ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Военная история ]-- История гражданской войны в СССР

Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг.

Глава первая.
Канун буржуазно-демократической революции.

1. Война.

Двадцатого июля 1914 года царь Николай II опубликовал манифест о войне. Задыхаясь в пыли проселков, шагая мимо неубранных полей, полки русской армии спешили к германской границе. Мобилизация еще не кончилась. Пушки в беспорядке стояли на площадях у арсеналов. Не на чем было подвозить артиллерию.

В деревнях и станицах в самый разгар жатвы молодежь прямо с работы гнали на призывные пункты. Но царь был связан договорами с Францией. От парижских банкиров он получил миллиардные займы.

По военным соглашениям Николай должен был двинуть свои армии в наступление против Германии на четырнадцатый день после объявления войны.

На Западе германские корпуса неудержимо катились через Бельгию, стремительно приближаясь к Парижу. Оттуда в Петроград неслись панические требования — скорее выступить против Германии.

Тридцатого июля русский военный агент в Париже срочно доносил в Ставку: «Французские армии перейти в наступление в ближайшем уже едва ли смогут. Я ожидаю в самом лучшем случае медленного отступления... Весь успех войны зависит всецело от наших действий в ближайшие недели и от переброски на русский фронт германских корпусов»{1}. Напрасно генерал Жилинский, главнокомандующий Северозападного фронта, считал наступление в Восточную Пруссию заранее обреченным на верную неудачу, напрасно начальник штаба генерал Янушкевич отговаривал от немедленной атаки — из Парижа торопили. Французский посол Морис Палеолог обивал пороги министерства, добиваясь перехода русских армий в наступление. И 31 июля главнокомандующий великий князь Николай Николаевич, дядя царя, по прозвищу «большой Николай», сообщал Палеологу, что виленская и варшавская армии начнут наступление «завтра утром, на рассвете»{2}. [10]

Неподготовленные русские армии вторглись в Германию. Кайзер Вильгельм, не ожидавший такой быстроты от русских генералов, вынужден был замедлить поход на Париж. Германское главное командование перебросило на Восточный фронт гвардейский резервный корпус и XI стрелковый корпус со 2-й кавалерийской дивизией. Еще до прихода этих подкреплений немецкие полки перешли в наступление и опрокинули русских. Пять дивизий, переброшенных с Западного фронта, приняли позже участие в окончательном разгроме русской армии в Восточной Пруссии. Царская армия потеряла 20 тысяч убитыми и 90 тысяч пленными, лишилась всей артиллерии. Два корпуса — XIII и XV — были окружены и полностью попали в руки немцев. Однако Париж был спасен. Еще до исхода боя в Восточной Пруссии Палеолог записал в своем дневнике 29 августа:

«Сражение... продолжается с ожесточением. Каков бы ни был окончательный результат, достаточно уже того, что борьба продолжается, чтобы английские и французские войска имели время переформироваться в тылу и продвинуться вперед»{3}.

«Окончательным результатом» была гибель русских армий, но царь выполнил свой договор: за французское золото он расплатился кровью и жизнью трудящихся. В день разгрома русских войск — 30 августа — министр иностранных дел Сазонов говорил Палеологу:

«Армия Самсонова уничтожена... Мы должны были принести эту жертву Франции»{4}.

В войне 1914 года русский царизм выступил в качестве наемника англо-французского капитала. Россия фактически являлась полуколонией западноевропейских стран. Даже идейный вождь российской империалистской буржуазии, кадет Милюков, признал впоследствии, что Россия в войне с Германией была орудием англо-французских капиталистов. К десятилетию войны Милюков писал в эмигрантском листке:

«Я не ожидал тогда, что, так и не собравшись с силами, Россия пошлет миллионы своих сынов в окопы за чужое дело»{5}.

Самодержавие и стоявшие за его спиной буржуазия и помещики тем более охотно шли на поводу у иностранного капитала, что в тылу у них быстро нарастало революционное движение. Ленские события 1912 года и их мощный отзвук по всей стране были грозными предвестниками революционной бури. Стачки в Баку накануне войны и петербургские забастовки 1914 года, когда на улицах вновь появились баррикады, были уже началом самой бури. Призрак революции 1905 года глянул в лицо царизма с баррикад, пересекавших улицы городов. Многие из царских сановников с ужасом пророчили, что грядущая революция пойдет несравненно дальше 1906 года. Бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново писал Николаю II перед самым началом войны:

«Политическая революция в России невозможна, и всякое революционное движение неизбежно выродится в социалистическое»{6}.

Посылая свой народ умирать «за чужое дело», самодержавие надеялось обескровить его, задержать рост революционной энергии.

Было бы, однако, неправильно думать, что командующие классы России ввязались в мировую бойню только в угоду англо-французскому капиталу, что русская буржуазия не преследовала своих империалистских целей. Участие в войне целиком отвечало интересам господствующих классов царской России. Та стадия капитализма, которая носит название империализма, сложилась в России еще до войны: монополистский [12] капитализм уже играл в экономике России ведущую роль. Но, руководя страной экономически, буржуазия не управляла страной политически: управляло самодержавие — представитель помещиков-крепостников.

Буржуазия не очень спешила разрешить это противоречие между своей экономической мощью и политическим бессилием. Не в ее интересах была решительная борьба с самодержавием. За спиной буржуазии стоял уже оформившийся как класс пролетариат. Обогащенный опытом революции 1905 года, пролетариат шел к новой борьбе под руководством ленинской партии большевиков. Взять власть в свои руки, отстранив самодержавие, для русской буржуазии означало остаться с глазу на глаз с рабочим классом. 1905 год уже показал, чем может окончиться такое единоборство. Самодержавие с его военно-полицейским аппаратом служило надежным прикрытием для буржуазии от нападений пролетариата. Как писал Ленин,

«слишком нужен им царизм с его полицейски-бюрократическими и военными силами против пролетариата и крестьянства, чтобы могли они стремиться к уничтожению царизма»{7}.

Мало того, русский капитализм начал слагаться в период, когда капитализм на Западе уже давно расцвел и успел захватить все лучшие места под солнцем. Молодой хищник не мог конкурировать с такими матерыми разбойниками, как империалисты [13] Англии и Германии. Чтобы протиснуться к выгодным рынкам, нужно было иметь крепкие локти и увесистые кулаки. Самодержавие как раз располагало этими кулаками, расчищая буржуазии своими армиями дорогу к новым рынкам. Империалисты России протягивали руки к Галиции. Русские капиталисты стремились подчинить себе страны Ближнего Востока, им нужен был Константинополь. Журнал русских империалистов «Промышленность и торговля» писал в декабре 1912 года о ближневосточных проливах, что «торговая свобода» последних необходима с точки зрения международного товарообмена.

«Страна не может жить под постоянным страхом, как бы «ключ от входной двери» в наше жилище, выпав из слабых турецких рук, не очутился в чужих сильных руках, которые будут вольны по своей прихоти казнить нас или миловать»{8}.

Борьба за новые рынки и новые колонии, за «ключ от двери» объединяла самодержавие и буржуазию. Став твердой ногой в проливах, русский империализм мог держать в руках придунайские страны — Болгарию, Румынию. Характеризуя цель борьбы между Россией и Германией, Ленин говорил:

«Задача империалистской политики России... может быть кратко выражена так: при помощи Англии и Франции разбить Германию в Европе, чтобы ограбить Австрию (отнять Галицию) и Турцию (отнять Армению и особенно Константинополь)»{9}.

Манифест царя о войне буржуазия встретила с восторгом. Ко дворцу направлялись патриотические шествия. Буржуазные организации засыпали «престол» верноподданническими телеграммами. Газеты трезвонили о «единении царя с народом». Студенты, упав на колени, пели «Боже, царя храни».

Тридцатого июля в Москве было положено начало организации Всероссийского союза земств, неделей позже был создан Всероссийский союз городов — оба с целью помочь самодержавию в победе над Германией.

Царизм начал войну под колокольный звон и торжественный гул приветствий помещиков и буржуазии.

Однако ход войны вскоре омрачил восторженное настроение. Пока главные силы Германии были отвлечены военными операциями на Западе, русские армии поправили было свои первые неудачи в Восточной Пруссии. 21 августа 1914 года в Галиции удалось захватить город Львов, а 9 марта 1915 года — крупнейшую неприятельскую крепость Перемышль. Русские войска добрались до Карпат, в Закавказье отбросили до Эрзерума турок, воевавших на стороне Германии. Но торжество победы оказалось кратковременным. Прогнивший насквозь продажный аппарат военного ведомства не подготовил снарядов. Неповоротливые генералы не успевали подвозить артиллерию и резервы. Германские и австрийские войска быстро вернули потерянные области. 25 апреля 1915 года немцы взяли Либаву, угрожая Риге. Австрийцы отбили 20 мая Перемышль, а 9 июля русские оставили Львов. В течение июля немцами были захвачены все русские крепости в Польше, 23-го пала Варшава. Потеряв Польшу, русские войска очистили и Литву.

К разгрому на фронте прибавилась разруха в тылу.

Патриотический подъем буржуазии сменился «патриотической тревогой»{10}, как выразился Милюков на заседании Государственной думы 19 июля 1915 года. Поражение на фронте нарушило «единение царя» с капиталистами.

Империалистская война резко изменила и соотношение сил между господствующими классами. Награбленные военные барыши усилили в стране экономическую мощь и значение буржуазии. По подсчетам официального «Вестника финансов» только по 142 наиболее важным текстильным предприятиям прибыль капиталистов возросла с 60 миллионов в 1913 году до 174 миллионов в 1915 году. Льняная промышленность получила в 1915 году втрое больше прибыли, чем до войны{11}. А налоги на капиталистов по сведениям того же «Вестника финансов» составляли все более низко падающий процент в отношении к валовой прибыли.

Вместе с ростом экономической мощи буржуазии повышалось и ее политическое значение. Самодержавие вынуждено было разрешить ряд обществ, помогавших ему мобилизовать средства на войну, как Союз земств и городов. Летом 1915 года возникли военно-промышленные комитеты, через которые шло распределение военных заказов. Все это открыло для буржуазии широкую возможность организоваться и крепнуть политически. С каждым днем настойчивей и откровенней буржуазия в прессе и через своих представителей заявляла, что самодержавие мало считается с ее интересами. Все чаще и чаще на торжественных банкетах делались осторожные намеки на «самовластие» царя. Иные разгоряченные вином головы даже открыто говорили об ограничении власти самодержца. Крупнейший промышленник П. Рябушинский на экстренном совещании представителей военно-промышленных комитетов в августе 1915 года заявил:

«Стране пора узнать, что мы бессильны что-либо сделать при существующих к нам отношениях самого правительства, не стоящего на должной высоте. Мы вправе потребовать, чтобы нам была дана возможность работать, раз на нас взваливают эту ответственность... Мы должны обратить внимание на самое устройство правительственной власти, ибо власть не стоит на высоте своего положения»{12}.

Буржуазия потребовала создания «министерства доверия» — назначения министров, которым доверяет страна. 18 августа 1915 года чрезвычайное заседание Московской городской думы высказалось за «создание правительства, сильного доверием общества и единодушного, во главе которого должно стоять лицо, которому верит страна»{13}.

К резолюции городской думы присоединились московское купеческое общество, петроградское купечество, совет съездов представителей торговли и промышленности, Петроградская городская дума и ряд местных дум. Создание «министерства доверия» стало лозунгом для всей буржуазии. В газете Рябушинского «Утро России» под заголовком «Кабинет обороны» был дан список лиц, намечаемых в состав «министерства доверия»: премьер-министр — М. В. Родзянко; министр внутренних дел — А. И. Гучков; министр иностранных дел — П. Н. Милюков; министр финансов — А. И. Шингарев; путей сообщения — Н. В. Некрасов; торговли и промышленности — А. И. Коновалов; главноуправляющий земледелия и землеустройства — А. В. Кривошеий; военный министр — А. А. Поливанов; морской министр — Н. В. Савич; государственный контролер — И. Н. Ефремов; обер-прокурор Синода — В. Н. Львов; министр юстиции — В. А. Маклаков; министр народного просвещения — граф П. Н. Игнатьев. Многие из названных лиц действительно вошли в состав правительства, но значительно позже, когда революция поставила у власти буржуазию{14}.

Тревога буржуазии не ограничилась резолюциями оппозиционного характера. В конфликте с царем буржуазные политические партии Государственной думы решили объединить свои силы. 22 августа был заключен так называемый прогрессивный блок.

IV Государственная дума, избранная в 1912 году, представляла интересы блока крепостников-помещиков и верхушки буржуазии, причем первые имели в блоке огромный перевес. Наиболее значительную группу составляли правые: из 410 депутатов Государственной думы правых (националистов, националистов-прогрессистов, умеренно-правых и т. п.) насчитывалось 170 человек. Опирались они на черносотенный «союз русского народа», организованный еще в 1905 году из самых реакционных [18] элементов: помещиков, домовладельцев, чинов полиции, мелких торгашей. Из мещан и босяков вербовались боевые дружины, так называемые «черные сотни». Программа «союза»: твердая, неограниченная царская власть, единая и неделимая Российская империя, никаких уступок угнетенным национальностям. Чтобы расположить к себе крестьян и отсталые слои рабочего класса, черносотенцы включили в свою программу ряд демагогических требований: увеличение наделов малоземельным крестьянам, уравнение правового положения всех трудящихся классов. «Союз» организовывал столовые, чайные, где велась монархическая пропаганда, раздавал деньги, в изобилии получаемые от государства. Основной задачей «союза» была борьба с революцией, а главными методами борьбы — погромы, организуемые при содействии властей, убийства из-за угла, антисемитская травля и преследование нерусских народностей. Самодержавие полностью поддерживало черносотенцев. Сам Николай II принял делегацию «союзников», вступил в члены общества и надел значок «союза». Руководителем «союза» был крупный бессарабский помещик В. М. Пуришкевич, начавший свою карьеру в качестве чиновника особых поручений при свирепейшем начальнике полиции В. К. Плеве. Погромные речи, реакционная деятельность, безудержная травля «инородцев» сделали имя Пуришкевича символом мракобесия и крепостнического гнета. Другим видным деятелем «союза» был Н. Е. Марков 2-й — помещик Курской губернии, представлявший крайних правых, «зубров», как их называли в обществе. О Маркове 2-м можно было сказать то же, что писал Гоголь об одном из героев «Мертвых душ»: «Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без историй, какая-нибудь история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или принуждены бывают вытолкать свои же приятели»{15}. Все скандалы в Думе и даже случавшиеся среди депутатов потасовки были связаны с именем Маркова 2-го — ретивого защитника самодержавия.

После разгрома революции 1905 года значение «союза» начало падать, и руководящая роль среди правых перешла к «совету объединенного дворянства». Но черносотенный «союз» продолжал существовать, получая средства от правительства и появляясь на политической сцене, как только усиливалось революционное движение в стране.

Кроме крайних правых в Думе известную роль играл националист В. В. Шульгин — депутат от Волынской губернии, [19] деятель земства, редактор черносотенной газеты «Киевлянин».

Близко к правым в Думе примыкали октябристы, или «союз 17 октября», — около ста депутатов, представлявших интересы крупного промышленного капитала и крупных помещиков, хозяйничавших по-капиталистически. Октябристов от правых отделяло лишь признание манифеста 17 октября 1905 года, где царь обещал некоторые свободы и Государственную думу. Но еще в 1906 году октябристы разъяснили, что «титул самодержца» не противоречит манифесту 17 октября и конституционной монархии. Октябристы поддерживали полностью внешнюю и внутреннюю политику правительства. Они рабски следовали за каждым его шагом; в левой прессе их прозвали «партией последнего правительственного распоряжения».

В Думе октябристы была правительственной партией. Только ко второму году войны, когда выяснилась полная неспособность царя довести войну до победного конца, октябристы перешли в оппозицию. Вождем, организатором октябристов был А. И. Гучков, московский домовладелец и крупный промышленник. Живой, энергичный, он в молодости сражался добровольцем на стороне буров против англичан, участвовал в восстании македонских четников. С отрядом Красного креста участвовал в войне России с Японией. В революцию 1905 года основал «союз 17 октября» и руководил реакционной буржуазией. В III Государственной думе как председатель ее он вдохновлял империалистскую политику самодержавия. Во время войны его избрали председателем Центрального военно-промышленного комитета. Гучков развил энергичную деятельность по доведению войны «до победного конца». В комиссиях и на совещаниях он не раз критиковал неповоротливость и продажность генералов, [20] снабжавших армию боевыми припасами. От самодержавия он требовал предоставления большей самостоятельности буржуазным организациям, работающим на оборону. Гучков часто ездил на фронт, налаживая связь с верхушкой командного состава. В глазах Николая, считавшего всех, кто был левее октябристов, «анархистами», активное вмешательство Гучкова в военные вопросы делало этого человека чуть ли не «революционером». Царица не раз писала мужу, что Гучкова надо «повесить»{16} и мечтала, чтобы «тяжелое железнодорожное несчастье»{17} прекратило его жизнь.

Другим руководителем октябристов был М. В. Родзянко — владелец огромных поместий в Екатеринославской губернии. Будучи председателем IV Государственной думы, он поддерживал реакционную политику самодержавия. Когда октябристы после первых поражений царизма стали выражать недовольство, министр внутренних дел Н. А. Маклаков писал Николаю 27 апреля 1915 года:

«Родзянко, ваше величество, только исполнитель — напыщенный и неумный, а за ним стоят его руководители — господа Гучковы, князья Львовы и другие, систематически идущие к своей цели. В чем она? Затемнить свет вашей славы, ваше величество, и ослабить силу значения святой, исконной и всегда спасательной на Руси идеи самодержавия»{18}.

Следующей по численности фракцией были кадеты — более 50 депутатов, а если считать и близких к ним прогрессистов, которых Ленин назвал «помесь октябристов с кадетами»{19}, то и около 100. Кадеты, или конституционно-демократическая партия, — политические представители либеральной буржуазии. Партия организовалась еще в 1905 году из левых земских деятелей, буржуазных интеллигентов, адвокатов, профессоров и т. п. [21]

На протяжении своей деятельности кадеты прошли ряд любопытных изменений. В первую революцию Ленин дал кадетам такую характеристику:

«Не связанная с каким-либо одним определенным классом буржуазного общества, но вполне буржуазная по своему составу, по своему характеру, по своим идеалам, эта партия колеблется между демократической мелкой буржуазией и контрреволюционными элементами крупной буржуазии. Социальной опорой этой партии является, с одной стороны, массовый городской обыватель... а с другой стороны, либеральный помещик»{20}.

С поражением революции кадеты еще более поправели. На II съезде в 1906 году они внесли в свою программу новый пункт: «Россия должна быть конституционной и парламентской монархией»{21}.

Поэтому кадетов правильнее было бы назвать конституционно-монархистской партией. По вопросу о земле они выступали против конфискации помещичьих владений, высказываясь за «отчуждение по справедливой оценке». По существу, будучи буржуазной партией, они только по наименованию старались сохранить поддержку масс, приняв на III съезде «титул» партии «народной свободы». На деле кадеты хотели разделить власть с царем и крепостниками-помещиками так, чтобы не разрушать до основания их власти и не давать власти народу. Массового движения либералы боялись больше, чем реакции. Этим и объясняется, почему, будучи силой экономически, либералы были бессильны политически. В конце концов кадеты превратились в партию империалистской буржуазии, которая открыто поддерживала хищническую внешнюю политику самодержавия. От октябристов их отличали только более оппозиционные фразы. В Государственной думе кадеты дружно работали вместе с октябристами. Примером такого единения может служить единогласное избрание председателем Военно-морской комиссии Думы кадета А. И. Шингарева. Октябристы прямо объясняли это голосование тем, что кадеты бойчее на язык. Националист А. И. Савенко говорил по поводу избрания Шингарева:

«Бывают положения, когда функции контроля и критики независимая оппозиция может выполнить лучше, чем партии, которые по временам грешили излишним угодничеством перед властью. Поэтому А. И. Шингарев на своем посту может оказаться незаменимым»{22}.

Ленин и раньше предсказал сближение кадетов с [22] октябристами:

«Октябрист — это кадет, который применяет в деловой жизни свои буржуазные теории. Кадет — это октябрист, мечтающий в свободные от грабежа рабочих и крестьян часы об идеальном буржуазном обществе. Октябрист немножко еще научится парламентарному обхождению и политическому лицемерию с игрой в демократизм. Кадет немножко еще научится деловому буржуазному гешефтмахерству, и они сольются, неизбежно и неминуемо сольются»{23}.

Лидером кадетской партии был П. Н. Милюков, бывший профессор истории Московского университета. В I Государственной думе кадеты прочили его в премьеры ответственного министерства. Крупный оратор и знаток международных отношений Милюков был виднейшим идейным вождем империалистской буржуазии. Его частые статьи и речи о захвате Галиции, Армении и особенно черноморских проливов снискали ему прозвище «Милюков-Дарданельский». Другими видными лидерами кадетов были: В. А. Маклаков — крупный московский адвокат, Ф. И. Родичев, уездный предводитель дворянства в Тверской губернии, А. И. Шингарев — врач и земский деятель.

Эти три больших группы — правые, октябристы и либералы — собственно и представляли Думу, ибо система выборов была так построена, что помещики и буржуазия составляли подавляющее большинство. Пролетариат имел всего пять депутатов-большевиков, но все они — Г. И. Петровский, М. К. Муранов, А. Е. Бадаев, Ф. Н. Самойлов и Н. Р. Шагов — уже в ноябре 1914 года были арестованы, а потом сосланы в Сибирь.

Мелкая буржуазия была представлена 10 трудовиками и 6 меньшевиками. Трудовики, или «трудовая группа», поставили себе задачу объединить все «трудящиеся классы народа: крестьянство, фабрично-заводских рабочих, а также интеллигентных тружеников»{24} на основе сохранения капитализма. В историю трудовики вошли как авторы аграрного закона, так называемого «проекта 104», который требовал введения трудовой нормы при распределении земли. Трудовики высказывались против конфискации помещичьих земель и предлагали помещикам за отчуждаемую землю выкуп, что сближало трудовиков с кадетами. В Думе трудовики колебались между кадетами и социал-демократами, а когда эсеры составили свою фракцию и покинули «группу», трудовики окончательно подпали под влияние кадетов. Вождем трудовиков в IV Государственной думе был А. Ф. Керенский. Исключительно темпераментный оратор, резкий и стремительный, Керенский получил известность как защитник в ряде политических процессов и часто выступал в Думе с речами, [23] критикующими правительственные мероприятия. В его адвокатской приемной можно было встретить крестьянских ходоков с просьбой Выступить на том или ином судебном процессе по поводу аграрных беспорядков. В Думе после ареста большевиков Керенский казался наиболее левым депутатом. Революционером считали его правые и октябристы, а также и охранка. На деле Керенский был мелкобуржуазным демократом. «Народом» он клялся, о народе говорил, народолюбие свое афишировал, но не считал народ движущей силой истории. Нервный, быстро воспламеняющийся, но еще быстрее потухающий и теряющийся, без особых политических устоев, считая себя эсером. Керенский председательствовал во фракции трудовиков, которые не только не называли себя социалистами, но даже программно не выступали против монархии. Не занимаясь постоянной работой в массах, он тянулся в сторону либеральных групп, где находился по его мнению центр движения. Болезненное самолюбие и тщеславие сочетались в нем с актерством, любовью к позе, жесту. Империалистскую войну он поддерживал открыто, признавая необходимость военного могущества царской России, и резко выступал против большевиков. Керенский не раз брал на себя роль примирителя между буржуазией и некоторыми группами рабочих. Так в сентябре 1915 года, когда рабочие под влиянием меньшевиков пришли на съезд Союза городов с просьбой [24] допустить их на этот съезд хотя бы с «совещательным голосом», к ним вышел Керенский. Он предложил рабочим прекратить забастовку, которая «не имеет серьезного значения», «заняться своей внутренней организацией», тогда-де «либеральная буржуазия не посмеет отклонить их участие в политических совещаниях». Задолго до революции Керенский уже репетировал роль соглашателя, примирителя буржуазии и трудящихся в интересах буржуазии — роль, которую этот политический актер сыграл в 1917 году.

Партия, к которой впоследствии причислял себя Керенский, партия эсеров — социалистов-революционеров — образовалась в 1902 году. Весной этого года на Украине и частью в Поволжье развернулось после долгого затишья первое широкое движение крестьян. Выступление крестьян вызвало отзвук среди мелкобуржуазной интеллигенции, воочию увидевшей восставшие массы, чего не хватало народникам в 70-х годах. Вновь возродились народнические идеи и надежды. В крестьянстве народническо-эсеровские элементы полагали главную опору революции. Общину, которая была сохранена самодержавием в деревне для облегчения сбора налогов, считали зародышем социализма. Стремление мелкого собственника отстоять ценой всяких лишений свое самостоятельное хозяйство выдавали за успешную возможность борьбы с капитализмом. Отсюда делали вывод, что Россия может миновать капитализм и прямо перейти к социализму. Остатки народнических групп слились в единую партию, которая в отличие от социал-демократов называла себя партией «всех трудящихся» — рабочих, крестьян и интеллигенции.

Эсеры преимущественно хотели быть партией крестьянства. Основную работу они вели в деревне, агитируя за «социализацию земли», или, как объясняли они, за «изъятие ее из товарного оборота и обращение ее из частной собственности отдельных лиц или групп в общенародное достояние»{25}.

Чтобы сохранить за собой крестьянство, партия эсеров уже с самого своего зарождения затушевывала классовое расслоение в деревне, доказывая, что между сельским пролетариатом и «самостоятельными земледельцами» нет принципиальной разницы: «Они должны быть соединены в одну категорию трудового крестьянства». Это целиком отвечало интересам кулачества. Кулаки также прикрывали свои выступления именем «трудовой деревни» и всячески отрицали наличие в крестьянстве разных классов. Этим и объясняется, почему кулачество в революцию 1917 года заполнило эсеровские ряды. [25]

Основным методом борьбы эсеры считали индивидуальный террор. В первый период своей деятельности им удалось совершить несколько террористических актов: Степан Балмашев убил: министра внутренних дел Сипягина, Петр Карпович — министра народного просвещения Боголепова, Егор Сазонов — министра внутренних дел Плеве, Иван Каляев взорвал бомбой великого князя Сергея Александровича. Это смелое единоборство одиночек с царскими палачами придало партии особое обаяние в глазах революционной интеллигенции. Но террористическая практика скоро показала всю свою бесцельность. Убитого насильника немедленно сменял другой царский прислужник, не лучше, а часто и хуже прежнего. Массового движения террор не вызвал, а, наоборот, ослабил его, так как политика и практика индивидуального террора исходят из народнической теории активных «героев» и пассивной «толпы», ждущей от героев подвига. А такая теория и практика исключают всякую возможность активизации масс, возможность создания массовой партии и массового революционного движения. К тому же полиции скоро удалось поставить своего человека — провокатора инженера Е. Ф. Азефа — во главе боевой террористической организации партии эсеров. Террор тем самым попал под контроль полиции. Азеф стал полновластным распорядителем партии. Он подбирал членов Центрального комитета. Разоблачение провокационной работы Азефа в 1908 году внесло полное разложение в ряды эсеров.

Свою буржуазную сущность партия эсеров проявила еще в революцию 1905 — 1907 годов. Уже тогда эсеры обнаружили склонность вступать в соглашение с кадетами. В I Думе они вошли в состав трудовиков. Во II Думе царский премьер П. А. Столыпин предал суду фракцию социал-демократов, но не тронул эсеров.

Еще в 1906 году на I съезде эсеров в партии наметились разные течения. Правые выступили против террора и аграрной программы. Осенью правые окончательно отделились от партии и создали свою полукадетскую «трудовую народно-социалистическую партию». «Народные социалисты» отказались от мысли о республике, признали необходимым выкуп за отчуждаемую для крестьян землю и вступили в блок с кадетами. Лидером партии был А. В. Пешехонов, ставший министром продовольствия после революции 1917 года.

На том же I съезде выделилось и «левое» крыло, образовав особую полуанархическую партию — эсеров-максималистов. Максималисты тогда же, в первой буржуазно-демократической революции 1905 года, требовали не только «социализации земли», но и немедленной «социализации» фабрик и заводов. Но эти требования были лишь маской, прикрывавшей буржуазную сущность максималистов. Террор они предлагали сделать основным средством борьбы. Впоследствии максималисты выродились в беспринципную группу бандитов- «экспроприаторов», лишенную всякой почвы в массах.

Распад партии на этом не кончился. Во время войны эсеры еще разделились на несколько групп. Одни из них безоговорочно высказались за поддержку войны. К этой группе кроме Керенского принадлежал Н. Д. Авксентьев — один из эсеровских вождей. Он стал издавать в Париже журнал «Призыв» с агитацией за оборону царской России. Другие считали себя интернационалистами, выступали на словах против оборонцев, но на деле оставались с ними в одной партии. Идейным руководителем «интернационалистов»-эсеров, пытавшихся сидеть между двумя стульями, был В. М. Чернов.

Меньшевики-социал-демократы в период IV Государственной думы не являлись единой, сплоченной организацией. Они делились на ряд групп и подгруппок. На крайнем правом фланге стоял Г. В. Плеханов, который выступал вместе с правыми эсерами Н. Д. Авксентьевым и И. И. Бунаковым. В начале войны Плеханов обратился к русским рабочим с письмом, в котором доказывал, что Россия ведет оборонительную войну и потому задача рабочих — защищать отечество. Кадеты с восторгом встретили выступление Плеханова. Милюков заявил, что Плеханов «с обычным своим искусством» доказал разницу между английским империализмом и германским, между войной оборонительной и наступательной.

За Плехановым шли оборонцы К. А. Гвоздев, П. П. Маслов, А. Н. Потресов, которые выступили за открытую поддержку империалистской буржуазии. Они поддерживали организацию рабочих групп при военно-промышленных комитетах, пытаясь доказать, что рабочие России — за единый фронт с буржуазией, за гражданский мир. Гвоздев был председателем рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете, выступал резко против стачечной борьбы, по его мнению обессиливающей рабочий класс и дезорганизующей страну, и дружно работал с Гучковым. «Я с большими симпатиями и доверием относился к Гвоздеву»{26}, говорил о нем Гучков. Меньшевики во время революции 1917 года выдвинули Гвоздева на пост министра труда.

«Левее» стоял меньшевистский «центр», возглавляемый Ф. И. Даном, И. Г. Церетели и думской фракцией — Н. С. Чхеидзе, А. И. Чхенкели, М. И. Скобелевым. «Центр» прикрывался революционной фразой, а на деле поддерживал оборонцев. На «левом» [28] фланге меньшевиков стояли Мартов и чуточку левее — Троцкий. В первый период войны Троцкий вместе с Мартовым издавал в Париже газету «Наше слово», критиковал большевистскую тактику, называл большевиков «раскольниками», призывал к единству с оборонцами, стоявшими за войну.

«Центр» и «левые» меньшевики боялись занять открыто оборонческую позицию. В Думе Чхеидзе, как и Керенский, воздержался от голосования за царские кредиты на войну. Ленин объяснял поведение фракции тем, что «иначе она вызвала бы против себя бурю возмущения со стороны рабочих»{27}.

В политической практике несмотря на свою критику оборонцев и «левые» меньшевики и «центр» содействовали открытым агентам русской буржуазии. Когда Вандервельде, один из вождей II Интернационала, обратился с письмом в думскую фракцию меньшевиков, убеждая их стать на защиту царской России против Германии, Чхеидзе и его соратники ответили:

«В этой войне ваше дело есть правое дело самозащиты против тех опасностей, которые грозят демократическим свободам и освободительной борьбе пролетариата со стороны агрессивной политики прусского юнкерства... Мы не противодействуем войне, мы считаем, однако, нужным обратить ваше внимание на необходимость теперь же готовиться к энергичному противодействию уже намечающейся сейчас захватной политике великих держав»{28}.

Все эти «левые» народническо-эсеровские и меньшевистско-социал-демократические группы — от группы Чернова и максималистов до группы Мартова и Троцкого — несмотря на их революционную фразеологию представляли по сути дела левое мелкобуржуазное крыло буржуазной демократии, стоявшей за сохранение и «улучшение» капитализма, ибо все они отрицали возможность победы социализма в России, выступали против социалистического преобразования России, поддерживали единство с оборонцами, стоявшими за империалистскую войну, выступали против большевистского лозунга о превращении войны империалистской в войну гражданскую, вели активную борьбу против большевистской политики, рассчитанной на поражение царского правительства в империалистской войне, вели единым фронтом борьбу против партии Ленина, против большевистской партии.

Единственно революционной пролетарско-социалистической партией в России была партия большевиков. Будучи формально одной социал-демократической партии вместе с меньшевиками, большевики фактически составляли самостоятельную партию [29] уже с 1905 года, а с 1912 года формально порвали с меньшевиками, изгнали из партии их правых лидеров и оформились в отдельную большевистскую партию. Большевистская партия была единственной партией, которая признавала гегемонию пролетариата основным условием победы буржуазно-демократической революции и перерастания последней в революцию социалистическую. Она была единственной партией, которая признавала возможность победы социализма в России и имела свою революционную конкретную платформу для переходного периода от буржуазной революции к социалистической. Она была единственная партия, которая боролась до конца против империалистской войны, стояла за поражение царского правительства в империалистской войне, проводила политику братания на фронте, вела непримиримую борьбу против шовинизма и оборончества во имя пролетарского интернационализма и проводила лозунг превращения империалистской войны в войну гражданскую. Лидером и создателем большевистской партии был Ленин. Большевистская партия имела в Государственной думе свою фракцию из рабочих депутатов, избранных рабочим классом по рабочей курии. Думская фракция большевиков в ноябре 1914 года была арестована царским -правительством и позже сослана в Восточную Сибирь на поселение. Грабительская война развернулась полным ходом, шел безудержный и беззастенчивый захват чужой территории, а меньшевики призывали только «готовиться» к борьбе против «намечающейся захватной тактики». Для Милюкова и Гучкова достаточно было, что меньшевики «не противодействовали войне». Трезвые буржуазные политики знали, что на практике «не противодействовать» равносильно «содействовать».

Так оно и было при создании прогрессивного блока. В состав его вошли почти все буржуазные партии — октябристы, кадеты с прогрессистами, часть умеренно-правых, так называемая прогрессивная группа националистов и фракция центра. Не вошли только трудовики, меньшевики и крайние правые. Но обе первые группы очень сочувственно отнеслись к блоку, а Чхеидзе обещал поддерживать все «прогрессивные» шаги блока. Единственно, чего требовал Чхеидзе от блока, — «стать ближе к народу», но в чем это могло выразиться — руководитель меньшевиков так и не пояснил. Программа прогрессивного блока сводилась к «созданию объединенного правительства из лиц, пользующихся доверием страны», в задачи которого входила бы

«разумная и последовательная политика, направленная на сохранение внутреннего мира и устранение розни между национальностями и классами»{29}. [30]

Требования буржуазии были исключительно скромными. Речи не было не только о разделе с ней власти, но даже и об ответственном министерстве. Добивались только назначения нескольких министров, пользующихся доверием буржуазии, да более терпимого отношения к буржуазным организациям. В программе блока имелись еще требования частичной амнистии осужденным за политические и религиозные преступления, разработки закона об автономии Польши, примирительной политики в финляндском вопросе, вступления на путь отмены ограничений для евреев, восстановления деятельности профессиональных союзов и легальности рабочей печати — все это уже явно для того, чтобы добиться поддержки буржуазии угнетенных национальностей и хотя бы отсталой части трудящихся.

Но и эта болтовня буржуазии звучала вызовом самодержавию, давно отвыкшему от «бессмысленных мечтаний», — так Николай II еще в первые дни своего царствования назвал попытки либералов внести поправки в его режим. Самодержавие приняло вызов.

«Никому не нужно их мнение — пусть они лучше всего займутся вопросом о канализации»{30}, раздраженно и едко писала царица Николаю 28 августа 1915 года по поводу Московской думы, выдвинувшей те же требования, что и прогрессивный блок. А немного раньше царица писала:

«Россия, слава богу, не конституционная страна, хотя эти твари пытаются играть роль и вмешиваться в дела, которых не смеют касаться»{31}.

Против прогрессивного блока выступили правые, крепостники-помещики. «Союз русского народа» обратился с погромным воззванием к «русским людям» против «умаления прав самодержца всея России».

Черносотенная пресса призывала правительство не уступать большинству Думы. Правые в Думе решили создать особое «информационное бюро» в противовес прогрессивному блоку. Но их оказалось слишком мало. Будучи не в силах бороться с блоком внутри Думы, правые подняли кампанию за ее роспуск. Председатель «совета объединенного дворянства» А. П. Струков выступил с письмом, требуя прекращения деятельности Думы. Монархические организации в ряде городов присоединились к требованию объединенного дворянства. Они тоже призывали самодержавие прекратить уступки и принять срочные меры укрепления власти.

Но правительство и само не дремало. Прежде всего Николай под давлением царицы решает уволить «большого» Николая и [31] лично стать .во главе армии. Дяде царя никак не могли простить его участия в организации Думы. Придворные рассказывали Витте, бывшему в 1905 году премьер-министром, что в бурные дни октября 1905 года Николай «большой», которого прочили в военные диктаторы, взял револьвер и, угрожая застрелиться в кабинете Николая «маленького», вынудил подписание манифеста о свободах и созыве Думы.

«Мы еще не подготовлены для конституционного правительства. Николай и Витте виноваты в том, что Дума существует, а тебе она принесла больше забот, чем радостей»{32}, вспоминала царица в 1915 году, настаивая на смене Николая Николаевича.

Дело, однако, было не в «старых грехах» велик ого князя. Сам Николай Николаевич был недалекого ума. Граф Витте писал о «большом» Николае, что «он уже давно впал в спиритизм и, так сказать, свихнулся»{33}. Да и сам царь отзывался о нем в одном из писем к царице мало почтительно:

«Мы вплотную поговорили о некоторых серьезных вопросах и, к моему удовольствию, пришли к полному согласию по тем, которые затронули. Должен сказать, что когда он один и .находится в хорошем расположении духа, то он здоров — я хочу сказать, что он судит правильно»{34}.

Может быть, тот факт, что великий князь «не совсем здоров», и делал его для буржуазии приемлемым кандидатом в конституционные монархи. Сыграло свою роль и участие Николая Николаевича в опубликовании манифеста 17 октября. Так или иначе в дворцовых кругах считали, что «большого» Николая буржуазия противопоставляет «маленькому». Царица не раз писала мужу:

«Никто теперь не знает, кто император, — ты должен мчаться в Ставку и вызывать туда министров, как будто ты не мог их видеть здесь, как в прошлую среду. Кажется со [32] стороны, будто Николай все решает, производит перемены, выбирает людей, — это приводит меня в отчаяние»{35}. В придворных кругах по сообщению царицы «некоторые осмеливаются называть Николая Николаевича Николаем III»{36}. Известие о предполагаемой смене главковерха вызвало огромную тревогу в буржуазных кругах. Председатель Думы умолял царя не принимать на себя верховного командования. 12 августа 1915 года Родзянко написал доклад в очень резких и повышенных тонах. 18 августа Московская городская дума, приняв резкую резолюцию против правительства, обратилась одновременно к великому князю Николаю Николаевичу «с выражением чувств доверия». Но эти выступления только подтвердили подозрения двора. 23 августа царь опубликовал манифест о смене Николая Николаевича, а 3 сентября распустил Государственную думу. Вот как сухой протокол передает картину роспуска Думы:

«Заседание открывается в 2 часа 51 минуту пополудни под председательством М. В. Родзянко.
Председатель. Объявляю заседание Государственной думы открытым. Предлагаю Государственной думе стоя выслушать высочайший указ. (Все встают.)
Товарищ председателя Государственной думы Протопопов. «Указ Правительствующему сенату. На основании ст. 99 Основных государственных законов повелеваем: занятия Государственной думы прервать с 3 сентября сего года и назначить срок их возобновления в соответствии с указом нашим, Правительствующему сенату 11 января 1915 года данным, не позднее ноября 1915 года в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение. На подлинном собственною его императорского величества рукой подписано: «Николай». В царской Ставке 30 августа 1915 года».
Председатель. Государю императору «ура!» (Долго несмолкаемые крики «ура».) Объявляю заседание Государственной думы закрытым. (Заседание закрывается в 2 часа 53 минуты пополудни)»{37}.

В две минуты все было кончено. Вчера еще буржуазные депутаты требовали от царских министров ухода, а сегодня сами покорно кричали «ура» тем, кто выгонял их. [33]

2. Разруха

Дальше «бунта на коленях» буржуазия не пошла. Однако положение резко изменилось во второй половине 1916 года, когда полностью развернулись противоречия, вызванные и обостренные войной.

Удары войны оказались для России особенно разрушительными. Прежде всего сказалась слабая подготовленность страны к мировой войне. Техническая отсталость русской военной промышленности проявлялась во всех последних войнах. В крымской (1854 г.) Николай I выставил против англо-французской коалиции армию, в которой значительная часть солдат была вооружена кремневыми ружьями. На обучение солдата стрельбе полагалось лишь 10 боевых патронов в год, однако и они отпускались только на бумаге. Оборонительные укрепления в Севастополе разваливались от сотрясения поставленных на них пушек. В русско-турецкой войне 1877 года генералы, исходя из того, что «огнестрельное оружие отвечает самосохранению, холодное — самоотвержению», снабдили дальнобойную винтовку Бердана прицелом только на 600 шагов. Генералы оправдывали свою бездарность старой поговоркой: пуля — дура, штык — молодец. Русские войска терпели огромный урон от турецкого огня, тогда как для турок огонь противника приносил мало вреда. Такое же положение было в артиллерии. Военная промышленность еще в 70-х годах снабжала артиллерию медными пушками со слабым зарядом и небольшой начальной скоростью снарядов. Турецкая армия была вооружена стальными пушками, изготовленными на заводах Круппа. Столкнувшись с армией далеко не передовой страны, а только обученной и вооруженной передовыми странами, Россия Александра II, как и империя Николая I, обнаружила всю гнилость своей военной силы и социально-экономической системы.

Русско-японская война 1904 — 1905 годов окончательно сорвала покров с мнимого могущества России. Если в крымской войне англо-французской коалиции понадобился год для взятия севастопольской крепости, то маленькая Япония за восемь месяцев овладела Порт-Артуром, который по мощи приравнивался шести Севастополям.

«Гроб повапленный — вот чем оказалось самодержавие в области внешней защиты»{38}, писал в январе 1905 года Ленин. [34]

К мировой войне царская Россия подошла также неподготовленной. «Дальновидные» руководители военного ведомства полагали, что война продлится не дольше четырех-шести месяцев. Военный министр и начальник Главного артиллерийского управления генерал Кузьмин-Караваев считали, что по окончании заготовки запасов боевого снаряжения и отправки их в армию «наступит некоторое затишье в работе»{39}. Запасов хватило лишь на первые четыре месяца войны. Вскоре русская армия оказалась без снарядов, винтовок, патронов и без возможности получить их в короткий срок. Для обучения новобранцев не хватало винтовок. На фронт пополнения шли невооруженными.

Дело здесь было не только в недальновидной политике. Война могла вестись не на «запасах», а на непрерывно растущей военной промышленности. Но старые царские бюрократы, боясь усиления буржуазии, не хотели привлекать промышленность к снабжению армии. Более шести лет просидел генерал Сухомлинов в кресле военного министра (1909 — 1915 гг.), ничему не научившись в военном деле. Зато он окружил себя густой сетью шпионов германского генерального штаба. Пять лет подготовки к войне и год войны оставалась необнаруженной измена в сердце армии. Военное ведомство во главе с таким министром лишь усиливало разруху. Сухомлинова прозвали «генерал от поражений».

Только летом 1915 года, когда скверно вооруженная армия в беспорядке отступала с фронта, самодержавие решило заняться мобилизацией промышленности. 17 августа 1915 года был опубликован закон о создании особых совещаний по обороне, по перевозкам, по топливу и продовольствию. Призывая представителей буржуазии к работе по снабжению армии, Николай II говорил на торжественном открытии совещания 22 августа:

«Эта задача отныне вверена вам, господа»{40}.

Совещания, во главе которых стояли министры, получили широкие полномочия. Совещание по обороне подчинялось непосредственно верховной власти.

«Никакое правительственное место или лицо не могло давать ему предписаний и требовать от него отчетов»{41}.

Совещанию было предоставлено право:

«Разрешать производство заготовлений всеми способами.., без ограничения суммы»{42}.

Широкие полномочия не помогли организовать военное производство. По свидетельству генерала Маниковского, бывшего в 1915 году начальником Главного артиллерийского управления, «дело обеспечения нашей армии боевыми припасами все же не только не двинулось тем темпом, на какой рассчитывалось [35] при его (совещании. - Ред. ) образовании, а, напротив, во многих отношениях пошло хуже»{43}.

Несмотря на включение в состав совещания по обороне министра торговли и промышленности князя Шаховского и двух его предшественников эта «регулирующая» организация обнаружила полнейшее незнание военной промышленности и возможностей ее мобилизации. Представители крупной буржуазии в совещании использовали свое положение для получения крупных заказов и «организованной спекуляции».

«Трехдюймовая шрапнель и была первым лакомым куском, на который оскалились зубы всех шакалов»{44}, писал генерал Маниковский.

Так же бесплодна была деятельность других совещаний: по топливу, продовольствию и перевозкам. В этих организациях представители буржуазии и чиновники, «содействуя» обороне, обвиняли друг друга в темных делах и усердно брали взятки. Потуги регулировать потребление и производство наталкивались на прогнивший бюрократический аппарат и его бесталанных руководителей. В ноябре 1915 года министр путей сообщения А. Ф. Трепов решил бороться с надвигающимся голодом путем регулирования железнодорожного движения. По решению Совета министров на шесть дней было прекращено движение пассажирских поездов между Москвой и Петроградом с целью улучшить снабжение столицы. Но никто не позаботился организовать подвоз продуктов к Москве. Остановив пассажирское движение, правительство гоняло к столице пустые товарные вагоны. Таким же «успехом» завершились попытки наладить снабжение предприятий топливом и сырьем. Добыча угля и нефти падала, разрушенный транспорт не успевал подвозить дрова. Военная промышленность уже с начала 1915 года задыхалась от недостатка топлива. В октябре 1915 года Особое совещание по топливу приняло решение о реквизиции топливных запасов. Решение это было встречено всей буржуазией в штыки. Кстати, в самом совещании оно было принято 14 голосами против 10. В зоне Северо-западного фронта реквизицию топлива попытались провести при помощи военных властей. В ответ на эту попытку совет съездов лесной промышленности пригрозил прекратить заготовку леса.

Пока буржуазия саботировала всякий шаг, направленный к регулированию производства и потребления, а главное — доходов, министры Николая искали виновников разрухи — один в ведомстве другого. На одном из заседаний Совета министров в июне 1916 года обсуждался вопрос о неисправных поставках для армии угля, железа, продовольствия. По свидетельству Штюрмера, [36] бывшего тогда председателем Совета министров, у министра путей сообщения Трепова произошла стычка с министром промышленности Шаховским.

— Нет достаточного количества угля на заводах, — заявил министр путей сообщения.

А уголь-де в ведении Шаховского.

— Да, у меня уголь есть, но вы не даете вагонов, — возражает Шаховской.

— Я не даю вагонов потому, что у меня военное министерство взяло все вагоны... и обратно ничего не присылает.

К этому разговору уже сам министр-председатель добавил: «Были такие пробки вагонов, что для того, чтобы двинуть пришедшие вновь вагоны, надо было скидывать с насыпи другие вагоны»{45}.

Словно слепые, топтались министры вокруг своих ведомств, не понимая, что происходит и как нужно бороться с разрухой. Еще труднее оказалось мобилизовать отсталое сельское хозяйство и крестьянское население в той мере, как это могли сделать передовые капиталистические страны. Товарность полукрепостнического и распыленного сельского хозяйства была в значительной степени вынужденной. Мужику нужны были деньги для уплаты помещику за аренду земли. Деньги выжимал из мужика и налоговый пресс царизма. В годы войны товарность крестьянского хозяйства резко пала. Из деревень в армию взяли наиболее работоспособную часть населения — вместе с городом около 16 миллионов человек, или 47 процентов общего числа взрослых мужчин. Один из вождей буржуазии Бубликов прямо заявил, что Россия ведет войну по преимуществу кровью своих сынов, а не накопленными или добытыми для войны капиталами. С каждым годом войны сельское хозяйство лишалось значительной части средств производства. Правительство реквизировало лошадей, мясной скот, упряжь. «Усердные» чиновники ухитрялись проводить реквизиции без значительной пользы для армии. Орловский губернатор в начале 1916 года доносил о действиях правительственных агентов, забиравших у населения молочный скот в то время, когда жирный яловый скот шёл на спекуляцию. «Они реквизировали то, что всего легче было реквизировать, — заявил на совещании по дороговизне В. Михайловский. — Запасы, которые были умело скрыты и принадлежали более сильным экономически кругам, по-видимому, никакой реквизиции не подвергались»{46}. Разруха проявилась и в развале экономической основы царизма — полукрепостнического помещичьего землевладения. Сократилась [37] его наиболее откровенная форма — сдача земли в аренду крестьянам. Арендная плата снизилась уже в начале войны примерно на одну треть.

Сокращал ось и самое помещичье хозяйство. Постоянные мобилизации подрывали его, отнимая рабочую силу. Привлечение беженцев и военнопленных восполняло не более 1/10 убыли рабочих рук. По Европейской России недостаток сельскохозяйственных рабочих ощущался: в 1914 году в 14 губерниях из 44 (32 процента от всех европейских губерний), в 1915 году в 36 губерниях (82 процента), а в 1916 году во всех 44 губерниях Европейской России была острая нужда в рабочей силе. До войны заработная плата в районах отходничества была значительно ниже, чем в районах притока рабочей силы. Начиная с 1915 года она почти уравнялась. Это говорит о недостатке сельскохозяйственных рабочих и в районах отходничества. Нехватка рабочей силы в связи с общим развалом хозяйства ускоряла распад полукрепостнического помещичьего землевладения. Этот распад обогнал даже общий упадок сельского хозяйства.

Разруха охватила не только полукрепостническое землевладение. Война ударила и по промышленности.

Военизированное капиталистическое хозяйство представляло весьма сложную картину. Разрушения, принесенные войной, прикрывались некоторое время обманчивой видимостью подъема. Война вызвала расширение промышленности, работающей на оборону. Это и создавало видимость подъема. Общая стоимость продукции выросла с 5 620 миллионов в 1913 году до 6 831 миллиона в 1916 году. За этим ростом военной продукции скрывался упадок основных отраслей промышленности. Предприятия, не работавшие «на оборону», в 1916 году сократили производство на 21,9 процента, но вскоре прекратился подъем и оборонной промышленности главным образом из-за недостатка топлива и металла. Через два года после начала войны добыча угля в Донбассе с трудом держалась на довоенном уровне несмотря на увеличение рабочих с 168 тысяч в 1913 году до 235 тысяч в 1916 году. До войны месячная добыча на одного рабочего в Донбассе составляла 12,2 тонны, в 1915/16 году — 11,3, а зимой 1916 года — 9,26 тонны. Министр Шаховской вынужден был признать, что падение производительности труда объясняется «ухудшением оборудования рудников за невозможностью своевременного, ремонта необходимых для добычи угля машин и приспособлений»{47}.

Из-за недостатка топлива останавливались заводы, сокращалась выпечка хлеба. Обыватели жгли заборы и мебель. [38]

Наряду с недостатком топлива сказывался и недостаток металла. В 1916 году потухли 36 доменных печей. Металл начали распределять по карточкам. К концу 1916 года заводы давали только половину металла, необходимого для оборонной промышленности.

Наиболее ярко и открыто развал хозяйства проявился на транспорте. Транспортный кризис отразил общий характер развития военизированного хозяйства. Вначале шел подъем, рост перевозок. Но этот подъем был явно недостаточен для полного удовлетворения требований войны. Наряду с ростом перевозок катастрофически увеличивалось количество не перевезенных грузов. Уже во второй половине 1914 года оно составило 84 тысячи вагонов. В первом полугодии 1916 года гора неперевезенных грузов выросла до 127 тысяч вагонов. 15 июля 1916 года генерал Алексеев, начальник штаба верховного главнокомандующего, писал в докладной записке царю:

«В переживаемое время нет ни одной области государственной и общественной жизни, где бы не ощущались серьезные потрясения из-за неудовлетворения потребности в транспорте... В среднем заводы, работающие на оборону, удовлетворяются транспортом всего лишь на 50 — 60 процентов своей потребности, а для Петроградского района вместо необходимых 18 1/2 миллионов пудов по заявлению министра путей сообщения возможно перевезти лишь 8 миллионов. При таких условиях не только немыслимо увеличение производительности заводов, но придется сократить и теперешнюю работу»{48}.

Хозяйство страны распадалось на ряд более или менее изолированных районов. Это уничтожало успехи общественного разделения труда, достигнутые капиталистическим развитием, и отбрасывало царскую Россию на много десятилетий назад. Так превышение осенних цен на рожь в центральных промышленных районах против цен в соседних районах Центрально-черноземной области составляло (в процентах):

В среднем за 1914 г. — 19
В среднем за 1915 г. — 39
В среднем за 1916 г. — 57

К 1916 году превышение цен выросло вследствие затруднений с переброской хлеба втрое.

Распад транспорта резко обострил продовольственный кризис. Плохо работающие железные дороги создавали недостаток продуктов питания уже в то время, когда в стране еще были запасы хлеба от урожаев прошлых лет. Около миллиарда пудов хлебных [41] запасов не могло быть переброшено в районы потребления. На этой почве быстро росла спекуляция хлебом. Министр земледелия Ридтих осенью 1916 года решился даже на крайнюю меру: объявил принудительную разверстку хлеба. Ридтих был типичным представителем бюрократии. Он прошел отличную бюрократическую школу, возглавляя после революции 1905 года различные департаменты по земледелию и землеустройству. Однако практика столыпинского землеустройства не помогла ему осуществить хлебную разверстку. Попытка кончилась крахом. Хлеба получить не удалось. Быстро опустели товарные склады потребительских центров. Осенью 1915 года города сидели на голодном пайке. Армия получала только половину продовольственной нормы. Развал рынка и спекуляция усиливали расстройство денежного обращения. Золото исчезло из обращения в самом начале войны. Расходы росли с каждым годом. Государственные расходы были больше доходов (в процентах):

В 1914 г. — на 39
В 1915 г. — 74
В 1916 г. — 78

Бумажные деньги печатали все в большем количестве. Рубль падал. Кредит подрывался в корне. Подрыв кредита, в свою очередь, усиливал развал рынка.

В буржуазной экономической литературе приводятся данные о развале «народного имущества» в результате войны. По этим данным к концу войны (1919 г.) Россия потеряла 60 процентов того, что имела в 1913 году, тогда как потери Англии составили 15 процентов, Франции — 31, Германии — 33, Австро-Венгрии — 41. Лишь Япония и Америка увеличили свое «народное имущество», которое, впрочем, так же мало принадлежит в капиталистических странах народу, как и «народный доход».

Если сокращение совокупности всех имуществ было наибольшим в России, то и развал хозяйства в ней шел более быстрым темпом, чем в любой другой стране.

Следствием жестокого развала хозяйства было резкое обесценение валюты; по отношению к доллару оно составляло (в процентах): <
В 1915 г. В 1918 г.

В Японии +0 +1

В Англии -3 -2

В Франции -8 -12

В Италии -16 -20

В Германии -16 -23

В Австро-Венгрии -27 -33

В России -29 -40

Темпы падения валюты в разных странах были разные. На золотом уровне она оставалась в Японии и близком к нему — в Англии. Больше всего обесцененными оказались валюты России и Австро-Венгрии. Значительно меньше — в два-три раза — обесценились валюты Германии, Италии и Франции.

Соединенные штаты, Япония, Англия вели войну только на чужих территориях. Италия осталась почти не затронутой военными действиями. Оккупированная союзниками часть Германии была невелика. Занятые неприятелем местности царской России далеко превосходили и по своим абсолютным размерам и по своему значению для страны все территории, захваченные у Австрии и Франции.

Россия резко выделялась огромной протяженностью фронта боевых действий. Линия русского фронта была в несколько раз длиннее фронтовых линий других держав. Многомиллионные русские и австро-германские армии прошли несколько раз взад и вперед по громадной территории восточного театра военных действий. Вследствие маневренного характера военных операций разрушения были особенно велики не только на местах военных действий, но и в прилегающих к ним областях, испытавших губительное влияние эвакуации. Эвакуации охватили в царской России больше 500 тысяч квадратных километров с населением в 25 миллионов человек, т. е. седьмую часть населения страны. Три миллиона человек были сняты с насиженных мест и брошены в тыл. Тысячные толпы беженцев несли с собой дезорганизацию, панику, расстраивая весь хозяйственный организм. В противоположность Франции, где оккупация и эвакуация пронеслись только один раз — в августе 1914 года, охватив небольшую часть территории, царская Россия в течение всей войны испытывала потрясения от оккупации и эвакуации.

Не сумев в силу своей технической отсталости мобилизовать все хозяйство на оборону, Россия должна была обратиться к помощи союзников.

Размеры открытых союзниками кредитов росли из месяца в месяц. Около восьми миллиардов рублей поплыло в руки правительства. Долги России за время войны почти вдвое превысили всю задолженность до войны — 7 745,9 миллиона против 4 066 миллионов рублей. Кредиты были значительно больше суммы размещенных Россией заказов у союзников. Кроме заказов надо было платить проценты по государственным займам, оплачивать заказы в нейтральных странах, главным же образом в Японии и Америке. [43]

Войны еще более укрепляли зависимость России от союзников. Англия фактически определяла характер расходования кредитов. Под кредиты союзники выкачивали из России золото. В мае 1916 года Барк, министр финансов, писал:

«Особенно невыгодные условия кредита, предлагаемые ныне Англией, свидетельствуют о том, что с дальнейшим развитием военных событий кредит России у одних только союзных держав становится все более затруднительным и полнейшая наша финансовая зависимость от союзников является чрезвычайно тяжелой »{49}.

Даже министр самодержавного правительства вынужден был признать усиление полуколониальной зависимости России за время войны. Старый царский бюрократ видел только один выход: заключать новые займы в другом месте — у империалистов Америки.

Война с центральными державами привела Россию к резкому разрыву внешних хозяйственных связей. Половина покупаемых за границей товаров шла из стран центральной Европы. Около трети русского вывоза направлялось в эти же страны. Связь остальных стран с Германией и Австрией была значительно слабее, и естественно, что прекращение этих связей для Англии, Франции и даже Италии не имело таких разрушительных последствий. В России произошло нарушение хозяйственных связей не только с центральными державами: связь внезапно оборвалась почти со всем миром. Сухопутная европейская граница за исключением шведско-норвежской и не имеющей торгового значения румынской, через которую нельзя было никуда кроме Румынии попасть, оказалась закрытой. В Балтийском море хозяйничали германские подводные лодки. После вступления в войну Турции такое же положение создалось на Черном море. Через все эти границы в 1913 году проходило 9/10 вывоза и 5/6 ввоза. Во время войны связь царской. России с внешним миром повисла на тонкой нити Великого сибирского пути протяжением в 8 тысяч километров с единственным выходом к морю во Владивостоке — Мурманская железная дорога была закончена лишь в конце 1917 года. В дополнение к этому в летние месяцы связь поддерживалась через Архангельск, связанный с центром узкоколейной железнодорожной линией, перешитой на широкую колею только в 1916 году. Архангельск был рассчитан на небольшую пропускную способность грузов. Насколько недостаточна была грузоподъемность этой железной дороги, можно судить по тому, что устанавливалась гужевая перевозка товаров, как во времена Ивана Грозного. Гужем везли по тракту из Архангельска до Вологды [44] и дальше — из Вологды в Петроград — около 1 200 километров. Родзянко писал:

«Еще в начале войны в Думу стали поступать сведения, что вывозка по узкоколейной дороге из Архангельска очень затруднена, а порт завален грузами. Заказы из Америки, Англии и Франции складывались горами и не вывозились вглубь страны. Уже в первые дни войны Литвипов-Фалинский предупредил, что Архангельский порт в ужасном состоянии. Из Англии ожидалось получение большого количества угля для петроградских заводов, но уголь этот негде было даже сложить. Несмотря на то, что Архангельск был единственный военный порт, соединявший нас с союзниками, на него почти не обращали внимания. В одном из первых же заседаний Особого совещания пришлось поднять вопрос об Архангельске и запросить министров, что они намерены предпринять. Министры в лице Сухомлинова. Рухлова и Шаховского либо отписывались, либо обещали на словах, ничего на деле не предпринимая. Между тем к концу лета 1915 года [45] количество грузов было так велико, что ящики, лежавшие на земле, от тяжести наложенных поверх грузов буквально врастали в землю»{50}.

Разрушалось и все грузное здание императорской России. Издержки войны оказались для нее непомерно тяжелыми. За первые три года войны страна израсходовала 167 процентов всей совокупности доходов 1913 года, в то время как Франция — 105 процентов, Англия — 130 процентов. Только в Австро-Венгрии эти расходы достигли 160 процентов.

Тяжесть войны обрушилась на Россию с наибольшей силой. 30 месяцев напряжения вызвали в стране развал промышленности, упадок сельского хозяйства, транспортный кризис, голод.

«Мы в тылу бессильны или почти бессильны... — писал Гучков в августе 1916 года генералу Алексееву, начальнику штаба верховного главнокомандующего. — Наши способы борьбы обоюдоостры и при повышенном настроении народных масс, особенно рабочих масс, могут послужить первой искрой пожара, размеры которого никто не может ни предвидеть, ни локализовать»{51}.

Война всей своей тяжестью обрушилась на плечи рабочих и крестьян. Массы все больше и больше охватывало революционное возмущение. Страна стояла перед взрывом. Империалистская война оказалась могучим ускорителем революции.

3. Разложение армии

Ту же школу нужды и революционного воспитания проходила и армия. Кровавая бойня и неисчислимые потери открывали глаза обманутым. Миллионы убитых и искалеченных с беспощадной жестокостью вскрыли истинный смысл войны, ее грабительский характер.

К тяжелому кошмару бойни присоединялись невыносимые материальные лишения. Окопы, полные грязи и нечистот, отсутствие горячей пищи, недостаток хлеба, вши — такова общая картина фронтовой жизни.

«Знаешь, как на позиции? — читаем мы в одном из многих и многих характерных солдатских писем. — Стоим в окопах. [40] Холод, грязь, паразиты кусают, кушать один раз в сутки дают в 10 часов вечера, и то чечевица черная, что свинья не будет есть. Прямо так с голоду можно умереть...»{52}

Плохо вооруженная, руководимая бездарными генералами, обкрадываемая продажными интендантами, армия терпела поражение за поражением. Без веры в себя, без доверия к своим командирам, не зная, во имя чего гибнут миллионы, неподготовленная, голодная и разутая, она оставляла противнику города, целые области, десятки тысяч пленных.

Тяжелые поражения озлобляли солдат. В массах зрело недовольство, переходившее в глухое брожение, а потом и в активные выступления. Проклиная бестолковщину и неразбериху, солдаты отказывались выполнять приказы, не шли в наступление, избегали боя.

«Здесь в армии большое волнение, — писали с Северного фронта, — надоело уж очень воевать. Уже несколько раз прикажут идти в наступление, но солдаты не выходят из окопов и конец, и так что наступление оставляют»{53}.

Другой солдат из 408-го пехотного Кузнецкого полка того же фронта сообщал:

«Я в наступление ходил четыре раза, только ничего не вышло: не пошли наши полки наступать. Кое-кто пошел, а кое-кто не вышел из окопов, так и я не вылез из окопов»{54}.

По сведениям царских цензоров, вскрывавших солдатские письма, больше 60 процентов авторов писало о неуклонном росте пораженческих настроений. Солдаты бежали с фронта, сдавались в плен или сами простреливали себе руки, ноги, чтобы лечь в лазарет.

От диких ужасов войны пускались в дезертирство. Жили в обстановке постоянной травли, в страхе ежеминутной выдачи полиции. И все же предпочитали пребыванию на фронте полуголодную жизнь дезертира, за которым полевые жандармы охотились, как за зверем.

В 1916 году русская армия насчитывала уже более полутора миллионов дезертиров.

И без того тяжелое положение солдат становилось невыносимым из-за самодурства офицеров. Мордобой и угроза постоянных взысканий преследовали солдат на каждом шагу. За малейший проступок подвергали наказанию. Били за ошибки по службе, лупили за не вовремя отданную честь, за недоставленную водку. Калечили в пьяном виде, кровавили носы и в трезвом, срывая на солдате злобу за свои промахи. «Солдатское личико вроде как [49] бубен: чем звонче бьешь, тем сердцу веселей», со злой иронией говорили солдаты по поводу мордобоя в армии.

В письмах, тысячами конфискованных царской охранкой, рассказывается об ужасах и лишениях солдатской жизни:

«Чем дальше живется — тем хуже. Начальство наше душит нас, выжимает последнюю кровь, которой очень мало осталось. Не дождешься этого времени, когда придет конец всему этому...»{55}

Вот строки из другого письма, которого напрасно ждала убитая горем мать:

«Дорогая мамаша, лучше бы ты меня на свет не родила, лучше бы маленьким в воде утопила, так я сейчас мучаюсь»{56}.

Все более частыми стали случаи расправы солдат с жестокими начальниками. Ненавистные офицеры гибли в бою, расстреливаемые своими же.

Писатель Л. Войтоловский, наблюдавший жизнь армии, записал солдатскую песню, ярко передающую всю ненависть к офицерам:

Эх, пойду ли я, сиротинушка,
С горя в темный лес.
В темный лес пойду
Я с винтовочкой.

Сам охотою пойду,
Три беды я сделаю:
Уж как первую беду —
Командира уведу.

А вторую ли беду —
Я винтовку наведу.
Уж я третью беду —
Прямо в сердце попаду.

Ты, рассукин сын, начальник,
Будь ты проклят!{57}

Обычно в таких случаях виновники расправы оставались нераскрытыми. Офицеров убивали не только на фронте, но и в тылу, в запасных батальонах. Основа старой дисциплины — страх перед начальством — исчезала. В армии участились случаи прямых выступлений солдат против своих командиров и притом не в одиночку. Вместо безрезультатных, кончающихся обычно трагически индивидуальных возмущений и протестов солдатские массы начали действовать коллективно. Своеобразные «забастовки» уже не раз охватывали целые полки и дивизии. Одно из многих солдатских писем так рассказывает о подобной забастовке на фронте в 1916 году:

Разложению армии немало содействовали также и классовые изменения, происшедшие внутри ее командного состава. Офицерский корпус представлял собой отборную, боевую, преданную «престолу», крепко спаянную классовым родством организацию, главным образом помещичьего класса. Царское правительство тщательно оберегало офицерский состав от пополнения его разночинцами. Само офицерство боролось с проникновением в его среду выходцев из низших классов. Но война расшатала устои [51] этой замкнутой группы. Кадровики понесли большие потери в первые же месяцы войны. Их место постепенно заняли выходцы из других слоев. Старая каста потонула в море прапорщиков из разночинцев. Офицеры из адвокатов, учителей, чиновников, недоучившиеся семинаристы, гимназисты, мобилизованные студенты заполнили ряды командиров. Старики встретили новичков с нескрываемым презрением и враждебностью. Демократизация офицерства усилила разброд в командном составе и, в свою очередь, углубила противоречия в армии.

Нелепое истребление человеческих жизней, дикий произвол начальников, бездарное командование, хаос и тяжелые условия жизни разбудили самых отсталых солдат. У одних война рождала ужас и отчаяние, у других — желание найти выход, найти виновников бессмысленного кровопролития.

Патриотической печати, желтым потоком залившей армию, первое время удавалось отводить глухую солдатскую злобу в обычное русло ненависти к «неприятелю». Всякое поражение, малейшая неудача объяснялись происками врага внешнего — немцев — и «врага внутреннего» — евреев. Погромная волна смела на фронте сотни еврейских местечек, разорила, погнала с насиженных мест в неведомую даль десятки тысяч беженцев. У солдат сложилась даже особая примета. «Опять в приказе про еврейских шпионов пишут, — значит, отступать будем», язвили в частях.

У других солдат война вызвала чувство ненависти к буржуазии и правительству. Чем дальше затягивалась война, тем сильнее росло озлобление против господствующих классов. Организованность в этот стихийный процесс вносила партия большевиков. Поставленные вне закона царским правительством, большевики с исключительной самоотверженностью вели работу в армии. Там, где озлобленный солдат судорожно сжимал винтовку, не зная, на кого обрушиться, большевики умело направляли его возмущение против правительства и буржуазии. Там, где доведенные до озверения солдаты искали выхода в бесцельных насилиях над «инородцами», большевики вели интернационалистскую агитацию, противопоставляя ее мракобесию царизма и националистов. Стихийный взрыв отчаяния большевики настойчивой работой превращали в организованное выступление против власти. Преследуемые охранкой, предаваемые военно-полевым судам только за одну принадлежность к партии, большевики непреклонно выполняли долг революционных борцов.

Царское правительство, борясь с «крамолой», широко применяло «отправку недовольных» на фронт. Достаточно было высказаться [52] против тяжелых условий работы на заводе, как хозяин или мастер брали рабочего на заметку, а назавтра его уже вызывали к воинскому начальнику и отправляли в «маршевые роты». В число этих «недовольных» прежде всего попадали подозреваемые в близости к большевикам. Близорукое царское правительство уже в начале войны мобилизовало в армию не менее 40 процентов промышленных рабочих. Кроме того в рядах армии и флота находилось немало активных участников революции 1905 года, немало бывших читателей большевистской «Правды», закрытой правительством в самом начале войны. Находя в этой среде преданных пропагандистов, большевистская партия с их помощью проникала все глубже в солдатскую массу.

Несмотря на правительственный террор большевистская партия сумела создать военные организации в ряде тыловых армейских частей. Работа здесь облегчалась влиянием местных пролетариев. В Петрограде, Москве, Смоленске, Киеве, Харькове, Екатеринославе, Саратове, Нижнем Новгороде, Самаре, Царицыне, Екатеринбурге, Твери, Баку, Батуме, Тифлисе, Кутаисе, в Латышском крае — всюду шла напряженная работа. Призыв в армию большевиков из Нарымской ссылки дал возможность создать в Томске довольно сильную военную организацию. Большое влияние на тыловые части имели также вневойсковые связи солдат с местными большевиками и большевистски настроенными пролетариями. Рабочие забастовки в стране указывали солдатской массе на возможность революционного выхода. Вот типичная картина влияния революционной борьбы рабочих на солдат:

Какую исключительную энергию и самоотверженность проявила партия большевиков в борьбе за революционизирование армии, можно судить по одному из многих отзывов царской полиции, напрасно пытавшейся искоренить революционную организацию:

Большевики шли к солдатам с ясной программой, разработанной Лениным, с четкими и понятными лозунгами, которые освещали самые больные и злободневные вопросы. Опираясь на недовольство солдат, на жадную тягу к миру, разоблачая режим мордобоя, предательство и бездарность командиров, большевики осторожно, но настойчиво подводили пробуждающихся солдат к программе революционного действия.

«Превращение современной империалистской войны в гражданскую войну есть единственно правильный пролетарский лозунг»{61} — так охарактеризовал программу революционной борьбы манифест Центрального комитета большевистской партии, опубликованный 4 ноября 1914 года. Только на этом пути могли вырваться пролетариат и трудящиеся из смертельного кольца войны, только в таком превращении надо было искать выхода из тупика, куда завели страну буржуазия и ее лакеи — меньшевики и эсеры. Но такая программа требовала определенного революционного действия, и Ленин указал, что именно нужно делать:

Лозунг поражения своего правительства являлся ведущим в большевистской тактике во время империалистской войны. Задачей большевиков было широко использовать распространившееся в армии и в стране падение воинской дисциплины и пораженческие настроения для поднятия революционной активности рабочих и солдат. Нужно было внедрить в солдатские массы сознание противоположности интересов империалистского «отечества» и интересов трудящихся, необходимости превращения империалистской войны в войну гражданскую. Это не означало, конечно, [55] как пытались «намекать» троцкисты, помощи германскому империализму, взрыва мостов в России и т. п. Это означало подрыв сил царской монархии — самого варварского правительства, угнетающего огромную массу населения Европы и Азии. Это означало упорную работу по революционному разложению армии, по революционной раскачке масс, продолжение и обострение революционной борьбы в условиях империалистской войны. Вот почему с такой решительностью выступили против этого лозунга все буржуазные и мелкобуржуазные партии в России: кадеты, трудовики, эсеры и все разновидности меньшевиков, в том числе и Троцкий. Плеханов писал по поводу большевистского лозунга: «Поражение России... замедлит ее экономическое развитие, стало быть, и рост ее рабочего движения»{64}.

Троцкий же говорил, что поражение России означает победу Германии. При этом он грубо извращал лозунг Ленина, скрывая, что Ленин выдвигал данный лозунг не только для русских революционеров, но для революционных партий рабочего класса всех стран.

Против лозунга поражения своего правительства боролись не только откровенные социал-предатели и центристы типа Троцкого — его отвергали и правые и «левацкие» элементы в нашей партии. Так в начале войны на совещании в Озерках большевистской фракции Государственной думы с представителями наиболее крупных партийных организаций Каменев критиковал ленинский лозунг пораженчества. Каменев пытался доказать, что печальный для России исход войны был бы нежелателен с точки зрения интересов рабочего движения.

Будучи предан царскому суду вместе с большевистскими депутатами Государственной думы, он также пытался отмежеваться от партии в вопросе пораженчества.

Точно так же группа русских эмигрантов, руководимая тов. Бухариным и критиковавшая «слева» Ленина, в своих тезисах подчеркивала, что она категорически отвергает «выставление в качестве лозунга для России так называемого «поражения России», и указывала на «абсолютную невозможность практической агитации в этом духе»{65}.

С лозунгом поражения своего правительства теснейшим образом был связан большевистский лозунг братания солдат враждебных империалистских армий. Наблюдая стихийные вспышки братания, Ленин внимательно следил за развитием этой революционной инициативы масс. Ленин посвятил специальную статью ряду случаев братания на франко-германском фронте, приведенных немецкими, английскими и швейцарскими газетами. [56]

Все более частые случаи братания и на русском фронте позволили партии большевиков выдвинуть братание как практический лозунг в борьбе за превращение империалистской войны в войну гражданскую.

На совещании генералов в декабре 1916 года командующие армиями приводили десятки свидетельств распада, разложения армии. Дезертирство, уход целых полков с позиций, отказ идти в атаку, расправы с офицерами и в особенности братание — все это было налицо к концу 1916 года. Картина, нарисованная генералами, нисколько не отличается от того, что рассказывает о положении на австрийском фронте бывший солдат царской армии П. А. Карнаухов:

Революционное значение братания заключалось в том, что оно укрепляло сознание интернационального единства трудящихся по обе стороны окопов, приводило к сильнейшему классовому расслоению между офицерством и солдатами, расшатывало силу империалистских армий и развязывало тягу к миру.

Самоотверженная борьба большевистской партии на фоне растущего разложения армии дала быстрые результаты.

4. Царская Россия — тюрьма народов

Война резко отразилась и на положении угнетенных национальностей.

Царская Россия была названа Лениным «тюрьмою народов». Это с исчерпывающей полнотой и яркостью определяло жизнь многочисленных национальностей «державы Российской». [57]

При самодержавии в тяжких условиях находились все трудящиеся, но особенно невыносимым было положение трудящихся нерусских национальностей, или, как их тогда презрительно называли, «инородцев». Экономическая эксплуатация в отношении их усугублялась жесточайшим национальным угнетением. Даже те жалкие права, которыми пользовались трудящиеся-русские, безгранично урезывались для угнетенных национальностей. Политическое бесправие, административный произвол и культурный гнет несло самодержавие порабощенным народностям.

Политика русских царей носит ярко выраженный завоевательный характер.

В XVI — XVII столетиях русский царизм, отражая интересы господствующих классов, предпринимает широкие военные походы на Восток. Он накладывает грабительскую лапу на земли Среднего и Нижнего Поволжья, осуществляет покорение Сибири, достигая Великого океана, вторгается в степные пределы левобережной Украины. С еще большей резкостью проявляются интересы дворян, торгового и зарождающегося промышленного капитала в военных планах Петра I, стремившегося «стать твердой ногой» на берегах Балтийского, Черного и Каспийского морей. При нем были захвачены районы нынешней Эстонии, части Латвии и Финляндии, кавказское побережье Каспия. Екатерина II присоединила к России северное побережье Черного моря, Крым, правобережную Украину, Белоруссию, Литву и Курляндию. Александр I отнял у шведов Финляндию, у турок — Бессарабию и получил после войны с Наполеоном часть Польши с Варшавой. При нем же Россия закрепилась в Грузии и начала многолетнюю войну за порабощение кавказских горцев. Война эта продолжалась и на всем протяжении царствования Николая I. Александр II закончил покорение Кавказа, отнял у Китая Приамурский и Уссурийский края, захватил огромные территории в Средней Азии. Последний из русских царей Николай II, продолжая политику отцов и дедов, пытался вначале осуществить присоединение Манчжурии и Кореи, а затем вступил в мировую войну, преследуя захват Константинополя, Турецкой Армении, Северной Персии и Галиции...

Зловещая тень двуглавого орла реяла на огромном пространстве империи, простираясь от берегов Балтики до вершин Кавказа и от солнечных степей Украины до среднеазиатских песков и сопок Дальнего Востока.

Каждый шаг русского царизма, как и деятельность всех буржуазных правительств Европы, был отмечен огнем, кровью и насилием. Нищета и безысходное горе сопровождали победное шествие капитализма в аулы Кавказа, кишлаки Туркестана и финско-тюркские деревни Поволжья.

Царское правительство не останавливалось в случае сопротивления перед поголовным истреблением и выселением местного населения захваченных областей. Десятки цветущих горских аулов были превращены в развалины и пепел. Дым пожарищ стлался по ущельям. Вырубались леса, сравнивались с землей селения, вытаптывались посевы, расхищалось имущество горцев вплоть до домашнего скарба.

Отнятые у коренного населения земли раздавались русским офицерам, помещикам, кулакам. Тысячи богатейших барских усадеб создавались на расхищенных землях башкир на Волге; огромные роскошные царские и княжеские имения вырастали на Кавказе, в Крыму, в Средней Азии. Проведение этой «земельной реформы» в порабощенных областях сопровождалось насаждением крепостного права. Петр I ввел его в Прибалтийском крае, Екатерина II — на Украине, Николай I старательно укреплял его на Кавказе.

Следом за царским генералом в завоеванные районы шел русский помещик, устремлялись купец и фабрикант. Национальные области наводнялись русскими солдатами, жандармами, чиновниками. Вместе с ними пробирался туда и православный поп, утверждавший крестом право штыка и золота.

Военное насилие и разбой сменялись еще более страшным экономическим угнетением. Присоединенные районы превращались в колонии капитализма, становясь главными поставщиками сырья и топлива для развивающейся промышленности России. Украина дала ей донецкий уголь и криворожскую руду, Кавказ — нефть, Средняя Азия — хлопок и т. д.

На смену старинным крепостям с бастионами и пушками возводились помещичьи усадьбы, кулацкие хутора, капиталистические фабрики. А рядом с ними вырастали тысячи, десятки тысяч «божьих» церквей и государевых кабаков. В царских кабаках спаивали местное население водкой, в церквах кадили ладаном и возносили молитвы за успех колонизаторской политики «белого царя». Многочисленная армия попов усердно трудилась над внедрением в умы «дикарей» основ православия и самодержавия.

Выстроенные церкви обращались в орудия дополнительного грабежа национального населения. Новокрещеных из «инородцев» приучали к православию путем штрафов за непосещение исповеди, за незнание молитв, несоблюдение обрядов и т. д.

Проповедь христианства среди угнетенных национальностей носила самый разнузданный и циничный характер. Методы [61] религиозно-просветительной работы миссионеров среди полудиких народов Сибири часто носили провокационный характер.

Приехав в селение, миссионер начинал свою проповедь «честью», давал небольшие подарки: кресты, иконки, табак и т. п. Если это не помогало, он останавливался длительным постоем у непокорных и принимал против них более «решительные» меры. В конце концов миссионер доводил окружающее население до того, что против него начинали раздаваться угрозы. Тогда виновных хватали, отбирали у них имущество, сажали в тюрьму.

Первыми христианскими просветителями среди сибирских племен были беглые, бродячие монахи, вместе с молитвой и святой водицей занесшие в тундры Сибири водку и сифилис.

Система широкого спаивания туземцев-звероловов применялась и позднее, во времена деятельности «православного миссионерского общества» — огромного предприятия с 200 тысяч основного капитала. От такого «христианского» попечения сибирские племена в последние годы перед войной вымирали со страшной быстротой.

В течение трех с половиной веков тяготел страшнейший церковный гнет и над мусульманскими народами России. Религиозные гонения, закрытие мечетей (один лишь епископ казанский Лука — 1738-1755 гг. — разрушил в Татарии 418 мечетей из 536) сопровождались насильственным отобранием детей мусульман в церковно-приходские школы.

Русское просвещение среди финско-тюркских племен Поволжья началось с учреждения в Казани духовной академии. Кадры православных миссионеров готовились и восточным факультетом Казанского университета.

Одним из ярчайших актов русификаторской политики последнего времени является изданный министром народного просвещения графом И. И. Толстым закон — «Правила 31 марта 1906 года». Указывая на необходимость при помощи «науки» усилить в порабощенных народах «любовь к общему отечеству», закон вводил во всех школах для «инородцев» обязательное обучение русскому языку{67}. Но государственная русская школа добросовестно выполняла эту обязанность и до издания закона Толстого. В Польше еще после восстания 1863 года были закрыты все национальные университеты и гимназии и заменены русскими школами; запрещено было громко разговаривать по-польски в. общественных местах — учреждениях, магазинах, на улицах. Под таким же гнетом находилась Украина. Самое слово «Украина» было признано крамольным и заменено названием «Малороссия». Не допускалось печатание книг и газет на украинском языке, запрещалось преподавание родного языка даже в частных школах и употребление его в публичных выступлениях. Результаты угнетения сказались губительнейшим образом на культуре украинского народа. До присоединения к России Украина в культурном отношении стояла выше Великороссии. К концу прошлого столетия украинские губернии давали поражающий даже для царской России процент неграмотных.

При помощи армии и государственного аппарата — государственной русской школы и православной религии — царское правительство беспощадно осуществляло повсеместную руссификацию. То обстоятельство, что большинство порабощенных народностей представляло культурно-отсталые национальности, только облегчало эту задачу. Но даже в тех случаях, когда русский империализм сталкивался с национальностями, по своему экономическому и культурному уровню стоявшими не ниже, а иногда и выше великороссов (как, например, поляки, финны, эстонцы, латыши, отчасти грузины, армяне, украинцы и др.), это не мешало ему проводить руссификацию с той же свирепостью и непримиримостью. Александр захватывая Финляндию, обещал сохранить в ней сословное самоуправление, которым она пользовалась у Швеции. Но постепенно русское правительство ликвидировало эту автономию, решив сравнять в бесправии Финляндию со всей страной. Польша давно уже была придавлена пятой царского жандарма. Даже куцая реформа, проведенная созданием так называемых органов местного самоуправления (земств и городских дум), на Польшу не распространялась. Не получила Польша и суда присяжных. Многочисленные правовые ограничения были установлены для поляков на государственной службе и в армии.

В особенно бесправном положении находились в царской России евреи. Они были ограничены в праве жительства и свободного передвижения. Исключение составляли только богатые евреи — купцы первой гильдии — и лица с университетским образованием. Классовая политика, которую царское правительство проводило и в национальном вопросе, находила свое отражение в некоторых послаблениях, дававшихся имущим слоям населения. Но все же по сравнению с господствующим русским буржуа и помещиком еврейский или армянский купец чувствовал себя бесправным. Доступ в школу для евреев был ограничен нормой, на государственную службу и железные дороги их совсем не принимали и т. д. Для проживания еврейского населения была отведена так называемая «черта оседлости». Скученные в городах и местечках губерний Польши, Литвы, Белоруссии и части Украины еврейские массы были обречены на беспросветную нищету. [63]

Местное национальное население подвергалось самому бесстыдному обиранию со стороны царских властей. Система взяток, широко распространенная в царской России вообще, принимала невероятные размеры на далеких окраинах. Тучи прожорливых чиновников, как саранча, поедали последние крохи у трудящихся угнетенных национальностей. В Средней Азии в результате русской колонизации налоги на местное население возросли в 3 — 4 раза, а в отдельных случаях увеличивались в 15 раз. Население вымирало. Там, где до прихода русских было 45 селений, насчитывавших 956 дворов, через двадцать лет колонизации осталось только 36 селений, объединявших 817 дворов, из которых 225 пустовали. Об этом рассказывают путешественники, посетившие в конце прошлого столетия районы, населенные узбеками. Они рисуют, очевидно, далеко не полную картину всех ужасов, творившихся в царских колониях: царская цензура не допустила бы этого. Но и они упоминают о беспощадных кровавых расправах с туземцами за малейшую попытку возмущения с их стороны. Целые кишлаки выжигались дотла за какое-нибудь одно тело убитого русского, найденное по соседству.

В приказе русского офицера, усмирявшего в 1910 году восстание в Катта-Кургане, с полной беззастенчивостью сказано, что «одна подошва русского солдата ценнее тысячи голов несчастных сартов» (узбеков){68}.

И такие приказы не оставались «фразой». Об этом говорит беспощадная расправа с населением Андижана.

В 1898 году вспыхнуло восстание среди узбеков тогдашней Ферганской области. Во главе его стоял пользовавшийся огромной популярностью местный религиозный вождь Дукчи Ишан. В ночь с 17 на 18 мая отряд местных жителей, вооруженных ножами, железными булавами и палками, напал на солдатские казармы в Андижане. Выло убито 19 солдат. Царским войскам удалось, однако, быстро подавить восстание. Сотни узбеков, даже не принимавших участия в выступлении, были перебиты. Сравняли с землей все кишлаки, где жили руководители восстания, и на голом месте их выстроили русские селения. Для возмещения убытков, определенных в 130 тысяч рублей, продавалось с молотка имущество не только осужденных, но и их родственников. 18 человек были повешены, 362 — присуждены к каторжным работам от четырех до двадцати лет.

Неудивительно, что народности Средней Азии, как и других колоний, были проникнуты трепетом перед «русским именем». Каждый самый незначительный представитель царской администрации до последнего городового включительно чувствовал себя [64] полным владыкой над подвластными ему «дикарями». Вся система управления была направлена к сохранению и поддержанию необходимых условий для национального угнетения. И власть и церковь советовали русскому населению не считать «некрещеного инородца» за человека.

Русское правительство, предотвращая аграрную революцию,. старалось удовлетворить земельные нужды части своих крестьян за счет угнетенных народов. Колонии отдавались в эксплуатацию и разграбление кулакам-крестьянам и казакам.

Вместе с тем из переселяемых на окраины крестьян и казаков самодержавие создавало опору в борьбе с коренным национальным населением.

Помещичья верхушка, представленная партиями «союза русского народа», «националистами» и другими вместе с военщиной, бюрократией и монархической печатью ( «Земщина», «Русское знамя», «Новое время», «Московские ведомости», харьковский [65] «Южный край», тифлисский «Кавказ», «Киевлянин» и другие газеты) развивали бешеную националистическую кампанию против всех «инородцев», особенно изощренно разжигая антисемитизм, организуя еврейские погромы на Украине, армяно-тюркскую резню в Закавказье и т. д. Правительство со своей стороны поощряло национальную рознь между отдельными народностями. Натравливая их друг на друга, царизм упрочивал свое господство над угнетенными национальностями, предотвращал возможность их объединения, создания единого интернационального фронта угнетенных народов против русского самодержавия.

Политика царизма среди угнетенных национальностей выражалась древним политическим лозунгом Рима: «Разделяя — властвуй».

Все население Российской империи резко разграничивалось на два лагеря: с одной стороны, великороссы, которым всячески внушалось, что они представляют собой привилегированную великодержавную нацию, с другой — зависимые, неполноправные народы.

Один из лидеров партии «Всероссийского национального союза» писал в «Новом времени» — газете, издававшейся Сувориным и отличавшейся даже среди черносотенной прессы особенным изуверством в разжигании национальной розни и утверждении российского великодержавия:

Великодержавно-националистические установки наиболее ярко были отражены в программе черносотенного «союза русского народа». В ней говорилось:

Национальная политика черносотенцев находила полное одобрение у партий октябристов и «националистов». Первым пунктом программы партии «националистов» значилось

Более умеренные буржуазные партии, как кадеты, которые называли себя партией «народной свободы», и другие, отражавшие интересы капиталистических помещиков и промышленного капитала, особенно легкой индустрии, т. е. групп, которые более других нуждались во внутреннем рынке, стремились достичь своих националистических целей путем некоторых внешних уступок буржуазным элементам угнетенных национальностей. Но, конечно, и эти партии не допускали никаких колебаний в вопросах единства русского государства и дальнейших захватов чужих земель. Лозунг «единой и неделимой России» был общим для всего буржуазного лагеря.

Ленин, говоря о позиции кадетов в национальном вопросе, спрашивал, чем они отличаются от национализма и шовинизма «Нового времени» и К°, и отвечал:

Так называемые социалистические партии, признавая на словах право угнетенных национальностей на самоопределение, на деле также отстаивали неприкосновенную цельность Российского государства. Партия социалистов-революционеров, высказываясь за построение государства на федеративных началах, в то же время никаких прав на государственное отделение нациям не предоставляла, ограничивая разрешение национального вопроса областью культуры и языка.

Существовавшие в пределах России националистические партии — «Польская партия социалистов» среди поляков, «Дашнакцутюн» среди армян, «Бунд» среди евреев и т. п. — давали буржуазное в общем освещение национального вопроса, стоя за разделение организаций рабочего класса по национальностям. Они сводили его к узким проблемам своей национальности, отражая взгляды мелкобуржуазных слоев и извращая интернациональную пролетарскую линию. Одним из таких «решении» национального вопроса был проект «культурно-национальной автономии». Выдвинутый австрийскими социал-демократами, нашедший поддержку у еврейского «Бунда» и встретивший сочувственный отклик в среде меньшевиков, в том числе кавказских, он сводился к подмене большевистского лозунга о самоопределении нации вплоть до отделения мелкобуржуазным националистическим лозунгом организации особых общегосударственных национальных союзов для руководства школьными, культурными и другими делами своей национальности.

Сталин указывал, что «культурно-национальной автономией» «разбивается единое классовое движение на отдельные национальные ручейки... распространяя вредные идеи взаимного недоверия и обособления рабочих различных национальностей»{73}.

В то же время «культурно-национальная автономия» являлась проповедью лозунга межклассового объединения. Так меньшевики и в национальном вопросе дезертировали с классовых интернациональных позиций пролетариата.

Большевики, вырабатывая под руководством Ленина и Сталина свою национальную политику, учитывали огромное значение национального вопроса для пролетарской революции, особенно в условиях России, где нерусские национальности представляли собой большинство населения (56,7 процента), а великороссы — меньшинство (43,3 процента). Партия большевиков прилагала все усилия, чтобы не допустить раскола между русским пролетариатом и рабочими других национальностей.

Ленин и Сталин дали исчерпывающую критику программ буржуазных и мелкобуржуазных партий по национальному вопросу. Большевистская партийная конференция в сентябре 1913 года — так называемое «августовское, или летнее, совещание Центрального комитета» — подтвердила основную установку партии по национальному вопросу — об интернациональном сближении трудящихся, — отметив, что «интересы рабочего класса требуют слияния рабочих всех национальностей данного государства в единых пролетарских организациях — политических, профессиональных, кооперативно-просветительных и т. д. Что касается до права угнетенных царской монархией наций [68] на самоопределение, т. е. на отделение и образование самостоятельного государства, то социал-демократическая партия безусловно должна отстаивать это право... Этого требует... дело свободы самого великорусского населения, которое не способно создать демократическое государство, если не будет вытравлен черносотенный великорусский национализм, поддерживаемый традицией ряда кровавых расправ с национальными движениями и воспитываемый систематически не только царской монархией и всеми реакционными партиями, но и холопствующим перед монархией великорусским буржуазным либерализмом, особенно в эпоху контрреволюции»{74}.

Таковы были ленинско-сталинские установки в национальном вопросе.

До империалистской войны буржуазное национально-освободительное движение не выдвигало прямой задачи отделения своих наций от России.

Война с явно наметившимся поражением русской армии породила сильные сепаратистские стремления в среде буржуазных националистических групп. Центробежные силы стали брать верх. С одной стороны, переполнилась чаша национального терпения, с другой — почувствовалось, что запоры, висящие над «тюрьмою пародов», стали терять свою прочность и что при достаточном напоре можно избавиться от них навсегда.

На национальных окраинах началось направленное против русского царизма брожение. В Средней Азии оно вылилось в 1916 году в крупное восстание, охватившее не только казахов, которых до революции называли киргизами, но почти все народы, населяющие степной край (Казахстан) и Туркестан.

Усилилась деятельность буржуазных сепаратистов в среде поляков, финнов и украинцев, выработавших националистическую программу действий. Оживление национально-освободительного движения наблюдалось и среди литовцев, закавказских национальностей и др. До крайности обострились и общие национальные требования, особенно в связи с тем, что империалистская война была объявлена буржуазией войной якобы в защиту слабых наций.

Стремления к отделению от России нашли отражение в организации заграничных съездов националистов-сепаратистов. Была создана «Лига русских народов», которая обратилась в мае 1916 года с коллективной жалобой к президенту Соединенных штатов Вильсону, характеризуя тяжелое положение национальностей в России. [69]

Сепаратистские стремления, возникшие среди народностей России, серьезно учитывались воюющими сторонами. Каждая из них старалась использовать это движение в своих целях. Вот что писал во время войны видный французский деятель Пьер Шантрель премьеру Клемансо:

Угнетенные национальности служили серьезным резервом пополнения человеческого материала действующих армий. Они были теми забитыми рабами войны, которых сама буржуазия с циничной откровенностью называла «пушечным мясом».

Лицемерное объявление империалистской бойни «священной войной за освобождение слабых наций» необходимо было буржуазии воюющих стран для того, чтобы заручиться поддержкой угнетенных народностей и населения колоний, и для подрыва среди них авторитета враждебной стороны. Германия, например, стремилась вызывать восстания в Ирландии и колониях стран Антанты. Антанта со своей стороны восстанавливала против Германии чехов, поляков и т. д.

Все это на фоне общего обострения империалистских противоречий сильно поднимало волны национально-освободительного движения. Последнее становилось очень серьезным политическим, а местами и революционным фактором.

Один из основных идеологических устоев монархического режима — «единая и неделимая Россия» — к этому времени был уже сильно расшатан всем ходом военных событий, подготовивших и облегчивших успех революции. [70]

5. Два заговора.

Разложение армии было лишь наиболее ярким показателем общего распада прогнившего полицейского строя. Царский двор, за всю историю Романовых бывший ареной интриг, подкупов, тайных убийств, открыто стал пристанищем проходимцев и темных дельцов. Огромную роль при дворе играл Григорий Распутин, переменивший свою настоящую фамилию на Новых. Крестьянин села Покровского, Тюменского уезда, он в молодости бродил по монастырям, вращался среди святош, странников, юродивых. Вскоре он и сам начал «пророчествовать», собирая вокруг себя кликуш. В деревне его прозвали «Гриша-провидец». Слухи о новом «святоше» дошли до Петрограда, где в ряде великосветских салонов широко распространено было религиозное мракобесие. Распутина вызвали в столицу. Не лишенный ума, хитрый мужик быстро приспособился к ханжеской обстановке сановных кружков.

Распутина наперебой приглашали в сиятельные дома. На истеричных старух и пресытившихся, скучающих барынь Григорий производил сильное впечатление. Начальник департамента полиции С. П. Белецкий, по должности своей наблюдавший за «старцем» и вместе с этим пользовавшийся его влиянием в интересах своей карьеры, признавался после революции, что Распутин брал уроки гипноза. В великосветских кругах из уст в уста передавали примеры «святости» Распутина, рассказывали о его чудесном даре — исцелять больных. Распутина пригласили ко двору. Наследник престола Алексей страдал гемофилией — постоянными кровотечениями — болезнью, против которой медицина покамест бессильна. Суеверная царица прибегала к помощи странников, гипнотизеров, возила сына прикладываться к мощам. На этой болезненной привязанности истеричной женщины играл Распутин, внушивший царице, что без его молитв наследник умрет. Распутин приобрел огромное влияние при дворе. Императрица писала о нем мужу:

Квартира Распутина, ставшего своим человеком при дворе, была переполнена разными аферистами и темными дельцами. Распутин рассылал министрам просьбы о предоставлении концессии [71] или должности с безграмотной запиской: «Милай, сделай...» Ни одно новое назначение не обходилось без участия «царского лампадника», как прозвали «святого». Когда нужно было назначить министра внутренних дел, царица писала Николаю:

Отозваться хорошо о «друге» было достаточно, чтобы попасть А. Н. Хвостову в министры внутренних дел.

Распутинщина, как дурная болезнь, разъедала царский режим, но Распутин при дворе был далеко не одинок. Буржуазные историки выдвинули его фигуру с целью скрыть, что вся придворная клика представляла собой гнусную, заживо разлагающуюся шайку. При дворе успешно подвизались такие типы, как князь М. М. Андроников, спекулянт, организатор всевозможных дутых предприятий и крупных прибыльных операций, вроде покупки при содействии военного министра Сухомлинова орошаемых земель в Средней Азии. Один из секретарей Распутина Манасевил-Мануйлов, секретный агент полиции, сотрудник реакционной газеты «Новое время», настолько беззастенчиво занимался аферами и взяточничеством, что даже полиция вынуждена была его арестовать. Но в дело вмешалась царица. 10 декабря 1916 года она писала Николаю:

Не Распутин, а распутинщина — мракобесие, изуверство, умственное убожество и моральное гниение, нашедшие в Распутине только наиболее яркое выражение, — вот что характеризовало режим Романовых.

Растущей катастрофе царизм смог противопоставить, только новые репрессии и усиление и без того каторжных порядков. Разогнали последние остатки профессиональных союзов. Промышленные города беспощадно очищались от «подозрительных» по революционности элементов. Тюрьмы были переполнены. Но министры не справлялись с разрухой. Их стали смещать. Началась министерская чехарда. За два года войны сменилось четыре председателя Совета министров — И. Л. Горемыкин, В. В. Штюрмер, А. Ф. Трепов, Н. Д. Голицын, — шесть министров внутренних дел, три — военных, три — иностранных дел. Они появлялись, недолго маячили на поверхности и исчезали. Это называлось «министерской чехардой». Совет министров иронически именовали «кувырк-коллегией». Распределение портфелей зависело от рекомендаций темных проходимцев, от мнения «звездной палаты», как называли кружок Распутина. Часто играли роль и другие мотивы. Упрашивая Николая назначить Штюрмера председателем Совета министров, царица писала, что голова у нового кандидата «вполне свежа»{79}. Н. А. Маклакова назначили министром внутренних дел по следующему, как он сам признался, поводу: когда Николай после убийства Столыпина приехал из Киева в Чернигов, где Маклаков был губернатором, там была «отличная погода, хорошее, бодрое настроение»{80}. Губернатора отметили. Маклаков был очень необходим в дворцовом обиходе: умел петь петухом, подражал «влюбленной пантере» и другим животным. Этих шутовских свойств было достаточно, чтобы получить министерский портфель.

Ни частые сальто-мортале (смещения) министров, ни «денные и нощные» молитвы «друга» — ничто не помогало. Страна и армия все больше и больше революционизировались. Старые противоречия разгорались с новой силой, создавая и накапливая день за днем элементы революционной ситуации.

Общая разруха с особой силой отразилась в продовольственном кризисе осени 1916 года. Резко упал подвоз хлеба. Петроград ежедневно получал только треть следуемых ему вагонов. У продовольственных магазинов выросли огромные очереди. Собирались задолго до рассвета, простаивали целые ночи, а утром голодный паек доставался только части ожидающих. Бесконечные хвосты играли роль митингов и заменяли собой революционные прокламации. Тут же обменивались новостями. Нередко выступали агитаторы, разъясняя, кто создал продовольственные затруднения. Настроение широких масс быстро поднималось. Начальник пермской жандармерии сообщал 18 октября 1916 года:

Начальник московской охранки доносил 20 октября:

Правительство попыталось было внести успокоение в народ. Министр земледелия граф А. А. Бобринский выступил с разъяснениями, но его беседы с газетчиками дали только пищу для нового возбуждения. В массах стало известно, что продовольственную политику ведет крупный помещик, известный сахарозаводчик, миллионер, чуждый и враждебный народу.

Партия большевиков несмотря на ряд арестов, вырвавших из ее рядов видных руководителей, — совсем недавно, в ночь с 20 на 21 июля 1916 года, были арестованы 30 человек, среди них члены Петербургского комитета, — к осени восстановила свои [75] организации и широко развернула работу. На заводах ожили большевистские кружки. Отдельные кружки слились в районные организации. Усилилось распространение революционной литературы. В середине октября в сто лице вышел листок «К пролетариату Петербурга»; Петербургский комитет большевиков указывал:

Призыв партии упал на горячую почву. 17 октября забастовал завод «Рено» на Выборгской стороне. Рабочие двинулись и другим предприятиям. Скоро толпа демонстрантов залила Сампсониевский проспект. У казарм 181-го полка полиция хоте л а арестовать агитатора, но толпа его отстояла. Солдаты выбежали из казарм и стали забрасывать городовых камнями. Вызвали командира полка. Возбужденные рабочие и солдаты разбили автомобиль и ранили полковника. Поздно вечером офицеры вызвали учебную команду полка. Она отгородила казармы от демонстрантов, однако стрелять в толпу несмотря на троекратный приказ не стала. Прискакали казаки, но, видимо, побоялись вооруженных солдат. Рабочие пошли снимать с работы другие заводы. На следующий день забастовало большинство предприятий Выборгской стороны. Заводы не работали три-четыре дня.

Суд над матросами, арестованными за создание большевистской организации в Балтфлоте, должен был состояться 26 — 26 октября. Большевики призвали петроградских пролетариев протестовать против царского суда. 25 октября на улицы столицы вышло несколько десятков тысяч рабочих с песнями и плакатами: «Долой войну! Долой казнь!» Полиции не удалось смять демонстрацию. Весь день в разных районах города происходили выступления. Всего в октябре бастовало по всей стране около 187 тысяч — вчетверо больше, чем в предыдущем месяце (в сентябре 47 тысяч), и во много раз больше, чем за любой период войны. Но дело было не только в росте стачечной волны: октябрьские забастовки носили резко выраженный политический характер и шли под руководством той самой большевистской партии, которую полиция считала начисто ликвидированной. Директор департамента полиции хвастался этой ликвидацией в запоздалом донесении министру внутренних дел. 30 октября, когда министр читал [76] донесение о разгроме большевистской партии, в его руках были также сводки о новой стачке и демонстрации неслыханных с 1914 года размеров. Особенно тревожило господствующие классы то, что рабочие стали вовлекать в движение солдат.

Буржуазия, предчувствуя нарастающую грозу, постучалась в дверь к самодержавию. Теперь самодержавие нужно было буржуазии не только для продолжения войны до победы, но и для борьбы с революцией. Кадеты с тревогой отмечали быстрое нарастание революции. На заседании Московского комитета кадетской партии 23 сентября Кишкин, видный руководитель кадетов, доказывал, что страна доведена бездарным правительством до революции. Кишкин надеялся, что это бросит правительство в объятия кадетов, заставит самодержавие пойти на уступки. 23 — 24 октября 1916 года в Москве состоялась партийная конференция кадетской партии. Она обнаружила даже по признанию охранки, агенты которой присутствовали на конференции, «непомерный страх перед революцией». Милюков предостерегал против поощрения «революционных инстинктов»:

Так говорили кадеты, и ту же позицию занял весь прогрессивный блок Думы. Недавние оппозиционеры говорили уже не о борьбе с правительством во имя войны, а о помощи ему в борьбе с революцией. Но монархия уже не справлялась ни с тем, ни с другим. Тяжелые поражения на фронте показали, что царизм не способен вести победоносную войну. Непрерывно растущая разруха говорила о его бессилии вывести страну из тупика. Как только выяснились размах и характер петроградской стачки 25 — 26 октября, буржуазия заговорила другим, более твердым языком. Правый депутат Шульгин выступил 3 ноября в Государственной думе с речью:

В том же заседании выступил кадет Маклаков, заявивший: «Мы, господа, работать с этим правительством больше не можем, мы можем ему лишь помешать, как оно будет мешать [77] нам, но совместная работа стала совсем невозможна, и пусть выбирают: мы или это правительство»{86}. Несколько раньше — 1 ноября — в Думе выступил Милюков. Сообщив ряд конкретных фактов из неумелой, продажной практики правительства, Милюков каждый раз спрашивал: «Что это — глупость или измена?»{87} Лидер кадетов резко критиковал председателя Совета министров Штюрмера, обвиняя его в предательстве интересов России. Милюков говорил о «темных силах»{88}, окружающих трон. Он в очень осторожной форме говорил о предательстве на самом верху, намекая на императрицу, которую молва обвиняла в сочувствии немцам. Центральный пункт речи Милюкова: правительство не в состоянии вести войну до победного конца. От имени всего прогрессивного блока выступил С. Шидлозский с официальным заявлением:

Буржуазия требовала уже не «министерства доверия», а ответственного министерства, т. е. целиком отвечающего перед Думой. Такое правительство смогло бы. по мнению лидеров оппозиции подавить революцию и продолжить войну.

Как ни резко выступала буржуазия против самодержавия, но она всячески подчеркивала, что острота борьбы объясняется угрозой революции. Тот же Шульгин говорил в Думе:

Выступление прогрессивного блока встретило поддержку и среди крайних правых. Пуришкевич резко критиковал правительство и «темные силы», управлявшие страной{91}. Даже Государственный совет, в который подбирались наиболее преданные престолу люди, — даже эта палата сановных реакционеров приняла 22 ноября резолюцию о смене министерства{92}. Съезд объединенного дворянства — и тот заговорил о «темных силах» и создании нового правительства. Правда, дворянская резолюция указывала, что новое министерство должно быть ответственно только перед монархом{93},но и в таком виде выступление съезда говорило о разрыве между правящей верхушкой и известной частью ее классовых друзей. Осенью 1916 года прогрессивный блок был встречен чуть ли не в штыки теми, кто осенью 1916 года повторял его требования, — так колебалась почва под ногами у господствующих классов страны.

Самодержавие очутилось перед выбором: либо продолжать войну и столкнуться с восстанием рабочих и крестьян, либо пойти на мирную сделку с немцами и тем самым смягчить революционное недовольство. В этом последнем случае царизму пришлось бы встретиться с сопротивлением буржуазии, которой война была нужна как неиссякаемый источник прибыли, как путь к завоеванию новых рынков. Царь и его окружение решили покончить с войной, полагая, что с оппозицией буржуазии все же справиться будет легче, чем с восстанием масс.

Но открыто объявить о своем намерении было рискованно: слишком возбуждены были буржуазные круги, да и союзники давно уже с возрастающим недоверием следили за политикой самодержавия.

Русская буржуазия во время войны не раз пыталась обратиться к англо-французским империалистам с жалобой на стеснения в «патриотической» работе. Иностранных капиталистов интересовала не только царская армия, без которой нечего было и думать о победе над Германией. В ряде отраслей — металлургической, химической — большая часть российской промышленности принадлежала иностранному капиталу. Буржуазия Англии и Франции была заинтересована в бесперебойной прибыльной «работе на оборону». В конце марта 1916 года Родзянко получил приглашение от правительств Англии, Франции и Италии прислать делегацию Государственной думы для ознакомления с работой иностранной оборонной промышленности. Весной 1916 года ряд депутатов, в том числе Милюков, Протопопов, выехал за границу. Оттуда, в свою очередь, в апреле 1916 года приехали представители иностранных правительств. Прибыли Альбер Тома, видный деятель II Интернационала, и Вивиани — оба «социалисты», члены французского министерства. Николая тщательно подготовили к встрече с делегатами, заверив его, что хотя они и «социалисты», но все силы отдают делу обороны империалистского отечества. Вот какую характеристику одному из них дал французский президент Пуанкаре, прозванный «Пуанкаре-Война» за резко выраженную империалистскую политику:

Это был аттестат всему II Интернационалу за верную службу империализму.

Альбер Тома приехал в Россию, чтобы добиться улучшения работы на оборону и посылки 400 тысяч русских солдат во Францию. Тома и Вивиани пробыли в России до 17 мая 1916 года. Они посетили военные предприятия, беседовали с крупнейшими капиталистами, генералами, с императором, добиваясь устранения всех препятствий в работе оборонной промышленности. Французские «социалисты» пытались было уговаривать и рабочих, но встретили такой прием, что Тома счел нужным посоветовать самодержавию принять против них особые меры. Альбер Тома, как сообщает Палеолог, заявил председателю Совета министров Б.Штюрмеру: «Заводы ваши работают недостаточно напряженно, они могли бы производить в десять раз больше. Нужно было бы милитаризировать рабочих»{95}.

Русскому царю, без того славившемуся дикой эксплуатацией пролетариата, лидеры II Интернационала предлагали превратить рабочих в военных рабов.

Английский посол Джордж Бьюкенен не раз указывал Николаю на тяжелое положение страны. Чем больше Россия терпела поражений, тем настойчивей становились «советы» английского посла. Бьюкенен буквально преследовал царя, сообщая о каждом мелком факте, который можно был о истолковать как неблагоприятный для Англии. Поведение английского посла в России мало чем отличалось от поведения его товарищей в каком-нибудь Сиаме. Николай, наконец, потерял равновесие от этих постоянных указаний. Он стал принимать посла не запросто, как обычно, а в полной парадной форме, намекая тем самым, что Бьюкенен должен держаться строго официально и воздержаться от «советов». Намек не достиг цели. Напротив, Бьюкенен перешел к прямым угрозам. Когда Николай сменил министра иностранных дел С. Д. Сазонова и посадил на его место Б. В. Штюрмера, слывшего сторонником мира с Германией, Бьюкенен телеграфировал в Лондон:

Французский коллега Бьюкенена еще резче выразил свое отношение к политике Николая. Морис Палеолог в своих мемуарах очень часто сравнивал себя с французским послом Шетарди, как известно, помогавшим в XVIII веке Елизавете Петровне отнимать у правительницы Анны Леопольдовны престол. Смена Сазонова вызвала у Палеолога другое историческое сравнение. Французский посол записал в своем дневнике следующий разговор с великой княгиней Марией Павловной:

Посол не останавливался перед цареубийством, когда ему казалось, что Николай недостаточно твердо соблюдает верность союзникам.

При таких условиях самодержавию приходилось сохранять крайнюю осторожность в своих планах. 10 ноября царь уволил Штюрмера, которого обвиняли в измене, и назначил председателем Совета министров А. Ф. Трепова, брата того самого петербургского генерал-губернатора, который в революцию 1905 года издал знаменитый приказ: «Патронов не жалеть». Трепов был сыном петербургского градоначальника, в которого стреляла 24 января 1878 года В. Засулич. Трепов, крупный землевладелец Полтавской губернии, был связан с некоторыми депутатами в Думе по своей прежней работе в правительстве. 19 ноября новый председатель представился Думе и сразу объявил, что Константинополь союзники отдадут России.

«Русский народ должен знать, за что он льет свою кровь»{98}, добавил Трепов, сообщая помещикам и буржуазии приятную новость.

Предполагалось, что эти уступки временно успокоят взволнованных депутатов, а в дальнейшем можно будет взять иной курс. [81] Николай, назначая Трепова, с недоверием принятого при дворе, успокаивал царицу:

Заговор царской клики сводился к следующему. Предполагалось запретить «союзы», как называли в правительственных кругах буржуазные организации, разогнать Государственную думу, выбрать новую, вполне «ручную», сосредоточить в руках одного «полномочного лица» всю полноту власти, заключить сепаратный мир с Германией и обрушиться против революции.

Пути к миру с Германией нащупывались уже давно. Еще в 1915 году, в разгар бегства русской армии из Галиции, в Петроград пришли письма от фрейлины русской императрицы М. А. Васильчиковой из Австрии, где она постоянно жила в своем имении. Васильчикова, как это часто бывало в высших кругах, состояла в родстве с рядом немецких аристократов и русских сановников. Знали ее и при дворе. Фрейлина прислала три письма Николаю с предложением мира от имени Вильгельма, а потом, в декабре, и сама пробралась в столицу, пытаясь переговорить с царем. Слухи о сепаратном мире проникли в общество, и Васильчикову пришлось выслать из столицы. В апреле 1915 года царица получила письмо от своего брата герцога Гессенского, предлагавшего начать переговоры о мире. Герцог, не дожидаясь ответа, послал в Стокгольм доверенного человека для встречи с кем-либо из представителей самодержавия. Царица писала о брате Николаю:

Царственные родственники в семейном порядке решали судьбы народов. [82] В 1916 году снова было сделано несколько попыток начать переговоры о мире с Германией. В июле месяце в Стокгольме состоялось свидание германского представителя Варбурга с товарищем председателя Государственной думы Протопоповым, который ездил с делегацией Думы за границу. В беседе Варбург изложил условия, на которых Германия согласна заключить мир.

Вернувшись в Россию, Протопопов сделал сообщение о своей беседе в кругах Думы. Николай узнал о беседе Протопопова в Стокгольме и немедленно вызвал его во дворец. В Думе по признанию Милюкова испугались, «как бы это предложение (Варбурга. - Ред. ) не было принято серьезно». Милюков просил Протопопова смотреть на весь инцидент «как на случайный эпизод туриста и в этой форме изложить»{101} Николаю. Но Протопопов, видимо, знал, как угодить царю. «Я чувствовал, что он остался очень доволен моим докладом»{102}, рассказывал Протопопов на допросе после революции 1917 года. Он не ошибся: 18 сентября его по предложению Распутина назначили управляющим Министерством внутренних дел. У Николая при этом был двойной расчет. Протопопов, товарищ председателя Думы, числившийся октябристом, был председателем совета съездов металлургической промышленности, т. е. имел прочную связь с промышленными кругами и являлся крупным владельцем — около 5 тысяч десятин земли в Симбирской губернии. Царь полагал, что, назначая Протопопова министром, тем самым перебрасывал мостик к буржуазии. С другой стороны, Протопопов — ставленник Распутина — проявил себя сторонником сепаратного мира, что делало его удобным кандидатом для проведения политики царя.

Назначение Протопопова вызвало ненависть к нему со стороны прежних думских друзей. Протопопова травили, о нем сплетничали, говорили с большим презрением, чем о других министрах, но не из-за личных качеств, — Протопопов был не хуже любого из ставленников царской клики, — а потому, что он согласился пойти в министры в момент конфликта Думы с Николаем, и особенно за его взгляды по вопросу о мире.

Развязывая себе руки вовне, самодержавие быстро осуществляло свой план и внутри страны. 9 декабря были закрыты , съезды Союза городов и земств. Запрещались абсолютно невинные по части политики собрания: 11 декабря были запрещены собрания общества деятелей периодической печати, а затем — общества детских врачей.

Буржуазные организации засыпали Думу протестами, но 17 декабря самодержавие прервало занятия Думы до 12 января. За это время надеялись закончить все мероприятия по выборам [83] в новую Думу. Детали плана были разработаны бывшим министром внутренних дел А. П. Хвостовым еще в октябре 1915 года. Хвостов был раньше губернатором в Вологде и в Нижнем Новгороде, где ему удалось провести в Думу правых. Этому «специалисту» по выборам и поручили подготовить проект. В распоряжение министра выдали 8 миллионов рублей для подкупа прессы, издания литературы, найма типографий, организации киосков и кино. Хвостов успел получить около полутора миллионов рублей, на которые после революции никаких расписок представить не мог — большая часть попала лично в руки министра. Хвостов составил сводку о возможном исходе выборов в каждой губернии. По поводу состава будущей Думы сводка говорила:

В новую Думу допускали только депутатов типа Родзянко, но желательными считали Маркова 2-го и ему подобных членов «союза русского народа». Надеялись достичь таких результатов, опираясь на крупных дворян-землевладельцев и духовенство. Так о Тверской губернии писалось:

Когда встал вопрос о практическом проведении проекта, вспомнили о Н. А. Маклакове, том самом, который так хорошо подражал «влюбленной пантере». Николай II поручил ему совместно с Протопоповым, которого в декабре утвердили министром внутренних дел, составить манифест о роспуске Думы. Обрадованный тем, что от подражания пантере он отозван для более «полезной» деятельности, Маклаков написал благодарственное письмо царю. Из письма можно узнать, какой широкий план намечало самодержавие. Маклаков писал:

Эта мысль, что внутренний враг опаснее внешнего, что свои подданные вреднее неприятеля, руководила всей деятельностью придворной клики.

Важно отметить, что Маклаков написал свое письмо 9 февраля, а уже 13 февраля австрийский министр иностранных дел граф Чернин получил предложение из России о мире. Вот что он писал:

Самодержавие настойчиво держалось раз взятого курса. Первые же смутные сведения о новом повороте внешней политики царского двора подняли буржуазию на дыбы. Союзные империалисты целиком поддержали ее. Заключение Россией сепаратного мира ставило под вопрос возможность победы над Германией. Русская армия приковывала к себе огромные силы противника, и выход ее из игры грозил спутать все карты союзных империалистов.

Поддержанная союзниками буржуазия решается путем дворцового переворота омолодить дряхлеющее самодержавие — сменить бездарного царя и посадить другого — своего ставленника. Весь план был рассчитан на то, чтобы, не прекращая войны, усилить борьбу с нарастающей революцией. В столице образовалось два тайных кружка. В первый входили большей частью военные, офицеры гвардии. Видную роль играл там генерал Крымов, получивший известность уже после революции как соучастник выступления генерала Корнилова.

Будущий министр в первом правительстве после Февральской революции 1917 года Терещенко в своих воспоминаниях о генерале Крымове рассказывает:

По воспоминаниям Родзянко переговоры происходили на квартире Гучкова. Тузы финансового и промышленного мира знали, что заговор одобряют генералы Алексеев, Рузский, Брусилов. Одновременно в том же самом направлении шла работа и среди офицерства петроградских гвардейских полков. С офицерами был связан и Пуришкевич. Второй кружок состоял из думских деятелей. Милюков признавался после Февральской революции 1917 года:

Заговорщики предполагали свергнуть Николая, царицу отправить в монастырь, императором сделать малолетнего Алексея, а до совершеннолетия назначить фактическим правителем, регентом, великого князя Михаила Александровича, брата царя. В качестве первого шага дворцового переворота намечалось убийство Распутина. В ночь с 17 на 18 декабря Распутина пригласили на квартиру к князю Феликсу Юсупову, где Пуришкевич вместе с хозяином квартиры и великим князем Дмитрием Павловичем шестью выстрелами покончили со «старцем».

У высокопоставленных заговорщиков, вышедших из той среды, которая создала и воспитала распутинщину, была тайная мысль, что двор после этого убийства одумается. К Николаю обращались его родные, указывая, что он ведет к гибели и себя и всех своих близких. Но царь бросил Ставку и примчался в столицу. Тут было решено продолжать выполнение плана. Внесли только по предложению Протопопова одно изменение: Думу пока не разгонять. 6 января был опубликован указ Николая об отсрочке до 14 февраля возобновления занятий Государственной думы и Государственного совета. Боялись не столько возбуждения буржуазных верхов, сколько быстрого назревания революции внизу: разгон Думы по мнению Протопопова мог стать легальным поводом для выступления масс.

Новую отсрочку депутаты приняли по словам центрального органа кадетской партии «Речь» как завершение похода правительства против Думы. Притихшие буржуазные заговорщики, в свою очередь, ускорили подготовку заговора. Родзянко из частной беседы с председателем Совета министров узнал, что Николай подписал уже три указа, не проставляя даты их обнародования: первый — о [86] полном роспуске Думы, второй — об отсрочке занятий до окончания войны и третий — о прекращении работ на неопределенное время. Председатель Думы телеграфно вызвал в Петроград московского губернского предводителя дворянства Базилевского, председателя съезда объединенного дворянства А. Д. Самарина, петроградского губернского предводителя Сомова. Из Москвы вызвали от земского союза князя Г. Е. Львова, которого чаще других прочили в премьеры нового правительства, М. В. Челнокова — от Союза городов и А. И. Коновалова — от съезда промышленников и фабрикантов. Было намечено, что Самарин от имени дворянства попросит аудиенции у царя и попытается открыть ему глаза на положение вещей. 19 января предполагали созвать съезд объединенного дворянства. Одновременно в тайном кружке решили в феврале 1917 года, как сообщал Гучков на допросе в следственной комиссии уже после Февральской революции,

Союзная дипломатия так же, как и вожди русской буржуазии, считала, что только государственный переворот может предупредить революцию и «спасти» Россию.

Английский посол Джордж Бьюкенен в своих воспоминаниях признается, что заговорщики обсуждали у него в посольстве вопрос о перевороте.

Так выглядел заговор дворянско-буржуазиых верхов. Достаточно этого признания Бьюкенена, чтобы считать доказанным не просто его осведомленность, но и участие в этом заговоре. Несомненно, что посол союзной державы, осведомленный о возможности убийства императора, при котором он представлял своего короля, и покрывающий заговорщиков, являлся участником заговора. Бьюкенен откровенно рассказывает, что [87] «русский друг, который был впоследствии членом Временного правительства, известил его о готовящемся перед пасхой перевороте»{112}.

Два заговора — оба с целью предупредить революцию — созрели; участники их спешили выполнить свои планы без помощи масс и до того, как разберется во всей этой политике народ. Но революция опередила и удар самодержавия и дворцовый переворот: пока буржуазия и самодержавие возились друг с другом, на улицу против них вышли рабочие и крестьяне, ненавидевшие и буржуазию и царизм.

После забастовочной волны октября 1916 года в рабочем движении наступило некоторое затишье, но ниже 40 тысяч бастующих стачка не спускалась ни в ноябре, ни в декабре. Резкий подъем начался в 1917 году. Суровая зима принесла рабочим и трудящимся новые лишения. Подвоз хлеба в Петроград и Москву почти совершенно прекратился. Цены на предметы широкого потребления быстро прыгнули вверх. В очередях участились выступления протеста. Уже не раз громили булочные. При этом особую активность проявляли женщины. Охранка отмечала в своих январских донесениях министру:

В январе стачки начались 9-го, в день годовщины расстрела рабочей демонстрации в 1905 году. Накануне Петербургский комитет большевиков призывал рабочих выступить с антивоенными демонстрациями. Бюро Центрального комитета большевиков дало такую же директиву в Москву. 9 января на многих фабриках и заводах рабочие организовали митинги. На улицу вышли с красными флагами. В Выборгском и Нарвском районах в Петрограде не работали почти все предприятия. Демонстрации рабочих произошли кроме Петрограда в Москве, Баку, Нижнем Новгороде. В Москве бастовала треть рабочих. Московский комитет большевиков организовал двухтысячную демонстрацию на Тверском бульваре, но конная полиция разогнала собравшихся. К 3 часам дня группа рабочих появилась на Театральной площади с красными знаменами и лозунгами на них: «Долой войну!» Демонстрация вскоре разрослась до тысячи человек и двинулась к Охотному ряду. Прискакала конная полиция и врезалась в толпу с обнаженными саблями. Полиция всюду жестоко расправлялась с забастовщиками. Были произведены аресты. Много рабочих отправили к воинскому начальнику. Но через несколько дней стачки вновь вспыхнули. За январь месяц всего по всей стране бастовало свыше 200 тысяч рабочих — таких стачек не было за все время войны. В столицах создалось крайне напряженное положение. Города были полны слухов. Обыватели заготовляли продукты на случай прекращения движения.

К движению в городе примкнула деревенская беднота. Непрерывные мобилизации и постоянные реквизиции скота вконец разорили хозяйство значительной части трудящихся крестьян. Промышленный кризис лишил деревню спичек, керосина, соли. Хлеба едва хватило до середины зимы. С новой силой вспыхнула ненависть к помещику и кулаку. Из ряда районов приходили известия о резком движении против войны.

говорили в деревнях, призывая отказаться от явки в армию. Сводки полиций о настроении в деревне все чаще сравнивают его с настроением 1905 — 1906 годов.

Царское правительство решительно отказалось пойти на уступки не только либеральной буржуазии, но и дворцовым кликам, готовым полиберальничать в минуту опасности. Царизм мобилизовал все силы. Полицейских вооружили пулеметами, взятыми в полках гарнизона, охранников бросили на изъятие «всех подозрительных». Стали хватать, часто не отличая своих от чужих. В ночь на 27 января арестовали членов рабочей группы при Центральном военно-промышленном комитете — меньшевиков Гвоздева, Бройдо и других, всего одиннадцать человек. Группу обвиняли в том, что она готовила демонстрацию рабочих 14 февраля, «поставив своей целью превращение России в социал-демократическую республику»{116}.

Пятого февраля издали приказ о выделении Петроградского военного округа из Северного фронта в особую единицу. Командующего округом генерал-лейтенанта С. С. Хабалова наделили самыми широкими полномочиями. Правительство заняло позицию беспощадной борьбы с революцией.

Среди либеральной буржуазии при первых признаках революционной бури началось полное смятение. Замолкли разговоры о [89] дворцовом перевороте. «Революционеры поневоле» готовы были идти на «комнатную» революцию без участия масс, а народные массы вдруг появились на улице. Ни о каком серьезном давлении на самодержавие думские болтуны не хотели больше и слушать. Недавние заговорщики предали даже своих ближайших союзников. На второй день после ареста рабочей группы состоялось заседание бюро Центрального военно-промышленного комитета, на котором поручено А. И. Гучкову и А. И. Коновалову просить правительство о смягчении участи арестованных. Меньшевикам выдали прекрасную аттестацию:

Но никаких решительных шагов не предпринимали. Напротив, на следующем заседании бюро комитета 29 января, где присутствовали и вожди оппозиции из членов Думы, Милюков цинично отмежевался от деятельности рабочей группы и выступил против «развязывания народной стихии». Профессор Милюков умолял рабочих не выступать на улицу, не поддаваться «провокации», Он призывал воздержаться даже от демонстрации, которую собирались организовать меньшевики в день открытия Государственной думы — 14 февраля. Отговаривая рабочих от выступлений, буржуазия заклинала царя пойти навстречу Государственной думе: небольшими уступками хотели предупредить более решительные требования народа.

Маневры перепуганной буржуазии прикрывались мелкобуржуазными партиями. С точки зрения меньшевиков буржуазную революцию могла возглавить только буржуазия. Для этого последнюю нужно было легонько подталкивать вперед. Меньшевики звали рабочих выйти на улицу 14 февраля в защиту Думы. Демонстрантам рекомендовали собираться у Таврического дворца — места думских заседаний. На том самом совещании 29 января, где был Милюков, выступал и Чхеидзе. Лидер меньшевиков упрекал лидера буржуазии, что он плетется в хвосте событий.

«Это удар по рабочему классу, но помните, что вслед за гибелью рабочих последует и ваша гибель»{118}, пугал Чхеидзе буржуазию, подталкивая ее к более решительной борьбе с царем. Меньшевистский легальный центр в лице рабочей группы и меньшевистской фракции Государственной думы выступал в роли гасителей революционного пожара. Когда обнаружилось, что стачка превращается в вооруженное восстание, меньшевики [90] призвали рабочих отказаться не только от применения оружия, но и воздержаться от демонстраций.

Ту же роль предателей революции играли и эсеровские группы. Керенский уговаривал буржуазию быть смелее. После открытия Думы он говорил:

Керенский, как и Чхеидзе, верил, что буржуазия способна на действительную борьбу с самодержавием. Эсеры вслед за меньшевиками умоляли буржуазию взять в свои руки руководство движением и тем предупредить революционную бурю.

Партию большевиков Февральская революция застала организационно ослабленной. Многие организации были разгромлены. [91]

Виднейшие работники находились в ссылке, на каторге, в эмиграции. Ленин томился в Швейцарии. Сталин сидел далеко в Сибири, в Туруханской ссылке Енисейского края. Туда же был сослан и Свердлов.

Но самодержавию не удалось сломить большевистскую партию, не удалось порвать ее связь с массами. Верные основному положению марксизма — всегда с массами, всегда во главе масс — большевики на фронте и в тылу, в центре и провинции самоотверженно шли во главе борющегося пролетариата. На место посаженных в тюрьму, отправленных на каторгу вставали новые товарищи, вливались новые пополнения. Большевикам удалось даже сохранить руководящий центр в России — бюро Центрального комитета, куда одним из руководителей входил В. М. Молотов. Героическая борьба большевистской партии дала свои результаты несмотря на неслыханный террор. Передовые рабочие, воспитанные в духе большевизма, вносили страстную революционность в повседневную политическую борьбу. Идеология большевиков жива была в рабочем классе, она двигала массы на непримиримую борьбу с их классовыми врагами. Лишь большевики звали массы к свержению царизма путем вооруженной борьбы.

В противовес меньшевикам, приглашавшим рабочих демонстрировать в защиту Думы в день ее открытия, большевики готовили демонстрацию на 10 февраля, в годовщину суда над большевистской фракцией Думы. Петербургский комитет партии еще 6 февраля распространил листовки с призывом к рабочим выступить. 10 февраля часть заводов стояла, другая работала только до обеда. Состоялись митинги, партия распространила 10 тысяч листовок. Большевики решили участвовать в стачке 14 февраля и провести ее под своими лозунгами. В этот день в Петрограде бастовали 60 предприятий с несколькими десятками тысяч рабочих. Путиловцы вышли с красными флагами: «Долой самодержавие! Долой войну!» Рабочие с Выборгского района двигались по Литейному проспекту с революционными песнями. Пытавшаяся помешать полиция получила отпор. На заводах шли митинги.

Лозунгов «в защиту Думы» не было. Стачка и демонстрация прошли под руководством большевиков.