Февральская буржуазно-демократическая революция
1. Восстание в столице
Стачка развертывалась мощно. Но она не решала основного вопроса буржуазно-демократической революции — свержения самодержавия. Она раскачивала и подготовляла массы к высшей форме борьбы — вооруженному восстанию, показывая, насколько назрела революция. Удар старому режиму нанесла не стачка. Самодержавие было сокрушено совместным выступлением рабочих и примкнувших к ним солдат.
Решающую роль в свержении самодержавия сыграл Петроград, сосредоточивший в себе свыше полумиллиона пролетариев. 18 февраля 1917 года забастовала одна из мастерских Путиловского завода. Состоялись митинги во всех цехах. Рабочие избрали делегацию для предъявления требований к дирекции. Директор пригрозил расчетом. 22 февраля завод был закрыт. На другой день 20 тысяч путиловцев двинулись в город. Накануне в Петрограде произошли сильные продовольственные волнения. Появление путиловцев как бы подлило масла в огонь. 23 февраля был Международный день работницы. Партия большевиков призвала рабочих к стачке. Бастовало около 90 тысяч рабочих. Днем окраины Петрограда были во власти демонстрантов. В толпе преобладали работницы. Женщины бросали очереди, где часами простаивали за хлебом, и присоединялись к бастующим. Демонстранты не только бастовали сами — они снимали с работы других. Огромная толпа рабочих окружила патронный завод, где сняла с работы пять тысяч человек. Выступления проходили под лозунгом «Хлеба!» Было уже немало красных знамен с революционными лозунгами, особенно в Выборгском районе, где большевистский комитет развернул энергичную деятельность. По донесению полиции часов около 3 дня до четырех тысяч человек прорвалось с Выборгской стороны через Сампсониевский мост и залило Троицкую площадь. В толпе появились ораторы. Конные и пешие городовые разгоняли демонстрации. Еще недостаточно сильные, чтобы дать отпор полиции, рабочие в ответ на репрессии громили булочные, избивали наиболее ретивых городовых.
Вечером собрался большевистский комитет Выборгского района. Постановили продолжать забастовку и превратить ее во всеобщую стачку.
Наследующий день, 24 февраля, демонстрации воз обновились с новой силой. Стачка разрасталась. Бастовало уже около 200 тысяч. На мостах стояли заставы, но рабочие шли по льду. Демонстранты с окраин под красными знаменами устремились в центр — к Невскому проспекту. Разгоняемые полицией в одном месте, они мгновенно собирались в другом. Революционные песни, выкрики «Долой царя!». «Хлеба!» беспрерывно оглашали Невский.
Войска ввиду их еще непроверенной благонадежности вводились в действие с осторожностью: ряд отдельных случаев показал, что они уже выходят из повиновения. На Васильевском острове казачий патруль отказал в поддержке помощнику полицейского пристава, осажденному толпой; на Знаменской площади толпа прогнала конных городовых при полном бездействии казаков.
Бюро Центрального комитета партии большевиков постановило вовлекать в активную борьбу солдат.
События предыдущего дня с возрастающей силой повторились на улицах Петрограда 25 февраля. Разрозненные забастовки превращались во всеобщую. Схватки рабочих с полицией становились [94] все ожесточенней. Рабочие уже не только оборонялись, но и наступали, в ряде случаев ранили и убивали командиров полицейских отрядов. Однако отсутствие оружия у демонстрантов давало перевес полиции. К вечеру полиции удалось даже очистить улицы и навести некоторый «порядок». Командующий военным округом Хабалов объявил, что рабочие должны приступить к работе 28 февраля, со вторника, иначе все новобранцы, пользующиеся отсрочкой, будут отправлены на фронт.
Мощь самодержавия, казалось, еще не была поколеблена, но уже появились грозные признаки его крушения. То были случаи отказа войск в помощи полиции и даже прямые выступления против нее. У Казанского собора взвод 4-го Донского казачьего полка освободил задержанных граждан и избил городовых, защищавших двор с арестованными. На Выборгской стороне казаки 1-го Донского полка отступили, оставив командира сводного отряда полковника Шалфеева и городовых с глазу на глаз с народом. На Знаменской площади казаки оттеснили полицейских, пытавшихся разогнать митинг, причем был убит пристав Крылов. Раньше других начали сдавать те самые казаки, которых всячески старались задержать в Петрограде приближённые царя, споря со Ставкой.
О первых проявлениях неповиновения армии так рассказывает красногвардеец П. Д. Скуратов, рабочий Путиловского завода:
«Организовались мы в конце Богомоловской небольшой группой, человек в 300 — 400, а затем, когда вышли на Петергофское шоссе, к нам присоединилась огромная масса рабочих. Привязали на палки красные платки — появилось красное знамя — и с пением «Марсельезы» мы двинулись к Нарвским воротам. Когда дошли до Ушаковской улицы, навстречу нам вылетел конный отряд полиции, который стал направо и налево хлестать, и мы вынуждены были разбежаться... У Нарвских ворот опять собрались тысячи путиловцев и рабочих химического завода. Решили шествию придать организованный характер. Передние взялись за руки и таким образом двигались... Только повернули с Садовой к Невскому, навстречу с саблями наголо от Аничкова дворца скачет эскадрон кавалерии. Мы расступились, и они между нами проехали. Мы организованно крикнули «ура», но с их стороны не было никакого ответа.Дойдя до Литейного, мы встретились с рабочими Выборгского района и продолжали совместное шествие к Знаменской площади. Там был устроен общий митинг. В это время из-за Балабинской гостиницы вылетел конный отряд полиции, и ехавший впереди пристав шашкой ударил по плечу несущую знамя женщину, работавшую в больничной кассе нашего завода. Уехать ему не пришлось — мы его стащили с коня, снесли и бросили в Фонтанку. От «Центральной гостиницы» по Лиговке скакали казаки, тогда городовые повернули и уехали по Суворовскому проспекту обратно, а казаки — за нами.
Мы обсуждали между собой, что это значит, что между войсками началась неувязка, и делали вывод: значит, революция победила»{120}.
Но делать такой вывод было преждевременно. Войска еще действовали вместе с полицией. К концу дня командующий войсками Петроградского военного округа генерал Хабалов сообщил начальнику штаба верховного главнокомандующего, что «толпа рассеяна». Вечером Хабалов получил из Ставки распоряжение:
«Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай II»{121}.
Приказ царя взволновал Хабалова. На допросе в следственной комиссии после Февральской революции он признавался: «Эта телеграмма — как бы вам сказать? — быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом... Как прекратить завтра же? Сказано: «Завтра же»... Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорили: «Хлеба дать», — дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись «Долой самодержавие», какой же тут хлеб успокоит? Но что же делать? Царь велел. Стрелять надо»{122}.
Хабалов приказал командирам полков и начальникам полицейских участков применять после троекратного предупреждения огнестрельное оружие. Начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Алексеев сделал распоряжение главнокомандующим Северного и Западного фронтов о немедленной подготовке к отправке в Петроград по одной бригаде конницы. Он говорил по прямому проводу начальнику штаба Северного фронта:
«Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего»{123}.
Не довольствуясь этим, охранное отделение в ночь с 25 на 26 февраля переполнило все петроградские тюрьмы сколько-нибудь подозрительными элементами. Были арестованы и пять членов [98] Петербургского комитета большевиков. Руководство борьбой перешло в руки Выборгского районного комитета большевиков. Массовыми арестами, вызовом вооруженного подкрепления с фронта готовился царизм к встрече революции.
День 26 февраля начался как будто спокойнее, чем предыдущие дни. Было воскресенье, и рабочие вышли в город позднее, чем накануне. Улицы имели праздничный вид. Введенный в заблуждение внешним успокоением, Хабалов очередной победной депешей сообщил в Ставку:
«Сегодня, 26 февраля, с утра в городе спокойно»{124}. Правительственные войска сосредоточены были в центре города. На крышах высоких домов, в полицейских участках наготове стояли пулеметы. План царских властей сводился к тому, чтобы встретить рабочих ружейным и пулеметным огнем. Нева была изолирована от рабочих районов полицейскими и воинскими заставами. К середине дня в центр города — к Невскому — начали пробиваться многочисленные демонстранты, руководимые большевиками.
Заводы шли к Невскому, стремясь схватиться с врагом в самом сердце столицы. Их встретили беспощадным огнем. На Невский нельзя было пройти. Стрельба шла весь день.
Один из солдат учебной команды Волынского полка так рассказывает об участии волынцев в расстреле рабочей демонстрации:
«Вот команда уже на месте. Рабочие заняли всю площадь Николаевского вокзала. Солдаты все еще надеются, что они вызваны только для видимости, чтобы навести страх. Но когда часовая стрелка на вокзальных часах придвинулась к двенадцати, сомнения солдат рассеялись — приказано стрелять. Раздался залп. Рабочие метнулись во все стороны. Первые залпы были почти без поражений: солдаты, как по уговору, стреляли вверх. Но вот затрещал пулемет, наведенный на толпу офицерами, и рабочая кровь обагрила покрытую снегом площадь. Толпа бросилась в беспорядке во дворы, давя друг друга. Конная жандармерия начала преследовать сбитого с позиции «врага», и это преследование продолжалось до поздней ночи. Только тогда воинские части были разведены по казармам. Наша команда под руководством штабс-капитана Лашкевича возвратилась в казарму ровно в час ночи»{125}.
По справке охранного отделения только на одной Знаменской площади полицией было в этот день подобрано около 40 убитых и приблизительно столько же раненых, не считая тех, которых демонстранты унесли с собой. [97]
Начавшийся тихо день 26 февраля закончился открытой гражданской войной. Характерно, что 4-я рота запасного батальона Павловского полка, возмущенная участием учебной команды своего полка в расстреле рабочих, открыла огонь по отряду конных городовых. Не поддержанная другими частями, она была сломлена и сдала оружие — лишь 21 человек с винтовками ушли к восставшему народу. Офицеры выловили 19 зачинщиков. Арестованных посадили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. Им угрожал расстрел.
Первый день гражданской войны закончился победой царизма.
К вечеру город был очищен от демонстрантов — «высочайшее повеление» было и на этот раз выполнено.
Но защитники самодержавия не заметили влияния рабочей массы на войска, стрелявшие в демонстрантов. Революционное воздействие пролетариата было значительно выше достигнутой самодержавием победы. Озлобление солдат против своих командиров нарастало с каждым новым залпом. Этого-то «победители» и не заметили, настолько привычна для них была солдатская ненависть.
Пролетариат широко использовал основной урок революции 1905 года — необходимость борьбы за войско. Рабочие и в особенности работницы тесным кольцом окружали солдат. Они ловили руками солдатские штыки и убеждали своих братьев не топить революцию в рабочей крови. Одиночки и небольшие группы солдат отставали от общей массы. Восставшие горячо уговаривали их. Недавно мобилизованные солдаты — большая часть гарнизона столицы состояла из ратников 2-го разряда или молодежи последнего призыва — остро воспринимали возбуждение рабочих. Солдаты угрюмо отмалчивались, с тоской отворачивались от наседающей толпы, но уже ясно было видно, как революционное настроение заражает их. Кое-кто из солдат уже пытался защищаться от нападок и обвинений. Иные злобно кивали на офицеров — виновников расстрела беззащитной толпы. Другие прямо рекомендовали напирать сильнее, показывая разряженные винтовки.
Стойкость и самоотверженность пролетариев вносили колебание в войска, вызывали сочувствие у солдат.
Легкость расправы над павловцами придала царским властям самоуверенность. Министр внутренних дел Протопопов с облегчением писал царю:
«Войска действовали ревностно, исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуированной роты Павловского полка»{126} [98]
В конце донесения Протопопов нагло врал:
«27 февраля часть рабочих намеревается приступить к работам»{127}.
Эта самоуверенная ложь показывала, как мало разбирались тупые жандармы в развернувшихся событиях.
Обнаглев, царские сатрапы поспешили взять назад и те ничтожные уступки, которые сделаны были в предыдущие дни. Петроградский градоначальник отменил свое решение о передаче продовольственного дела городской думе. Государственная дума, на заседаниях которой ждали запроса о расстрелах 26 февраля, была распущена царским указом. Этот указ был заготовлен еще в ноябре 1916 года. Передавая его председателю Совета министров Голицыну, царь сказал:
«Держите у себя, а когда нужно будет, используйте»{128}.
Министры спешили напрасно. Государственная дума в эти тревожные дни отводила душу запросами правительству, но не [99] по поводу расстрелов, а о состоянии продовольственного дела в Петрограде. Перепуганные представители крупной и мелкой буржуазии — Родичев, Керенский, Чхеидзе, — заткнув уши, делали вид, что не слышат уличных расстрелов, произнося свои очередные заклинания по адресу царизма. Политиканствующие интеллигенты растерянно метались из квартиры в квартиру в погоне за последними «новостями».
Несколько лучше других понимал глубину и трагичность событий председатель Государственной думы Родзянко. Близко соприкасаясь с монархией, Родзянко почуял, что настал момент ее полного крушения. Он умолял Николая II о создании нового правительства, пользующегося «доверием» страны.
«Всякое промедление смерти подобно, — телеграфировал он царю. — Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца»{129}.
Но царь отмахнулся от излишне преданного слуги. В ответ на телеграмму Николай сообщил министру двора Фредериксу:
«Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать»{130}.
2. Победа февральской революции
Пока наверху торжествовали победители, подсчитывая потери революции и накапливая силы для нового удара, внизу шла лихорадочная работа. Рабочие переходили с завода на завод, передавая подробности кровавых событий. Свидетели дневных расстрелов сообщали о диком неистовстве жандармов, вселяя в слушателях ненависть, возбуждая страстное желание расправиться с палачами. Женщины-работницы, наблюдавшие сцены разгрома демонстрации, вдохновляли своих братьев и мужей на новую борьбу.
Ночью в казармах шло глухое брожение. Солдаты делились впечатлениями прошедшего дня, все яснее отдавая себе отчет в характере происходящего.
В эти страдные дни революционных боев большевики всюду — на фабриках и заводах, в казармах и на улицах — неустанно агитировали и звали в бой, объединяли и сплачивали рабочих [100] и солдат. Оторванные от руководящих центров, разгромленных охранкой, большевики создавали местные центры на предприятиях, быстро налаживали связь, заражая своим мужеством и твердой уверенностью в победе рабочих.
«Я принимал активное участие накануне выступления, т. е. в ночь на 25 февраля, — рассказывает петроградский рабочий, мобилизованный в армию за забастовку. — На солдатском совещании было постановлено присоединиться к рабочим вместе с 1-м Семеновским полком, чтобы этим исправить ошибку пятого года, но наутро оказалось, что в форму Семеновского полка переоделись жандармы, а полк был заперт в своих казармах»{131}.
В этот же день, 26 февраля, заседал большевистский комитет Выборгского района, к которому перешло руководство после ареста Петербургского комитета. Товарищи с мест докладывали о росте революционного настроения и готовности продолжать схватку. Райком постановил: развертывать вооруженную борьбу, захватывать склады с оружием, разоружать городовых.
Настойчивые демонстрации пролетариата, расстреливаемые в упор, общение рабочих с солдатами, наконец, прямое влияние большевиков, проникавших часто в самые казармы, привели к тому, что случаи неповиновения воинских частей превратились в открытый бунт: солдаты выступали против командиров, как крестьяне против помещиков. В ночь с 26 на 27 февраля учебная команда Волынского полка, стрелявшая по рабочим на Знаменской площади, решила отказаться от применения оружия против демонстрантов. Но это как будто пассивное сопротивление командирам неожиданно превратилось в активное выступление. Когда рано утром в казармы явился начальник учебной команды с младшим офицером, они под крики «ура» были убиты выстрелами из винтовок — так глубоко уже зашло влияние революции: многовековая ненависть крестьянина против крепостника, одетого в офицерский мундир, прорвалась с беспощадной яростью. Участник восстания Волынского полка так рассказывает об этом исключительном моменте революции:
«Унтер-офицер Кирпичников прочитал нам приказ — завтра снова построить команду в 7 часов утра. В это время в темном отдаленном уголке казармы собрались восемнадцать человек — более активных рядовых, несколько взводных и отделенных командиров из нижних чинов, горячо обсуждали положение, и все восемнадцать бесповоротно решили: завтра повернем все по-своему! Наметили программу действий: команду построить не в 7 часов утра, как приказал [101] штабс-капитан Лашкевич, а в 6 часов, за это время привлечь на свою сторону всю команду...Уже забрезжил свет, когда все восемнадцать тихо, в несколько минут разошлись по местам.
27 февраля в 6 часов утра команда в 350 человек уже была построена. Выступил Кирпичников, обрисовал общее положение и разъяснил, как нужно поступать и что надо делать. Агитации почти не потребовалось. Распропагандированные солдаты как будто только и ждали этого, и все бойцы изъявили свое твердое согласие поддержать рабочих.
— Смерть, так смерть, — говорили они, — но в своих стрелять не будем.
В это время в коридоре послышалось бряцание шпор. Команда насторожилась и на минуту замерла. Вошел прапорщик Колоколов, бывший студент, недавно прибывший в полк. На его приветствие команда ответила обычным порядком. Вслед за ним вошел командир Лашкевич. Все насторожились. Воцарилась тишина.
На приветствие «здорово, братцы!» грянуло «ура» — так мы раньше договорились.
Когда затихло «ура», Лашкевич как будто что почуял, но повторяет еще раз приветствие. И опять снова раздается могучее и грозное «ура».
Лашкевич обращается к унтер-офицеру Маркову и гневно спрашивает, что это означает.
Марков, подбросив винтовку на руку, твердо отвечает: «Ура» — это сигнал к неподчинению вашим приказаниям!» Застучали приклады об асфальтовый пол казармы, затрещали затворы. «Уходи, пока цел!» — закричали солдаты. Лашкевич пробует кричать: «Смирно!» Его команды никто не слушает. Лашкевич просит восстановить порядок, чтобы зачитать полученную через генерала Хабалова телеграмму «его величества Николая II», но это не оказало никакого воздействия на солдат.
Потеряв надежду усмирить команду, Лашкевич и Колоколов выбежали в дверь. В коридоре они встретились с прапорщиком Воронцовым-Вельяминовым, и все трое обратились в бегство. Марков и Орлов быстро открыли форточку в окне, уставили винтовки, и, когда тройка офицеров поравнялась с окном, раздались два выстрела.
Лашкевич, как пласт, вытянулся в воротах. Другие офицеры бросились за ворота и сейчас же сообщили о бунте в штаб полка. [102]
Забрав кассу и знамя, все офицерство моментально покинуло полк.
Путь был свободен. Весь отряд под командой Кирпичникова вышел во двор.
Залпом вверх сигнализировали тревогу. Освободили арестованных с гауптвахты. Немедля послали делегатов в ближайшие команды с предложением влиться в нашу восставшую часть. Первой без колебаний откликнулась рота эвакуированных в составе 1 000 человек и присоединилась к нам. Через короткое время влилась подготовительная учебная команда»{132}.
Среди солдат появились рабочие.
Волынцы высыпали на улицу. С криками «ура», стреляя вверх, они двинулись, к соседним полкам — Преображенскому и Литовскому. Подойдя к их казармам, они там мгновенно развязали крестьянскую ненависть к помещику. И здесь также были убиты командиры полков. Преображенцы и литовцы присоединились к волынцам и вооруженной массой направились к Выборгскому району, главному очагу петроградского революционного пожара. С Выборгской стороны рабочие с утра лавой шли по льду через Неву. Около полудня выборжцы опрокинули роту Московского полка, запиравшую Литейный мост пулеметами, и хлынули в город, увлекая с собой солдат. По дороге приступом был взят арсенал. Тут же наспех стали формироваться отряды. За час разобрали около 40 тысяч винтовок. Произошло непосредственное слияние неорганизованного солдатского бунта с революционным пролетарским движением. Вооруженные рабочие возглавили восставших солдат. Движение превратилось в революцию, вооруженной рукой свергающую царизм. [103]
Солдатский бунт и рабочие демонстрации отнюдь не были случайными и независимыми друг от друга путями Февральской революции. Рабочие демонстрации подготовляли и развязывали солдатский бунт в те дни, когда войска еще повиновались царским властям. Без политического руководства рабочих не было бы и массового солдатского восстания. Не случайно волынцы и литовцы двинулись не в центр и не в Думу, а в Выборгский рабочий район. Но как выступление рабочих, так и возмущение солдат. уже давно готовились настойчивой и самоотверженной работой партии большевиков. Петербургский комитет большевистской партии еще до своего ареста отпечатал листовку:
«Ждать и молчать больше нельзя. Рабочий класс и крестьяне, одетые в серые шинели и синие блузы, подав друг другу руки, должны повести борьбу со всей царской кликой, чтобы навсегда покончить с давящим Россию позором... Настало время открытой борьбы»{133}.
Оба потока, направленные партией, шли навстречу друг другу, все время сближаясь, пока не слились в победоносную революцию.
Скоро город заполнился грузовыми и легковыми автомобилями с вооруженными солдатами и матросами. Жандармов и упорствующих офицеров вылавливали, обезоруживали и в пылу борьбы истребляли. Тюрьмы были разгромлены. Сотни активных революционеров вышли на свободу, сразу заняв свое место среди борцов.
Горели полицейские участки. Несмолкаемое «ура» перекатывалось из района в район.
Шли короткие, бурные митинги. Из рук в руки переходили листовки большевиков.
«Всех зовите к борьбе, — говорило воззвание Петербургского комитета большевиков. — Лучше погибнуть славной смертью, борясь за рабочее дело, чем сложить голову за барыши капитала на фронте или зачахнуть от голода и непосильной работы... Все под красные знамена революции! Долой царскую монархию! Да здравствует демократическая республика!.. Вся помещичья земля народу!.. Долой войну!.. Да здравствует социалистический Интернационал!»{134}
Царские министры заседали в Мариинском дворце. Отовсюду поступали сведения о восстании. Разъезды казаков доносили, что правительственный отряд в тысячу человек, брошенный под командой полковника Кутепова против волынцев, не может продвинуться вперед. Солдаты братаются с повстанцами. [104]
Растерянные министры разрешили командующему округом генералу Хабалову объявить в столице осадное положение. Но печатать приказ уже было негде: типография градоначальства была занята восставшими. Удалось отпечатать в Адмиралтействе 1000 экземпляров. Два околоточных успели развесить только несколько объявлений. Вскоре эти листки сорвала и растоптала толпа.
Министры растерянно выслушивали сообщения, когда издали уже донеслись выстрелы. Решено было погасить все огни во дворце и собрать хотя бы часть верных войск для сопротивления. Нападений, однако, не было; огни зажгли снова. «После появления света я, к своему удивлению, оказался под столом»{135} рассказывал впоследствии один из министров председателю Государственной думы Родзянко.
Испуг оказался напрасным. Вооруженная толпа шла к Таврическому дворцу. В Думе заседал совет старейшин — представители всех фракций. Родзянко сообщил о восстании, о панике, охватившей правительство. Царю он послал телеграмму: [105]
«Положение ухудшается. Надо принять немедленные меры, ибо завтра уже будет поздно. Настал последний час, когда решается судьба родины и династии»{136}.
Вместо ответа из Ставки Родзянко нашел у себя на столе царский указ о роспуске Думы. Как быть? Не подчиниться указу, заседать значит оказать неповиновение монарху, вступить на революционный путь. На это царская Дума была не способна. Принять указ и разойтись, но за окном слышались стрельба и гул подходившей толпы. Верноподданные помещики и буржуа решили: указу императора подчиниться, Государственную думу как учреждение распустить, но членам Думы не расходиться, а собраться в качестве «частных граждан» на «неофициальное» совещание.
Указ, таким образом, выполнили, но и себе развязали руки. Собралась не в Белом зале, как обычно, а в полуциркульном, чтобы подчеркнуть этой деталью «частный» характер совещания. Более двухсот депутатов столпилось вокруг стола, где Родзянко, разводя руками, спрашивал: «Что делать?» Один из кадетов — Некрасов, считавшийся самым левым, предложил немедленно назначить кого-нибудь из «популярных генералов» диктатором для; подавления бунта. На него замахали руками, сердито утверждая: министры и генералы так перепугались, что их придется вытаскивать из-под кровати. Трудовик Дзюбинский рекомендовал создать из членов Думы полновластный комитет по восстановлению порядка. Милюков выступил против обоих предложений: надо выждать, пока выяснится, на чьей стороне большинство войск и рабочих. [106]
В разгар прений в зал ворвался офицер, начальник караула, с криком: «Помощника моего тяжело ранили, защитите меня!»{137}
Депутаты, выглянув из окон, увидели толпу, оцепившую дворец, затем услышали стук прикладов на ступенях лестницы: революция оказалась на пороге Думы. Наспех избрали Временный комитет из десяти человек для «водворения порядка в. Петрограде и для сношения с учреждениями и лицами». В состав комитета вошли: М. В. Родзянко, В. В. Шульгин (националист), П. Н. Милюков (кадет), Н. В. Некрасов (кадет), С. И. Шидловский (октябрист), И. И. Дмитрюков (октябрист), А. И. Коновалов (прогрессист), В. А. Ржевский (прогрессист), В. Н. Львов (правый), А. Ф. Керенский (трудовик) и Н. С. Чхеидзе.
Восставший народ запрудил все прилегающие к Таврическому дворцу улицы. Огромные толпы заняли двор. Вооруженные солдаты и рабочие заполнили дворец.
Монархист Шульгин в своих воспоминаниях так передал общее настроение перепуганной буржуазии:
«Пулеметов — вот чего мне хотелось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя... Увы — этот зверь был... его величество русский народ!..То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась»{138}.
В царской Ставке утро 27 февраля прошло, как и обычно. Николай II вышел к приему докладов спокойным. О событиях в Петрограде знали. Накануне от царицы пришло письмо о выступлении в столице 25 февраля.
«Это — хулиганское движение, — писала царица, — мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, — просто для того, чтобы создать возбуждение, — и рабочие, которые мешают другим работать. Бели бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам»{139}. В Ставке считали, что в Петрограде «голодные беспорядки», а на голод рабочих масс привыкли не обращать внимания. Взволнованной царице Николай успокаивающе ответил:«Беспорядки в войсках происходят от роты выздоравливающих, как я слышал. Удивляюсь, что делает Павел? (командующий гвардией. - Ред. ) Он должен был бы держать их в руках»{140}.
Из прифронтовой полосы двинули к Петрограду войска. Хабалову послали приказ немедленно покончить с волнениями. [109]
Но с полудня стали поступать все более тревожные вести. Пришла телеграмма от царицы:
«Революция вчера (26 февраля. - Ред. ) приняла ужасающие размеры. Знаю, что присоединились и другие части. Известия хуже чем когда бы то ни было»{141}.
Через час прибыла вторая телеграмма:
«Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции{142}.
Затем Петроград почти перестал отвечать на вызовы. Придворные в Ставке заволновались. Царь долго совещался с начальником штаба генералом Алексеевым о мерах борьбы. Наметили послать в Петроград боевого генерала с войсками. К вечеру Николай сам решил быть на месте. В 19 часов Николай сообщил жене:
«Выезжаю завтра 2.30. Конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Новгорода в город»{143}.
События нарастали катастрофически. Из окрестностей Петрограда сообщали, что все войска подняли красные флаги. В столице совсем не осталось верных частей.
Ставка билась в лихорадке. Вызывали к проводу командующих фронтами. С передовых позиций снимались войска. Генерал Алексеев на вопрос своего помощника, что случилось, нетерпеливо ответил: «Петроград в восстании»{144}.
Ставка поняла, что «голодный бунт» перерос в революцию. В предсмертных судорогах царизм еще пытался оказать сопротивление революции. Хабалов из «верных» полков наспех сформировал ударную часть в составе шести рот пехоты и полутора эскадронов конницы с 15 пулеметами. Однако и этот отряд при первом же соприкосновении с восставшими перешел на их сторону. Генерал Хабалов вместе с другим сводным отрядом из частей Литовского, Кексгольмского и Измайловского полков укрылся в Адмиралтейство, пытаясь действовать против восставших. Однако и этот отборный отряд растаял на глазах. Утром 28 февраля Хабалов сообщил по прямому проводу в Ставку: «Число оставшихся верных долгу уменьшилось до 600 человек пехоты и до 500 всадников при 15 пулеметах, 12 орудиях... Положение до чрезвычайности трудное»{145}. Он не успел еще закончить своих переговоров со Ставкой, как последние остатки «верных» войск присоединились к рабочим. С какой быстротой нарастала революция в армии, можно судить по материалам Военной комиссии Временного комитета Государственной думы{146}:
| Месяц и день | Время дня | Общее число восставших | |
| Февраль | 26 | 3-6 часов дня | 600 человек |
| " | 27 | утром | 10 200 " |
| " | 27 | днем | 25 700 " |
| " | 27 | вечером | 66 700 " |
| " | 28 | утром | 72 700 " |
| " | 28 | днем | 112 000 " |
| " | 28 | вечером | 127 000 " |
| Март | 1 | утром | 144 700 " |
| " | 1 | днем (около) | 170000 " |
Ленин, объясняя, почему революция победила так быстро, писал:
«Но если поражения в войне сыграли роль отрицательного фактора, ускорившего взрыв, то связь англо-французского финансового капитала, англо-французского империализма с октябристско-кадетским капиталом России явилась фактором, ускорившим этот кризис. Эту сторону дела, чрезвычайно важную, замалчивает по понятным причинам англофранцузская пресса и злорадно подчеркивает немецкая. Мы, марксисты, должны трезво глядеть правде в глаза, не смущаясь ни ложью казенной, слащаво-дипломатической ложью дипломатов и министров первой воюющей группы империалистов, ни подмигиванием и хихиканием их финансовых и военных конкурентов другой воюющей группы. Весь ход событий февральско-мартовской революции показывает ясно, что английское и французское посольства с их агентами и «связями», давно делавшие самые отчаянные усилия, чтобы помешать «сепаратным» соглашениям и сепаратному миру Николая II (но будем надеяться и добиваться этого — последнего) с Вильгельмом II, непосредственно стремились к смещению Николая Романова. Не будем делать себе иллюзий. Если революция победила так скоро и так — по внешности, на первый поверхностный взгляд — «радикально», то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно «дружно» слились, совершенно различные потоки, совершенно разнородные классовые интересы, совершенно противоположные политические и социальные стремления. Именно: заговор англофранцузских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистской войны, в интересах еще более ярого и упорного ведения ее, в интересах избиения новых миллионов рабочих и крестьян России для получения Константинополя.. Гучковыми, [113] Сирии... французскими, Месопотамии... английскими капиталистами и т. д. Это — с одной стороны. А с другой стороны — глубокое пролетарское и массово-народное (все беднейшее население городов и деревень) движение революционного характера за хлеб, за мир, за настоящую свободу »{147}.
В Петрограде дело было кончено. Но Ставка и царь двинули войска с фронта. Во главе был поставлен наделенный диктаторскими полномочиями генерал Иванов, отличившийся подавлением кронштадтского восстания в 1905 году. Но генерал Иванов со своим эшелоном еле добрался до Царского села. Здесь его войска немедля побратались с революционными солдатами, а сам он едва успел избежать ареста. На обратной дороге его поезд был загнал в тупик, связь с фронтом оказалась уже прерванной. [114]
Царь по дороге из Ставки добрался только до станции Дно. Встречные поезда были забиты солдатами, разносившими весть о восстании в столице. Ехать дальше было бесцельно. Николай П повернул в Псков, в штаб Северного фронта, чтобы поднять армию против Петрограда. В Пскове ему сообщили о победе революции, а телеграммы от всех командующих фронтами рекомендовали уступить. Из Петрограда передали воззвание революционных организаций. Всякое сопротивление было излишним, и Николай решил отречься от престола.
В то время как царь и Ставка вводили в бой последние резервы, петроградские рабочие и солдаты приступили к созданию своего политического и организационного центра — совета рабочих и солдатских депутатов. Вечером 27 февраля открылось первое заседание Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов. [115]
2. Двоевластие
Рабочие и крестьяне в солдатских шинелях совершили революцию, но на первых порах не им достались все ее плоды: рядом с советом выросло правительство буржуазии.
Временный комитет Государственной думы не считал себя властью ни перед умирающим самодержавием, ни перед восставшим народом. Комитет был избран для «водворения порядка» и деятельно занялся этим. Родзянко, теперь председатель комитета, сразу после выборов 27 февраля поехал к председателю Совета министров князю Голицыну. Последний ответил, что все члены правительства подали в отставку, а сам он с минуты на минуту ждет ареста. Родзянко снова связался с царем, со Ставкой, переговорил с командующими фронтами, прося их поддержать перед Николаем Думу. Но события быстро шли вперед. Стали поступать сведения о восстании в ближайших к Петрограду городах. Из Ставки не было никаких утешительных вестей, а из левого крыла Таврического дворца, где собрался совет рабочих депутатов, сообщали, что солдаты восставших полков прислали своих представителей. Гарнизон через голову комитета Думы связывался с советом. Соотношение сил складывалось не в пользу буржуазии. Она добивалась от царя «правительства победы», чтобы довести до конца войну и предотвратить революцию. Но революция опередила буржуазию. Оставалось присоединиться к революции, попытаться возглавить ее, чтобы потом обезглавить. Пока пролетариат и трудящиеся сражались и умирали в борьбе с царизмом, буржуазия спешно перекрашивала свое «правительство победы» в «правительство революции», рассчитывая подавить последнюю.
Поздно ночью собрался Временный комитет и решил взять власть в свои руки. Родзянко на рассвете телеграфировал в Ставку, что министры арестованы, правительство не существует, «чернь начинает завладевать положением, и комитет Государственной думы, дабы предотвратить истребление офицеров и администрации и успокоить разгоревшиеся страсти, решил принять правительственные функции на себя»{148}. Временный комитет назначил комиссаров Думы в министерства 28 февраля. Из Москвы и других городов стали прибывать сообщения о присоединении к революции. Запрашивали, как быть с организацией власти. Родзянко разослал по всем городам [116] телеграмму о создании Временного комитета. Весь день к Таврическому дворцу подходили все новые полки, перешедшие на сторону революции. Родзянко, Милюков произносили речи, приглашая солдат вернуться в казармы и слушаться своих офицеров. В одном из выступлений Родзянко предложил солдатам успокоиться и сдать оружие. Весть об этом быстро разнеслась по гарнизону. Говорили, что Родзянко уже издал приказ об отобрании оружия у восставших солдат. Полки, только что бывшие в Думе, стали требовать присылки депутатов — рассеять создавшееся настроение. Вот как Шульгин рассказывает о нарастании волнения:
«Помню, в один из полков послали одного правого националиста... Он вернулся...— Ну, что?
— Да ничего... Хорошо! Я им сказал — кричат «ура». Сказал, что без офицеров ничего не будет, что родина в опасности. Обещали, что все будет хорошо, они верят Государственной думе...
— Ну, слава богу...
Только вдруг зазвонил телефон...
— Как? Да ведь только что у вас были... Все же кончилось очень хорошо... Что? Опять волнуются? Кого? Кого-нибудь полевее? Хорошо. Сейчас пришлем.
Посылаем Милюкова. Милюков вернулся через час. Очень довольный.
— Они немного волнуются. Мне кажется, что с ними говорили не на тех струнах... Я говорил в казарме с какого-то эшафота. Был весь полк, и из других частей... Ну, настроение очень хорошее. Меня вынесли на руках...
Но через некоторое время телефон зазвонил снова и отчаянно.
— Алло! Слушаю! Такой-то полк? Как, опять? А Милюков?.. Да они его на руках вынесли... Как? Что им надо? Еще левей?.. Ну, хорошо. Мы пошлем трудовика...»{149}
Противоречие между классовым составом армии и классовыми задачами, которым она служила при царизме и при буржуазии, вскрылось в первые же дни революции. Все процессы, давно зревшие в армии, сразу прорвались наружу, как только было сброшено самодержавие.
«Сначала мы увидели двух солдат, — рассказывает английский генерал Нокс, наблюдавший первые всплески революции в Петрограде из окна артиллерийского управления, — затем появилась огромная беспорядочная толпа [117] солдат, растянувшаяся по всей улиц « и тротуарам. Офицеров там не было»{150}.
Офицеры покинули полки независимо от своей классовой принадлежности и политических симпатий. Мелкобуржуазных выходцев и кадровиков объединил страх перед вооруженным блоком рабочих и солдат.
Тот же генерал, приставленный следить за выполнением русской армией ее обязательств перед союзниками, объехав полки, сообщал: в батальоне Волынского полка все 40 офицеров изгнаны, в Егерском — 22, в 1-м железнодорожном оставлено только 16 из 64 офицеров, да и то без оружия. «Я, кажется, единственный офицер в Петрограде, сохранивший свою саблю»{151}, меланхолически заключил свои наблюдения английский генерал.
Буржуазия с первых же часов революции попыталась с охранить за собой армию. Уже 27 февраля, еще до взятия власти, Временный комитет создал Военную комиссию, в состав которой было введено несколько офицеров и генералов. Задача комиссии состояла в том, чтобы сохранить за офицерством руководство солдатскими массами. Но движение внизу, как разбушевавшееся русло реки, пошло мимо комиссии. Генерал Нокс приводит яркий пример того, как быстро уходили солдаты из-под руководства командования:
«Во Временный комитет Государственной думы явилась депутация от питерских солдат с просьбой издать какое-нибудь постановление о мерах, закрепляющих революцию в армии. На ответ комитета, что для таких решений время не наступило, солдат повернулся на каблуках, сказав: «Тем лучше. Мы напишем приказ сами»{152}.
«Мы сами» — с первых дней революции стало организующим лозунгом солдатских масс.
Совет рабочих депутатов — а он в первый же день революции стал и солдатским — превращался во власть. Это испытал на себе глава Временного комитета Родзянко. Так 1 марта днем его вызвали в Псков к царю для переговоров. Железнодорожники без разрешения совета не хотели дать поезда. Родзянко обратился в совет, а там после короткого обсуждения отказали. Вечером Родзянко вызвали к прямому проводу из Пскова от царя, но Родзянко заявил, что один на телеграф не поедет. По словам Суханова Родзянко сказал, обращаясь к представителям совета:
«Пусть «господа рабочие и солдатские депутаты» дадут мне охрану или поедут со мной, а то меня арестуют там, на телеграфе... Что ж! У вас сила и власть. Вы, конечно, можете [118] меня арестовать... Может быть, вы всех нас арестуете, мы не знаем?»{153}
Совет и в действительности обладал силой, он был своего рода правительством. Рано утром 28 февраля исполнительный комитет Петроградского совета постановил: организовать районные комитеты и создать рабочую милицию. Утром же вышел первый номер газеты «Известия Петроградского совета» с воззванием от имени совета, в котором говорилось:
«Совет рабочих депутатов, заседающий в Государственной думе, ставит своей основной задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России. Совет назначил районных комиссаров для установления народной власти в районах Петрограда. Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление всеми местными делами. Все вместе, общими силами, будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права»{154}.
В тот же день, 28 февраля, совет постановил открыть железнодорожное сообщение между Петроградом и Москвой. 1 марта состоялось уже объединенное заседание совета рабочих и солдатских депутатов. Представители полков горячо рассказывали о росте недоверия к Думе после выступления Родзянко о сдаче оружия. На заседании было решено: во всех политических выступлениях подчиняться лишь совету, распоряжения Военной комиссии исполнять только в том случае, если они не расходятся с советом.
Сразу после бурного заседания группа солдат тут же, за перегородкой, обступила стол члена исполнительного комитета совета меньшевика Н. Д. Соколова, которому было поручено обнародовать решения совета в приказе по войскам. Соколов записывал то, что диктовали окружавшие его солдаты.
Именно под давлением масс был издан первый революционный приказ, по поводу которого Керенский позже говорил, что «отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ вовсе не был подписан»{155}.
Приведем его полностью:
ПРИКАЗ № 1.1 марта 1917 года.
По гарнизону Петроградского округа. Всем солдатам гвардии, армии, артиллерии и флота для немедленного прочного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.
Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:
1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отдельных службах разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитет из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.
2. Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в совет рабочих депутатов, избрать по одному представителю от рот, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 сего марта.
3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.
4. Приказы Военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям совета рабочих и солдатских депутатов.
5. Всякого рода оружие, как-то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и прочее, должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.
6. В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя, в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.
В частности, вставание во фронт и обязательное отдавание чести вне службы отменяются.
7. Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п. и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.
Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на «ты» воспрещается, и о всяком нарушении сего, равно как и о всех недоразумениях [121] между офицерами и солдатами последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.
Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и прочих строевых и нестроевых командах.
Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов.
Приказ превращал совет во всеобъемлющую революционную организацию масс. Все воинские части со своим оружием и снаряжением поступали в его политическое распоряжение.
В приказе был и пункт о выборности командиров, но уже при печатании приказа в газете выборность распоряжением Соколова была снята.
Первого марта образовались советы рабочих депутатов в Москве, в Самаре, в Саратове. В Нижний Новгород пришли 5 тысяч рабочих из Сормова и побратались с гарнизоном. В Твери несколько тысяч рабочих подошло к казармам и вместе с солдатами пошло по улицам города.
При таких условиях власть Временного комитета была очень призрачной. Нужно было договориться с советом. В 12 часов ночи 1 марта Временный комитет пригласил на заседание к себе представителей совета. Пришли меньшевики: Н. С. Чхеидзе, Н. Д. Соколов, Н. Н. Суханов, Ю. М. Стеклов (тогда меньшевик) и В. И. Филипповский — эсер.
Исполнительный комитет совета незадолго перед этим приглашением тоже обсуждал проблему власти. Большинство в исполнительном комитете принадлежало меньшевикам и эсерам. Для них Февральская революция была буржуазной не только потому, что она кончала с полукрепостным режимом, но и потому, что буржуазия по их мнению была единственной руководящей силой революции. Старый видный меньшевик крайнего правого толка Потресов прямо писал:
«К моменту буржуазной революции наиболее социально и психологически подготовленной для решения общенациональных задач оказывается все та же буржуазия. То есть еще все тот же класс, которому на ближайший, хотя бы и короткий период истории, на время укрепления в стране порядка развитого капиталистического строя, уготована роль хозяина-распорядителя»{156}.
В оценке характера будущей власти между правыми и левыми меньшевиками не было никакой разницы. Н. Н. Суханов считался наиболее «левым» среди меньшевиков. Он был почти [122] «пораженцем», пописывал статейки против войны, расходясь в этом вопросе с официальным меньшевизмом. «Полуленинец», как он сам называл себя, Суханов так рассуждал в это время:
«Власть, идущая на смену царизма, должна быть буржуазной, Трепова и Распутина должны и могут сменить только заправилы думского «прогрессивного блока». На такое решение необходимо держать курс. Иначе переворот не удастся, и революция погибнет»{157}.
Далее Суханов развил, почему именно буржуазия должна стать у власти. Демократия распылена, не имеет политических организаций, без аппарата власти не сумеет овладеть государственной машиной, а о создании новой не смеет и мечтать.
«Вся наличная государственная машина, армия чиновничества, цензовые земства и города, работавшие при содействии всех сил демократии, могли быть послушными Милюкову, но не Чхеидзе. Иного же аппарата не было и быть не могло»{158} — так объяснял Суханов необходимость передачи власти в руки буржуазии. Мелкий буржуа, растерявшийся в обстановке революции, и не думал посягнуть на власть или поставить кого-нибудь другого у власти кроме «привычного» хозяина. Одно только смущало лидеров совета, случайно вознесенных на гребень революционной волны:
«Вопрос... заключается в том, захочет ли цензовая Россия принять власть при таких условиях. И задача, следовательно, состоит в том, чтобы заставить ее принять власть »{159}.
Буржуазия, оставшись без поддержки самодержавия, боялась принять на себя бремя власти. Откровеннее всех признался в этом Шульгин:
«Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать... Мы способны были в крайнем случае безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи... Под условием, чтобы императорский караул охранял нас... Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала .у нас кружилась голова и немело сердце»{160}.
Теряющие самообладание по мере размаха революции руководители совета пытались силой навязать упирающемуся «хозяину-распорядителю» власть.
Исполнительный комитет совета постановил предоставить Временному комитету по его усмотрению составить список членов правительства, в состав правительства не входить, но передать [125] ему власть на следующих условиях: 1) объявление полной амнистии по всем политическим и религиозным делам, 2) свобода слова, союзов, собраний и стачек, 3) отмена всех сословных, национальных и религиозных ограничений, 4) замена полиции милицией, 5) демократические выборы в органы местного управления, 6) отказ правительства от всяких шагов, предрешающих будущую форму правления, до созыва Учредительного собрания, 7) невывод и неразоружение революционных полков, 8) гражданские права для солдат. Среди требований совета не было ни одного крупного вопроса, из-за которого шла бы острая борьба: ни вопроса о земле, ни мира, ни восьмичасового рабочего дня. Мелкобуржуазные меньшевистско-эсеровские лидеры совета нарочито обошли эти основные вопросы, чтобы не запугать буржуазию.
Временный комитет Государственной думы в ожидании делегации совета очень нервничал. Отовсюду поступали сведения о быстром развитии революции. Из полков звонили, что отношение солдат к офицерам все ухудшается. Как только в правое крыло дворца явилась эсеро-меньшевистская делегация от совета, Родзянко, Милюков стали наперебой рассказывать об анархии в городе, передавали всякие слухи об уличных беспорядках. Лидеры буржуазии сгущали краски, словно запрашивая в предстоящих торгах. Но к их удивлению никто не возражал им. Мелкобуржуазные представители совета сочувственно слушали. Милюков понял,, что посетители из левого крыла Таврического дворца перепуганы революцией не менее, чем хозяева правого. Милюков сразу успокоился и деловито взял в руки условия исполнительного комитета. Условия совета рабочих и солдатских депутатов в общем приемлемы и могут лечь в основу соглашения его с комитетом Государственной думы, заявил Милюков, но добавил, что у него есть пункты, против которых он решительно возражает. Прежде всего пункт об отказе от всяких шагов, предрешающих форму правления. Успокоившийся лидер-буржуа стал уговаривать делегацию принять монархию: вместо Николая посадить на престол его сына при регенте Михаиле. Это была старая программа буржуазии, намеченная еще задолго до революции. «Один — больной ребенок, а другой — совсем глупый человек»{161} уговаривал Милюков, поддержанный Родзянко и другими членами комитета. Милюков снова перечитал все условия соглашения, безоговорочно согласился на созыв Учредительного собрания, но запнулся на том же пункте о форме правления.
В конце спора была принята следующая компромиссная формулировка: [126]
«Немедленная подготовка к созыву на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны»{162}.
В таком виде пункт не связывал рук Милюкову, условие можно было толковать по-своему.
В последнее требование о правах солдат Милюков тоже внес поправку, облегчающую ему будущую политику:
«В пределах, допускаемых военно-техническими условиями»{163}.
Легко покончив с предложениями совета, Милюков, в свою очередь, выдвинул одно обязательство: исполнительный комитет совета должен опубликовать декларацию о том, что данное правительство образовалось по соглашению с советом рабочих депутатов и потому заслуживает доверия масс; в декларации должен быть призыв к солдатам признать офицеров.
Заседание кончилось. Временный комитет приступил к с оставлению списка правительства, а представители совета занялись декларацией. Снова сошлись на рассвете 2 марта. Декларация представителей совета не понравилась Милюкову, и он тут же сел ее исправлять. Представители совета выработали все пункты для объявления Временного правительства, а лидер буржуазии Милюков написал декларацию исполнительного комитета. В этой картине отразилась вся сущность будущих отношений между буржуазным правительством и мелкобуржуазными лидерами совета.
В то же утро объявлен был состав правительства: председатель и министр внутренних дел — князь Г. Е. Львов, министр иностранных дел — П. Н. Милюков (кадет), военный и морской — А. И. Гучков (октябрист), путей сообщения — Н. В. Некрасов (кадет), торговли и промышленности — А. И. Коновалов (прогрессист), финансов — М. И. Терещенко, просвещения — А. А. Мануйлов (кадет), обер-прокурор Синода — В. Н. Львов, министр земледелия — А. И. Шингарев (кадет), юстиции — А. Ф. Керенский (трудовик), государственный контролер — И. В. Годнев. Шесть человек, т. е. большинство состава, взяты были из того списка «министерства доверия», которое намечалось еще осенью 1915 года.
Вооруженная сила и поддержка масс были на стороне советов, а власть оказалась в руках Временного правительства. Создалось редкое в истории двоевластие. Ленин по этому поводу писал:
«В высшей степени замечательное своеобразие нашей революции состоит в том, что она создала двоевластие... В чем [128] состоит двоевластие? В том, что рядом с Временным правительством, правительством буржуазии, сложилось еще слабое, зачаточное, но все-таки несомненно существующее на деле и растущее другое правительство: советы рабочих и солдатских депутатов»{164}.
Мало того, советы, выдвинутые победившими рабочими и солдатами, но возглавляемые меньшевиками, сами добровольно признали над собой власть Временного правительства — добровольно отдали завоеванную солдатами и рабочими власть в руки буржуазии. Почему?
Буржуазия как класс была несравненно организованней, чем пролетариат и крестьянство. Особенно усилила эту организованность война. В конфликтах с самодержавием из-за войны и грядущей революции буржуазия фактически подготовила себе будущий аппарат власти. [129]
«Власть, — писал Ленин, — досталась в руки этой партии (капиталистам. - Ред.) не случайно, хотя боролись с царскими войсками, проливали кровь за свободу не капиталисты, конечно, а рабочие и крестьяне, матросы и солдаты. Власть досталась в руки партии капиталистов потому, что этот класс имел в руках силу богатства, организации и знания. За время после 1905 года и особенно в течение войны класс капиталистов и примыкающих к ним помещиков в России сделал больше всего успехов в деле своей организации»{165}.
Пролетариат оказался менее подготовленным к захвату власти, чем буржуазия. Политически наиболее зрелая часть партии большевиков и пролетариата либо погибла на войне, либо находилась в эмиграции или в далекой сибирской ссылке, либо была рассеяна по всем военным фронтам. Взамен ее пришли новые массы из деревни и менее опытные члены партии. Правда, в большинстве новички-рабочие вышли из бедняцких низов крестьянства и только часть — из кулачества и городской мелкой, буржуазии. Последние спасались от мобилизации, работая в оборонной промышленности. Но и те и другие принесли с собой в пролетарскую среду мелкобуржуазные предрассудки и политическую слепоту. Это обстоятельство временно ослабляло пролетариат.
Наконец огромное значение имело и то обстоятельство, что десятки миллионов людей, политически спавших в «тюрьме народов», как называли царскую Россию, сразу приобщались к политической жизни. Миллионная масса обывателей, мелких буржуа, забитых раньше страшным гнетом, царизма, подавила пролетариат своей численностью. Гигантская мелкобуржуазная волна захлестнула сознательный пролетариат и отчасти даже заразила его идейно. Значительные круги рабочих были захвачены мелкобуржуазными соглашательскими иллюзиями.
Вот почему плоды февральской победы революционных рабочих и крестьян попали в руки буржуазии.
По той же причине в авангарде баррикадных бойцов шли большевики, а в советах очутились в подавляющем большинстве меньшевики и эсеры. Мелкобуржуазная волна на первых порах определила и состав совета, дав перевес мелкобуржуазным лидерам. Пока большевики были заняты борьбой на улицах, эсеро-меньшевики закреплялись в совете. По постановлению Временного исполнительного комитета, избранного Петроградским советом, крупные заводы посылали в совет представителей по одному на тысячу, а предприятия с количеством рабочих меньше тысячи выбирали тоже по одному депутату. При таком представительстве ведущие заводы, на которых было 87 процентов петроградского [130] пролетариата, получили 124 места в совете — лишь на два больше, чем мелкие предприятия, имевшие всего 13 процентов рабочих.
Таким образом, индустриальные гиганты, заводы- «большевики», руководители движения тонули в мелких, ремесленного типа предприятиях.
Кроме того в совет избирались представители всяких военных управлений, воинских служб, магазинов, сотни крестьян — солдат от гарнизона, где преобладали политически незрелые элементы.
Все это, вместе взятое, определило физиономию руководства Петроградского совета.
4. Временное правительство в борьбе за единовластие буржуазии
Заручившись поддержкой Петроградского совета, Временное правительство занялось прежде всего вопросом о романовской династии. В Псков к царю тайно от совета правительство послало 2 марта А. И. Гучкова и В. В. Шульгина. После их отъезда, часа в 3 дня, Милюков выступил в зале Таврического дворца на митинге с сообщением об образовании правительства. Речь Милюкова вызвала одобрение, но среди рукоплесканий слышались и протесты. «Кто вас выбрал?» перебивали оратора. Когда Милюков назвал князя Львова «представителем организованной общественности», из толпы раздалось несколько голосов: «Цензовой!» — т. е. общественности буржуазной. Милюкову пришлось долго расхваливать Гучкова и даже пуститься на явную ложь, чтобы избежать лишних возражений. «Сейчас, когда я в зале говорю с вами, Гучков на улицах столицы организует нашу победу», агитировал Милюков, а Гучков на самом деле в поезде мчался к царю. Со всех сторон огромного зала неслись крики:, «А династия?» Собравшись с духом, Милюков, наконец, попробовал осторожно открыть карты:
«Я знаю наперед, что мой ответ не всех вас удовлетворит, но я его скажу. Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту, великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей»{166}.
Поднялся невообразимый шум. С мест кричали: «Это старая династия». Когда шум утих, Милюков постарался несколько смягчить впечатление от своего сообщения:
«Да, господа, это старая династия, которой, может быть, не любите вы, а может быть, не люблю и я. Но дело сейчас не в том, кто сейчас любим. Мы не можем оставить без ответа и без решения вопрос о форме государственного строя. Мы представляем его себе как парламентскую конституционную монархию. Выть может, другие представляют себе иначе. Но теперь если мы будем об этом спорить, вместо того чтобы сразу решить, то Россия очутится в состоянии гражданской войны, и возродится только что разрушенный режим... Как только пройдет опасность и возродится прочный порядок, мы приступим к подготовке созыва Учредительного собрания... на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования. Свободно избранное народное представительство решит, кто вернее выразит общее мнение России — мы или наши противники»{167}.
На заводах и в полках выступление Милюкова вызвало острое возбуждение. Вечером в Таврический дворец пришла группа офицеров. Они заявили, что не могут вернуться в полк, пока Милюков не возьмет своих слов обратно. Собрались встревоженные члены правительства. Постановлено было «для успокоения народа» заявить, что слова Милюкова «являются его личным мнением». Пока Петроград бурно протестовал против навязывания народу нового царя, Гучков и Шульгин прибыли в Псков и доложили о плане правительства передать престол Алексею. Николай II заявил, что он передумал и отрекается от престола и за себя и за своего сына в пользу брата Михаила. Вывший царь сослался при этом на свои отцовские чувства: «Расстаться с моим сыном я не способен»{168}. В действительности Николаем руководили политические соображения: он не хотел рисковать сыном, предпочитая выждать время. Гучков и Шульгин по прямому проводу сообщили Временному правительству текст отречения и выехали в Петроград. Правительство, учитывая настроение в столице, решило не опубликовывать текста. Шульгина успели предупредить по телефону, но Гучков прямо с поезда пошел на митинг железнодорожников на самом вокзале, прочитал манифест и закончил: «Да здравствует император Михаил!»{169} В ответ раздалось: «Долой царя!» Возбужденные рабочие потребовали немедленного ареста и обыска Гучкова. «Хрен редьки не слаще», возмущались солдаты, узнав о предполагаемой замене Николая II Михаилом II. [132]
Временное правительство столкнулось с настроениями широких масс и поняло, что о сохранении монархии не может быть и речи. Рано утром 3 марта Родзянко, Милюков, Гучков, Некрасов, Керенский и другие члены правительства посетили великого князя Михаила. Большинство делегации убедило его, в свою очередь, отречься от престола. Против были только Милюков и Гучков, обещая великому князю собрать вне Петрограда боевую силу для защиты монархии. Михаил и сам понял, что ему не усидеть. Накануне он просил дать поезд для поездки в Петроград из Гатчины, но в совете сказали, что «гражданин Романов» может придти на вокзал, взять билет и ехать в общем поезде. Михаил Романов подумал немного, поговорил с Родзянко наедине и заявил об отказе от престола. Милюков рассказывает, что Керенский при этом пожал великому князю руку со словами: «Ваше высочество, вы — благородный человек»{170}.
Монархию спасти не удалось, но зато буржуазия постаралась, чтобы новая власть выглядела как можно законнее. Гучков и Шульгин добились у царя назначения князя Львова председателем Совета министров. Выходило, что глава нового правительства законно утвержден прежним императором. Родзянко не раз подчеркивал, что князь Львов
«носил на себе преемственность власти, делегированной ему от лица еще не сверженной верховной власти»{171}.
На деле же Николай уже не был царем, когда подписывал приказ о назначении Львова. Михаил в своем отречении призывал народ повиноваться
«Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти»{172}.
Даже новый главнокомандующий Петроградского военного округа был назначен по соглашению со старой властью. Вместо генерала Хабалова выдвинули генерала Л. Г. Корнилова, бывшего в кругах двора на хорошем счету и даже «удостоенного внимания» Николая II, после того как генерал ушел из германского плена. Телеграммой князя Львова 5 марта все губернаторы и вице-губернаторы были смещены, а их обязанности возложены на председателей губернских земских управ. Но многие председатели в свое время были назначены старой властью, а если избирались, то из наиболее реакционных групп.
Решительный протест рабочих и солдат против попыток спасти монархию показал руководителям правительства, что единовластие буржуазии не может быть утверждено силой. Явное насилие раздражало массы, вызывало отпор, углубляло революцию. Оставалось одно — тактика уступок, виляний, обещаний, рассыпаемых [133] щедрой рукой, чтобы выиграть время, собраться с силами, а затем покончить с революцией. Такой уступкой и было введение Керенского в правительство, кандидатура которого при разговорах с представителями совета в ночь с 1 на 2 марта даже не называлась. В. В. Шульгин рассказывает в своих воспоминаниях, что кадет Шингарев, министр земледелия Временного правительства, говорил еще накануне революции:
« — Если власть на нас свалится, придется искать поддержки расширением прогрессивного блока налево...— Как вы себе это представляете?
— Я бы позвал Керенского.
— Керенского? В качестве чего?
— В качестве министра юстиции, допустим... Сейчас пост этот не имеет никакого значения, но надо вырвать у революции ее главарей... Из них Керенский — все же единственный... Гораздо выгоднее его иметь с собой, чем против себя»{173}. [134]
Временное правительство старалось не связывать себе рук. С марта оно обратилось с воззванием к народу, где в очень неопределенной форме заявило, что
«считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народные и вывести страну на светлый путь свободного гражданского устроения»{174}.
В чем конкретно выражались «чаяния народные» и «священный долг» правительства, вычитать из пышного многословного воззвания никто не мог. Обещали созыв Учредительного собрания, которое решит все основные вопросы, но срок созыва не был указан. За Учредительное собрание спрятался Милюков, когда его на митинге огорошили протестом против монархии. К Учредительному собранию отсылало правительство всех, кто требовал ответа на вопрос о земле, хлебе и мире.
Воззвание 6 марта, как и первая декларация Временного правительства 2 марта, ни одним словом не упоминает о передаче земли крестьянам. Министром земледелия был назначен А. И.Шингарев, земский врач, кадет, член IV Государственной думы, Назначение его объяснялось лишь тем, что Шингарев постоянно выступал в Думе по продовольственному вопросу. Министерство земледелия было для Временного правительства прежде всего министерством продовольствия. Революция началась с «продовольственных беспорядков»; «беспорядки» угрожали и вновь созданному правительству, деревня же еще не подняла своего голоса с требованием земли. Умолчав о земле, Временное правительство уже 9 марта решило привлечь к уголовной ответственности крестьян Казанской губернии за выступления против помещиков.
Но не прошло и двух недель, как деревня напомнила о себе. «Крестьяне... произвели нападение и частичный грабеж в имении «Александровка»{175}, сообщали из Курской губернии. Управляющий имением Трубецкого в Рязанской губернии жаловался на крестьян, которые требуют передачи им имения. 16 марта Шингарев получил телеграмму о выступлении крестьян Московской губернии. Такие же сообщения приходили со всех концов России. Временное правительство сделало первую попытку подавить начавшееся крестьянское движение старым проверенным способом: для «успокоения» в первой половине марта в деревню направили войска. Отряды были посланы в губернии Курскую, Могилевскую и Пермскую. Но правительству Львова — Милюкова — Шингарева очень скоро пришлось убедиться, что старым способом деревни не успокоить. Просто подавлять уже нельзя было. Требовались какие-то уступки. 12 марта правительство сообщило, что в казну отбираются земли Николая II — кабинетские земли, — а 16 марта это постановление было распространено и на земли всей фамилии Романовых, на так называемые земли удельного ведомства.
Семнадцатого марта правительство Львова обратилось с декларацией к крестьянам.
«Земельная реформа... несомненно станет на очередь в предстоящем Учредительном собрании», обещало Временное правительство. «Земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем какого-то захвата, — добавляла далее декларация. — Насилие и грабежи — самое дурное и опасное средство в области экономических отношений»{176}.
Проповедь о неприменении насилия относилась только к крестьянам, для собственного пользования правительство оставляло именно насилие. 8 апреля министр-председатель, он же министр внутренних дел, князь Львов, предложил губернским комиссарам подавлять крестьянские волнения всеми мерами «вплоть до вызова военных команд». Назначенные на местах комиссары Временного правительства и представители Государственной думы, посланные в провинцию, усердно проводили в жизнь указания министра-председателя.
Карательную деятельность правительства прикрывали эсеро-меньшевики. 16 марта Петроградская областная конференция партии эсеров выступила против аграрного движения. На этой конференции утверждалось, что
«всякие попытки к немедленному захвату частновладельческих земель могут гибельно отразиться на правильном течении сельскохозяйственной жизни... Конфискация обрабатываемых удельных, кабинетских и частновладельческих земель может быть проведена только законодательным путем через Учредительное собрание, которое даст народу землю и волю»{177}. [136]
Эсеры оказались реакционнее, чем буржуазия: Временное правительство несколько дней назад конфисковало удельные и кабинетские земли. 3 апреля Всероссийское совещание советов рабочих и солдатских депутатов по предложению меньшевиков приняло резолюцию, где говорилось:
«Аграрные беспорядки могут быть полезны не крестьянству, а только контрреволюции. Нужно помнить, что теперь власть в руках народа и народ сам в Учредительном собрании решит земельный вопрос»{178}.
Угрозы и насилия не приостановили аграрного движения. «В апреле появились первые признаки перемены в крестьянском правосознании по отношению к разрешению земельного вопроса, и наряду с этой переменой стали поступать соответствующие известия в виде телеграмм с мест»{179} — так писал Временному правительству сухим канцелярским языком министр внутренних дел. Помещики сделали вывод о необходимости новой тактики в борьбе с крестьянством.
«Помещики поняли, — говорил по этому поводу Ленин, — что больше господствовать палкой нельзя, это они хорошо поняли, и они переходят к тому способу господства, который для России является новинкой, а в Западной Европе существует давно... Революции обучают помещиков и капиталистов, они обучают их, что народом надо править обманом, лестью; надо приспособиться, прицепить к пиджакам красный значок и, хотя бы это были мироеды, говорить: «Мы — революционная демократия, пожалуйста, только подождите, и мы все для вас сделаем»{180}.
Одиннадцатого апреля правительство опубликовало закон «Об охране посевов», в сущности гарантировавший помещикам охрану их земли, арендную плату и
«произведенные ими — помещиками — затраты на посевы в случае «народных волнений»{181}.
Шингарев попытался успокоить крестьян созданием примирительных камер, где решающее значение должны были иметь помещики. Ленин так оценил эту попытку примирить помещиков и крестьян:
«Один землевладелец, имеющий 2 тысячи десятин земли, и триста крестьянских семей, имеющих 2 тысячи десятин земли, — таково накруг положение дел в России. Триста крестьян должны ждать «добровольного согласия одного помещика»{182}.
Но это как раз и устраивало землевладельцев. Шингарев решил использовать самую идею такого «добровольного соглашения». [137]
Двадцать первого апреля издается положение о земельных комитетах. Биограф Шингарева кадет А. Г. Хрущев рассказывает, как представлял себе министр земледелия задачи земельных комитетов:
«По первоначальной мысли А. И. (Шингарева. - Ред. ) земельные комитеты должны были быть организованы, исключительно для подготовки и разработки материалов по земельному вопросу... Никаких исполнительных функций, никакого вторжения в область земельных отношений по первоначально разработанному А. И. проекту комитетам не предоставлялось»{183}.
Сам Хрущев, бывший товарищем министра земледелия, так объяснил на первом же заседании Главного комитета необходимость этого мероприятия:
«Аграрное движение разрастается и принимает угрожающие формы расстройства всей хозяйственной жизни страны. Необходимо принять неотложные меры к организации местных земельных комитетов»{184}.
По шингаревскому положению в центре создавался Главный земельный комитет, на местах — губернские и уездные. Формирование же волостных было, по положению, необязательно. Ленин назвал положение о земельных комитетах «помещичьим и мошеннически написанным законом».
«Комитеты по этому мошеннически написанному помещичьему закону составлены так, — писал Ленин, — что уездный комитет менее демократичен, чем волостной, губернский менее демократичен, чем уездный, Главный комитет менее демократичен, чем губернский»{185}.
Действительная организация пошла по несколько иному пути. Первыми возникли волостные комитеты задолго до положения 21 апреля. Особенно быстро они стали расти в апреле. Губернские и уездные, организация которых была поручена комиссарам Временного правительства, создавались медленно, как бы вслед за волостными, навязывая последним свою руководящую роль. Состав Главного земельного комитета полностью определял его политику. В него по назначению Временного правительства входили 25 человек, из которых подавляющее большинство принадлежало к кадетам, 6 — представителей Крестьянского союза и Всероссийского крестьянского совета, 3 — от Временного комитета Государственной думы и по одному от политических партий, причем кадеты и более правые в последнем случае получили 6 мест. Председателем Главного земельного комитета был назначен профессор политической экономии А. С. Посников, [108] член IV Государственной думы, прогрессист, из той лее партии, что и министр Коновалов. Профессор одновременно был управляющим крестьянским и дворянским банками.
Это «совмещение», видимо, и делало Посникова в глазах буржуазии пригодным для «примирения» крестьян с помещиками. Уже на первом заседании председатель, определяя задачи Главного комитета, говорил о «необходимости рассеять одно очень распространенное в настоящее время заблуждение, будто при предстоящей земельной реформе вся земля будет отнята у владельцев безвозмездно. Комитет должен заявить, что этого не будет»{186}. Главный земельный комитет должен был только играть роль заслона от крестьянства. Настоящая деловая работа помещиков и буржуазии проводилась без участия этой организации. В Главном земельном комитете бесконечно спорили по поводу проектов земельной реформы, всячески оттягивая окончательное решение. Так лавировало Временное правительство, переходя от угроз и карательных экспедиций к примирительным камерам, выжидая возможности полностью взять в свои руки власть.
Той же тактики — уступить в малом, чтобы предупредить более серьезные требования, — держалось Временное правительство и в других вопросах. 11 марта петроградские фабриканты подписали соглашение с Петроградским советом о введении восьмичасового рабочего дня, а 16 марта на заседании у министра торговли и промышленности Коновалова представитель Общества петроградских заводчиков и фабрикантов Ефрон заявил, что «достигнутое в Петрограде соглашение... временная уступка»{187}. По продовольственному вопросу в первое время правительство не приняло никаких мер. Хлебные очереди не уменьшались от перехода Министерства земледелия из рук царского сановника Ридтиха в руки кадетского министра Шингарева. Еще 4 марта продовольственная комиссия при Петроградском совете установила для Петрограда обязательную таксу на предметы потребления. Владельцы булочных в ответ стали прятать хлеб. Рабочие на заводах потребовали отобрать хлеб у имущих. 14 марта продовольственная комиссия совета выступила с предложением реквизировать хлеб у землевладельцев, имеющих не менее 70 гектаров земли. Временное правительство решило взять в свои руки дело продовольствия. 21 марта продовольственная комиссия при совете передала свои права и обязанности Общегосударственному продовольственному комитету. 25 марта Временное правительство вынуждено было утвердить закон о хлебной монополии, по которому излишки помещичьего хлеба переходили в распоряжение [139] государства. На продовольствие до нового урожая оставлялось каждому члену семьи владельца, всем его служащим и рабочим по 50 фунтов зерна в месяц. На прокорм скота и обсеменение выделялась определенная норма. Сверх того 10 процентов всей потребляемой нормы оставлялось в хозяйстве помещиков и кулаков «на всякий случай». Шингарев объяснял этот акт правительства тем, что война принуждала государство к вмешательству во все проявления хозяйственной жизни. Повышение же нуждаемости в хлебе при усилении трудностей заготовки, подчеркивал он, потребовало ликвидации свободной торговли. Главная же, вызвавшая этот декрет причина не была указана Шингаревым. Она заключалась в нажиме революционных масс на правительство. Сначала буржуазия и помещики выступили очень ретиво против хлебной монополии. I Всероссийский торгово-промышленный съезд в Москве 19 — 23 марта еще до опубликования декрета протестовал против «опасного плана введения хлебной монополии» и отклонил предложение о монополии большинством голосов. Главный ходатай помещиков в деле борьбы с хлебной монополией Родзянко в специальном письме доказывал Керенскому необходимость отмены такой «рискованной меры»{188}. [140]
Дружно выступали против хлебной монополии союзы хлеботорговцев, биржевые комитеты ряда крупных городов и т. д. Но это была только временная вспышка гнева от неожиданности, инстинктивная самозащита, заблаговременный контрудар. И сами авторы закона скоро разъяснили, что декрет введен в сущности как страховка от нападок со стороны трудящихся; никто и не собирается проводить его в жизнь. Шингарев на VII съезде кадетской партии убеждал своих соратников, что это «неполная хлебная монополия»{189}. Он говорил о ней, как о «горькой необходимости». На III чрезвычайном съезде представителей совета съездов биржевой торговли и сельского хозяйства 26 — 29 апреля 1917 года Шингарев в успокаивающем тоне разъяснял буржуазии и помещикам, чтобы они особенно не беспокоились...
«Это не есть окончательная хлебная монополия, — доказывал он, — мы не касаемся ни производства хлеба, ни окончательного его распределения по распределительному аппарату; это лишь право располагать хлебом, взятым после урожая»{190}.
В частной же беседе с сенатором Шидловским, жаловавшимся на малую норму оставленного землевладельцам хлеба, Шингарев успокоил его и всех помещиков, заявив, что «нормы... просто не соблюдайте — кто, мол, вас там будет проверять»{191}. Министры Временного правительства выступали перед массами с «революционными» законами, а за спиной парода рекомендовали помещикам саботировать эти же законы.
Борьба с разрухой народного хозяйства перешла в руки Коновалова, крупнейшего текстильного фабриканта, активнейшего деятеля ряда капиталистических организаций. Коновалов призывал буржуазию к борьбе со спекуляцией, говорил даже о вмешательстве [141] государства в частные торгово-промышленные отношения, но на практике устранил только все ограничения при учреждении акционерных обществ. Недаром на заседании Центрального военно-промышленного комитета говорили по поводу Коновалова, Гучкова и Терещенко:
«Мы, представители торгово-промышленной деятельности, с особенной гордостью взираем на вас трех, потому что вы для нас не только доблестные русские граждане, но и лучшие, достойнейшие сыны торгово-промышленной России»{192}.
«Достойнейшие сыны торгово-промышленной России» ловко и настойчиво обманывали народ.
Был, однако, один вопрос, который нельзя было откладывать до Учредительного собрания, — это война. Армию всячески оберегали от влияния революционного Петрограда. Задерживали сведения о развитии революции, в войсковые части не пропускали газет. 3 марта ночью начальник штаба главнокомандующего генерал Алексеев разослал по фронту следующую секретную телеграмму:
«Вследствие телеграммы начальника штаба главнокомандующего армий Западного фронта о том, что из Великих Лук на Полоцк едет депутация в 50 человек от нового правительства и обезоруживает жандармов, по означенному вопросу был запрошен председатель Государственной думы, который сообщил, что депутаций не посылалось. Таким образом, невидимому, начинают появляться из Петрограда чисто революционные разнузданные шайки, которые стремятся разоружить жандармов на железных дорогах и, конечно, в дальнейшем будут стремиться захватывать власть как на железных дорогах, так и в тылу армии и, вероятно, попытаются проникнуть в самую армию. Надо принять самые энергичные меры, установить наблюдение на узловых станциях железных дорог и иметь на этих станциях гарнизоны из надежных частей под начальством твердых офицеров. При появлении где-либо подобных самозванных делегаций таковые желательно не рассеивать, а стараться захватывать и по возможности тут же назначать полевой суд, приговоры которого тут же приводить немедленно в исполнение»{193}.
Главнокомандующий Юго-западного фронта генерал Брусилов разослал телеграмму, в которой требовал принятия самых решительных мер против проникновения в армию «дезорганизации и анархии».
Царские генералы готовились встретить революцию в армии штыками и скоропалительными полевыми судами. Приказ № 1 изымали [142] из обращения с такой же решительностью, с какой старая полиция уничтожала революционные листовки.
Шестого марта одновременно с общим воззванием к населению Временное правительство опубликовало обращение и к армии. О войне в этом воззвании говорилось более или менее осторожно. Подчеркивалось только, что армия сохранит единство, сплоченность и твердый внутренний порядок. От солдат требовали безусловного подчинения офицерам, Временное же правительство обещало армии снабдить ее «всем необходимым для того, чтобы довести войну до победного конца»{194}. На следующий день Гучков новым распоряжением отменил приказ № 1.
Лидеры совета, в том числе и те, которые всего пять дней назад писали приказ № 1, как Соколов, помогли Гучкову отменить приказ. Генерал Деникин со слов генерала Потапова так рассказывает об этом:
«Шестого марта вечером на квартиру Гучкова пришла делегация совдепа в составе Соколова, Нахамкеса (Стеклова. - Ред. ), Филипповского (лейтенанта), Скобелева, Гвоздева, солдат Падерина и Кудрявцева (инженера) по вопросу о реформе армии. Происходившее заседание было очень бурным. Требования делегации Гучков признал для себя невозможными и несколько раз выходил, заявляя о сложении с себя звания министра. С его уходом я (Потапов. - Ред. ) принимал председательствование, вырабатывались соглашения, снова приглашался Гучков, и заседание закончилось воззванием, которое было подписано: от совдепа — Скобелевым, от комитета Государственной думы — мною и от правительства — Гучковым. Воззвание аннулировало приказы № 1 и 2 (приказ № 2, изданный советом, разъяснял, что приказ № 1 не устанавливал выборности офицеров, но разрешал комитетам возражать против назначения начальников. - Ред. ), но военный министр дал обещание проведения в армии более реальных, чем он предполагал, реформ по введению новых правил взаимоотношений командного состава и солдат»{195}.
Девятого марта Временное правительство за подписью военного и морского министров выпустило воззвание к армии, в котором, правда, в осторожных выражениях атаковало Петроградский совет:
«Объединяйтесь все около Временного правительства, веря, что оно положит все силы на вашу защиту. В столице отдельные группы продолжают сеять раздор, связывая решения Временного правительства и препятствуя их проведению в жизнь... Не слушайтесь сеющих рознь. Много немецких [143] шпионов, скрываясь под серой солдатской шинелью, мутят и волнуют вашу среду»{196}.
Гучков слишком поторопился. Воззвания военного министра открыли настоящее лицо правительства. 11 марта большевистская газета «Правда», начавшая выходить б марта, заявила, что выступление Временного правительства является не чем иным, как нападением на совет рабочих и солдатских депутатов. В полках столичного гарнизона начались митинги протеста. С фронта в Петроградский совет стали прибывать делегации солдат, настойчиво требуя мер против наступления генералов.
Мелкобуржуазные руководите ли совета уже не раз со времени передачи власти буржуазии отводили от нее удары встревоженных масс — поводов для выступлений было много. 7 марта исполнительный комитет совета выделил особую «контактную комиссию» в составе Чхеидзе, Стеклова, Суханова, Филипповского и Скобелева. По определению исполнительного комитета комиссия была создана
«в целях осведомления совета о намерениях и действиях Временного правительства, осведомления последнего о требованиях революционного народа, воздействия на правительство для удовлетворения этих требований и непрерывного контроля над их осуществлением»{197}.
На деле «контактная комиссия» помогала Временному правительству успокаивать выведенные из равновесия массы. Так было с вопросом об аресте Николая и его семьи. Временное правительство позволило царю уехать из Пскова в Ставку. Там царь встречался с генералитетом армии. К нему приезжали свободно великие князья. Все это вызвало огромное возмущение среди солдат и рабочих. Исполнительный комитет совета вынужден был принять решение об аресте царя, а 7 марта и Временное правительство постановило лишить свободы Николая Романова и всю его семью.
Седьмого марта Временное правительство разработало текст присяги для армии и служащих. В присяге не было ничего о революции, и притом из старой царской присяги в новую перешли крестное знамение и бог. Это вызвало новую вспышку возмущения. Совет 12 марта довел до сведения Временного правительства, что считает текст присяги неприемлемым и входит в переговоры о выработке новой формы присяги. При этом было подчеркнуто, что факт отклонения текста присяги не означает призыва к неповиновению Временному правительству.
Так было и по вопросу о войне. Протесты против выступления [144] Гучкова все нарастали. Солдаты и рабочие требовали мира. 11 марта на Петроградской стороне состоялся митинг в количестве 1 600 человек, на котором было постановлено предложить совету немедленно обратиться к международной и в особенности к германской и австрийской демократии с призывом заставить свои правительства заключить мир. 18 марта огромное собрание на Ижорском заводе, недалеко от Петрограда, предложило совету обратиться к рабочему классу воюющих стран восстать против своих правительств и заключить мир. В тот же день в Москве развернулась огромная демонстрация под лозунгами: «Да здравствует Учредительное собрание», «Мир и братство народов»{198}. Под давлением массового движения соглашательские лидеры исполнительного комитета решили выпустить особую декларацию в ответ на многочисленные резолюции и требования. 14 марта появилось воззвание Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов к народам всего мира. Объявив, что царь низложен и Россия сейчас — страна демократическая, что пора народам взять в свои руки решение вопроса о войне и мире, совет утверждал:
«В сознании своей революционной силы российская демократия заявляет, что она будет всеми мерами противодействовать захватнической политике своих господствующих классов, и она призывает народы Европы к совместным решительным выступлениям в пользу мира»{199}.
Воззвание совета не указывало конкретных мер в борьбе за мир. Оно не обещало даже начать в ближайшее время переговоры о мире. Напротив, в воззвании подчеркивалось:
«Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакционных посягательств как изнутри, так и извне. Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силе»{200}.
От армии руководители совета по-прежнему требовали продолжать войну.
Воззвание совета не понравилось ни русской, ни союзнической буржуазии. Как ни расплывчато было оно написано, но в нем говорилось в туманном виде о мире, народы призывались к борьбе с захватнической политикой правительств. Засуетились послы союзных стран. Палеолог, Бьюкенен потребовали точного определения позиции Временного правительства. 16 марта Милюков как министр иностранных дел послал телеграмму русским представителям за границей, в которой подчеркивал, что русская революция имеет своей целью довести войну до окончательной [145] победы. В нейтральные страны — Швейцарию, Норвегию, Швецию и другие — телеграмма была направлена без замечания о военных задачах.
В беседе с представителями газет 23 марта Милюков сказал: «Если мы, русские, претендуем на обладание Константинополем и проливами, то этим мы ничуть не посягаем на национальные права Турции, и никто нам не вправе бросить упрек в захватных тенденциях. Обладание Царьградом всегда считалось исконной национальной задачей России»{201}. Пояснения Милюкова к воззванию совета от 14 марта имели откровенно империалистский характер. Это опять могло вызвать возбуждение масс. Лидеры совета потребовали обсуждения вопроса в «контактной комиссии». В комиссии в это время появился Церетели — меньшевик, бывший депутат II Государственной думы, сосланный царем на каторгу в 1907 году. Темпераментный оратор, окруженный ореолом мученика, Церетели сразу занял ведущую роль среди меньшевиков. Он предложил обратиться на этот раз от имени правительства к армии и населению с торжественным заявлением, в котором должны быть обещаны: во-первых, решительный разрыв с захватной политикой, во-вторых, принятие мер к достижению всеобщего мира. Кадет В. Д. Набоков, управляющий делами правительства, рассказывает, как Церетели убеждал членов правительства:
«Он доказывал, что, если Временное правительство сделает такую декларацию, последует небывалый подъем духа в армии, что ему и его единомышленникам можно будет тогда с полной верой и с несомненным успехом приступить к сплачиванию армии вокруг Временного правительства, которое сразу приобретет огромную нравственную силу. «Скажите это, — говорил он, — и за вами все пойдут, как один человек»{202}.
Церетели, таким образом, прямо советовал буржуазии опубликовать заявление для успокоения масс. Набоков вспоминает, что Церетели, заметив колебания Милюкова, стал его горячо уговаривать:
«Церетели настаивал, причем несколько комическое впечатление производили его уверения, что, если только основная мысль директивы будет признана, Милюков сумеет найти те тонкие дипломатические приемы, с помощью которых эта директива осуществится»{203}.
Временное правительство сдалось на доводы «контактной комиссии». 28 марта было опубликовано заявление, суть которого заключалась в следующем: [146]
«Предоставляя воле народа в тесном единении с нашими союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России — не господство над другими народами, не отнятие у них их национального достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов»{204}.
Временное правительство усвоило совет «контактной комиссии» и выразилось в воззвании буквально словами декларации совета от 14 марта. Но, отдав дань требованиям мелкобуржуазных лидеров совета, правительство добавило:
«Русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах. Эти начала будут положены в основу внешней политики Временного правительства, неуклонно проводящей волю народную и ограждающей права нашей родины, при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников»{205}.
Империалистский характер своей политики правительство по совету меньшевиков ловко прикрыло «демократическими» лозунгами.
Массы, совершившие революцию, восставшие против империалистской бойни, против тех, кто ее подготовил и вызвал, вновь втягивались эсеро-меньшевиками в войну. Грабительская война за интересы капиталистов оправдывалась защитой революции, обороной революционной родины. Ленин в брошюре «Задачи пролетариата в нашей революции» писал:
«Самым крупным, самым ярким проявлением мелкобуржуазной волны, захлестнувшей «почти все», надо признать революционное оборончество. Именно они — злейший враг дальнейшего движения и успеха русской революции»{206}.
Партия большевиков резко отделяла революционное оборончество масс от оборончества мелкобуржуазных вождей. Оборончество мелкобуржуазных вождей объяснялось не заблуждением, а классовыми связями и традициями, классовым положением тех социальных групп, интересы которых они выражали. Совсем другими корнями питалось оборончество масс. Пролетарии и крестьянская беднота не были заинтересованы в захвате чужих территорий, в насилиях и грабеже других народов. Оборончество масс было результатом прямого обмана их буржуазией и ее лакеями. Буржуазия и особенно эсеро-меньшевики играли на революционной гордости масс, совершивших переворот, на [147] хмельном и радостном угаре «революционной весны». В миллионах газет, на митингах, в театрах и кино дело изображали так, словно характер войны изменился от замены царя буржуазным Временным правительством. Прежде, мол, война была грабительская, и вел ее царь, а сейчас царь свергнут, у нас революция — и нужно оборонять страну. Широкие массы рабочих и бедноты, не разобравшись сразу в этом обмане, временно оказались в сетях буржуазии.
Обманутым солдатам и рабочим нужно было разъяснить их заблуждение, показать, что буржуазия стоит за продолжение войны не в интересах революции, а в интересах наживы, в целях защиты своих прибылей. Надо было разъяснить, что характер войны зависит от того класса, который ее ведет, что война есть неизбежное продолжение политики господствующего класса. Дело шло о миллионах, о десятках миллионов людей. Огромные массы рабочих и крестьянской бедноты нужно было вырвать из-под влияния буржуазии и мелкобуржуазных партий. Надо было разоблачить корыстную цель трескучих и цветистых эсеро-меньшевистских фраз о революции, об обороне «свободной России» и «великих завоеваний демократии». Эта тяжелая борьба с социальной демагогией буржуазии целиком ложилась на партию большевиков.
Но эта исключительно ответственная борьба имела свои особенности. Нельзя было, выступая перед заблуждающимися, открыто бросить голый лозунг: «Долой войну!» Нередко такой призыв сразу настраивал слушателей против агитатора, и его выступление приносило лишь вред.
«Лозунг «Долой войну» верен, конечно, — писал Ленин, — но он не учитывает своеобразия задач момента, необходимости иначе подойти к широкой массе. Он похож по-моему на лозунг «Долой царя», с которым неумелый агитатор «доброго старого времени» шел просто и прямо в деревню — и получал побои»{207}.
Большевики под руководством Ленина решительно и самоотверженно выступили против гигантской мелкобуржуазной волны, временно захлестнувшей массы.