Развал хозяйства страны
1. Саботаж капиталистов
Заговор Корнилова провалился. Но власть благодаря эсерам и меньшевикам осталась в руках буржуазии. ,Не смея сразу выступить открыто, капиталисты повели наступление на рабочий класс по рецепту Рябушинского: они занялись организацией голода.
На страну надвигалась катастрофа. Железнодорожный транспорт разваливался. Добыча топлива сокращалась. Подвоз хлеба падал. Война усиливала общее расстройство. Грозил неминуемый крах. А правительство не только не приняло исключительных мер по борьбе с голодом, но и организовало явную экономическую корниловщину. Члены правительства много говорили о контроле и регулировании промышленности. На деле же сами срывали свои «мероприятия», оттягивали решения, создавали громоздкие бюрократические учреждения, отдавая их целиком под опеку капиталистов. [349] Открывая 21 июля заседание только что созданного Экономического совета, Керенский многообещающе определил, что задачей нового учреждения является
«выработка плана и постепенное регулирование всей хозяйственно-финансовой жизни страны, исходящее из принципа подчинения всех интересов интересам, государства»{459}.
Рядом был создан Главный экономический комитет — исполнительный орган Экономического совета, но по инструкции комитет превратился в самостоятельную организацию. Отменять его решения могло только Временное правительство. Заместитель председателя комитета, известный представитель промышленных кругов Н. Н. Савин, 9 августа на заседании Экономического совета признался, что он не знает, «что Экономическому комитету придется делать»{460}. 12 сентября участники Главного экономического комитета, в свою очередь, отмечали, что Экономический совет только тормозит деятельность комитета, а представитель Министерства земледелия Н. И. Ракитников прямо называл совет и совещание, созданное при комитете, неделовыми органами. Неразбериха усиливалась сохранением «особых совещаний», созданных еще при царе. Особое совещание по обороне, наделенное исключительными правами, выносило свои решения по важнейшим вопросам экономической жизни страны. Во главе его стоял П. И. Пальчинский — инженер, в прошлом работавший и. в золотой промышленности и в области строительства железнодорожного транспорта. Нальчикский состоял одновременно товарищем министра торговли и промышленности, председателем Особого совещания по обороне и главным уполномоченным по снабжению металлом и топливом. Во всех этих трех организациях он одинаково резко выступал против революции. Ленин писал о нем:
«Нальчикский приобрел себе этой борьбой самую печальную и самую широкую, всероссийскую известность. Он действовал за спиной правительства, не выступая открыто перед народом (совершенно так же, как предпочитали действовать кадеты вообще, охотно выдвигавшие «для народа» Церетели, а сами обделывавшие втихомолку все важные дела). Нальчикский тормозил и срывал всякие серьезные меры самочинных демократических организаций, ибо ни одна серьезная мера не могла состояться без «ущерба» безмерных прибылей и самодурства Кит Китычей»{461}.
Временное правительство не посмело разрушить старое царское бюрократическое совещание по обороне, но зато усиленно выступало против демократических организаций — всякого рода комитетов [350] снабжения, продовольственных комиссий при советах, которые снизу поведи борьбу с голодом. Нальчикский тем и прославился, что прямо отменял распоряжения демократических организаций. Иначе говоря, сами ничего не делали и трудящимся мешали бороться с угрозой катастрофы.
«Республиканское» правительство в свои регулирующие органы допускало рабочих в ничтожном количестве. В Экономическом совете на 10 представителей Временного правительства, 12 представителей буржуазных организаций (Союз городов, Союз съездов представителей торговли и промышленности и т. п.) и 6 профессоров приходилось только 9 представителей от советов и профсоюзов. Экономический комитет как деловой орган составлялся из назначенных правительством представителей министерств под председательством министра-председателя. Возможность введения в комитет представителей трудящихся была совершенно исключена. Их допустили только в состав совещания, созданного при Главном комитете. Нои тут на 10 представителей от Экономического совета, 6 — от буржуазных организаций, 14 — от правительственных учреждений, 13 — уполномоченных по заготовкам и ряд отдельных лиц, назначенных комитетом, пришлось всего 3 представителя от советов и профсоюзов. Эти трое рабочих должны были сгладить полное отсутствие в Главном комитете представителей демократии. Стадо зубров из старой бюрократической пущи против трех представителей трудящихся — таково соотношение сил в органах, созданных Временным правительством. При обсуждении положения о районных экономических советах Главный комитет обратил особое внимание на их состав, потратив на это десяток своих заседаний. Председатель комитета докладывал, что представители демократии требуют себе половину мест, но это невозможно, ибо промышленники станут бойкотировать такие советы. Он подчеркнул, что самым верным будет принцип распределения мест, принятый для Главного экономического совета, т. е. представители демократии получают четвертую часть мест. Опасаясь саботажа со стороны капиталистов, комитет принял предложение своего председателя.
В лице Экономического совета, Главного комитета, районных экономических советов, правительство оформляло штабы корниловщины в экономической области.
Пока «регулирующие» органы обсуждали состав своих комитетов и комиссий и обманывали народ обещаниями контроля и учета, буржуазия безудержно спекулировала. С рынка исчезли товары. Рабочие и трудящиеся простаивали часы в ожидании голодного пайка, а «из-под полы» можно было достать любой товар [351] и в любом количестве. Капиталисты спекулировали и наживались на промышленных акциях предприятий, существовавших (главным образом) только в биржевой, но не в реальной действительности. За девять месяцев 1916 года организовалось 160 акционерных обществ с капиталом в 209,53 миллиона рублей, за март — июнь 1917 года — 52 общества с капиталом в 138,65 миллиона рублей, а за один август 1917 года возникло 62 общества с капиталом в 205,35 миллиона рублей. В сентябре рост достиг небывалых размеров: организовалась 303 компании с капиталом в 800 миллионов рублей. Наплыв частных предложений был чудовищным. За девять месяцев 1917 года было разрешено учредить новых компаний с выпуском акций на 1,9 миллиарда рублей — в шесть с половиной раз больше, чем в 1913 году. Старым компаниям разрешили выпустить акций на 1,5 миллиарда рублей — в шесть раз больше, чем в 1913 году. По сумме выпуска акций Россия опередила даже Англию. Главная масса этих разрешений приходилась на июль — сентябрь. Если принять во внимание, что основной капитал образованных в 1917 году акционерных обществ составлял 469,51 миллиона рублей, а акций они хотели выпустить почти на 2 миллиарда рублей, то станет ясным, на какие грандиозные спекуляции рассчитывали капиталисты.
Вот что писала явно поддерживавшая буржуазию газета «День» 6 августа:
«В то время как вся промышленность накануне краха, заводы закрываются или управление их переходит в руки правительства под влиянием непосильных расходов... на бирже акции тех же или таких же заводов без основания, без смысла взвинчиваются на десятки и сотни рублей, а миллионные разницы попадают ежедневно в карманы банкиров, темных дельцов кулисы (бывших биржевых зайцев) и спекулирующей публики»{462}.
Спекуляция тянула разрушающееся хозяйство на дно. Со спекуляцией боролись советы, фабрично-заводские комитеты, продовольственные комитеты, а правительство делало вид, что оно ничего не знает. На заседании Экономического совета 24 июля Министерству торговли и промышленности был задан вопрос:
«Имеется ли наблюдение... над развитием спекулятивной торговли и к каким результатам это наблюдение привело?»{463}
Представитель министерства В. Е. Варзар, крупный деятель общества «Сименс-Шуккерт», в то же время заведующий одним из отделов Министерства торговли и промышленности, не смущаясь, дал такой ответ: [852]
«Должен сказать, что наблюдение во всех мелочах жизни мы считаем недостижимым»{464}.
Голод народа — мелочь для правительства капиталистов. Никаких мер против спекуляции не принимали, хотя этого требовала даже мелкобуржуазная печать. В судебных законах кроме 29-й статьи, дававшей возможность судьям налагать штрафы и то в редких случаях явного нарушения закона, — ничего не было о борьбе со спекуляцией. Судьи если и ловили, то мелких базарных щук, а биржевых акул, конечно, не трогали. Когда же рабочие организации проявляли инициативу, пытаясь установить свой контроль над деятельностью капиталистов, правительство поднимало крик, обвиняя рабочий класс в «анархии».
Спекуляция вскоре приняла такие грандиозные размеры, что даже Коновалов испугался.
Будучи министром торговли и промышленности в последнем правительстве, он 3 октября обратился к Н. Н. Савину с письмом по поводу скрытия нефтяными фирмами своих запасов. Фирма «Н обе ль» заявила к вывозу 82 миллиона пудов, имела возможность вывезти 150, а вывезла 65 миллионов пудов. «Мазут» заявил к вывозу 47 миллионов пудов, имел — 54, а вывез — 37. Топлива не было, останавливались предприятия, а нефтяные спекулянты скрыли около половины своих запасов несмотря на введение нефтяной монополии. Коновалов, вместо того чтобы обрушиться на саботажников, создающих топливный голод в стране, скромно просил Савина
«принять меры к усилению нефтяными фирмами вывоза нефти из Астрахани хотя бы в Нижний Новгород»{465}.
«Нобель» же, издеваясь над правительством с его монополиями, прямо заявил Москвотопу, что он
«лишен возможности отпускать нефть для Московского района даже для предприятий первой категории»{466}.
Капиталисты подобным же образом саботировали и угольную монополию, введенную правительством с 1 августа.
На Государственном совещании 12 августа министр торговли и промышленности Прокопович признал, что
«монополия функционирует еще недостаточно правильно», но, как уверенно заявил он, «со средины августа нам все-таки угольную монополию наладить удастся»{467}.
Министра проводили аплодисментами, но капиталисты продолжали гнуть свою линию. Прокопович надеялся и ждал, а спекулянты прятали уголь. Газета «Известия юга» сообщала 20 октября: [353]
«Пред нами таблица об имеющихся запасах угля на рудниках одного только Ровенецкого района, где занято рабочих не более 5 тысяч на 13 рудниках, а находится угля до 10 миллионов пудов... И это не вывозится только потому, что промышленники не хотят вывозить»{468}.
К этому надо добавить, что в Донецком бассейне не один десяток таких рудников, накапливающих запасы «про черный день», и, следовательно, не один десяток миллионов пудов лежал без движения в целях спекулятивного повышения цен.
Не понижение производительности труда, как жаловались капиталисты, срывало снабжение промышленности и населения топливом. Основной причиной срыва был саботаж капиталистов. Правительство шло навстречу угольным спекулянтам. В виде премии за саботаж оно непрерывно повышало цены на уголь: в июле прибавили 7 копеек на пуд, в сентябре — 14 копеек. За два месяца надбавка к довоенной цене составила 100 с лишним процентов. Финансы страны трещали по всем швам, а правительство щедро награждало предпринимателей. Одной рукой писали резолюции о монополиях, голосовали за твердые цены, а другой — подписывали повышение цен, защищая интересы капиталистов.
Не довольствуясь спекуляцией и взвинчиванием цен, предприниматели повели наступление на рабочий класс локаутами — закрытием своих предприятий. По предварительным и сильно преуменьшенным данным журнала «Промышленность и торговля» в августе и сентябре были закрыты 231 предприятие и выброшены на улицу 61 тысяча человек. Эти меры предприниматели выдвигали как протест против регулирующих мероприятий правительства. Но чаще всего капиталисты оправдывали локаут чрезмерными требованиями рабочих. Так в одном из заявлений Временному правительству совет съездов представителей торговли и промышленности открыто заявил:
«Закрытие фабрик и заводов явится актом естественной смерти от чрезмерной потери крови»{469}.
Характерно в этом отношении было поведение хозяев Невского стеаринового завода в Петрограде. Завод с каждым днем сокращал производство. Рабочие потребовали объяснения у заводоуправления.
«Сырья мало... ждут налета на Петроград цеппелинов, поэтому не может быть и речи о привозе сырья»{470}, ответили в дирекции. На деле саботажники отправляли стеарин — основное сырье для завода — в Москву и в Финляндию. [354] Особенно распоясались капиталисты юга России. На своей конференции в сентябре 1917 года они обратились с грозным ультиматумом к Временному правительству:
«Представители каменноугольной, антрацитовой, железно-рудной, металлургической и фабрично-заводской промышленности юга России считают нужным еще раз категорически заявить Временному правительству, что если местная власть не может или не хочет оградить безопасность и личную неприкосновенность членов заводской администрации, то промышленные предприятия в этой атмосфере работать не могут и должны быть закрыты»{471}.
И тут правительство пошло навстречу капиталистам. 22 сентября на заседании Главного экономического комитета по предложению [355] председателя комитета Нальчикского было принято решение, которое должно было явиться программой деятельности правительства. Главный пункт решения гласил:
«В случае нарушения соглашения со стороны рабочих могут быть закрываемы полностью или частью предприятия и распускаем весь или часть рабочего персонала»{472}.
Правительство, таким образом, намеревалось сделать локаут основой своей рабочей политики. Срочно было поручено разработать в этом духе специальный законопроект.
Другой виднейший представитель промышленности Варвар на заседании Особого совещания по обороне 23 сентября обосновал полную законность и необходимость локаутов, выдвинув следующий тезис:
«Никакой власти на заводах не существует, и поэтому единственным оружием борьбы с рабочим у заводчиков является закрытие предприятий»{473}.
Варзар возражал даже против пункта проекта о закрытии предприятий промышленниками только с согласия правительства, ибо это ограничение по его мнению помешало бы хозяевам бороться против чрезмерных требований рабочих.
Горнопромышленники грозили локаутом во вседонбассовском масштабе. В Петрограде к октябрю были закрыты 40 предприятий. В октябре московские фабриканты хотели объявить локаут 300 тысячам рабочих. На Урале было закрыто 50 процентов предприятий. Накануне Октябрьской революции в Екатеринославе были выброшены на улицу 50 тысяч рабочих. Локаут разрастался до всероссийских масштабов.
Меньшевистские министры поддержали явных корниловцев. П. Н. Колокольников, товарищ министра труда и товарищ по партии социал-демократа Гвоздева, еще 26 июля на заседании Экономического совета прямо заявил, что Министерство труда признает за предпринимателями право на применение локаутов.
Ускоренными темпами шло наступление на социальные завоевания рабочего класса в революции. В начале сентября Главный комитет объединенной промышленности — один из важнейших организационных и экономических буржуазных центров — решил не оплачивать время заседаний членам совета, фабрично-заводских комитетов и членам совета старост. Этот удар по организациям рабочего класса явился завершением ряда решительных мер, предпринятых социал-демократом Скобелевым. Незадолго перед этим, при вступлении в министерство, он демагогически грозил отнять у буржуазии 100 процентов ее прибылей. На деле Скобелев попытался отнять у рабочих 100 процентов их [356] завоеваний. 28 и 29 августа министр труда запретил заседания фабрично-заводских комитетов в рабочее время и вмешательство их в вопросы найма и увольнения, т. е. по существу ликвидировал фабрично-заводские комитеты. Так «социалистический» министр, замахивавшийся кулаком в сторону буржуазии, опустил этот кулак на голову рабочего класса.
Саботаж капиталистов быстро сказался в сильном сжатии производства. В металлургической промышленности во второй четверти года работали 42 домны, в третьей — 41, к концу же октября работали только 33 домны. Особенно резко сокращалось производство за период июль — октябрь. Добыча угля также падала катастрофически: в июле было добыто 119 миллионов пудов угля, в августе — 115, а в сентябре — 110.
На производительности труда сказались прежде всего военные мобилизации. Как раз в тех районах, где падение производительности было особенно сильным (Донбасс и Урал), среди рабочих чрезвычайно увеличилось количество женщин, подростков и военнопленных. По признанию самих капиталистов производительность труда военнопленных была вдвое ниже обычной, а на Урале и в Донбассе военнопленные с оставляли больше трети всех рабочих. Перебои с топливом и сырьем, ухудшение их качества, изношенность оборудования, отсутствие нужного ремонта, понижение квалификации рабочих — все это било по производительности труда. Закрытие предприятий только завершало срыв нормального хода производства. Характерно, что на предприятиях, где еще до Октябрьской революции управление перешло к рабочим, например, на Московском металлургическом заводе Гужона, производительность труда неуклонно поднималась.
Но особое влияние на производительность труда оказало ухудшение питания рабочих. Рабочие Москвы и Петрограда в сентябре и октябре получали менее полуфунта хлеба в день, а в ряде районов они просто голодали. По данным Министерства труда заработная плата за период войны по Москве увеличилась на 515 процентов, а цены на основные предметы питания выросли за это время в Москве на 836 процентов, на предметы широкого потребления — даже на 1109 процентов. В Петрограде средний почасовой заработок металлиста с марта по май увеличился на 57,8 копейки, а с мая по август — только на 8,2 копейки. Темпы прироста заработной платы после июльских событий замедлились и в результате наступления буржуазии на рабочий класс почти сошли до нуля. Темпы же роста цен за период май — август были необычайны. Товарный индекс (стоимость набора товаров широкого потребления) по России увеличился с 4,20 до 7,25, т. е. цены почти [357] удвоились, а это означало падение почти в два раза реальной заработной платы. В среднем в 1917 году она составляла 57,4 процента заработной платы 1913 года. Таким образом, за год войны и особенно за восемь месяцев буржуазного режима произошло полное обнищание рабочего класса. Рабочий стал хуже питаться, одеваться. Полуголодное же или голодное существование рабочего не просто било по производительности труда, а убивало ее. Ленин подвел такой итог деятельности промышленников:
«Капиталисты умышленно и неуклонно саботируют (портят, останавливают, подрывают, тормозят) производство, надеясь, что неслыханная катастрофа будет крахом республики и демократизма, советов и вообще пролетарских и крестьянских союзов, облегчая возврат к монархии и восстановление всевластия буржуазии и помещиков»{474}.
Корниловщина в промышленности росла и углублялась, захватывая и другие области хозяйственной деятельности.
2. Финансовый крах
Проблема финансов грозно вырастала перед правительством. В июле-августе война пожирала ежедневно огромную сумму в 66,6 миллиона рублей. В начале июля по подсчетам капиталиста Бубликова 12 — 14 миллиардов предстоящих расходов не имели «определенного покрытия»{475}. Курс рубля быстро падал. За период хозяйничанья Керенского падение рубля происходило удвоенными темпами по сравнению с 1916 годом. Запять месяцев рубль потерял 25 процентов своей стоимости. Сократился на сумму около одного миллиарда приток вкладов на текущие счета в кредитных учреждениях. С апреля рост вкладов почти прекратился. Вклады, составлявшие на 1 марта 3,05 миллиарда рублей, к 1 октября уменьшились до 1,63 миллиарда. В 1916 году было выпущено на 1,5 миллиарда бумажных денег, а за пять месяцев революции — на 4,5 миллиарда. Лавина дензнаков — «керенок», как их называли, — затопила страну. Финансовое хозяйство трещало и расползалось по всем скрепам, как затертый льдами корабль. Финансовая политика правительства, искавшего выхода из положения путем печатания бумажных денег, вызвала возмущение даже у Рябушинского. Он усмотрел в этом — и совершенно [358] верно — продолжение политики старой власти и заявил, что это уже никого «не прельщает».
Падающий рубль толкал промышленность и все народное хозяйство в бездну нового кризиса. Правительство искало средств .исцеления страны от финансового краха, но ничего не могло придумать кроме ускорения деятельности печатного станка. В отчаянии профессор Туган-Барановский выдвинул проект принудительного займа у капиталистов. Профессор Гензель подсчитал, что заем может дать 10 миллиардов дохода. Но против отчаявшихся смельчаков веско выступила буржуазная печать и заставила их смолкнуть. Созванное в Министерстве финансов совещание высказалось против такого займа, ссылаясь на существующее «и без того высокое прямое обложение». Провалив косвенное обложение буржуазии в виде займа, та же буржуазная печать высказалась за усиленное косвенное обложение трудового населения. «Торгово-промышленная газета» — орган фабрикантов и заводчиков — 3 августа подчеркивала, что главное на новом этапе — не прямые, а косвенные налоги.
«Начинается второй этап податной реформы, нужно энергично приняться за акцизы и монополии. Можно быть принципиальным противником косвенных налогов, и все-таки приходится признать неизбежность их повышения»{476}. Указывая на хвосты у магазинов, автор статьи заверял, что население готово платить, «так как свободных денег у него много»{477}. На самом деле у населения, конечно, не было лишних денег, попросту — не хватало продуктов, товаров, и, испытывая голод, трудящиеся распродавали все, лишь бы спастись от неизбежной смерти.
«Торгово-промышленная газета» прямо заявляла 3 августа, что «ставки косвенных налогов повышены далеко не в соответствии с повышенной номинальной платежеспособностью населения, и особенно рабочего класса»{478}.
Газета потребовала от правительства:
«Внимание Министерства финансов должно быть обращено на повышение акцизов и введение новых фискальных монополий»{479}.
Правительство немедленно откликнулось на это требование буржуазии. В «Речи» была помещена 6 августа беседа с министром финансов Н. В. Некрасовым, в которой он заявил:
«При грандиозных расходах окажется необходимым усилить косвенное обложение. Кроме того неизбежно установление новых государственных монополий: сахарной, спичечной и чайной»{480}. [369]
В докладе на Государственном совещании Некрасов широко развернул свои предложения. По поводу прямых налогов он сказал, что «они должны оставить целым хозяйственный аппарат промышленности»{481}, т. е. речь может идти только об их снижении, а по поводу косвенных — министр говорил совсем другое:
«Без повышения косвенного обложения, повышения серьезного и значительного, мы в настоящее время не можем выйти»{482}.
При этом по поводу монополий сахарной и других министр специально разъяснил буржуазии:
«Мы считаем эти мероприятия определенно фискальными, считаем необходимым провести их для более полного и лучшего извлечения доходов и отнюдь не видим в них планомерного стремления сузить частную хозяйственную инициативу»{483}.
Некрасов нарочно подчеркивал, что монополии на предметы широкого потребления ставят задачей регулировать доходы трудящихся, а не капиталистов. Это была целая программа корниловщины в области финансовой политики. Представители «революционной демократии» на Государственном совещании в лице «социалиста» Чхеидзе подтвердили правильность рассуждений министра по поводу косвенных налогов.
Воззвание советов рабочих и солдатских депутатов тоже говорило о привлечении всего населения к серьезным жертвам, чтобы предотвратить финансовую катастрофу.
Все обещания министра финансов правительство осуществило в точности. В сентябре министерство представило правительству проект перенесения единовременного налога на 1918 год и уменьшения подоходного налога. Правительство целиком одобрило [360] эти мероприятия. Дополнительно к этому Особое совещание по обороне вынесло постановление о выдаче авансов капиталистам в счет будущего повышения цен. В сентябре ввели сахарную монополию и в несколько раз повысили железнодорожный тариф. 25 сентября в правительственной декларации были подчеркнуты решающая роль косвенных налогов и необходимость их увеличения. В середине октября Министерство финансов разработало проекты еще ряда новых монополий: спичечной, махорочной, кофейной и чайной. Оно выбирало массовые предметы потребления. Оно хотело крупно нажиться на ограблении трудящихся при помощи этих монополий. Раньше чайная монополия приносила 160 — 160 миллионов рублей прибыли, а сейчас правительство хотело получить от нее 740 миллионов рублей. На одних спичках правительство рассчитывало выжать из трудящихся 207 миллионов рублей чистой прибыли. Повышение цен по требованию капиталистов имело и другую сторону — бесконечное увеличение выпуска бумажных денег. В апреле их было выпущено на 476 миллионов рублей, а в сентябре — на 1 964,4 миллиона, т. е. в четыре с лишним раза больше. Октябрь дал новых бумажных знаков на 1 933,6 миллиона. Деньги, выпущенные Временным правительством, известные под названием «керенок», лучше всего говорят о характере финансовой политики буржуазии. Небольшие клочки бумаги с надписью «20» и «40» рублей не имели ни подписи, ни даты, ни номера. В результате лихорадочной работы печатного станка за август — октябрь рубль потерял 37 процентов стоимости, т. е. в полтора раза больше, чем за первые пять месяцев революции. Рабочий получал заработную плату «падающими рублями» — деньгами, горевшими в руках. К октябрю рубль потерял по сравнению с долларом 63 процента своего курса. Обесценение валюты перешло «в штопор», увлекая рубль вниз с невиданной до того быстротой. Покупательная сила рубля едва достигала 10 довоенных копеек. Беспрерывный выпуск бумажных денег поощрял спекуляцию, позволяя капиталистам наживать миллионы. Бумажный поток с каждым месяцем снижал реальную заработную плату рабочих, рост косвенных налогов добивал ее. Налоговый пресс Временного правительства, оставив в покое буржуазию, выдавливал из масс последние силы. Правительство пыталось локализовать финансовый кризис потоком бумажных денег. Но как нельзя заливать горящий дом керосином, так и невозможно было спастись от финансового краха печатным станком. Финансовый кризис ускорял темпы развала хозяйства. «Правительство вело страну к катастрофе. [301]
3. Расстройство транспорта
На транспорте, как и в промышленности, усиливающейся разрухе противостояла только революционная инициатива самих масс.
После июльских дней, особенно в августе, правительство пошло по пути открытого наступления на железнодорожный пролетариат. Новый курс заключался в ликвидации «некрасовской весны» — так называли период, когда министр транспорта «левый» кадет Некрасов еще вынужден был считаться с массами, — и в осуществлении корниловщины на транспорте. После июльских дней партия кадетов выступила с резким протестом против известного циркуляра Некрасова № 6321. Изданный еще 27 мая циркуляр этот признавал профсоюзы и железнодорожные комитеты на транспорте. Им было предоставлено даже право контроля за работой дорог. Этот период на транспорте и был назван «некрасовской весной». Кадеты заявили, что опыт, проделанный над русским железнодорожным делом, был неудачен. Особое совещание по перевозкам высказалось за ликвидацию циркуляра № 6321, за повышение ответственности должностных лиц, за отмену всяких контрольных функций рабочих и служащих, за право издавать обязательные постановления, на основе которых дисциплинарные суды могли бы подвергать виновных аресту и притом в самом срочном порядке.
На заседании Русско-американского комитета в присутствии «высшего авторитета» «знатного иностранца» Стивенса — председателя американской железнодорожной комиссии в России — указывалось:
«В железнодорожном деле должна быть твердая власть. Участие служащих в управлении дорогами недопустимо»{484}.
Совет частных железных дорог открыто выступил за полное и безусловное восстановление на транспорте дореволюционных условий труда. На московском «совещании общественных деятелей» 8 августа был поставлен вопрос о милитаризации железных дорог. Председатель совета частных железных дорог Н. Д. Байдак в беседе с журналистами заявил, что «железные дороги должны быть немедленно объявлены на особом положении»{485}.
Милитаризация железных дорог была тем «новым словом», которое сказал в своей программе сам Корнилов. Перед своим выступлением генерал требовал: «Железные дороги должны быть объявлены на военном положении»{486}. [382]
Но для осуществления корниловского похода на рабочий класс Некрасов казался буржуазии слишком мягким. Нужен был человек твердой руки. Он необязательно должен был быть кадетом или еще правее. Напротив, лучше было иметь «социалиста», который бы умел выполнять волю буржуазии так же честно, как меньшевики Скобелев и Никитин или эсеры С. Маслов и Чернов. Такой Корнилов на транспорте нашелся. Начальники дорог выдвинули кандидатуру эсера С. Г. Тахтамышева, того самого, который намечался Корниловым в состав диктаторского правительства. С первых же шагов новый министр вполне оправдал доверие буржуазии. Выступив 16 июля на I железнодорожном съезде с целью позолотить горькую пилюлю корниловского лекарства для излечения тяжело больного транспорта, он начал свое выступление с характеристики счастливой жизни рабочей аристократии в Англии:
«Какое счастье должен испытывать английский рабочий. Я заглядывал в рабочие квартиры: у рабочих три комнаты, кухня, рояль... Не за горами то время, когда русский рабочий подобно рабочему Англии, придя домой в светлую культурную квартиру из трех-четырех комнат, услышит прекрасный домашний концерт: дочь играет на пианино, сын на скрипке»{487}.
Затем, перейдя от изображения райского будущего к настоящему, он сообщил съезду, что
«административно-распорядительная власть на дорогах принадлежит органам правительственной власти. Никакие вмешательства в распоряжения этих органов недопустимы»{488}.
Рабочие Казанки прозвали после этого Тахтамышева «скрипкой», а членов Временного правительства — «скрипачами». Выступление Тахтамышева вызвало широкий поход администрации на комитеты: их лишали помещений, членов их выгоняли со службы и предавали суду.
После ретивого эсера министром стал кадет П. Н. Юренев. Он заявил о полной солидарности с деятельностью Тахтамышева. Юренев дополнил программу действий Тахтамышева в своем выступлении на Всероссийском железнодорожном съезде 1 августа:
«Я считаю, что вмешательство в распорядительную деятельность администрации частных лиц и организаций, правительством на то не уполномоченных, вмешательство, вносящее разруху в движение, сопровождаемое самочинным удалением тех или иных ответственных лиц и в результате создающее для технической части железнодорожного хозяйства невозможное положение в момент, который мы переживаем сейчас на фронте, в момент военных неудач и крайней опасности для государства, — я считаю такое вмешательство государственным преступлением! И правительство обязано со всей полнотой власти реагировать на подобные попытки как на явления явно антигосударственные»{489}.
Юренев решительно выступил против рабочих требований о повышении заработной платы. На требование рабочих московских железнодорожных мастерских он отрезал: «Денег нет». И такой стандартный ответ он давал всем.
Соглашатели целиком поддерживали корниловщину на железных дорогах. На Государственном совещании от имени железнодорожников выступил правый эсер Орехов, председатель учредительного съезда железнодорожников (июль-август) и первый председатель Викжеля — так назывался Всероссийский исполнительный комитет железнодорожных рабочих и служащих. Этот «социалист» заявил на совещании: [364]
«Порядок, жертвы и оборона — вот к чему призывало правительство нас на этих днях. Порядок, жертвы и оборона — вот что стоит на знамени Всероссийского железнодорожного союза»{490}.
Транспорт был одним из многих «заколдованных мест», где у Временного правительства, выражаясь языком Гоголя, «не вытанцовывалось». Менялись министры, а транспорт по-старому расползался. Юренева сменил Ливеровский. Он подобно Юреневу солидаризировался с политикой своего предшественника. Репрессии, отказ от повышения заработной платы продолжались. На отдельных дорогах администрация занялась подрывом продовольственного снабжения рабочих и служащих. Начальник Казанской железной дороги фон Мекк — в будущем, уже при советской власти, организатор вредительства на дорогах — задерживал срочные кредиты на закупку товаров, стараясь тем самым подорвать продовольственное дело. Подобные действия правительства и его агентов на местах неизбежно вели транспорт к развалу. Этому содействовали и такие новые явления, как массовое дезертирство с фронта, рост мешочничества на почве голода и спекуляции. В июле недогруз составил 200 тысяч вагонов, в августе — 248 тысяч. За девять месяцев средняя суточная погрузка равнялась 19 500 вагонам — на 22 процента меньше, чем в 1916 году. В октябре грузили в среднем ежедневно 16 627 вагонов, т. е. на 34 процента меньше, чем в 1916 году. Дело близилось к полному параличу железных дорог, а следовательно, и всей хозяйственной жизни страны. Этого не скрывала и сама буржуазия. Видный инженер Ландсберг заявил на заседании совещания по перевозкам: «В ближайшие зимние месяцы должен неминуемо наступить полный крах»{491}.
4. Обострение аграрного движения
Характер экономической политики Временного правительства с особой силой сказался в аграрном вопросе. Тут политика была уже прямо связана с именем генерала Корнилова.
Еще в начале июля председатель союза земельных собственников Н. Н. Львов призывал помещиков «оставить пассивность, [365] нужно идти вперед, в наступление»{492}. Призыв был услышан прежде всего генералом Корниловым. Задолго до своего вступления в «большую политику» генерал попробовал силы на земельном фронте. 8 июля 1917 года Корнилов издал обязательное постановление «О порядке сбора урожая». Он писал:
«Весь урожай... должен быть собран полностью и в короткий срок. Поэтому воспрещается... насильственно захватывать посевы или собранный хлеб... мешать теми или иными способами сбору хлебов...»{493}
Крестьян, не подчиняющихся этому постановлению, Корнилов обещал отдать в «исправительные арестантские отделения до трех лет»{494}. Постановление немедленно начало осуществляться. За нарушение корниловского приказа был отдан под суд Полтавский земельный комитет. Предвиделось большое скопление дел в судах. Военные власти отдали распоряжение рассматривать эти дела вне очереди. В случае надобности, когда судебное разбирательство крестьян не успокаивало, рекомендовалось применять военную силу.
Корниловское обязательное постановление относилось только к району Юго-западного фронта. Министры- «социалисты» — Чернов, Церетели, Пешехонов — постарались распространить генеральский «закон» на всю страну. 16 июля министр земледелия разослал на места инструкцию земельным комитетам. В инструкции Чернов советовал крестьянам вносить землевладельцам арендную плату в размере, определенном в примирительных камерах. Чернов признавал даже возможным переход необработанных земель в руки земельных комитетов, но... с согласия продовольственных комитетов. Эта путаная и «благодушная», как ее называли сами эсеры, инструкция занимала определенное место в общем плане корниловского наступления на деревню. Она должна была служить либеральной подкладкой к корниловским действиям двух других министров- «социалистов»: Церетели и Пешехонова.
Министр внутренних дел Церетели вслед за черновской инструкцией 18 июля выпустил свой циркуляр.
«Населением допускаются захваты, — писал министр, — запашки и засевы чужих полей, снятие рабочих и предъявление непосильных для сельских хозяйств экономических требований»{495}.
Указав на то, что призывы к земельным захватам должны преследоваться со всей строгостью законов, министр предлагал губернским комиссарам «принятие скорых и решительных мер к прекращению всех самоуправных действий в области земельных отношений»{496}.
Церетели оказался впереди Корнилова: у министра- «социалиста» даже «призыв к захвату» считался недопустимым. Аналогичный циркуляр издал министр продовольствия Пешехонов.
Подробно перечислив все «преступные» действия крестьян, он предложил:
«Немедленно положить конец подобного рода явлениям... О виновных в таких действиях лицах надлежит немедленно представлять судебной власти о возбуждении против них уголовного преследования»{497}.
Корниловские циркуляры министров- «социалистов» завершились приказом самого генерала Корнилова, который к этому времени стал верховным главнокомандующим. В новом приказе Корнилов распространил свое обязательное постановление «на весь район театра военных действий»{498}. [367]
Государственный аппарат, направляемый корниловцами, принял все эти инструкции, циркуляры и приказы к исполнению. В деревне развернулось преследование «захватчиков». Активно взялись за дело губернские эсеровские комиссары.
В Тульской губернии за июль и половину августа было около 60 арестов членов земельных комитетов, советов крестьянских депутатов и «простых крестьян», как заявил представитель губернии на третьей сессии Главного земельного комитета в августе. В Смоленской губернии в одном только Ельнинском уезде были арестованы представители 14 волостных комитетов.
Всероссийский крестьянский совет, руководимый эсерами, мог только отмечать, что «аресты и репрессии формально основываются на некоторых статьях уложения о наказаниях»{499} которые были включены в закон столыпинского правительства после 1905 года для подавления аграрного движения.
Вслед за корниловско-церетелевскими циркулярами в деревню направлялись наиболее верные правительству части. В июле-августе по 11 губерниям — очагам наиболее сильного аграрного движения (Центрально-черноземная область и Средняя Волга) — насчитывалось 22 случая подавления крестьянских выступлений вооруженной рукой. Но это было каплей по сравнению с бушующим морем крестьянских волнений. В одном только июле было 1122 случая «земельных правонарушений»{500}. Помещики видели, что опасность грозит в любой час, и вовсе не думали сидеть сложа руки в ожидании Учредительного собрания.
Помещики попытались в новых условиях проводить старую столыпинскую политику. Столыпинщиной были примирительные камеры, где каждые 300 крестьян должны были подчиняться одному помещику. Столыпинщиной была и попытка перераспределения арендного фонда между крепкими мужичками за счет беднейшего крестьянства. Такой же характер носила политика насаждения кулацких хозяйств. На Всероссийском съезде землевладельцев в начале июля была принята резолюция о необходимости наделения малоземельных крестьян за счет казенных, удельных и частновладельческих земель. Наделение — говорилось дальше в резолюции — должно производиться на правах частной собственности. Землевладельцы готовы были ценой небольших уступок сохранить свою землю.
«Я — помещик, — писал М. Боборыкин из Петроградской губернии бывшему председателю Думы Родзянко. — В моей голове как-то не укладывается, чтобы я мог лишиться моей земли да еще для самой невероятной цели: для опыта, социалистических учений. Если бы где-нибудь на земном шаре или [363] хотя бы на Марсе существовал тот идеальный строй, во имя которого мне предлагают (чтобы не сказать просто — грабят) отказаться безвозмездно от всего достояния, — извольте, я готов и рубашку свою последнюю сниму и Отдам... Оставляя высокие лозунги для будущего... я как человек, выросший в деревне и знающий действительную русскую деревенскую жизнь земледельцев и землевладельцев, скажу: деревне нужна власть, власть крепкая, сильная, опирающаяся на массы и закон. Наш мужик невежественен, груб, и в этом именно преступление бывшего правящего дворянского класса. Мужик во многих местах уже захватил помещичью землю, кустарный раздел, так сказать, почти закончен, и теперь лишь дело за опытной, умелой рукой социал-революционера»{501}.
Дальше помещик Боборыкин изложил свой план земельной реформы. Он предлагал Временному правительству пойти навстречу
«стихийным стремлениям крестьян и до Учредительного собрания распределить часть помещичьей земли среди «трудящегося народа»{502}, конечно, не безвозмездно, а за выкуп.
Помещики пытались создать «массовую опору» в деревне, привлекая на свою сторону кулачество. По инициативе союзов земельных собственников начали создаваться «союзы крестьян-собственников». В большинстве своем они открыто присоединились к кадетской программе. В программе одного из союзов южной Украины так и было сказано:
«Союз принимает широкое участие в политической жизни государства, стремясь к осуществлению демократического, республиканского строя на началах, провозглашенных партией «народной свободы»{503}.
Дальше программа решительно осуждала «всякие захваты и земельные беспорядки» и предлагала «на основе принципа частной собственности» провести отчуждение частновладельческих земель «по справедливой сценке».
Столыпинская ставка на «сильных хозяев» дополнялась сознательной политикой разрушения сельского хозяйства, уже и без того подорванного войной. Деревенские Рябушинские вслед за городскими пытались задушить революцию костлявой рукой голода. Помещики не засевали полей, травили посевы, уничтожали хлеб, вырезывали скот. «Известия Всероссийского совета крестьянских депутатов» в середине июля сообщали, что помещик Эсмон в Старобыховском уезде травит принадлежащую ему рожь. [369]
На предложение милиционера прекратить потраву помещик заявил: «До Учредительного собрания своей земли я хозяин, и потому, что хочу, то и буду делать». На вопрос, как он решил убирать рожь, помещик ответил: «Рожь останется в поле неубранной... До этого нет никому дела, так как рожь — мое достояние»{504}. Делегат Могилевской губернии на второй сессии Главного земельного комитета заявил, что помещик Сипайло
«систематически уничтожает свое хозяйство. Весь племенной скот он продает втихомолку, тайком, по 12 — 14 коров еженощно, сельскохозяйственные орудия продает кому попало, свои хлеба и луга травит»{505}.
Земельная управа сообщала из Балашовского уезда в конце июля, что
«помещики не убирают сена и хлеба, иногда сжигают их или вытравливают скотом»{506}.
Вредительская политика землевладельцев вызывала соответствующий отзвук в крестьянстве и толкала его на усиление борьбы с помещиками. Комитет земельных собственников юга России телеграфировал Керенскому:
«Законы, изданные Временным правительством в целях прекращения анархии, и приказ верховного главнокомандующего от 31 июля сего года в полном небрежении, а деревня живет и действует по постановлению местных, самочинных организаций... Подобное положение приведет к полному крушению сельского хозяйства со всеми гибельными последствиями. Главный комитет союза земельных собственников просит Временное правительство в интересах государственных безотлагательно принять меры к прекращению катастрофически вредной деятельности земельных комитетов... и ограждению личности и имущества землевладельцев»{507}.
Эта характеристика положения в деревне была дана за три дня до выступления Корнилова. Речь шла уже не только о земле. Надо было защищать жизнь помещика и все его имущество. С этой задачей могла справиться только корниловская политика, начатая правительством в июле.
Восьмого сентября правительство постановило подчинить земельные и продовольственные комитеты судам по административным делам. Крестьянские организации вновь оказались под сапогом помещика, сидевшего в административном аппарате. В тот же день, 8 сентября, «победивший» Корнилова председатель директории и верховный главнокомандующий Керенский поспешил доказать свою верность побежденному генералу. Керенский издал приказ № 911 в дополнение и подтверждение приказа Корнилова [370] от 31 июля. Вез всякой претензии на оригинальность новый верховный главнокомандующий буквально повторил приказ Корнилова.
«Безусловно воспрещаю, — писал Керенский, — насильственно захватывать посевы или собранный хлеб... отбирать насильственным, незаконным путем живой и мертвый инвентарь...»{508}
Вместе с тем правительство продолжало свою старую политику обмана крестьянства. «Мужицкого министра» Чернова сменил эсер Семен Маслов. Однофамилец последнего Петр Маслов, меньшевистский теоретик по аграрному вопросу, поспешил подвести итоги черновской деятельности.
«Мужицкая политика... — писал он в газете «День», — является вредной в конце концов для тех же крестьян... Временное правительство, невидимому, несколько сглаживало и нейтрализовало партийный характер мероприятий Министерства земледелия. Благодаря этому сглаживанию при разумной гибкости Чернова деятельность Министерства земледелия не имела дурных последствий...»{509}
В этой оценке заключалась вся программа эсеро-меньшевистского блока. И если вплоть до Октябрьской революции помещики не ощущали еще настоящих «дурных последствий» крестьянского движения, они целиком были обязаны этим «разумной гибкости» эсеров и меньшевиков.
Продолжая политику обмана крестьянства, правительство в своей декларации 27 сентября заявило, что
«непосредственное упорядочение поземельных отношений должно быть возложено на земельные комитеты, в ведение которых в порядке, имеющем быть установленным особым законом, но без нарушения существующих форм землевладения, могут быть передаваемы земли сельскохозяйственного назначения... для спасения народного хозяйства от окончательной разрухи»{510}.
Эта декларация была подготовкой к ловкому маневру Керенского. Маневр заключался в том, что в условиях растущего крестьянского восстания спасти народное», т. е, помещичье, хозяйство «без нарушения существующих форм землевладения» можно было, только передав помещичьи гнезда в ведение губернских комитетов. Губернские комитеты возглавлялись и руководились помещиками. Земля попала бы в случае успеха такого маневра в верные руки. Но помещики и в губернских комитетах держались не очень твердо. Прежде чем решиться на этот опасный шаг, Временное правительство взялось за укрепление [371] «власти на местах». В заседании от 29 сентября правительство признало
«необходимым в губерниях, в коих имеют мест о аграрные беспорядки, образовать особые комитеты, на обязанности коих было бы возложено принятие неотложных мероприятий по ликвидации возникающих на местах недоразумений и ограждению порядка и законности в сфере земельных отношений»{511}.
Второй пункт решения определял состав этих «особых комитетов». В эти полевые земельные суды входили представители центральной власти на местах и
«представители местных общественных самоуправлений... которые имеют непосредственную связь с вопросами, касающимися земельных отношений»{512}.
«Непосредственную связь» с землей имели, конечно, только помещики. В их руки отдавались «особые комитеты» как средство для расправы с крестьянством. Губернским комиссарам и военным властям было дано указание действовать в согласии с особыми комитетами и не останавливаться для подавления беспорядков перед применением вооруженной силы.
Машина заработала. Вооруженная расправа Временного правительства с крестьянским движением в сентябре-октябре стала применяться все чаще. В марте — июне было 17 случаев вооруженного подавления восстаний, в июле-августе — 39, в сентябре-октябре — 105. У некоторой части помещиков начали даже появляться иллюзии, что Керенский, пожалуй, крепнет. «Знать, он силен», коль вооруженной рукой подавляет мужиков. В наиболее неспокойных районах вводили военное положение. В Тамбовскую губернию был послан отряд под командованием капитана Мироновича. При отряде находился приехавший из Москвы прокурор судебной палаты А. Ф. Стааль, член Главного комитета Крестьянского союза. Как трудно было этим господам «успокоить» крестьян — говорят средства, которые они применяли. В деревню посылались кавалерия, казаки и... броневики. Под прикрытием броневиков, привезенных членом Главного комитета Крестьянского союза, помещики подняли голову. Тамбовское чрезвычайное губернское дворянское собрание потребовало возвращения захваченной земли, повышения арендной платы и, главное, решительных действий.
В Казанскую губернию в сентябре было направлено до 2 776 человек. Однако с места сообщали:
«Некоторые команды совершенно не пригодны: так в Козьмодемьянской уезде при выступлении женщин солдаты разбежались»{513}. [372]
Даже наиболее верная буржуазии сила, перешедшая от старого порядка к Керенскому, отказывалась служить.
«В Гресской волости, — сообщают в октябре из Минской губернии, — командированные для водворения порядка казаки бежали вследствие угрозы крестьян побить их камнями»{514}.
Там же, где удавалось навести внешний порядок ценой расстрелов, положение оставалось очень напряженным.
«Пока дело касается вопросов общего характера, — отмечали «Русские ведомости», характеризуя положение в деревне, — крестьяне сдержанны, спокойны, внимательно слушают, но как только оратор коснется вопроса местного, спокойствие и выдержка моментально исчезают»{515}. [373]
Иллюзии помещиков быстро рассеялись. Не сумев подавить крестьянское движение в июле-августе, правительство оказалось бессильным перед крестьянским восстанием в сентябре-октябре. В этих условиях помещики вынуждены были решиться на опасный маневр — попробовать создать видимость передачи своей земли крестьянам. Надо было попытаться передать землю полупомещичьим (эсеровским) комитетам и, таким образом, сохранив основу своей силы, разгромить крестьянское восстание.
Председатель съезда волостных, уездных и губернского земств Саратовской губернии телеграфировал 5 октября в Министерство внутренних дел:
«Единственной мерой, способной остановить развитие беспорядков, является немедленная передача всех владельческих земель в распоряжение земельных комитетов»{516}.
Тринадцатого октября нижегородский губернский комиссар Временного правительства вместе с губернским земельным комитетом и комитетом партии эсеров телеграфно настаивал на передаче всех земель комитетам «ради спасения культурных хозяйств и успокоения населения»{517}. Подобно тому как на предыдущем этапе крестьян обманывали обещаниями эсеров, речами Чернова, так и сейчас эта почетная задача была возложена на нового министра земледелия правого эсера С. Маслова. Еще в июле Маслов обнаружил незаурядные министерские способности. В своем выступлении на второй сессии Главного земельного комитета он ухитрился, защищая интересы помещиков, стать «над» стремлениями различных классов.
«Это требует того, — говорил будущий министр, — чтобы над всеми земельными отношениями на местах стал какой-то высший орган, какое-то высшее право, высшая норма, которая бы, с одной стороны, наложила руку на помещиков, с другой — на крестьян и урегулировала бы их взаимные отношения»{518}.
Такой министр был просто находкой для помещиков. Сменив Чернова, С. Маслов поспешил заявить, что он продолжит линию своего предшественника. В первой половине октября плодовитый и энергичный министр внес в правительство ряд проектов: об урегулировании земельных отношений, об арендном фонде, о спорах по арендным договорам и пр. Законы были внесены в правительство «своевременно».
Главный совет союза земельных собственников в своем заседании от 1 октября с участием 25 представителей губернских организаций дал яркую характеристику положения на местах. [374]
«Аграрные беспорядки охватывают все большую часть страны, принимают все более дикий разрушительный характер, все чаще сопровождаются насилием и убийствами, жертвами беспорядков становится наряду с землевладельцами вся наиболее зажиточная часть крестьянства. Сельская Русь гибнет материально, гибнет нравственно и духовно...»{519}
В этой накаленной атмосфере к проектам Маслова отнеслись более внимательно, чем к черновским. Последний министр земледелия проявил еще большую гибкость, чем «гибкий» Чернов. 16 октября Маслов на закрытом заседании Главного земельного комитета доложил свой проект закона о передаче земли земельным комитетам до Учредительного собрания. По проекту при земельных комитетах создавался особый арендный фонд, куда передавались государственные и монастырские земли. Из помещичьих передавались лишь земли, сдававшиеся прежде владельцами в аренду, причем последние получали арендную плату. Правда, помещикам еще рекомендовалось добровольно передавать земли в арендный фонд.
Ленин так разоблачал этот закон:
«Это не конфискация помещичьего землевладения, а укрепление его... Кадеты делают вид, что проект эсеров необычайно «революционный», и во всех буржуазных газетах поднят шум против проекта... Все это — комедия, игра, запрос торгующегося купца, который видит бесхарактерность эсеров и надеется еще больше отторговать. На самом же деле проект С. Л. Маслова есть «пимещичий» проект, писанный для соглашения с помещиками, для спасения их»{520}.
Семнадцатого октября правительство признало необходимым дополнительно разработать проект и направило его в особую комиссию. Комиссия еще больше обкорнала проект. Он снова обсуждался на заседании Временного правительства 24 октября. Спасти помещиков и буржуазию уже не могли ни Керенский, ни Маслов несмотря на все хитроумные попытки кадетов. Аграрный вопрос остался неразрешенным, подобно тому как остались неразрешенными вопросы регулирования промышленности и улучшения работы транспорта. [375]
5. Голод надвигается
Снабжение городов продовольствием с каждым днем ухудшалось. За четыре месяца деятельности Пешехонова погрузка на железных дорогах продуктов вообще сократилась в три раза, а погрузка продовольствия — в два с половиной раза. Министерство продовольствия почти бездействовало.
«Борьбу с катастрофой, — писал Ленин, — повели самочинные демократические организации, всякого рода комитеты снабжения, продовольственные комитеты...»{521} Помещики и кулаки со всех сторон наступали на хлебную монополию. Общественные организации и прежде всего столичные советы рабочих и солдатских депутатов требовали от правительства резкого отпора хлебным спекулянтам. Но «народный социалист» Пешехонов ничего не предпринимал. На заседании Общегосударственного продовольственного комитета 24 августа был заслушан доклад по вопросу «об установлении, временной надбавки к цене продуктов, заготовляемых за счет кредитов, открываемых Министерству продовольствия по постановлению Временного правительства от 19 мая 1917 года»{522}. Продовольственный комитет единогласно решил установить временную надбавку в 7 процентов к цене всех продуктов. Конечно, 7 процентов были значительно меньше 100 процентов надбавки, сделанной правительством. Но и 7 процентов пробивали брешь в твердых ценах, которую можно было расширить до желаемых размеров. Голосуя за 7 процентов, представители демократии своими руками помогли правительству сломать твердые цены.
Однако, когда правительство отменило твердые цены, Пешехонов подал в отставку. Он сослался на то, что эта мера увеличит расходы государства на два миллиарда. Его заменили бывшим министром торговли и промышленности Прокоповичем, как более стойким в борьбе с рабочими. Представитель буржуазии Рохович, сравнивая Прокоповича с Пешехоновым, дал такую ему характеристику:
«И можно себе представить положение министра торговли и промышленности, который призван содействовать развитию торговли в стране, когда рядом с ним другой член правительства (речь идет о Пешехонове. - Ред.) борется и принимает меры к полному уничтожению торговли»{523}.
Прокопович стоял за свободу торговли и был приемлемым кандидатом для ликвидации хлебной монополии. [378]
Эсеры и меньшевики, как и ставленник их Пешехонов, боролись с наступлением правительства на рабочий класс и трудящихся только на словах. Вместо того чтобы обратиться к массам с требованием предать Керенского суду, они ограничились бесплодной болтовней. Ленин охарактеризовал их позиции так:
«Правительство нарушает закон, принимая в угоду богачам, помещикам и капиталистам такую меру, которая губит все дело контроля — продовольствия и оздоровления расшатанных донельзя финансов, — а эсеры и меньшевики продолжают говорить о соглашении с торгово-промышленными кругами, продолжают ходить на совещания с Терещенко, щадить Керенского и ограничиваются бумажной резолюцией протеста, которую правительство преспокойно кладет под сукно!..»{524}
Удвоение хлебных цен являлось гигантским налогом на трудящихся. Росчерком пера правительство за счет рабочих и крестьянской бедноты подарило помещикам и кулакам два миллиарда рублей. Удвоение хлебных цен подорвало заготовки, развязало руки спекулянтам, расстроило еще больше финансы, усилило голод и разруху. В сентябре печать отмечала:
«В настоящее время благодаря несоответствию цен на продукты сельского хозяйства и фабричного производства идет в провинции усиленная спекуляция. Крестьяне, вместо того чтобы везти хлеб на рынок и продавать его по установленным твердым ценам, нагружают им мешки и всеми правдами и неправдами под видом багажа везут хлеб в более крупные города и сбывают его по более высокой цене. В поездах и на станциях железных дорог вы видите перегруженных мешками спекулянтов, с помощью солдат или просто посторонней публики взваливающих в вагоны или теплушки набитые хлебом мешки для продажи в крупных городах»{525}.
Самогоноварение распространилось по всем губерниям, истребляя хлеб по признанию Министерства продовольствия в «ужасающих количествах». Спекуляция расширила свой фронт. Буржуазный деятель Кондратьев писал:
«Твердые цены были удвоены... Но тем не менее ввиду быстрого возрастания вольных цен новые твердые цены и таксы далеко отстают от них»{526}.
Удвоение цен усилило не только хлебную спекуляцию, но и содействовало росту цен вообще. «Повышение хлебных цен на 100 процентов произвело ошеломляющее действие: цены на некоторые продукты питания увеличились в два раза»{527}, сообщали из Таврической губернии. [377]
«Замечается повышательная тенденция на продукты, имеющие чрезвычайно отдаленное отношение к хлебу»{528}, информировали из Херсона. Из Харькова сообщали: «Экономически сильное крестьянство надеется на новое повышение цен, вера в твердую продовольственную политику правительства нарушена»{529}. После того как правительство раз повысило цены, владельцы хлеба были уверены, что оно повысит их еще. Хлеб — «валюту всех валют» — стали придерживать. Саботаж заготовок хлеба находил все новые формы: зерно утаивали, портили, вредительски обрабатывались поля под будущий урожай. Эмиссар правительства, работавший в Орловской губернии, сообщал о посеве на засоренных полях, небрежной вспашке, о невывозе навоза. Из Могилевской губернии писали в Министерство продовольствия о явно ложных цифрах хлебных запасов, показанных помещиками, один из которых был уличен в укрывательстве 10 тысяч пудов хлеба. Хлеб прятали, чтобы спекулировать, уничтожали, чтобы не давать трудящимся города.
Надвигалась голодная зима. Нормы выдачи повсеместно были уменьшены. Продовольственные беспорядки распространились от Днепра до Амура.
На заседании Совета республики 16 октября министр продовольствия Прокопович, подводя итоги своей полуторамесячной деятельности, хвастался, что удвоение цен привело к улучшению заготовок. На деле этого не было. «Удвоение твердых цен не усилило подвоза»{530}, сообщали из Астрахани. «Подвоз продуктов потребления сократился до двух третей»{531}, информировал Курск. «С удвоением твердых цен погрузка хлеба сократилась»{532}, телеграфировала Тула. Так выглядели на деле «достижения» Прокоповича. Общие сводки заготовок подтверждали эти сообщения и опровергали лживые выводы Прокоповича. Сентябрьский план хлебозаготовок провалился, ибо он был выполнен только на 31,3 процента, хотя и было заготовлено 46,73 миллиона пудов вместо 19,76 миллиона в августе. Но это было обычное сезонное повышение заготовок. К тому же помещики, опасаясь разгрома имений, спешили сбыть хлеб. В октябре план выполнен был лишь на 19 процентов: заготовили всего 27,38 миллиона пудов хлеба вместо 48,95 миллиона в октябре 1916 года. Цифры явно опровергали Прокоповича.
Трудности заготовок росли. Даже Министерство продовольствия вынуждено было сделать вывод:
«Система принудительного отчуждения хлеба... продолжает быть самым действительным способом осуществления хлебной монополии»{533}. [378]
Посылки воинских команд для заготовки хлеба все учащались. Ухудшение на продовольственном фронте было настолько очевидно, что даже нереволюционные организации на местах потребовали возврата к старому положению. Общественные организации Енисейской губернии ходатайствовали об отмене распоряжения, удвоившего цены, ввиду отсутствия в нем необходимости в данной губернии. Из Омска сообщали: «Продовольственная управа протестует против неожиданного, нецелесообразного повышения твердых цен»{534}. Херсонский губпродком указывал, что это — «мера безумная, не находящая себе никакого оправдания»{535}.
Выли организации, не только протестовавшие, но и саботировавшие решение правительства. Астраханский «Комитет спасения революции» постановил: «Продавать хлеб по старым ценам»{536}. Общественные организации 13 губерний из 25 были в той или иной форме против повышения цен.
Стоящих у власти охватила тревога. 10 октября на закрытом заседании комиссии по обороне при Временном правительстве в связи с обострением голода в армии сам генерал Духонин поставил вопрос «о необходимости сократить численный состав армии»{537}. Правительство хваталось за мероприятия, ускорявшие наступление краха. В конце сентября министр продовольствия разослал циркуляр о реквизиции хлеба. Он грозил прибегнуть к воинской силе против срывающих продовольственную политику правительства. Но эти угрозы направлялись только по адресу трудового крестьянства. По отношению к помещикам и кулакам, прятавшим и истреблявшим хлеб, спекулировавшим им, никакие меры воздействия кроме уговоров не применялись. Помещиков убеждали, а крестьян заставляли сдавать хлеб.
Организации, которые могли бы помочь правительству в борьбе с голодом, совершенно отстранялись от участия в продовольственной работе. Прокопович еще в начале сентября объявил закрытой сессию Общегосударственного продовольственного комитета, совершенно не считаясь с желанием его членов, и заявил, что заседание откроется только после его личной поездки по России. В «Новой жизни» 5 октября было опубликовано интересное письмо делегации Центрального исполнительного комитета совета рабочих и солдатских депутатов, которая заявляла:
«Делегация усматривает в политике Министерства продовольствия помимо прямых нарушений закона систематическое устранение Общегосударственного продовольственного комитета, являющегося выразителем мнений революционной демократии и общественных групп, от влияния на положение продовольственного дела. В этой политике делегация Центрального исполнительного комитета усматривает возврат к худшим временам старого режима с его пренебрежением к общественным силам и общественной самодеятельности»{538}. [380]
Даже меньшевики и эсеры «взбунтовались». Правительство решило ликвидировать всякие комитеты общественных организаций и вместо них насадить бюрократических уполномоченных. Это было последнее средство Прокоповича в борьбе с голодом. Оно иллюстрировало поход правительства на рабочий класс накануне Октябрьской революции. Правительство хотело заготовлять хлеб руками реакционеров.
На заседании Совета республики 16 октября Прокопович заявил:
«Мы должны перестать быть уговаривающими, мы должны перестать быть главноугсваривающими. Нам нужно создание органов власти на местах»{539}.
Для создания этой сильной местной власти министерство возродило старую систему уполномоченных и особоуполномоченных. Ими заменили все демократические организации. Уполномоченных назначали из лиц, имеющих власть. Например, особоуполномоченным по Оренбургскому району был приглашен атаман оренбургского казачьего войска — известный контрреволюционер Дутов, председатель Совета союза казачьих войск и активный участник корниловского заговора. Система особоуполномоченных вроде атамана Дутова была неплохой подготовкой сил контрреволюции на местах, которая брала в свои руки одно из важнейших орудий борьбы с революцией — продовольствие. К продовольственной работе был привлечен почти исключительно частный торговый аппарат как достойный соратник новых уполномоченных. Уполномоченные блестяще справились с поставленными перед ними задачами. На II съезде эмиссаров по продовольствию Оренбургской губернии и Тургайской области была дана подробная характеристика одного из самых выдающихся среди них — Дутова.
«В частности, — сообщал в своем отчете о съезде главный эмиссар, — по отношению к назначению главпополномоченным по Оренбургской губернии и Тургайской области войскового атамана Дутова как лица, по своим политическим выступлениям не пользующегося популярностью среди всего трудового населения края, а также абсолютно не знакомого с делом продовольствия и не разделяющего принципов хлебной монополии, кроме того, принимая во внимание целый ряд его распоряжений по продовольствию как особоуполномоченного, которые внесли дезорганизацию (расстройство) в постепенно налаживающийся аппарат (разрастание вольных закупок, введение цен франко-амбар, полное игнорирование общепризнанных местных продовольственных органов, [881] проведение специфической казачьей политики и т. д.), съезд особенно подчеркивает, что вся политика его проводится специально приглашенными лицами из бывших уполномоченных, хлеботорговцев и всевозможных губернских правителей, которых революция смела в первые же дни, и что такая политика совершенно дискредитирует всю организацию продовольственного дела в губерниях. Съезд находит деятельность его безусловно вредной для дела продовольствия»{540}.
Эмиссар ошибался только в одном: Дутов прекрасно разбирался в том, как нужно было на новом этапе работать в области продовольствия, чтобы служить интересам буржуазии. Восстановление дореволюционного продовольственного аппарата, разрешение вольных закупок, т. е. срыв всякой монополии, полное игнорирование общественных продорганов — все это и было самым правильным выполнением последних распоряжений правительства. Не эмиссарам было учить искусству контрреволюции атамана Дутова. Дутов оказался «образцовым» уполномоченным, ибо его работа давала образцы борьбы на продовольственном фронте с наступающей революцией. По нему равнялись и остальные уполномоченные.- Так правительство «боролось» с голодом. Эта борьба была на деле активным содействием скорейшему развитию голода для облегчения собирания контрреволюционных сил, для большего успеха в деле борьбы с пролетарской революцией, которая уже стояла у порога.
Страна неудержимо шла к катастрофе. Буржуазия во всем обвиняла революцию. Ленин писал:
«Кадеты злорадствуют: революция-де потерпела крах, революция не справилась ни с войной, ни с разрухой. Неправда. Крах потерпели кадеты и эсеры с меньшевиками, ибо этот блок (союз) полгода правил Россией, за полгода усилил разруху, запутал и затруднил военное положение. Чем полнее крах союза буржуазии с эсерами и меньшевиками, тем быстрее научится народ. Тем легче он найдет верный выход: союз беднейшего крестьянства, т. е. большинства крестьян, с пролетариатом»{541}.