Предисловие к книге Г. Дельбрюка «История военного искусства в рамках политической истории»{105}

Издание «Истории военного искусства в рамках политической истории» Ганса Дельбрюка представляется нам чрезвычайно своевременным. Этот труд, охватывая военное дело с эпохи Возрождения и кончая эпохой французских революционных войн, представляет крупнейший исторический интерес. Потребность в Дельбрюке на русском языке ощущается давно.

Дельбрюк — профессор Берлинского университета. Характеризуя его, Франц Меринг в своих очерках по истории войны и военного искусства, между прочим, говорит:

«Не совсем маловажным для характеристики автора является то, что в предисловии он тотчас же рекомендуется как прежний воспитатель принца, многому поучавшийся от другого, военного воспитателя принца, в то время как наши молодые господа играли под нашим наблюдением на гимнастической площадке у нового дворца»{106}.

Сильной стороной Дельбрюка является чрезвычайно добросовестное исследование. Он злейший враг материализма, и диалектического материализма в частности, что неоднократно подчеркивается им в своей истории. Несмотря на это, «его военно-научные исследования именно потому, что он серьезно производит их, ведут всегда к экономической подоплеке явлений, и вследствие этого он гораздо ближе подходит к материалистическому методу изучения истории, чем это можно было бы заключить по его устрашающим: проклятиям против этого метода»{107}.

Любимым героем Дельбрюка является «царственный полководец» Фридрих Великий. Его восхищение вызывает и Наполеон. Совсем иначе он относится к революции и народным массам. Мы встречаем по их адресу самые дикие словечки. Говоря о военном строительстве Франции в 1793 г. и о достигнутом перевесе сил, он, [116] тем не менее добавляет:

«Действительное превосходство сил они, однако, еще не получили, так как террористическое правительство было не способно дать твердое устройство этой огромной массе людей»{108}.

Описывая далее историю революционных войн и останавливаясь на факте искажения по приказанию Наполеона истории Итальянской кампании 1800 г., Дельбрюк, указывая, что это не делает чести Наполеону, вместе с тем заявляет, что Наполеон прекрасно понимал то, что он делал, так как «он знал, что истинное величие недоступно пониманию народа». Консерватизм Дельбрюка, как на это указывает и редакция, еще больше обострился после германской революции.

Но тем не менее Дельбрюк является ученым первоклассной величины, иногда подходящим к материалистическому пониманию истории. Его полемика с прусским генеральным штабом, о чем речь будет идти дальше, вызвана именно тем, что он, как историк, стремящийся понять диалектическое развитие событий и добросовестно подходящий к их изучению, нередко идет в ногу с выводами историков-марксистов. Но зачастую Дельбрюк катится вниз и из диалектика превращается в метафизика и эклектика.

Подходя к исследованию форм ведения войны в различные эпохи, Дельбрюк волей-неволей, ввиду своей исторической добросовестности, часто приходит к материалистическим выводам, хотя с точки зрения диалектического материализма они зачастую оказываются неверными, а иногда абсурдными. Мы постоянно встречаемся у него с указаниями на то, что «каждая война в сильной степени определяется экономическим моментом». Указывая на новые формы стратегии в связи с развитием капитализма и ростом абсолютизма в Европе, Дельбрюк по-своему материалистически говорит:

«Во втором томе этого сочинения мы познакомились с тем, как крушение античного денежного хозяйства и катастрофическое возвращение Европы к натуральному хозяйству способствовало развалу римских легионов. Теперь мы наблюдаем обратное явление: с возрождением денежного хозяйства снова создаются дисциплинированные постоянные армии»{109}.

Если посмотреть, в чем заключаются разногласия между Дельбрюком и прусским генеральным штабом о характере стратегии Фридриха Великого, то мы опять-таки увидим, что Дельбрюк характеризует стратегию Фридриха как резко противоположную стратегии Наполеона, ибо войны, веденные ими, порождались совершенно различными социально-экономическими условиями.

Дельбрюк неоднократно делает выпады против материалистов, а вместе с тем его характеристика многих стратегических эпох и причин, порождавших новые изменения, почти целиком совпадает с краткими замечаниями и положениями Энгельса в «Анти-Дюринге» [117] и в статье «Возможность и предпосылки войны Священного союза против Франции в 1852 г.». Характеристика эпохи французской революции почти целиком совпадает у Дельбрюка с Энгельсом. Только в двух местах Дельбрюк как бы огрызается по адресу Энгельса, не упоминая его имени.

«Мы, — говорит Дельбрюк, — обозревающие эволюцию в ее последовательном ходе, видим военно-историческое значение революционных войн не в усовершенствовании пороха и ружей»{110}.

«Единственным решающим для нас моментом является новая организация армии, сперва породившая новую тактику, из которой затем должна была расцвести и новая стратегия»{111}.

Рассматривая далее причины образования новой организации армии, Дельбрюк представляет их в том же виде, как и Энгельс. Предпосылкой для таких изменений является солдатский материал, от которого ожидается в деле ведения войны, «что он обладает доброй волей». Далее Дельбрюк констатирует:

«В артиллерии значительные улучшения в конструкцию орудий внес Грибоваль еще в последние годы старой монархии. Постепенно открыли, где можно сэкономить на металле и весе орудий без ущерба для прочности их»{112}.

«Грибоваль настолько уменьшил вес полевых орудий, что на поле сражения их перевозить могли сами солдаты, снабженные с этой целью кожаными лямками».

«Наполеон, немедленно по вступлении его в командование, внес то улучшение, что он милитаризировал ездовых».

«Большая подвижность этой артиллерии дала возможность выдвинуть новый тактический принцип, ее применения. Сосредоточивали действие огня на определенный пункт, который, таким образом, подготовляли для прорыва пехоты. Такой результат достигался с тем большей легкостью, когда это удавалось выполнить неожиданно для неприятеля».

«Стрелковый бой, рассчитанный на большую продолжительность и требовавший взаимной поддержки разных родов войска, сделал желательным более постоянное объединение войсковых частей. Поэтому французы создали сначала дивизии, а позднее — и армейские корпуса»{113}.

Итак, мы видим, что, несмотря на оговорки, Дельбрюк в конце концов приходит к выводам Энгельса, которые сформулированы следующим образом:

«Этот новый боевой метод, основанный на соединении стрелковых команд с колоннами пехоты и на разделении армии на самостоятельные, составленные из всех родов оружия дивизии или армейские корпусы, был вполне разработан Наполеоном как со стороны тактики, так и стратегии. Из сказанного выше видно, что он стал необходимым прежде всего вследствие изменения [118] солдатского материала, которым располагала французская революция. Но для успешного применения его требовались еще два очень важных технических условия: во-первых, более легкие лафеты полевых орудий, устроенные Грибовалем, благодаря чему только и стала возможной требуемая теперь от них большая скорость движения; во-вторых, введенная во Франции в 1777 г. и заимствованная у охотничьего ружья изогнутость ружейного приклада, представлявшего раньше прямое продолжение ствола, — что сделало возможным целить в определенного человека, не делая непременно промахов»{114}.

«Если бы кто вздумал заключить, — говорит Дельбрюк по поводу стратегических форм Наполеона, — что новая стратегия выросла на почве новых отношений как их естественный продукт, сама собою, то это было бы заблуждением. Лишь творческий гений великой личности вылепил фактически новое явление из данного ему материала. Именно на этих моментах истории с особенной ясностью убеждаешься в том, что мировая история отнюдь не представляет естественно-исторический процесс, как то думают материалисты»{115}.

Дельбрюк как будто бы нарочно забывает о том, как Энгельс характеризовал процесс развития французской революционной тактики и стратегии. Помимо вышеприведенных выдержек из «Анти-Дюринга» приведем характеристику, данную Энгельсом тому же процессу в статье «Возможность и предпосылки войны Священного союза против Франции в 1852 г.».

«Эта массовая тактика, — говорит Энгельс, — осталась в зачаточном состоянии, и, например, в 1794 году она не применялась французами при Туркуэне и Флери (французы вместе с самим Карно делали грубейшие ошибки), пока Наполеон во время шестинедельного пьемонтского похода в 1796 году уничтожением превосходных сил неприятеля по частям не показал людям, к чему они приходят, сами того не сознавая»{116}.

Вернемся, однако, к более ранним эпохам.

«Введение огнестрельного оружия повлияло революционирующим образом не только на самое ведение войны, но и на политические отношения господствующих и угнетенных классов. Чтобы добыть огнестрельное оружие, нужны были промышленность и деньги, а тем и другим владели горожане. Огнестрельное оружие было, поэтому, с самого начала оружием городов и возвышающейся монархии, которая в своей борьбе против феодального дворянства опиралась на города. Неприступные до тех пор каменные стены рыцарских замков не устояли перед пушками горожан. Пули бюргерских ружей пробили рыцарские панцири»{117}.

«Таким образом, борьба между развернутой [119] цепью и эскадроном, между копьем и пистолетом представляет не только техническую антитезу, но и спор двух исторических эпох. В этом случае в легенде, будто огнестрельное оружие одолело средневековое, — действительно есть крупица истины»{118}.

Даже приходя к тем же самым выводам, что и Энгельс, Дельбрюк не может удержаться, чтобы не назвать положения, выдвинутого Энгельсом, легендой. Итак, исторические исследования Дельбрюка, несмотря на все его отвращение к диалектическому материализму, в вопросах, касающихся военного искусства и влияния на него экономики социальных отношений, а также роста военной техники, во многих случаях приближаются к выводам марксистов. Но эти выводы самим же Дельбрюком постоянно опротестовываются, его материализм перемешивается с идеализмом, диалектика с метафизикой, и поэтому читатель должен весьма критически пользоваться трудом Дельбрюка, в котором, несмотря на все недочеты, он может почерпнуть много ценного.

Развитие капитализма шло рука об руку с развитием огнестрельного оружия. На смену рыцарству — основной форме вооруженной силы феодализма — явилась пехота. Денежное хозяйство породило и обеспечило организацию наемной пехоты. Долгое время наемная пехота являлась монополией швейцарцев, и, даже после того как появились германские наемники — ландскнехты, швейцарцы долгое время оставались непобедимыми. Дельбрюк указывает на сражение при Гинегате в 1479 г. как на первое, где появилась не швейцарская пехота. Развитие таковой шло и в Германии, и в Испании. Многие страны принимали меры к созданию своей пехоты, но это не везде удавалось. Централизующая монархическая власть в своей борьбе с феодалами постоянно опиралась на наемные войска. Торговый капитал явился в этом деле основной силой. Однако после, когда монархическая власть достаточно укрепилась, мы замечаем приближение более родственной ей аристократии к государственному аппарату, в то время как буржуазия ввиду ее роста и опасности увеличения ее удельного веса стала отстраняться и в первую очередь была вытеснена из офицерского состава. Так продолжалось вплоть до французской революции, пока буржуазия не взяла во Франции власть в свои руки.

Феодализм жестоко сопротивлялся той революции, которая произошла в военном деле. Эта борьба шла как по линии политической, так и по линии специально военного дела. В то время как наемная пехота, а затем и конница все более и более вводили на вооружение огнестрельное оружие, и ручное и артиллерию, и все более его совершенствовали, феодальное рыцарство для борьбы с огнем не находило иных мер, кроме утолщения брони. Дельбрюк приводит об этом целый ряд свидетельств современников.

«Таванн сообщает, что рыцари заказывали себе все более и более тяжелые [120] латы, чтобы защищать себя от пистолетных пуль».

«Чрезмерно тяжелые латы делают того, кто их носит, неспособным к бою».

Де ля Ну писал то же самое:

«Если, правда, у них и были основания делать свои латы несколько более прочными и надежными, чем раньше, ввиду той опасности и силы, которую представляют пистолет и пищали, то все же они настолько превзошли в этом отношении надлежащую меру, что большинство их нагружает себя вместо того, что можно бы назвать латами, целою наковальней».

«То вооружение, которое носят в настоящее время, так неудобно и тяжело, что у дворянина лет 35 под этими латами болят плечи. Раньше мне пришлось видеть, как господин Дегильи и рыцарь Пюи Греффье, два почтенных старика, целый день ездили впереди своих рот, одетые с ног до головы в латы, между тем как теперь ни один капитан, даже гораздо более молодой, не захочет, да и не сможет пробыть в таком виде и двух часов».

В общем с конца XV века рыцарство идет по нисходящей линии, и пехота занимает первенствующее место. Дельбрюк чрезвычайно обстоятельно разбирает внутреннюю организацию наемных войск. Феодальное общество, уступавшее дорогу капитализму, породило немалое количество деклассированного элемента, чем обеспечило широкое развитие наемничества. Как указывает Меринг, наемники имели свой цензовый порядок.

«Они образовали вполне уважаемое и по тогдашнему времени неплохо оплачиваемое ремесленное сословие».

«Однако военное ремесло переняло от средневекового цеха лишь свои формы; в действительности же оно с самого начала покоилось на капиталистической основе».

Вербовка наемников производилась или по частной инициативе отдельных командиров, которые затем поступали на службу любого государства, или же по поручению правительства особыми подрядчиками.

Но не только пехота вытесняла рыцарство. На смену ему пришла и наемная конница, которую Дельбрюк рассматривает не как реорганизацию рыцарства, а как вооруженную силу, противопоставленную ему. Социальный дух рыцарства не позволял введения строгой дисциплины, которая является необходимой со времени введения огнестрельного оружия и появления пехоты. Например, «французские рыцари, — говорит Дельбрюк, — представляли чересчур неподатливый материал. Они были, по единогласному отзыву наших писателей, слишком горды, чтобы дать себя построить в эскадрон, ибо все они хотели стоять в первой шеренге, никого не хотели пропускать стать впереди себя и ненавидели пистолет. И дисциплина, и это оружие противоречат сущности рыцарства. Между тем простые наемники давали себя строить и стали одолевать своей массой рыцарей». Наемная конница, как и пехота, пережила длительную эволюцию боевых порядков и методов атаки в связи с различной силой сочетания огня и холодного оружия.

Стрелковое оружие в пехоте вначале было использовано в форме цепей застрельщиков, которые подготовляли атаку глубоких [121] колонн, построенных массированно и сомкнуто. Дальнейшее развитие огня, как пехотного, так и артиллерийского, толкало боевые порядки по пути уменьшения глубины построения. Число стрелков-мушкетеров непрерывно возрастало за счет процентного снижения копейщиков. Во времена Густава Адольфа мушкетеры и пикинеры ставились вперемежку. Дальнейшее усовершенствование ружейного огня и сочетания ружья со штыком совершенно вытеснило пику и породило трехшереножный линейный боевой порядок. Таким образом, на протяжении примерно полутораста лет происходил первый этап превращения пехоты из массированной и глубоко построенной в тонкую, длинную линию, зато чрезвычайно мощную своим огневым действием. Этот линейный порядок представлял большие трудности для маневрирования и требовал высокой тактической подготовки, строгой дисциплины и воинского порядка. Об условиях, обеспечивающих такое развитие пехоты, будет сказано несколько ниже. Все это превращение шло под давлением двух причин: с одной стороны, действие артиллерии и стрелков неприятеля делало глубокие колонны слишком уязвимыми, и с другой — для развития максимальной силы огня необходимо было вводить в дело возможно больше стрелков, что также требовало большей линейности.

Интересно отметить, что пехота претерпела затем еще ряд коренных изменений. Во время французской революции фридриховский линейный порядок сломался и вместо него вновь наступил глубокий боевой порядок. Причины, создавшие это положение, с одной стороны, заключались в том, что революционная армия, как слабо обученная, легче справлялась с колонным построением, чем с линейным, требовавшим длительной подготовки и муштры. С другой стороны, такое построение было обеспечено наличием стрелков, могущих сражаться врассыпную, чего, например, не мог добиться Фридрих при неблагоприятных условиях комплектования своей армии. Наконец, усовершенствование приклада и введение в небольшом числе нарезного оружия, позволявшего вести меткий огонь, точно так же способствовали образованию стрелковых цепей, отдельных от колонн. В дальнейшем своем развитии пехота, вооружаясь однообразным оружием, как бы возрождая давно прошедший процесс XVII века, вновь переходит от колонного построения к линейному и, пережив различные этапы тактики, вышла с ним и на империалистическую войну. Вкрапление в стрелковые взводы ручного пулемета, условия борьбы с неприятельскими огневыми точками, а также воздействие мощной неприятельской артиллерии вновь взломали пехотную линию и создали глубокий боевой порядок в новом, соответственно современному вооружению, виде. Если автоматическое оружие будет все шире и шире внедряться в пехоту и вытеснил магазинную винтовку, то не исключена возможность, что погоня за силою автоматического пехотного огня заставит пехоту вновь отказаться от современных форм тактики и перейти к линейным. [122]

Артиллерия пережила длительную эволюцию, обстоятельно разобранную Дельбрюком. Формы ее применения носили весьма разнообразный характер. Интересно упомянуть о том, что в 1511 г., в сражении при Равенне артиллерия впервые была применена в тесном взаимодействии с другими родами войск. План атаки, составленный французами, был построен на использовании остальных родов войск. Однако этот высший вид тактического взаимодействия развивался далеко не гладко.

Уменьшение глубины колонн и развитие линейного боевого порядка пехоты в основном берут начало во второй половине XVII века в Нидерландах. В этой стране развивалась промышленность и имелся сильный торговый капитал как на континенте, так и на морях. Цветущее экономическое положение Голландии позволяло ввести в наемную пехоту необходимую дисциплину и поднять военное искусство. Обычно наемные армии в связи с невыплатой жалованья расходились или переходили на службу к другим государствам. В таких условиях не могло быть, конечно, и речи о настоящей дисциплине и организации войск. В Нидерландах под давлением обстоятельств и борьбы с Испанией голландские купцы нашли возможным содержать армию бесперебойно. Мориц Оранский с большим трудом, но все же добился у Нидерландских генеральных штатов необходимых денежных ресурсов и внимания. Изучая классические образцы военного искусства, он ввел не бывшую до того в употреблении муштру, шагистику, что имело тогда не только воспитательное, но и тактическое значение. Этим было достигнуто упорядочение построения и тактических действий армии, стрелковая подготовка и, наконец, возможность рыть укрепления. Раньше наемный солдат отказывался от рытья укреплений, и только вся система укрепления дисциплины и аккуратная выплата жалованья позволили осилить и эту трудность.

«Завершителем военного искусства Морица, — говорит Дельбрюк, — был Густав Адольф, который не только воспринял и развил новую тактику, но и положил ее в основу стратегии широкого масштаба».

Густаву Адольфу удалось сорганизовать выдающуюся армию. Хотя во время войны в шведскую армию вербовалось много иностранцев и даже пленных, ее основное ядро набирали в своей стране не только добровольно, но и по принудительному набору.

«Таким образом, шведы были первым народом, который организовал у себя национальную армию».

Анализируя построение шведского боевого порядка, основывавшегося на линейном построении в шесть шеренг глубиной, — причем, как указывает Рюстов, отряды пикинеров и мушкетеров чередуются между собой, и мушкетеры в случае атаки конницы отступают за пикинеров, и их место занимают отряды пикинеров, стоявшие во второй линии, — Дельбрюк приходит к выводу, что такие манипуляции весьма сомнительны. Поэтому, не углубляясь в технический характер построения боевого порядка Густава Адольфа, Дельбрюк [128] делает вывод, что вопрос развития военного дела сводится к большему числу мушкетеров, связанному с усовершенствованием их оружия. «Вес мушкетов настолько уменьшается, что можно обойтись без сошек — это означает ускорение стрельбы».

В вышеуказанном предположении Рюстова об отходе мушкетеров за пикинеров сказывается взгляд на то, что мушкетеры без пикинеров не могут противостоять кавалерийской атаке. Дельбрюк, указывая, что уже в то время по этому поводу были разногласия, приводит свидетельство одного из современников:

«Длинные пики представляют скорее ослабляющий войну элемент, чем ее нерв. Ружья защищают пики».

По всей вероятности, чередование пикинеров и мушкетеров в боевом порядке Густава Адольфа и было вызвано именно этим обстоятельством, основанным на усовершенствовании мушкета. Значительную реформу провел Густав Адольф в артиллерии. Вес системы был уменьшен, и шведская армия обладала многочисленной легкой артиллерией. Конница также претерпевает развитие: от 5–6-шереножного построения она переходит к 3-шереножному. При этом было отменено «караколирование», т. е. стрельба из пистолетов в упор передовыми всадниками, которые, сворачивая в сторону, позволяли вести огонь следующей подошедшей шеренгой и т. д., чем наносилось противнику огневое поражение, но чрезвычайно ослаблялась атака. Конница шла галопом в атаку, действуя холодным оружием, причем первые две шеренги могли дать в упор по одному выстрелу. Дисциплина, введенная в шведской армии, «была поставлена лучше и строже, чем у ландскнехтов».

Очень подробно и обстоятельно изучен Дельбрюком процесс образования постоянных армий. Эти армии развивались вместе с усилением монархии. Феодальные силы, несмотря на то что были побеждены развивающимся абсолютизмом, все же заняли руководящее положение в государственном аппарате, и в первую очередь в армии.

«Предпосылкой или, скажем, побочным моментом крупного изменения характера армии явилось образование нового правительственного аппарата — чиновничества, задача которого — собирать налоги, требуемые содержанием армии, и заботиться об экономическом положении и общем благосостоянии и культуре, дабы развить в возможной степени размеры усилий, которые страна может нести. Появляется государство как особый организм, отличный от властителя страны, управляющего территорией, принадлежащей его роду, и отличный даже от народа, являющегося для государства лишь объектом. Это разделение оказывает обратное влияние на идею войны и на способ ее ведения» (Дельбрюк).

Характер абсолютистского государства в значительной степени сковывал развитие производительных сил капитализма, что отразилось и на характере ведения войны, о чем речь будет идти ниже.

Офицерский состав комплектовался исключительно из дворянства. [124] Правда, некоторый процент представителей буржуазии имелся в армиях, причем по этому вопросу мы видим целый ряд отклонений то в ту, то в другую сторону, но в общем и целом право занимать офицерские должности в постоянной армии перешло к аристократическому классу.

Вербовка в постоянную армию производилась всеми возможными способами: и по линии добровольного найма, и по линии беззаконного, случайного, принудительного набора. Основной массой для вербовки в армию явился всякого рода деклассированный элемент, преступники и бродяги, которых после Тридцатилетней войны имелось очень много.

Но так как людей не хватало, то «офицеры хватали подходящих людей где попало и принуждали их побоями записываться в рекруты. Или же поручалось местной власти поставлять в полки известное число людей своего округа. Произвол оскорблял всякое чувство справедливости и наносил страшный вред стране. Естественным последствием явились злоупотребления и взяточничество».

«Крестьяне переставали привозить в город свои продукты, опасаясь, что их там арестуют и передадут в руки вербовщиков. Молодые люди толпами уходили за границу, чтобы избежать военной службы. Наместник Померании доносил в 1706 г., что подданных вконец разоряют приемы вербовки и прочих тягот. В 1707 г. из Миндена доносилось, что сельскохозяйственных рабочих уже нельзя достать, потому что вербовка разогнала всех молодых людей в соседние провинции» (Дельбрюк).

В армии Фридриха солдатский состав был чрезвычайно пестрым. Среди них большею частью были иностранцы. В 1768 г. на 90000 иностранцев в армии насчитывалось, по-видимому, всего 70000 коренных пруссаков.

«Дворянский состав офицерского корпуса являлся для короля ручательством за верность и доброкачественность войск. Офицерский корпус при помощи дисциплины должен был настолько держать в руках солдат, чтобы они, несмотря ни на какую опасность, следовали за офицерами, ибо солдат должен был бояться своего офицера больше, чем неприятеля».

Основным средством для внедрения дисциплины и воспитания армии являлись муштра и палка. Обращение офицеров с солдатами было до варварства грубо и жестоко. Такое положение создавало массовое стремление к дезертирству, а это в свою очередь наложило решительную печать на тактику и стратегию эпохи Фридриха Великого. Войска не могли останавливаться на ночлег вблизи леса, не могли действовать в пересеченной местности и т. п., ибо результатом этого было бы жестокое дезертирство и ослабление армии.

Фридриховская армия уже не имела пики. Кремневые ружья с примкнутым штыком заменили собою и мушкет, и пику. Развернутый линейный порядок позволял развить уже значительную силу огня, который велся исключительно залпами. Дальность действительного ружейного огня не превышала 300 шагов. При [125] таком построении пехоты наилучшей системой явилась атака во фланг, однако она была чрезвычайно затруднена, так как маневрирование неглубоким и широким фронтом вообще не могло быть поворотливым. Только муштра довела передвижения фридриховской армии до такого совершенства и искусства, что ей удавалось производить подобные маневрирования на глазах у неприятеля. Однако это маневрирование в случае перехода противника в наступление легко могло кончиться катастрофой.

Для ведения малой войны Фридрих имел так называемые вольные батальоны, которые не могли быть высокого качества в силу условий комплектования армии в Пруссии.

Состав конницы, обычно несколько лучший по сравнению с пехотой, тем не менее был настолько плох, что конница не могла действовать отдельными, далеко высылаемыми разъездами, почему армейская разведка была поставлена чрезвычайно скверно.

Артиллерия армии Фридриха представляла значительную силу; во всяком случае, на 1000 бойцов приходилось значительно больше орудий, чем, например, во французской революционной армии.

Социальный состав армии и характер ее дисциплины не позволяли обращаться с нею так, как этого могла бы потребовать обстановка, т. е. рискованно было драться на пересеченной местности, нельзя было располагать армию по обывательским квартирам, нельзя было производить реквизиции на широком фронте. Армия двигалась большими, сомкнутыми массами, останавливалась на биваках лагерями и потому могла кормиться исключительно при хорошо налаженной магазинной системе. Трудность организации транспорта и доставки продовольствия не позволяла обычно отрываться от своей базы далее 5–7 переходов. Лишь в особых случаях Фридриху удавалось, применяя различного рода импровизированные меры, отрываться на большее удаление. Такой характер организации армии и ее тылов делал ее, с одной стороны, весьма малоподвижной, а с другой — чрезвычайно уязвимой на своих коммуникациях. Если прибавить к этому, что набор солдат носил в значительной степени случайный характер, причем безразлично было — будут ли то пленные иностранцы или жители своей страны, то станет ясным, что поражение армии, особенно в случае выхода противника на ее тылы, иногда грозило непоправимым сокращением вооруженных ресурсов. Социальные условия во время Семилетней войны не позволяли организованно возложить на народные массы своей страны пополнения рядов армии. Все эти обстоятельства создали такое положение, что стратегия стала чрезвычайно осторожной. Действия армий были весьма недлительными. Угроза тылам зачастую без какого бы то ни было сражения приводила к очищению крупных территорий. Эти характерные черты стратегии наблюдались и в Тридцатилетней войне. В общем, европейский абсолютизм, являвшийся, с одной стороны, толчком для развития постоянных армий, с другой стороны, в XVIII веке стал оболочкой, сковывающей развитие [126] капитализма, и, противопоставляя себя как растущим силам буржуазии, так и крестьянству, породил тяжеловесные формы стратегии. Армия Фридриха по сравнению с армиями его противников была несравненно маневреннее, но и она несла на себе печать эпохи.

Нам кажется, что следует еще учесть и то влияние, которое на выработку форм оперативных действий оказала феодальная природа командования и главного командования. Конде, Тюренн, Валенштейн и др. были крупнейшими представителями феодальных властителей. Несомненно, теория военного искусства, развивавшаяся на протяжении полутораста лет до французской революции, не могла не отразить классовых интересов крупных феодалов, а эти интересы не всегда совпадали с интересами государства. Каждый феодал отлично понимал, что, выполняя волю монарха, он рискует своей вооруженной силой, а в результате — своей феодальной независимостью. Отсюда — естественное стремление: стратегическими жестами подменять стратегическое действие. Тем самым создавалась возможность, с одной стороны, соблюдать лояльность по отношению к государству, а с другой — уклоняться от опасностей войны. Эту картину мы сейчас постоянно наблюдаем в Китае в действиях Фын Юйсяна, Ен Сишаня и др. Оставаясь на руководящих верхах и сохраняя за собой направление жизни армии, феодальные силы на протяжении XVII и XVIII веков повлияли на теорию военного искусства в сторону канонизации стратегических жестов как высшего принципа войны. Политическое значение феодалов отмирало, государство крепло, армия становилась все более прочной опорой монарха, но «политиканство» феодалов, предводительствовавших армиями, долго еще сказывалось на ведении войны, а это зачастую выражалось в формах стратегии, не отвечавших политическим целям государства. Даже абсолютизму XVIII века не удалось изменить военной доктрины, сложившейся на этой базе, и стратегия постоянно противопоставляла себя политике. Наиболее резкое отражение стратегии развивавшегося абсолютизма в смысле увязки военных действий с политикой государства мы видим на примере Фридриха Великого. Но разбить идеологию стратегического жеста окончательно удалось только французской революции. Во всей совокупности обстоятельств, повлиявших на выработку военных доктрин до Великой французской революции, надо усмотреть и вышеприведенное обстоятельство. Теория военного искусства, в которой отражались противоречия между развившимися производительными силами и классовыми отношениями, отличалась крайним доктринерством и искусственностью форм военных действий, причем бескровное сражение и стратегия жестов, но не действия клали на все свой неизбежный отпечаток. Даже в процессе Семилетней войны мы видим, особенно со стороны Австрии, как военная доктрина шла вразрез с политикой государства, сводя на нет поставленные цели войны. Однако надо [127] учитывать и то, что в этот период большинство европейских стран имело ресурсы, не всегда достаточные для постановки решительных целей войны. В большинстве случаев войны велись с ограниченными целями, и это клало соответствующую печать на формы стратегических действий.

Великая французская революция создала новые социально-экономические условия для дальнейшего развития военного дела. «Эмансипация буржуазии и крестьянства» в связи с успехами в деле усовершенствования оружия позволила французской революции создать новые формы военного искусства. Французская революция перешла к принудительному набору, и это позволило ей выставить против коалиции громадные массы, каких не могло выставить ни одно монархическое государство. Слабая обученность французской армии, внедрение в пехоту нарезного оружия и усовершенствование приклада создали новый глубокий боевой порядок. Усовершенствование артиллерии и большие войсковые массы породили более высокие — дивизионные и корпусные — объединения, что значительно усовершенствовало взаимодействие различных родов войск и общую тактику.

Социальный состав армии, отстаивавший свои собственные интересы, создал новую дисциплину и новые формы боеспособности войск. Переход к системе реквизиций, а также демократизация офицерского состава, повлекшая за собой резкое сокращение офицерских обозов, увеличили подвижность массовых армий. Все эти обстоятельства создали предпосылки для появления новой тактики и стратегии, которым Наполеон придал наиболее законченные формы. Если к этому добавить, что армии при поражении на фронтах находили неиссякаемый источник комплектования внутри страны, то станет ясным, что» новая французская революционная стратегия могла позволить себе гораздо больше риска, чем ее противники и армии предшествовавшей эпохи. Помимо значительного превосходства в массах, войны французской революции обладали еще и социально-революционной силой, являясь одновременно борьбой с отжившими феодальными формами Европы. Монархия, боровшаяся против французских революционных войск, помимо поражения на фронтах чувствовала и силы поднимающейся за своей спиной буржуазии.

По вопросу о характере стратегии Фридриха и Наполеона Дельбрюк вел длительную и ожесточенную полемику с представителями военной истории прусского генерального штаба, которые утверждали, будто Фридрих явился родоначальником стратегии Наполеона. Только метафизика, исповедование «вечных истин», приправленное национальным шовинизмом, могли породить такие утверждения. Эти две стратегии, во-первых, отразили все различие и противоположность эпох, а во-вторых, явились выражением различных политических целей; в то время как Фридрих вел войны с ограниченной целью, войны, которые велись Наполеоном, имели политической целью ниспровержение противников. [128]

С первой частью вопроса Дельбрюк справился, но со второй совершенно запутался. Полемика толкнула Дельбрюка на путь выработки самостоятельной военной доктрины.

Дельбрюк говорит, что он ставит своей задачей закончить то, чего не успел сделать Клаузевиц в вопросе двойственного вида ведения войны.

«В одной приписке, сделанной им 10 июля 1827 года, — пишет Дельбрюк, — и напечатанной в начале оставшегося после него творения «О войне», он высказывает намерение еще раз переработать это сочинение с той точки зрения, что-де существует два вида войны: а именно, тот, «где задача ее — сокрушение неприятеля», и другой — «где желают лишь завоевать несколько пограничных провинций»{119}.

Клаузевиц в своем пояснении говорит по этому вопросу таким образом:

«Двоякий вид войны проявляется, во-первых, в случаях, когда целью поставлено ниспровержение (Niederwerfen) противника, намереваясь или уничтожить его политически, или только обезоружить, с тем чтобы заставить его принять любые условия мира; во-вторых, когда цель ограничивается некоторыми завоеваниями по своей границе, для того чтобы их оставить за собой или воспользоваться ими в виде предмета обмена при мирных переговорах»{120}.

Эти его мысли подверглись более тщательной разработке в 8-й книге, которая тем не менее является незаконченной. Клаузевиц рассматривает эти различия в войне как следствие различного влияния на нее политической цели. Он рассматривает войну с ограниченной целью, причем такая война может быть и наступательной и оборонительной, и войну, когда целью ее является ниспровержение противника. В 7-й главе этой книги Клаузевиц, указывая на особенности ведения наступательной войны с ограниченной целью, подчеркивает и различие стратегических форм при такой цели войны с формами стратегии, когда задачей является повалить противника.

Дельбрюк, как увидим дальше, возводит этот частный вид войны с ограниченной целью в общий принцип стратегии целой эпохи, не увязывая его с политической целью войны. При этом характерно, что Дельбрюк дает нам не анализ двух видов войн, пользуясь общим теоретическим критерием, как это делает Клаузевиц, а выдвигает два таких критерия: «измор» и «сокрушение».

Клаузевиц следующим образом устанавливает единство своей теории:

«Вообще самое важное во всех жизненных делах — это установить точку зрения, с которой следует смотреть на дело и судить о нем (auffassen und beurtheilen), а засим твердо стоять на этой именно точке; потому что только с единой точки возможно охватить совместно всю массу явлений (Erscheinungen). Только [129] единая точка зрения может обеспечить нас от противоречий»{121}.

«Припомним природу настоящей (чистой) войны и сказанное в третьей главе настоящей книги: что всякая война должна быть рассматриваема, прежде всего, по вероятности ее характера и общих ее очертаний, основанных на политических величинах и отношениях. Далее, что война часто, а в наше время, можно сказать, — по большей части, должна быть рассматриваема как органическое целое, от которого невозможно отрывать его единичные члены. Каждое единичное действие должно сливаться с общим целым, исходить из той же одной идеи. Если припомним все это, то для нас станет вполне ясным и достоверным, что только политика и вправе занять верховное положение, из коего должны исходить главные линии, направляющие войну»{122}.

«Коль скоро война подчиняется (принадлежит) политике, то она примет характер последней. Если политика стремится к великому и мощному, то таковой же будет и война; она может возвыситься даже до чистого (абсолютного) ее вида»{123}.

«Даже в тех случаях, когда нельзя себе поставить целью повалить противника, все же может быть еще цель непосредственно положительная (positiv), и она может состоять только в завоевании части неприятельского края».

Ниже мы увидим, как видоизменяет (по Клаузевицу) такая политическая цель нормальный образ стратегических действий.

Клаузевиц, как это неоднократно подчеркивал Ленин, умел улавливать не только размеры политических целей, но и классовую их сущность. Успехи французских революционных войн он более всего видит в классовой сущности революции. Он указывает, «что самое решающее влияние на ведение войны имеет: вид (природа, Natur) политической цели, равно — размеры наших и неприятельских требований»{124}.

В своей теории войны Клаузевиц постоянно выдерживает единство взглядов и потому избегает надуманных противоречий, не встречающихся и не отражающих диалектических противоречий самой войны.

«Таким образом, — говорит Клаузевиц о войне с ограниченной целью, — задавшись умеренной целью, никак нельзя настолько же совершенно собрать все силы на одном пункте и в одно время, как это возможно при решительном наступлении, с целями крупными. Для того же, чтобы, по меньшей мере, употребить силы одновременно, приходится двигаться наступательно и со всех подходящих пунктов.

Вообще, при решительном наступлении можно для прикрытия собственно частей своего края обойтись силами гораздо меньшими. А при нерешительном случае все, так сказать, идет под один уровень; дело не может быть решено в виде одного, главного [130] действия, направляемого согласно самым важнейшим данным (Hauptgesichtspunkte). Тут, напротив того, все расползается, трение усиливается и, наконец, широко раздвигается простор для, вмешательства случая»{125}

Далее Клаузевиц указывает, что талантливый полководец все же будет стремиться к возможно большему сосредоточению сил, «хотя бы пришлось при этом рискнуть побольше».

Несомненно, развитие железнодорожного и автомобильного транспорта, колоссально возросшая подвижность войсковых масс на театрах войны, повысившаяся обороноспособность обороняющихся соединений, затянувшийся характер боев, а тем более сражений и целый ряд других причин — дают в настоящее время более легкий выход из сложного положения действий с ограниченной целью, чем это было во времена Клаузевица. Однако Клаузевиц вполне прав, когда говорит, что «при нерешительном случае» «дело не может быть решено в виде одного главного действия, направляемого согласно самым важнейшим данным (Hauptgesichtspunkte)»; когда политика ставит целью «ниспровержение противника», то в силу стремления к уничтожению его вооруженной мощи как предварительному этапу для занятия тех политико-экономических центров, без которых противник войны продолжать не может, — естественно, и неприятельские силы являются связанными этой решительной целью постольку, поскольку наступление представляет собой реальную угрозу. Поэтому «при решительном наступлении можно для прикрытия собственно частей своего края обойтись силами гораздо меньшими», а это в свою очередь позволяет сосредоточить для главной операции максимум сил действующей армии. При действиях, «когда цель ограничивается некоторыми завоеваниями по своей границе», ни для наступающего, ни для обороняющегося теоретически нет такой отправной данной, которая позволила бы избрать цель для приложения усилий, связывающую противника так же сильно, как и при решающем случае. Для этого нужно было бы иметь конечной стратегической целью занятие основных его политико-экономических центров, разгром основного его «центра тяжести», но такой цели политика в данном случае не ставит, наоборот, она ограничивает размеры стратегических усилий. Таким образом, противник теоретически может не так уж бояться разбросать свои силы, и, разбросав их, он сможет легче угрожать флангам и тылам главных сил наступающего. В свою очередь это заставит наступающего разделить свои силы более, чем этого бы ему хотелось; все, так сказать, идет под один уровень, все расползается, трение усиливается, и, наконец, широко раздвигается простор для вмешательства случая. При этом Клаузевиц указывает, что талантливый полководец все же будет стремиться к возможно [131] большему сосредоточению сил, хотя бы пришлось при этом рискнуть побольше.

Повторяем, современные формы войны совершенно видоизменились по сравнению с посленаполеоновской эпохой, но тем не менее положение, выдвинутое Клаузевицем и утверждающее, что масштаб политической цели войны влияет на характер оперативных форм, является бесспорным.

Итак, характер и формы войны определяются уровнем развития производительных сил, классовыми отношениями, политикой господствующих классов, соотношением сил. В силу этого стратегические формы войны в различные эпохи различны. Но они могут быть различны и в одну и ту же эпоху, что определяется соотношением уровня развития производительных сил противников (например, война между развитыми капиталистическими странами отличается от колониальной войны и т. п.), а также размером цели войны, выдвигаемой господствующим классом. Клаузевиц, постоянно подчеркивая, что война, являясь продолжением политики, в то же время насквозь есть политика, ее военное выражение, впервые выдвинул положение, что война видоизменяется не только в зависимости от эпохи, но и от характера, масштаба политической цели войны. На этом основании Клаузевиц и обосновал свои два вида войны, т. е. «когда целью поставлено ниспровержение противника» и когда «цель ограничивается некоторыми завоеваниями по своей границе».

Как видно из вышеизложенного, утверждение Дельбрюка, будто бы Клаузевиц в своем пояснении говорит о том, что он собирался переработать свое сочинение под углом зрения «двойственного вида ведения войны» и чего он будто бы вообще не сделал, неверно. Клаузевиц свой взгляд на «двоякий вид войны» изложил совершенно обстоятельно, но он вообще считал свой труд незаконченным, о чем и написал в начале книги. Он хотел доработать и более согласовать различные книги. Бесспорно, Дельбрюку выгодно прикрыться авторитетом Клаузевица, но от этого доктрина Дельбрюка ничуть не выигрывает. На самом деле она ни в какой мере не является развитием диалектической философии Клаузевица, наоборот, ее можно рассматривать лишь как вульгаризацию положений Клаузевица путем подмены диалектики эклектикой.

Стратегическая доктрина Дельбрюка нигде не дает ясных и точных формулировок. Лишь очень внимательное изучение текста позволяет разобраться в главных тезисах, положенных в основу доктрины. Эти исходные тезисы резко противоречивы, как, например: в соответствии с двойственным видом ведения войны существуют стратегия измора и стратегия сокрушения, причем определенным социально-экономическим условиям исторических эпох отвечает или стратегия измора, или стратегия сокрушения; стратегия измора не зависит от социально-экономических условий исторической эпохи, определяется индивидуальными особенностями [132] полководца, она не зависит от обстановки; стратег сокрушения связан в своих действиях, ибо должен действовать по обстановке; стратегия измора и сокрушения не зависит от поставленной политикой цели войны и т. п.

Разберем теперь, в какой форме выражены эти тезисы в труде Дельбрюка.

Определение стратегий измора и сокрушения как производных от определенных социально-экономических условий эпохи разбросано у Дельбрюка повсюду. Говоря о двойственном характере ведения войны, Дельбрюк указывает, что начинание Клаузевица будто бы в дальнейшем оказалось утраченным «и составилось представление, будто существует только один истинный способ ведения войны и что отклонения, с которыми мы встречаемся в военной истории, надо рассматривать не как явления, вызванные и обоснованные историческими условиями, а как нечто вытекающее из недостатка понимания, как заблуждение, как доктринерский предрассудок»{126}.

В отличие от Клаузевица Дельбрюк, говоря о втором виде войны (отклонении), не ставит его в зависимость от характера и масштаба цели войны. Оценивая действия Фридриха в Семилетнюю войну, Дельбрюк утверждает, что в эту эпоху можно было действовать лишь по принципам «измора».

«Чтобы действовать по принципам стратегии сокрушения, необходимы известные предпосылки, которые не имелись налицо ни в структуре его (Фридриха. — М. Т. ) государства, ни в структуре его армии; на каждом шагу Фридрих поневоле отстает от требований стратегии сокрушения»{127}.

Обсуждая возможность для Фридриха «сокрушительного похода против Австрии», после капитуляции саксонцев в 1756 г., Дельбрюк, не считаясь с тем, что Пруссия и не думала выставлять такой цели войны, утверждает, что «внутренняя структура его (Фридриха. — М. Т. ) армии не допускала такой стратегии»{128}.

Сравнивая с новой революционной стратегией военное дело прошлой эпохи, Дельбрюк пишет:

«Армии старой монархии были слишком малы, слишком беспомощны и неповоротливы в своей тактике, слишком ненадежны по своему составу, чтобы проводить эти принципы в своей стратегии. Они задерживались перед позициями, неприступными для их тактики; а обойти их они не могли, потому что должны были тащить за собою все свое продовольствие. Они могли проникать только не слишком глубоко в неприятельскую страну, так как не могли прикрывать обширных районов, и были вынуждены во что бы то ни стало обеспечивать сообщения со своей базой»{129}. [133]

По поводу «сокрушения» Дельбрюк говорит, что «для появления новой стратегии понадобилось, чтобы политический облик мира в целом подвергся глубокому коренному изменению»{130}.

Не будем больше приводить выдержки из труда Дельбрюка, считая и эти достаточными для доказательства, что Дельбрюк считает стратегии измора и сокрушения производными от определенных социально-экономических исторических эпох. Но здесь придется несколько уклониться в сторону. Наша теоретическая военная литература после гражданской войны наряду с настойчивыми исканиями наиболее выгодных, гибких и решительных форм предстоящих нам революционных войн, что соответствует всему укладу и обучению Красной Армии, «обогатилась» и недвусмысленной упадочнической философией войны, основным идеологом которой является тов. А. Свечин, идеологически непосредственно происходящий от Дельбрюка и подчиненный ему в этом отношении безраздельно и безоговорочно. Тов. Свечин заявляет о том, что он Дельбрюка-идеалиста превращает в Свечина-марксиста. Но это — столь же громкое утверждение, сколь и ни на чем не основанное. Если Дельбрюк вульгаризировал Клаузевица, то тов. Свечин усовершенствовал эклектику Дельбрюка и, применив ее к переживаемой нами эпохе, модернизировав ее, под ее прикрытием проповедует стратегическое упадочничество, отрицает возможность решать политические противоречия решительным вооруженным насилием и тем самым объективно низводит роль революционных войн до размеров «фехтования» и «стратегических уколов». Вот почему, рассматривая методологию стратегической доктрины Дельбрюка, нельзя не остановиться на параллельном анализе теоретических положений тов. Свечина.

Товарищ Свечин в вопросе формулировок стратегий измора и сокрушения полностью принимает терминологию Дельбрюка и считает «измор» диалектически противоположным «сокрушению». Тов. Свечин рассматривает «войну на измор как историческую необходимость». При этом нашей эпохе предстоящих империалистических войн и революционных войн пролетариата с империализмом он придает характер обязательного «измора». Таким образом, в этом первом вопросе тов. Свечин целиком и полностью оказался в плену у Дельбрюка. Как мы видели выше, Клаузевиц два вида войны различал в зависимости от характера и масштаба цели войны, т. е. с целью ниспровергнуть противника или же с целью занять часть его территории вдоль своей границы. Эту зависимость стратегических форм от политических целей Дельбрюк отрицает всем смыслом и ходом изложения событий войны, хотя откровенных указаний на этот счет в его труде и не имеется.

Тов. Свечин отрицает такую зависимость без всякого колебания. Он говорит:

«То обстоятельство, что борьба на измор может стремиться к достижению самых энергичных целей до полного [134] физического истребления противника, ни в коем случае не позволяет нам согласиться с термином — война с ограниченной целью»{131}.

Политическая цель тут ни при чем. Все дело в эпохе. Стратегией измора можно достигнуть «полного физического истребления противника». Однако не надо думать, что тов. Свечин может быть последователен в каком бы то ни было вопросе. Вышеприведенное им теоретическое определение стратегии измора запросто опровергается им между строк при объяснении термина «измор» в другом месте:

«И «картофельная война» (война за баварское наследство) и кампания 1757 года (второй год Семилетней войны) — эти оба произведения творчества Фридриха Великого относятся к категории измора, так как не заключают в себе решительного движения к конечной военной цели; идея похода на Вену в них отсутствует»{132}.

Ученик Клаузевица, Дельбрюк, «заканчивая» дело «учителя», исказил диалектическое учение о войне, упростив зависимость стратегических форм до непосредственной зависимости их от уровня развития производительных сил, без учета того огромного влияния, которое оказывают на формы войны политические цели, выдвигаемые господствующими классами. Дельбрюк выкинул из Клаузевица именно то, за что его так ценил Ленин.

Особенно характерно сказывается у Дельбрюка его пренебрежение политическими целями войны в исследовании действий Фридриха и Дауна. Дельбрюк почти ничего не говорит о политических целях Пруссии, Австрии, Франции и России. Однако совершенно очевидно, что Фридрих целью войны ставил приобретение курфюршества Саксонии. Это увеличивало его доходы до 7½ млн. талеров, а издержки одной кампании он оценивал в 5 млн. талеров. В таком положении он надеялся отбиться от коалиции, рассчитывая и на противоречия интересов ее членов, и на их неважное финансовое положение. Таким образом, перед Пруссией вставала война с ограниченными целями, что и наложило печать на характер стратегических действий Фридриха во время всей войны в духе анализа Клаузевица. Дельбрюк же этот характер действий вводит в закон эпохи. Мало того, описывая положение Пруссии после жестокого поражения Фридриха у Кунерсдорфа, Дельбрюк указывает, что Фридрих считал несомненным преследование и занятие Берлина союзниками, хотел отказаться от престола и передал верховное командование генералу Финку. Далее Дельбрюк говорит, что таких действий требовал и Венский Гофкригсрат. Дауну было предписано, чтобы он пристально следил за разбитой армией и не выпустил ее из рук, «а со всей энергией устремился на нее и полностью ее уничтожил»{133}. Таким образом, австрийская политика ставила целью «ниспровержение противника». По Клаузевицу, обязанность [135] стратегии — выполнить политическую цель, а данная политическая цель требовала решительных действий. Тут не до «измора». Но Дельбрюк не понимает диалектики войны и не понимает диалектики Клаузевица, «завершителем» которого он себя провозглашает. Дельбрюк не считается с политикой и упирается только в «характер эпохи».

«Даун остался верен своему характеру и своим принципам, когда он сразу же отверг идею завершить войну несколькими быстрыми, мощными ударами»{134}.

Дельбрюк оправдывает действия Дауна, ибо такова была эпоха. Если надо было действовать «сокрушительно» Дауну, то, стало быть, так же должен был бы действовать и Фридрих. Разницы в политических целях для Дельбрюка не существует.

«Идея использовать победу под Кунерсдорфом до полного сокрушения Пруссии представляет известный параллелизм с идеей, что король Фридрих должен был бы привлечь для атаки русских армию принца Генриха (т. е. по принципу действий, когда требуется ниспровергнуть противника, согласно теории Клаузевица. — М. Т. ). Ни та ни другая идея не укладывалась в рамки условий и мышления той эпохи. Тот, кто не ставит последнего требования Фридриху, не вправе требовать первого от Дауна»{135}.

Итак, хотя политические цели войны почти диаметрально противоположны, «параллелизм идей», по Дельбрюку, у обоих полководцев должен был быть один и тот же: так, мол, повелевала эпоха. Совсем иначе расценивает Дауна Клаузевиц:

«Таким образом, признавалось и, так сказать, патентовалось величие и совершенства всякого рода, так что даже фельдмаршала Дауна приходилось считать великим полководцем. А между тем тот же самый Даун более всего содействовал тому, что Фридрих Великий достиг своей цели, а Мария-Терезия — потерпела совершенную неудачу. Кое-где только прорывалось более светлое мнение, то есть — простой человеческий разум, который высказывал, что с таким превосходством сил следовало достигнуть результатов более положительных, а если они не достигнуты, то это значит, что Даун умел с большим искусством вести войну дурно»{136}.

Такую же оценку мы, между прочим, находим и у Энгельса в его статье о войне против Священного союза. Сила диалектического мышления Клаузевица идет еще дальше.

Он говорит, что если бы Фридрих выиграл сражение при Коллине и взял в плен австрийскую армию, то его политическое положение настолько изменилось бы, что ограниченная политическая цель войны превратилась бы в самую решительную, и Фридрих «действительно мог бы идти на Вену, чтобы поколебать австрийскую империю и этим непосредственно выиграть мир»{137}.

Дельбрюк не умеет так мыслить. [136] Товарищ Свечин, усваивая учение Дельбрюка о двух системах стратегии, которое последний считает развитием учения Клаузевица и основывает эти формы лишь на соответствии их характеру различных эпох, — резче и прямее Дельбрюка отрицает влияние политической цели на формы войны. «Война с ограниченной целью» ни при чем. «Измор» — это особая категория войны, которую государство может применить даже для «полного физического истребления противника». До такой нелепости не доходит даже Дельбрюк. Ученик перещеголял учителя. Дельбрюк, опуская, отрицая всем смыслом и существом изложения влияние размеров политической цели на формы войны, тем не менее нередко упоминает об ограниченности целей, которые вообще, мол, стриглись под одну гребенку всеми европейскими государствами эпохи Семилетней войны. Это является извращением теории Клаузевица и заменой его диалектики метафизикой. Клаузевиц предвидел, в связи с незаконченностью своих работ, что его идеи, «порождая недоразумения (Mißverständnisse), могут дать материал для многих незрелых критик»{138}. Так именно и случилось с Дельбрюком, а тов. Свечин окончательно исказил идеи Клаузевица.

Товарищ Свечин не дает себе труда постараться доказать свое утверждение о возможности уничтожить противника, не применяя методов «сокрушения». Между тем совершенно непонятно, каким образом, по тов. Свечину, государство, ориентирующее войну, т. е. открытое и организованное вооруженное насилие, на измор, каким образом сумеет оно достигнуть «полного физического истребления противника», если не обрушится сначала своими вооруженными силами на его армию. Если такая необходимость отрицается, то, очевидно, следует вообще усомниться в целесообразности применения вооруженного насилия. Но такой «пацифизм» тов. Свечин не решается высказать прямо, хотя гораздо больше оперирует с надеждами на блокаду, на различные формы экономического и политического давления, чем с методами разрешения войны военными способами. Нижеприводимая выдержка поясняет это:

«Когда выдвижение политической цели будет основываться на расчете на большую экономическую силу своего государства над неприятельским, на большую прочность позиции господствующих классов, на меньшее напряжение классовых и национальных противоречий, то политическая цель выльется в виде задания войне как борьбы на измор»{139} и т. д. За этой теорией скрываются интересные положения. Во-первых, из этого вытекает, что нашей стране с ее прочным союзом рабочего класса и крестьянства воевать надо «измором», не рассчитывая на активное применение вооруженных сил. Во-вторых, совершенно очевидно, что тов. Свечин не видит разницы между политикой рабочего класса и политикой [137] буржуазии. Им не учитывается значение международной классовой солидарности пролетариата и превращение войны империалистической в войну гражданскую. Наконец, отсюда неизбежно вытекает и крайне «оригинальный» вывод, а именно, что сокрушение (ниспровержение) противника имеет смысл применять только слабейшей стороне по отношению к сильнейшей. Это положение настолько нелепо, настолько схоластично, что напрашивается невольно вопрос: что же кроется за этими «экзотическими цветами» фантазии, какова же истинная сущность, подоплека этих теоретических обобщений? Ответ заключается в том, что основным лейтмотивом стратегии тов. Свечина помимо неумения его пользоваться диалектическим материализмом является преклонение перед силой и прочностью капиталистического мира и возведение форм позиционного периода империалистической войны в своего рода «вечную истину» без учета последующих технических и социальных сдвигов.

Возвратимся снова к Дельбрюку для того, чтобы выяснить действительный характер его стратегии измора. Выше мы видели, что эта стратегия, так же как и стратегия сокрушения, является, по Дельбрюку, производной от характера эпохи. На протяжении одной эпохи стратегические формы являются как бы застывшими и не зависящими от характера и размера политической цели войны. Чтобы доказать такое положение, Дельбрюку приходится подходить к событиям с различной меркой, что и приводит его к случайным и противоречивым выводам. Фридрих и Даун должны были «морить» друг друга — так повелевала эпоха. Но, с другой стороны, стратегия измора и стратегия сокрушения — это два принципа, позволяющих одно и то же событие или различные сочленения одного и того же события рассматривать и анализировать различными методами. В войнах Великой французской революции севернее Швейцарии (Моро) можно было действовать в духе «измора», а южнее (Бонапарт) — в духе «сокрушения». Дельбрюк прямо ставит вопрос:

«Было бы грубой ошибкой пренебрежительно судить о Моро потому, что он был стратегом измора. Чтобы не быть таковым, ему надо было бы быть именно Наполеоном»{140}.

Мы видим явно эклектическую теорию «измора». Эту смесь понятий об «изморе» как производной от социально-экономических условий эпохи, не позволяющих выпрыгнуть полководцу из рамок стратегии измора, и об «изморе» как продукте индивидуального творчества полководца мы находим у Дельбрюка постоянно:

«В самом существе стратегии измора заложен, как мы видели, неустранимый момент субъективности; я считаю себя вправе утверждать, что стратегия Фридриха была субъективнее стратегии какого-либо другого полководца всемирной истории»{141}.

«Его решения (Фридриха. — М. Т. ) [138] определяет не естественная необходимость, а исключительно свободная личная воля»{142}.

И далее:

«Формально, правда, то же самое можно сказать о решениях Наполеона, но фактически последние определялись внутренним законом, который с логической необходимостью ведет к цели. Чем сильнее влияет субъективный момент на обдумывание, предшествующее решению, тем бремя ответственности тяжелее, тем труднее бывает принять решение. Сам герой ощущает свое решение не как результат рациональной комбинации, а, как выше было сказано, как вызов судьбе, случаю»{143}.

Рассматривая стратегию измора как неизменяемую (застывшую) и непосредственную производную от социально-экономической среды, Дельбрюк мыслит как материалист, но мыслит не диалектически, а как метафизик. Рассматривая стратегию измора как производную от «свободной личной воли», Дельбрюк мыслит как идеалист.

Вдобавок вся эта путаница дополняется противопоставлением стратегии сокрушения — как базирующейся на конкретной обстановке, на определенном материальном основании — стратегии измора — как базирующейся исключительно на волевой, субъективной природе полководца:

«Стратегия измора построена на отдельных предприятиях, которые могут получить тот или иной размах. В начале Семилетней войны Фридрих колебался между разнообразнейшими и даже противоречивыми планами. Чем предприимчивее, чем активнее полководец, тем больше возможностей открывалось его фантазии и тем субъективнее были его решения. Планы кампаний Наполеона носят в себе известную внутреннюю, объективную необходимость. Раз их познаешь и себе уяснишь, то начинаешь ощущать, что они иными и быть не могли, что творческий акт стратегического гения заключался лишь в том, что он открыл то самое, что повелевала природа вещей»{144}.

«Наполеоновское сражение вырастает органически из предшествующих операций и нередко является неожиданным. Сражение Фридриха исходит из более или менее подготовленного субъективного решения, следовательно, обходится без длительной завязки и стремится к решительному исходу — чем скорее, тем лучше»{145}.

Товарищ Свечин ни в чем не отстает от своего учителя — Дельбрюка. Он также считает, что при стратегии сокрушения «существует лишь одно правильное решение; полководец, в сущности, лишен свободы выбора, так как его долг — понять решение, диктуемое ему обстановкой». Тов. Свечин не прочь предоставить в пользование полководца стратегии измора и такие волевые, [139] творческие ресурсы, какими не обладает стратег-»сокрушитель». Этот последний пользуется готовой, так сказать, обстановкой, а стратег-»изморист» имеет власть над обстановкой еще до применения в дело своих вооруженных сил и создает ее такой, какой она ему нужна. Стратегия измора не ограничивается только стремлением развернуть на решительном участке превосходные силы. Необходимо еще создать предпосылки для того, чтобы «решительный» пункт вообще мог существовать.

Дельбрюк, считая, что его стратегия измора соответствует войне с ограниченной целью Клаузевица, что, как мы видели, совершенно неверно, противопоставляет ее стратегии сокрушения, как он называет стратегию Клаузевица, когда цель войны — повалить противника. Делая это противопоставление, он безжалостно выхолащивает диалектическую природу войны, выведенную Клаузевицем. Стратегия сокрушения Дельбрюка примитивна, прямолинейна и не считается со всей сложностью конкретной обстановки:

«В стратегии сокрушения победа не находится в зависимости от того «пункта», на котором она одержана, или от той «стратегической линии», по которой продвигаются, а полководец исходит из предположения, что вместе с победой он берет в свои руки и стратегические пункты и определяет стратегические линии»{146}.

Ясно и просто. Стратегу сокрушения не важно, где он разобьет армию противника. Все дело только в армии противника. Победа решает все остальное. Тов. Свечин еще выпуклее и красочнее проводит это упрощение:

«Значение, которое отводится в стратегии сокрушения генеральной операции на уничтожение неприятеля, серьезно сокращает перспективу стратегического мышления»{147}.

«При стратегии сокрушения, придающей такое единственное и исключительное значение результату боевого столкновения с противником, обстановка получает характер калейдоскопического зрелища: один щелчок решительной операции — и создается совершенно новая нежданная картина, загадывать о которой нет возможности»{148}.

«Рост значения генеральной операции в стратегии сокрушения приводит к тому, что операция рисуется уже не как одно из средств ведения войны, а затмевает собой конечную военную цель и получает самодовлеющее значение. Вопрос о целесообразности операции отходит на второй план»{149}.

«Г. А. Леер, все мышление которого было построено в духе сокрушения, совершает, на наш взгляд, грубую логическую ошибку, выдвигая вопрос о целесообразности сражения, венчающего операцию; для Наполеона, конечно, этого вопроса, этих сомнений не существовало, так как генеральное сражение являлось [140] идеалом, желанной целью, к которой он стремился»{150}.

Не будем перечислять больше подобных изречений, так как их имеется слишком большое число. Достаточно и этих, чтобы уяснить себе, куда направлено содержание «незрелых критик».

Клаузевиц охватывает войну во всей ее сложности и неравномерности развития. Различая войну в зависимости от политической ее цели, Клаузевиц посвящает, в 8-й книге, войне, «когда цель — повалить противника», тщательное исследование. Что же такое низвержение? — задает себе вопрос Клаузевиц и отвечает:

«Для него не всегда нужно завоевание всей страны неприятеля. Если бы в 1792 году достигли Парижа, то, по всей вероятности, война с революционной партией была бы на этот раз окончена. Для этого не требовалось даже разбить до того ее армии, потому что на эти армии нельзя было еще смотреть как на самостоятельную величину (Potenz).

Напротив того, в 1814 году взятие Парижа не решило бы дела, если бы Бонапарт стоял еще во главе значительной армии. Но так как в том 1814, равно как и после, в 1815, армии Бонапарта были уже почти уничтожены, то взятие Парижа решило все дело.

Если бы Бонапарту в 1812 году удалось совершенно разгромить 120-тысячную русскую армию, стоявшую в Калуге (безразлично до или после занятия Москвы), точно так же как он разбил австрийцев и пруссаков в 1805 и 1806 годах, то взятие Москвы, вероятно, привело бы к миру, хотя незанятым оставалось еще громадное пространство края.

В 1805 году дело решено было только Аустерлицкой битвой. Таким образом, обладание Бонапартом Веной и двумя третями Австрии не дало ему еще мира; но, с другой стороны, Австрия после этой битвы вынуждена была заключить мир, несмотря на то, что вся Венгрия еще была не тронута. Поражение русской армии при Аустерлице было последним нужным еще толчком; у императора Александра не было вблизи новой армии; таким образом, мир был бесспорным последствием аустерлицкой победы. Если бы русская армия присоединилась к австрийской еще раньше, на Дунае, и была бы вовлечена в поражение последней, то, по всей вероятности, не потребовалось бы взятия Вены; мир был бы заключен уже в Линце.

В других случаях и завоевание всего государства оказывается еще недостаточным; так было в Пруссии в 1807 году, когда удар сомнительной эйлауской победы над русской армией, союзной Пруссии, оказался еще недостаточным. Только несомненная затем победа при Фридланде сыграла тогда ту же роль, как раньше аустерлицкая.

Итак, видим, что и тут последствия действия — успех (Erfolg) не может быть предвиден на основании причин общих; напротив [141] того, решающее значение имеют причины, присущие именно только данному случаю (die individuellen), которых человек, не бывший на месте, никак различить не в состоянии; далее, многие — нравственные (moralisch), о которых никто не упоминает; наконец, и мелкие черты и случайности, которые появляются в истории только в виде анекдотов.

Все, что теория может тут сказать, будет следующее. Дело в том, чтобы зорким взглядом окинуть самые выдающиеся (vorherrschende) соотношения обоих государств. В них отыщется известный центр тяжести, центр силы и движения, от которого зависит все целое. На этот центр тяжести противника должен быть направлен совместный удар наших сил.

Мелкое всегда подчиняется крупному, маловажное — важному, случайное — существенному. Это должно направлять наши суждения»{151}.

«Итак, самая первая точка зрения, с которой составляется предположение порядка ведения войны (план, Entwurf), будет: определить центры тяжести неприятельского могущества и, если возможно, свести их к одному. Вторая — будет: силы, предназначенные для действия на этот центр, собрать для единого главного действия (Haupthandlung)»{152}.

Клаузевиц указывает, что особенно трудно определить такой центр, когда противников и театров войны имеется несколько, причем в ходе войны противники еще усложняют обстановку своими передвижениями, отдаляясь или приближаясь к своим жизненным центрам страны, и тем не оставляют общий центр тяжести неизменным.

«Противника можно действительно повергнуть во прах не тогда, когда завоюют неприятельскую провинцию, предпочитая обеспечение за собой малой добычи крупным успехам, а тогда именно, когда всякий раз отыщут центр могущества противника и все употребят в дело для того, чтобы все выиграть»{153}.

«Победа будет тем легче, чем раньше и ближе наших границ разыгралось сражение; но она будет тем более решительна, чем позже одержана, т. е. чем глубже в неприятельской стране состоялось сражение»{154}.

«Раз крупная победа одержана, то нет места ни отдыху, ни раздумыванию, обсуждению и т. д. Речь может быть только о преследовании, о новых ударах, где они нужны, о захвате неприятельской столицы, об атаке вспомогательных армий противника или вообще о низвержении всего, что является подпорой неприятельскому государству»{155}.

Вряд ли требуется пояснять эти мысли Клаузевица. Они сами говорят за себя, причем резко и остро противоречат характеристике основ сокрушения противника [142] вне места, по-видимому, вне времени и даже вне плана войны, — характеристике, которую дали Дельбрюк и тов. Свечин. Приходится только поражаться, как может Дельбрюк считать себя последователем Клаузевица. «Сын» Клаузевица — Дельбрюк — не понял «отца», а «внук» — тов. Свечин — вряд ли и сам себя понимает.

Стратегическая доктрина Дельбрюка сложилась в процессе его ожесточенной полемики с прусским генеральным штабом по вопросу об исторической роли Фридриха. Объяснению происхождения этой полемики Дельбрюк уделяет немало места в своем сочинении. Шовинизм прусского генерального штаба стремился выставить Фридриха как основоположника, предтечу наполеоновского способа ведения войны. «Вечные военные принципы» были возрождены Фридрихом и им введены в военно-политическое употребление в Европе. Наполеон доразвил до конца и отточил эти «вечные принципы». Дельбрюк решительно выступил против этой метафизики и доказал нелепость таких положений, продемонстрировав все различие социально-экономических условий и организаций армий двух эпох. В этом смысле он целиком стоит на точке зрения Клаузевица и Энгельса. Но если прусские генштабисты отстаивали свои «вечные истины», которые вне зависимости от эпохи и от характера и размеров политики всегда требовали ниспровержения противника, то Дельбрюк, успешно выбив из-под ног метафизиков генерального штаба представление о неизменном характере стратегии в различные эпохи, не сумел до конца остаться диалектиком и сам стал метафизиком и эклектиком, когда перешел к анализу войны и стратегии на протяжении отдельных эпох. Ф. Меринг, отмечая Дельбрюка как прогрессивную сторону в его полемике с прусским генеральным штабом, также усвоил термин «измора» и «сокрушения», не подвергая критическому разбору доктрины Дельбрюка, чем, по-видимому, и объясняется это усвоение терминов.

Стратегией измора, которой Дельбрюк придает самостоятельное значение, не ставящее ее в зависимость от ограниченной цели войны, характер действий Фридриха мотивируется не тем, что его практически определяло. Вследствие этого объективно отдается предпочтение нерешительным, осторожным действиям. Как указывалось уже выше, даже Даун не вызывает никаких критических порицаний со стороны Дельбрюка. Наоборот, он его считает блестящим выразителем стратегических условий эпохи. То же самое касается и оценки Дельбрюком действий союзников, ставивших себе целью удушение французской революции. Дельбрюк признает, что в 1792 г. во Франции еще не было реальной революционной армии, и все же он считает, что из похода во Францию ничего не могло бы получиться. Он сомневается, чтоб даже Фридрих, если бы он руководил коалицией, решился на такое предприятие, и заключает:

«Таким образом, стратегический результат кампании 1792 года был естественным подытожением сил [143] обеих сторон, которое не дает поводов к особым критическим оговоркам или персональным обвинениям»{156}.

Каким-то фатализмом отдает от рассуждений Дельбрюка: такова была эпоха, таковы, были армии, все делалось закономерно и иначе не могло бы сложиться. Такова критика Дауна, такова критика коалиции монархов. Неумение владеть диалектическим методом объективно создало в Дельбрюке и у его верного последователя тов. Свечина склонность к преувеличению трудностей, к культу безмерной осторожности, к отрицанию возможности повалить противника путем решительного применения вооруженной силы. Революция в Германии озлобила Дельбрюка, и его ненависть к диалектическому материализму еще более возросла, а вместе с тем, как дальновидный представитель буржуазии, он не может не понимать, что капиталистический мир все более и более заходит в тупик, и это все, вместе взятое, создало предпосылки для оформления упадочнической военной доктрины Дельбрюка, перенесенной и культивируемой у нас тов. Свечиным. Мы уже указывали выше, насколько разнятся взгляды Дельбрюка и Клаузевица на действия Дауна и союза монархов 1792 г. Клаузевиц считал, что занятие в 1792 г. Парижа означало конец войны. Так же точно смотрит на эту войну и Энгельс в статье о возможности войны против Священного союза:

«Затем Дюмурье изменил, восстала Вандея, армия была рассеяна и деморализована, и, если бы сто тридцать тысяч австрийцев и англичан решительно двинулись на Париж, революция была бы раздавлена. Вместо этого почтенные господа стояли перед крепостями, лезли из кожи вон, чтобы добиться самых ничтожных успехов при огромной трате стратегической педантичности. И так они потеряли шесть месяцев»{157}.

И далее:

«Подведем итог. Конвент обязан своим спасением единственно и исключительно неорганизованности коалиции, благодаря которой он получил годичную передышку. Он спасся таким же точно образом, как старый Фриц в Семилетней войне или как Веллингтон в Испании в 1809 году, когда французы превосходили его и в количественном и в качественном отношении по крайней мере втрое и только тем парализовали свою колоссальную силу, что после отъезда Наполеона маршалы всеми возможными способами подставляли друг другу ножку»{158}.

В нашей военной литературе не один тов. Свечин является проводником влияния буржуазной идеологии на теорию военного искусства. Тов. Верховский точно так же платит дань теории Дельбрюка. Он не усваивает того, что «всякая война нераздельно связана с тем политическим строем, из которого она вытекает. Ту самую политику, которую известная держава, известный класс внутри этой державы вел в течение долгого времени перед войной, [144] неизбежно и неминуемо этот самый класс продолжает во время войны, переменив только форму действия»{159}. Не усваивая этого, тов. Верховский не видит разницы между наступлением буржуазных армий и Красной Армии даже в смысле отношения к этим видам наступления широких трудящихся масс. Такой знак равенства приводит тов. Верховского к категорическому выводу о том, что для нас лучше «отдать Минск и Киев, чем взять Белосток и Брест»{160}. Тов. Верховский как бы дополняет тов. Свечина, который всей силой своего красноречия устрашает и заклинает против применения плана ниспровержения противника, словами:

«Для успеха сокрушения нужны сотни тысяч пленных, поголовное уничтожение целых армий, захват тысяч пушек, складов, обозов. Только такие успехи могут предотвратить полное неравенство при конечном расчете».

А так как в начале операции таких успехов иметь невозможно, то ясно, что «сокрушать» вообще нельзя. Это упадочничество находит себе место не только в области широких стратегических масштабов, но оно постоянно спускается и в тактику и в область боевой подготовки армии, почему и нельзя не давать ему организованного научного отпора. В общем, попытки тт. Свечина и Верховского по-марксистски подойти к теории военного дела не увенчались успехом, хотя уже сами по себе эти попытки являются большим прогрессом, которого недооценивать нельзя.

Влияние тов. Свечина, а следовательно, и Дельбрюка сказалось и на молодом нашем писателе тов. Меликове. Мы встречаемся в его книге «Марна — Висла — Смирна» с постоянным опусканием влияния политики на стратегические действия армии. Это опускание идет по линии упрощения, постановки зависимости стратегии непосредственно от экономического базиса, минуя политику господствующих классов. Это сказывается и в критике выполнения германского наступления в 1914 г., и в разборе нашей войны с белополяками в 1920 г., по поводу которой тов. Меликов говорит:

«Таким образом, все наши оперативные замыслы должны быть прямо пропорциональными той хозяйственной обстановке, в которой находилась на третьем году гражданской войны Советская страна»{161}.

Конечно, «прямая пропорция» не позволила бы нам наступать. «Прямая пропорция» выразилась бы в лучшем случае в обороне, а могла бы потребовать и отхода в глубь страны. Тов. Меликов в данном случае вовсе опускает политику пролетарского государства, которое вело войну с буржуазно-шляхетской Польшей в условиях крайнего обострения классовой борьбы на Западе. Конечно, наше наступление не являлось выражением нашей экономической мощи. Здесь действовали гораздо более сложные отношения классовой борьбы пролетариата и буржуазии. [145]

Тут влияние тов. Свечина сказывается в упрощении взаимозависимости между экономикой и столь сложным социальным явлением, какое представляет собой война, в выбрасывании за борт политики, что объективно порождает в книге такие колебания, которые нельзя назвать иначе, как упадочническими.

В заключение считаем необходимым еще раз подчеркнуть, что мы далеки от того, чтобы недооценивать научное значение труда Дельбрюка, так же как ни в какой мере не желаем умалить научных заслуг тт. Свечина и Верховского. Мы считали лишь необходимым вскрыть эклектику, пропитывающую историческое исследование Дельбрюка в форме его военной доктрины, проникающую и в нашу военную литературу, и надеемся, что внимательному и самостоятельному читателю это не помешает с громадной пользой использовать ценнейший военно-исторический материал, так обильно представленный в этой книге.