Русский союзник. Январь — апрель 1943 года
На Восточном фронте немцы тоже были вынуждены перейти к обороне, причем все отчетливее стало проявляться превосходство русских и в живой силе, и в вооружении. Русские данные за этот период указывают лишь на незначительное общее превосходство на южном участке фронта: несколько больше 1 млн. человек с каждой стороны, 900 русских танков против 700 немецких, 13 тыс. орудий против 10 тыс. и несколько худшее соотношение самолетов — 1100 к 1200{42} Однако, по данным на 23 января 1943 года, из общего количества немецких танков только 495 были боеспособны, а крайне растянутый фронт немцев с выступами от Дона в направлении Кавказа и Каспийского моря позволял русским добиваться частного превосходства до 3 : 1 в живой силе и 4 : 1 в вооружении. К тому же значительную часть немецкого фронта занимали войска союзников (итальянцев, венгров, румын), не отличавшиеся высокими боевыми качествами. Военные советники Гитлера продолжали настаивать на необходимости сократить фронт, установить линию обороны к западу от Дона и тем самым высвободить силы, которые позволили бы немцам вновь захватить инициативу. Однако Гитлер отверг их идею гибкой стратегии. Он не хотел отводить войска, которые так близко подошли к жизненно важной стратегической цели — кавказским нефтепромыслам. Донецкий уголь он тоже считал необходимым сырьем для германской военной экономики. По этим причинам немецкие войска были отведены лишь в последний момент и довольно беспорядочно, а русские сумели полностью использовать свое численное превосходство.
22 ноября русские замкнули кольцо окружения вокруг войск 6-й армии генерала Паулюса. Гитлер запретил им прорываться из окружения, рассчитывая на необдуманное обещание маршала Геринга обеспечить снабжение окруженных войск по воздуху. 21 ноября была сформирована новая группа армий «Дон» под командованием фельдмаршала Манштейна с задачей восстановить позиции, утраченные в результате наступления русских. Силы, находившиеся в распоряжении Манштейна, были совершенно недостаточны для выполнения этой задачи, однако 12 декабря он предпринял наступление, пытаясь соединиться с 6-й армией. Через десять дней под угрозой новых ударов русских по его левому флангу и тылу Манштейн был вынужден отказаться от этой попытки, но продолжал вести боевые действия, пытаясь удержать открытым коридор для отступления группы [230] армий «А» с Кавказа, отход которой Гитлер скрепя сердце санкционировал 28 декабря.
Как указывается в книге Манштейна «Проигранные сражения», он сам не без оснований считал, что только продолжение сопротивления 6-й армии, сковывавшей около 90 из 259 русских соединений, противостоявших немецким войскам, давало возможность восстановить положение на русском фронте вообще. Отклонив 9 января требование о капитуляции, немецкие войска под Сталинградом сражались до тех пор, пока не были окончательно разбиты, и 2 февраля оставшиеся в живых капитулировали{43}. Их осталось немного. Русские взяли 91 тыс. пленных, и только около 35 тыс. немецких солдат и офицеров были вывезены из котла самолетами; следовательно, из четверти миллиона человек, первоначально находившихся под командованием Паулюса, больше половины погибло, многие — от голода и холода{44}.
Как ни страшен был этот удар для немецкой армии, Манштейн осознавал, что это, возможно, лишь прелюдия к еще более ужасной катастрофе. Еще до окружения 6-й армии под Сталинградом русские войска вели наступление в южном и западном направлениях в верхнем течении Дона, стремясь овладеть переправами через Днепр, по которым шло снабжение всех немецких армий, действовавших на юге. 26 января пал Воронеж, а 2 февраля русские вышли на Донец у Ворошиловграда, оставив немецким войскам для отхода коридор шириной всего в сто миль. Серьезность положения понял наконец и Гитлер, который 6 февраля после жарких споров согласился сократить немецкую линию фронта путем отвода войск на позиции по Донцу и Миусу на Южном фронте и из ржевско-вяземского выступа на Центральном фронте перед Москвой. Фельдмаршал Манштейн возглавил командование всеми армиями на Южном фронте, преобразованными в Южную группу армий, и приступил к накоплению сил для контрудара.
Времени было мало. 9 февраля русские достигли Белгорода и Курска, 15 февраля — Харькова, и теперь лишь незначительные силы преграждали им путь к верховьям Днепра. Однако фронт русских чрезмерно растянулся. 22 февраля Манштейн предпринял контрнаступление к северо-востоку от Днепропетровска, и за десять дней русские потеряли 9 тыс. пленными и 23 тыс. убитыми. 14 марта немцы вновь вступили в Харьков, а вскоре и в Белгород, восстановили линию обороны по Донцу и Миусу. В сущности, это были те самые позиции, с которых немецкие войска начали свое злосчастное наступление в июне прошлого года. Затем пошли весенние [231] дожди, началась распутица. Маневренные боевые действия с обеих сторон приостановились.
24 января, когда официально закончилась конференция в Касабланке, советское наступление под Сталинградом вступило в конечную стадию и немецкие войска поспешно отходили по всему Южному фронту. В этой обстановке премьер-министр Черчилль и президент Рузвельт направили Сталину совместное послание с изложением результатов конференции в Касабланке. Операции, которые они запланировали на последующие девять месяцев, во взаимодействии с операциями на русском фронте, по их мнению, «могут, наверное, заставить Германию встать на колени в 1943 году». Их основное желание, разъясняли Рузвельт и Черчилль, заключалось в том, чтобы «отвлечь значительные германские сухопутные и военно-воздушные силы с русского фронта и направить в Россию максимальный поток снабжения». Они указывали на намерение союзников очистить Северную Африку от сил стран оси, чтобы открыть надежный путь через Средиземное море для военного транспорта и начать интенсивную бомбардировку важных объектов стран оси в Южной Европе, а затем предпринять широкие комбинированные операции сухопутных и военно-морских сил на этом театре. Кроме того, западные союзники планировали сконцентрировать в пределах Соединенного Королевства значительные силы, подготовиться к тому, чтобы снова вступить на континент Европы, «как только это будет осуществимо». Наконец, намечалось увеличить быстрыми темпами бомбардировочное наступление, а к середине лета сила этого наступления «должна удвоиться». «Наша главная цель, — говорилось в послании, — обрушить на Германию и Италию на суше, на море и в воздухе максимальное количество вооруженных сил, которые можно физически применить»{45}.
Черчилль не ожидал, что это послание будет принято благосклонно, и не без основания предостерегал военный кабинет, что «Сталин ни за что на свете не согласится с иной альтернативой, кроме высадки 50–60 наших дивизий во Франции к весне этого года. Думаю, что наше совместное послание разочарует и взбесит его». Однако реакция Сталина была совсем иной. Когда 27 января английский и американский послы передали ему послание, Сталин прочел его до конца, правда, «без какого-либо восторга», и, поинтересовавшись, есть ли что-нибудь еще, закончил беседу в дружеском тоне. В письменном ответе от 3 января Сталин поблагодарил союзников за «дружеское совместное послание» и задал им вполне уместный вопрос. «Понимая принятое Вами решение в отношении Германии как задачу ее разгрома путем открытия второго фронта в Европе в 1943 году, я был бы Вам признателен, — писал он, — за сообщение о конкретно намеченных операциях в этой области и намечаемых сроках их осуществления»{46}. Этот вопрос несколько озадачил западных союзников. Как мы видели, комитет начальников штабов согласился обсудить высадку в Северо-Западной Франции в 1943 году только по настойчивому требованию премьер-министра и считал ее вряд ли осуществимой операцией. В своем заключительном докладе Объединенный англо-американский штаб говорил о подготовке к операции по высадке на полуостров Котантен доступными средствами и при этом установил дату начала операции — 1 августа 1943 года. Однако Объединенный англо-американский штаб дал понять, что проведение операции зависит от таких не поддающихся заблаговременному учету факторов, как наличие морских транспортных средств, численность [232] немецких резервов в районе высадки и моральное состояние противника. Когда премьер-министр предложил информировать Сталина о намерении союзников провести в августе 1943 года крупную операцию по высадке 17–20 дивизий через Ла-Манш, комитет начальников штабов указал ему, что такой прогноз слишком оптимистичен. Президент передал из Вашингтона более уклончивый проект ответа, который гласил: «Мы также форсируем подготовку, в пределах наших возможностей, к проведению в августе десантной операции через Ла-Манш, в которой будут участвовать английские и американские части. Здесь опять-таки ограничительным фактором будет наличие транспортных и десантно-высадочных средств. Если операцию придется отложить из-за погоды или по другим причинам, она будет готовиться большими силами на сентябрь. Выбор времени для наступления, разумеется, будет зависеть от состояния немецкой обороны по ту сторону Ла-Манша». Эта формулировка была включена в послание Сталину от 9 февраля, в котором содержалось также более полное описание операций, намечаемых на Средиземном море, и упоминалась не только операция «Хаски», но и последующая «операция в восточной части Средиземного моря, вероятно против островов Додеканес»{47}.
Сталин ответил холодно, выразив сожаление по поводу медленного темпа подготовки операций на Средиземном море в момент, когда одновременный нажим на Гитлера советских и англо-американских войск имел бы «большое положительное значение». Что касается второго фронта, то он считал намеченную дату его открытия в августе или сентябре слишком поздней. «Для того чтобы не дать противнику оправиться, весьма важно, чтобы удар с Запада не откладывался на вторую половину года, а был нанесен весной или в начале лета», — писал Сталин. И далее он добавлял, что с конца декабря, «когда действия англо-американских сил в Тунисе почему-то приостановились»{48}, немцы сумели перебросить на восток 27 дивизий, в том числе 5 танковых, из Франции, Бельгии, Голландии и Германии. «Таким образом, вместо помощи Советскому Союзу путем отвлечения германских сил с советско-германского фронта получилось облегчение для Гитлера, который ввиду ослабления англо-американских операций в Тунисе получил возможность бросить дополнительные свои войска против русских»{49}.
Когда советский посол Майский вручил послание Сталина, Иден, принимавший его от имени премьер-министра, в то время болевшего воспалением легких, сообщил, что «по мнению премьер-министра, все замечания в послании Сталина законны и справедливы». Разумеется, Черчилль не был виноват в том, что открытие второго фронта, по-видимому, опять отодвигалось на отдаленное будущее. Не было в этом вины и Майского, который в течение всего года неустанно добивался через английскую прессу и парламент скорейшей высадки в Северо-Западной Франции. Вручая послание Сталина, он привел и свои доводы. Операции на Средиземном море, настаивал Майский, не могут отвлечь столько немецких дивизий, сколько отвлекло бы наступление через Ла-Манш. Решения в Касабланке были приняты до того, как обнаружилась вся значительность русских побед, в результате которых войну вполне можно было бы закончить в 1943 году. «Чрезвычайно важно, — добавил Майский, — чтобы крах Германии наступил в результате одновременного нажима с востока и запада. В этих условиях открылись бы самые лучшие возможности для будущего сотрудничества между нашими странами. Если же, напротив, почти все военное бремя продолжала бы нести Россия и поражение Германии было бы достигнуто [233] только действиями на фронтах, то политическая обстановка очевидно, оказалась бы менее благоприятной...»
23 февраля Иден созвал заседание комитета обороны, но без Черчилля нельзя было принимать никакого решения. После выздоровления Черчилль составил вместе с президентом Рузвельтом еще одно послание Сталину, которое было отправлено 11 марта. В нем подробно излагались планы обеих готовившихся операций и предстоящие трудности в связи с их проведением. Между Гибралтаром и Калькуттой находились 38 дивизий английской армии, которые не представлялось возможным отозвать в Англию, где готовились еще 16 дивизий. Вследствие общего недостатка транспортных судов и эскортных кораблей вряд ли удалось бы к августу доставить в Англию больше 5 американских дивизий. «Чтобы поддержать операции в Северной Африке, на Тихом океане и в Индии и доставлять снабжение в Россию, программа ввоза в Соединенное Королевство была урезана до предела... Однако в том случае, если противник достаточно ослабеет, мы готовимся ударить раньше августа и с этой целью еженедельно вносятся соответствующие изменения в планы. Если он не ослабеет, то преждевременное наступление с худшими по качеству и недостаточными по количеству силами привело бы лишь к кровопролитной неудаче, мести нацистов по отношению к местному населению, если бы оно восстало, и к большому торжеству противника. Действительное положение можно будет оценить лишь ближе к соответствующему моменту, и, когда я заявляю для Вашего личного сведения о наших намерениях там, меня не следует понимать так, что я ограничиваю нашу свободу в принятии решений»{50}.
Ответ Сталина был непреклонным. «Я признаю эти трудности, — писал он 15 марта, — и тем не менее считаю нужным со всей настойчивостью предупредить, с точки зрения интересов нашего общего дела, о серьезной опасности промедления с открытием второго фронта во Франции»{51}. Правда, в телеграмме от того же числа он уже не упоминал об этом и дружески поздравил с успешным ходом авиационного наступления против Германии. Подобные поздравления продолжали поступать из Москвы в течение марта и апреля в ответ на сообщение премьер-министра о растущей мощи ударов союзников. «Каждый удар Вашей авиации по жизненным центрам немцев, — писал Сталин 7 апреля, — встречают живейший отклик в сердцах многих миллионов людей во всей нашей стране»{52}. Однако эти достижения не могли компенсировать тех отсрочек начала операции по высадке через Ла-Манш, которые русские, не имевшие опыта проведения десантных операций, считали необъяснимыми. Не подлежит сомнению, что невыполнение союзниками заверений, данных их руководителями прошлым летом, вызывало как у самого Сталина, так и у всего русского народа горькое чувство обиды, которое долго не угасало даже после того, как события стали решительно развиваться в их пользу.
К сожалению, западные союзники держали про запас дальнейшие разочарования для русских. Как мы видели, после перерыва, вызванного подготовкой высадок в Северной Африке, арктические конвои возобновились. Два конвоя (JW-51A и В) в составе 29 судов, отплывшие в декабре, благополучно прибыли к месту назначения. Затем вследствие недостатка эскортных кораблей и судов адмиралтейство сочло необходимым временно сократить размеры конвоев и запланировало 20 судов на январь (JW-52), 28–30 — на февраль (JW-53) и 30 — на март. Сведения об этом каким-то образом дошли до Майского, который нанес визит Идену и напомнил, [234] что Сталин ожидал в январе 30 судов. Черчилль с жаром доказывал, что русские не имели оснований рассчитывать на что-либо подобное.
Сталин не выразил неудовлетворенности, когда ему изложили указанную выше программу проводки конвоев. К сожалению, из 20 обещанных на январь судов отплыли только 14. Февральский конвой отплыл согласно плану в составе 28 судов, но из них только 22 достигли пункта назначения, а остальные вернулись в свои порты из-за плохой погоды. Однако потом начались серьезные неприятности. Удлинение светлого времени лишило конвои прикрытия темноты, и в то же время вторжение полярных льдов заставило их сместиться к югу, где они были легко досягаемы с немецких баз в Северной Норвегии. Вследствие усилившейся в марте напряженности в битве за Атлантику адмиралтейство испытывало острый недостаток в эскортных кораблях, который мог лишь возрасти в связи с возможной высадкой в Сицилии. Кроме того, обнаружилось, что немцы сосредоточили три тяжелых корабля своего линейного флота — «Тирпиц», «Шарнхорст» и «Лютцов» — в Альтен-фьорде, близ Нарвика. Это означало, что английский флот метрополии должен был выделить соответствующие корабли для эскортирования конвоев до Мурманска, иначе, войдя в Баренцево море, они оказались бы во власти немецких подводных лодок и авиации наземного базирования. Добившись таким образом ослабления флота метрополии, немецкие линейные крейсера смогли бы прорваться в Атлантический океан и нанести серьезный урон конвоям.
16 марта начальник главного морского штаба доложил об этом комитету обороны кабинета, настаивая на отмене мартовского конвоя. Премьер-министр вначале не соглашался, так как главным образом благодаря его нажиму сначала было решено отправить конвой. Считалось, что если будет возможность, то следует вовлечь корабли противника в бой к западу от Медвежьего острова; в противном случае конвой пришлось бы повернуть назад в Исландию и дожидаться более благоприятной обстановки. Однако, прежде чем успели приступить к выполнению этого решения, пришло сообщение о тяжелых потерях, нанесенных немецкими подводными лодками двум конвоям НХ-229 и SC-122 в средней части Атлантического океана. Положение теперь оказалось настолько серьезным, что даже премьер-министр признал невозможность отправки мартовского конвоя.
Но это было еще не все. С началом вторжения в Сицилию пришлось вновь приостановить арктические конвои, как это было во время операции «Торч». В связи с этим Черчилль признал необходимость смелого и неприятного решения, мотивы которого объяснил президенту Рузвельту в послании от 18 марта. «Напряжение для британского флота, — писал он, — становится невыносимым». Приостановив отправку конвоев до осени, союзники смогли бы преодолеть «пик» битвы за Атлантику. «Я склоняюсь к полной приостановке конвоев до окончания операции «Хаски», — сообщил Черчилль сначала Идену, а потом в Вашингтон. — В конце концов, семь бед — один ответ». После некоторого колебания президент согласился с этим, и Черчилль сообщил эту неприятную новость Сталину в послании от 30 марта.
Сталин дал весьма сдержанный ответ. «Я понимаю этот неожиданный акт, — писал он 2 апреля, — как катастрофическое сокращение поставок военного сырья и вооружения Советскому Союзу со стороны Великобритании и Соединенных Штатов Америки, так как путь через Великий океан ограничен тоннажем и мало надежен, а южный путь имеет небольшую пропускную способность...»{53}. «Вполне естественный и смелый ответ, — заметил Черчилль президенту. — Он придает мне большую решимость поддержать [235] этого человека всеми возможными средствами». Сталину Черчилль отвечал: «Я признаю все то, что Вы сказали в Вашей телеграмме относительно конвоев. Заверяю Вас, что сделаю все, что в моих силах, чтобы принять все возможные меры к улучшению положения. Я глубоко сознаю, какое гигантское бремя несут русские армии, а также их непревзойденный вклад в общее дело»{54}.
Видимо, премьер-министру удалось убедить русского руководителя в том, что не по его вине союзники не смогли оказать большей помощи русским в их гигантской борьбе. Английский посол в Москве Керр отмечал, что его самого тоже поразила сдержанность Сталина. «Следует помнить, — сообщил Керр Черчиллю, — что он верит в Вашу добрую волю и, я думаю, готов принять от Вас больше, чем от кого-либо другого, даже такой тяжелый удар». Главы великих держав достигли, таким образом, определенной степени взаимопонимания и уважения, несмотря на идеологические барьеры и взаимные подозрения. [236]