В портах России
Любой город, если глядеть на него с палубы корабля, кажется таинственным и волнует воображение. Моряк пристально всматривается в берег, стремясь к нему по воображаемому мостику. Однако мечта сбывается не всегда: ступив наконец на заветный берег, моряк порой видит там убогий городишко.
Моряки конвоя PQ-16 поняли с первого взгляда: Мурманск был настоящим большим городом. Сразу же за причалами виднелись железобетонные дома — в три, четыре и даже пять этажей; но стояли они не ровными рядами, а в беспорядке — то тут, то там, то скученно, [65] то разбросанно. И казались вымершими: в окнах — ни одной живой души, за окнами — ни одной сохнущей тряпки, ни малейших признаков жизни. На набережных и возле домов — тоже никого. Вдали, на сопках, тоже возвышались дома — в том же беспорядке и с такими же зияющими пустотами между ними. Кое-где торчали руины каких-то построек, разрушенных, как видно, бомбежками. Иными словами, при ближайшем рассмотрении Мурманск предстал взорам моряков как город-призрак, раскинувшийся под низким серым дождливым небом.
Город и впрямь казался нереальным. Именно это слово чаще всего встречается в воспоминаниях участников «русских» конвоев. Его же не раз произносил в долгих беседах со мной один военно-морской офицер, англичанин, которого я расспрашивал про Мурманск. А говорил он дословно вот что:
«У нас было такое чувство, что мы попали в потусторонний, нереальный мир».
Сначала сухогрузы завели на якорную стоянку, расположенную чуть севернее Мурманска: официально — чтобы дать экипажам возможность отдохнуть; на самом же деле — чтобы подтянуть мощные портальные краны, поскольку погрузо-разгрузочной техники в мурманском порту явно не хватало для обслуживания дополнительных военных перевозок.
Первый сухогруз вошел в порт только через сутки после прибытия. Его поставили к причалу, где разгружались только суда с боеприпасами.
Причалы мурманского порта выглядели ничуть не лучше, чем сам город: тот же хаос и непролазная грязь. Куда ни посмотришь — всюду груды строительного мусора и металлолома, разбросанные кругом ящики, обломки грузовиков и даже нечистоты.
Портальными кранами боеприпасы выгружали с прибывшего судна прямо на причал. Там уже ждали грузчики — они подхватывали ящики и переносили их к товарным вагонам, стоявшим чуть поодаль. Среди грузчиков можно было видеть солдат, гражданских и женщин. Как потом узнали моряки, это были солдаты, получившие отпуск или только оправившиеся после легких ранений и контузий; остальные мужчины были политзаключенными. Женщин было примерно столько же, сколько мужчин, и вкалывали они ничуть не меньше; те, что помоложе, сложения были могучего — косая сажень в плечах, с ногами, больше похожими на бревна.
Поразило моряков и то, что на причале трудилась лишь одна бригада рабочих, — та, что разгружала их судно. В то время как на причалах любого другого порта, за исключением чрезвычайных обстоятельств, жизнь бьет ключом, здесь же все по-другому: на причалах — только люди, занятые непосредственно на работах, а вокруг — пустота и мертвая тишина. [66]
Поведение мурманских докеров также вызывало удивление. Так, например, поработав какое-то время, они вдруг невесть почему бросали работу, вследствие чего останавливался и кран. Крановщик сверху начинал поносить рабочих на чем свет стоит, те тоже за словом в карман не лезли. Перебранки, сопровождавшиеся бурной жестикуляцией, возникали, в сущности, на пустом месте и продолжались до бесконечности. Потом, опять же вдруг, все снова дружно брались за работу.
Или вот еще пример: идут работы своим чередом, и вдруг — стоп. Вроде и перерыва никто не объявлял, а докеры уже знай себе посиживают на ящиках или прямо на кучах мусора и перекусывают — черным хлебом и еще чем-то, издали не разглядишь. Тем временем другие грузчики, мужчины и женщины, как ни в чем не бывало справляют свои естественные надобности не сходя с места, даже не удосужившись уйти с глаз...
Дождь перестал. Но моряки все еще с опаской поглядывали на небо: что, если защитный облачный покров, не приведи Господи, рассеется?.. Эх, скорей бы убраться подальше с этого причала! Они никак не могли взять в толк, почему не использовать свои собственные разгрузочные средства — стрелы, лебедки? Ведь так было бы все быстрее. Матросы даже вызвались добровольно и совершенно безвозмездно помочь русским. Но это, как ни странно, было строжайше запрещено. Мурманские власти всегда противились тому, чтобы суда разгружались также с помощью корабельных технических средств и матросов.
Наконец на причал был выгружен последний ящик с боеприпасами. Сухогруз медленно отвалил от опасного причала и двинулся к противоположному берегу, чтобы выгрузить технику.
Сухогруз неспешно маневрировал, следуя командам русского лоцмана, и уже пересек фарватер. Вдруг раздался глухой взрыв, вздыбивший водную гладь и содрогнувший сухогруз. Он резко остановился и дал сильный крен на левый борт. Сомнений не было: сухогруз наскочил на магнитную мину.
Прошло три минуты. Ошарашенные моряки бегали по палубе, то и дело перегибаясь через релинги и пристально всматриваясь в затихшие, пустынные воды залива; на земле тоже все было тихо. Русские стояли неподвижно на причале, к которому направлялся сухогруз, и молча наблюдали за происходящим. Создавалось впечатление, что сухогруз, одинокий и беспомощный, так и уйдет под воду, такую же свинцово-серую, как и небо над ним, что никому нет до него никакого дела.
Но вот наконец откуда-то примчался катер. Он обошел сухогруз с кормы и застопорил ход. Находившиеся на борту катера люди в шапках-ушанках и форменных фуражках крикнули что-то по-русски лоцману, перегнувшемуся через леерное ограждение мостика. Тот им ответил — люди на катере снова что-то прокричали. Их переговоры явно [67] затягивались. Но о чем можно было говорить так долго, когда и без того все ясно, — совершенно непонятно. А сухогруз медленно и все глубже уходил кормой под воду. Тогда капитан, потеряв терпение, схватил мегафон и обратился к русским в катере по-английски.
Тем временем от берега отвалил буксир. Он подошел к тонущему сухогрузу с носа и завел на бак буксирный конец. Вода за кормой буксира забурлила, запенилась, трос натянулся струной — а сухогруз ни с места. Капитан сухогруза крикнул русским, что нужен срочно еще один буксир. И катер, вспенив воду, куда-то умчался.
Матросы на сухогрузе уже спускали на воду шлюпку: надо было эвакуировать многих раненых и тела двух убитых — их вовремя успели вытащить из машинного отделения. Моряки чувствовали досаду и отчаяние: раз русским наплевать, значит, груз не стоит того, чтобы спасать его ценой собственной жизни, рискуя погибнуть в каком-то Богом забытом Кольском заливе.
Едва шлюпка коснулась воды, как взревели сирены, подавая сигналы воздушной тревоги, а следом за ними тут же загрохотали зенитные орудия. Это открыли огонь стоявшие на рейде эсминцы и береговые батареи. Из-за облаков вынырнули пять самолетов. Они атаковали с пикирования морской вокзал и причалы на западном берегу залива. Послышались взрывы. Однако через пару минут орудия смолкли: в небе появились русские истребители, а бомбардировщики уже успели скрыться из вида. Между тем на территории морвокзала вспыхнул пожар.
Наконец прибыл второй буксир, а вместе с ним вернулся и катер. Взяв на буксир шлюпку с ранеными и убитыми. Катер двинулся обратно к берегу. Что же касается сухогруза, то он погружался все больше.
Второй буксир присоединился к первому, и они дружно попытались сдвинуть сухогруз с места — но тщетно. Да и моряки уже покидали его, начав спускать оставшиеся шлюпки. Буксиры предприняли было еще одну попытку — капитан и трое его помощников в это время стояли на баке и, перегнувшись через релинги, осматривали форштевень судна. Однако и вторая попытка ни к чему не привела: сухогруз стоял на месте, будто пришпиленный, и вода уже подбиралась к его верхней кормовой палубе.
Капитан и его помощники своими собственными руками отцепили буксирные концы — и те с громким всплеском упали в воду. Через некоторое время судно затонуло с оставшейся частью груза — грузовиками и танками. А русские неподвижно стояли на причале и молча смотрели, как все это идет ко дну.
Делегацию моряков конвоя PQ-16 пригласил на обед представитель Народного комиссариата внешней торговли по фамилии Ковальский. [68]
Это был маленький, приятной наружности брюнет в шапке-пирожке серого каракуля, длиннополом пальто с каракульчовым же воротником и сапогах на меху.
Погода стояла холодная, туманная и дождливая. Первым делом Ковальский ознакомил своих подопечных с главными достопримечательностями города. Не преминул он показать им и Дом культуры и отдыха — громоздкое сооружение из железобетона, выкрашенное в белый цвет. Перед его фасадом зияло голое пространство — должно быть, — сквер, радующий глаз горожан в короткое заполярное лето. На центральной городской площади возвышался огромный памятник Ленину, а у подножия памятника лежал сбитый двухмоторный «мессершмидт». Моряки, выказав такт и деликатность, проявили внимание и к памятнику, и к боевому трофею.
— А теперь, — радостно объявил Ковальский, — нас ждет обед в гостинице «Арктика»!
В июне 1942 года улицы Мурманска оставались неубранными: они так и были в руинах и завалены грудами искореженного железа, — хотя бригады уборщиков старались вовсю. Добрая половина города пустовала: там никто не жил. Моряков, особенно американских, поразило, что люди работали прямо под дождем. Это были мужчины, женщины и дети. «Перед гостиницей «Арктика», — вспоминал потом один из офицеров, членов делегации, — трудились десятка два женщин, и самой молодой на вид было лет пятьдесят. Они копали ямы и устанавливали телеграфные столбы». Другие сбрасывали в кузовы грузовиков камни и всевозможные обломки. Третьи рыли бомбоубежища.
Главным украшением гостиничного вестибюля служили четыре скульптуры бурых медведей — по одной в каждом углу. В вестибюле было несколько русских и иностранных офицеров — они сидели в креслах, что-то пили и курили.
— Как видите, здесь весьма приятная обстановка, — сказал Ковальский. — При гостинице имеется парикмахерская — вон там. Так что, добро пожаловать. Чувствуйте себя как дома.
Народный комиссар, конечно же, не мог знать, что ровно через неделю после воздушного налета от гостиницы «Арктика» не останется камня на камне.
А пока Ковальский препроводил гостей в обеденный зал, где их ждал роскошный стол с икрой, рыбными блюдами и пловом — под водку и белое вино. За обедом Ковальский много и горячо говорил о том, каких усилий стоит России эта война, подкрепляя слова цифрами и наглядными примерами: ведь моряки своими глазами видели, в каких неимоверно тяжелых условиях трудится русский народ. Что верно, то верно: американским и английским морякам заполярный город-казарма и правда был в диковину, и они совершенно искренне [69] восхищались мужеством мурманчан. Впрочем, за обедом касались и других тем. А под конец моряки даже пробовали флиртовать с официантками.
— Осторожно! — предупредил Ковальский. — С этим у нас строго. Любую советскую женщину, принимающую ухаживания иностранцев, ждет суровое наказание. Вам будут предложены другие развлечения. Например, каждую субботу вечером в Доме культуры и отдыха можно послушать мужской хор в пятьсот голосов. Концерт проходит всегда, даже во время бомбардировок. Из Ленинграда сюда каждую неделю приезжает хормейстер, и воздушные налеты ему нипочем. Надеюсь, хоровое пение вам понравится.
Моряки отреагировали на это без особого энтузиазма. А Ковальский прибавил, что, кроме того, для них всегда открыты двери Международного клуба, где, уточнил он, «они смогут потанцевать и пообщаться с милыми девушками».
Последнее предложение было встречено с бурным восторгом. И уже тем же вечером большинство моряков направилось в Международный клуб.
В статьях некоторых военных корреспондентов того времени можно прочесть, что тамошние девушки были весьма недурны собой и элегантны, они прекрасно танцевали и свободно говорили по-английски; моряки «совсем неплохо проводили время» в Международном клубе: они танцевали и мило беседовали со своими партнершами, всячески их подбадривали — словом, вели себя вполне корректно. Из других же свидетельств — более поздних, — в частности, тех, что удалось собрать мне, явствует как раз обратное, — что ничего похожего на братство или некую идиллию не было и в помине. Клубные девушки, к примеру, не только не знали в совершенстве английского, но и не могли связать на нем и двух слов, к тому же за каждым их шагом присматривали, поэтому они даже не улыбались. Да и танцовщицы были из них никудышные. И буквально через час моряков постигало такое разочарование, что они бросали своих горе-партнерш и танцевали сами с собой, и радости от этого им, понятно, было мало. Так что, посетив раз Международный клуб, моряки больше туда не заходили. Оставалось только догадываться, зачем было содержать этот клуб вместе с персоналом, если он не пользовался популярностью. Во всяком случае, моряки этого не понимали, как, впрочем, и многого другого. И среди прочего — поведения русских вообще.
Первое время английские и русские офицеры обменивались визитами вежливости, заходя друг к другу в гости на корабли. Об одном таком визите мне рассказывал один офицер с британского эсминца. Однажды русские пригласили его с товарищами на свой корабль. Водка там лилась рекой, и русские офицеры, постоянно путаясь в английских словах, без устали поднимали тосты — за победу, за мужественный [70] русский народ, за маршала Сталина и еще Бог знает за что. Пили русские без всякой меры — стаканами, и гостей они заставляли пить так, чтобы до дна. Под коней кто-то из англичан предложил выпить за короля Георга VI, и русские, не понимая, собственно, зачем, тем не менее согласились — все, кроме одного: тот вдруг хвать стакан, и как жахнет им об пол: стакан — вдребезги, а офицер как заорет, и давай размахивать руками, так что друзья с трудом его уняли. Англичане ничего не поняли, и поскольку все были порядком выпивши, списали недоразумение на водку. Словом, инцидент тут же был исчерпан. По окончании застолья англичане вернулись к себе на эсминец, благо тот стоял у причала, а не на рейде.
А на другой день на этот причал нагрянул большой вооруженный отряд русских. Командир эсминца скомандовал экипажу по боевым местам стоять, чтобы быть готовыми к любой неожиданности. («Этот случай поможет вам лучше понять обстановку, царившую в Мурманске, — пояснил мой собеседник. — Каждый день мы были как на иголках, все боялись, вдруг Россия порвала с союзниками. А раз так, стало быть, нас в любую минуту могли арестовать или, того хуже, обстрелять»).
Поравнявшись с эсминцем, отряд остановился и разомкнулся, окружив какого-то человека в одних брюках и рубашке. Его поставили лицом к кораблю и заставили что-то сказать — по-русски. А после отвели к пакгаузу и без лишних церемоний расстреляли — прямо на глазах у англичан. Через минуту те узнали, что расстреляли того самого офицера, который во время вчерашнего застолья, услышав имя английского короля, разбил стакан, бранился и плевался. Таким образом, его поставили к стенке в назидание другим, чтоб неповадно было.
В самом деле, русским стрельнуть в человека было раз плюнуть. Американцам и англичанам несколько раз только чудом удалось увернуться от пуль русских военных патрулей, которые открывали огонь без всякого предупреждения, не спрашивая ни пароля, ни пропуска.
Конвойным судам по приходе в Мурманск запрещалось пользоваться бортовыми приемо-передатчиками. Радиосвязь можно было осуществлять только через береговые станции, с разрешения и под контролем местных властей. Матросам не позволялось покидать пределы Мурманска ни под каким предлогом, даже если их суда простаивали в порту по нескольку месяцев кряду. Лишь после долгих и трудных переговоров адмиралу Стэнли, послу Соединенных Штатов в России, удалось выхлопотать краткосрочные приглашения в Москву — в качестве почетных гостей — для нескольких капитанов конвойных судов и командиров эскортных кораблей.
В свою очередь британское верховное командование неоднократно обращалось к русским властям с просьбой разместить в Мурманске одну, а лучше несколько эскадрилий британских ВВС, с тем чтобы [71] усилить авиацию ПВО и штурмовую, которая могла бы ежедневно бомбить немецкие аэродромы в Норвегии. Однако русские всякий раз отвечали отказом.
Ближайший немецкий аэродром находился в 65 километрах, или восьми минутах полета, от Мурманска. Как только небо прояснялось, в городе начинали выть сирены: над сопками появлялись неприятельские самолеты. И если русские самолеты и успевали подняться в воздух, то уже после того, как на землю были сброшены первые бомбы.
Точно так же — ни шатко ни валко — шла и разгрузка конвойных судов. Помимо обшей крайне низкой производительности труда («Русские могут горы свернуть, это им уже удалось, — уверял меня мой собеседник, — правда, ценой колоссальных потерь и неимоверных усилий, ввергавших нас, западных людей, в ужас»), докеры мурманского порта были повязаны по рукам и ногам какими-то непостижимыми запретами. Нередко моряки даже приходили в ярость, когда им приходилось стоять и нескончаемо долго ждать команды начать разгрузку, и это в то время, как причал был свободен и готов к приему грузов, не говоря уже о грузчиках, которые тоже стояли и безропотно ждали. Как-то раз моряки одного судна, простояв у причала целый месяц, и все без толку, с отчаяния выгрузили всю технику на большую льдину с помощью собственных разгрузочных средств. Когда на льдину спустили последний грузовик, нагрянули портовые власти. Накричавшись и намахавшись вдосталь руками, чиновники наконец сообразили, что надо вызывать буксиры, и чем скорее, тем лучше...
Нетрудно догадаться, что представители советской власти в Мурманске даже не пытались обратить иностранных моряков в свою веру. И хлопоты Ковальского были всего лишь проявлением так называемого официального радушия, никак не укладывавшиеся в рамки традиционного поведения русских. Очевидно и то, что за время, проведенное в Мурманске, матросов-коммунистов или сочувствующих коммунистам (а тех и других на конвойных судах было предостаточно) постигло глубокое разочарование, и впоследствии они полностью пересмотрели свои политические и идеологические взгляды. На фоне общей нищеты и убогости, чему матросы были свидетелями, меркли все великие свершения и военные усилия русских.
Нищета и убогость во многом определяли и взаимные отношения, которые, невзирая ни на какие запреты, складывались между иностранными матросами и местными жителями. Русские то и дело предлагали американцам и англичанам водку в обмен на продукты и одежду. Так мало-помалу наладилась меновая торговля. Горожане даже приглашали матросов к себе в гости, правда, скрытно и с крайней осторожностью. Иногда — очень редко — товарообмен переходил в отношения совсем другого рода. И матросов, уличенных даже в невинном [72] флирте, препровождали под дулами автоматов или обратно на борт судна, или прямиком в кутузку, где держали несколько дней, чтобы те малость охладили свой пыл.
И просто удивительно, как строгие меры, каравшие за участие в «чернорыночных» отношениях, не привели к возмущениям: ведь за многодневное отсутствие на борту, пьянство, отказ от судовых работ, хищение продуктов и аварийных шлюпочных пайков матросов ожидало суровое наказание. Так, например, однажды капитану I ранга Фрэнкелю, военно-морскому атташе в Мурманске, даже пришлось распорядиться, чтобы несколько серьезно провинившихся матросов заточили в карцер.
Не стоит забывать, что иные матросы нанимались на суда, уходившие в Северный Ледовитый океан, в надежде заработать неплохие деньги и приличные премии. За провинности же они лишались премий, что впоследствии не раз оборачивалось саботажем, о чем упоминается в некоторых документах. С другой стороны, из тех же самых документов явствует, что подавляющее большинство экипажей конвойных судов — офицеров и матросов — проявляло высокое профессиональное мастерство, сноровку, изобретательность и мужество. В самом деле, не прояви они этих качеств, разгрузка затянулась бы еще Бог знает насколько, что свело бы на нет все усилия союзных держав и дискредитировало саму идею «русских» конвоев.
Гостиница «Арктика» была разрушена 10 июня — вернее, от нее не осталось камня на камне. Из-под завалов еще долго извлекали тела погибших. И среди них было немало моряков конвоя PQ-16.
Когда вскоре выяснилось, что мурманские власти не в состоянии, да и не хотят обеспечить морякам приемлемый досуг, капитаны некоторых сухогрузов, и особенно капитаны эскортных кораблей, стали сами придумывать развлечения для своих экипажей. Наибольшим успехом пользовались спортивные состязания: гребля в шлюпках наперегонки, парусные регаты и эстафеты на спасательных плотах. Вот когда «мурманские пленники» (так называли себя сами моряки) по достоинству оценили всю прелесть подобных, не слишком уж затейливых развлечений. И то верно: часок-другой посостязаешься — и скуку как рукой снимет. «Вот еще пару часов убили», — любили говаривать организаторы соревнований. И они, похоже, были правы. Однако нередко ход мурманских регат нарушали сигналы воздушной тревоги.
Иной раз и вовсе случались чудеса. Так, например, в одной эстафете на плотах состязались между собой матросы с корвета «Розелис» — таитяне и канаки с Новой Каледонии. Как только дали старт, они дружно налегли на весла и затянули полинезийские песни. Зрители, в том числе русские моряки, замерли у релингов в гробовом молчании: странно было слышать протяжные голоса полинезийцев и меланезийцев, разливавшиеся над безотрадно серыми, холодными водами Кольского [73] залива. Только представьте себе: под хмурым небом Заполярья звучат мелодичные песни Южных морей — это ли не чудо!
Как мы помним, несколько судов конвоя PQ-16 взяли курс на Архангельск. Этот порт расположен на правом берегу Северной Двины — в 32 километрах от ее устья. Двина впадает в Белое море, образуя разветвленную пятидесятикилометровой ширины дельту и 150 островов. Все это — низкие, заболоченные, покрытые чахлой почвой земли, каждой весной затопляемые половодьем, и над этими водами — тысячи кружащих морских птиц.
Суда сначала остановились в виду Иоканки, маленького порта при входе в Белое море, где приняли на борт лоцманов, внешне больше походивших на монголов. Они почти не понимали по-английски и дело свое знали чересчур плохо. На суда они прибыли парами — один занимался непосредственно проводкой, а другой был его тенью, или, если угодно, безмолвным приложением.
Когда суда пошли вверх по Северной Двине, у моряков сложилось впечатление, будто они продвигаются в глубь китайской пустыни, а не России. По обоим берегам реки, покрытым скудной низенькой растительностью, кое-где виднелись деревянные хибары, а возле них — согбенные старики в неприглядном отрепье.
Один сухогруз сел на мель. Похожий на монгола лоцман битых два часа пытался снять его с мели, но все без толку. В довершение всего, к изумлению моряков, он расплакался. А товарищ его стоял рядом как истукан и даже пальцем не пошевельнул, чтобы ему помочь. Какой-то матрос, уже бывавший в Архангельске, объяснил капитану, что второй узкоглазый не лоцман, а просто сопровождающий, приставленный следить за лоцманом. Таков был порядок, и тут уж ничего не попишешь. Вся работа соглядатая сводилась к тому, чтобы писать рапорты и отчеты касательно взаимоотношений лоцмана с членами команды иностранного судна. Потому-то лоцман и ударился в слезы: понял, как видно, что за допущенный просчет ему несдобровать. Коротко говоря, сухогруз удалось снять с мели лишь после того, как командование снова принял на себя капитан.
Почти всем судам было предписано сначала зайти в Бревенник — нечто вроде аванпорта Архангельска. Там были сплошь одни деревянные пристани. Ни магазинов, ни кафе, ни приличных жилых домов — только несколько жалких, покосившихся хибар. Местные жители — такие же изможденные старики в лохмотьях, глядевшие на иностранные корабли с полным безразличием.
Но уже через каких-нибудь полчаса после прихода судов на пристань высыпала толпа странного народца. Это были дети, в основном мальчишки, в невообразимых нарядах: кто в овчинных тулупчиках, кто в одеялах или накидках, надетых наподобие пончо, а кто в допотопных, видавших виды военных мундирчиках. И все как один босые. [74]
Детишки прыгали, скакали и. протягивая руки в кораблям, пронзительно гомонили, точно встревоженные ласточки. «Шоколаду, товариш! Папирос, товарищ!» — кричали они. Но самое поразительное было то, что детвора ничего не выпрашивала, как сперва подумали моряки. В протянутых к ним кулачках ребятишки сжимали свернутые в трубочку рубли! Карманы у них тоже были битком набиты деньгами. Мальчуганы то простирали руки вперед, то похлопывали ими по пухлым карманам и знай себе кричали: «Шоколаду, товарищ! Папирос, товарищ!» Как позже выяснилось, в Бревеннике находился черный рынок, и мальчишки были не кто иные, как спекулянты.
По официальному валютному курсу, за один фунт стерлингов давали тогда двадцать четыре рубля. Мальчишки же, показывая жестами, предлагали 50 рублей за плитку шоколада и 40 рублей за одну сигарету. Моряки не верили своим глазам, думая, что деньги у них наверняка фальшивые. Но бывалые товарищи их вмиг разубедили. Таков был неофициальные курс беломорского черного рынка, и не воспользоваться этим было бы грешно, если по сошествии на берег хочешь позволить себе маленькие удовольствия.
И тут пошла торговля! Моряки бросали на пристань сигареты и шоколад, а мальчишки ловили свое добро с поразительной ловкостью: потом один из них вставал на плечи другому и протягивал морякам деньги — все по-честному. Вдруг кто-то из моряков бросил в толпу консервную банку с сардинами — толпа мигом врассыпную: мальчишки, как видно, приняли банку за гранату. Смекнув наконец, что от странной штуковины нет никакого вреда, меняли, уже не обращая на нее внимания, сомкнули свои ряды и снова принялись кричать и размахивать руками.
Ни один меняла и не подумал отломить от плитки шоколада хотя бы кусочек и украдкой отправить себе в рот или закурить сигарету. Заполучив вожделенную добычу, они прижимали ее к груди и распихивали по карманам. Еше бы: ведь скоро она должна была принести им солидный навар. Или, может, они старались для себя? А если нет, то для кого? Откуда у них столько денег? Увы, для моряков это так и осталось загадкой. Когда у спекулянтов-малолеток закончились рубли, они тут же разбежались, и пристани снова опустели.
Через пару дней суда уже были в Архангельске. На подходе к порту вдоль берегов реки, казавшихся совершенно плоскими, время от времени проходили большие колесные пароходы, старые и ржавые, с облупившейся краской, груженые лесом или порожние. На них были хмурого вида мужчины и женщины: на приветствия иностранных моряков они не отвечали ни словом, ни жестом.
Даже с первого взгляда Архангельск производил приятное впечатление. С реки открывался прекрасный вид на длинные ровные ряды современных домов, над которыми возвышалось своеобразное строение [75] с кровлей, напоминавшей пагоду: это было здание местного оперного театра. Однако по мере приближения город менялся прямо на глазах, и далеко не в лучшую сторону. Набережные и примыкавшие к ним улицы, обрамленные новыми домами улицы выглядели на удивление грязными — от них тянуло зловонием. Жители Архангельска, в отличие от селян, были одеты чуть получше, но все равно — очень бедно. Первое, что бросилось и глаза морякам, как только они сошли на берег, — это то. что почти все горожане были довольно преклонного возраста: очевидно потому, что одних, кто помоложе, поставили под ружье, а других (включая женщин), чей труд мог быть использован для нужд армии, вывезли из Архангельска поближе к линии фронта. И в городе от этого, понятно, не стало веселее. Что и говорить, жалкие с виду старики и старухи, попадавшиеся морякам на улицах города, приветливостью не отличались: они шарахались от пришлых как от чумы, даже когда те чисто по-дружески предлагали им закурить (и это при том. что одна сигарета по тем временам, напомним, стоила целых сорок рублей)...
В Архангельске было только два ресторана, открытых для иностранцев, — в гостинице «Турист» и Международном клубе. В первый же день несколько офицеров с эскортных кораблей отправились в гостиницу «Турист». Там было чисто и уютно. На столах — вазочки. В вазочках, за неимением цветов — какие-то зеленые стебельки. Маленький оркестр наигрывал русские напевы вроде «Дубинушки», разбавляя их несколько старомодными блюзами. Время от времени музыку заглушал громоподобный голос, доносившийся из уличных репродукторов: как объяснил метрдотель, это диктор передавал последние сводки с фронтов. Иностранные моряки заказывали красную икру, копченую семгу, крабы, мясо, яйца, масло и, конечно же, водку, благо недостатка в ней, как и в остальном, не было. За соседними столиками сидели русские офицеры с женами — как видно, отпускники. Парочки, похоже, чувствовали себя не в своей тарелке и держались скованно. Между собой они почти не разговаривали и лишь изредка, как бы вскользь поглядывали на иностранных моряков. Те же ощущали себя вполне комфортно — во многом благодаря водке. В общем, обед им вышел по сто рублей с человека, что составляло всего-навсего пять фунтов стерлингов на каждого — по официальному курсу, разумеется. А если учесть, что накануне в Бревеннике они, не без посредничества матросов, обменяли валюту по курсу черного рынка, то пиршество в ресторане обошлось им, можно сказать, даром.
А получившие увольнение матросы обедали в ресторане Международного клуба (доступ в «Турист» был разрешен только офицерам). Впрочем, меню и прейскурант и тут и там были почти одинаковые. Зато в Международном клубе была танцплощадка с дежурными девочками, в точности как в Мурманске. Однако здесь моряков постигло разочарование — ничуть не меньшее, чем их товарищей в мурманском [76] клубе. И скоро покинув танцплощадку, они разбрелись по главной улице города в поисках сувениров. Все магазины, как ни странно, были открыты, и иностранцы могли зайти в любой. Одна беда: магазинные полки были почти пусты. Вот для наглядности перечень товаров, предлагавшихся тогда туристам в магазинах — точнее говоря, в лавках Архангельска: маленькие броши из китовой кости; дверные звонки: карнавальные маски; щипчики; деревянные ложки: погремушки; велосипедные звонки (правда, не везде). И все. Ни тебе одежды, ни обуви, ни белья, ни ковров — ничего, кроме того, что перечислено выше. Хотя, прошу прощения: один офицер умудрился заполучить — из-под прилавка — дюжину грампластинок в обмен на пять сигарет. Он приобрел пластинки наудачу, даже не поинтересовавшись, что на них записано. Когда же, вернувшись на корабль, он стал их прослушивать, оказалось, что на всех — записи речей Сталина.
К матросам, слонявшимся по главной улице Архангельска, на каждом шагу приставали мальчишки, точно такие же, как в Бревеннике, а может, те же самые. Они бежали за матросами как собачонки, кричали как заведенные: «Шоколаду, товарищ! Папирос, товарищ!» — и протягивали кулачки со свернутыми в трубочки деньгами на манер уличных торговцев Порт-Саиде{13}, продающих почтовые открытки.
Мальчишек отгоняли прочь женщины в милицейской форме, подпоясанной широким кожаным ремнем, и в форменных остроконечных шапочках. Попрошайки мигом разбегались врассыпную, но через минуту снова были тут как тут.
Помимо девушек-роботов. Международный клуб предлагал еще одно развлечение — кино: там как раз шла картина под названием «Я умираю каждый день на рассвете». Посетили моряки и местный оперный театр, где давали комическую оперу, иностранцам, впрочем, совершенно непонятную, хотя и довольно забавную, насколько можно было судить по реакции русской публики. Наконец-то — впервые! — моряки увидели, что русские умеют искренне радоваться и веселиться. Жаль только, что они видели это только там и больше нигде.
В Архангельске, как и в Мурманске, иностранных офицеров тоже звали в гости на русские корабли; встречи проходили все по той же программе — с морем водки и бесконечными тостами. Правда, здесь, к счастью, все обошлось без эксцессов. Можно сказать, что между иностранными и русскими моряками сложились коллективные дружеские отношения. Завязывать личную дружбу не рекомендовалось и даже запрещалось.
Одним словом, пребывание в Архангельске оказалось не настолько тягостным, как в Мурманске, который к тому же бомбили немцы. [77]
Но и тут моряки ощущали неодолимую тоску. Да и что была за радость слоняться по грязным, вонючим улицам и глядеть на пустые прилавки магазинов или стариков да старух, которые словно воды в рот набрали — ни ответа, ни привета. Уже не радовали их ни обеды «а-ля рюсс», ни копченая семга, ни водка, на которую они и смотреть не могли, истосковавшись по пиву. Прошло еще дня три-четыре, и они вовсе перестали сходить на берег, предпочитая коротать время на борту и с нетерпением ждать отхода.
23 июня в небе над Мурманском появились неприятельские бомбардировщики в невиданном доселе количестве: немцы, похоже, намеревались нанести массированный удар по городу и порту. Как только на землю упали первые бомбы, на перехват бомбардировщикам устремились русские истребители — но атака их тут же захлебнулась. Бомбардировщики же наносили удары сплошными эшелонами: каждый последующий эшелон заходил на цели еще до того, как заканчивал бомбометание предыдущий. Огнем охватило все доки, а когда налет закончился, казалось, что пожар бушевал по всей территории порта, где, вероятно, не уцелело ни одно сооружение. В действительности же, как это нередко случается, последствия налета оказались не настолько уж катастрофическими. Но как бы то ни было, разгрузку оставшейся части судов конвоя PQ-16 пришлось отложить на несколько дней. Поэтому было решено, что обратный конвой (PQ-13) выйдет в море без них. Точнее говоря, их место в конвое должны были занять суда из предыдущего конвоя, отставшие от него по той же самой причине. Такое решение, понятно, не очень-то обрадовало моряков на сухогрузах, которым предстояло торчать в Мурманске еще Бог весть сколько. Наблюдая с тоской в глазах за рабочими, ремонтировавшими подъездные пути к причалам, бедняки думали: а вдруг завтра или послезавтра бомбардировщики нагрянут снова? В таком случае Мурманск им суждено покинуть только после того, как их суда и сами они взлетят на воздух вместе с портом. От собственного бессилия и мысли о том, что они застряли на этом проклятом берегу, к которому всего лишь месяц назад их тянуло точно магнитом, моряки приходили в бешенство.
Утром 26 июня среди экипажей уже разгруженных судов прошел слух, что отход назначен на завтра. И старшие помощники капитанов, следуя инструкции обогащать питательный рацион моряков витаминами («и поменьше консервов!»), обегали весь город в поисках свежих продуктов. Но, увы! На складах Мурманска, как и других северных портов России, было шаром покати. Впрочем, неутомимым старпомам все же удалось раздобыть мерзлой картошки и сомнительного вида мороженой оленины. Что до последней, если ее сварить и приправить острым соусом — еще куда ни шло, а вот на жаркое она не годилась. [78]
27 июня, около трех часов утра последовал очередной налет пикирующих бомбардировщиков. А в восемь утра подтвердился приказ об отходе, назначенном на тот же день. Тогда же моряки узнали, что в результате ночного налета в Кольском заливе, чуть севернее Мурманска, затонул английский эскадренный тральщик «Госсамер» (водоизмещением 850 тонн) и 13 человек из его команды погибли. Моряки на сухогрузах уже считали минуты: когда же, черт возьми, дадут команду отдать швартовы?!
В отличие от тех, кто сгорал от нетерпения и злился, моряки английского эскортного сторожевого тральщика «Нигер», командир которого только что получил приказ присоединиться к группе прикрытия конвоя QP-13, лишь сейчас, быть может, как никогда прежде, в полной мере ощутили, что такое подлинное счастье. И понять их можно было волне: ведь «Нигер» простоял в Мурманске не месяц, не два и не три, а всю прошлую зиму. В течение нескончаемо долгих месяцев арктической зимы, в кромешной тьме «Нигер» тралил магнитные мины, которыми немецкие самолеты забрасывали Кольский залив, или как ледокол ломал лед, блокировавший фарватеры. Экипаж «Нигера» пережил сотни бомбардировок (только за девять дней апреля 1942 года было 156 налетов), отразил множество воздушных атак, направленных непосредственно против их корабля. — и на него, к счастью, не упала ни одна бомба. Иными словами, восемь месяцев зимовки в Мурманске обернулись для экипажа «Нигера» даже не ссылкой, а своего рода заточением. Но вот все мытарства, слава Богу, остались позади — моряки скоро вернутся на родину, к своим семьям, с надеждой, что «Нигер» уже больше никогда не направят в Мурманск. Все, довольно: пускай теперь туда идут другие. Экипаж «Нигера» узнал истинную цену терпению и ожиданию. Вот уж кому больше, чем всем остальным, было бояться, что их корабль, не приведи Господи, взлетит на воздух до заветного часа, когда дадут команду к отходу. Вот, наконец, этот час настал.