Глава вторая.

Состояние военно-теоретической мысли перед войной

Ограниченность буржуазной военно-теоретической мысли. Предвидение Ф. Энгельсом мировой войны

Разбирая военно-теоретические труды германских, французских, русских и других военных теоретиков, определявших стратегическую и оперативно-тактическую подготовку к первой мировой войне, нельзя не указать на их ограниченность, недопонимание новых условий ведения войны, сложившихся в результате изменений в экономической и политической структуре общества, колоссального роста производства, производственной и военной техники; их просчеты в определении размаха войны, в потребностях ее питания людскими ресурсами, боевой техникой, вооружением.

Буржуазные военные теоретики, базируясь на империализме, агрессивной империалистической политике, придерживались, как правило, теории кратковременной, скоротечной войны. Высказывания некоторых из них о том, что война может быть длительной, отвергались политическим и военным руководством{148}. Они не смогли предвидеть ее всемирный масштаб, вовлечение в вооруженную борьбу многих народов и многомиллионных армий, ее небывалую разрушительную силу и невиданные потери как в войне в целом, так и в ее отдельных продолжительных операциях{149}.

Глубокое и принципиальное суждение о будущей войне дала лишь марксистская теория. Ф. Энгельс — первый военный теоретик пролетариата — предвидел неизбежность и длительность мировой войны, многомиллионную численность армий воюющих государств, разрушительный характер войны и политический итог, который, по его мнению, выразится в создании условий для победы рабочего класса, пролетарской революции. [61]

В 1887 г. во «Введении к брошюре Боркхейма «На память ура-патриотам 1806–1807 годов» Энгельс писал, что «для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны... От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда еще не объедали тучи саранчи»{150}. В этой войне абсолютно несомненным результатом явится «всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса»{151}.

Энгельс, предвидя неизбежность революции в связи с будущей мировой войной, считал, что уничтожение капитализма и, следовательно, милитаризма произойдет в результате обострения классовых противоречий, победы пролетарской революции.

«Такова перспектива, если доведенная до крайности система взаимной конкуренции в военных вооружениях принесет, наконец, свои неизбежные плоды. Вот куда, господа короли и государственные мужи, привела ваша мудрость старую Европу. И если вам ничего больше не остается, как открыть последний великий военный танец, — мы не заплачем. Пусть война даже отбросит, может быть, нас на время на задний план, пусть отнимет у нас некоторые уже завоеванные позиции. Но если вы разнуздаете силы, с которыми вам потом уже не под силу будет справиться, то, как бы там дела ни пошли, в конце трагедии вы будете развалиной, и победа пролетариата будет либо уже завоевана, либо все ж таки неизбежна»{152}.

В. И. Ленин назвал это великое предвидение гениальным пророчеством. «Какое гениальное пророчество! И как бесконечно богата мыслями каждая фраза этого точного, ясного, краткого, научного классового анализа!»{153}

Ф. Энгельс в 1874 г. в «Заметках о Германии» (еще задолго до своего «Введения к брошюре Боркхейма «На память ура-патриотам 1806–1807 годов»), оценивая прусскую армию, писал, что Германия, стремившаяся развязать войну, потерпит крах, и «это произойдет, вероятно, в войне с Россией, — в войне, которая может длиться четыре года и доставит Пруссии только недуги и простреленные кости»{154}.

Вскрыв закономерности эпохи империализма, В. И. Ленин указал на основные, главные особенности ведения войны, на возросшую зависимость вооруженной борьбы и всей военной организации от экономики государства, на вовлечение в войну всего народа. [62]

Военные теоретики германского империализма

Реакционное обоснование массовой, многомиллионной армии Гольцем. Германские военные деятели и теоретики строили стратегические планы и вырабатывали способы нападения в соответствии с милитаристской, агрессивной политикой германского государства, ставившего перед собой неосуществимую цель завоевания мирового господства. Немецкий военный теоретик фон дер Гольц (1843–1916){155} в своем труде «Вооруженный народ»{156} писал, что война «есть жребий человечества и неизбежная судьба народов. Вечный мир на этом свете не дарован смертным»{157}. Звезда юной германской империи, взывал он, только что взошла над горизонтом, и весь ее путь лежит еще впереди — к зениту вверх. Достигнет она его непрерывным совершенствованием своей национальной военной системы и вооруженной борьбой. Впереди решительная борьба за величие Германии{158}, за установление мирового господства. И только во всемирном государстве мыслимо нечто подобное миру, «но ведь всемирные государства образовываются и поддерживаются войной»{159}. Таков вывод Гольца, проводившего милитаристскую политику германского империализма. Немецкие буржуазные политические и военные деятели немало пролили крови как своего, так и других народов, добиваясь решения этого сумасбродного замысла.

Отличие Гольца от Мольтке, Шлихтинга и других немецких военных деятелей и теоретиков того времени в том, что он более [63] широко и в духе немецкого шовинизма обосновал идеи массовой германской армии и тотальной войны. Не случайно он назвал свой труд «Вооруженный народ», понимая под этим термином массовую многомиллионную армию. «Прусская армия, — писал он на первой странице своего труда, — станет в будущем и вооруженным прусским народом»{160}. Чтобы достигнуть цели в будущей войне, Германия должна «приготовиться к напряжению всех своих сил до последнего предела»{161}. Германская армия, «которая должна быть и оставаться германским вооруженным народом, может и в грядущем споре рассчитывать выйти, в конце концов, победителем»{162}. Если Германия, рассуждал Гольц, выставит на театр военных действий все свои организованные силы, то это составит около 1 500 тыс. вооруженных людей. Следовательно, при 46-миллионном населении в стране остается все еще много людей, способных в случае нужды носить оружие{163}. Нужно напрячь все силы для того, чтобы в случае войны выставить наибольшее число обученных и вооруженных людей. Но большие расходы на содержание армии могут привести государство к истощению и тем самым нанести ущерб его военной силе. Выход из этого положения — «в полном сплетении военной жизни с народною». В этом отношении важнейшим шагом является введение всеобщей воинской повинности, позволившей армии располагать всеми способными носить оружие{164}. «Всеобщая воинская повинность, — говорит он далее, — вызвала к жизни систематическое воспитание народов для военного дела»{165}. Нужно проникнуть мыслью, что «войны в настоящее время сделались совершенно национальным делом»{166}. Всякий, даже тот, кто не одобряет войны, должен считать своим долгом посвятить себя ей всецело. «В наших понятиях, — убеждал Гольц, — невозможно отделить национальный эгоизм от народного величия»{167}, которое он видел в завоевании немцами мирового господства, в сокрушении прежде всего таких сильнейших держав, как Франция и Россия.

Фон дер Гольц правильно понял тенденцию к численному увеличению вооруженных сил и необходимость готовить в мирное время огромные резервы, чтобы развернуть во время войны многомиллионную армию. Милитаристская политика германских империалистов должна была осуществляться огромной, до зубов вооруженной, воспитанной в духе шовинизма немецкой армией. [64]

Но в то же время он видел в превращении армии в «вооруженный народ», т. е. в громадном увеличении ее численности, и большую опасность, таившую в себе внутренний взрыв. Народ, получивший оружие, мог использовать его против тех, кто его роздал. Эта опасность, по мнению военного идеолога, должна быть предупреждена репрессиями и обработкой германского народа в духе откровенного национализма. «Дух прусской армии сидит в ее офицерах». Качество состава корпуса офицеров имеет «решительное влияние на качество всей армии». Пока высшие, образованные и руководящие классы общества сохраняют свои доблести, до тех пор и низшие классы остаются сильными и способными{168}. Настанет время, когда господствующие теперь на войне явления исчезнут и сойдут с театра войны миллионные армии, сыгравшие свою роль. «Явится новый Александр, который с маленькой горстью превосходно вооруженных и обученных людей прогонит эти бессильные массы»{169}. Мечта о малых армиях всегда была заманчивой мечтой империалистов, стремящихся избавиться от вооружения во время войны широких народных масс. Но законы ведения войны объективны, они вызываются к действию не субъективным желанием, а материальной, социальной жизнью.

Разрабатывая способы и формы подготовки и использования массовой армии, Гольц подхватил и развил идею тотальной, или всеохватывающей, войны, в которой для достижения победы используются всевозможные средства не только против вооруженных сил, но и против всего мирного населения страны. Его труды начинены такими выражениями, как «беспощадно употребить все свои силы»{170} в войне, в ней «нельзя пренебрегать никакими средствами»{171}. Он восхищался словами Клаузевица, призывавшего бороться против «заблуждений, которые исходят из добродушия»{172}. Оправдывая беспощадность в ведении борьбы против вооруженных сил противника и его населения, Гольц говорит, что даже Наполеон в случае необходимости «готов был залить огнем и кровью неприятельскую страну по обе стороны его пути»{173}.

Превознося Мольтке и способы ведения войны, выявившиеся в последних войнах, Гольц в то же время неоднократно указывал на живучесть в его время наполеоновских принципов, что дало повод Шлихтингу{174} выступить в печати с критикой [65] его положений. Гольц как бы ставил наполеоновские, уже отжившие принципы рядом с новыми, рекомендуя применять те или другие в зависимости от обстоятельств.

Но, указывая на реакционность и консерватизм во взглядах Гольца, нельзя представлять его работы, как и работы Шлихтинга, только с отрицательной стороны, как это можно встретить в некоторых трудах{175}. В работах Гольца и в его главном труде «Вооруженный народ» содержится и много положительных, передовых для своего времени мыслей. Не вызывает сомнения его общее утверждение, что будущая война будет вестись массовыми армиями. Оценивая французскую буржуазную революцию, Гольц писал, что она «положила начало настоящей эпохе военного искусства, которая будет продолжаться до тех пор, пока новые, всеобщие социальные преобразования не дадут новых основ для государственной жизни и военного устройства»{176}. Говоря о ведении будущей войны с участием огромных армий, он ставит вопрос о длинных фронтах. Теория, писал он, учит сражаться на возможно тесном пространстве и требует узкого фронта, чтобы получить достаточную глубину боевого порядка, а вместе с тем и силу. Практика же неотразимо влечет к расширению фронта, чтобы выставить в боевую линию возможно большее число превосходящих ружей и орудий. «Практика, как сильнейшая, возьмет перевес, и длинные фронты войдут в обыкновение»{177}.

Полезное можно было извлечь из суждений Гольца о наступлении и обороне, о прорыве, обходе и охвате, фронтальных и фланговых атаках и т. п. Он подметил новые явления, связанные с прорывом линии фронта противника. Прорыв в будущем «не будет являться в виде одного удара, а скорее в виде продолжительной работы, прерываемой по временам и возобновляемой потом свежими войсками. Во время этих пауз придется всякий выигранный шаг обеспечивать окопами как будто бы к позиции противника приближается другая, укрепленная же позиция, и большие фронтальные бои будущего примут, в общем, подобный же характер и будут тянуться несколько дней»{178}.

Значительный шаг вперед представляли собой суждения Гольца об операции. Его понятие операции более определенное. В ходе войны, писал он, «всегда можно будет проследить известные группы действий, которые стоят между собой в более тесной связи, чем с событиями, предшествовавшими и последующими... Каждая такая группа действий состоит из ряда передвижений, маневров, сражений и носит название операции [66] «{179}. Группу же операций, составляющих «известный законченный период войны, можно назвать кампанией»{180}. В прежнее время, поясняет Гольц, название «кампания применялось исключительно для определения периодов войны по различным временам года; война делилась тогда только на зимние и на летние кампании». В настоящее время, с увеличением армий и с расширением театров военных действий, под «именем кампании подразумеваются группы операций, разыгрывающиеся в различных местах одного и того же театра войны»{181}.

«Канны» Шлиффена. Военную мысль империалистической Германии перед первой мировой войной наиболее полно выражал крупный военный деятель и военный теоретик генерал-фельдмаршал А. Шлиффен (1833–1913). Шлиффен — последователь Клаузевица и Мольтке. Ему довелось в течение 20 лет работать в генеральном штабе, из которых 15 лет (1891–1905 гг.) — его начальником.

Вся деятельность Шлиффена была направлена на подготовку войны, на составление ее плана. Им разрабатывалась военная доктрина империалистической Германии, которую часто называют «доктриной Шлиффена». Из его произведений наиболее известны статья «Современная война», опубликованная в 1909 г., и несколько статей, объединенных им под общим названием «Канны». В 1913 г. вышло собрание сочинений Шлиффена, куда вошли и произнесенные им в разное время речи{182}.

Имя Шлиффена неотделимо от германского плана войны на два фронта — против Франции и России, с нанесением главного удара против Франции. Последнюю планировалось быстро и решительно разгромить мощным охватывающим правым крылом, обходящим французские армии и Париж. Предполагалось быстротечным и неотразимым ударом — одним большим генеральным сражением — добиться ганнибаловских Канн, т. е. полного окружения и уничтожения всех французских армий. Все возможные силы предназначались Шлиффеном на решающее правое крыло. Соотношение сил на Западном фронте между северным и южным крыльями (флангами) германских армий предусматривалось 7: 1.

В осуществлении своего плана усиления правого крыла Шлиффен видел победу в предстоявшей войне. Рассказывают, [67] что перед смертью последними словами Шлиффена были: «Дело должно дойти до сражения. Сделайте только сильным правый фланг».

Деятельности Шлиффена, в течение длительного времени возглавлявшего генеральный штаб, во многом была обязана германская кадровая армия, считавшаяся по своей подготовке первоклассной западноевропейской армией.

Шлиффен являлся решительным сторонником сокрушающего сражения, осуществляемого посредством «Канн». Свои работы, изданные под общим названием «Канны»: «Сражение при Каннах», «Фридрих Великий и Наполеон», «Кампания 1866 г.» и «Кампания 1870–1871 гг.» — он написал не в обычном историческом плане, а с точки зрения определенного стратегического взгляда. Немецкий военный теоретик обращался к историческим событиям, но с единственной целью доказать жизненность разрабатываемого им способа ведения войны. Полководческая деятельность Фридриха II и Наполеона I для него интересна «фридриховскими и наполеоновскими обходными движениями и атаками с флангов и тыла»{183}. Шлиффен восхищался словами Мольтке о том, что «соединение раздельных до этого армий на поле сражения — наивысшее достижение стратегического управления», и утверждал, что это «высшее достижение стратегии раздавило Наполеона» под Лейпцигом, а два года спустя под Ватерлоо{184}. Лейпциг был бы превращен в совершенные Канны, если бы не внушаемый Наполеоном, этим ужасным человеком, страх, посоветовавший оставить ему свободный выход{185}.

Разбирая кампанию 1866 г., Шлиффен восторгался «простым и величественным планом» Мольтке, заявлял, что он вполне мог удаться — «два раза могли получиться «Канны», и возмущался действиями прусских генералов, которые не понимали этого и для которых идея полного окружения и уничтожения противника оказалась слишком чуждой. Мольтке не полководец, с горечью констатировал Шлиффен, а лишь начальник генерального штаба, он не обладает несокрушимостью авторитета и категоричностью приказаний, которые могли бы устранить недостатки понимания, выучки и решительности у подчиненных командиров{186}.

При описании кампании 1870–1871 гг. Шлиффен указывал на бесцельность расположения частей возможно более узким фронтом, с возможно большей глубиной и с возможно более сильными резервами. Из узкого фронта могут быть двинуты вперед лишь слабые авангарды{187}. [68]

В 1870 г. восемь корпусов 1-й и 2-й немецких армий, четверть миллиона солдат, приводит он пример, двигались к р. Саар узким фронтом, тесно сосредоточенные. Казалось, что грозной пятой этой чудовищной фаланги все, что осмелится ей противостоять, будет раздавлено. И несмотря на это, французский корпус не покидал высот левого берега реки. Чтобы наказать подобную дерзость, авангард 1-й армии перешел в наступление. Но позиция была слишком сильна, беглый встречный огонь слишком разрушителен, чтобы атака могла удаться. Пришлось подтягивать подкрепления. Однако от узкого массированного фронта удалось отломить для этой цели лишь небольшие куски, которые и подводятся один за другим для фронтальной атаки, но мало помогают в разрешении этой трудной задачи. И только поздно вечером на флангах и в тылу противника появляется дивизия, руководимая скорее случаем, чем планом: невольно она учит собравшихся полководцев, как нужно овладевать сильными позициями{188}.

Не тесное нагромождение масс, против которого выступал Мольтке, заявлявший, что тесно сосредоточенные массы не могут быть ни размещены, ни накормлены и, что самое дурное, не могут быть передвинуты, не фронтальное наступление тесно сосредоточенными массами, а наступление против обоих флангов обеспечивает успех. Решает не узкий, а широкий фронт, «который делает возможным охват»{189}.

Так же как и при Каннах, писал Шлиффен, центр может быть сведен к линии с немногочисленными поддержками, фланги же могут удлиниться для сокрушающего охвата; всегда можно, уверял он, питать надежду, что противник, вроде Теренция Варрона при Каннах, Наполеона под Лейпцигом, Бенедека под Кениггрецом, будет организовывать большую или меньшую массу. Нельзя упускать из виду, что противник примет свои меры против таких охватов и фланговых атак. Поэтому, заключает он, современное сражение еще в большей мере, чем прежнее, сводится к борьбе за фланги. В этой борьбе побеждает тот, чьи резервы будут находиться не позади центра, а на крайнем фланге и направляться не в ходе сражения, а во время подхода к полю сражения{190}.

Все возможное должно быть брошено на усиление решающего фланга. Для всякого вида «Канн» желательно иметь превосходство в силах{191}.

Итак, основная форма «Канн», пишет Шлиффен в «Заключении» своих военно-теоретических работ, вошедших в книгу «Канны», выражается в наступлении широкого боевого порядка против более узкого, но чаще всего и более глубокого. [69]

Нависающие крылья охватывают фланги, двинутая вперед кавалерия заходит в тыл. Если фланговые части по какой-либо причине оторваны от центра, нет надобности притягивать их к нему и только после этого совместно осуществлять наступление с охватом: они могут сами по себе ближайшими дорогами двигаться против флангов или тыла. Это и есть то, что Мольтке называет «сосредоточением на поле сражения отдельных разъединенных ранее частей». Противник, находящийся в центре, нигде не будет иметь превосходства в силах, его сосредоточенная масса вынуждена будет разделиться и погибнуть{192}.

Таков взгляд Шлиффена на ведение войны. Не считая возможным добиться победы путем фронтальных прорывов, он обосновывал теорию «Канн» — стратегического окружения. Действительно, в его время вследствие вооружения армий скорострельными и дальнобойными ружьями, пушками и пулеметами прорыв фронта требовал огромных усилий и больших жертв. Фронт противника — самая сильная его сторона, поэтому положение: искать успеха, применяя обходные движения, угрожая флангам и тылу, — отвечало требованиям ведения сражения. Этот способ достижения победы постоянно применялся в русско-японскую войну. Однако Шлиффен в целях обоснования часто искусственно выводит его из военных событий, развертывавшихся по иному принципу. Так, сильные тактические резервы Наполеона, приносившие победу французскому полководцу, он объявляет излишними, наносящими ущерб его победам{193}. Неудавшийся полный разгром Наполеона путем окружения под Лейпцигом объясняется им просто страхом перед Наполеоном. Шлиффен вполне понимал, что в его время произошли громадные изменения в вооружении, вызвавшие изменения в ведении боя. Но при исследовании военных событий, начиная с Канн, он не касается производственной и экономической базы, не различает эпох и присущих им способов вооруженной борьбы.

Наиболее полно освещаются взгляды Шлиффена — «доктрина Шлиффена» (ставшая официальной германской военной доктриной) — в опубликованной им в 1909 г. статье «Современная война».

В статье ставились новые вопросы, представляющие для того времени практический интерес, но в то же время в ней проявилась ограниченность ее автора. Немецкий военный идеолог, опубликовывая статью, стремился ввести французов в заблуждение относительно составленного им плана войны, а [70] агрессивную империалистическую Германию выставить как миролюбивую. В центре Европы, лицемерно уверял он, стоят незащищенные Германия и Австрия, а вокруг них расположены за военными укреплениями, рвами и валами остальные державы, имевшие с Германией и Австрией трудно устранимые противоречия{194}.

Статья «Современная война» открывается рассуждением о скрытой войне между Германией и Францией, о том, что заключенный после франко-прусской войны 1870–1871 гг. мир положил лишь мнимый конец борьбе. После нее развернулось состязание в вооружении. Неустанное стремление превзойти друг друга по разрушительной силе, скорострельности и дальнобойности стрелкового и артиллерийского оружия, пишет он, всегда приводили примерно к одинаковому вооружению, которое с трудом поддавалось дальнейшему совершенствованию. Были моменты, когда то одной стороне, то другой казалось, что она достигла преимущества в усовершенствовании оружия, в приобретении с величайшим напряжением нового оружия, но оно вскоре утрачивалось, утерянное наверстывалось и даже делался новый шаг вперед. Винтовки и орудия стали легки и удобны для манипулирования, они просто заряжаются, быстро стреляют, обладают большой дальнобойностью, надежно поражают цель, господствуют над большим пространством. Новый порох, не давая видимого издалека дыма, не позволяет обнаружить ни артиллериста, ни орудия. Далее Шлиффен делает неожиданный и нелепый вывод: «Представляется уже бесполезным добиваться дальнейших усовершенствований и ставить перед изобретателями новые задачи. Все мыслимое уже достигнуто. Едва успела одна пуля покинуть ствол винтовки, как за ней следует другая. Если только рука стрелка уверена, а глаз меток, то ему удастся поразить самую отдаленную цель. Движущая сила так велика, что поражается почти все пространство между дулом винтовки и целью»{195}.

Под воздействием нового оружия, справедливо замечает он, изменялась тактика. Теперь невозможно вести бой, как в XVIII веке. Сейчас немыслимо атаковать позиции противника колоннами, подобными наполеоновским, нельзя также разбить противника с помощью огня плотных масс стрелков. Только используя все возможные укрытия, возвышения и углубления на местности, пехотинец может приблизиться к неприятелю; то ложась, то становясь на колени, то стоя, сам оставаясь невидимым, он должен подавить своим огнем огонь противника, затем быстро продвигаться вперед, чтобы достичь нового прикрытия и оттуда снова продолжать борьбу. Если перед неприятелем окажется свободное, но неглубокое пространство, не [71] дающее никакой защиты, то наступающий стремительным броском атакует обороняющегося; если же пространство глубокое, то с помощью лопаты можно создать прикрытие и продолжать продвигаться от окопа к окопу, используя в случае необходимости ночную темноту. Пехота может теперь успешно бороться не в сомкнутом, а в рассыпном строю, примерно один человек на метр, и притом не в нескольких тесно сомкнутых шеренгах, а лишь в одной; остальные шеренги следуют на довольно значительном расстоянии друг от друга и стягиваются в более плотные построения, когда это допускают имеющиеся укрытия. При введении в бой большого числа пехотинцев, а следовательно, и большого числа винтовок фронт рассыпного строя расширится. Это расширение или большое протяжение фронта боя явилось непосредственным следствием усовершенствования огнестрельного оружия. Исходя из этого и учитывая опыт войны, заявляет Шлиффен, «в будущем поля сражения будут иметь, и должны иметь, совершенно другое протяжение, чем это нам известно из прошлого»{196}. Армии такой численности, как у Кениггреца (1866 г.) и Гравелота — Сен-Прива (1870 г.), будут занимать пространства, превосходящие те, на которых они тогда сражались, не меньше чем в четыре раза. Но что вообще, спрашивает он, могут значить те 220 тыс. человек, которые сражались у Кениггреца, и те 186 тыс. человек{197}, которые сражались у Гравелота, в сравнении с массами, которые будут введены в дело будущей войны?{198}

Численность полевой германской (и французской) армии в будущей войне Шлиффен определял более чем в 1 млн. человек. Если такую армию расположить сосредоточенно на одном поле сражения, то оно будет, по его мнению, в 20 раз превосходить поле сражения под Кениггрецом{199}. Немецкий военный теоретик не предполагал, что Германия будет иметь полевую армию в несколько миллионов человек, а фронт, занимаемый ею, протянется только на западе от моря и до границы Швейцарии, будет сплошным фронтом.

Если армия, продолжает изложение Шлиффен, не будет иметь ни превосходства своего оружия, ни численного превосходства над противником, то она окажется достаточной лишь в том случае, если возможно будет эти массы держать в одном кулаке и заставить их действовать совместно в направлении одной цели. Как общие сражения, так и частные, как самостоятельные, так и связанные друг с другом будут разыгрываться [72] на полях и пространствах, которые окажутся бесконечно больше театров военных действий прежних времен. На обширном пространстве развернувшейся борьбы нельзя будет ничего обнаружить. «Нигде не видно Наполеона, расположившегося на высоте и окруженного блестящей свитой. Он сумел бы мало обнаружить даже в самую лучшую подзорную трубу. Его серая лошадь была бы удобной целью для бесчисленных батарей. Главнокомандующий находится далеко позади, в доме с обширными кабинетами, где можно иметь под рукой проволочный и беспроволочный телеграф, телефонные и сигнальные аппараты и множество ожидающих распоряжений автомобилей и мотоциклов, готовых к самым дальним поездкам»{200}. Все поле сражения лежит перед ним на карте. Такой взгляд на главнокомандующего — полководца, безусловно, отражал характер изменившегося управления войсками.

Руководитель сражения, пишет далее Шлиффен, задолго до встречи с неприятелем должен указать всем армиям и корпусам дороги, пути и направления, по которым они должны продвигаться, и назначить примерные цели движения на каждый день. Подход к полю сражения начинается тотчас же, как войска выгрузятся из поездов. Ранее практиковавшееся стягивание войск к полю сражения должно потерять свое значение. Корпуса, вступившие в сражение, не должны рассчитывать на дальнейшее подкрепление. Имея 144 превосходных орудия, вместо прежних значительно менее совершенных 84, тысячи первоклассных винтовок, корпус сумеет выполнить в десять раз более трудную задачу по сравнению с той, которая ему предстояла в эпоху ружей, заряжавшихся с дула. Теперь с фронтом в три раза шире он может наступать, укрепляться на занятом пространстве, покрывать потери, доходящие до 50%, и при этом сохранять резерв для решающего удара. В будущем в соответствии с теми крупными людскими массами, которые станут действовать на больших пространствах, сражения также продлятся если не четырнадцать дней, как это было под Мукденом{201}, то, во всяком случае, много дней{202}.

Что касается продолжительности всей войны, то она будет кратковременной. Длительные войны, заявляет он, «невозможны в эпоху, когда все существование нации зависит от непрерывного развития торговли и промышленности, и остановленный механизм должен быть снова приведен в действие с помощью быстрого решения. Стратегия измора немыслима, когда содержание миллионов требует миллиардных расходов»{203}. [73]

Для достижения же решающего успеха в операции требуется наступление с двух или трех направлений, т. е. с фронта и на один или на оба фланга противника. Такое наступление сравнительно легко выполнимо для стороны, обладающей численным превосходством. Однако на подобное превосходство в современных условиях трудно рассчитывать. Силы, необходимые для мощного флангового наступления, можно создать лишь путем максимального ослабления сил, направляемых против неприятельского фронта, причем фронт противника должен быть атакован при всех обстоятельствах. «Вместо того чтобы накоплять позади фронта резервы, которые вынуждены пребывать в бездеятельности и которых не оказывается на решающем участке, лучше позаботиться о хорошем пополнении боевых припасов. Патроны, подвозимые грузовиками, представляют самые лучшие и надежные резервы. Все войсковые части, которые раньше оставлялись позади и использовались для достижения решающего успеха, теперь должны быть сразу двинуты вперед для флангового наступления. Чем больше силы могут быть привлечены к этой операции, тем решительнее будет само наступление»{204}.

Являясь решительным сторонником стратегии полного разгрома противника одним сокрушающим ударом посредством создания мощного ударного кулака на одном из флангов стратегического фронта, Шлиффен отрицал резервы. План молниеносного разгрома противника в одном большом сражении (операции) требовал все возможные силы сосредоточивать в первом эшелоне, бросать на усиление решающего фланга.

Таковы основные положения «доктрины Шлиффена», изложенные им в нашумевшей статье «Современная война».

В статье «Полководец» (1908 г.) Шлиффен, придерживавшийся взгляда Клаузевица на войну как на продолжение политики, говорит о сочетании политики и стратегии, о том, что верховное управление должно располагать совокупностью всех средств государства. «Однако, — пишет он, — войска, хотя бы и самого лучшего (полководца. — А. С.), недостаточно, чтобы вести войну. Война является лишь средством политики. Чтобы это средство оказалось действительным, нужна подготовительная работа государственного человека»{205}. Этим требованиям удовлетворить может только полководец-монарх, который располагает совокупностью всех средств государства. Но когда, замечает он, на троне наследственной монархии оказались лица, не считавшие себя способными или призванными стать во главе войска, они вынуждены были ставить во главе войска одного из генералов. Ни Фридрих Вильгельм II, ни Фридрих Вильгельм III не чувствовали себя хотя бы немного [74] полководцами; они возлагали главнокомандование на герцога Брауншвейгокого, а так как наследники фридриховской славы считали для себя неизбежной необходимостью выступать в поход вместе со своими армиями, то на походе создавались две ставки — королевская и герцогская, которые часто съезжались, чтобы держать военный совет. «Окончательное решение, естественно, оставалось за королем. Герцогу предоставлялось выполнять все, что он не желал и не одобрял. На это-то грустное полководчество и обрушился Наполеон»{206}.

В дальнейшем, с появлением начальника штаба, положение было восстановлено: «Король является предводителем на войне». Этот метод имел успех в войне, которую в 1859 г. Наполеон III вел с Австрией, но на стороне противника дал отрицательные результаты, а в начале кампании 1870 г. не удался и тому же Наполеону III. Одно назначение начальника штаба, заключает Шлиффен, является недостаточным; берущий на себя главную роль должен иметь хотя бы некоторые задатки полководца. В Пруссии проблема полководца была разрешена в 1866 г., когда король сам возглавил свою армию; при нем находился политик и начальник генерального штаба{207}. Войско возглавлялось полководческим триумвиратом — король Вильгельм — Бисмарк — Мольтке.

Мысли Шлиффена о полководческой проблеме как одной из самых существеннейших в ведении войны, безусловно, представляли интерес, и его высказывания в этой области не обходились без намеков на беспомощность монархов.

Смелые высказывания о полководце, о новых формах управления войсками (в статье «Современная война») часто прерываются нелепыми противопоставлениями и утверждениями, например: «Полководец должен верить в покровительство какой-то высшей силы»{208}, хотя тут же Шлиффен предупреждает — если начинающий свою карьеру полководец полагается единственно на свое божественное предназначение, на свой гений, на поддержку и покровительство высшей силы, то его победа будет плохо обеспечена. «Напряженной работой подготовляется полководец к своему высокому призванию; его духовные и умственные силы должны возвыситься до полной ясности»{209}.

В речи, произнесенной в 1910 г., на праздновании столетия военной академии, Шлиффен говорил слушателям: «Перед каждым, кто хочет стать полководцем, лежит книга, называемая «военная история»... Я должен признаться, что чтение ее не всегда занимательно. Приходится преодолевать множество всяких малопривлекательных подробностей. Но за ними мы [75] все же находим факты, зачастую согревающие сердце, а в основе ее лежит познание того, как все произошло, как должно было произойти и как будет происходить в дальнейшем»{210}.

О состоянии военной теории, военной доктрины Германии перед первой мировой войной можно сделать следующие выводы.

Военная доктрина кайзеровской Германии, разрабатываемая военным деятелем и теоретиком Шлиффеном, выражала агрессивные устремления германских империалистов к мировому господству. Империалистическая политика захватов определяла направление всей официальной военно-теоретической мысли, взглядов и решений по вопросам стратегии, способам и формам ведения войны. Теоретические взгляды Шлиффена наиболее полно отвечали этому направлению и были положены в основу военной доктрины Германии. Создатель теории «скоротечной войны» — последовательного и молниеносного разгрома вначале Франции, а затем России — в течение многих лет возглавлял генеральный штаб, усиленно готовя вооруженные силы Германии к сокрушающей, наступательной войне. Франция, которая, по его мнению, являлась наиболее подготовленной к войне, должна быть разгромлена охватывающим маневром через Бельгию. Он готовил охват и уничтожение сразу всех французских сил в одном большом генеральном сражении (операции){211}.

Готовя войну, немецкий военный идеолог все свои расчеты строил, исходя из сил армии, или «чистого» военного фактора. Он не учитывал изменившихся социально-экономических условий ведения войны. Военная доктрина Германии, разработанная Шлиффеном, отвечала субъективным желаниям империалистических, милитаристских кругов Германии, их борьбе за мировое господство, но она не отвечала объективным требованиям ведения войны. «Молниеносная война» призвана была заполнить разрыв, образовавшийся между захватническими планами, с одной стороны, и силами и возможностями Германии — с другой. Это была доктрина, построенная на достижении победы при помощи военного фактора и игнорировании экономических факторов, оказывающих решающее влияние на ход и исход войны. Сам способ ведения «молниеносной войны» и ее выигрыша при помощи разгрома в одном генеральном сражении всех неприятельских сил на Западе, после чего таким же образом добиться победы на Востоке — обрушиться на Россию и нанесением второго удара вывести ее из войны — не соответствовал условиям войны, сложившимся в эпоху империализма. [76] Характер войн изменился, вовлечение в войну крупных империалистических держав делало ее мировой. Если даже предположить, что «Канны» Шлиффена осуществились на Западе, французские армии и Париж были выведены из войны, то и в этом случае немцы не могли бы торжествовать победу в мировой войне.

Военная доктрина Германии, порожденная политикой борьбы за мировое господство, не учитывающая ведения длительной войны и возросшего значения социально-экономических факторов, переоценивающая свои возможности и силы и недооценивающая силы и возможности противников, была обречена на провал.

Военно-теоретическая мысль Франции

Фердинанд Фош и его работы «О принципах войны» и «О ведении войны». После франко-прусской войны (1870–1871 гг.) военно-теоретическая мысль и военная доктрина Франции несла на себе глубокий отпечаток жестокого поражения. Вся она была устремлена на разработку способов и форм борьбы с сильным соседом — Германией. В течение ряда лет военная доктрина Франции строилась на обороне. Затем постепенно стали усиливаться наступательные тенденции, а перед самой мировой войной появилась доктрина решительного наступления.

Французскую военную теорию после франко-прусской войны разрабатывали: Леваль (1823–1908), сосредоточивший все внимание на позитивной стороне военной теории (разработке вопросов организации и ведения военных действий), на технике, стратегии и тактике и изгонявший из военной стратегии все, что имеет уклон в сторону политики{212}, артиллерийский генерал Ланглуа (1839–1912) — «теоретик новой скорострельной артиллерии», доказывавший необходимость массированного применения артиллерийского огня во время наступления; он считал, что французская полевая пушка способна обеспечить потребности непродолжительной, скоротечной войны и что, следовательно, нет нужды в создании тяжелой артиллерии. Большой известностью в военных кругах Франции пользовались труды генерала Бонналя, в которых он защищал «осторожную стратегию» с авангардами, авангардной армией, призванной заставить противника развернуться и поставить его под удар главных сил.

Крупным военным деятелем и военным теоретиком Франции был маршал Фердинанд Фош (1851–1929). Он наиболее полно выразил стратегию, с которой французская армия вступила в мировую войну. В 1907–1911 гг. Фош возглавлял высшую [77] военную школу, затем командовал дивизией, корпусом. В первую мировую войну командовал корпусом, армией (в операции на Марне в 1914 г.), группой армий.

С мая 1917 г. Фош был начальником генерального штаба, а с апреля 1918 г. и до конца войны — верховным главнокомандующим союзными войсками.

Ему принадлежат получившие широкую известность труды: «О принципах войны» (первое издание вышло в 1903 г.) и «О ведении войны» (изд. в 1904 г.). О первой мировой войне им написаны и изданы «Воспоминания».

Фердинанд Фош взялся за перо, имея в виду, как он признавался, создать настоящую научную систему знаний — военную теорию и военную систему (доктрину) ведения будущей войны, которая должна была развернуться прежде всего с первым врагом Франции — Германией.

В основу исследования он положил историю{213}. «Нет более плодотворного занятия, будящего мысль, — писал он в предисловии к труду «О ведении войны», — как изучение военной истории»{214}. Его метод — способ изучения — прикладной («практический»). «Война, — приводит Фош слова Наполеона, — прежде всего искусство простое, и все дело заключается в выполнении». Знание принципов без умения их прилагать на войне ни к чему не ведет. «Факт, — заявляет Фош, — имеет преимущество перед идеей, действие — перед словом, выполнение — перед теорией»{215}. В то же время умение требует знания, которое дает убежденность, безбоязненность, просвещенную способность к принятию решения, находчивость, оно создает человека действия, развивает характер{216}. Между научной концепцией и искусством ее применения (умением) существует целая преграда, которую нужно преодолеть. Приобретение знаний и умения должно составлять один процесс. Это достигается прикладным методом или практическим изучением, состоящим в приложении к частным случаям принципов, твердо установленных, извлеченных из истории{217}.

Считая основой военной теории военную историю, Фош ограничивает ее круг франко-прусской (и австро-прусской) и наполеоновскими войнами. Следуя прикладному методу, он разбирает события франко-прусской войны, выясняет их характер и последовательность, решения и их мотивы и исполнение, а затем показывает, как эти события или явления осуществлялись в 1870 г. и должны осуществляться в его время, их отличие в связи с появившимися новыми средствами [78] борьбы{218}. При этом за образцы стратегического искусства Фош брал наполеоновские войны.

Свой метод он характеризовал так: «Познакомясь с войной (франко-прусской. — А. С.), которую вести не надлежит, сравнив ее с войной начала столетия (с наполеоновской. — А. С.), приступим к изучению того, к чему следует готовиться»{219}.

Война в конце XIX века, писал Фош, «нам представляется углубившей черты, характеризовавшие ее в начале века» (когда Франция пожинала небывалую военную славу), а именно: «война национальная. Война стоит огромных жертв людьми. Война ведется энергично и быстро. При таких условиях, где же и учиться ведению войны, как не в периоде революционных войн... Где искать источник знания, как не в действиях Наполеона, гения несравнимого... Поэтому-то современная война берет начало в идеях Наполеона»{220}.

Во Франции и до Фоша разрабатывали военную систему, положив в основу ее реконструированное военное искусство наполеоновских войн, или «общие принципы, но не подробности выполнения»{221}.

Поражение Франции в войне 1870–1871 гг. не могло не оказать влияния на французскую военно-теоретическую мысль. В то же время для французской армии эта война была последним большим опытом. Быстро растущая мощь Германии после франко-прусской войны также настоятельно требовала разрабатывать военную доктрину, поскольку столкновение между двумя империалистическими государствами стояло в порядке дня. Видимо, этим можно объяснить, что исследование Фоша, собственно, ограничивается театром войны между Рейном, Маасом и бельгийской границей. Общие соображения, «управляющие современной войной», войной завтрашнего дня, он, собственно, выводит из франко-прусской войны.

Сложные и новые явления русско-японской войны не были по-настоящему поняты Фошем. В предисловии ко второму изданию книги «О ведении войны» он писал, что «мы имели возможность ознакомиться с уроками русско-японской войны» и что она в силу сопровождавших ее обстоятельств, особенно вначале, глубоко отличается от европейской войны. Русская армия формируется и снабжается по одноколейной железной дороге протяжением около 10 тыс. км. Японской армии приходится сосредоточиваться и действовать по ту сторону моря на расстоянии 700 миль (от Порт-Артура до Нагасаки). Театр военных действий, Корея — Маньчжурия, имеет плохие грунтовые дороги и очень мало железных дорог. В силу этого, отмечал [79] Фош, «там неосуществимы внезапные стратегические развертывания, быстрые марши и молниеносные наступления, которыми, как громовыми ударами, разражаются первые столкновения европейских войн»{222}. Русско-японская война отличается также тем, что «не затрагивает самое существование обоих воюющих государств» и ведется с ограниченной целью. Уроки этой войны, делал вывод Фош, не являются исчерпывающими и не представляют для нас непосредственного интереса; не подлежит сомнению, что нам не придется воспроизводить этот образец{223}. Однако вскоре после этой оценки он уверял читателей, что русско-японская война подчинялась выдвинутым им еще в книге «О принципах войны» высшим неизменным принципам. Применявшиеся в войне маневренные наступательные операции, имевшие целью добиться победы охватами и обходами, значительное удлинение фронтов армий и многодневные сражения (операции), по его утверждению, не выходили за пределы прежней, по существу наполеоновской концепции, хотя и признавал, что в этой войне более широко и тщательно использовались материальные средства — техника{224}.

В труде «О принципах войны» Фош подробно останавливается на военной теории (науке). «Военному искусству, как и всякому другому искусству, — заявлял он, — присуща своя теория, свои принципы, иначе оно не было бы искусством»{225}. Но он, так же как Жомини и Леер, считал принципы военного искусства неизменными, абсолютными.

На первый план Фош выдвигает следующие принципы: принцип экономии сил, принцип свободы действий, принцип свободного распоряжения силами, принцип обеспечения{226}. Появление этих принципов обусловливалось им наполеоновскими войнами, связывалось с наполеоновскими идеями, в которых якобы берет начало современная война{227}.

На войне, свидетельствует Фош, все между собой сцепляется, взаимно проникает, повелевает, там творят не то, что каждому хотелось бы. Отсюда единственно правильное решение — применять твердо установленные принципы, в зависимости от обстановки пользоваться различными приемами (способами приложения принципов), смотря по обстоятельствам{228}. «Война, как и всякая людская деятельность, — писал он, — подвержена видоизменениям, она не избегает закона эволюции». Французская революция «была не только философской, социальной, политической, но и военной»{229}. Войны без решительного [80] результата, с ограниченной целью, войны, состоящие из маневров без сражений, писал он, ушли в прошлое. Влияние, оказываемое развитием промышленности на войну, «снова видоизменяет формы войны и вызывает дальнейшую эволюцию военного искусства, но не производит в нем революции и отнюдь не подрывает основных принципов ведения войны»{230}. Война благодаря новым техническим средствам может и должна принимать новые формы, которые отнюдь не опрокидывают вековечных принципов — необходимости подготовки для достижения искомого решения, — а, наоборот, представляют собой лишь более четкое, более характерное приложение этих принципов{231}. Применение в будущей войне аэростатов, телеграфа, железных дорог, бронированной скорострельной артиллерии крупных калибров будет, по мнению Фоша, также решаться на основании тех же принципов, но новыми приемами{232}.

Французский военный деятель в общем правильно понимал зависимость военной стратегии от политики. Политика, говорил он, должна дать стратегии цель, без которой стратегия будет висеть в воздухе, сможет действовать только вслепую. Цель определяет путь, по которому стратегии придется вести операции для сражения, а также степень, до которой ей надо будет развить операции по использованию достигнутого в сражении успеха{233}. Французская военно-теоретическая мысль, как и германская, перед первой мировой войной считала, что война по своим масштабам будет грандиозной{234} и молниеносной. «Она, — утверждал Фош, — не может долго продолжаться, ее надо вести» с жестокой энергией и «быстро достигнуть своей цели»{235}.

Представляет интерес постановка Фошем вопроса о материальных и моральных факторах. Теории, которые основаны исключительно на материальных величинах: местность, фортификация, вооружение, организация, администрация, снабжение, численное превосходство и др., — он считал ложными, так как они касаются «низшей части военного искусства»{236}. Они оставляли в стороне важнейшую данную для командования и исполнителей, «одухотворяющую все, всему дающую жизнь, а именно: человека, с его способностями, моральными, интеллектуальными, физическими». «Моральный фактор имеет непреоборимое преобладание»{237}. Следовательно, «война = раскладке моральных сил. Победа = моральному превосходству победителя, [81] моральному угнетению побежденного. Сражение = борьбе двух воль»{238}.

С увеличением численности армии роль морального фактора все более возрастает. Победа обязана развитию до высшей степени морального элемента, под которым Фош понимал качества войск, командование, энергию, увлечение, внесенное в дело, и т. д., т. е. все, что не может быть определено количественно{239}. «Желание победить — это первое условие победы, а следовательно, первый долг каждого солдата»{240}. Но каков источник желания победить? В ответе на этот вопрос Фош сводит, собственно, все к командованию, которое в желании победить «является величиною первого разряда»{241}. Бесповоротная решимость победить внедряется в душу солдата командованием. Галлов победили, повторяет он, не римские легионы, а Цезарь и т. п. Роль высшего командования очень велика в достижении победы, но Фош эту роль слишком переоценивал.

В рассуждении о моральном факторе заслуживает внимания подчеркивание Фошем возрастания и укрепления моральных сил в процессе обучения, подъема духа энергией, выучкой, умением пользоваться оружием — огнем и штыком{242}.

Природу войны Фош определял как действие трех главных показателей: «войны, становящейся все более национальной»{243}; массы, возросшей в своих размерах{244}; усиливающегося «преобладания человеческого фактора»{245}.

В ведении войны сражение является непременным условием, а маневрирование — средством для достижения этой цели. «Современная война для достижения своей конечной цели... признает только одно средство, а именно: уничтожение организованных сил неприятеля»{246}. Сражение — единственный аргумент войны{247}. Стратегия должна подготавливать исключительно тактические результаты. Отныне, провозглашает он, нет более стратегии, превосходящей ту, которая ставит целью и обеспечивает достижение тактических результатов, т. е. победу, одержанную в сражении{248}.

Наступление и сражение ведутся всеми соединенными силами. Кроме того, наступление должно быть фланговым{249}. Именно [82] в направлении обходов и охватов «следует искать художественного и логического развития военного искусства»{250}.

Резервы Фош оценивал так же, как и германские военные деятели. Всякий резерв по самому назначению, считал он, имеет целью подкреплять (усиливать) войска, ведущие бой, или парировать непредвиденные случайности, или обеспечивать решение боя{251}.

Фош правильно подметил возросшую роль первоначальных операций. Железные дороги, говорил он, позволяют быстро сосредоточивать на границах миллионы людей и немедленно вводить в дело все людские ресурсы, полученные по мобилизации. Благодаря этому первые же столкновения становятся обычно решающими действиями кампании; они приобретают свойственные нашей эпохе гигантские размеры. Увеличились быстрота, стремительность первоначальных операций{252}.

Много места в своих работах отводит Фош принципу обеспечения и авангарду — специальному средству стратегического обеспечения{253}. Созданию и действию стратегического авангарда французская военно-теоретическая мысль придавала огромное значение. Она видела в нем первейший залог победы. Где нет стратегического обеспечения, там всегда, писал Фош, открывается широкое поле для стратегических случайностей, т. е. неприятелю дается возможность нас атаковать, когда мы не в состоянии его как следует встретить. Понятие обеспечения выражается в искусстве действовать в безопасности и с полной уверенностью{254}.

Принцип обеспечения после возможно полной подготовки кладется в основу всех действий{255}. Действующие силы распределяются на авангард и главные силы. Через авангард, уверяет Фош, мы преодолеваем неизвестность, густой туман, всегда окружающий расположение и намерение противника. «Хватание рукой за горло и есть дело авангарда»{256}. Три непреоборимых условия войны — неизвестность, разброска сил и свобода действий неприятеля — и привели к созданию авангарда. И три задачи на него возлагаются: давать сведения о противнике, а для этого разведывать, пока не вступят в дело главные силы; прикрывать сосредоточение главных сил и подготовлять их вывод на сцену; приковывать к месту неприятеля, которого хотят атаковать{257}.

Создание крупного авангарда и возложение на него задачи «обеспечения» и «безопасности», выявление через его действия [83] полных данных обстановки не могли не отразиться на образе действий главных сил и на активности командования армии. Решительное наступление, которого требовал Фош, по сути, ограничивалось, ставилось в зависимость от стратегического обеспечения, от действия авангарда. Выявление обстановки обрекало главные силы на пассивность, на выжидание.

В области тактического искусства французская военно-теоретическая мысль не выходила за границы общепризнанных способов и форм ведения боя. Если стратегия ставит своей главной целью решительное сражение, то тактика, отмечал Фош, стремится разумно провести это сражение, повинуясь моральным законам и механическим принципам{258}. Высшая идея — сражение, а в сражении — решительная атака{259}. Сражение должно быть маневренным, отличаться высшим напряжением, решительной атакой, осуществляемой внезапно.

Бой в современных условиях, рассуждал Фош, ведется при возрастающей роли огня. При наступательных действиях огонь благоприятствует, помогает их развитию. Каждому скачку вперед должен предшествовать короткий огневой шквал, чтобы поколебать противника или, во всяком случае, прижать его к земле, очистить от него все складки местности и добраться до опорных пунктов и там утвердиться. Если опорные пункты заняты, атаковать их, организуя комбинированные действия, к которым привлекаются ближайшие войсковые части или их подразделения, находящиеся в первой боевой линии{260}. «Надо отнять их, завладеть ими при помощи рукопашной борьбы, если неприятель этого хочет»{261}.

В общем же, говоря о наступательных и оборонительных действиях, Фош требует «драться вовсю, чтобы победить или удержаться... Всякая предпринимаемая атака должна быть доведена до конца, всякая начатая оборона должна быть поддерживаема с величайшей энергией»{262}.

Определяя действия артиллерии в общем взаимодействии войск, Фош устанавливает первую задачу артиллерии — артиллерийское состязание, в котором должна быть окончательно решена судьба неприятельской артиллерии. Если неприятельская артиллерия разбита или приведена в молчание, надо перейти к другой задаче — помочь пехоте, подготовляя атаку пунктов, являющихся объектом ее действия. Эта артиллерийская подготовка атаки заключается в расчистке пути наступления, подступов, ведущих к предмету действий, в образовании в нем бреши, а затем в сопровождении атаки пехоты. Тактика артиллерии во время подготовки атаки, заключает Фош, [84] состоит в том, чтобы открыть путь пехоте на всем фронте, чтобы помочь ей дойти до дистанции решительного удара, помочь в нанесении этого удара{263}.

Что касается кавалерии, то она должна действовать в целях обеспечения решительной атаки. Она должна бросаться очертя голову, без всякого расчета, с фронта, с фланга, с тыла{264}.

Как будут действовать массы пехоты? Наступающий, отвечает Фош, должен преодолеть две фазы. Первая фаза выражается в подходе пехоты к противнику на дистанции 800, 700, 600 м, до которой она бессильна вести полезный огневой бой, сама же страдает от него, особенно от артиллерии. Вторая фаза боя начинается с указанной дистанции до позиции противника; с этого расстояния наступающая пехота развивает все свое могущество, т. е. «силу огня и шага»{265}. Она ведет более жестокий огонь и быстро двигается. По мере сближения с противником в бой вводятся новые части. Успешное продвижение вперед зависит от мужества, быстроты, дерзости, устранения продолжительных остановок, от своевременного подталкивания наступающих позади идущими{266}. Формы боевого порядка будут видоизменяться в зависимости от характера местности и расстояния, с которого пехота обнаружена; в первой фазе — тонкие линии, одношереножный строй, наступление повзводно, по отделениям, вплоть до звеньев, движение змейками, в шахматном порядке и т. д.; во второй фазе — двухшереножный строй (батальон занимает по фронту 300 м), более удовлетворяющий двойному условию: развить могущество огня и облегчить движение наступления цепями, которые становятся все более зыбкими, беспорядочными, перемешанными. Вводимая вторая линия все больше и больше сближается с первой. Для окончания дела второлинейные батальоны бросают в цепи целые роты в сомкнутом порядке (в развернутом строю или в колоннах).

Современная тактика, делает вывод Фош, пристрастна к фланговой атаке, которая позволяет широко маневрировать массами; атака же центра нецелесообразна, она приводит к охвату огнем наступающего{267}.

Труды Фоша, переиздававшиеся несколько раз, оказывали влияние на военно-теоретическую мысль и в целом на военную [85] доктрину Франции. Отдельные положения, касающиеся ведения войны и стратегического плана, были восприняты составителями плана войны. Маршал Фош хотел создать военную систему (доктрину) Франции, отвечающую современным требованиям ведения войны. Однако ему, как и другим буржуазным военным теоретикам, это не удалось. Редактор «Стратегии в трудах военных классиков» А. А. Свечин, говоря о труде Фоша «О ведении войны», отмечал, что в нем содержится настоящая военная система, но оказавшаяся вовсе не соответствующей той действительности, которую развернула мировая война{268}.

Наступательная стратегия, рекомендованная Гранмезоном. Проповедником ярко выраженной наступательной стратегии перед мировой войной был начальник 3-го (оперативного) бюро французского генерального штаба полковник Гранмезон{269}. Он резко выступил против всех тех, кто в стратегии держал курс на осторожность, сводя ее к обороне, и требовал немедленного наступления{270}. Во Франции, говорил он, признается «единственно верной» доктрина, основанная на применении действий общего авангарда (Бонналь), раскрывающего расположение неприятельских сил и сковывающего их на фронте{271}.

Прежде чем разрешить вопрос об употреблении главных сил, командующему предлагается «удостовериться в том, что делает противник, после чего он должен подготовиться к защите, а затем уже к ответу на удар. Этим мы низводим наступление на моральный уровень обороны»{272}. Армия не атакует, совершает не наступательный маневр, а контрманевр. Наступление превращается в оборону. «Меры обеспечения, применяемые во Франции... настолько же бесполезны, как и опасны»{273}. В условиях, когда начальник обеспечил себя хорошим «зонтиком» (отрядом обеспечения) и выжидает момента, когда от завязавших бой охранителей можно будет узнать кое-что определенное и подумать о принятии решения, его единственным дозволенным решением является «действие по обстоятельствам [86] «{274}. Это ведет к подчинению своих действий действиям противника. Нужно бороться «с бессмыслицей общих авангардов»{275}. Обеспечение успеха при наступлении состоит в том, чтобы подчинить противника нашей воле и «навязать ему мысль о необходимости для него обороны, а не в том, чтобы наблюдать за его действиями, с целью согласовать с ними свои»{276}.

Безопасность армии следует искать прежде всего в ней самой, в ее способности к атаке, т. е. в тех мерах, которые должны сделать ее атаку быстрой и сильной. Враг, на которого нападут неожиданно и сразу со всех сторон, должен будет думать о том, чтобы отражать удары; он уже не будет в состоянии маневрировать и скоро станет не способен ни к какому серьезному наступлению. Только быстрота в завязке боя обеспечит внезапность и только стремительность атаки охранит от маневра противника{277}.

Оборонительный бой есть средство выиграть время. «Это есть акт низшего порядка, не могущий рассчитывать на победу»{278}. Кто переходит к оборонительному бою, обнаруживает недостаток моральных сил, а его не. в состоянии возместить никакое материальное превосходство. Недостаток моральных сил и обусловливает то, что обороняющийся подчиняет свои действия действиям противника. Он выжидает, чтобы неприятель обнаружил свою волю, чтобы затем парировать его удары{279}.

Командующий армией, действующий наступательно, должен «вести свою армию на противника в постоянной готовности обрушиться на него всеми своими корпусами, как только она его достигнет»{280}. Результат будет тем действительнее, чем «стремительнее вы вцепитесь в глотку противника и чем сильнее вы ее сожмете»{281}.

Развивая стратегию немедленного наступления, Гранмезон не учитывал при этом важных явлений, обеспечивающих его успех. Выдвинув наступление в качестве единственной формы ведения войны, он впал, таким образом, в другую крайность. Гранмезон доводит наступательную стратегию до абсолютного отказа от всякой обороны{282}.

Гранмезон рекомендовал «сразу, без оглядки, пускать в [87] ход все свои силы»{283}. На войне, уверял он, «зачастую самыми лучшими оказываются действия самые безрассудные; все дело лишь в том, чтобы совершать их с убеждением»{284}. Из этого делался нелепый вывод: «важнее воспитать в себе дух, необходимый для победы, нежели разбирать способы ее достижения»{285}.

Со времени (1911 г.) изложения Гранмезоном своих взглядов (доктрина Гранмезона){286} наступательный образ действий все более и более прививается во французской армии, находит яркое отражение в уставе 1914 г., в наставлениях и инструкциях{287}.

Накануне войны французская военная доктрина была наступательной. Наставление для старших войсковых начальников армии пронизано идеей наступления. «Только наступление, — говорится в наставлении, — дает решительные результаты»{288}, успех на войне достигается всегда только теми полководцами, которые хотели и искали сражения, а те, которые принимали сражение под давлением извне, всегда были побеждены. Все должно быть направлено на захват инициативы, на проведение генерального сражения, которое, как указано в наставлении, при значительности современных войсковых масс явится результатом сражений армии, более или менее отдельных, но связанных общей идеей{289}. Генеральное сражение и сражение, проводимое отдельными армиями, должны вестись наступательно. В наставлении сказано, что «рекомендуемый наставлением способ ведения войны характеризуется необходимостью придать операциям резко выраженный наступательный импульс»{290} и что французская армия, вернувшаяся к своим военным традициям, «не допускает в ведении операций иного закона, кроме наступления»{291}.

Русская военно-теоретическая мысль

«Стратегия» Н. П. Михневича. Русскую военно-теоретическую мысль перед первой мировой войной представляли ряд авторов. Среди них крупнейшим военным теоретиком был Н. П. Михневич — автор многих военно-теоретических и военно-исторических трудов. Генерал Михневич (1849–1922) — участник русско-турецкой войны, с 1892 г. — профессор Николаевской [88] академии генерального штаба, а с 1904 по 1907 г. — ее начальник; с 1911 по 1917 г. — начальник главного штаба. После Октябрьской революции перешел на службу в Красную Армию, работал преподавателем военной истории на Петроградских артиллерийских командных курсах и в интернациональной военной школе. Ему принадлежат труды: «Влияние новейших технических изобретений на тактику» (1893 г.), «История военного искусства с древнейших времен до начала девятнадцатого столетия» (1895 г.), «Основы русского военного искусства» (1898 г.), «Стратегия», кн. I (1899 г., последнее, третье издание вышло в 1911 г.), кн. II (1901 г., последнее издание в 1910 г.). Им также написаны работы, посвященные разбору франко-прусской войны и ее значения в истории военного искусства, Отечественной войны 1812 г. и др.

Обширный труд Михневича «Стратегия» позволяет судить о состоянии русской военно-теоретической мысли накануне первой мировой войны. «Стратегия», предназначенная в качестве пособия для слушателей академии генерального штаба, отличалась обширным объемом охватываемых ею вопросов и более широкой исторической основой, чем, например, труды Шлиффена и Фоша. Большие познания истории западноевропейского и русского военного искусства позволили ему при разборе военных событий и явлений прибегать к широким обобщениям и использовать их при оценке стратегического искусства в будущей войне. В «Стратегии» освещаются военные события западноевропейских стран и России. Рассказывая о Наполеоне, о франко-прусской войне и Седане (1870 г.), он говорит и о Суворове, о русско-турецкой войне и Шипке (1877 г.). Однако, отдавая дань современному направлению в исследовании военного искусства, Михневич также чрезмерно увлекался наполеоновским военным искусством и военным искусством немцев во франко-прусской войне 1870–1871 гг. При этом он оставил без внимания отдельные поучительные действия русской армии в русско-турецкой войне 1877–1878 гг. «

«Стратегия» Н. П. Михневича продолжала оставаться официальным трудом и после русско-японской войны. Она была переиздана в 1906 г. (кн. I) и в 1910–1911 гг. Но при ее переиздании Михневич пренебрег опытом русско-японской войны. В последнем издании «Стратегии» лишь вкраплены отдельные наименования, связанные с русско-японской войной. Так, при перечислении крепостей Мец, Париж, Плевна называется Порт-Артур{292}. Пренебрежение последним и значительным боевым [89] опытом русско-японской войны, безусловно, снижает теоретическое значение «Стратегии». Кстати, это целиком относится и к Фошу.

Русский автор «Стратегии» также старался дать понятие о характере будущей войны, о способах и формах ее ведения. Этому служит большой исторический фон и методологические посылки, освещаемые в первых разделах труда: военная наука вообще; эволюция и прогресс в военном деле; сущность военного искусства, его принципы; война как явление общественной жизни; связь политики и стратегии; влияние экономического строя государства на способность к ведению войны. Для того времени раскрытие этих вопросов и выделение их как наиважнейших имели поучительное значение, хотя рассматривались и решались они с позиций буржуазных исследователей.

Войну Михневич рассматривал как приложение к жизни человеческих обществ всемирного закона борьбы за существование, определяющего жизнь и развитие всего органического мира{293}. По его мнению, проникновение в среду интеллигенции «ложного учения», отрицающего войну как необходимое явление в жизни человеческих обществ, отражается на воинственности. Народные массы, под которыми понималось крестьянство, утверждает он, воинственнее, чем большая часть нашей интеллигенции{294}.

Военную науку Михневич рассматривал не изолированно от общественной жизни. Военная наука, писал он, занимающаяся изучением войны как явления в жизни человеческих обществ, составляет один из отделов социологии{295}. Она «есть философия всего военного дела — его обобщение»{296}. В ее задачу входит отыскание законов борьбы — законов победы{297}. Михневич называл четыре закона победы: численного превосходства, превосходства телесных сил, превосходства экономического и превосходства умственного и нравственного{298}, причем закон экономического превосходства, или закон культурности, он считал самым могущественным из законов{299}.

Военная наука, писал Михневич, имеет свои основные начала (принципы), на которых основываются способы и формы [90] войны, и основные идеи (понятия, принципы), которые дает военная наука, вечны. Михневич, так же как Жомини, Леер и многие другие буржуазные ученые, считал, что основные идеи одинаковы и у Александра Македонского, и у Ганнибала, и у Цезаря, и у Наполеона, Фридриха II, Петра I, Суворова, Мольтке. Но формы и способы применения этих идей изменялись в зависимости от изменения сил и средств, применявшихся в данную эпоху; изучение этих изменений и причин, вызвавших их, тоже составляет задачу науки, заявляет он{300}. В своем предисловии ко второй книге «Стратегии» Михневич, подтвердив тезис о неизменности идейной (принципиальной) стороны стратегического искусства, предостерегал преклонявшихся перед образцами, признанными классическими. «На наших глазах, — правильно отмечал Михневич, — с введением пара, электричества, значительного усовершенствования огнестрельного оружия и многих вспомогательных технических изобретений, обстановка на войне и способы ведения ее настолько изменились, что опасно было бы руководствоваться при решении современных вопросов войны даже способами и приемами, которых держался Наполеон; необходимо считаться с новыми факторами, вызывающими иногда совершенно новые, совершенно неожиданные формы в решении»{301}.

Важнейшими принципами автор «Стратегии» считал:

— принцип превосходства сил; «принцип частной победы», состоящий в создании превосходства сил на решительном пункте, в решительный момент; принцип экономии сил — искусная их группировка в зависимости от важности пунктов;

— принцип превосходства моральных данных над материальными: материальные силы и моральные силы (душевные, нравственные) нельзя отделить одни от других, но духовное начало на войне имеет преобладающее значение;

— принцип случайности, который проявляется во всех явлениях войны; военное искусство должно дать средства для предупреждения и парирования случайностей;

— принцип внезапности, который выражается в трех формах: внезапность идей (например, переход Наполеона с резервной армией через Альпы в 1800 г.), внезапность техники и внезапность действий, зависящая от скрытности и быстроты{302}.

Военная наука, по Н. П. Михневичу, это, собственно, теория военного искусства. Общая совокупность основных начал (принципов), пишет Михневич, «составляет теоретическую часть военного искусства»{303}. Военное искусство выражается в умении пользоваться различными силами и средствами, духовными [91] и материальными (для достижения победы на войне). Оно имеет свои основы, принципы или свою военную теорию (науку){304}.

Говоря о теории и практике, о знании и умении, Михневич справедливо обрушивается на «неучей практиков» и «кабинетных ученых». «Теория и практика, — заявляет он, — не должны друг друга исключать»{305}. Для всякого практического деятеля, требовал Михневич, необходимо знание основ военного искусства (военной науки) и умение применять их при современных условиях ведения войны.

Михневич много и хорошо говорил о развитии военного искусства. Если законы войны вообще и основные принципы военной науки он считал неизменными, то явления, с которыми война имеет дело и с которыми она должна считаться, подвергаются постоянным изменениям. «Почти каждая эпоха имеет свое, отличное от других, военное искусство»{306}. Хотя слово «почти» здесь лишнее, но само утверждение об изменении военного искусства по эпохам было передовым, прогрессивным.

Закон эволюции, читаем в «Стратегии», проходит через всю известную нам историю человечества; общественная эволюция совершается закономерно, т. е. отдельные стороны общественного быта развиваются в определенном порядке. Исследование войны и военных явлений тоже указывает на существование эволюции не только в самом применении войны, но даже и в способах ее ведения{307}. «У всех народов военное искусство проходит последовательно как бы известную программу в своем развитии, достигает высшего процветания в период высокого состояния культуры, в эпоху зрелого возраста народов и затем падает в эпоху их старости»{308}. В подтверждение этого положения Михневич сравнивает военное искусство Рима в период его расцвета и упадка. «Все военное дело прогрессирует, — пишет он несколькими страницами ниже, — под влиянием, главным образом, усовершенствования техники, почему культурность народов будет одним из решительнейших факторов исторической победы»{309}. При этом он правильно указывает, что изменения в военной технике, в вооружении сказывались прежде всего на тактике, а затем и на стратегии.

Причиной эволюции военного искусства Михневич считал изменения в «основных элементах», на которых оно зиждется: человеке, определяющем духовные и физические свойства [92] бойца, и различных материальных средствах борьбы — оружии, способах снабжения армий и т. п.{310}.

В настоящее время, делает вывод автор «Стратегии», метательное оружие вытесняет рукопашное, оставляя ему все меньше и меньше случаев применения в бою. Холодное оружие отживает{311}. Высший представитель метательного оружия — артиллерия, ее полный блеск выявится при «высоком развитии техники и вообще культуры»{312}. Легкая пехота, ранее производившая подготовку атаки, сделалась главным родом войск{313}, а «конница отживает»{314}. Развитие оружия отразилось на характере боя. Ближний и кратковременный бой сменился боем на расстоянии, иногда сближающимся или грозящим сближением. Бои сделались продолжительными, длящимися несколько дней. «Совершенство и число будущих боевых машин, искусно управляемых, будет главным фактором в решении исхода борьбы»{315}.

Интересны страницы «Стратегии», на которых говорится о значении в достижении победы экономических и моральных факторов. В настоящее время, писал автор труда, «победа уже не столько в числе и энергии, сколько в экономическом развитии и в превосходстве нравственности»{316}. Конечный исход решительной войны зависит не только от действий вооруженных сил, но и от общих причин, обусловливающих жизнедеятельность государственных организмов борющихся сторон{317}. При таких условиях исход будущей войны должен решаться совершенным истощением моральных и материальных сил и средств одной из сторон. Разрушение же экономического благосостояния страны ведет к упадку нравственных сил народа{318}. Говоря о военных возможностях Англии и Германии, Михневич обращает внимание на их зависимость от ввоза продовольствия. Если морские пути этих стран прервать, то они вынуждены будут переживать голод. Обладание обеспеченными морскими сообщениями дает государству возможность черпать средства для борьбы со всего земного шара; «для такого государства базою является весь мир»{319}.

Моральные данные Михневич рассматривал как «высшую часть военного искусства», как реальную посылку при решении всякого военного вопроса{320}. В будущей войне, когда потребуются [93] большие жертвы и большее нравственное напряжение, успех будет, больше чем когда-либо, «зависеть от нравственных качеств войск»{321}. К данным морального порядка Михневич относил энергию, смелость, выдержку, настойчивость, упорство. Главнейшие же нравственные величины — талант полководца, воинская доблесть армии и дух народа{322}. Здесь напрашивается перемена мест при перечислении этих факторов. Но и в таком виде суждение о моральном факторе являлось весьма поучительным. Выделение на первое место таланта полководца объяснялось тогда чрезмерным преклонением перед Наполеоном, которому отводилась первая роль в победах Франции. Наряду с правильными суждениями у Михневича можно встретить и странные утверждения, такие, например, как: с развитием культуры воинственность народов ослабевает, и это сказывается на их моральной упругости на войне{323}; с постепенным улучшением вооружения войск и изменением их качественного состава потери в боях уменьшались; причина этого якобы заключается в уменьшении воинской доблести войск{324}.»

Н. П. Михневич наиболее правильно рассматривал взаимосвязь политики и стратегии, ведущее влияние политики и взаимосвязь стратегии и тактики. Политика, стратегия, тактика, пишет он, всегда работали друг на друга{325}. Стратегия от тактики неотделима, между ними нельзя провести резкой границы: они постоянно идут рука об руку, одна в другую переливаются и живут одними и теми же идеями{326}. «Война вызывается политикой и служит ее продолжением»{327}. Политика «указывает не только цель самой войны, но она же определяет меру потребных усилий»{328}, она же определяет силы сторон, границы театра войны{329} и характер ее ведения, т. е. политический мотив войны может служить мерилом ее напряжения{330}. Но политика, политическая цель должна учитывать средства войны — «сама должна подчиниться природным свойствам средств войны»{331}.

Под словом «политика», предупреждает автор «Стратегии», нельзя подразумевать только внешние сношения (внешнюю политику) с другими государствами, но надо иметь в виду и внутреннюю политику, от которой зависит общее состояние, [94] настроение, устройство, моральная и физическая сила государственной жизни, а от этих условий зависит, в свою очередь, образ ведения войны{332}. В качестве примера влияния внутренней политики он ссылается на французскую буржуазную революцию. «Между политикой и ведением войны должна быть полная гармония»{333}. От политики зависит успех на войне, она оказывает решающее влияние и на способы ведения войны. «Наступательной политике должна отвечать и наступательная война»{334}. Для установления тесной связи между политикой и стратегией лучше бы всего было соединение полководца и политика в особе главы государства. Но, отдавая дань монархии, Михневич считал, что в современных условиях «сильная монархия — лучшая форма правления в интересах войны»{335}.

Свои суждения о взаимосвязи политики и стратегии Н. П. Михневич заключает разбором коалиционных войн. Причем он дает как бы формулу, которая в общем правильно отражает характер коалиции, состоящей из империалистических стран. «Если несколько государств составляют коалицию, то общая сила их всегда менее суммы сил, их составляющих»{336}. Конечно, продолжает он, все союзники желают победы для достижения поставленной цели, но каждый из них старается взвалить на плечи другого наиболее трудную работу, а, кроме того, в большинстве случаев и на конечный результат борьбы смотрит различно: одному, например, желателен полный разгром противника; другой склонен только ослабить временно противника, чтобы вынудить его на уступки, но вполне заинтересован в сохранении его на будущее. Для коалиционных войн характерны недоверие, зависть, интриги; затрудняется эксплуатация средств союзных государств во имя общих интересов, поскольку они будут находиться в руках разных властей. В ведении войны иногда придется отказаться от слишком смелого предприятия, чтобы не отшатнуть союзника, или же торопиться действиями, чтобы удержать его за собой. При борьбе против коалиции, заключает автор труда, следует искать ее слабые стороны «как в политическом, так и в военном отношении и туда направить свои удары»{337}.

Много места в «Стратегии» отведено выяснению характера будущей войны. И в этом отношении труд русского автора отличается в лучшую сторону от других подобных трудов, написанных зарубежными авторами в годы, предшествующие первой мировой войне. [95]

Останавливаясь на предмете действий в будущей войне, Михневич также считает, что этим предметом является армия, живая сила противника, уничтожение которой и должно быть первой целью войны{338}. Что касается жизненных центров неприятельской территории, то «при современных громадных армиях, существование которых находится в большой зависимости от экономического строя страны»{339}, их захват может вызвать серьезные осложнения. В современных условиях в войне примут участие целые народы. Ее будут вести громадные, миллионные армии, состоящие из различных категорий войск. Если раньше разгром полевой армии противника решал участь войны, то теперь разгром ее свидетельствует лишь о выполнении самой трудной части задач, «но вместе с тем весьма ошибочно думать, что этим поражением можно сломить упорного противника»{340}. За армией первой линии противник может всегда организовать из своих резервных войск вторую армию. Сопротивление неприятельской армии может считаться сломленным, когда она не будет в состоянии вновь освежиться подкреплениями, присылаемыми с родины{341}.

Будущие войны, в которых примут участие народы, должны приводить к серьезным историческим последствиям. Они будут вестись «со страшным напряжением»{342}. И тот, кто в состоянии нести большее бремя войны, имеет больший шанс на успех. В продолжительных и упорных войнах страна с обширной территорией, такой, например, как у России, население которой размещено не слишком тесно, а условия жизни не зависят от непрерывности международных сообщений, пострадает от продолжительных войн в гораздо меньшей степени, чем высококультурные государства с «тесной территорией и густым населением». Слабость этих государств еще в том, что они не в состоянии снабжать свое население продовольствием из своих ресурсов и находятся в этом отношении в зависимости от заграничного привоза, который с началом войны или совсем прекращается, или же значительно уменьшается. При современных условиях «главный вопрос войны — не в интенсивности напряжения сил государства, а в продолжительности этого напряжения, а это будет находиться в полной зависимости от экономического строя государства»{343}.

Вопрос о продолжительности войны автор «Стратегии» решает во многом по-иному, чем Шлиффен и Фош. В труде нет выражений «скоротечная война», «молниеносная война». Он предполагает, что при теперешних громадных военных средствах [96] больших государств трудно ожидать решительных успехов одной из сторон и быстрого окончания войны{344}. Однако капиталистические государства Европы в силу своих экономических особенностей должны стараться дать полное напряжение своих средств в самом начале войны и торопиться вести решительные действия{345}. Они «не способны, без серьезного внутреннего потрясения, выдержать продолжительную войну»{346}. Особенности народнохозяйственного быта России позволяют выдержать бедствия будущей войны, как бы надолго она ни затянулась и каких бы жертв ни потребовала от страны{347}.

Принимая во внимание, делает вывод Михневич, что теперь войны ведутся народами, стратегия России может, при неблагоприятных условиях силы, рекомендовать затягивать борьбу, избегать решительных столкновений, предоставляя времени выяснить изнурительную сторону войны для противника — государства Европы. «Время является лучшим союзником наших вооруженных сил»{348}.

Стратегия России должна избегать решительных столкновений на границе и стремиться к продолжительной войне, тогда как стратегия государств Европы будет стремиться навязать решительные действия, вызвать «полное напряжение своих средств в самом начале войны»{349}, с тем чтобы окончить ее в более короткие сроки.

В современных условиях подготовительный период благодаря развитию железных дорог сократился, а поэтому войны, пишет Михневич, будут возникать внезапнее, чем прежде, и первые удары будут отличаться более решительным характером, «хотя и далеко не решающим судьбу войн», поскольку население выставит не две-три армии, одну за другой, а чуть ли не двадцать{350}. В таких условиях решить судьбу войны первыми ударами в ее начальный период нельзя, поскольку вопрос о средствах для ведения борьбы на возможно продолжительное время получает очень важное значение. Следовательно, утверждает автор труда, достижение победы в войне зависит не только от действия вооруженных сил, но и от общих причин у борющихся сторон и от их способности выдерживать продолжительную борьбу, в ходе которой придется содержать достаточно сильную и могущественную вооруженную силу{351}.

Н. П. Михневич широко раскрывает вопросы подготовки, мобилизации, сосредоточения, стратегического развертывания, [97] способов и форм ведения будущей войны. Касаясь мобилизации, он подчеркивает все возрастающее значение ее в государственной жизни. Большая быстрота мобилизации, сосредоточения и развертывания армии при содействии железных дорог обусловливает возможность предупреждения противника во времени, позволяет захватить стратегическую инициативу, навязать свою волю противнику{352}. Сосредоточение к решающему моменту по возможности всех своих сил остается идеалом стратегии. Однако увлекаться этим до крайности не следует. Не всегда можно определить, где наступит решительный момент; «пренебрегать второстепенными операциями, — подчеркивает автор «Стратегии», — в течение неопределенно продолжительного времени тоже нельзя»{353}.

По его мнению, главнейшие основания искусства ведения войны требуют беспрерывного разъединения и соединения войсковых масс в целях, во-первых, обеспечения главной операции путем достижения второстепенных задач, способствующих достижению главной цели, и, во-вторых, облегчения возможности введения в дело значительных масс войск{354}.

В современных условиях идеальное стремление стратегии — сосредоточить все или по возможности большую часть сил к полю решительного сражения{355}. В самом начале войны оно произойдет почти на самой границе, где будет произведено стратегическое развертывание. В таком случае пункт сосредоточения будет где-нибудь поблизости от границы. Сосредоточение войск к полю сражения должно происходить с учетом сложившейся обстановки. «Наполеон всегда сосредоточивал войска вне поля сражения, а Мольтке успевал достигать этого на самом поле сражения»{356}. Оба полководца, правильно замечает Михневич, решали этот вопрос в неодинаковой обстановке наступательных войн. Наполеон подводил армию к полю сражения издалека, причем ее незначительная численность позволяла ему вести их на фронте, обеспечивающем возможность сосредоточения всех сил к полю сражения в одни сутки{357}. Мольтке двигал значительно большие массы, которые развертывались настолько близко от армии противника и на таких широких фронтах (150, 300 верст), что сосредоточивать их иначе и нельзя было, как с движением вперед и на поле сражения, если противник оказывался поблизости. Сосредоточение на самом поле сражения весьма рискованно, пишет он, подвержено, как и сам бой, большим случайностям, чем походные движения вне поля сражения, но Мольтке поступал, как [98] ему подсказывала обстановка. Определив в общем правильно отличие сосредоточения армии Наполеона и Мольтке, Михневич приходит к заключению, что якобы стратегия Мольтке ничем по духу и целям не отличается от стратегии Наполеона{358}. При стратегических наступательных действиях весь секрет успеха в применении принципа частной победы; поражение неприятеля на одном важном пункте влечет за собой победу на всем театре войны{359}. «Наступательное сражение есть естественная развязка наступательной стратегической операции»{360}.

Н. П. Михневич, говоря о подготовке театра военных действий в инженерном отношении, о современной сухопутной границе Франции, подобной Китайской стене, теоретически ставит вопрос о стратегическом прорыве, который «будет одной из первых задач стратегии, в особенности в будущем, при могущественном развитии артиллерии»{361}.

Во второй книге «Стратегии», разбирая главнейшие виды стратегически-наступательных действий, он выделяет наряду с разделом «Стратегическая фронтальная атака» раздел «Стратегический прорыв». Если противник развернулся на «несоответственно широком стратегическом фронте, то стратегический прорыв, т. е. врезаться клином в его расположение, будет наиболее соответственной формой стратегически-наступательных действий»{362}. Далее Михневич считает, что стратегический прорыв должен осуществляться значительными силами, иначе врезавшаяся в расположение противника армия может быть сама охвачена с обоих флангов и даже окружена. Прорванный стратегический фронт представляет серьезную угрозу сообщениям армии и иногда вынуждает ее к поспешному и беспорядочному отступлению; наконец, при современных условиях маловероятно застигнуть армию противника врасплох, и прорыв может явиться следствием простой фронтальной стратегической атаки. После прорыва «атакующий должен действовать крайне быстро и решительно», чтобы не дать противнику опомниться и изыскать способы и средства для соединения прорванных частей своей армии{363}.

За разделом «Стратегический прорыв» следует раздел «Стратегическая фланговая атака». Такая атака вследствие развития вооружения и усиления в связи с этим обороны в то время получила особенно широкое применение. К этой форме действий, как известно, постоянно стремилась японская армия в русско-японской войне, а осуществление ее, даже и неполное, [99] приводило к успеху. Н. П. Михневич придает стратегической фланговой атаке также подобающее значение и указывает на особенности, связанные с ее проведением. Стратегическая фланговая атака, констатирует он, может быть следствием прорыва, когда прорвавшая стратегический фронт часть армии делает захождение плечом и повторяет атаку, или следствием охвата, или обхода. Стратегическая фланговая атака в случае успеха обещает самые крупные последствия, но она требует обеспеченного базирования и полной связи в действиях войск. Далее автор «Стратегии» говорит о выгоде охватывающего расположения границ, что может способствовать производству стратегических фланговых атак, и предупреждает, что в случае неудачи можно потерять свои собственные сообщения, а при недостаточной связи в действиях быть битым по частям{364}.

В своей работе Михневич выступает против военных писателей, отрицающих образование стратегических резервов. По их мнению, пишет он, стратегия, стремящаяся к полному напряжению сил в самом начале войны, к возможно большему сосредоточению сил в точке удара, как будто при стратегическом резерве нарушает эти основные принципы. В прежнее время, в силу незначительной численности армий, небольших стратегических фронтов и особенностей сосредоточения войск к полю сражения, тезис «стратегия линеарна» (linearis — линейный), отрицающий стратегические резервы, был вполне рационален. При современных же многочисленных армиях, занимающих стратегические фронты большого протяжения, сосредоточение сил к какой-нибудь точке стратегического фронта посредством длинных фланговых маршей вдоль фронта, как это делалось раньше, рискованно, да и потребует на совершение их много времени. Густая сеть железных дорог позволяет подвезти войска из глубины страны, причем с большей безопасностью и с большей вероятностью достичь необходимого сосредоточения. При таких условиях, заключает автор труда, эшелонирование войск в глубину, обусловливающее возможность применения стратегических резервов, в боевом смысле вполне возможно. «Современные массы так велики и бои столь продолжительны, что часто в распоряжении стратегии будет несколько дней, пока назреет минута решительного удара, а до этого времени присутствие резервов в сфере неприятельских действий не только не облегчит, но часто даже может затруднить операции»{365}. Стратегические резервы вполне применимы и при действиях по внутренним операционным линиям. Развитие железнодорожной сети Германии указывает на возможность употребления стратегического резерва, расположенного в центре страны, при развертывании армии на два фронта. В случае [100] надобности этот резерв легко может быть переброшен в течение 4–5 дней на ту или иную границу{366}.

Учитывая печальный опыт Франции в войне с Германией в 1870–1871 гг., Михневич много и убедительно говорит о высшем командовании, о его искусстве управлять войсками при усложнившихся условиях. «Инициатива начальников должна основываться прежде всего на понимании обстановки и на общности приемов в решении представляемых войною задач, а также на тесной связи в действиях войск»{367}.

Специальные разделы «Стратегии» посвящены внезапности, решительности в действиях; быстроте и стремительности, не дающим противнику принять необходимые меры противодействия; настойчивости и упорству в достижении цели, энергии, проявляющейся прежде всего в высшем напряжении физических и духовных сил, и, наконец, бдительности.

Автор «Стратегии» правильно подразделяет ведение войны на кампании и операции. «Каждая война, — указывает он, — состоит из одной или нескольких кампаний; каждая кампания — из одной или нескольких операций»{368}. Миллионные армии будущего, «вероятно», будут разделяться на несколько частных армий или даже состоять «из групп частных армий»{369}. В мировой войне русская армия первая имела фронтовые объединения — группы армий.

Оценивая в целом «Стратегию» Михневича, последнее издание которой появилось за три-четыре года до первой мировой войны, следует подчеркнуть, что она являлась значительным шагом вперед, сыграла положительную роль в русской военно-теоретической мысли. Не подлежит сомнению ее влияние и на военную систему в целом.

Н. П. Михневичу принадлежит заслуга в выдвижении многих новых вопросов военного искусства и в попытке их решения. В его труде освещаются: влияние экономического строя государства на ведение войны и достижение победы; зависимость победы уже не столько от числа и энергии, сколько от экономического развития и превосходства нравственного; характер начального периода войны, стратегические резервы и стратегический прорыв и многие другие вопросы, в том числе и о скоротечности и продолжительности войны.

Труд Н. П. Михневича не может оцениваться ниже трудов по стратегии самых крупных западноевропейских военных теоретиков. Недооценка автора и его труда «Стратегия» по непонятным причинам существовала среди военных историков до последнего времени. [101]

«Ведение современных войн и боя» А. Г. Елчанинова. Генерал-лейтенант А. Г. Елчанинов (1868–1918) — с 1908 г. ординарный профессор Николаевской академии генерального штаба по кафедре военного искусства, а позднее — стратегии. Ему принадлежит ряд работ по русской военной истории, главным образом о деятельности Суворова, о войне 1812 г., а также о современной ему стратегии и тактике. Главный его труд — «Ведение современных войн и боя», изданный в 1909 г.

А. Г. Елчанинов — сторонник наступательной доктрины и самостоятельного развития русской военной теории.

Труд «Ведение современных войн и боя» написан на широкой военно-исторической основе. Большой интерес в нем представляет последовательное и страстное отстаивание самостоятельного пути развития русского военного искусства. Елчанинов — большой знаток истории русского военного искусства и русских полководцев. Его оценки Петра I и Суворова правильно отражают их деятельность. Он не забывает и о западноевропейском опыте и западноевропейских полководцах, в частности весьма высоко оценивает Наполеона. Но в то же время убедительно показывает вредность раболепия перед иностранщиной. Действительно, русское военное искусство времен Петра и Суворова было самым передовым. Была передовой деятельность великого русского полководца М. И. Кутузова, а также деятельность войск Скобелева в русско-турецкой войне.

Рассматривая военное искусство, русское и заграничное, мы, пишет Елчанинов, до известного времени были впереди. «Без преувеличения можно сказать, что полнее Петра, Румянцева и Суворова никто военного дела не обнимал, ибо никто проще и яснее не выражал его оснований, — особенно Суворова»{370}. Если за «начало» современного военного искусства французские, германские и многие русские авторы брали наполеоновское творчество, то Елчанинов берет творчество Суворова, его «Науку побеждать», но при этом нисколько не принижает деятельности полководца Франции. Он призывает «направлять взоры на передовое русское, не забывая и чужого хорошего»{371}.

Автор «Ведения современных войн и боя», заявив, что Россия «не имеет разработанной единой доктрины»{372}, ставит целью своего труда: ведя исследование по «дороге уважения к своему славному прошлому»{373}, найти ответ на запросы о доктрине. Военные теоретики, основывавшие свои исследования современной стратегии на «наполеоновских началах» или на «началах суворовских», так или иначе обрекали себя на повторение [102] старых положений: подтверждали современные им военные события и явления старыми «неизменными началами», при этом новые явления, вызванные к жизни изменившимися условиями, подавались смотрящими в старое. Связующим звеном старого, суворовского или наполеоновского военного искусства и нового, «современного» военного искусства служили неизменные, вечные основы, начала, законы, принципы ведения войны.

А. Г. Елчанинов придерживался неизменности основ военного искусства и изменяемости их применения к жизни{374}. Но, говоря о воззрениях буржуазных военных авторов, мы не можем не видеть, что многие положения, связанные с объективно сложившимися условиями и со способами и формами ведения войны, возводимые ими в неизменные основы, начала, законы, принципы, на самом деле являлись общими, присущими для разных формаций или для различных периодов капиталистической формации.

Буржуазные военные теоретики, беря то или иное общее положение или общую закономерность, стремились показать ее проявление в современных им условиях. Однако этому не предшествовали глубокий показ и разграничение старых условий, например наполеоновских, и новых условий. Поэтому часто отдельные положения из наполеоновских войн механически переносились на войны позднейшего времени.

А. Г. Елчанинов выделяет в своем труде раздел «Особенности современной обстановки», которые, как он пишет, лежат «в общем укладе жизни современных народов»; в развитии промышленности; росте населения; в громадной численности войск, представляющих «в полном смысле вооруженные народы», т. е. почти все, поголовно, способное носить оружие мужское население; в применении вооруженных сил на войне — «здесь главную причину изменений составляют все развивающиеся огонь и техника»{375}. Огонь или свойства оружия влияли на строи и их применение на войне. Что же касается техники, то она дает все более совершенные средства связи, сношений и сообщений, средства наблюдения, средства укрытия от разрушений и т. д. до новых данных последних дней — беспроволочного телеграфирования и управляемого воздухоплавания — включительно{376}.

Таковы главные особенности современной обстановки. Она изменилась. Однако военное искусство изменилось лишь во внешности, основы же остались неизменными. Елчанинов обрушивается на тех, которые после минувшей русско-японской войны стали заниматься изысканием новых «основ», «боевых [103] норм и принципов», «новых путей» и т. п.{377}. Если прочесть только эти строки в самом начале книги, сразу же может создаться отрицательное мнение об ее авторе. Однако такие «основы», «боевые нормы», «принципы» Елчанинов относит к общим положениям военного искусства: «о войне на уничтожение» или «о наступлении». Не внесла нового русско-японская война в цель войны, заключающуюся в уничтожении всех средств сопротивления врага, т. е. прежде всего его живой силы, или в то положение, в соответствии с которым цель войны может быть достигнута в полном своем объеме только наступательным ведением войны{378}. Никаких изменений не внесла война 1904–1905 гг. и в положение о значении боя: «по-прежнему бой представляется главным явлением войны, и по-прежнему как война есть крайнее средство в руках политики, так и бой есть крайнее средство в руках стратегии»{379}. Действительно, в русско-японской войне стороны стремились к уничтожению живой силы и могли этого достигнуть наступлением и боем. Однако сама постановка вопроса о «неизменности» являлась консервативной. Она не нацеливала на новые явления военного искусства, проявившиеся в русско-японской войне.

Беря за начало современного военного искусства главным образом суворовскую «Науку побеждать» и деятельность суворовских чудо-богатырей, Елчанинов использует общие положения, высказанные Суворовым — великим мастером наступательной войны и решительного сражения. Ратуя за наступательную доктрину, он заявляет, что лучше воскресить хорошее свое — суворовское, нежели заимствовать хотя бы и столь хорошее, но чужое{380}, что «у нас богатая доктрина ведения современного боя на заветах нашей святой старины»{381}. Суворовская «Наука побеждать», взятая во всем своем объеме, «вечно будет новой и свежей, ибо в ней глубоко и умело схвачена сама суть лучших основ военного дела, и приложение «Науки побеждать» к нынешним огню и технике явится, по моему глубокому убеждению, во-1-х, вполне исполнимым, а во-2-х, гораздо более ценным, чем старания побольше и поменее понятно списать готовое у иностранцев»{382}. «Что может быть возвышеннее побеждать по-суворовски — на уничтожение?» Его самодеятельность («на себя надежность») есть наилучший устой всякой полезной творческой деятельности. Это — не шаблон, которым полны наши современные уставы и который «есть могила мысли, могила воли и творчества»{383}. [104]

Суворовская свобода подчиненных (его система воспитания), чтобы «каждый был на себя надежен — основание храбрости»; «каждый воин должен понимать свой маневр», — разве это не высокое толкование современного боя и разве при условиях надежности каждого на самого себя и понимания каждым своего маневра, разве не разыграется самым блистательным образом любой современный бой?{384}

Действительно, многие положения, высказанные в суворовской «Науке побеждать», — бессмертны, носят общий характер.

Елчанинов умело и страстно пропагандирует их. В этом его заслуга. Но то, что он «стоит на них», а не просто их использует как опыт определенного исторического времени, приводит его иногда к ошибочным сравнениям. Например, в вопросе о сочетании огня и удара Елчанинов правильно понимал решающую силу огня. Вместе с тем он стремился показать не только справедливость для своего времени, но и как бы жизненность суворовского изречения «Пуля — дура, штык — молодец». Он правильно дает отповедь тем, кто обвинял Суворова в недооценке огня. «Я глубоко убежден, — пишет автор труда, — что Суворов не браковал бы, как его «истолкователи» (имеется в виду Драгомиров. — А. С.), пулеметов, скорострельных пушек и т. д.»{385}. Действительно, положение Суворова «Пуля — дура, штык — молодец» для его времени, когда сражение решалось штыковым ударом, холодным оружием, выражало характер сражения. Но никак оно не может быть применено для позднейшего времени. Рекомендация Елчанинова «быть ударными по внешности, огневыми по существу, как это мы видим у наших великих вождей до конца XVIII века»{386}, ничего, кроме путаницы, в военное дело не вносила.

Здесь мы остановились более подробно, чтобы показать, как понимались Елчаниновым неизменные «основы», или «начала». В данном случае такой основой служила суворовская «Наука побеждать». Но, оперируя неизменными основами (наполеоновскими или суворовскими), буржуазные теоретики, видевшие изменения в развитии экономики, промышленности, военной техники, в вооружении, численности войск и т. п., в общем правильно решали многие вопросы ведения войны и боя в соответствии именно с современными условиями.

Книга Елчанинова, ординарного профессора по кафедре стратегии Академии генерального штаба, наряду с другими работами выражала состояние русской военно-теоретической мысли перед первой мировой войной.

Работа «Ведение современных войн и боя» интересна и тем, что ее автор учитывал опыт русско-японской войны, признавал [105] ее последним, новейшим опытом, и в этом отношении, писал он, «польза ее указаний несомненна»{387}.

Не будет ошибкой, если сказать, что в работе Елчанинова в какой-то степени подводятся итоги русско-японской войны; во всяком случае, в ней отражаются вопросы, связанные с неудачами русской армии. Автор труда остро критикует неумение и нерешительность высшего командования русской армии. Под влиянием опыта русско-японской войны он резко выступает против стратегии русского главнокомандующего Куропаткина и, основываясь на «Науке побеждать» Суворова, предлагает придерживаться решительной наступательной доктрины.

Хорошо и убедительно говорит он о подготовке к войне, отводя ей решающее значение. Она «должна быть всесторонняя, с напряжением всех и нравственных, и вещественных сил государства»{388}. К войне нужно готовиться не только в смысле «чисто военном, но еще и с точки зрения общественной, с точки зрения политической, и, наконец, в широком хозяйственном отношении»{389}.

Елчанинов резко критикует недостатки в устройстве войск, в развитии родов войск и отдельные взгляды, сложившиеся после русско-японской войны, переоценивавшие или недооценивавшие те или иные рода войск или объявлявшие, например, вовсе ненужной конницу. «Все рода войск, все виды вооруженных сил страны должны развиваться в строгом взаимном соотношении. Засилие каких-либо одних, упущение других — немедленно вызывают, по опыту истории военного искусства, жестокое возмездие. Правильное взаимное соотношение, наоборот, знаменует собой время наивысшего расцвета военного дела»{390}. Сражение должно даваться всеми родами войск.

Представляла интерес постановка вопроса о способах и формах будущей войны. А. Г. Елчанинов, определяя, «что мы живем в век сильно огневой и сильно технический»{391}, говорит о возросшей роли «основных приемов деятельности на войне» — стратегических и тактических обходах, охватах, прорыве. Тактический прорыв в связи с огневой связью, глубиной расположения, силой сопротивления войск, возросшей огневой мощью ружья весьма затруднен; он должен иметь место по преимуществу в чрезмерно растянутом и слабом расположении противника, т. е. в условиях, более близких к стратегии. Теперь стратегическому прорыву гораздо больше места, нежели тактическому. Чем менее данных уничтожить противника обходами и охватами, тем важнее прорыв, и, чем менее исполним [106] прорыв, тем действительнее должны быть обходы и охваты{392}. Основной целью на войне должна оставаться угроза сообщениям врага, захват этих сообщений. «Венцом же этих маневров будет стратегическое, а затем и тактическое окружение»{393}. Стратегические обходы требуют особого применения внезапности. В 1870 г. захождение плечом немецких войск «во время облавы их на Мак-Магона», шедшего к Седану, породило такую сложную запутанность тыла, что, если бы у французов было побольше предприимчивости, они могли бы поставить немцев в самое тяжелое положение{394}.

Елчанинов много внимания уделяет ведению боя в будущей войне, и в частности действиям пехоты, которые, по его мнению, должны быть следующими. На местности, лишенной хороших укрытий, уже километров за 5,5–6,5 (предел шрапнельного огня) надо отказаться от пехотных колонн. Наивыгоднейший строй рот при переходе в строи поротно — змейки; если часть внезапно попала под шрапнельный огонь, она должна немедленно лечь. Подходя к действительному огню противника километров на 4–3,5, пехота должна перейти к тонким цепям, разбросанным на значительные расстояния. Входя в полосу ружейного огня, примерно с 2 км (дальность стрельбы нарезного ружья при острой пуле дошла почти до 4 км, а с 3 км оно дает уже хороший огонь), придется передвигаться вперед уже перебежками, переползанием. Такой же способ действий будет и в полосе дальнего ружейного огня. Поддержки будут держаться от передовых цепей на 400–500 шагов. По мере сближения сторон перебежки становятся более короткими. Если условия обстановки боя очень трудные, лучше его отложить на ночь, чтобы в темноте подойти на самое близкое расстояние и произвести те частичные удары, которые подготовят успех общего. Но общий удар все же желательно произвести с рассветом или днем. При этом, ссылаясь на опыт русско-японской войны, Елчанинов считает весьма полезным искусственное освещение действий войск ночью{395}.

Таковы взгляды на ведение войны и боя одного из представителей русской военно-теоретической мысли начала XX века, представителя так называемой русской школы.

«Основы современного военного искусства» В. А. Черемисова. Генерал Черемисов — участник русско-японской и первой мировой войн — был в последней главнокомандующим Северным фронтом. Ему принадлежат труды: «Русско-японская война 1904–1905» (1909 г.), «Основы современного военного искусства» (1910 г.), «Прикладная тактика» (1913–1914 гг.), [107] «Основы германской тактики» (1914 г.), «Действия корпуса в полевой войне» (1914 г.).

Книга «Основы современного военного искусства» освещает общие условия современного боя, бои наступательные и оборонительные, а также общие условия ведения войны. Отличается она от вышеразобранных работ тем, что в ней более широко представлен опыт русско-японской войны. Теория, выведенная из опыта наполеоновских войн, читаем во вступлении к работе, получила господство на значительный промежуток лет. «Человечество, загипнотизированное подавляюще-величественными событиями наполеоновской эпохи, потеряло на некоторое время способность учитывать новые факторы последующих войн, и даже более того — в новых войнах оно старалось найти и, конечно, находило подтверждение выведенным правилам, постепенно получившим, таким образом, значение вечных неизменных принципов. Нарушение этих принципов, а тем более отрицание их стало считаться ересью в военном деле»{396}. В основе стратегических и тактических воззрений русских передовых военных людей до сих пор еще лежат принципы наполеоновского военного искусства, разработанные и приведенные в систему генералом Леером{397}.

Изобретение нового нарезного оружия, а затем оружия, заряжающегося с казны, по мнению Черемисова, вначале никаких изменений в теорию военного дела не внесло. «Новое оружие — старая тактика» — таков был приговор приверженцев исторической рутины, и лишь опыт франко-прусской войны и быстрое усовершенствование огнестрельного оружия дали толчок к работе в новом направлении; пальму первенства в этом отношении автор труда отводит германской армии{398}.

Изучение новейших войн, говорится в труде, дает возможность сделать вывод о влиянии технических изобретений и усовершенствования оружия на формы строя, способы наступления и т. п. вопросы, но эта сторона военного дела до сих пор не интересовала профессоров военной академии, всецело поглощенных разработкой стратегически-философских теорий{399} «Мы не даем приемов, а ограничиваемся советом: «действовать сообразно с обстановкой», в результате чего этот совет оказывается пригодным лишь для того случая, когда ротами или батальонами будут командовать Наполеоны и Суворовы, но для них, вероятно, не потребуется этого указания»{400}. Автор труда критикует и Драгомирова, который воскресил суворовский принцип: «Пуля — дура, штык — молодец», и уверяет, что «мы [108] живем этой формулой до сих пор»{401}, тогда как опыт русско-японской войны заставил нас отдавать должное значение огню в бою{402}. Хотя в наших официальных уставах и инструкциях и обращается должное внимание на значение огня в бою, однако в сознании нашем продолжают жить прежние формулы — «стреляй редко, да метко», «береги пулю» и т. п. Расход патронов в современном бою колоссальный, однако, если дело обстоит так, что и надо беречь их, тогда лучше вовсе не воевать и уступить противнику — победы все равно не будет{403}.

Важнейшим фактором, повлиявшим на форму нынешнего боя, является скорострельность и дальнобойность современного огнестрельного оружия. Прежде окончательный результат, справедливо отмечает Черемисов, достигался штыком, теперь он достигается огнестрельным оружием, но для этого надо достигнуть перевеса в огне. «Перевес в огне — главное условие успеха в современном бою. Борьба за перевес в огне — важнейший акт современного боя»{404}. Однако этим не отрицается штыковая атака, роль которой изменилась. В условиях, когда успех в бою достигается перевесом огня, нельзя допускать, чтобы в резерв выделялась половина войск, вследствие чего из корпуса стреляет всего лишь четыре роты, все остальное исполняет назначение различного рода резервов{405}.

В. А. Черемисов, исходя из опыта русско-японской войны, много места в книге отводит стратегическим и тактическим охватам и обходам. С увеличением численности армии, отмечает он, размеры полей сражений становятся громадными, войска растягиваются по фронту; развитие огнестрельного боя, стремление использовать местность и инженерное искусство повлекли за. собой продолжительность сражений{406}. Для того чтобы выиграть современное сражение, достаточно иметь успех над противником на решающем участке; при этом нет надобности производить демонстрацию, но зато взамен ее необходимо приковать войска обороняющегося к месту на всех остальных участках (фронта){407}. Выбор же решающего фронта зависит от местности, которая не должна препятствовать маневрированию и развитию сильного огневого боя; от группировки своих войск, если она является последствием предыдущих операций и не может быть изменена; от направления путей отступления противника и от свойства различных участков позиции противника. Решающие действия надо развивать там, где противник способен оказать наименьшее сопротивление; [109] материальные и моральные условия побуждают отказаться от развития решающих действий на фронте обороняющегося и направить их на фланг{408}. Действия решающей группы войск произведут тем большее впечатление неожиданности, чем больше направление их атаки угрожает пути отступления неприятеля. Прорыв фронта при современном оружии стал почти невозможным{409}. Попытка прорыва приведет к бесполезной гибели войск, прежде чем они дойдут до дистанции штыкового удара. Фронтальные удары и при успехе бедны результатами, так как обороняющийся не лишается возможности отступить и впоследствии, оправившись, оказать сопротивление на новой позиции, между тем как удар во фланг либо заставит его отступить, не истощив всех своих средств обороны, из опасения потерять свои сообщения, либо этот удар будет смертельным для него, если оборона доведена до последней крайности и не увенчалась успехом. Имея превосходство в силах, можно добиться успеха и на фронте, но это предприятие будет разумным лишь при исключительной обстановке, не допускающей применения обхода{410}. При распределении войск нужно придерживаться возможной экономии сил на фронте, для того чтобы побольше их направить на фланги{411}.

До сих пор, напоминает Черемисов, стратегия предусматривала два способа действий: по внутренним и по наружным операционным линиям. В качестве примера подобных действий он приводит Ляоянскую операцию. Русские занимали позиции в центре (у Ляояна), три японские армии располагались по окружности. Русские могли броситься против той или другой японской армии и нанести ей поражение до подхода остальных, т. е. действовать по внутренним операционным линиям, или от центра к окружности. Японцы, наступая к Ляояну, постепенно сближались и стремились окружить русских, т. е. действовали по наружным операционным линиям, или от окружности к центру. Основным условием для успеха действий по внутренним операционным линиям служит быстрота действий. Надо броситься на одну армию противника и разбить ее раньше, чем подойдет другая. Так действовал Суворов в Северной Италии против Моро и Макдональда. Но если не удастся разбить одну армию противника до подхода второй, то последняя во время боя окажется на нашем фланге, т. е. мы будем обойдены. Если же мы действуем против трех неприятельских армий и бросаемся против средней и не успеваем ее разбить до подхода остальных, то окажемся во время боя окруженными{412}. [110]

Соблюдение прежней быстроты движения и действия при современных условиях стало невозможным, потому что современные армии стали громадными и поэтому громоздкими — они не могут быстро перемещаться, и, следовательно, успех не может быть достигнут так скоро, как в те времена, когда бой решался штыковым ударом{413}.

При тактическом окружении прорыв в современных условиях боя невыполним по той причине, что успех в нем достигается перевесом в огне. Линия огня окруженной армии всегда будет значительно короче линии огня армии окружающей; окруженная армия будет пронизываться снарядами чуть не насквозь и погибнет под перекрестным огнем, если не успеет вовремя отступить. Из сказанного, провозглашает автор труда, вытекает правило стратегии — «разделение сил на театре войны»{414}. Формулу (Мольтке) «двигаться врозь, сражаться вместе», указывает Черемисов, нужно понимать не так, как она применялась в начале XIX века — «наступать раздельно для облегчения продовольствования и расположения на ночлег, но сосредоточиваться перед боем», а иначе — «двигаться врозь, но сосредоточиваться во время боя». Если все армии выходят на один фронт, тогда получается критическое центральное положение; если армии выходят на разные фронты, т. е. на фронт и фланги, тогда они угрожают противнику охватом или окружением. В русско-японской войне была допущена ошибка в первоначальном сосредоточении всей армии под Ляояном, она была лишена свободы маневрирования и могла обороняться на том месте, где стояла. Такая же ошибка была допущена и под Мукденом{415}.

В. А. Черемисов специально останавливается на способах противодействия охвату, считая из них самым действенным — высылку резерва во фланг охватывающему{416}.

В современном бою искусство обороны, считает автор труда, заключается в том, «чтобы одной частью войск отстреливаться с места, а другой маневрировать для охвата наступающего»{417}. В Маньчжурии, указывает он, мы только отстреливались; резерв служил у нас не для маневрирования, а для усиления стреляющих частей. Рассматривая оборону, Черемисов отводит место в своей работе укреплению позиций, в частности расчистке впереди лежащей местности для лучшего обстрела, постройке стрелковых окопов, искусственных препятствий, опорных пунктов, маскировке их, и выступает против так называемых «ключевых позиций», с потерей которых будто бы должно очищаться поле сражения. «Ключ позиции есть пункт, а в [111] современных сражениях решающее значение имеют не пункты, а фронты»{418}.

Автор «Основ современного военного искусства» специально останавливается на роли полководца в современной войне, отмечая, что старшему начальнику — полководцу теперь предъявляются совсем другие требования, чем во времена Суворова, Наполеона и даже Скобелева. Личный пример начальника, личное воздействие на ход боя стали невозможны. Носиться перед полками, подобно Скобелеву, теперь уже нельзя. Выезд старшего начальника в боевую линию принесет лишь вред, он будет видеть лишь небольшой клочок поля сражения, бой лишь ничтожной части своих войск. Автор труда заявляет, что полководцу необходимо гражданское мужество, он не должен бояться ответственности, ему нужны упрямая воля, ясность ума, способность политически мыслить, образование не только военное, но и общее. Но главное, на что обращает внимание Черемисов, — это повышение роли частных начальников, от которых требуется не слепое исполнение приказаний, а «разумная самодеятельность», в строгом соответствии с общим планом операции, требуется художественное творчество, а не ремесленная выучка{419}.

Представляют также интерес суждения автора о родах войск, об их тактических действиях. Труд В. А. Черемисова не лишен недостатков, но он отличается стройностью изложения и практичностью.

«Современная война» А. А. Незнамова. В 1911 г. вышла книга «Современная война», написанная полковником генерального штаба, ординарным профессором Академии генерального штаба А. А. Незнамовым (1872–1928). Ему принадлежит много работ, в том числе «Опыт войны» (три издания) и «Текущие военные вопросы», изданные после русско-японской войны, и два больших труда: «Оборонительная война» и «Современная война». Наибольший интерес (из работ до первой мировой войны) представляет «Современная война». В ней автор систематизирование и наиболее всесторонне выражает взгляды на ведение войны, на действия полевой армии.

А. А. Незнамов в должности старшего адъютанта штаба 35-й пехотной дивизии участвовал в русско-японской войне в сражениях при Ляояне, Шахэ и Мукдене. Опыт русско-японской войны используется им в разбираемой работе{420}. [112]

Книга «Современная война» интересна прежде всего тем, что в ней дается более или менее систематизированная картина проведения армией операции в будущей войне. «Я взял на себя смелость, — пишет автор, — представить читателю полевые операции армии в условиях большой «европейской» войны и показать современные методы и приемы решения военных вопросов»{421}, или, что то же, «представить ведение операций в условиях современной войны, начиная с выработки плана операции и кончая сражением массовой армии»{422}. Целью своей книги он также считает: помочь установлению необходимого в наше время одинакового всеми начальниками понимания войны и современного боя (в целом военной доктрины).

Армия является единым механизмом, где работа каждой составной части должна быть точно согласована с работой других. Но для этого нужна, заявляет он, «единая военная школа», единство доктрины.

Вопросы военной доктрины широко обсуждались в военных кругах, в печати, в академиях.

Автор труда, как бы отдавая дань военным деятелям, разделявшим «неизменные начала» в военном искусстве, говорит, что его принципы «вечны и неизменны»; их мало, они всеми признаются и к тому же сами крайне просты, а между тем война по-прежнему остается «самым трудным из всех видов человеческой деятельности»{423}. Но одного знания основ (принципов) для установления единства военной доктрины, заявляет он, недостаточно, средства борьбы меняются; с ними вместе, само собой понятно, должны изменяться и приемы и формы. Задача теории — указать именно эти современные приемы и формы и даже несколько заглянуть в ближайшее будущее{424}. В то же время «теория не может задаваться целью указывать наилучший способ действий во всех случаях. Обстановка на войне так разнообразна и к тому же так быстро меняется, что попытки к установлению подобных, всегда и везде пригодных, способов заранее обречены на неудачу»{425}.

Незнанием современной войны, отсутствием единой доктрины, отвечающей требованиям войны, Незнамов объясняет неудачи русской армии в Маньчжурии. Он не соглашается с различными доводами, усматривающими неудачи русской армии в отдаленности войны, или в особенностях маньчжурской природы, или даже в общем укладе государственной жизни [113] России. «Причины наших дальневосточных неудач кроются в чем-то другом... Мы не знаем современной войны»{426}.

Приступая к изложению операций полевой армии, Незнамов прежде всего выражает свое отношение к генеральному сражению. «Идеалом военного искусства вообще, и стратегии в частности, было бы решить войну одним «генеральным сражением», т. е. в первые же дни военных действий, в первом же столкновении уничтожить (или взять в плен) все вооруженные силы противника»{427}. Но из больших войн XIX века, продолжает он, история знает лишь один такой случай — 1806 год. В прочих войнах даже такому мастеру, каким был Наполеон, не удавалось этого достигнуть: то противник не все свои силы привел на поле сражения, то остатки разбитой армии ускользнули от плена и послужили ядром новых формирований и т. п. «И вновь нужно идти вперед, снова искать сражения, и так до тех пор, пока противник не сложит оружия»{428}.

С течением времени, считает он, даже возможно такое положение, что армия-победительница в начале войны, вследствие постоянного ухудшения в своем, особенно командном, составе, в конце концов не будет в состоянии довести войну до победного конца. Если бы победитель мог непрерывно продолжать наступление, то он быстро достиг бы цели. Но он часто сам бывает расстроен не менее, если даже не более, чем побежденный, и должен пополнить свои громадные потери, боевые и продовольственные припасы. Если прежде, при небольших армиях, все дело в этом случае сводилось лишь к пополнению рядов и боевых припасов, в наше время возможность дальнейшего наступления часто будет связана с грандиозными работами в тылу. «На войне «дерутся» недели, «пережидают» месяцы. Вся война, таким образом, представляется в виде раздельных скачков наступающего вперед, обороняющегося назад. Границами таких скачков обычно служат местные рубежи, к которым слабейший приурочивает свое сопротивление»{429}. В «периоды затишья» стороны проводят подготовительные мероприятия для нового периода действий. «Такие периоды действий с подготовкой к ним и носят название операций»{430}. Следовательно, под операцией Незнамов понимал подготовку и ведение военных действий армией, т. е. искусство ее подготовки и ведения (оперативное искусство). Логическим же концом операции, к чему она, естественно, клонится, является сражение{431}.

Современная война не может быть решена одним генеральным [114] сражением; она распадается на операции. «Вся война распадается на целый ряд операций... все операции связаны между собой так называемой «операционной линией», т. е. основною руководящей идеей — плана войны по цели и направлению»{432}. Этот взгляд Незнамова правилен и являлся новым взглядом. Незнамов видел изменения, происшедшие в численности армий, в технической базе войны и в самом ведении войны по сравнению со временем Наполеона. В то же время в решении основных вопросов ведения войны он, как и многие другие буржуазные военные теоретики, не разграничивает условия времен Наполеона и Суворова и его времени. Книга «Современная война» как бы выражает стремление автора сочетать старое и новое. Но интерес к ней вызывался вопросами, которые имели злободневное, поучительное значение. Говоря об операциях, Незнамов под ними понимал не только армейские операции, но и операции групп армий, необходимость в которых, по его мнению, вызвана миллионными армиями. Каждая из групп армий состоит из двух-трех (и не более четырех) армий; часто во главе таких объединений становятся командующие группами, подчиненные непосредственно главнокомандующему{433}.

Что касается сражения «одной или нескольких армий», то оно состоит из ряда схваток, связанных между собой одной общей целью{434}; в этом и заключается главнейшее различие современного сражения со сражением предшествующей эпохи, в частности наполеоновской{435}. «Решительный успех при современном вооружении основывается на достижении перевеса в огне; холодное оружие отошло на второй план»{436}. Сражение и бой приняли чрезвычайно длительный характер{437}.

Ведение операций Незнамов рассматривает начиная с выработки плана операции. Разбирая наступательную операцию, он выделяет формы маневра: захват сообщений, прорыв, охват фланга противника.

Захват сообщений заманчив «по материальным результатам и по тому громадному нравственному впечатлению, которое влечет за собой успех»{438}. Однако достижение такого успеха требует большого искусства и уверенности в победе на поле сражения, «иначе самому угрожает не просто опасность, а [115] катастрофа»{439}. Захват сообщений часто применялся Наполеоном, например Ульм, Иена — всей армией, а Смоленск — большей частью сил; во всех этих случаях полководец располагал общим превосходством в силах. В наше время, в условиях массовых миллионных армий, «маневр всей армией на сообщения можно считать более невыполнимым»{440}. В группе армий, делает вывод автор труда, выход одной из них на сообщения всегда возможен, но это уже не то, не самостоятельная операция всеми силами под именем «захвата сообщений»{441}. Прорыв и затем действие большей частью сил против одной из групп противника вполне возможны и в наше время при чрезмерной разброске неприятельской армии. Стратегический прорыв стал более трудным и «более опасным, чем прежде»{442}.

А. А. Незнамов разбирает вопрос о сплошной линии фронта, которая может быть создана вследствие громадной численности современных армий, например на германо-французской границе, и необходимости фронтальных действий. В этих условиях «первое столкновение неизбежно становится чисто фронтальным»{443}.

Из трех форм маневра «наиболее частой и естественной для больших масс будет наступательная операция с охватом того или другого фланга противника»{444}. Что касается охвата двух флангов при деятельном противнике, то он «требует очень большого превосходства в силах, иначе наступающий сам рискует прорывом; положение, подобное мукденскому, как равно и положение, подобное положению Макка под Ульмом{445}, вряд ли могут когда-либо повториться{446}. Под охватом фланга, говорит автор труда, не следует полагать выход непременно «вне — глубже — того или другого фланга» противника. Значение охвата в полной мере выяснится, лишь когда будет сбит фланг: тогда наступающий своим положением будет угрожать сообщениям армии противника и при дальнейшем успехе может даже захватить их. Практически со стороны наступающего это выразится в сосредоточении превосходных сил на своем фланге — против одного из флангов противника{447}. Действиям, связанным с охватом фланга противника, Незнамов отводит в своем труде самое большое место. Марши-маневры «войсковых масс с определенной оперативной целью»{448}, подход [116] к полю сражений и развертывание он рассматривает с точки зрения обеспечения возможности привлечь в течение дня на одно поле сражения все силы (цель марша-маневра), которые входят в бой вовремя прямо с похода простым движением вперед»{449} и обязательно с охватом фланга противника. «Наполеон, — пишет он, — видел главное условие победы в сочетании разброски войск в целях питания с необходимой сосредоточенностью в целях боя»{450}. При наличии огромных армий, сети железных дорог и современного оружия разбрасывать войска только из продовольственных соображений более не представляется необходимым{451}. Принцип «ходить врозь, а драться вместе» теперь имеет новое значение.

Наполеон сосредоточивал армию перед полем сражения. Теперь предупреждать противника таким сосредоточением невозможно. Тесное сосредоточение одной стороны при условии, что другая остается еще разделенной и сохраняет возможность более быстрых передвижений, прямо-таки опасно: она будет неизбежно охвачена, а может быть, и окружена и охваченному «придется думать над исправлением своего трудного положения, так как, если он опоздает и стальное кольцо начнет суживаться, всякое маневрирование станет более невозможным»{452}. Преждевременное тесное сосредоточение армии, а следовательно, и преждевременное суживание фронта помогают противнику атаковать его с охватом{453}.

В общем автор труда выделяет следующие основные особенности современного сражения: успех сражения основывается на достижении перевеса огня и действия пехоты в рассыпном строю (цепи); конница в сражении не может находиться, как прежде, на одной линии с пехотой, она должна, сохраняя с пехотой связь, пользоваться моментами достигнутого успеха в огневом действии; артиллерия, роль которой значительно возросла, создавая перевес в огне, пролагает дорогу пехоте и переносит по желанию центр тяжести своих действий на решительные пункты поля сражения. Развертывание войск происходит в силу дальнобойности и меткости оружия на удалении 10–7 км. Личная разведка полководцем стала невозможной. Распоряжения должны отдаваться по карте. Армия на этих дистанциях остается еще расчлененной (до самого начала сражения). Получается более широкий фронт, на всем протяжении которого и придется начинать бой. Тесное центральное сосредоточение войск никогда не может обещать победы. Решение сражения большей частью будет достигаться на одном из флангов. «Общий ход сражения находится в зависимости от [117] успеха действий на флангах. При дальнобойности современного оружия фланги приобрели гораздо большее значение. Центр же очень выиграл в силе сопротивления»{454}. Наибольший успех в сражении получится, если удастся подвести войска к полю сражения одновременно с разных направлений{455}.

А. А. Незнамов выделяет в особые разделы «выжидательную операцию» и «встречную операцию». Выжидательная операция (выжидательное расположение) проводится с целью не дать противнику одержать успех, пока не будут закончены свои приготовления{456}, и обычно приурочивается или к местным рубежам, или к группам удобных для обороны местных предметов (стрелковые позиции с трудными подступами). На этих специально избранных и подготовленных позициях выжидающий располагает меньшую часть сил, тогда как большая часть, не связанная никакими специальными задачами, направляется для решения активной цели; она наступает, причем на избранном направлении может иметь превосходство в силах над противником. «Здесь он бьет сам»{457}. Так победил Наполеон союзников под Аустерлицем; подобно этому действует маршал Ойяма на Шахэ, принявший выжидательное расположение и обеспечивший в то же время за собой постоянную возможность наступать; таков был и не доведенный до конца план Куропаткина под Ляояном.

Встречную операцию (встречное сражение), говорит Незнамов, нужно перестать считать случайной. Она подготавливается и рассчитывается, как и все другие операции. Во встречной операции, являющейся следствием одновременного наступления обеих сторон, очень важно, указывает он, «сразу же взять почин в свои руки»{458}. Вопросу захвата «почина», инициативы в труде посвящен специальный раздел{459}.

Много места отводит Незнамов управлению войсками, старшим и частным начальникам, от умения которых зависит успех операции. Об этом он пишет во «Введении»{460}.

В труде Незнамова более полно говорится об обеспечении операции, под которым понимается не одно только обеспечение коммуникационной линии и подвозов, а «совокупность всех [118] мероприятии, которые гарантируют исполнимость принятого плана»{461}.

В разделе «Разведка» Незнамов специально выделяет новое средство — управляемые воздухоплавательные аппараты (аэропланы и дирижабли). Ведя воздушную разведку, они принесут громадную пользу, придадут действиям войск решительность, быстроту и настойчивость. Что касается метания бомб с управляемых воздухоплавательных аппаратов, то он не верил в эффективность этого действия.

Незнамов выступал против французских военных теоретиков, отводивших большую роль в ведении войны стратегическому авангарду. Он объясняет, что в предшествующие времена нужны были сильные авангарды, выдвигавшиеся далеко вперед, с целью задержать противника, пока армия сосредоточится и изготовится к бою. «Теперь роль авангарда армии играют колонны, которые первыми завязали бой... Все дело обеспечения готовности, таким образом, сводится к обеспечению возможности планомерного развертывания и вступления в бой отдельных колонн. Поэтому вместо одного общего авангарда каждая колонна, наступающая по особой дороге, должна быть обеспечена своим собственным»{462}.

Американская и английская военная теория «морской силы», или «владения морем»

«Влияние морской силы на историю» Мэхэна. На военно-морские теории перед первой мировой войной, на составление планов войны на море и на само ее ведение существенное влияние оказала теория «господства на море» американца Мэхэна и англичанина Коломба.

С середины XIX века США повели широкую захватническую политику, направленную на закабаление и грабеж других народов. Политику безудержной экспансии и колониального грабежа выражала теория «морской силы», или «владения морем», контр-адмирала флота США Мэхэна (1840–1914), вскоре ставшая официальной военной доктриной США. Сила и мощь флота определялась линейными кораблями.

Мэхэн службу во флоте начал в 1856 г. В 1886–1893 гг. он был президентом военно-морской коллегии (академии), а с 1908 г. — председателем объединенного комитета по морским делам в США. Главные сочинения Мэхэна: «Влияние морской силы на историю. 1660–1783»{463}, «Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793–1812» (в двух томах) [119]{464} и «Морская сила в отношении к войне 1812 г.» (два тома, изд. в 1905 г.).

Во всех своих трудах Мэхэн, военный идеолог складывавшегося империализма, рьяно и настойчиво доказывал, что США необходимо создать сильный военно-морской флот и установить господство на море. Только путем агрессии силами военно-морского флота, считал он, США могут завоевать мировое господство, стать могучей колониальной империей. Мэхэн в Америке, как и его современник Коломб в Англии, разрабатывал теорию ведения войны на море, исходя из политики подчинения других народов, политики, опирающейся на силу и мощь монополистических объединений. Мэхэн и Коломб справедливо считаются создателями агрессивной, империалистической военно-морской стратегии.

Разрабатывая теорию ведения войны на море, Мэхэн и Коломб широко используют морскую историю. Их труды явились первыми крупными работами по морской истории и истории военно-морского искусства, принадлежащими буржуазным авторам. Они впервые собрали и систематизировали огромный фактический материал. Но, оценивая Мэхэна и Коломба как крупных буржуазных военно-морских историков, нельзя забывать, что, исследуя историю ведения войн на море, они многие события и факты подгоняли под свою теорию «владения морем» с целью ее обоснования.

Практическая цель, говорит Мэхэн в своем труде «Влияние морской силы на историю», состоит в том, чтобы извлечь из уроков истории выводы, которые можно было бы применить к США и тем самым вызвать правительство к деятельности, направленной на создание «морской силы»{465}, способной установить господство на море. Автор утверждает, что «обладание морем или контроль над ним и пользование им являются теперь и всегда были великими факторами в истории мира»{466}. Морская сила оказывает решающее влияние на благосостояние нации; только при помощи ее можно стать великой нацией, распространить свое господство на другие народы. Англия сделалась первым колонизатором мира благодаря своему морскому флоту. «Англия в настоящее время, — с завистью провозглашал Мэхэн, — является величайшей морской державой в мире»{467}. Касаясь влияния Семилетней войны на последующую политику Англии и превознося «морскую силу», Мэхэн говорит: «Ужасное оружие — «морская сила» — сделало Англию богатой и, в свою очередь, защитило торговлю, с помощью которой составилось ее богатство... Ее влияние было везде, [120] куда ее корабли могли проникнуть; и не было никого, кто бы мог оспаривать у нее море. Куда она хотела идти, туда шла, — и с нею шли ее войска и пушки. Этой подвижностью ее силы умножались, а силы врагов рассеивались. Обладая морями, она везде преграждала врагу главные пути»{468}. Нужно отказаться, призывал Мэхэн деятелей США, от излишнего философствования и создать могучий флот для установления господства над другими народами{469}. Правом на мировое господство обладают те страны, которые самой природой наделены для этого. «Географическое положение Соединенных Штатов и их внутренняя сила дают им неоспоримое преимущество; но это преимущество не будет иметь цены, если они будут много уступать своим соперникам в организованной материальной силе (brute force), которая все еще остается последним аргументом и республик, и королей»{470}. Агрессия, агрессивные войны правомерны, утверждал Мэхэн. «Колонизация, как и всякое дело, подлежащее развитию, имеет тем больший залог успеха, чем более она естественна»{471}. США, распространялся Мэхэн, предназначены самой природой стать мировой колониальной державой и обеспечивать политическое и экономическое будущее странам, до тех пор потерянным для цивилизации. «Характер колониста, а не забота о нем домашнего правительства из метрополии представляет главную опору роста колоний»{472}. Усиливавшаяся колонизация с ее последующим влиянием на торговлю и морскую силу якобы существенно зависит от национального характера. Национальный характер американцев, по мнению Мэхэна, «может способствовать развитию большой морской силы»{473} и основанию «цветущих колоний». «Влечение к торговой деятельности, смелая предприимчивость, любовь к приобретениям и острая сообразительность по отношению к ведущим к ним путям, — все это имеется у американцев; и если бы в будущем открылось какое-либо поле для колонизации, то нет сомнения, что они внесли бы туда всю свою наследственную способность...»{474}. Теория «морской силы» Мэхэна, связанная с мечтой достижения мирового господства американским империализмом, составляет существенную основу современной военной доктрины США.

Обосновав политическую сущность стратегии «владения морем», Мэхэн дает «широкое определение» морской стратегии: «Морская стратегия имеет целью основывать, поддерживать и [121] увеличивать, как во время мира, так и во время войны, морское могущество страны»{475}. Морская стратегия отличается от стратегии сухопутной войны. Морская стратегия шире сухопутной, ибо она необходима не только в военное, но и в мирное время, когда морская стратегия также может одерживать победы, приобретая позиции за позициями в различных морях. Она, утверждаясь на том или ином береговом пункте, способствует обращению временной оккупации в постоянную{476}.

Мэхэн, рекомендуя политику безудержной агрессии, переоценивает возможности флота, изолирует его от сухопутных сил и восхваляет морскую стратегию, неправильно приписывая ей решающую роль в войне.

Главным условием, влияющим на «морскую силу», по мнению Мэхэна, является географическое положение, затем физическое строение береговой линии, размеры территории, численность народонаселения, характер народа и характер правительства. В числе перечисленных условий нет решающих экономических условий. Под словами «характер народа» понимается влияние национального характера и способностей на развитие «морской силы». Способности якобы служили отправным моментом для доказательства наследственной приспособленности американцев к развитию большой «морской силы».

Американский военно-морской теоретик не вникал в существо причин, определяющих уровень военного искусства, и в самый процесс его развития. Принципы ведения войны Мэхэн считал вечными и неизменными. Они принадлежат «к неизменяемому, или неизменяющемуся, порядку вещей, оставаясь теми же самыми в причине и действии из века в век... Время от времени здание тактики должно изменяться... но старые основания стратегии остаются столь же непоколебимыми, как будто бы они покоились на скале»{477}. Говоря об усовершенствовании огнестрельного оружия, начавшемся с 40-х годов XIX века, Мэхэн отмечал, что оно, вероятно, будет влиять на детали тактики, но что в больших стратегических операциях и сражениях победа, собственно, по-прежнему будет результатом целесообразного применения тех принципов, которые приводили к успеху во все века... Александра и Цезаря, Фридриха и Наполеона{478}.

Мэхэн не понял изменений, происшедших в ведении войны в целом в связи с появлением массовых армий, железных дорог, телеграфа, нарезного оружия, новых броненосных паровых кораблей и новых типов миноносцев, минных заградителей, подводных лодок. Обеспечение господства на море, как и прежде, [122] считал Мэхэн, должно достигаться успешным генеральным сражением линейных кораблей. Много места в своих работах он отвел вопросам захвата и устройства морских баз на важнейших морских коммуникациях. Если не будут основаны базы как опора за границей, писал Мэхэн, то «военные суда Соединенных Штатов во время войны уподобятся птицам, которые не в состоянии улетать далеко от своих берегов»{479}.

«Морская война» Коломба. Английский вице-адмирал Коломб (1831–1899) в 1891 г. выпустил книгу «Морская война. Ее основные принципы и опыт». Коломб в Англии и Мэхэн в Америке в одно время создали теорию, послужившую военно-идеологическим обоснованием агрессивных устремлений американских и английских империалистов.

Англия, являясь самой крупной колониальной державой, в конце XIX века продолжала вести борьбу за сохранение своих колониальных владений и за захват новых колоний. Военно-теоретической базой для осуществления захватнической колониальной политики служила в это и последующее время теория «господства на море» Коломба — участника многих грабительских колониальных войн Англии и затем преподавателя морской стратегии и тактики в морском колледже в Гринвиче (британская военно-морская академия).

Коломб, так же как и Мэхэн, считал, что «господство на море» может быть обеспечено превосходящим флотом путем уничтожения флотов противника в генеральном морском сражении или полным и надежным заблокированием неприятельского флота. Следующими действиями должны являться десант, захват базы и затем уже совместная атака войсками и флотом приморской крепости. При этом Коломб придерживался мнения о невозможности главной атаки приморской крепости с моря; главную роль в ее захвате он предоставлял войскам, действующим с суши, с занятой до атаки базы. Английский военный теоретик считал свою теорию ведения войны на море универсальной. Для него, так же как и для Мэхэна, выводимые ими законы ведения морской войны были нерушимыми. «Я имею твердую веру в то, что основные законы морской войны, которые я старался проследить в истории столетий, в течение коих Англия строила свое могущество, безусловно, господствовали бы и во всякой морской войне, какая могла бы теперь возникнуть, — и что в подготовке и предсказании хода последней на эти законы можно было бы положиться вполне»{480}. До последнего времени, говорит он, нет ничего, что показывало бы, что «давно установленные историей морских войн законы каким-либо образом изменились»{481}. Игнорируя влияние [123] развития экономики и техники на военно-морское искусство, Коломб не признает, что принципы ведения войны на море могут изменяться в результате применения пара и брони, орудий, заряжающихся с казны, и мин. В подкрепление своих метафизических убеждений он ссылается, причем вопреки историческим фактам, на то, что якобы в его время «никто не отваживался утверждать, что железные дороги, электрический телеграф, заряжающиеся с казны орудия и ружья изменили прочно установившиеся принципы ведения войны на суше»{482}.

Коломб устанавливает различие между двумя попытками приобрести «обладание морем»; в одном случае оно ставится конечной целью, в другом — его добиваются лишь как средства для достижения какой-либо дальнейшей цели. Иллюстрацией к последнему положению являются усилия, предпринимавшиеся наполеоновской Францией, которая стремилась установить господство на море на очень короткое время для того, чтобы обеспечить перевозку морским путем через Ла-Манш военно-сухопутных сил, достаточных для завоевания Англии{483}.

Взгляды Коломба по основным стратегическим вопросам совпадают со взглядами Мэхэна. Он также переоценивал значение морской стратегии и отрывал ее от сухопутной, точнее, от общей стратегии.

Для Англии, как колониальной державы, морской флот, обеспечивавший господство на море, безусловно, являлся важнейшим условием сохранения своего могущества. М. В. Фрунзе писал: «Эксплуатация колоний была главнейшим источником обогащения британской буржуазии, и поддержание колониального господства составляло ее главнейшую военную задачу. В связи с этим обеспечение господства на море приобрело для английского капитала значение вопроса жизни и смерти. Эта идея и стала основным руководящим принципом английской военной доктрины»{484}.

Таким образом, теория «морской силы», или «владения морем», разработанная в период становления империализма одновременно американским и английским военными идеологами, проповедовала империалистические захватнические взгляды, служила обоснованием якобы естественного права американцев и англичан «править» другими народами и порабощать их. Теория «владения морем» являлась продуктом англо-американской агрессивной политики. Особенность ее состояла в том, что это «естественное право» могло осуществляться лишь благодаря наличию большого флота, превосходящего по своим силам другие флоты. «Морская сила» и «господство на море» — условия для захвата колоний и удержания [124] над ними власти, превращения их в базы флота и стратегические пункты. Захватнические цели войны американских и английских империалистов Мэхэн и Коломб полностью отражали в своей теории «владения морем». Теория Мэхэна и Коломба основана на «вечных и неизменных принципах». Они механически использовали старый опыт, противопоставляли военно-морской флот сухопутной армии и недооценивали роль последней, разделяли стратегию на морскую и сухопутную и отрывали морскую стратегию от общей государственной, игнорировали в определении самой «морской силы» экономические условия{485}. В этом порочность и реакционность теории Мэхэна и Коломба.

Однако сам термин «господство на море» нельзя связывать, как это делают буржуазные военные теоретики, только с именем Мэхэна и Коломба. В определенных сложившихся условиях той или иной войны поставленная задача добиться относительного «господства на море» является вполне реальной, обеспечивающей наряду с другими условиями победу над противником.

Перед первой мировой войной военно-морские планы Англии основывались на теории «господства на море» Мэхэна и Коломба. Их крупным продолжателем был Корбетт (1854–1922), выпустивший в 1911 г. книгу «Некоторые принципы морской стратегии». В ней он обосновывал решающую роль английского флота применительно к борьбе с Германией. По его мнению, английский флот, удерживая господство на море{486} и, следовательно, контроль над морскими сообщениями, обеспечит победу в войне. Корбетт, так же как Мэхэн и Коломб, считал, что владение морем достигается двумя основными способами — генеральным сражением и блокадой{487}. Но Корбетт в отличие от своих учителей не рекомендовал осуществлять ближнюю, закрытую блокаду, т. е. держаться блокирующему у блокированной базы на расстоянии, не досягаемом для огня береговых батарей. Наряду с генеральным сражением и блокадой он также предлагал способ ведения «малых активных операций»{488} вспомогательными силами — миноносцами, подводными лодками, торпедами и минами. Придерживаясь генерального сражения, как наиважнейшего средства, обеспечивающего господство на море, Корбетт переоценивал линейный флот и недооценивал новое могучее средство войны на море — подводные лодки, способные вести бой с боевыми кораблями, [125] а на морских сообщениях топить торговые суда противника. Не оценил он и настоящую роль в войне на море появившейся авиации.

Германский план войны на море также основывался на теории Мэхэна и Коломба; разрабатывался он под влиянием адмирала Тирпица, сторонника этой теории{489}.

* * *

Буржуазная военная теория перед мировой войной направлялась на разработку способов и форм ведения захватнической войны. Она служила целям империалистических государств, выражала их политику завоеваний, колониального грабежа, подавления прогрессивных, революционных движений. Политическая реакция и милитаризм неотделимы от деятельности военных руководителей и военных теоретиков империалистических государств, неразрывно связаны с теорией «молниеносной войны», агрессивная сущность которой наиболее полно выразилась в теории Шлиффена.

Буржуазные военные теоретики не смогли вскрыть характера будущей войны, как войны мировой, ее продолжительности, небывалого усиления роли народа и тыла, участия огромных людских масс и средств в ведении операций, особенностей позиционной борьбы. В то же время многие вопросы ведения военных действий и боя решались правильно, в соответствии с требованиями войны. Нельзя не указать, что русская военная теоретическая мысль более глубоко подходила к решению роли экономики и морального фактора в ведении войны. Победа в войне, заявлял Н. П. Михневич, не столько в числе и энергии, сколько в экономическом развитии и в превосходстве нравственности{490}, и исход войны зависит не только от действий вооруженных сил, но и от общих причин, обусловливающих жизнедеятельность государственных организмов{491}. Взгляд русских военных теоретиков на длительность войны отличался от взгляда немецких военных теоретиков. Они не превозносили скоротечность, молниеносность войны. Тот же Михневич считал, что при громадных военных средствах больших государств трудно ожидать решительных успехов и быстрого окончания войны{492}.

Военно-теоретическая мысль стран коалиций, используя опыт франко-прусской, русско-турецкой и особенно русско-японской войн, отводила большую роль охватам и обходам. [126]

Стратегическое и оперативное окружение лежало в основе наступательных действий германских армий. А. А. Незнамов, уделивший наибольшее внимание исследованию подготовки и ведения операций, подверг критике шлиффенскую теорию стратегического окружения французских армий. Он считал этот маневр всей армией (в условиях массовых миллионных армий) невыполнимым{493}. Он же выступал против французских военных теоретиков, отводивших большую роль стратегическим авангардам.

В русской военной теории на основе опыта русско-японской войны ставился вопрос о сплошном фронте, о прорывах в новых условиях, о позиционной борьбе. Н. П. Михневич подверг критике немецкую военную теорию, отвергавшую стратегические резервы, и убедительно обосновал необходимость их применения.

В искусстве подготовки и ведения боя военная теория накануне войны также отставала от современных требований. Не были более или менее полно разработаны способы и формы наступления пехоты, взаимодействия пехоты с артиллерией. Пехотные цепи, ведшие наступление, усиливались резервами и поддержками, а сама атака велась густой массой пехоты. Способы прорыва позиционной обороны не разрабатывались.

Стратегические взгляды на ведение войны на море основывались на теории «морской силы» Мэхэна и Коломба.

Военные теории нужно отличать от военной доктрины. Военно-теоретические взгляды военных деятелей на тот или иной вопрос характера вооруженной борьбы могут быть различными, тогда как военная доктрина содержит в себе военно-теоретические взгляды, принятые государством. Военная доктрина неотделима от военно-теоретических взглядов, но в ней находят отражение лишь те из них, которые официально признаны. Военно-теоретические взгляды Шлиффена стали основополагающими при разработке немецкой военной доктрины. В то же время, например, правильный взгляд отдельных русских военных деятелей и военных теоретиков на продолжительность войны не вошел в военную доктрину, и русское государство готовилось к кратковременной войне. Буржуазные военные теоретики много сделали для выяснения способов и форм ведения вооруженной борьбы, однако они не смогли предвидеть размаха будущей войны.

Определяющие политико-стратегические вопросы будущей войны были указаны. В. И. Лениным в его многочисленных работах, написанных в годы русско-японской войны, первой русской революции и в канун первой мировой войны. [127]