Ну, что же, так и порешим? – снова спросил Сталин. Все молча согласились...

После 17 сентября положение наших войск Юго-Западного фронта стало критическим. Немцы усилили свои войска, что дало им возможность укрепить кольцо окружения советских войск. Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник М. П. Кирпонос потерял управление армиями. В окружении оказались 5-я, 37-я, 26-я армии, часть сил 21-й и 38-й армий Юго-Западного фронта. Начался их неорганизованный выход из окружения, а войска 37-й армии еще продолжали сражаться за Киев.

В ночь на 18 сентября начальник Генерального штаба Красной Армии передал в столицу Украины: Ставка разрешает оставить Киевский укрепрайон и переправить войска 37-й армии на левый берег Днепра без серьезных потерь. Выполнить эту задачу было крайне трудно. Но другого выхода не оставалось. Чтобы выйти из окружения, надо было пробиваться сквозь вражеские заслоны, пройти сотни километров по занятой противником территории при потерянной связи с соседними соединениями. 20 сентября при выходе из окружения близ г. Лохвицы погиб командующий фронтом генерал Кирпонос.

На следующий день после падения Киева я зашел к Поскребышеву и узнал, что Сталин находится вне себя от катастрофы на Юго-Западном фронте.

– Только что состоялся крупный разговор Сталина с Хрущевым, – сказал Поскребышев. – Сталин прямо заявил Хрущеву, что за безрассудные действия тот заслуживает отдачи под суд Ревтрибунала.

– Но я думаю, – добавил Поскребышев, – до этого дело не дойдет.

– Значит Сталину сейчас не до моих документов? – спросил я. Поскребышев зашел в кабинет Верховного и, вернувшись, сказал: [486]

– Заходи, только ненадолго.

Я вошел в кабинет и сразу же подошел к столу, над которым наклонился Сталин, рассматривая карту Юго-Западного фронта.

– Если все подготовлено правильно, давайте, подпишу, – сказал Сталин, чуть взглянув на меня, и стал читать проект постановления ГКО.

В это время вошел Поскребышев и доложил, что у телефона маршал Тимошенко.

Сталин поднял телефонную трубку и сразу же спросил, как идет отход войск на новые рубежи.

Я стоял очень близко по ту сторону Сталина, с которой он держал у уха трубку. Тимошенко говорил своим зычным голосом, и мне почти все было хорошо слышно.

– Нормально, – прозвучал в трубке голос маршала.

– Потери?

– Отходим с боями, а потому и потери есть.

– Бессмысленной отваги не допускайте, с Вас хватит!

– Не понимаю.

– Тут и понимать нечего. У Вас иногда проявляется рвение к бессмысленной отваге. Имейте в виду: отвага без головы – ничто.

– Выходит, что я по-Вашему только на глупости способен?

– О, не перевелись, оказывается, еще рыцари! Загубленных талантов не бывает...

– Я вижу, Вы недовольны мной, – слышался густой бас Тимошенко.

– А я вижу, Вы слишком раздражены и теряете власть над собой.

– Раз я плохой в Ваших глазах, прошу отставку.

Сталин отставил от уха трубку и сказал про себя:

– Этот черт орет во всю грудь и ему в голову не приходит, что он буквально оглушил меня. Что? Отставку просите? Имейте в виду, у нас отставок не просят, а мы их сами даем...

– Если Вы находите – дайте сами.

– Дадим, когда нужно, а сейчас советую не проявлять нервозности – это презренный вид малодушия.

Наступила небольшая пауза, потом послышался голос Тимошенко:

– Извините, товарищ Сталин, погорячился.

Тимошенко знал, конечно, что Сталин открыто, иногда беспощадно и очень жестко бичевал работников за промахи и поступки. Он указывал на допущенные ошибки, промахи в работе. Это помогало скорее их исправлять, учило людей критически оценивать свои поступки. Эта черта Сталина хорошо была известная многим. Его критика, резкие слова, ядовитые пословицы, к которым он часто прибегал, как правило, не обижали критикуемых, а, наоборот, подталкивали к исправлению ошибок. [487]

Сталин понимал, что время было напряженное, нервы у товарищей часто были на пределе. Случалось, в пылу раздражения или под влиянием острой минуты тот или иной руководитель вспылил. Сталин с пониманием относился к таким «взрывам» и нередко своим спокойствием охлаждал пыл не в меру горячих сотрудников. Но, пожалуй, более часто он не только одергивал таких, лишал доверия, но и немедленно снимал с постов.

Когда пыл прошел, Тимошенко спокойно, по-деловому доложил, на какой рубеж он отводит войска. В конце разговора Сталин сказал:

– Завтра снова информируйте меня лично.

Он в беспокойстве прошелся по кабинету. Чувствовалось, что переживает за резкий разговор с маршалом, на которого явно сорвал свою досаду за провал. Сталин молча подписал проект постановления и кивнул мне, что можно уходить.

Придя к себе, я долго оставался под впечатлением этого резкого разговора.

Приведу другой пример. Он связан с началом операции «Тайфун» (30 сентября – 2 октября) под Вязьмой и Брянском, когда в результате тяжелого и неожиданного удара противника значительная часть соединений Западного, Резервного и Брянского фронтов оказалась в окружении.

Когда я зашел в приемную Сталина, то застал Поскребышева в сильном смятении. Он держал телефонную трубку и буквально кричал:

– Ну, когда же вы разыщите его, черт вас побери?

Раздался звонок от Сталина.

– Ну, зайди, – мотнул головой Поскребышев.

Я тихо вошел в кабинет и остановился, не проронив ни звука. Сталин ходил поспешно по кабинету с растущим раздражением. По его походке и движению чувствовалось, что он находится в сильном волнении. Сразу было видно, что он тяжело переживает прорыв фронта и окружение значительного числа наших дивизий. Это событие просто ошеломило его.

– Ну и болван, – тихо произнес Сталин. – Надо с ума сойти, чтобы проворонить... Шляпа!

Я никогда не забуду этой картины: на фоне осеннего, грустного пейзажа умирающей природы бледное, взволнованное лицо Сталина. Кругом полная тишина. Через открытую настежь форточку проникали холодные струи воздуха.

Пока я молча стоял, зашел Поскребышев и доложил:

– Командующий Конев у телефона.

Сталин подошел к столу и с яростью снял телефонную трубку.

В командующего летели острые стрелы сталинского гнева. Он давал не только порцию «проборки», но и строгое предупреждение, требовал беспощадно биться и добиться вывода войск из окружения.

– Информируйте меня через каждые два часа, а если нужно, то и еще чаще. Время, время дорого! [488]

Затем Сталин соединился с членом Военного совета Западного фронта Н. А. Булганиным и тоже набросился на него. Булганин стал объяснять причины этого чрезвычайного происшествия. Он (как мне потом стало известно лично от самого Булганина) докладывал Сталину, что «ЧП» произошло из-за того, что командование Резервного фронта «проморгало» взятие противником Юхнова. Командующий войсками Резервного фронта маршал С. М. Буденный узнал о захвате немцами Юхнова только на второй день и то из переговоров с Булганиным. В то же время Булганин доложил Сталину, что имели место большие промахи и со стороны командования Западного фронта.

Выслушав терпеливо и до конца Булганина, Сталин немного смягчился и потребовал от руководства фронта: «Не теряйте ни секунды... во что бы то ни стало выведите войска из окружения».

Вошел Молотов. Сталин, повесив трубку, сказал:

– Может быть, еще удастся спасти войска... Гитлер изображает себя в положении нетерпеливой охотничьей собаки, настигнувшей дичь и теперь ждущей, наконец, момента, когда раздастся заветный выстрел. Однако желанного результата фюрер не получит!

Молотов, нахмурив брови, так выразительно посмотрел на меня, что я сразу понял: мне нужно уходить. И я вышел из кабинета...

Поздней ночью 4 октября я позвонил К. Е. Ворошилову, чтобы дать ему на голосование два проекта решения правительства. Когда послышался в трубке голос Климента Ефремовича, я попросил разрешения зайти всего лишь на три минуты с тем, чтобы получить его согласие по двум проектам.

– Ох, – вздохнул Ворошилов, – до того ли сейчас...

– Тогда я обращусь позже.

– Нет... лучше уж заходите сейчас, у меня есть еще немного времени.

Когда я вошел в кабинет маршала, сразу же по лицу Ворошилова заметил, как он сильно взволнован.

– Вы ведь знаете, какая у нас беда?

– Знаю, немцы окружили несколько наших армий.

Ворошилов некоторое время молчал, потом посмотрел на часы.

– Через несколько часов едем с Молотовым на Западный фронт. Будем пытаться спасти положение, а главное – человеческие жизни. Очень сильно и болезненно переживает это событие товарищ Сталин. Да и мы, конечно, тоже. Но я еще не видел товарища Сталина в таком состоянии, в каком он находился, когда узнал о происшедшей катастрофе. Он был потрясен, гневен, крайне возбужден. Долго ходил по кабинету, потом подходил к «вертушке», спрашивал начальника Генерального штаба и задавал один и тот же вопрос: «Установили связь с командующим?» В ответ слышал: «Еще нет». «Что вы там сидите сложа руки!» – говорил он с большим возмущением. [489]

Волнение и гнев мне понятны, – добавил Ворошилов, – окружение такой многочисленной группировки – это очень тяжкий удар. Но как бы не была тяжела потеря, она не сломила товарища Сталина. Создавшаяся ситуация побуждает его к решительным действиям. Враг спешит до наступления зимы разделаться с Москвой. Но наша партия, наш народ, товарищ Сталин не допустят этого».

Г. А. Куманев: Собирался ли И. В. Сталин в тяжелые октябрьские дни сорок первого года эвакуироваться из Москвы? В постановлении ГКО от 15 октября 1941 г. за № 801 «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы», которое мне в начале 60-х годов удалось обнаружить в Кремлевском архиве, прямо говорилось, что «т. Сталин эвакуируется завтра или позднее, смотря по обстановке». В последнее время появились некоторые публикации, где поддерживается версия о намерении Сталина покинуть в те дни столицу.

Я. Е. Чадаев: Это не ответствует действительности. Хорошо помню, как в середине октября накануне эвакуации в Куйбышев части Совнаркома и Управления делами я зашел в комнату охраны, где находился генерал Н. С. Власик, чтобы попрощаться с ним. К этому времени мы были хорошо знакомы друг с другом, часто встречались семьями.

Начальник охраны Сталина с огорчением воспринял весть о моем отъезде.

– Но, ничего, – сказал он, – скоро вернетесь.

– Да. я в этом уверен.

– Уверен в этом и товарищ Сталин.

– А не было разговора о том, что и он на крайний случай временно переберется к нам в Куйбышев?

– Я знаю, – сказал Власик, – был разговор на эту тему между Сталиным и Ждановым. «Хозяин» твердо и решительно заявил, что не может быть и речи об этом: он остается на своем посту в Москве. Но мы все-таки на всякий крайний случай сейчас сформировали специальный небольшой поезд, который уже находится в полной готовности к отбытию.

– Товарищ Сталин, конечно, о нем не знает? – спросил я.

– Пока не знает, но, может быть, сегодня или завтра узнает.

В последующем Вознесенский, Калинин, Поскребышев и некоторые другие руководящие работники мне подтвердили, что Сталин действительно не собирался эвакуироваться куда-либо из Москвы.

В послевоенные годы по данному вопросу автор прочитал в книге писателя Петра Проскурина «Имя твое» следующие строки:

«Ему (Сталину) вспомнилось состоявшееся в осень сорок первого решение о необходимости его немедленного отъезда из Москвы в Куйбышев и в памяти четко возникло утро девятнадцатого октября, Рогожско-Симоновский тупик, спецпоезд, пустынная платформа, торопливо ждавшие пришедшие его провожать товарищи.

... Никто не видел его лица; дойдя до края платформы своим неспешным характерным шагом, он, не говоря никому ни слова, круто повернулся, горбясь больше обычного, прошел к своей машине, сел в нее и уехал назад». [490]

При встрече с В. М. Молотовым я рассказал ему об этой публикации и спросил, был ли действительно такой случай? Молотов ответил отрицательно, заметив при этом, что Петр Проскурин, – видимо, писатель с богатой фантазией.

Г. А. Куманев; Находясь в годы войны в должности управляющего делами Совнаркома СССР, Вы постоянно встречались не только со Сталиным, но и со многими государственными, политическими и военными деятелями, выполняли их поручения, выслушивали советы и мнения по различным вопросам и важные свидетельства. В связи с этим не могли бы Вы дать краткие характеристики хотя бы ряду руководящих лиц из ближайшего сталинского окружения?

Я. Е. Чадаев: Соратники Сталина, прежде всего из его ближайшего окружения, в своем большинстве были, несомненно, людьми инициативными, достаточно грамотными, опытными, политически подкованными не лишенными организаторских способностей, а некоторые из них – и большого таланта. По своему характеру, стилю работы и деловым качествам они заметно отличались друг от друга. Вместе с тем за их плечами была серьезная школа революционной борьбы и активного участия в социалистическом переустройстве общества. Работать рядом со Сталиным было и великой честью, и далеко не простым делом: часть из руководящих деятелей партии и государства, как известно, трагически закончила свой жизненный путь. Всегда не исключаемая при Сталине вероятность такого печального исхода превращала его соратников в послушных и преданных ему людей.

Замечу, правда, что большинство из них, глубоко уважая и искренне признавая выдающиеся способности своего вождя, искренно считали, что все его решения и действия были правильны и продиктованы лишь одним стремлением – укрепить Советское государство, добиться желаемых для нашего народа целей, а в годы Великой Отечественной войны скорее сокрушить ненавистного врага.

Ну а теперь перейду к моим небольшим и, может быть, субъективным оценкам некоторых соратников Сталина.

В. М. Молотов.

Надо признать, что к Молотову я относился с большим, искренним уважением. Среди сталинского ближайшего окружения это был человек непрерывного действия, решительный, волевой; человек, который умел отдавать себя целиком, без остатка на службу государству. Он в полном смысле был аскет, до чрезвычайности скромен в своих потребностях и желаниях. Жил в небольшой, просто обставленной квартире в Кремле. Был весьма трудолюбив. Только дело, только работа – было его целью. И во имя ее он не считался со временем, отдавая ей все свои силы, разум, волю. [491]

Его одержимость заражала других, и они готовы были день и ночь работать, чтобы выполнить задание Молотова, получить его одобрение. Но он был скуп на похвалу. И как бы хорошо не была выполнена работа, считал это само собой разумеющимся. Но в то же время он был внимателен, чуток, отзывчив, всегда реагировал на просьбы и нужды сотрудников. Но Молотов был и беспощаден к тем, кто плохо работал, проявлял недисциплинированность, и, не колеблясь, строго наказывал провинившихся. Он обладал хорошим качеством привлекать и располагать к себе людей, заражать их своим энтузиазмом. Иногда шуткой заставлял делать больше, чем приказанием. В аппарате его называли «многожильным наркомом», отдавая дань его исключительной работоспособности.

Надо сказать, что в требованиях Молотов часто был очень резок, не стеснялся в выражениях, даже оскорблениях. Но в большинстве случаев он бывал прав, ругал за дело.

«Пошел по шерсть, а воротился стриженый», – говорили некоторые, выходя из кабинета Молотова.

Но если он потом чувствовал, что был не прав, то обычно переживал за несправедливое отношение к человеку. Правда, я ни разу не видел, чтобы он произнес извинение. Особенно резкие выражения Молотов применял, когда вел то или иное заседание.

Когда, например, нарком финансов А. Г. Зверев докладывал государственный бюджет, Вячеслав Михайлович усмотрел, что народный комиссар подошел неэкономно к некоторым статьям расходов.

– Вам бы фамилию надо дать не Зверев, а Кроликов, – раздраженно проговорил Молотов. Как позднее делился со мной Зверев, в глазах Молотова он не прочел шутки. Они глядели на него весьма холодно и возбужденно.

Зверев начал громко оправдываться.

– Вы что тут суматоху устраиваете как на базаре, – строго заметил Молотов. – Не уподобляйтесь плохому деляге-говоруну.

– Прошу извинить меня, – тише произнес Зверев и стал обосновывать правильность заложенных в бюджете расходов.

После этого возбуждение улеглось, и Молотов, видимо, почувствовал, что он слишком сильно задел наркома финансов. Он смягчил свои слова:

– Вот так бы и сказали, а это шумит как воробей на дождь. Все тихо рассмеялись.

В 30-е годы и во время Великой Отечественной войны Молотов, несомненно, был вторым лицом в государстве и ни с кем так постоянно не советовался Сталин, как с ним. Мнения Вячеслава Михайловича с оценками, суждениями вождя не расходились.

Так, перед фашистским нападением он явно недооценивал военную мощь Германии, которая, по его словам, «не имеет сырья и людского состава», и постоянно поддерживал точку зрения Сталина, что в 1941 г. Гитлер не посмеет совершить агрессию против СССР. [492]

Вспоминается, как в конце апреля сорок первого года на одном из совещаний у Молотова с заместителями Председателя Совнаркома СССР на вопрос Н. А. Вознесенского, как следует расценивать безнаказанные полеты германских самолетов над советской территорией и участившиеся разговоры о предстоящей войне с Германией, Молотов несколько уклончиво ответил:

– Нашим военным сказано, чтобы не всяким слухам верили, т. к. они могут распространяться с целью дезинформации, а на вторжения немецкой авиации мы отреагировали, обратившись с протестом к правительству Германии.

На другой вопрос Вознесенского, правда ли, что товарищ Сталин с недоверием и подозрительностью отнесся к предупреждениям, поступившим в начале 1941 г. и 19 апреля этого же года по дипломатическим каналам из Соединенных Штатов и Великобритании, последовал ответ, что товарищ Сталин с полным основанием квалифицировал эти предостережения как провокационные. «Мы расцениваем эти сообщения как шантаж и подстрекательство, рассчитанные на то, чтобы как можно скорее спровоцировать войну между СССР и Германией», – заявил Молотов.

Он с известным доверием относился ко мне и даже высказывал в те дни некоторые свои мысли: «Вот взялись пугать нас Германией. Куда ей до нас с голыми руками. Пороху не хватит. А еще хотят весь мир завоевать! А чем завоевать?»

Превыше всего Молотов ставил аккуратность и честность. Уж если он дал задание и назначил срок – приди или позвони и скажи, что запаздываешь. Хотя иногда и отругает, но ничего. Но если не выдержал срок и сделал с опозданием, то берегись: попадет на «орехи». Еще хуже поступит он, если скривишь душой, скажешь неправду. Он сразу изобличит тебя и ты тогда пропал – нет тебе веры.

Молотов часто излишне нервничал, по пустяку раздражался. Это бывало, когда ему в чем-то доставалось от Сталина. Или, как ему казалось, он отходил на «третий» план.

Однажды я зашел к Молотову, чтобы доложить подготовленные проекты решений. В это время в кабинет зашел со срочной бумагой его помощник по особым делам Баскаков.

– Можно прервать Вас?

Молотов продолжал подписывать бумаги...

– Вы поручили к часу доложить предложение, – напомнил Баскаков.

Молотов оторвался от моих бумаг и взял в руки документ помощника. В его глазах я увидел нечто такое, что меня передернуло.

– Что это?! – возмутился Молотов. – Сплошная белиберда или судорога мыслей?

Он пристально посмотрел на Баскакова.

– Вы хоть бы побрились. Или решили бороду отращивать? Имейте в виду – ум в голове, а не в бороде. [493]

Молотов перевел на меня сердитый взгляд.

– Забирайте Ваши бумаги. На сегодня все.

Когда я собрал бумаги и шел к выходу, услышал раздраженный, повышенный голос хозяина кабинета:

– Ишь, распоясались! Ноги на стол! Безобразие! Подняли головы и поглядываете, словно одичавшие псы!

Я вышел из кабинета довольный тем, что мне не пришлось дальше слышать молотовскую ругань. В приемной комнате, где сидел помощник Вячеслава Михайловича – И. И. Лапшов, я сказал ему, что часть бумаг осталась неподписанной.

В это время возвратился Баскаков.

– Он обращался со мной, как с негром в Америке, – произнес Баскаков. В его полузакрытых глазах бушевали гнев и чувство большой обиды.

Мне хотелось не поддержать возмущение Баскакова, но меня опередил второй помощник Молотова Смирнов.

– Сплошное преувеличение вопреки жизненной правды, – сказал он. – Не советую из мухи делать слона.

– Брось ты эти глупости, – отрезал Баскаков.

– Попробуй дать совет невежде, и он сочтет тебя своим врагом, – отпарировал в свою очередь Смирнов и, посмотрев в нашу сторону, добавил:

– А Вы что молчите, как в читальне?

– Послушали бы, – обратился ко мне и Лапшову Баскаков, – какие обидные слова были сказаны: «Дубина, Вы умнее кажетесь только с виду». Откажусь от работы. Черт с ней, найду другую.

Но тут раздался звонок. Молотов вновь вызывал к себе Баскакова.

У меня стало легче на душе, когда я узнал, что Баскаков имел разговор с Молотовым по поводу резкого, оскорбительного тона последнего. В итоге состоявшихся объяснений Баскаков продолжал работать в прежней должности.

М. И. Калинин.

Он был воплощением всего лучшего, что создала партия революционного пролетариата. Авторитет Калинина в народе был весьма велик, а во время войны слава о нем как о политическом деятеле и революционном трибуне еще более возросла. Михаил Иванович был ярым противником формализма, начетничества, догматизма, талмудизма. В подлинном смысле слова он являлся воспитателем, страстно пропагандировал и призывал людей глубоко любить свою Родину, быть патриотом и защитником своего Отечества. Задачи коммунистического воспитания он всегда связывал с практическими вопросами социалистического строительства. «Коммунистические принципы, если взять их в простом виде, – разъяснял Калинин, – это принципы высокообразованного, честного, передового человека, это любовь к социалистической Родине, дружба, товарищество, гуманность, честность, любовь к социалистическому труду и целый ряд других высоких качеств, понятных каждому». [494]

В своих многочисленных трудах Михаил Иванович постоянно развивал тему советского патриотизма, который, по его словам, «окрыляет и вооружает наш народ; он рождает подвиги совершенно простых людей, ранее незаметных, он двигает поступками миллионов».

Калинин был большим знатоком и ценителем искусства и литературы, вел решительную борьбу с формализмом и натурализмом, подчеркивая, что долг и обязанность советских писателей и художников – быт проводниками лучших традиций русской реалистической школы.

Калинина по праву считали и высокообразованным экономистом. Глубоко впечатляют его высказывания о борьбе за дальнейшее повышение производительности труда, о воспитании советских людей в духе строжайшей дисциплины труда, бережного отношения к общественной собственности. Уважение к физическому труду, указывал он, является одним из сильнейших устоев пролетарской морали.

Простые люди часто наведывались к Калинину, и я не раз был свидетелем его проникновенных бесед с представителями трудящихся масс. Пожалуй, как никто другой, он умел внимательно выслушивать собеседников, считаясь с их характером, возрастом, состоянием здоровья, настроением. Слушал он заинтересованно, молча, не прерывая собеседника, пока тот не выговорится, изредка делал пометки в блокноте, а выслушав, тут же отдавал необходимые распоряжения. Калинин находил путь к сердцу и пожилого, умудренного жизненным опытом человека, и молодого рабочего, колхозника. Михаил Иванович не жалел времени для того, чтобы дать то или иное разъяснение обратившемуся к нему человеку, помочь ему преодолеть встретившиеся трудности. С ним нередко советовался И. В. Сталин, ряд членов Политбюро и правительства, но, пожалуй, чаще других Н. А. Вознесенский.

Одну из моих многих встреч с М. И. Калининым я особенно хорошо запомнил и записал. Я хочу вкратце сообщить Вам о ней в порядке характерного примера к вышесказанному. Это было вечером 11 ноября 1941 г. в Куйбышеве, куда с рядом правительственных учреждений был эвакуирован и Президиум Верховного Совета СССР. Я зашел к Михаилу Ивановичу, чтобы дать ему проголосовать проекты двух важных решений.

Калинин встретил меня очень любезно. Представил меня гостю – старому кадровому рабочему (он назвался Сергеем Федоровичем), который пришел к своему давнему другу, чтобы тот помог ему зачислиться в ряды Красной Армии. Но Михаил Иванович не поддержал просьбу Сергея Федоровича по причине возраста, а я посоветовал ему найти полезную работу для фронта в тылу, на производстве. «Я тоже это предлагал», – сказал Калинин. [495]

– Вы, наверное, думаете, что меня страх возьмет перед фашистами, – заявил Сергей Федорович. – Нет, я не боюсь и ничего не страшусь. Я слышал о том, что кто презирает опасность, тот помнит о ней, но настоящий герой об опасности даже не думает. Ведь в Гражданскую мы действительно не думали об опасности.

– Кому приходится каждодневно преодолевать страх, – заметил Калинин, – тому уже не приходится думать об опасности. Высшее достоинство героя состоит в том, чтобы не терять присутствия духа ни при каких обстоятельствах. Только трус бежит от собственной тени.

Старый рабочий сказал, что подумает над нашим советом и попрощался.

Когда мы остались вдвоем, я сказал, указав на большую кучу бумаг на столе Председателя Президиума Верховного Совета СССР, что ему не следует перенапрягаться и надо поберечь свое здоровье.

Поблагодарив за добрые пожелания, Калинин ответил, что он всегда испытывает большое смущение, когда слышит подобное. Ведь, если эти дела требуется срочно сделать, почему за него кто-то должен их делать, военная обстановка диктует трудиться, не покладая рук, и отдыхать будем в меру возможностей, когда придет победа.

Я пояснил, что не хотел вызвать у «Всесоюзного старосты» какое-то чувство неловкости и добавил:

– Вы ведь очень нужны Родине в такое сложное время и сделаете для нее еще очень много.

Михаил Иванович чуть улыбнулся.

– Это Вы преувеличиваете. Но по правде скажу: хочется сделать что-то большое.

– И сделаете! – почти воскликнул я. – У Вас за плечами богатый опыт, Вы его приобрели на тяжелом жизненном пути.

– Но к чему эти слова? Не всегда тяжелая жизнь обогащает человека, вооружает его, помогает ему быстрее находить правильные решения. И можно ли считать тяжелой жизнь, если она посвящена борьбе, в результате которой вырабатывается революционное мировоззрение? Это не трудная, это богатая, содержательная жизнь. Она не кажется тяжелой и главное – сам чувствуешь, что она бесконечно хороша даже в самые трудные моменты.

После некоторой паузы Калинин спросил:

– А разве сейчас легкая жизнь? Военное положение нашей страны в данный момент является таким тяжелым, как никогда прежде. Гитлер считает, что Советская Россия сокрушена, а Геббельс выступает с заявлениями, что война на Востоке выиграна, и Красная Армия фактически уничтожена. Но вскоре они заговорят о другом. Не так дело в действительности. Наши силы неисчислимы. Будут скоро новости хорошие. Наше правительство готовится не только к отражению наступления гитлеровских захватчиков, но и к сокрушительному контрнаступлению наших войск. [496]

– Вот это здорово! – радостно воскликнул я.

– А теперь давайте Ваши бумаги.

Н. А. Вознесенский.

Вознесенский остался в моей памяти как энергичный, принципиальный и компетентный руководитель. Это был человек с широким кругозором, деятельный, вдумчивый, сочетающий аналитический ум и дальновидность крупного политического деятеля с оперативностью и деловитостью хозяйственного работника. Он всегда глядел вдаль, в будущее и каждое сколько-нибудь ценное начинание постоянно находило у него поддержку. В центре его внимания были вопросы совершенствования планирования. Планирование он называл важнейшим рычагом, «при помощи которого мы поворачиваем развертывание народного хозяйства в нужную сторону».

Николай Алексеевич работал с исключительной энергией, быстро и эффективно решал возникавшие проблемы. Но он не умел скрывать своего настроения, был слишком вспыльчив. Причем плохое настроение проявлялось крайней раздражительностью, высокомерием и заносчивостью. Но когда Вознесенский находился в хорошем настроении, он был остроумен, жизнерадостен, весел, любезен. В его манере держать себя и в беседах проявлялась образованность, начитанность, высокая культура. К сожалению, такие мгновения были довольно редки. Они проскальзывали как искры, а затем Вознесенский опять становился мрачным, несдержанным, грубым и колючим. Идя к нему на прием, никто из сотрудников не был уверен, что все пройдет гладко, что вдруг он внезапно не вскипит, не обрушит на собеседника едкого сарказма, злой, издевательской реплики.

У Николая Алексеевича была привычка начинать разговор с придирки к чему-либо. Он не придерживался правила, что работников не следует часто поощрять и чрезмерно благодарить, как и бесконечно ругать. Ведь хорошим деловым товарищеским обращением больше добьешься, чем хмуростью и неприветливостью. Требовательный к себе Вознесенский был исключительно требовательным к другим. Нетерпимость проявлял даже в мелочах. Терпеть не мог наличие отдельных машинописных опечаток в представляемых на его рассмотрение документах.

Конечно, сам Вознесенский не считал себя непогрешимым руководителем. Он нередко прислушивался и к критическим замечаниям подчиненных и, кстати, никогда не сводил с ними счеты за критику. И все же следует сказать, что Николай Алексеевич слишком высокомерно держал себя перед другими, в том числе и равными ему по рангу руководителями. Похоже, что он считал себя после Сталина самым умным человеком и что правильно решать вопросы может только Сталин и он, Вознесенский, и более никто. Многие наркомы не любили его за резкий, вспыльчивый характер, нанесенные им оскорбления, унижающие достоинство человека, и как-то обходили стороной кабинет заместителя главы правительства при решении острых вопросов. [497]

Сталин весьма ценил ум и организаторский талант Вознесенского, поручая ему все более ответственные дела. Накануне XVIII партийной конференции (февраль 1941 г.) он был утвержден докладчиком по хозяйственным итогам 1940 г. и плану развития народного хозяйства СССР на 1941 г. Не каждому из окружения вождя было по нутру такое выдвижение молодого политического деятеля и ученого. Примерно за неделю до начала Всесоюзной конференции ВКП(б) я был у Берия в тот момент, когда они с Маленковым вместе читали доклад Вознесенского. Маленков цветным карандашом отмечал те места текста, которые вызывали у него сомнения или возражения, и едко и пренебрежительно их комментировал.

– Тоже мне, учитель нашелся, все поучает нас, – говорил он.

– Тут есть места и почище, ты только посмотри. – добавлял Берия. Но Сталин утвердил доклад Вознесенского. Поправки же Берии и Маленкова остались без внимания, что вызвало с их стороны глухое недовольство. Правда, в открытую они это не высказывали, но их обуяла просто необузданная зависть к незаурядным способностям Вознесенского, а главное – плохо скрываемая злость, что к нему проникся большим доверием Сталин. Накануне войны Сталин все больше опирался на Вознесенского как председателя Госплана СССР и заместителя Председателя Совнаркома, давая ему наиболее ответственные поручения.

После XIII партийной конференции состоялся Пленум ЦК партии, где по предложению Сталина Вознесенский был избран кандидатом в члены Политбюро ЦК, что еще больше озлило Берия и Маленкова. Было нетрудно заметить, что важнейшие вопросы внутренней политики Советского государства Сталин все чаще поручает Вознесенскому, отодвигая на второй план Молотова. Молотов чувствовал это, нервничал, раздражался по каждому поводу...

Между тем Вознесенский не проявлял явного стремления занять место Молотова. Но это был человек напористый, бесцеремонный, честолюбивый и предприимчивый. По отношению к своим руководящим коллегам он повел себя в дальнейшем еще более независимо, что впоследствии обернулось для него трагически. После состоявшегося 7 мая 1941 г. совещания у Сталина и назначения Вознесенского первым заместителем Председателя Совнаркома вся тяжесть работа по СНК легла теперь на его плечи. Ему я докладывал почту, поступавшую в адрес правительства. Несмотря на указание Сталина не голосовать решения опросом, эта практика все же имела довольно широкое распространение. Первым обычно ставил свой «голос» на том или ином проекте решения Вознесенский, а потом приходилось докладывать другим заместителям Председателя СНК СССР. С открытой неприязнью брали в руки проголосованные Николаем Алексеевичем документы Маленков и Берия. [498] Последний придирался ко всему, «плохие слова», т. е. ругательства так и срывались у него с языка.

Маленков и Вознесенский, как бы соревнуясь друг с другом, наперебой вносили Сталину предложения текущего и инициативного характера, упорно старались раздувать и культ великого вождя. Маленков организовал ежедневное поступление и публикование в печати рапортов Сталину, а Вознесенский выступил с предложением о создании учебника по политэкономии социализма, который он имел в виду подготовить сам с группой экономистов от имени Сталина. Кстати, в Совнаркоме Вознесенский стремился все вопросы проводить через «хозяина», включая и очень частные.

С началом войны на Вознесенского была возложена персональная ответственность за ускоренное развитие производства вооружения и боеприпасов. Все дни у него были заполнены напряженной работой. Он был подобен динамо-машине высокого напряжения. Часто его можно было видеть у письменного стола до 4 часов утра. Когда осенью 1941 г. часть правительственных учреждений и аппарат Управления делами СНК были эвакуированы в Куйбышев, Вознесенскому решением СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 25 октября поручалось представлять здесь правительство, руководить работой эвакуированных на Восток наркоматов и добиться того, чтобы в кратчайший срок были пущены в ход заводы, перебазированные в восточные районы страны.

Уже в Куйбышеве он говорил мне, что ему очень хотелось остаться в Москве вместе с другими руководящими деятелями, но он понимает, что и здесь не менее важный участок. Чувствовалось, что Вознесенский ревниво относился к некоторым коллегам по Политбюро и правительству, особенно к Маленкову, который находился в Москве рядом со Сталиным. В качестве члена ГКО Маленков руководил работой по оснащению Красной Армии самолетами и моторами. Он непосредственно связывался с авиационными, моторными и другими заводами. На них распространялись и указания Николая Алексеевича, которые иногда расходились с распоряжениями Маленкова. Обычно из нежелания вступать в спор Вознесенский вносил коррективы в свои указания в унисон с заданиями Маленкова.

В Куйбышеве Вознесенский развил кипучую деятельность по ускоренному росту производства военной продукции и быстрейшему восстановлению на новых местах эвакуированных предприятий. И с этими сложными задачами он успешно справился.

В первых числах января 1942 г. вместе с группой членов правительства, Верховного Совета и Управления делами Вознесенский возвращается из эвакуации в Москву. С новой энергией он включается в работу в Совнаркоме, Госплане, а затем Государственном Комитете Обороны, в состав которого был введен решением Президиума Верховного Совета СССР, ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 3 февраля того же года. В завоевании Великой Победы над фашизмом есть и весомая доля его труда... [499]

Да, он не был простым, спокойным, уравновешенным государственным деятелем. Он часто «взрывался», мог сказать много резких, порой обидных слов. И все же Вознесенский обладал большой человечностью, высоко ценил в людях честность, аккуратность, исполнительность, помогал своим сотрудникам. Николай Алексеевич не признавал никаких компромиссов и его слова никогда не расходились с делами. Это был человек с чистой душой, у которого отсутствовали иные интересы, кроме интересов нашей Родины, народа и партии.

Маленков не отличался какими-либо глубокими знаниями, хотя охотно брался за любое дело, которое ему поручал Сталин. Но нередко для этого у него не хватало знаний. В свое время Маленков, не закончив Московское высшее техническое училище им. Н. Э. Баумана, перешел работать в аппарат ЦК и через несколько лет сумел стать секретарем ЦК и членом Политбюро, а с самого начала войны – членом Государственного Комитета Обороны. Но отнюдь не какие-то обширные познания, организаторский талант или незаурядный ум привели его к вершинам власти, а необычайная ловкость, изворотливость, краснобайство и демагогия, тонкое чутье, с кем и когда блокироваться (долгие годы была на виду «неразрывная пара «Берия – Маленков») и, наконец, постоянная демонстрация словами и делами личной преданности Сталину.

Маленков всегда стремился показать свою всестороннюю осведомленность, прослыть глубоко эрудированным человеком. Как правило, он первым узнавал подробности какой-нибудь новости и тут же рассказывал об этом в деталях Молотову, другим членам руководства, а при удобном случае – и Сталину.

Приведу такой пример. Однажды, в январе 1943 г., когда я явился к Молотову с рядом проектов решений, у него в кабинете находился Маленков. Он читал вслух статью из одной немецкой газеты, в которой говорилось, что расширение и укрепление восточной индустриальной базы, ставшей основным центром военной экономики СССР, оказалось совершенно неожиданным для гитлеровцев. Перевод этой статьи доставил ему кто-то из работников ЦК партии. Маленков решил сразу же показать этот материал Молотову, а заодно и продемонстрировать свою высокую компетентность. [500] Комментируя данную публикацию, Маленков явно рисовался, изображая себя большим специалистом по экономике. Он приводил достаточно известные цифровые показатели состояния экономик СССР и третьего рейха и столь же известные пропагандистские примеры, которые мало что доказывали. Уверял, кстати, что к концу года экономика фашистской Германии, независимо от военного положения, полностью рухнет. (Между тем жизнь показала, что в силу ряда причин 1944 год стал годом наивысшего уровня немецкого военного производства.)

Перейдя к другой теме – о действиях партизан, – собеседник Молотова на основе только что полученных донесений и здесь пытался представить себя глубоким знатоком особенностей партизанской борьбы в тылу врага, излагая прописные истины «о пользе молока». Его красноречие прервал срочный вызов Молотова к Сталину.

Итак, особый интеллект у Маленкова отсутствовал, а было только жадное стремление к власти и мучительные поиски одного: как еще ближе втереться в доверие к вождю. Я уже отмечал ревностное отношение Маленкова к выдвижению Вознесенского. Зависть эта продолжалась в течение всех последующих лет, и к трагической гибели Николая Алексеевича Георгий Максимилианович основательно приложил свою руку.

Что касается активного участия Маленкова в устранении Берии в июне 1953 г., то полагаю, что оно во многом было связано с тем, что «всесильный Лаврентий» слишком много знал о своем давнем приятеле, и его неуемное и плохо скрываемое стремление стать единоличным правителем никак не устраивало тогдашнего главу Советского правительства.

Л. П. Берия.

На протяжении всей моей работы в должности управделами СНК СССР мне приходилось довольно часто встречаться с Берией. Обычно это происходило на различных совещаниях в Кремле или у него в кабинете как заместителя Председателя Совнаркома СССР. Каждый визит к этой зловещей личности таил в себе много опасного и был сопряжен с большим нервным напряжением.

Характеристику главы НКВД начну с описания одной встречи с ним. Это было в начале февраля 1942 г., т. е. на второй или третий день после моего возвращения из эвакуации. Утром по вызову Берии я оказался в его кабинете. На мое приветствие он сухо поздоровался наклоном головы и сразу перешел к делу.

– Вот проект...

Но в это время в кабинет вошел дежурный приемной и сказал:

– Любимова нет. Он дома, болен (Любимов был тогда наркомом торговли СССР).

Берия нахмурил брови и резко произнес:

– Вызовите ко мне. [501]

– Слушаюсь, – и дежурный вышел.

Позвонил правительственный телефон «вертушка» (очевидно, Любимов). Берия снял трубку и стал слушать. На его лице была каменная холодность и надменность.

– Разве Вам надоело видеть, как садится солнце и как оно встает? – спросил Берия говорившего на другом конце провода. – Берегитесь!

Изумление и возмущение взволновали мою душу после такой откровенной и наглой угрозы.

Я внимательно всматривался в черты лица Лаврентия Берии. Он выглядел с признаками преждевременной изношенности и потасканности. У него был бычий затылок и тяжелые плечи. Он часто поправлял пенсне, которое, казалось, составляло единственный предмет его жизненных забот. Этот с ледяным, суровым взглядом человек на словах стремился показать, что он принимает близко к сердцу неудачи наших войск, а на деле и не помышлял как-то помочь исправить положение. Он с большой самоуверенностью принимал задания по строительству оборонительных сооружений под руководством НКВД, но зачастую работы велись с опозданием и на низком уровне. Однако делать замечания по этому вопросу никто не отваживался.

Берия тонко и расчетливо занимался интриганством. В этом деле он был великим мастером. Его интриги наиболее проявлялись в отношении равных, но неугодных ему людей. Особенно он упорствовал в своем стремлении «подсидеть», дискредитировать Вознесенского, ибо видел в нем главного соперника. И, как я уже отмечал, в этом недостойном занятии Берии постоянно помогал такой опытный интриган, как Маленков.

Все существо Лаврентия Берии было отравлено желчью, а жизнь наполнена злобой, завистью, низменными инстинктами и глумлением над зависимыми от него людьми. Он всячески выслуживался перед Сталиным, стремясь выглядеть перед ним в хорошем свете, и в этом направлении заметно преуспел. Сталин относился к Берии довольно благосклонно, видимо, считая что этот человек не только очень честный, но и ясномыслящий, хладнокровный и рассудительный государственный деятель, к тому же весьма преданный вождю.

На заседаниях Совнаркома, когда обсуждался какой-нибудь вопрос, Берия не стеснялся громко произнести соответствующую реплику или дать оценку тому или иному заявлению – «правильно!», «хорошо!». Он умел то придать себе гордую осанку, устрашающий неприступный вид, то надеть маску торжественности, благожелательности и приветливости. Глава НКВД перенес на общегосударственную арену все те приемы и методы, которые используют хитрые и жаждущие власти вероломные люди: изворотливость, наглость и дерзость, расчетливость карьериста и изменчивость хамелеона. Берия всегда был готов на любую клевету, интригу или наушничество. [502] Его все боялись, как не принимавшего никаких объяснений. Только страхом держал он в узде весь подчиненный ему аппарат.

Но вернемся к той встрече с Берией в его кабинете. После угроз, высказанных по телефону, он повесил трубку и посмотрел на меня остекленелым взглядом.

– Вот проект постановления по углю, – обратился ко мне Берия. – Проголосуйте его с замами и быстрее выпускайте. Без задержки!

– Постараюсь.

– Вам придется сделать это сегодня, – возвысил он голос.

Я еще раз повторил, что постараюсь.

После этого Берия дал мне новое задание – подобрать к нему в секретариат дополнительных сотрудников. Между тем Берия и так имел самый большой и квалифицированный секретариат, подобранный из опытных работников Госплана и наркоматов. Чтобы задобрить их, сделать послушными и лично преданными, он стремился по всякому поводу и без повода представлять угодных ему работников к правительственным наградам. Сам Берия не очень-то утруждал себя работой. Но если уж занимался каким-либо вопросом, то шуму вокруг этого было много...

Взяв бумаги, я вышел из кабинета и отправился к Л. М. Кагановичу. (Заодно и ему дам небольшую характеристику). Лазарь Моисеевич в это время распекал за какое-то упущение своего помощника Клементьева. Каганович – высокий, плечистый мужчина с толстыми усами и тугой словно слитки мускулатурой – так сильно кричал, как будто перед ним была стотысячная толпа. Наконец, он «выкричался» до хрипоты, и Клементьев, понурив голову, вышел из кабинета.

– С возвращением, – сказал Каганович и многозначительно добавил: – Вот видите, чтобы привести того или иного работника к чувству ответственности, требуется грудь порвать, т. е. накричать, наорать на человека и лишь тогда он возьмется и сделает.

Я пожал плечами: «Этот метод далеко не всегда эффективен».

– О, нет. Вы не знаете этих людей. Когда человек бежит от самих трудностей, для него требуется воздействие посильнее. Дать бы ему коленкой в нижний этаж – наверное, понял бы сразу. А еще лучше – заехать ему кулаком в фасад.

– Для меня это непонятно, – проговорил я.

Каганович бросил на меня сердитый взгляд. Мне уже было известно, что в этот ответственный период он находился как-то в стороне от больших дел, тяжелые дни переживал возглавляемый им железнодорожный транспорт. Если Кагановичу и поручалось что-то, он проявлял больше нервозности, суетливости, шума, крика, чем достигал результатов. Кроме суетни, можно было наблюдать многочисленные заседания, совещания, которые он проводил впустую. Каганович во всю рисовался, уверяя всех, что хорошо знает, как улучшить положение, и сделает это. [503] Но дальше слов наркома путей сообщения дело не двигалось...

– Разрешите получить Ваше мнение по проекту постановления о мерах помощи угольной промышленности, – сказал я. – В проекте возлагаются большие задания на НКПС.

Каганович взял проект и стал взвешивать его на ладони.

– Да тут больше килограмма будет. Вот понаписали! – И принялся листать документ.

– О, да тут столько заданий навтыкали, что для выполнения их надо несколько НКПСов. А Вознесенский смотрел проект?

Я ответил, что не смотрел, но Берия представил проект и просил сегодня оформить.

– Берия! – громко и многозначительно произнес наркомпуть. Он поднял трубку «вертушки» и набрал номер.

– Лаврентий Павлович! Мне на голосование принес Чадаев проект по углю. Но ведь с моими специалистами документ никто не рассматривал, я вижу тут много нереальных заданий, и я прошу...

На последнем слове Каганович остановился. Берия сначала тихо, а потом громко стал кричать что-то в трубку.

– ...Я понимаю, что НКПСу все помогают и Вы в первую очередь, но... Я хочу сказать...

Каганович опять запнулся и продолжал слушать то, что выкрикивал Берия.

– Ну, хорошо, – сказал Каганович, повесил трубку и немного задумался.

У Кагановича была болезненная страсть к славе. Во имя этой славы он мог пойти на что угодно. Часто проявлял беспринципность и трусоватость, что продемонстрировал и на этот раз. Нельзя отнять у человека того, чего ему не дано. Он принадлежал к людям, которые живут напоказ. Он умел много говорить и ничего не сказать.

После минутного колебания Каганович завизировал проект.

Когда затем я пришел в кабинет Вознесенского, он в присутствии нескольких работников Госплана читал вслух какой-то документ. Прервав чтение, Николай Алексеевич спросил:

– У Вас что-нибудь срочное?

– Да, срочное. Лаврентий Павлович просил Вас проголосовать вот этот проект постановления по углю.

И я положил перед ним текст.

– Так вот он! – и Вознесенский показал пальцем на документ, который он только что читал вслух. – Мне все уже доложили работники Госплана, и я не могу завизировать проект, в нем много спорных вопросов. Включите его в повестку дня заседания Комиссии по текущим делам.

Я сказал, что Берия поручил мне сегодня же получить все визы замов и дать на подпись Сталину. [504]

Вознесенский объяснил, что в проекте предусматривается выделение Наркомуглю большого количества материалов из резервного фонда Совнаркома. По многим материалам забирается подчистую почти весь резерв, а по некоторым даже больше, чем имеется в резерве. А ведь год только еще начался. Он повторил, что не может завизировать документ. Так я и должен доложить Берии.

Мне было ясно: то, что замышляет и говорит против него Берия в целом Вознесенский об этом знал. Но он не понимал, что рано или поздно с ним сведут счеты. Он считал, что кривить душой не станет ни при каких обстоятельствах. Я уже отмечал: Вознесенский – человек был нравственно стойкий, критически мыслящий и принципиальный...

Будто на казнь я шел к Берии. Он разговаривал по телефону и дал мне знак подождать.

– Ну, как, вы решили взяться за ум? – спрашивал кого-то по телефону шеф карательных органов страны. – Слушайте, раз не можете это сделать, Вы не только негодяй, но и глупец!

Чтобы пристращать или запугать собеседника, Берия чуть отвлекся от трубки и, будто бы с кем-то советуясь или спрашивая кого-то, но так, чтобы человек на другом конец провода слышал, четко произнес:

– А не арестовать ли его, мать твою?

Услышав эти слова, телефонный собеседник Берии, естественно, пришел в замешательство и тут же от страха пообещал сделать возможное и невозможное.

– Ну, вот так бы и сказали сразу. А то крутите... Раз ясно, действуйте. До свидания.

Берия бросил на меня недобрый взгляд, молча кивнул головой – докладывай, дескать.

Я сказал, что Вознесенский проект по углю не завизировал и предлагает поставить его на обсуждение Комиссии по текущим делам.

Берия пришел в неописуемую ярость. Обрушив на меня целый поток угроз, он буквально прорычал:

– Вы будете делать только то, что я прикажу! Выпускайте решение без визы Вознесенского! Слышите, и немедленно, если не хотите отправиться туда, куда следует!..

Я шел по коридору, ничего не замечая и не зная, что мне делать. Пошел к Молотову. Выслушав меня, Вячеслав Михайлович сказал, чтобы я оставил у него проект, и он потом скажет, что делать.

Поздно вечером я получил от Поскребышева этот проект, подписанный Сталиным. В него были внесены поправки по выделению из резервного фонда Совнаркома тех материалов, по которым задания превышали наличие этих материалов в резерве. Решение за ночь было напечатано и утром разослано.

Л. З. Мехлис.

Среди тех, кто составлял ближайшее окружение вождя, не могу не уделить некоторое внимание и Мехлису. [505] Накануне войны Лев Захарович был членом Оргбюро ЦК ВКП(б), начальником Главного Политуправления РККА, затем – наркомом Госконтроля СССР. В 1941 г. вновь возглавил ГлавПУ Красной Армии и стал даже заместителем наркома обороны СССР.

В жизни я не встречал человека с более сложным и противоречивым характером. Я также никогда не слышал от кого-нибудь добрых слов о нем или похвальных оценок его работы. Высокий, сухопарый, какой-то нервный, с желтоватым лицом, никогда, казалось, не выпускающий папиросы изо рта, он всегда старался показать себя предельно исполнительным, жестким и решительным.

Мехлис был вхож к Сталину, пользовался у него определенным авторитетом и доверием. В глазах Сталина Мехлис был отважным, настойчивым, трудолюбивым и верным. В присутствии Сталина он не стеснялся употреблять резкие слова. В своем ведомстве Льву Захаровичу часто не хватало естественности в обращении с людьми. Но этому не стоит удивляться, ибо Мехлис не отличался высокой культурой, был более невежественным, чем интеллигентным. А невежество чаще всего делает человека злым и низким.

С помощью Мехлиса Госконтроль в стране был организован так, как его мыслил Сталин. Был нарушен важнейший ленинский принцип о вовлечении широких масс трудящихся в работу органов контроля. Фактически оказалась ликвидированной существовавшая ранее разветвленная сеть групп содействия органам Госконтроля. Положение о Наркомате Государственного Контроля (1940) даже не предусматривало привлечение трудящихся к участию в контроле. В соответствии с установками Сталина нарком Госконтроля Мехлис начал свою деятельность с изоляции аппарата Госконтроля от других советских организаций и учреждений. Он строил работу Наркомата Госконтроля так, чтобы все ревизии и проверки производились только силами контролерского состава Наркомата Госконтроля СССР и союзных республик. Запрещалось под каким бы то ни было предлогом привлекать для участия в различных ревизиях и проверках работников других организаций. Так грубо искажалась идея В. И. Ленина об организации и методах работы органов контроля.

В предвоенные годы Мехлис в ранге армейского комиссара 1-го ранга проявил большое усердие по выявлению и «выкорчевыванию» из рядов Красной Армии «врагов народа», о чем он с удовлетворением докладывал в своем выступлении на XVIII съезде ВКП(б). С началом Великой Отечественной войны по его инициативе на промышленных предприятиях и учреждениях были проведены партийные мобилизации в действующую армию 132 тыс. коммунистов и комсомольцев, как правило, не имевших соответствующей военной подготовки. Многие из них погибли, оказавшись на самых опасных участках боевых действий.

В мае 1942 г., будучи представителем Ставки ВГК на Крымском
фронте, Мехлис не сумел обеспечить организацию обороны. [506] Проявив удивительную самонадеянность, он стал вмешиваться во все дела и по существу стал во главе командования. За короткий срок Мехлис перетасовал всех командиров. Даже такой крупный военный деятель, как маршал С. М. Буденный (он в это время был главкомом войсками Северо-Кавказского направления, а затем командующим Северо-Кавказским фронтом) не мог ничего сделать и призвать к порядку Мехлиса. Последний никому не хотел подчиняться, заявляя, что он назначен Ставкой и только перед ней должен отчитываться. Начатое противником наступление закончилось полным поражением советских войск...

Днем 3 июня 1942 г. я зашел в приемную Сталина, где встретил Мехлиса. Передо мной стоял усталый, осунувшийся, ничем, казалось, особенно не выделяющийся человек.

Сталина в кабинете еще не было. Поскребышев сидел, склонившись над бумагами, подбирая их для доклада Верховному.

– Сегодня у «хозяина» очень занятой день, – сказал он. – Сколько неприятных донесений – черт бы их побрал!

Мехлис заинтересованно устремил взгляд в сторону Поскребышева, но Александр Николаевич молчал.

– Вероятно, что-нибудь неприятное произошло на фронте? – спросил Мехлис.

– Вам больше знать, ведь Вы только что с фронта прибыли...

– Да, с фронта. И я хочу доложить товарищу Сталину о наших злополучных делах.

– К сожалению, именно злополучных. Теперь и Севастополь под угрозой, – вот-вот падет, а затем могут последовать и другие неприятности.

Поскребышев сердито добавил:

– Видимо, руководство операцией было не на высоте. Товарищ Сталин очень недоволен, что Керчь прошляпили. Ведь сил и техники там хватало, чтобы дать немцам по зубам.

Мехлис покраснел и заявил в ответ, что со стороны всегда все кажется иначе и что он все объяснит товарищу Сталину.

– Вы, вероятно, считаете, – вмешался я, – что причины нашего поражения под Керчью объективные, вызванные только обстоятельствами сложившейся обстановки?

– Что, что Вы сказали?

Я повторил свой вопрос, добавив, что допущенный провал очень мало объясним, с моей точки зрения. Все довольно ясно.

– Именно с Вашей точки зрения! – иронически и зло изрек Мехлис. – Вы же не военный, а я кадровый военный работник! Как Вы можете..!

Но в это время в дверях появился Сталин. Мехлис соскочил с места.

– Здравствуйте, товарищ Сталин! Разрешите Вам доложить. [507]

Сталин чуть приостановился, на мгновение взглянул на Мехлиса сверху вниз и с волнением в голосе произнес:

– Будьте Вы прокляты!

И тут же вошел в кабинет, захлопнув за собой дверь.

Мехлис медленно опустил руки по швам и отвернулся к окну...

Я понял, что ждать не стоит, и вышел из приемной. Как потом я узнал от Поскребышева, Мехлис какое-то время спустя был все же принят в тот день Сталиным. Виновник крымской катастрофы буквально валялся в ногах у вождя. И представьте – смог избежать вполне заслуженной суровой кары. Он был снят со всех постов и понижен в воинском звании, но уже через месяц стал членом Военного совета 6-й армии, затем членом Военного совета Воронежского и ряда других фронтов. А в 1944 г. Мехлис снова получил повышение в воинском звании, став генерал-полковником.

Закончу мой небольшой рассказ об этом приближенном Сталина таким эпизодом, который я тоже записал. Вечером 21 января 1943 г. в Большом театре должно было состояться торжественно-траурное заседание, посвященное XIX годовщине со дня смерти В. И. Ленина.

В кулуарах перед заседанием я встретился с генералом А. В. Хрулевым, А. Н. Поскребышевым и известным хирургом профессором А. Н. Бакулевым. Наш разговор сразу зашел о Сталинградской битве, о героических делах защитников великого города. Уже раздался второй звонок, но мы не спешили в зал. И вот мимо нас прошел Мехлис и сухо произнес: «Здравствуйте».

– Кажется, это прошел Мехлис, – сказал Бакулев.

– Да, это он, – подтвердил Хрулев. – Ничтожный человек. При виде его у меня постоянно остается ощущение зубной боли. Унылый у него вид и злобный характер. И на слово скупой, неприветливый и лицом незначительный – только и помнится такой его вид, будто он собрался кому-нибудь свернуть шею.

– Вот как! – удивился Бакулев.

– Я бы его близко не подпускал к военным делам, – твердо и убежденно заявил Хрулев.

А. И. Микоян.

Все, кто работал рядом с Анастасом Ивановичем Микояном, включая и меня, в один голос отмечали в нем прежде всего такие черты, как простота и доступность, преданность делу, острый ум, большая компетентность во многих вопросах и, наконец, высочайшая организованность и неутомимость в работе. Во время войны на удивление многим он успешно справлялся со всеми постоянными и временными нагрузками, которые легли на его далеко не богатырские плечи. А было этих должностей у него не менее десятка.

С самого начала фашистской агрессии партия и правительство возложили на Микояна контроль за обеспеченностью Вооруженных Сил продовольствием и горючим, за своевременную доставку на фронт боеприпасов и вещевого имущества. [508] Кроме того, как уполномоченный, а затем и член Государственного Комитет Обороны Микоян ведал заготовками и импортом для Красной Армии, внешней и внутренней торговлей; в его ведении находился морской и речной флот. Он принял самое активное участие в перемещении в тыл из угрожаемых районов производительных сил страны, являясь членом Совета по эвакуации (1941), Комиссии по эвакуации (1942), председателем Комитета по эвакуации из районов прифронтовой полосы запасов продовольствия, сырья, промышленных товаров и др. (1941), председателем Комитета по разгрузке транзитных грузов (1941–1942) и т. д.

В первую военную зиму, которая, как известно, была очень лютая и снежная, острым вопросом было обеспечение наших воинов теплым обмундированием и валяной обувью. Большой вклад в решение этой важной военно-хозяйственной задачи внес Анастас Иванович.

Вплотную занимаясь вопросами снабжения армии, он ежедневно следил за доставкой продовольствия населению Ленинграда, который в первые годы войны оказался в условиях жесточайшей вражеской блокады. Энергичное и авторитетное вмешательство Микояна помогало ускорять доставку необходимых грузов.

В работе по снабжению Красной Армии продовольствием и вещевым довольствием Микояну непосредственно помогал мой заместитель по секретариату Совнаркома СССР Михаил Сергеевич Смиртюков. Решая эти проблемы, Анастас Иванович имел постоянную и тесную связь с фронтами и армиями, сам не раз выезжал в районы боевых действий. В его кабинете часто можно было встретить начальника Тыла Красной Армии генерала А. В. Хрулева, которого Микоян глубоко уважал.

В течение всех военных лет он усиленно занимался и развитием общественного питания. Было открыто большое количество столовых на промышленных предприятиях и учреждениях. Общественное питание стало для многих рабочих и служащих основной формой питания во время войны.

Анастас Иванович был внимательным к людям, умел вовремя ободрить человека, помочь ему в преодолении трудностей. Все, кто трудился вместе с ним, знали, что он строг и требователен в работе. Но вместе с тем они знали, что честному, добросовестному человеку он всегда окажет помощь и поддержку. Не раз и я получал от него добрые советы.

Справедливая требовательность, жесткая дисциплина, непримиримость к расхлябанности, к нечестным и недобросовестным людям, чуткая забота о тружениках тыла и воинах Красной Армии принесли Микояну огромное уважение в широких слоях народа.

Н. А. Булганин.

Николая Александровича Булганина я впервые встретил в августе 1937 г. в кабинете Г. М. Маленкова. [509] Булганин работал тогда председателем Совнаркома РСФСР и сразу произвел на меня весьма приятное впечатление. В июле 1938 г. в результате состоявшихся выборов в Верховный Совет РСФСР я стал его депутатом. Мне шел тогда тридцать четвертый год. На первой сессии Верховного Совета РСФСР я вошел в состав правительства Российской Федерации в качестве председателя Госплана РСФСР. Главой же правительства республики был утвержден Н. А. Булганин.

С этого времени и развернулась наша совместная работа. После каждого выходного дня она начиналась с вызова к председателю СНК РСФСР. Булганин по натуре интеллигентный человек, довольно строго спрашивал о состоянии дел и без каких-либо упреков указывал на ошибки, давал нужные советы. В простой и достаточной пониманию форме он говорил о необходимости проявления чуткости к новым явлениям жизни, чтобы лучше решались первоочередные задачи, стоявшие перед наркоматами и ведомствами.

В последующем, когда я стал заместителем председателя Комиссии Советского Контроля (КСК), а затем и управделами СНК СССР, Николай Александрович уже как один из заместителей Председателя Совнаркома СССР нередко привлекал меня к выполнению важных поручений правительства. В частности, по его заданию мне пришлось на месяц отключиться от дел в КСК и заняться вопросами сокращения штатов снабженческо-сбытового аппарата наркоматов и ведомств.

С начала Великой Отечественной войны был направлен в действующую армию в качестве члена Военного совета Западного фронта, Западного направления и позднее – ряда других фронтов. Кабинет Н. А. Булганина в его отсутствие никем не занимался, и когда Николай Александрович изредка приезжал в Москву, то заходил в кабинет и занимался своими делами.

Вечером 18 июня 1942 г., когда я находился у Н. А. Вознесенского в связи с подведением экономических итогов первого года войны, позвонил кремлевский телефон. Вознесенский взял трубку и, обратившись ко мне, сказал, что меня просит зайти Булганин, который через час уезжает на фронт.

Полагаю, что моя запись этой встречи с Булганиным будет небезынтересной для полноты его характеристики. Тем более что речь в ней пойдет и о Н. С. Хрущеве.

Булганин, как и прежде, встретил меня тепло и приветливо. Только, видимо, забыл мое отчество и называл меня Яковом Еремеевичем. Он попросил меня помочь его помощнику В. И. Савкину решить ряд вопросов. Сам же Булганин вновь отбывает на фронт. Николай Александрович добавил:

– Был у товарища Сталина. Он чуть было не поручил мне одно деликатное дело.

Я тут же поинтересовался, что это за дело? [510]

– По расследованию причин провала Харьковской операции. Поскольку тут дело касается Н. С. Хрущева, а мы с ним в какой-то мере приятели, я еле упросил товарища Сталина не давать мне этого поручения. Он долго не соглашался, а потом все-таки уважил мою просьбу. При разговоре со мной уж очень неодобрительно отзывался Верховный об этой операции, которая закончилась трагически с огромными для нас потерями. Неудача под Харьковом нанесла и большой моральный удар советским людям.

После некоторой паузы Булганин заговорил еще более откровенно:

– Тяжелый человек этот Никита Сергеевич. Все в его представлении всегда предельно просто – из невозможного сделать возможное. Худо ли, плохо ли, но эта операция была проведена по настоянию Военного совета Юго-Западного направления и фронта. Оказалось, что подготовляемое наступление наших войск не явилось неожиданным, внезапным для противника. Уже только это не могло гарантировать ее успешный исход. Одной из главных причин данной катастрофы, по мнению товарища Сталина, явилась явная недооценка Военным советом Юго-Западного направления сил врага. Эта ошибка усугублялась тем, что Военный совет направления проявил большое упорство, настаивая на своей правоте, хотя на заседании Ставки Верховного Главнокомандования, на котором присутствовали маршал С. К. Тимошенко и генерал И. X. Баграмян и раздавались голоса, трезво оценивавшие реальную обстановку на харьковском направлении. И Ставка, видя настойчивость и решимость командования Юго-Западного направления, согласилась с его предложением разгромить имевшимися в его распоряжении силами и средствами харьковскую группировку противника и освободить весь промышленный район. Она доверилась докладу командования, опыту и авторитету маршала Тимошенко и многократным заверениям члена Военного совета Хрущева, считая, что «на месте виднее». Если бы оценка была правильной и отражала действительное соотношение сил под Харьковом, Ставка ВГК приняла бы энергичные меры, чтобы усилить группировку наших войск и упредить удар врага. Все здесь обстояло бы по-иному.

– А кому же товарищ Сталин поручил миссию относительно Хрущева?

– Думаю, что он, наверное, никому не поручит. Дело в том, что товарищ Сталин всегда поддерживал Никиту Сергеевича. Некоторые соратники высказывали недовольство Хрущевым. Хотя товарищ Сталин соглашался с ними и, в частности, даже говорил о том, что Хрущев не может разбираться в статистических данных, не может анализировать их и оперировать ими, но, подчеркивал товарищ Сталин, нам приходится мириться с ним. Дело в том, что у нас в составе Политбюро ЦК только двое собственно из среды рабочих – это Хрущев и Андреев, ну, может, еще и Калинин. [511]

Подумав немного, Булганин добавил:

– Мне кажется, именно эти соображения удержат товарища Сталина от принятия и на этот раз каких-либо крутых мер в отношении Хрущева. Ведь товарищ Сталин способен беспощадно критиковать любого руководителя, но в то же время ему хочется, чтобы человек понял свою ошибку, исправил ее... Для меня, как, видимо, и для товарища Сталина ясно, что Хрущев хотел сделать как лучше. Было бы уместно и, пожалуй, справедливо отдать ему должное в этом. Он самоучка, видимо, мало читает, но несомненно одно – он хороший организатор. Смел, не боится новых начинаний. Однако не всегда его начинания оказывались обоснованными. Так получилось и в Харьковской операции: далеко не все оказалось тщательно продуманным, слабо был прощупан противник. Конечно, если бы наступательная операция удалась, она сразу же во многом изменила бы ход Великой Отечественной войны.

Булганин тяжело вздохнул и глубоко задумался. Потом посмотрел на часы и сказал:

– Ну, мне скоро уже пора. Так я Вас очень прошу помочь товарищу Савкину.

Я еще раз заверил Николая Александровича, что сделаю максимально возможное, и мы тепло попрощались. [512]