Новые факторы: колониальная экспансия
Когда-то французская колониальная империя принадлежала к числу могущественнейших в мире, но серия войн, завершившаяся в 1815, году привела к потере практически всех владений. В течение следующих семидесяти лет Франция — подобно прочим европейским державам — уделяла захвату колоний мало внимания. Большая часть завоеваний этого периода стала результатом либо неких локальных дипломатических кризисов, либо инициативы небольшого числа энтузиастов колониальной экспансии — примером чего могут послужить действия Луи Фэдерба (Louis Faidherbe ) в Сенегале. После франко-прусской войны 1870 года интерес к колониям возродился, и Берлинский конгресс 1878 года отметил начало борьбы держав за колонии. В течение первой половины 1880-х годов французские экспедиции в Тунис, Китай и на Мадагаскар возложили на флот новые обязанности, и, что более важно — один раз столкнули Францию с ее старым соперником — Англией.
Флот и колониальная экспансия
Флот самым непосредственным образом участвовал в колониальной экспансии Третьей республики. В это время связь между флотом и обретением новых колоний была прочнее, чем в любой другой европейской стране. Именно морские офицеры были наиболее известными сторонниками захвата колоний, и даже после того, как в 1893 году управление колониями было отделено от Морского министерства, флот по прежнему нес ответственность за их оборону{341}.
Поддержка флотом колониализма во времена Третьей республики может быть разделена на три этапа. На первом этапе — экспедиция в Тунис, 1881 год — основную роль играли соображения престижа, подобно тому, как это было при Наполеоне III, экономические же и стратегические факторы практически не учитывались. Оккупация Туниса воспринималась как символ возрождения Франции как европейской державы, и старшие офицеры флота видели в колониях лишь источник славы.
Виднейшие представители Jeune Ecole — такие, как журналист Габриэль Шармэ (Gabriel Charmes ) и адмирал Об — рассматривали захват колоний в более широком контексте обеспечения экономических и стратегических интересов государства. Для них Тунис был лишь первым шагом к овладению всем африканским побережьем Средиземного моря. Шармэ заявлял, что Франция, вслед за Турцией, должна стать «первой арабской державой мира» и что возможно захватить и сделать христианскими все арабские территории в Северной Африке и Средиземноморской Азии{342}. Указанные Шармэ причины для завоевания Северной Африки были в основном историческими и экономическими. Во многом они совпадали с аргументацией Оба в пользу французской экспансии в Леванте:
Это будет последним действием в непрерывном тысячелетнем конфликте между мусульманской Азией и христианской Европой... Но победа галилеянина — это не только победа христианской веры и европейской цивилизации над исламом и азиатским варварством... это первейшее и неоспоримое подтверждение тех традиций и целей которым старая Франция следовала на Востоке. Поскольку новая, республиканская Франция... связана с Францией вчерашнего дня ... то это должно стать залогом ее будущего возрождения{343}
Третий этап, на котором основной причиной экспансии была морская стратегия, начался уже в следующем веке. В умах морских офицеров — сторонников колониализма — в 1880-х — 90-х годах первое место занимали соображения престижа, экономические — шли вторыми, а то, как новые колонии повлияют на положение флота мало кого заботило. В 1930-х годах один из лучших стратегов Франции, адмирал Рауль-Виктор-Патрис Касте счел, что первенствовать должны именно стратегические соображения. Забавно, но при этом он счел, что французские колонии в Леванте расположены с этой точки зрения настолько неудачно, что было бы лучше немедля от них отказаться{344}.
В конце девятнадцатого века годов добывать славу в частях земного шара, не затронутых цивилизацией, было намного проще, чем в Европе. Французский флот, вместо того, чтобы принять «двухконтинентальнодержавный стандарт», предложенный в 1878 году Лами, по сути стал машиной для добывания престижа, захвата колоний, которых французскому народу не хотелось иметь, и защиты их самыми безжалостными методами от врагов, с которыми французскому народу не хотелось воевать. За колониальные амбиции пришлось платить: активность флота в колониальных войнах привела к ослаблению готовности к войне с европейским державами. Большой флот, созданный для действий в дальних морях, был практически бесполезен для боя против европейских флотов, а огромные суммы растворялись в недрах администрации флота. Вдобавок, пока, наконец, объединение под одной крышей управления колониями и флотом не было отменено в 1893 году, министр флота много времени уделял колониальным проблемам.
Что еще более важно — это объединение вело к постоянным попыткам скрыть настоящую цену колониальной экспансии путем смешивания расходов на флот и расходов на колонии{345}. Несмотря на постоянный рост последних, большие суммы, необходимые для действий в колониях, брались из бюджета флота. Многие офицеры — в том числе почти весь Корпус морской пехоты и Корпус морской артиллерии — постоянно были заняты в колониях. Немалая часть исследований и завоеваний осуществлялась офицерами флота — такими как Франсис Гарнье (Francis Garnier ) и Анри Ривьер (Henri Riviere )- в Тонкине, и Пьер Саворньян де Бразза (Pierre Savorgnan de Brazza )- в Конго. Когда это было возможно, действия этих офицеров преподносились как свершившийся факт, и затраты покрывались из средств, выделенных на технику и личный состав — и только когда войны выходили из под контроля, министру приходилось запрашивать дополнительные средства. Депутатам было невдомек, сколько средств, предназначенных для усиления флота в Средиземноморье и Канале расходовалось в местах, подобных Конго — пока, наконец, Жюль Ферри, инициатор Тонкинской войны, не довел это до их сведения.
Корпус морской пехоты, расходы на который были, по сути, частью затрат на колонии, должен был также выполнять весьма важную задачу — нести гарнизонную службу в фортах в метрополии. В период колониальной экспансии из рядов этого корпуса вышли такие известные командиры, как Альфред-Амеде Додд (Alfred-Amedee Dodds ) (Дагомея), Луи-Александр-Эспри-Гастон Бриер де л'Исль (Louis-Alexandre-Esprit-Gaston Briere de l'Isle ) (Сенегал) Шарль-Мари-Эмануэль Манжен (Charles-Marie-Emmanuel Mangin ) (Марокко) и Жозеф-Симон Галлиени (Joseph-Simon Gallieni ) (Мадагаскар). Кроме того, практически вся экспедиция Жана-Батиста Маршана (Jean-Baptiste Marchand ), вступившая в конфронтацию с англичанами на Ниле у Фашоды в 1898 году, также состояла из морских пехотинцев{346}. Однако это сказывалось на выполнении своих обязанностей в метрополии. Из-за того, что морские пехотинцы несли службу в колониях, в корпус набирали исключительно добровольцев — что далеко не всегда положительно сказывалось на качестве и количестве личного состава. Так как число требуемых для службы в колониях морских пехотинцев росло, гарнизонам в метрополии не оставалось ничего другого, как отправлять туда прошедших подготовку новобранцев. Численность многих гарнизонов составляла в результате была снижена на 50–75 процентов от номинальной{347}. В случае войны большая часть этих гарнизонов была бы включена в состав регулярной армии. Чтобы обеспечить в случае войны выделение 5 000 человек для крепостных гарнизонов, к 1898 году флот насчитывал в своих рядах 82 000 пехотинцев — как европейцев, так и туземцев — и 46 000 резервистов, на которых ежегодно уходило 20 миллионов франков{348}. Значительные недостатки обороны побережья метрополии и колоний, обнажившиеся во время фашодского кризиса, были прямым следствием гибридности этой системы.
Ситуация в корпусе морской артиллерии была даже хуже. Артиллеристы — настоящая элита флота — проектировали пушки, служили в колониальной артиллерии, и отвечали за инженерные работы в колониях. В корпусе было два полка — конной и горной артиллерии, а также батальоны саперов и инженеров. Комплектовались эти части в большинстве своем специально подготавливаемыми солдатами колониальных войск — в жизни не видевшими военного корабля. Типичной для артиллериста тех времен была карьера генерала Гюстава Борньи-Деборде (Gustave Borgnis-Desbordes ). Начав свою службу в Тулоне он продолжил ее в Индокитае, затем провел три года в Париже в качестве помощника генерала. Затем, возвратившись в колонии, он возглавил экспедицию, позволившую соединить Верхний Сенегал с рекой Нигер, затем был переведен в Тонкин, потом — в новую Каледонию и наконец назад, в Тонкин. С 1890 по 1899 он был отвечал за технические работы корпуса, и закончил свою карьеру организуя оборону Индокитая. Другой столь же успешно служивший офицер, генерал Проспер-Жюль Шарбонье (Prosper-Jules Charbonnier ) описывал свою жизнь как «разрезанную на куски длиной по три года каждый, заполненные выполнением самых разных задач в совершенно разном климате... с неясными перспективами, противоположными впечатлениями, заставляющими тратить жизнь на выполнение тысячи так и незаконченных дел»{349}.
Конечно же, подобные условия порождали в столь серьезном деле как создание новых пушек определенную неразбериху. Колониальная политика, из-за тонкостей которой министр не рисковал запрашивать Палату о выделении дополнительных людских ресурсов, ослабляла флот. Средний период между кампаниями в колониях колебался от двух до восьми лет, и продвижения по службе можно было добиться именно в колониях — не во Франции{350}. Однако время, которое уходило у лучших французских специалистов по баллистике на колониальные исследования и написание по их итогам таких работ как «Классификация лесов Кохинхина» и «Грамматика языка фульбе», вряд ли можно было расценить как потраченное с пользой{351}. Единственный проигрыш французской артиллерии англичанам — в деле введения скорострельной среднекалиберной артиллерии в 1890-х годах — был вызван в основном нехваткой у французов специалистов для достаточно быстрого проведения необходимых экспериментов. Выглядевшее вполне логичным подразделение Корпуса морской артиллерии на специальную группу артиллеристов-инженеров и колониальную артиллерию, предложенное в 1884 году, не было проведено в жизнь в течение еще шестнадцати лет, и было полностью утверждено лишь в 1909 году.
Для морской пехоты, морской артиллерии, да и всего флота в целом, смешивание расходов и сил предназначенных для метрополии и колоний — часто совершенно осознанное — оказывалось пагубным, как в смысле технической эффективности, так и в смысле интереса к службе. Это ставило флот в крайне двусмысленную позицию по отношению к общественному мнению, и вело к стремлению утаивать, уклоняться и в конце концов — притворно отступать перед часто необоснованными обвинениями в неэффективности флота. Те, кто берутся осуждать французский флот за провалы в соперничестве с Англией, Германией и Италией в последовавшие десятилетия должны помнить о том, что задача проведения колониальной экспансии была возложена на именно на флот. В конце концов, британская армия, также как и французский флот отвечавшая за проведение колониальной политики, не менее часто подвергалась критике и обвинениям в неэффективности.
Тунисская экспедиция
С самого начала колониальной экспансии, проводимой Третьей республикой по тем же причинам, по которым устраивал заморские экспедиции Наполеон III, она пользовалась поддержкой большинства морских офицеров. В первой же серьезной экспедиции первенство престижа и политических мотивов над стратегическими соображениями выявилось совершенно четко — хотя, надо отметить, что завоевание Туниса и отдало французам Бизерту, могущую быть превращенной в «Тулон африканского побережья» Средиземного моря. К чести флота надо отметить, что и французские политики, договорившиеся о свободе действий в отношении Туниса на Берлинском конгрессе 1878 года, и согласившиеся на это англичане, учитывали в основном лишь ту роль, которую Тунис мог сыграть в решении Восточного вопроса — основной дипломатической проблемы тех дней, и не обращали внимание на его стратегическое значение. Французские политики также рассматривали Тунис как символ возрождения Франции как европейской державы, а сами англичане были вполне удовлетворены тем, что обменяли его на свободу действий в отношении Кипра.
Заявления итальянских историков, что англичане отдали Тунис французам, чтобы не допустить его перехода к Италии, безосновательны{352}. Представитель Италии на конгрессе, Франческо Криспи (Francesco Crispi ), опровергает эту теорию{353}. Один из участвовавших британцев пишет:
Когда Деказ (французский представитель) постарался настроить нас против планов Италии в отношении Туниса, он указал на опасность, которой будет подвергаться Мальта в том случае, если она окажется между Сицилией и итальянским Тунисом, но мне никогда не казалось, что эту угрозу следует рассматривать всерьез{354}.
Во французском флоте макиавеллевскую идею обеспечить позиции в тылу у англичан также упустили из вида. Игнорирование возможностей, предоставляемых Бизертой, и непонимание важности военно-морских баз объясняются полным пренебрежением стратегическими соображениями с обеих сторон. Военно-морской аспект проблемы даже не упоминался в предварительных переговорах.
В тот момент, когда французы в 1881 году высаживались в Тунисе, Бизерта была не более чем одной из открытых якорных стоянок на незащищенном от ветра побережье Северной Африки. Северное побережье Туниса имело много общего с побережьем Алжира, и ничто не указывало на то, что Бизерта чем-то отличается от портов Алжира. Защищенные построенными из бетонных блоков волнорезами, они были вполне пригодны для коммерческих целей — но были беззащитны для обстрела с моря. В результате полувекового обладания французами Алжиром флот так и не создал там никакой структуры{355}.
Но позади гряды прибрежных холмов, напоминавших о римских временах, находился ряд оставшихся от древних озер впадин и низин. Идея восстановить плодородие Сахары, затопив морскими водами некоторые из них, уже давно привлекала внимание, и когда еще Тунис находился в номинальной зависимости от Турции, подобная возможность была изучена французскими инженерами, работавшими в районе Габы на юге Туниса{356}. Каким бы не было влияние, оказанное столь масштабным предприятием на климат, превращение небольшой бухты в морскую базу, защищенную грядой укрепленных холмов было явным развитием этой идеи.
Бизерта 1881 года была обычным грязным арабским рыболовецким городком на открытом рейде, соединенным мелкой извилистой речкой длиной около десяти миль с двумя большими озерами. Единственное, чем эти низины отличались от множества других, так это тем, что они не высохли до конца. В 1845 году лейтенант (позднее — адмирал) британского флота Томас Э. Б. Спрэтт (Thomas A.B.Spratt ) посетил эти места и изучил озера. Меньшее, и наиболее удаленное от берега пресноводное озеро из-за наносных пород было неглубоким и значения не имело. Первое же озеро — соленое — имело практически повсюду глубину около тридцати шести футов. Это озеро — длиной около восьми миль и шириной шесть миль — было закрыто от моря грядой холмов{357}. В своем докладе Адмиралтейству Спрэтт отмечал возможность соединить это озеро с морем напрямую Это позабытый доклад, и письмо Спрэтта лорду Кларенсу Пэйджету (Clarence Paget ), написанное в 1864 году, было единственными документами, которыми располагало Адмиралтейство для того, чтобы оценить значение Бизерты{358}.
Французское морское министерство рассматривало экспедицию в Тунис как недорогой способ повышения престижа — в духе войн Наполеона III. Проведение операции выявило явно недостаточную подготовку флота — характерную, впрочем, для флотов девятнадцатого века. Хотя экспедиция была ускорена из-за итальянских провокаций в Тунисе, французы все же обдумывали возможность проведения такой операции по меньшей мере двадцать лет. Тем не менее, все что у них было — это набросок плана, разработанный морским министром, адмиралом Клуэ. Французы не располагали ни картой побережья Туниса, ни тем более мест высадки — каждый раз им приходилось высылать вперед корабль для замера глубин.
Французы ничего не знали не только о Тунисе — их информация о двух флотах, могущих вмешаться в операцию, также была неполной. 17 апреля 1881 года, через две недели после принятия решения о вторжении, адмирал Анри-Жюль-Франсуа Гарно (Henri-Jules-Francois Garnault ), командир Маневренной эскадры, практически не располагал сведениями ни об итальянском флоте, ни о его базе — Ла Специи. Наконец, он получил сведения 12 мая — в письме, отправленном 29 апреля военным атташе в Риме. Сведения о турецком флоте пришли тремя днями раньше. От того момента, как Гарно получил приказ «быть готовым к любым неожиданностям» до того, как он получил первую официальную информацию о силах, с которым ему, возможно, пришлось бы иметь дело, прошел месяц и два дня{359}.
Еще в 1878 году было решено, что Бизерта будет первым из «стратегических пунктов», которые следует оккупировать — причиной чего была незначительность этого порта! Немедленная оккупация Ла Гулетта, порта самого Туниса, могла вызвать слишком сильную международную реакцию. Вся информация, которой располагали французы о Бизерте сводилась к краткой заметке, сделанной одним из лучших картографов флота, адмиралом Амеде-Эрнестом Муше (Amedee-Ernest Mouchez ).
Хорошо прикрытая от ветра с ЮЗ и СЗ, стоянка плоха при ветре ССЗ и очень плоха — при ветре с С... Устье реки очень узкое, и почти засыпано галькой{360}.
Ничего, подобного докладу Спрэтта у французов не было — для них Бизерта ничем не отличалась от любой другой североафриканской якорной стоянки{361}.
Высадка прошла много проще, чем предвидел Муше, и командующий высадкой адмирал Альфред Конрад (Alfred Conrad ) в своем рапорте от 5 мая с энтузиазмом говорил о возможностях, предоставляемых этой стоянкой.
Размеры стоянки и порта достаточны, чтобы создать здесь морскую станцию, которая — учитывая ее местоположение относительно пароходных путей между Гибралтаром и Суэцем — будет наиважнейшей из всех станций на североафриканском побережье{362}.
Однако даже тогда идея прокопать канал между соленым озером и морем еще не возникла.
Министр иностранных дел Англии, лорд Грэнвилл, считавший, что отхваченный в Берлине кусок проглотить будет непросто, после оккупации порта французами поднял вопрос о возможности использовать его в качестве военно-морской базы, что привело к обнаружению доклада Спрэтта. Он получил от французов официальное заявление, гласившее:
Что бы не предпринималось частными компаниями в Бизерте, в наши намерения не входит потратить огромные суммы и начать титанические работы, которые абсолютно необходимы для того, чтобы превратить это место в военный порт{363}.
Эта не слишком твердая гарантия стала единственным обещанием, ограничивающим французов в решении вопроса с Бизертой. Все уже было обговорено в Берлине и все попытки Спрэтта поднять общественное мнение были безуспешны{364}. Французские дипломаты, игнорируя доклад Конрада, с легкостью давали гарантии — и впоследствии были удивлены, что англичане знали о возможностях этого порта. Позднее премьер-министр Жюль Ферри сделал часто цитируемое заявление «я знал, что если я захвачу Тунис, я получу Бизерту»{365}. Однако, это было не более чем заявление политика, обнаружившего, что найденный им позолоченный кирпич на самом деле является золотым слитком, и претендующим в честь этого на способности провидца.
До того момента, когда Бизерта стала серьезным фактором в балансе сил на Средиземном море, прошло двадцать лет. Причиной задержки были как обещания дипломатов, так и невысокое мнение о ценности морских баз приверженцев традиционной военно-морской школы. По мнению адмирала Кранца «для нас недостаточность сил флота могла быть исправлена только усилением самого флота; постройка нескольких фортов и молов не могла скомпенсировать малое число боевых единиц»{366}. Английские специалисты, демонстрируя оптимизм, соглашались с ним: «баланс сил в Средиземноморье мог быть изменен только ростом военно-морских сил. Создание военно-морских баз — сколь угодно мощных — не могло сказаться на нем»{367}. По мнению другого, «важно количество вражеских броненосцев, а не то, стоят ли они в одном порту, или в полудюжине»{368}.
Италии французы никаких обещаний в отношении Бизерты не давали. То, что они не воспринимали итальянцев как серьезных противников, демонстрировалось не только тем, что они даже не удосужились собрать побольше информации об итальянском флоте, но и тем, что сторонники полезности нового приобретения смотрели в первую очередь на положение Бизерты относительно Мальты и торговых путей в Индию, а во вторую — на положение ее относительно Леванта, воспринимая ее как первый шаг на пути к его захвату. О том, что Бизерта может стать серьезной угрозой Италии и речи не шло. То обстоятельство, что этот порт находится напротив не только Мальты, но и широко открытых ворот между Сардинией и Сицилией, ведущих прямо к Неаполю, было осознано позже. Хотя экспедиция и была ускорена итальянскими провокациями в Тунисе, в действиях французских дипломатов, содействовавших проведению операции, нельзя не увидеть откровенного игнорирования Италии, эффекта, который операция окажет на настроения в Европе, и военного значения нового приобретения. Тунис наглядно демонстрирует отношение французов к Италии и ее флоту в период, предшествовавший лету 1890 года — то есть, тому моменту когда Франция внезапно осознала что едва ли может претендовать на гегемонию на Средиземном море.
В мае 1882 года Германия, Австрия и Италия заключили Тройственный союз, периодически возобновлявшийся, и просуществовавший до 1915 года. Союз давал Италии защиту от французского вторжения в обмен на отказ от ирредентистской агитации против Австрии и заключения каких-либо союзов с Россией в отношении Балкан и восточного Средиземноморья. Однако никакой дополнительной поддержки своих амбиций в отношении западного Средиземноморья Италия не получила, о чем Бисмарк не преминул сообщить французам. Его лояльное отношение к действиям Франции в Тунисе и Марокко в 1881 году убедило Францию, что этот союз не представляет дополнительной угрозы ее владениям в Северной Африке.
Отношение же французов к действиям Англии было совсем другим. Противодействие лорда Грэнвилла операции в Тунисе привело к тому, что Англия стала восприниматься как соперник в деле обретения колоний, и то, что в следующем году англичане, обыграв французскую дипломатию, оккупировали Египет, только подтвердило это. В течение следующих нескольких лет колониальное соперничество Франции и Англии распространилось из Средиземноморья почти по всему земному шару.
Колониальные операции Ферри и реакция Англии
Жюль Ферри, возглавлявший правительство в течении необычайно долгого времени — с февраля 1883 по март 1885 года, был решительным сторонником французской колониальной экспансии, приведшей к возобновлению вражды с Англией. Чувствуя неприятие парламентом своих колониальных авантюр, он предпочитал добиваться своих целей не ставя себя в такое положение, когда ему придется просить у парламента одобрения своих действий. В духе Наполеона III он задействовал французский флот в проведении одновременно двух необъявленных войн — в Тонкине и на Мадагаскаре. Обе войны велись с недостаточными силами и не привлекали внимания общественности. Как и в случае с Тунисом, при принятии решения о начале этих войн соображения стратегии практически не учитывались.
Наиболее известной из «телеграфных войн» (получивших свое название из-за широкого использования для управления операциями из Парижа телеграфной связи) Ферри стала кампания, проведенная в 1884–85 году адмиралом Курбэ против Китая, начатая вскоре после установления Францией протектората на Тонкином. Курбэ первым делом захватил в качестве «залога» угольные шахты Килунга на Формозе, в то время как часть его сил наблюдала за китайским флотом на реке Мин у Фучжоу. Узнав от Ферри, что тот не рискует запрашивать парламент о выделении войск для удержания Килунга, французы обстреляли Килунг. Ферри приказал что постановка на голосование новых кредитов должна стать сигналом для атаки китайского флота и арсенала в Фучжоу. В августе 1884 года Курбэ поднялся вверх по реке Мин, уничтожил флот, арсенал, и перебил множество китайцев, после чего — пока нейтральные британские суда перевозили оставшиеся китайские войска в Шанхай — продолжил крейсерство. Ферри решил нанести удар по Пекину, но вынужденный под давлением англичан отказаться от захвата порта Вей Хай Вей (Порт Артур), на котором настаивал Курбэ, он в конце концов приказал блокировать перевозки риса из региона Янцзы на север. В то же время он отправил Курбэ обратно к Килунгу. Город был оккупирован.
Курбэ провел зиму 1884 года блокируя Формозу и теряя людей от не слишком здорового климата Килунга — постоянно запрашивая разрешения перевести свою эскадру на Пескадорские острова. Эти острова, находящиеся между Формозой и материком, и являвшиеся превосходной стратегической позицией и отличной гаванью, Курбэ хотел сохранить для Франции после окончания войны. За четыре дня до того, как сведения о поражении французских войск у Ланг Сона достигли Парижа и привели к падению Ферри, тот телеграфировал Курбэ: «Учитывайте возможность, что нам удастся сохранить эти острова»{369}. На острова были переведены склады из Килунга, установлена береговая артиллерия, и начата постройка сооружений для организации военно-морской базы. Любопытно, насколько поздно стратегические соображения повлияли на решение сохранить для себя этот «Гибралтар Тихого океана».
В результате войны французы не добились почти ничего кроме подтверждения протектората над Тонкином. Преемник Ферри эвакуировал Пескадорские острова под давлением англичан, которые отвергли предложение французов компенсировать их частью Тонкина, и вместо этого сами ушли из Порт Гамильтон на островах Со До. В июне 1885 Курбэ, истощенный кампанией, скончался на борту своего флагмана{370}.
Мадагаскарская операция была схожа с тонкинской во всем, за исключением финала. Предшественник Ферри отправил в начале 1883 года на остров экспедицию под командованием адмирала Пьера-Жозефа-Гюстава Пьера, отдав приказ полностью захватить остров. Пьер умер во время этой экспедиции, но его преемникам, адмиралам Шарлю-Эжену Галиберу (Charles-Eugene Galiber ) и Полю-Эмилю Мио (Paul-Emile Miot ) удалось установить контроль над мальгашскими портами. В частности, обширный залив Диего-Суарез на северной оконечности острова был оккупирован 12 ноября 1884 года. Колониалистам удалось спасти его во время последовавшего за падением Ферри упадка. Договор 1885 года давал французам право основать в этом месте военно-морскую базу, хотя спешка при заключении договора и привела к тому, что границы были проведены слишком близко к заливу{371}.
Инцидент с Китаем и мадагаскарская кампания ухудшили отношения между Англией и Францией, и без того осложненные египетским кризисом 1882–83 годов. Британцы запретили французским кораблям бункероваться в Адене на том основании, что Франция находится в состоянии войны с Китаем, а действия французов у китайских берегов настолько серьезно повредили британской торговле опиумом и чаем, что лондонская Times в передовой статье 8 сентября 1884 года практически настаивал на том, чтобы Китай объявил войну Франции — что позволило бы англичанам закрыть доступ в свои порты для французских судов. Рисовая блокада, подозрительно быстро признанная Россией и Германией, была расценена в Англии как пробный шар в деле признания поставок продовольствия военной контрабандой.
В 1884 году в Англии началась целая общественная кампания направленная против слабости флота. В немалой степени ее причинами стала боязнь мощи французского флота, порожденная сведениями о том, что французам почти удалось достичь равенства по броненосцам и превзойти англичан по миноносцам и артиллерии. 2 декабря 1884 года Первый Лорд Адмиралтейства граф Нортбрук впервые упомянул французский флот как стандарт, с которым англичанам следует сравнивать свой флот, и в тот же день лорд Брассей (Brassey ) представил на рассмотрение Парламента программу, по которой английский флот должен быть равен соединенному флоту Франции и любой другой державы{372}. Этой «любой другой державой» не была Италия, и учитывая состояние флотов Германии и России можно утверждать, что британцы — несмотря на франко-германское соглашение в отношении колониальных дел, и опасность франко-русского союза — в своих расчетах всерьез принимали только Францию. Среди кораблей, постройка которых была начата в 1885–88 года были четыре броненосца: «Виктория» и «Санс Парей», ставшие — со своими двумя 16.25-дюймовыми 110-тонными пушками в носовой башне — едва ли не наихудшими представителями кораблей-монстров, должных уничтожать противника «одним ударом», и «Найл» и «Трафальгар» — чей проект базировался на принципах не «Инфлексибла», а «Девастейшна», к которым англичане не обращались с 1875 года. Что не менее важно, эта программа предусматривала постройку девяти крейсеров с броневым поясом типа «Орландо», в задачу которых входило противостояние новейшим русским рейдерам, одиннадцати малых бронепалубных крейсеров для «патрулирования внутренних морей», пяти крейсеров для защиты Австралии, восьми минных крейсеров, и корабля-матки миноносцев. Это продемонстрировало, что англичане начали заботиться о защите своей торговле — по крайней мере, в водах метрополии{373}.
Французский колониализм после Ферри
Французские колониалисты восприняли падение Ферри в марте 1885 года не как поворотную точку, но как передышку. Поскольку на тот момент дальнейшая экспансия была невозможна, они сочли, что пришло время осуществить две важнейшие задачи: организовать защиту приобретенных колоний и обеспечить путь в Индию.
То, что Франции нужны опорные пункты на пути на Восток продемонстрировало поведение Англии во время войны с Китаем. Инцидент в Адене неожиданно превратил Обок, ближайший к нему французский плацдарм на Красном море, в крайне важный пункт. Хотя французы получили его еще в 1862 году благодаря договору с местным вождем, угольная станция была учреждена там только после того, как французы были вынуждены к этому англичанами. То, что Обок находился недалеко от Адена и был открыт с моря, делало невозможным его защиту. Кроме того, надо было учитывать нормальный для Красного моря климат: один из сторонников укрепления Обока признавал что в летний день температура могла достигать 130 градусов (по Фаренгейту — по Цельсию лишь 54 ) Тем не менее, в 1884 году французы послали экспедицию в Шаих Саид на другом берегу пролива, чтобы проверить гавань, в которой они бункеровались в 1870 году. За прошедшие пятнадцать лет там обосновались турки, но в канун падения Ферри Министерство иностранных дел начало предпринимать дипломатические усилия для их вытеснения. Некоторые колониалисты заявляли, что Обок и Саид образуют «новый Гибралтар», который нейтрализует Аден и заменит его в качестве порта для бункеровки{374}.
Но для большинства колониалистов Обок был лишь придорожной станцией, а Тунис, Мадагаскар и Тонкин — опорными пунктами на пути в Китайское море. Примечательная небольшая брошюра, озаглавленная Les colonies necessaires — «Необходимые колонии», описывала основные положения французской политики по созданию пути на Восток{375}. Автор книги был одним из старших офицеров, тесно связанных с политикой Ферри — возможно, им был министр флота при Ферри адмирал Пейрон, или его преемник — адмирал Галибер. Назначение Галибера, только что вернувшегося с Мадагаскара, на пост морского министра, продемонстрировало, что падение Ферри обозначает паузу, но не отказ от колониальной политики. Автор начинал свою аргументацию с того, что приход к власти в Англии консервативного правительства означает не только принятие мер по усилению флота, но и изменения в дипломатической ситуации в Европе. «Россия, ныне являющаяся частью берлинской оси, может быть ей отвергнута, чтобы освободить место для ее вечного соперника», Англии. Это значило, что Франции — возможно — придется столкнуться с грозной коалицией Германии, Италии и Англии. Единственным способом избежать этого было поддержание французской военно-морской мощи на уровне «достаточном, чтобы проверить английскую... После того, как Франция восстановит свое военное равенство с Германией, ситуация в Европе определится соотношением морских сил Франции и Англии»{376}. Он пояснял, что
Голова Англии находится на Британских островах, ее тело — в Индии, а ее члены охватывают весь земной шар. Торговые пути, соединяющие Англию с Индией, источником ее промышленной деятельности и силы — важнейшая артерия ее организма{377}.
В брошюре, таким образом, развивалась гужаровская идея перерезания пути в Индию в Средиземноморье, и указывалось, что свои действия французы должны будут предпринимать, опираясь на три ключевых пункта — «необходимые колонии». Тунис был необходим, «чтобы держать под ударом Мальту, и угрожать прямым торговым маршрутам в том единственном месте, где они были уязвимы для нас». Мадагаскар был необходим, чтобы «перерезать обходные пути вокруг мыса Доброй Надежды». Наконец, Тонкин находящийся в «Китайском и Индийском морях... где было сконцентрировано почти все благосостояние и более половины (английского) торгового флота» был противовесом Гонконгу и Сингапуру, позволял перерезать путь через Панамский канал и держать Индию под угрозой удара с фланга.
Автор ничего не говорил о Бресте, и упоминал, что Дакар слишком далек от Мадагаскара, чтобы быть полезным. Культ «Алабамы» и «зов Востока» были столь сильны, что Франция, находившаяся рядом с сердцем Британской империи, изыскивала возможности для нанесения удара по периферии. Когда павший премьер-министр Ферри предпринял в Палате — несмотря на яростное негодование — попытку спасти хотя бы Диего-Суарез, он прибег к тем же аргументам:
В этой морской войне решительная битва произойдет не в Канале, и не в Средиземноморье. Марсель и Тулон могут быть защищены в Индийском океане и Китайском море не менее эффективно, чем в Средиземноморье и Канале... Условия морской войны коренным образом изменились... Вот почему нам нужен Тунис; вот почему нам нужен Сайгон и Кохинхин; вот почему нам нужен Мадагаскар; вот почему мы находимся в Диего-Суарезе и Вохемаре — и никогда оттуда не уйдем!{378}
Если Англия займет в германской системе союзов место России, то — утверждал анонимный автор — Россия и Франция вместе могут противостоять англо-германскому союзу.
В каждом направлении, в котором Российская империя неизбежно будет расширяться... французские армия и флот смогут ударит в тыл единственной державе мира, способной остановить ее наступление; на наших восточных границах — из Франции, в Китае — из Кохинхина, и на английских путях в Индию — с Мадагаскара и из Туниса{379}.
Тунис, Тонкин и Мадагаскар были лишь этапами пути на Восток, пройденными при Ферри, но французскими колониалистами эти победы рассматривались лишь как первый шаг. Франция была не азиатской или африканской — но мировой морской державой. Вторым шагом должно было стать перерезывание пути через Панамский канал. Новая Каледония, Таити, Наветренные острова, должны были быть связаны Панамой с французскими Антильскими островами, замкнув таким образом кольцо французских владений вокруг земного шара{380}. По планам Оба в это кольцо должны были входить Тунис, Обок, Мадагаскар, Сайгон, Тонкин, Нумеа, Таити, Туамоту, Панамский канал и Гваделупа — а Дакар и Габон должны были прикрывать фланги{381}.
В 1878 году Франция на Берлинском конгрессе получила только закуску; семь лет спустя она мечтала уже о том, чтобы достигнуть того же, чего Англия достигала в течение трех веков. Речь шла и о получении Коринфского перешейка и Панамы, постройке канала через Малайский полуостров, о мелиорации Сахары. Усиление флота и борьбы за колонии шли рука об руку с ростом французского национализма — в 1882 году Поль Дерулед (Paul Deroulede ) организовал экстремистскую Лигу патриотов. Говоря словами Оба: «Патриотизм, в те мрачные времена, стал религией, требовавшей от своих сторонников следования двум главным добродетелям — Вере и Надежде»{382}.
Колониализм и впрямь стал религией, движущей силой которой были боязнь английской зависти и жадности. Когда один из французов говорил о Майоте — острове с населением в 10000 негров и 100 белых, лежащем в Индийском океане, что «если эта прекрасная колония разделит судьбу Маврикия, Индии и Канады, это будет страшным ударом для Франции», то он ни капли не шутил — напротив, был совершенно серьезен{383}. Призыв редактора издания, с которым сотрудничал Об, хорошо отражал умонастроения французских колониалистов:
Позвольте же нам продолжить работу, начатую в семнадцатом веке... Пусть Индокитай заменит Индию, пусть Мадагаскар станет новой Восточной Францией, пусть Гвиана свяжет нас с Бразилией, и пусть Африка компенсирует нам потери в Северной Америке. Это станет подтверждением нашего Возрождения, Мощи и Славы{384}.