Глава XIX.

Краткий общий обзор — Роль флота и политика Великобритании в Революционных и Наполеоновских войнах

Война Французской революции застала Великобританию неподготовленной. В течение почти десяти лет у кормила ее правления стоял младший Питт, который, хотя и унаследовал высокий дух и непреклонную энергию своего отца, но предпочитал мир войне и старался обеспечить величие и благосостояние своего отечества путем развития его торговли и промышленности и мудрым управлением его финансами. Сообразно с этим он стремился к сокращению расходов различных ведомств, и в том числе военного и даже морского. Еще 17 февраля 1792 года — т. е. после того как революция продолжалась уже почти три года, и накануне объявления Францией войны Пруссии и Австрии — он высказал свою надежду на долгие годы мира для Британской монархии, сметы которой были, сообразно с этим, рассчитаны лишь на шестнадцать тысяч матросов и солдат морской пехоты и артиллерии. «В истории нашего отечества, — сказал он, — не было, наверно, момента, когда, на основании положения Европы, можно было бы с большим, чем в настоящее время, основанием ожидать еще пятнадцати лет мира». Когда началась война с Германией, Великобритания провозгласила свой нейтралитет и неуклонно затем соблюдала его. Ее министр неоднократно заявлял как Франции, так и ее врагам о принятом решении не вмешиваться во внутренние дела этого государства. Решения этого не поколебали и грозные события последовавшего лета и осени: атаки Тюильри, произведенные 20 июня и 10 августа, арест короля, последовавший непосредственно за второй из них, революционные сентябрьские убийства и, наконец, низложение короля и провозглашение республики. События эти нанесли, конечно, ряд ударов общественному мнению Великобритании, оттолкнув от революции ее друзей и ожесточив ее врагов; и симпатия, которую могли иметь, министры к движению французов по пути к свободе, была, без сомнения, охлаждена и порвана излишествами и анархией, отметившими шаги их на этом пути. Каковы бы, однако же, ни были личные чувства министров, их публичные действия, равно как и их частная переписка, поскольку она известна до сих пор, не обнаруживают почти вплоть до конца 1792 года ни малейшего намерения уклониться от строгого, и даже холодного нейтралитета.

Предводители партии, имевшей в это время во Франции наибольшее влияние на ход революции, давно уже признали войну с другими государствами за надежнейшее средство уничтожить монархию и объединить общественное чувство в симпатии к республике революции. И ход событий оправдал их ожидание. Пруссия и Австрия своим вызывающим образом действий дали повод к неудовольствию, и хотя они, или по крайней мере последняя держава, и не были расположены доводить дело до крайности, но все же была объявлена война, вслед за чем последовало падение монархии. Но была одна нация, относительно которой революционерам казалось, что они симпатизируют ей и, в свою очередь, пользуются ее симпатией, как целого. Это была английская нация; между Англией и Францией должна была существовать дружба и взаимопомощь в достижении общей цели. Французские предводители сделали здесь роковую ошибку в своем понимании характера английской свободы и свойства ее последовательных приближений к наличным условиям, выход за пределы которых составлял предмет надежд англичан. Почитание прежнего и, в главном, настоящего порядка вещей, глубокое уважение к закону и закономерному способу производства необходимых перемен, постоянное сообразование со старинными правами и обычаями английского народа; признание приобретенных прав, сделок и договоров — таковы были сдерживающие мотивы, изменявшие и направлявшие действия англичан даже в минуты глубокого увлечения. Во Французской же революции господствовал дух разрушения. Нормой для суждения обо всех делах человеческих служила провозглашенная вождями революции декларация прав человека, несомненно, содержавшая в себе много благородных, верных и в высшей степени важных принципов. Но если что-либо из существующего не подходило сразу же под эти принципы, то против него призывались силы революции, которые и должны были смести это с лица земли. Никакое уважение к прошлому, никакие права, приобретенные в силу давности, никакие договоры, представлявшиеся несогласными с естественными правами, не должны были влиять на действия революционеров. Они должны были разрушать и затем заново строить с самого основания, сообразуясь лишь с собственными истолкованиями требований справедливости.

Таким образом, направления и цели обеих наций были совершенно различны, и так как они служили лишь выразителями национального темперамента, то и надежда на симпатию и содействие оказывалась призрачной. Но это было естественное заблуждение, вызванное в сердцах легковерных французов заявлениями многих пылких друзей свободы среди соревнующейся нации и более грозными словами ограниченного числа революционных обществ. Первые из них вскоре же и отстранились, вследствие жестокостей, которые начали пятнать собой успехи революции; что же касается вторых, то, принятые французскими предводителями за выразителей чувств английской нации, в отличие от ее правительства, они содействовали лишь тому, чтобы дальше увлечь французов на их пути безрассудной вражды к существующим учреждениям, приведшем к войне с Великобританией.

Несмотря, однако же, на все это, пока выразители французского общественного чувства ограничивались насильственными и беззаконными действиями в пределах собственного отечества и не переходившими в дело «декламациями» против правительств и учреждений других государств, британское министерство, хотя и было настороже, но оставалось спокойным. Сохранились частные письма, написанные в начале ноября 1792 года первым министром и его родственником, лордом Гренвилем, бывшим в то время министром иностранных дел, и из этих писем видно, что названные государственные люди были довольны, что им удалось сохранить нейтралитет Великобритании до тех пор и надеялись, хотя и не без опасения, на дальнейшее его продолжение. Однако же 19-го числа этого месяца Национальный конвент, соединявший в себе тогда как исполнительную, так и законодательную функции французского правительства, принял декларацию, обещавшую братство и поддержку всем народам, которые пожелают вернуть себе свободу. Вместе с тем он сделал распоряжения относительно того, чтобы надлежащие административные власти дали республиканским полководцам необходимые инструкции об оказании помощи тем народам и о защите тех граждан, которые подвергались или могли подвергнуться преследованию из-за своей преданности делу свободы. Последовавшее распоряжение о переводе этого декрета (ибо в действительности это был декрет) на все языки и о напечатании его в этих переводах было сделано как бы для того, чтобы ярче выставить его истинную цель.

Этим официальным актом французское правительство сделало крупный и важный шаг, коренным образом изменивший его отношения ко всем другим государствам. В декрете не упоминались те правительства, с которыми воевала Франция, и не было оговорки о том, чтобы его выражение относилось только до их народов. Напротив, когда месяц спустя один из членов Конвента предложил вставить в декрет слова, которыми ограничивалась бы сфера его применения лишь теми народами, «против тиранов которых Франция вела или должна была потом вести войну», и мотивом к такому дополнению выставит желание устранить неудовольствие Великобритании, то предложение это не встретило поддержки. Был рассмотрен предшествовавший вопрос, после чего Конвент перешел к другим делам.

Лица, в руках которых находились в то время силы Франции, перешли таким образом за пределы простого порицания других правительств и употребления выражений, рассчитанных на возбуждение неудовольствия среди населения иных государств. Они выразили свое намерение насильственно вмешиваться во внутренние дела последних по просьбе их граждан, когда они, по мнению французского правительства, окажутся лишенными своей законной свободы или встретят помеху в своих усилиях возвратить ее. Анархист наших дней, ограничивающийся словесными, хотя бы и весьма жестокими нападками на существующие законы и учреждения, может еще быть оставляем в покое, пока он не идет дальше выражения и защиты своих взглядов, но когда для осуществления собственных идей он подстрекает других к действию, то он становится уже ответственным за последствия своих слов. Коль скоро же он пускает в дело и средства, ведущие к насилию, то он уже подлежит аресту и наказанию. Но такой именно шаг и был сделан Францией по отношению к правительствам других государств в ноябре 1792 года. Она не только подстрекала граждан этих государств к восстанию, но заявила еще свое намерение поддержать их и отдала своим полководцам необходимые приказания о приведении этого намерения в исполнение.

Пока происходили описанные события, последовало быстрое занятие Австрийских Нидерландов и присоединение их к Французской республике, которая таким образом отказалась от своего высокого положения бескорыстия и от отречения от всяких завоевательных стремлений, сделанного вождями революции с трибуны Конвента. Вскоре затем был издан декрет, провозглашавший свободу плавания с моря по великой водной артерии Бельгии — Шельде. Этим актом упразднялись, без всяких переговоров, соглашения прежних владельцев Нидерландов, соглашения, в силу которых право судоходства по этой реке с моря предоставлялось одной лишь Голландии, владевшей речным устьем. Это было подтверждено и возобновленными договорами и, в силу давности, вошло уже в состав государственного европейского права. Этот акт весьма наглядно обнаружил решимость французских предводителей не стесняться трактатами, шедшими вразрез с построенной ими системой прав человека; несмотря на то что Франция была тогда в мире с Голландией, не было сделано даже и попытки добиться желаемой перемены путем переговоров.

Интересам Великобритании и ее миру стала грозить теперь серьезная опасность. В течение уже более века государственными людьми Англии признавалось, и не без основания, что нахождение Бельгии в руках Франции несовместимо с безопасностью их отечества. Они поддерживали законное, хотя и несправедливое притязание голландцев на исключительное право судоходства по Шельде; но главное, Англия обязалась союзным договором защищать Голландию, оговоренные в трактате права которой были теперь так грубо нарушены Францией. Кроме того, 28 ноября Конвентом были приняты депутации от английских революционных обществ, причем председатель Конвента в ответ на их адресы произнес речь весьма враждебную к британскому правительству, которое он, как заявлял, не смешивал с управляемым им народом; то же самое имело место и в Северо-Американских Соединенных Штатах, где в следующем году французский посланник решился открыто опротестовать перед народом образ действий его правительства.

1 декабря британское правительство, ввиду проявившихся в стране мятежей и инсуррекционных движений, опасных для государства, издало приказ о созыве милиции и в то же время, согласно с требованием закона, назначило на 15-е число собрание парламента. Надежды Питта, а равно и его терпение, уже истощились; и хотя он все еще продолжал выслушивать предложения, сулившие мир, но тем не менее он решил потребовать более надежных, чем простые слова, гарантий безопасности Великобритании и ее союзницы — Голландии. Между тем должны были быть организованы и приведены в готовность к действию и вооруженные силы Англии. Французское правительство провозгласило свое намерение вмешиваться в дела всех государств и ниспровергать их учреждения в случае, если граждане этих государств будут им признаны стесненными в своих стремлениях к свободе. Было бы безрассудным беспечно ждать того момента, когда Франции заблагорассудится перейти к действию; равным образом для человека, проникнутого английскими традициями, невозможно было без недоверия смотреть на правительство, которое, по-видимому, стремилось к справедливости путем нарушения закона и открыто отрицало существующие договоры и сделки ради умозрительного «нечто», называемого правами человека, причем за отсутствием другого судьи, кроме собственных страстей, можно было ожидать здесь столь же многочисленных откровений, как и те, которые были дарованы Магомету. Некоторые лица могут дать себе отчет в различии образа действий Питта до и после 1792 года — в обоих случаях, правда, запечатленного непреклонным упорством его расы и родни, — лишь путем допущения последовательного существования в одном и том же человеке двух совершенно различных личностей — путем внезапной и огромной перемены, не происходившей раньше иначе как посредством чуда, как, например, с апостолом Павлом. Но правильнее видеть в нем того же человека, только действующего при совершенно различных обстоятельствах, причем в последнем случае наступление их было неожиданностью. Питту не было дано читать будущее Французской революции пророческим оком Бёрка (Burke). Он был одарен не гением пророка, а гением делового человека; но что последним он обладал в высокой степени, доказывается уже самой быстротой перемены, происшедшей с ним после того, как он наконец убедился в полном изменении внешних условий. Он был в душе миротворец, финансист, покровитель торговли и сторонник постепенных и здоровых реформ, но в своей великой речи, произнесенной прежде, чем он начал опасаться, что мир окончится еще при нем, он передал слушателям свое собственное глубокое убеждение в том, что все блага, которыми пользовалась тогда Англия, основывались на единении свободы с законом. Перечислив материальные обстоятельства, которыми следовало объяснить тогдашнее благосостояние нации, он продолжал: «Но обстоятельства эти связаны с другими, более важными. Так, они имеют очевидную и необходимую связь с продолжительностью мира, надежное и прочное сохранение которого должно всегда составлять первую цель внешней политики этого государства. Еще теснее они связаны с его внутренним спокойствием и с естественными последствиями свободного, но хорошо регулированного правления... Это — главная и господствующая причина, действие которой открыло простор для всех других обстоятельств, мною перечисленных. Единение свободы с законом, воздвигая одинаково прочную преграду как для злоупотреблений власти, так и для насилий народных движений, доставляет надлежащее обеспечение собственности, вызывает деятельность духа и труд, расширяет и упрочивает кредит и производит обращение и наращение капитала; это образует и укрепляет национальный характер и приводит в движение все пружины, действующие на огромную массу общества во всех его группах... На этот-то пункт и обратим поэтому главным образом свое внимание; сохраним этот первый и наиболее существенный предмет — и тогда все остальное будет в нашей власти».

Было вполне сообразно с этим положением, что, когда Питт увидел соседнее государство в конвульсиях, произведенных борьбой мятежного меньшинства за свободу без закона; когда это государство не только провозгласило свое намерение, но и приняло меры к тому, чтобы вызвать подобное же состояние в других государствах; когда общества, служившие представителями незначительного, но деятельного и радикального меньшинства в Англии, открыто дружили с Францией; когда великий вождь английской оппозиции высказал со своего места в парламенте похвалу французским солдатам, присоединившимся к толпам, — он всеми силами своей души восстал против порядка вещей, который не только подвергал опасности внутренний мир, служивший основой благосостояния Англии, но и вносил в сферу международных отношений те же самые разлагающие начала, то же самое пренебрежение к закону, к договорному и приобретенному праву, которые привели Францию к ее тогдашнему жалкому состоянию. Разрушение грозило не только Великобритании, но и всему европейскому миру. То обстоятельство, что Питт не стал оплакивать вслух крушения своих надежд, неудачи своей карьеры, необходимость оставить наиболее приятный для себя путь, показывает лишь силу, а не внутреннюю неустойчивость этого человека. То, что он отказался от задуманных раньше реформ и сдерживал все стремления к внутренним переменам, — так как, разъединяя волю народа, они могли бы ослабить его способность к внешнему действию, — обнаруживает только в нем то сосредоточение на избранной цели, которое, жертвуя настоящим удовлетворением ради будущего блага, достигает великих результатов. «Ни в каком другом случае опытный моряк не представляется в большем величии, — хорошо сказал морской романист Купер, — как тогда, Когда, встретив неожиданную опасность, он обращает против нее всю свою энергию с того пути, на котором она была приложена прежде». «Никогда,— пишет Ланфре (Lanfrey) о критическом периоде, отделяющем Эсслинг от Ваграма,— не применялось с большей энергией и уместностью правило о принесении в жертву второстепенного главному, это правило, блестящие примеры которого столь часты в военных планах Наполеона и которое оказывается верным во всяком искусстве... Усложнения, которых он больше всего боялся, в этот момент как бы совсем не существовали для него. Никакое событие второстепенной важности не могло отвлечь его от поставленной им себе раньше великой задачи». Все признают инстинктивно отважность и мудрость такого образа действий перед лицом тех опасностей, с которыми приходится встречаться моряку и солдату; но почему же отрицать применимость его к не менее настоятельным и по временам более важным делам, представляющимся на решение государственному человеку? Если — как и есть основание утверждать — Европа обязана морской силе Великобритании прекращением гибельной революции, если даже благодаря этой же морской силе великое, непреодолимое и благотворное движение, направленное к свободе и благосостоянию масс, пережило потрясение, грозившее ему уничтожением, то благодарность за это Европы должна относиться также и к Питту, как к руководящему уму, направлявшему движения английского народа.

При открытии 15 декабря заседаний парламента в тронной королевской речи было упомянуто о беспорядках, происшедших в стране, и об угрожающем положении дел в Европе и предлагалось усилить военно-сухопутные и морские силы королевства. В этой мере Франция усмотрела между прочим выражение недружелюбного к себе чувства со стороны британского правительства; но, как справедливо указывалось, у нее был уже тогда укомплектован командой флот более сильный, чем находившийся в кампании английский флот, кроме того, что в немедленной готовности к действию содержалось еще много и других кораблей, возможным неприятелем для которых был опять-таки один лишь английский флот. Считая это простыми мерами предосторожности, необходимость принятия которых предоставляется всецело на решение самих государств, трудно особенно порицать то или другое правительство; но факт налицо, что Франция первая вооружила свой флот и что Великобритания сделала это не раньше, как получив серьезные основания к неудовольствию.

По странному совпадению в тот же самый день, в который открылись заседания парламента, Национальный конвент издал второй знаменитый декрет, еще более решительного характера, чем декрет 19 ноября, который он должен был, по-видимому, подкрепить и дополнить. Полководцам Республики вменялось теперь в обязанность «объявлять во всех странах, которые будут заняты войсками Французской республики, упразднение всех существующих властей, дворянства, крепостного состояния, всех феодальных прав и всех монополий; провозглашать верховную власть народа и созывать собрания для сформирования временного правительства, в состав которого не могут быть избираемы ни члены прежних правительств, ни дворяне, ни члены существовавших раньше привилегированных корпораций». Затем следовало странное и весьма знаменательное заявление о том, что «французская нация будет поступать как оврагом со всяким народом, который, отказываясь от свободы и равенства, пожелает сохранить своего государя и привилегированные касты, или же войти с ними в какие-либо соглашения». Нельзя выразить более ясно, что это была не простая война мнений, а наоборот, война принципов и методов, повлекшая за собой серьезные практические последствия. Ни один деспот не мог бы более презрительно высказать отрицания прав народа на выбор себе формы правления. Революционный дух, лежавший в основе частых перемен в составе французского правительства, показал, насколько упорно было его намерение насильственно изменять учреждения других государств, не обращая внимания на привычки и склонности их граждан. Именно так, вопреки желаниям и сопротивлению наций, им были навязаны системы, выкованные на наковальне французской централизации. Европа, таким образом, очутилась лицом к лицу с движением, столь же страстным по своему характеру и столь же радикальным по своим основам, как и выдержанные ею раньше нашествия магометан.

У континентальной Европы не было в распоряжении равной силы, которую она могла бы противопоставить этому, хотя и фанатичному, но высокому, а в массах французского народа даже великодушному и самоотверженному духу. Часто говорят, что XVIII век видел появление нескольких государей, проникнутых либеральными взглядами возникавшей философской школы и искренно желавших содействовать усовершенствованию и подъему своего народа, желавших устранить переносимые им тягости, облегчить его бремя, увеличить общее благосостояние. Но мудрость или сила этих людей не соответствовала взятой ими на себя задаче. По-прежнему продолжали существовать неравенства положения, тяжкие злоупотребления, притеснение низших классов и застой среди высших. Все это ставило непреодолимые преграды на пути к реформам и препятствовало массам чувствовать живой национальный интерес к правительствам, которые так мало содействовали их счастью. Такое настроение среди тогдашних властителей действительно представляло собой весьма много обещавший признак. Оно давало возможность производить необходимые изменения и идти вперед без насильственного разрыва с прошедшим, т. е. открывало путь к реформам и прогрессу без революции; но достижение этих целей лежало за пределами возможного для одного правителя: тут нужно было сочувствие и содействие всех классов общества. Людовик XVI старался приобрести это. Но — к несчастью не только Франции, но и всей Европы — наиболее многочисленные и важные из приказов Генеральных штатов относились к трудностям тогдашнего положения, этому наследию веков, не с твердостью, а скорее с нетерпением. С самого же начала проявилась решимость разорвать с прошлым — приблизиться к желанной цели скачком. Не обращалось никакого внимания ни на способность народа к такой внезапной перемене, ни на огромную консервативную силу установившегося обычая, ни на значение непрерывности в жизни нации. Но и это еще не все. Законом пренебрегали так же, как и обычаем. Первое же собрание сбросило с себя путы, наложенные наказом, и присвоило себе права, которые не были ему предоставлены. И с помощью этих-то захваченных полномочий Учредительное собрание коренным образом изменило конституцию Франции.

Мгновенное воздействие, произведенное этим на французский народ и внутреннее состояние государства, хорошо известно. Когда сделался очевидным глубокий характер этого движения и недостаток в нем элементов для саморегулирования, то в консервативно настроенных, хотя и сочувствовавших прочному прогрессу в деле человеческой свободы людях, принадлежавших к другим нациям, не могло не возникнуть беспокойства. Еще задолго до 1792 года было известно, что как ни плохо была уравновешена конституционная организация правления во Франции и как ни радикально было настроение руководящих членов Законодательного собрания, их решения подчинялись влиянию клубов и парижского населения. Теперь правление перешло фактически в руки толпы, на которую воздействовали клубы и радикальный столичный муниципалитет. Уродливые и вместе с тем грозные сцены, разыгравшиеся 20 июня и 10 августа, и гнусные сентябрьские избиения не только показали, на какие исступленные крайности способна французская чернь, но еще и обнаружили, насколько правительственный контроль был уничтожен анархией. Но все это были внутренние французские дела, и можно было надеяться, что так и останется до тех пор, пока сам народ не найдет средства покончить со своими смутами. Однако декреты 19 ноября и 15 декабря разрушили эту надежду и торжественно возвестили, что французские методы и убеждения должны быть насильственно распространены по всей Европе. Каким же образом следовало встретить это нападение?

Мало кто из тогдашних государственных людей мог ожидать, что этот могучий и грозный дух беспорядка вскоре же склонит свою выю перед неограниченным и энергичным деспотизмом. Правда, вдумчивые люди, знавшие, что анархия расчищает путь для абсолютной власти, смутно усматривали уже вдали силуэт рокового человека — Наполеона, но они не предвидели предстоявшего быстрого появления на сцене и тиранической деятельности Комитета общественной безопасности с его прислужницей — Революционным трибуналом. Государственные люди 1793 года, хотя и видели мощь народного взрыва, но большее впечатление произвело на них поверхностное явление сопровождавшего его беспорядка. Они надеялись подавить его, снова вогнать в пределы Франции и создать необходимые для спокойствия Европы условия, противопоставив ему многочисленные, хорошо организованные и испытанные войска и эксплуатируя изобильные средства страны при помощи твердой и упорядоченной финансовой системы. Короче сказать, они рассчитывали совладать с могучим духом посредством отработанного и крепкого механизма; но средства эти были недостаточны. Живой дух породил хотя и грубый, но целесообразный организм, который был нужен для направления его энергии и который согласовался с его целями; искусственный же механизм армий и финансов потерпел неудачу, так как не был оживлен жизнью нации, правителями которых он приводился в действие.

На счастье для Европы и для дела свободы, налицо был уже другой дух, хотя и менее демонстративный, но столь же мощный. Этот дух воодушевлял другую великую нацию, которая как по своему положению, так и по характеру своей силы находилась в особенно благоприятных условиях для того, чтобы вмешаться в дело и уничтожить зловредные и разрушительные элементы в характере Французской революции. Как уже было сказано выше, выдающейся чертой английской свободы было ее уважение к закону, к установленным властям, к существующим правам; ее консервативный, но вместе с тем и прогрессивный характер, стоявший в прямой противоположности с разрушительными принципами Франции. Но будучи возбужден, английский характер отличается также настойчивостью в преследовании цели и упорной выносливостью — качества, сильно подкреплявшие консервативные склонности расы и в равной мере чуждые французскому характеру. Во время борьбы, когда дело временно шло скорее о сохранении, чем о прогрессе общества, и когда руководительство приняли на себя предводители, резко воплощавшие в себе национальные особенности, ненависть к неприятельским принципам сделалась извне более заметной, чем любовь к свободе, которая тем не менее продолжала глубоко корениться в сердцах правителей и народа. Война не может поддерживаться благожелательными эмоциями, хотя она и может быть возбуждена ими. Положение Англии и ее морская сила были решающими факторами в окончательном исходе французских революционных войн, но эти элементы сами были лишь орудием британской мощи. Две живые силы вступили между собой в отчаянную борьбу, которая не была борьбой на жизнь и смерть, так как обе стороны продолжали свое существование. Она должна была окончиться переходом господства туда, где была разумная свобода, и подчинением другой стороны, не знавшей середины между анархией и рабской покорностью. Менее кипучая, на зато более постоянная и прочно обоснованная, первая сила преодолела вторую. Доведя последнюю до состояния полной прострации, она принудила ее снова обратиться к абсолютной власти. Дойдя до своего отправного пункта, побежденная сторона хотя и продолжала свой путь, но уже при таких условиях, при которых она не представляла больше опасности для всего мира.

Таков был внутренний характер этой борьбы, и ход ее поэтому может быть рассматриваем с двух точек зрения, не исключающих, но скорее дополняющих друг друга. Во-первых, необходимо рассмотреть политику вождей той и другой стороны, поставленные ими себе цели, средства, которыми они старались достигнуть этих целей, и результаты различных их мероприятий. Во-вторых, здесь открывается более темный и широкий вопрос об относительном значении крупных элементов государственной мощи, участвовавших в борьбе в качестве бессознательных факторов. Эти могучие силы, хотя и находились в руках государственных людей и направлялись ими, но в сущности сами господствовали над ними. Одним из наиболее важных среди этих факторов была морская сила.

По обстоятельствам времени, сила эта находилась всецело в руках Великобритании, которая и распоряжалась ею совершенно полновластно. Действия этой силы, как и всех других, участвовавших в борьбе, обусловливались отчасти тем направлением, которое было дано ей английскими вождями в целях ведения войны. Рассматриваемое с этой точки зрения, ее строение представляется простым, относительные движения ее немногочисленных главных частей доступны наблюдению и подлежат критике. Но с другой точки зрения эта чудесная и таинственная сила оказывается сложным организмом, одаренным самостоятельной жизнью, получающим и дающим бесчисленные импульсы и движущимся в тысяче струй, переплетающихся между собой и обтекающих друг друга с бесконечной гибкостью. В результате этого исследование становится хотя и не невозможным, но все же до крайности трудным. Сила эта одарена чувствительностью и управляется различными интересами; она имеет великую историю в прошлом и создает себе еще более чудесную историю в настоящем. Выросши до размеров колосса, осеняющего землю и не имеющего себе подобного — если таким не окажется новый соперник, нарождающийся в западном полушарии — она подвергается в рассматриваемую эпоху нападению с небывалой доселе яростью и злобой. Атакуемая повсюду и всеми способами, подвергаясь опасности быть отрезанной как от своих баз, так равно и от объектов своих предприятий, она с инстинктивной находчивостью приспосабливается ко всем переменам. Она уступает здесь и напирает там, делает шаг назад в одном месте и подвигается вперед в другом, несет тяжкое бремя и получает тяжелые удары, но все же везде и повсюду она живет и растет. И растет не благодаря войне, но несмотря на войну, которая, хотя и замедляет ее прогресс, но не прекращает его совершенно. Чувствуя вследствие вербовок в военный флот большой недостаток в матросах, она отменяет племенные ограничения и открывает свои порты нейтральным судам, а их палубы — нейтральным матросам. При помощи этих мер она сохраняет должные размеры до тех пор, пока ее неприятель не объявляет, что нейтральное судно, несущее хотя бы тюк английских товаров к себе на родину, перестает уже в силу этого быть нейтральным и становится врагом Франции. Это объявление только ускорило падение французской торговли, не принеся заметного вреда торговли неприятеля.

Морская сила и коммерческое процветание Великобритании, обусловленные главным образом характером и естественными склонностями ее населения, встретили чрезвычайно благоприятные условия для своего роста и развития в особенностях положения Британских островов. Эти естественные выгоды усиливались, а иногда, впрочем, и ослаблялись по неведению политикой, принятой правительством. Но во всех случаях действия государственных деятелей только изменяли, ко благу или же ко злу, но не создавали тех импульсов, которыми вызывалась и поддерживалась морская деятельность британского народа. Наиболее известная из мер, принятых в видах поддержания этой деятельности — «Навигационный акт» Кромвеля,— была в силе в течение уже одного с четвертью столетия. Своими внешними последствиями она стяжала себе поддержку британского народа и возбудила зависть других наций, но проницательные экономисты признали „ее еще сто лет назад за вредную для коммерческого процветания страны. Они оправдывали ее лишь как средство для форсирования развития торгового флота, служившего, в свою очередь, питомником морской силы, на которой должна была основываться безопасность Великобритании. Каковы бы ни были выпавшие раньше на ее долю превратности судьбы и ошибки правительства, но, во всяком случае, ко времени Французской революции морская сила Великобритании достигла тех размеров и выказала такую жизнеспособность, которые заключали задатки огромного роста, достигнутого ею в наши дни. Испытав большие затруднения во время Американской революции, выдерживая совокупные нападения Франции, Испании и Голландии, видя притом, что значительная часть ее транспортной деятельности перешла в нейтральные руки и лишившись еще ко всему этому во время войны наиболее важных своих колоний, Англия не только не прекратила своего существования, но еще, наоборот, вернула уже себе к 1793 году свое прежнее преобладание. Она снова уже была готова не только защищать себя, но и выдержать со своей хорошо доказанной живучестью тягости континентальной войны, в которой армии ее союзников, долго уже не подвергавшиеся действию пламени, горевшего во Франции и Англии, составляли лишь части механизма, приводимого в действие ее морской силой.

Насколько глубоко была постигнута тогдашними министрами морская сила Великобритании и насколько разумно была употреблена ими в дело, этот вопрос военной политики или стратегии войны требует особого рассмотрения. Прежде всего надлежит исследовать влияние морской силы самой по себе и функции, выполненные Великобританией в силу самого лишь факта обладания этим огромным и единственным в своем роде ресурсом. Существование, сила и несознаваемое действие какого-нибудь средства составляют самостоятельный предмет исследования, отличный от осмысленного употребления этого средства.

В виду упадка, в котором находился в первые годы войны французский флот, Республика не делала уже после 1795 года никаких попыток оспаривать господство на море. Неизбежным последствием этого было исчезновение с океана французских коммерческих судов. Этот процесс был ускорен захватом большинства колоний, принадлежавших Республике, и крушением ее колониальной системы, произведенным восстанием черных. Понесенный здесь урон, обусловленный скорее естественным влиянием морского превосходства Великобритании, чем какими-либо мерами ее министерства, был настолько велик, что Директория в своем донесении Совету пятисот от 13 января 1799 года могла употребить следующее выражение: «К несчастью, верно, что под французским флагом не плавает уже ни одного коммерческого судна». Два же года спустя министр внутренних дел доносил консульскому правительству, что торговля с Азией, Африкой и Америкой почти что исчезла, так как привоз непосредственно из этих частей света доходил лишь до 1 500 000 франков, вывоз же в них составлял и того меньше — лишь 300 000 франков. По мере того как приливная волна французских завоеваний увеличивала территории Республики и число ее союзников, торговлю ее новых друзей постигала та же участь, которая выпала и на ее долю. Таким образом, с лица морей исчезли также и коммерческие суда Испании и Голландии, тогда как большая часть их колоний перешла тоже в руки Великобритании, послужив расширению ее торговых оборотов и дав новое дело ее коммерческому флоту. Численное и моральное превосходство английского военного флота было настолько велико, что флоты Испании и Голландии не оказывали никакого иного влияния на господство на море, как только то, которое выражалось в отвлечении внимания наблюдавших за ними английских эскадр. Исчезновение такой массы судов, какую заключали в себе коммерческие флоты Франции, Голландии и Испании, не должно, конечно, быть понимаемо в том смысле, как будто бы торговля и мир совершенно лишились тех услуг, который раньше оказывали им эти суда. И еще менее страны эти могли обойтись без тех продуктов, которые во время мира они получали главным образом морским путем. Необходимость пользоваться морем для привоза многих предметов, наоборот, только возросла вследствие общей континентальной войны. Последняя не только создала на большом протяжении пограничную линию с прекращением по ней всяких сношений сухим путем, но еще вдобавок к этому оторвала от их обычных занятий массы рабочих, поступивших затем на укомплектование различных армий, и таким образом серьезно уменьшила европейское производство. Во Франции, запертой и с моря, и с суши, державшей под ружьем целый миллион людей и имевшей против себя Англию, твердо решившую докапать своего противника голодом, опасность и лишения были особенно велики. Если бы не превосходный и ранний урожай 1794 года, то цель Англии могла бы быть тогда в значительной степени достигнута.

Такое положение дел представляло весьма благоприятный случай для нейтральных морских держав, которым они и не преминули тотчас же воспользоваться. Так, в это время быстро разрослась транспортная деятельность Соединенных Штатов. Однако морское могущество Великобритании было в течение этого периода настолько подавляющим и ее решимость настолько твердой, что ей удалось наложить строгие ограничения как на нейтральные страны, так и на врагов во всех делах, признаваемых ею за первостепенные. Швеция и Дания настойчиво противились ее требованию о запрещении ввоза во Францию жизненных и морских припасов, но не смогли, как в 1780 году, заручиться могущественной поддержкой России. Подобным же образом бессилие вынудило на уступки и Соединенные Штаты, которые, однако же, сделали это не без протеста. Оставшись в принципе при своем взгляде, они признали на практике морские припасы контрабандой, а относительно съестных припасов остановились на компромиссе, который охранял права их граждан, не нанося в то же время существенного вреда Франции. Сохранявшее свою силу положение международного права о том, что неприятельская собственность на нейтральных судах могла служить призом, не вызывало никаких серьезных попыток отмены. Однако же, так как захват требовал отвода судна в один из портов захватчика, который притом рисковал быть там задержанным до решения судом вопроса о заподозренных товарах, то операция эта редко применялась на практике. Английскими судами признавалось также, что произведения вражеских колоний составляли законный приз в случае нахождении их на нейтральных кораблях. По их аргументации, если участие в торговле этих колоний было запрещено их метрополиями иностранцам в мирное время, то допущение его во время войны составляло лишь простую уловку для того, чтобы лишить другую воюющую сторону ее признанного права на захват — положение, бесплодно оспаривавшееся американскими писателями. Все эти причины действовали во вред как неприятельской, так и нейтральной торговле и вместе с тем в той же мере благоприятствовали торговле англичан. Указание на эти причины сделано здесь лишь для того, чтобы показать естественное влияние, производимое столь могущественной силой, какой была в то время морская сила Великобритании. Полученные результаты зависели туг не от уменья, с каким употреблялась или распределялась эта сила, но от простого перевеса наличной мощи.

Уничтожив судоходство своих врагов и не признав за нейтральными странами права снабжать их многими предметами первой необходимости, Великобритания поставила враждебные страны в состояние изоляции и создала в них спрос на запрещенные товары. Вследствие этого цены на последние поднялись, и доставка их сделалась весьма выгодным делом. Когда торговые сношения встречают на своем пути подобную преграду, то они ищут новой тропы со всем упорством, присущим естественной силе. Предложение всегда проложит себе дорогу туда, где есть спрос, какие бы ни были поставлены ему препятствия со стороны человека. Изобретательность торговца, ищущего наживы, найдет возможность проникнуть даже за тесные линии, охватывающие осажденный город; когда же блокада распространяется на длинную пограничную черту, то бесполезно надеяться на полную изоляцию. Торговля старается в таких случаях найти какой-либо центр поблизости той линии, которую имеется в виду переступить, и в этот центр собирает товары, подлежащие затем передаче за неприятельскую границу и распределению среди населения воюющей страны. За такой центр выбирается обыкновенно какой-нибудь нейтральный морской порт, торговля с которым пользуется свободой и отправление куда судов не может вызвать их захвата или задержания другой воюющей стороной. Таким образом, во время Американской революции нейтральный голландский остров Св. Евстафия сделался сборным и складочным пунктом для торговцев, намеревавшихся ввести свои товары — и в том числе даже предметы, составлявшие военную контрабанду — на принадлежавшие той или другой из враждовавших сторон Вест-Индские острова. Рассказывают, что по захвате острова в 1781 году, когда началась война с Голландией, британцами на нем найдены были большие количества товаров, хотя и принадлежавших английским купцам, но предназначавшихся для французских покупателей. Подобным же образом во время Американской междоусобной войны (1861 — 1865 годов) город Нассау, на принадлежавших Англии Багамских островах, служил центром, где собирались всякого рода запасы, предназначавшиеся для прорыва блокады Южного побережья.

Точно так же во время войн Французской революции до тех пор, пока Голландия оставалась союзницей Великобритании, последняя служила центром, из которого в изобилии снабжались заграничными товарами Франция и вообще европейский материк. После того как Соединенные Провинции были заняты французскими войсками и вслед за революцией в своем правлении стали следовать французской политике, торговля, вытесненная с их берегов, подвергшихся теперь блокаде, стала искать себе другого депо дальше к востоку. Она нашла его в Бремене, Гамбурге и еще некоторых германских портах, из которых, однако же, несравненно большим предпочтением и сопряженными с этим выгодами пользовался Гамбург. Через него направлялись в Германию, а также, несмотря на запретительные меры французского правительства, и во Францию, кофе и сахар Вест-Индии, мануфактурные товары Великобритании, пищевые продукты из Америки, предметы роскоши с Востока. Указанием на эту перемену торгового пути служит тот факт, что привоз в Германию из одной лишь Великобритании составлял в 1792 году 2 000 000 фунтов стерлингов, в 1796 году, т. е. год спустя после того как Голландия сделалась союзницей Франции, поднялся уже до 8 000 000 фунтов стерлингов, несмотря на то, что покупательная способность Германии еще даже уменьшилась за этот период. В то же самое время общая вместимость судов, ежегодно отправлявшихся из Великобритании в Германию, увеличилась с 120 000 тонн до 266 000 тонн. Подобные же результаты, но только в гораздо меньшем масштабе, обнаружились ив Гибралтаре, когда Испания вздумала было преградить английским товарам доступ в свои порты; то же опять было и на Мальте, когда она, как британское владение, служила для английских купцов далеко выдавшимся вперед в Средиземном море опорным пунктом. Подобного же рода были и те выгоды, которые представляли острова Цейлон и Тринидад по отношению к материковым частям Индии и Южной Америки. Благодаря этим выгодам они получили особенное стратегическое и коммерческое значение, вследствие чего Англия и согласилась принять их в виде вознаграждения по Амьенскому мирному договору.

В подобных случаях не только временный коммерческий центр получает свою маклерскую долю, но еще и все классы его обывателей пожинают выгоды, обусловленные усилением спроса на труд и приливом капитала и населения. Совершенно аналогичную с этим роль играла, в силу своего географического положения и неоспариваемого господства на море, и Великобритания во время Французской революции. Ее морское могущество и коммерческий дух постепенно, но в то же время быстро взращенные прежними поколениями, дали ей возможность сразу же сделаться торговым депо, где собирались продукты всех стран и морей, открытых в то время для торговли, и откуда они затем доставлялись на судах на обуреваемый внутренними смутами и разрываемый войной европейский материк. Окруженная своим водяным оплотом, рассекаемым по всем направлениям судами ее могущественного флота, Англия спокойно могла выполнять свое дело огромной европейской мануфактуры. Таким образом, она могла дать огромное развитие своей промышленности, которая сделалась более чем когда-либо необходимой для благосостояния мира, после того как промыслы Голландии и Франции либо пришли в упадок из-за недостатка в сыром материале, либо были отрезаны от остального мира вследствие бессилия этих государств на море. Великобритания препятствовала непосредственной доставке тропических продуктов на континент, между тем как вторичный вывоз их из ее собственных портов, а равно и вывоз из них английских изделий, сделались двумя главными источниками ее выдающегося благосостояния. Благоприятная реакция, произведенная сосредоточением в ее пределах такой значительной части коммерческого механизма всего цивилизованного мира, сказалась весьма наглядно. По всем направлениям закипала самая разнообразная и оживленная деятельность, обусловившая увеличение спроса на труд и ускорившая обращение капитала. Нельзя, конечно, утверждать, что война увеличивает благосостояние народов, но тем не менее следует допустить, что положение дел, подобное вышеописанному, составляет хорошее возмещение для пользующейся им нации, относительное благосостояние которой оно может даже поднять по сравнению с благосостоянием ее менее счастливых врагов. Как говорит Ланфре, «английская нация никогда не обнаруживала большей уверенности в своих средствах, как в то время, когда в 1801 году Питт оставил свой пост после восьми лет войны. Народ без обременения выдерживал высокие налоги, вызванные войной, и — что еще более удивительно — Питт не встретил в парламенте оппозиции своему последнему бюджету. Непомерное увеличение промышленного процветания Англии победоносно поражало как все предсказания ее врагов, так равно и жалобы алармистов. Так как всякое новое объявление войны на континенте содействовало уменьшению конкуренции на великом мировом рынке и отдавало в руки Англии флоты и колонии ее противников, то англичане и стали смотреть на миллионные займы и на субсидии как на премии, выплачиваемые за развитие их собственных средств.

Таким образом, морская сила Великобритании должна быть рассматриваема не только как оружие в руках министерства, а также и не как плодовитая мать субсидии, питавшая своей полной грудью обедневшие и боровшиеся между собой народы континента. Как ни были велики ее значение и роль в этих отношениях, но все же она имела еще другую, более благородную и жизненную функцию. На ней держалась здоровая жизнь великой нации, единственной обладательницы деятельной силы, которая могла быть противопоставлена демонической энергии, обуявшей французский дух. Великобритания, хотя не видя сама будущего, находилась тогда в положении человека, которому приходится выдерживать долгие годы испытаний, лишений и забот, требующих серьезного напряжения всех его сил, как физических, так и духовных. Как бы ни был человек крепок по своей природе, но при таком стечении неблагоприятных внешних влияний существенно важно, чтобы все его жизненные процессы пользовались охраной, питанием и даже возбуждением, так как в противном случае физическая энергия будет падать, ослабевать и, наконец, совсем истощится. Эту-то охрану и питание морская сила и доставляла политическому телу государства. Несмотря на неоспоримые страдания больших групп населения, английское министерство могло из года в год хвалиться общим благосостоянием страны, цветущим состоянием торговли, прогрессивно возраставшим перевесом британского флота и усиливавшимся господством его на море и рядом морских побед. Последние затмевали своим блеском все прежние победы и возбуждали до наивысшей степени энтузиазм нации. Такое сочетание бодрящих дух обстоятельств держало в полном напряжении пружины самоуверенности и моральной энергии, при отсутствии которых никакие материальные силы или средства не бывают способны на полезное действие.

Путем естественного и почти не пользовавшегося посторонней помощью действия присущих ей свойств морская сила Великобритании поддерживала материальные силы государства и дух его народа. За их рассмотрением последует теперь обзор более поразительных, хотя и не более глубоких действий, произведенных тем употреблением, которое сделало из морской силы британское министерство — что уже составляет политику и морскую стратегию войны — обратившее ее на то, чтобы ограничивать средства и подкашивать силу неприятеля, вынуждая его в то же время на изнурительные и бесплодные усилия. Приступая к этому исследованию, необходимо предварительно выяснить, каких именно целей министры предполагали достигнуть путем борьбы, в которую они вовлекали нацию. Если окажется, что цели эти согласовались в общем с теми, которые они должны бы были поставить себе, приняв во внимание характер общей борьбы и настоящую роль в ней. Англии, то в таком случае политика войны должна быть одобрена. Затем останется только рассмотреть, насколько общее направление морских и военных операций соответствовало поставленным целям. Другими словами, годилась ли стратегия войны для того, чтобы привести к благоприятному исходу ее политику.

Раньше уже указывалось на резкую перемену в чувствах британского министерства, последовавшую за декретами 19 ноября и 15 декабря. Тогда поняли, что не только грозит опасность внутреннему спокойствию Великобритании, но что даже политическое равновесие самой Европы подвергается серьезной угрозе со стороны державы, вулканическая энергия которой не могла не получить признания. Опасение состояло здесь не только в том, чтобы крайние демократические принципы не передались от народных масс одной страны массам другой, еще не подготовленной для их принятия. Сказать, что британское правительство решилось на войну только для того, чтобы направить интерес низших классов населения с внутренних на внешние отношения — значит представить дело в неправильном свете. Опасность, грозившая Англии и вообще Европе, заключалась в насильственном вмешательстве французов во внутренние дела всех тех стран, куда только могли проникнуть их армии. Цель эта была признана Конвентом, и насколько искренно — показала в течение нескольких последовавших лет история многих смежных государств. Хотя худшие излишества революции и были еще впереди, но все же довольно уже было сделано, чтобы обнаружить ее направление и показать, что там, где она получает верх, исчезают обеспеченность жизни и собственности и общественный порядок.

Таким образом, обеспечение безопасности с самого же начала признавалось за великую цель этой войны со стороны первого министра, который был, без сомнения, выразителем взглядов правительства и наиболее передовым человеком тогдашней Англии. В своей речи, произнесенной 12 февраля 1793 года, относительно объявления Францией войны, он снова и снова возвращается к этому слову, как служащему камертоном для всей английской политики.

«Не только его величество не заключал никакого договора, но и со стороны нашего правительства не было сделано никакого шага и не взято никакого обязательства к тому, чтобы вмешиваться во внутренние дела Франции или же пытаться навязать ей какую-либо форму конституции. Я заявляю, что все вмешательство Великобритании было произведено с той общей целью, чтобы посмотреть, не представится ли возможности, путем ли наших собственных усилий или же совместно с какой-нибудь другой державой, подавить эту французскую завоевательную и агрессивную систему, восстановить благодеяния мира, обеспечить, действуя отдельно или вместе с другими державами, безопасность нашего отечества и общую безопасность Европы».

Простая справедливость по отношению к Питту заставляет сравнить мысль, лежащую в основе этой речи, произнесенной 12 февраля 1793 года, с основной мыслью уже цитированной выше речи 17 февраля 1792 года, чтобы увидеть тогда единство принципов и убеждений, руководивших им при столь различных обстоятельствах. Это положение он неизменно поддерживал из года в год, и даже обращенный к нему со стороны вождя оппозиции упрек в недостаточной определенности целей войны не заставил его сделать какое-либо другое определение своей политики. Тщетно повторялось издевательство, что будто министерство само не знает, чего оно хочет; даже в то время, когда целый ряд неудач союзников и успехов французов на материке, предшествовавший, как потом оказалось, наиболее блистательным победам британского флота, делал особенно чувствительными, ликования оппозиции, Питт с гордым упорством своего отца продолжал отказываться дать какое-либо иное разъяснение своей политики, кроме того, что он стремился к обеспечению безопасности, также, правда, и к миру, но только к обеспеченному миру. Определять в точности, какие именно успехи со стороны Великобритании или же неудачи со стороны Франции могли дать искомое обеспечение — значило бы браться за предсказания относительно капризной фортуны войны или же относительно того, как долго продлится странное безумство, охватившее французский народ. Когда человек обнаруживает, что его интересам или жизни угрожает упорная злоба сильного врага, то на вопрос, как долго или до каких пор он будет оказывать сопротивление, он не может дать иного ответа, как только сказать: до тех пор, пока враг не будет поставлен в невозможность вредить мне дальше, или пока я сам не буду уже больше в силах сопротивляться, — тогда, и только тогда я прекращу борьбу. Во время одного из периодов войны на долю Питта и выпала последняя альтернатива, но образ действий французского правительства — Директории так же, как и Наполеона — вполне оправдал предвидения британского правительства в 1793 году относительно того, что Европа не может пользоваться прочным миром до тех пор, пока не будет приведена в должные пределы агрессивная сила Франции. Надежду на мир нельзя было возлагать на темперамент французских правителей.

Таким образом, какой характер ни приняли бы военные операции, цель войны была, по взглядам британского министра, строго оборонительной; совершенно подобно тому, как занятие французами Австрийских Нидерландов, хотя и представляло собой наступательную военную операцию, но по своему замыслу составляло часть чисто оборонительной войны. Кроме более широкого и общего мотива своей собственной безопасности и безопасности Европы, Великобританию побуждал еще вступиться за Голландию и особый договор, обязывавший ее помогать этой державе в том случае, если ей придется воевать ради собственной обороны, и с объявлением Францией войны Соединенным Провинциям пришло время для выполнения этого договора. Было необходимо отметить здесь две причины войны, так как отношение Великобритании к более широкой борьбе отличалось от ее отношения к защите Голландии и обусловливало также и различие в образе действий. Она обязывалась по трактату выставить известный контингент военно-сухопутных сил, и по характеру ее частных интересов как в Нидерландах, так и в Голландии ей было естественно выслать для охраны их свои войска; однако же после того как злополучная кампания 1794 года отдала Голландию Франции, а революция в ее правлении изменила ее отношение к Великобритании, войска эти были отозваны и не появлялись уже на материке вплоть до 1799 года, когда благоприятные обстоятельства вызвали вторую, но уже слабую попытку освободить Провинции от французского господства.

Участие английских войск в прежних континентальных кампаниях было, таким образом, чисто эпизодическим, обусловленным ее особенными отношениями к Голландии, и закончилось подчинением этой страны Франции. Каково же, спрашивается, было отношение Великобритании к более широкой борьбе, в которой участвовали вначале почти все континентальные государства? Что могла она сделать для того, чтобы сковать силу Франции и таким образом восстановить в Европе то состояние обеспеченности, без которого мир является одним лишь пустым словом? От ответа на эти вопросы должна зависеть и критическая оценка того употребления, которое было сделано британским министерством из национальной силы. Осудить подробности, не разобрав сначала, каковы должны быть главные черты крупного плана, так же опасно, как и несправедливо, ибо меры, не оправдываемые сами по себе, могут быть оправданы требованиями общей политики. Нельзя и ожидать, чтобы в войне, принявшей такие широкие размеры и происходившей при столь необычных обстоятельствах, не было сделано серьезных ошибок в деталях, но если только крупные мероприятия должным образом соответствовали как силам, бывшим в распоряжении, так равно и имевшимся в виду целям, то следует признать, что со стороны правительства было сделано все, чего только можно от него требовать.

Морская сила, в которой главным образом и заключалась мощь Великобритании, доставляла ей два главных оружия: перевес на море, вскоре же обратившийся с дальнейшим ходом войны в господство, и деньги. Традиционная политика партии, пользовавшейся значением в государстве и имевшей многочисленных представителей среди правящих классов, была решительно против содержания постоянной армии, но даже и те вооруженные силы, которые имелись в наличности, были нейтрализованы самим характером государства, состоявшего из владений, рассеянных по всем частям света, и потому требовавшего скорее разброски, нежели сосредоточения действий. Проистекавшее отсюда затруднение еще усиливалось опасным недовольством Ирландии, заставлявшим постоянно содержать там значительную военную силу с возможной перспективой необходимости дальнейшего ее увеличения. Кроме того, цветущее состояние, которого достигли промышленность и торговля Англии, защищенные от военных бурь, опустошавших материк и приобретшие жизненное значение для общего благосостояния Европы, делало нежелательным отвлекать народ от работы в то время, когда рабочие классы других наций чуть ли не поголовно вербовались в армии.

Ввиду всего этого крупные сухопутные операции или даже значительное участие в континентальных кампаниях сделались если и не прямо невозможными для Великобритании, то, по крайней мере, крайне нежелательными. Для достижения целей коалиции было с экономической точки зрения благоразумнее предоставить ей господствовать на море, поддерживать мировую торговлю, получать деньги и заведовать финансами, в то время как другие государства, промышленность которых страдала от военных бурь и которые не имели таких коммерческих способностей, сражались бы на суше. Но этим и определяется в существенных чертах та политика, которой держалось тогдашнее министерство и за которую Питт-младший подвергся наиболее суровым порицаниям. Едва ли найдется хоть один историк, пользующийся известностью, который принял бы на себя защиту общей военной политики кабинета, во главе которого стоял второй Питт; напротив, блестящие успехи Семилетней войны давали легкую возможность всем порицателям этого государственного человека, начиная с его современника Фокса и до писателей наших дней, проводить обидный контраст между его отцом и им самим. Но спрашивается, в чем же состояли военные предприятия и подвиги справедливо прославленной Семилетней войны? Это были предприятия совершенно того же характера, как и те, которые предпринимались в войну Французской революции и, можно прибавить, как те, которые составляют настолько постоянную особенность английской истории, случаясь как во время европейского мира, так и во время европейской войны, что можно не без основания полагать, что в условиях Британской империи существует некоторая постоянная причина, вызывающая их повторение. Подобно малым войнам, случающимся через каждые несколько лет в наше время, это были смешанные военные и морские экспедиции, опиравшиеся на флот и на господство на море и видневшиеся во всех частях света при посредстве отдельных корпусов, незначительных по величине сравнительно с континентальными армиями, и потому по большей части носившие характер второстепенных операций, несмотря на ту большую роль, которую они могли играть при достижении важных общих целей.

Делать сравнения — неблагодарное занятие, однако для достижения верных заключений необходимо тем не менее установить истинные факты. Старшему Питту не приходилось вести борьбу с таким флотом, какой имел против себя его сын при начале Французской революции. Французский флот, по свидетельству его историков, был предметом постоянных и разумных забот во все царствование Людовика XVI. В 1793 году он обладал обширной и превосходной материальной частью и после своих действий в войну 1778 года составлял гордость нации и предмет ее упований; законодательство Национального собрания и эмиграция роковым образом подорвали, правда, его активную способность, но тем не менее он все же еще представлял из себя весьма внушительную силу. До состояния такого относительного ничтожества, какое встретил старший Питт в Семилетнюю войну, он опустился вновь не прежде, как пережив годы пренебрежения и выдержав роковое Абукирское сражение. Старший Питт, подобно младшему, основывал свою систему войны на господстве на море, приобретении колоний и субсидировании континентальных союзников, и в общем политика эта была, без сомнения, правильна; но он имел притом в свою пользу весьма важные шансы, заключавшиеся в слабости французского флота и нахождении на своей стороне величайшего военного гения того века. За дело старшего Питта бился именно Фридрих Великий, имея против себя коалицию, хотя и обладавшую численным перевесом, но равнодушную к делу, плохо сплоченную и предводимую вождями, далеко уступавшими их великому противнику и часто представлявшими собой простых креатур наиболее испорченного придворного фаворитизма. Против же младшего Питта выступил некто больший Фридриха, выступил в самый момент триумфа, когда соединенными усилиями морской силы Англии, австрийских армий и неспособности Директории революция — говоря словами известного французского моряка и ученого — была «приперта к стене». В 1796 и 1799 годах Бонапарт, и один только Бонапарт спас от грозившей гибели — не Францию, ибо Франция не составляла предмета действий Питта — а ту «завоевательную и агрессивную систему», которая господствовала тогда во Франции.

Старший Питт видел завершение своего дела, хотя и выполненное более слабой рукой; младший же боролся, переходя от одного разочарования к другому, и умер под тенью Аустерлица, исстрадавшись умом и сердцем над бедствиями своего отечества. Современники и люди позднейших поколений, как в Англии, так и за границей, согласно приписывают ему руководящую роль в коалициях против революционной Франции, но они не обратили внимания на те особенные затруднения, при которых ему пришлось действовать, и на то, как близок уже он был к успеху. Легко критиковать подробности и противопоставлять одно предприятие другому. Можно, например, указать на неудачи, постигшие экспедиции, высаженные на французский берег в Семилетнюю войну; или показать, что завоевание Вольфом Канады в 1759 году, избавившее американские колонии от страха перед Францией, вызвало восстание их против Великобритании, тогда как, наоборот, Нельсон в 1798 году и Аберкромби в 1801 году спасли для Англии Египет, а вероятно, также и Индии; или напомнить, что старшему Питту не удалось вернуть Менорку силой оружия, тогда как младший прибрел и ее и Мальту. Мартиника пала перед оружием обоих; мыс же Доброй Надежды, Цейлон и Тринидад, эти призы позднейшей войны, могут быть справедливо противопоставлены Гаване и Маниле как призам войны предшествовавшей. В Индии, далее, Кляйв, этот первый и наиболее крупный из индийских героев Великобритании, служил старшему Питту, но зато перед оружием младшего пал Мисор, это царство Гайдер-Али и Типу-Саиба, двух наиболее грозных врагов, встреченных Англией на полуострове. И подобные сравнения и доводы можно продолжать до бесконечности — отчасти потому, что можно многое сказать с обеих сторон, но главным образом потому, что они касаются только подробностей, и те затрагивают дела в его корне.

Цели обоих Питтов были различны, как существенно разнились и обстоятельства, при которых жили их поколения. Задачей одного было расширение и установление великой колониальной системы, основы которой были заложены еще прежними поколениями, и сохранение в Европе равновесия между соперничествующими, но законными правительствами; тогда как перед другим стояла задача укрепить общественный порядок и политический строй самой Великобритании и Европы и тем дать ему возможность выдержать ураган, грозивший вырвать все с корнем. Для усиления своего отечества и ослабления врага каждый из них применял в свое время в сущности ту же политику, которая как в тот, так и в другой век отвечала положению Великобритании. Развивать и упрочивать ее морскую силу; облагать мир контрибуцией в пользу ее торговли; господствовать на море при посредстве всемогущего флота; расширять ее колониальные владения путем завоеваний, увеличивая таким образом ее производительные силы, умножая ее морские базы и в то же время лишая ее противника и доходов, и опорных пунктов, действуя из которых он мог бы вредить английскому судоходству; ставить затруднения великому врагу — Франции, снабжая субсидиями континентальных союзников, — вот в чем состояла политика обоих Питтов. Но эту же самую политику предписывало, как во время революции, так и во время Семилетней войны, и здравое понимание не только того, в чем заключалась особенная сила Великобритании, но также и ее положение в общей борьбе. Фридрих — в одном случае и Австрия — в другом нуждались в деньгах, которыми их могла снабдить лишь пользующаяся непрерывным коммерческим благосостоянием Англия. Действительная разница в общественном служении обоих государственных людей состояла в том, что сыну пришлось бороться с гораздо большими трудностями, нежели отцу, и что, поскольку дело шло о самой Великобритании, он достиг равных, если только не еще больших успехов. Отцу приходилось бороться не с могучей яростью Французской революции, но с придворными генералами и простыми наборными поисками Людовика XV и его фавориток; в союзе с ним была Америка; при нем не было бунтов в английском флоте; ему не угрожала коалиция Балтийских держав; и ему не противостоял Бонапарт. Английские купцы хвалились тем, что в его управление «торговля была связана с войной и развивалась посредством ее». Однако же торговля Англии расширилась во время Французской революции еще больше, чем в прежнюю войну, и как материальная сила британского флота, так равно и его военная слава получили большее приращение при сыне, чем при отце.

В истории личность старшего государственного человека представляется гораздо более внушительной, чем личность младшего. Выдающейся чертой одного служила высокомерная и страстная горячность, выдающейся чертой другого — сдержанность. Один сменил в должности министра, бывшего плохим администратором и обладавшего слабыми нервами и непредставительной внешностью. Резкий контраст, существовавший между старшим Вильямом Питтом и герцогом Ньюкастельским, лживой темперамент первого, твердая самоуверенность его характера, его яркая личность, окруженная драматическим ореолом даже в час его кончины,— все это произвело живое впечатление на воображение современников и сохранилось как предание даже и до наших дней. С другой стороны, за исключением нескольких близких друзей, второй Питт был известен своим товарищам-соотечественникам лишь по скамьям палаты общин. Столь же непреклонный по своему темпераменту, как и его отец, он молча выдерживал гораздо более сильное и продолжительное напряжение борьбы, исполненной самых крайних превратностей, и лишь немногие знали, что напряжение это он переносил с веселостью, спокойствием и присутствием духа, изобличавшими в нем прирожденного вождя людей. В самый черный час, когда последняя союзница — Австрия — отреклась от Англии и согласилась вступить в переговоры с Францией, когда среди матросов произошел бунт и британские военные суда, насильственно вырванные из-под командования офицеров, блокировали подходы к Лондону, Питт был однажды ночью разбужен одним из членов кабинета, явившимся к нему со зловещими вестями. Он спокойно выслушал сообщение, хладнокровно и ясно сделал надлежащие распоряжения и отпустил посетителя, который, однако, нашел нужным вернуться с дороги для получения некоторых дополнительных инструкций, но застал министра уже снова спящим сном праведника. Простой случай, содержащий, однако же, в себе целую драму.

Рассматривая вопрос об употреблении администрацией второго Питта военных сил Великобритании, нужно обратить внимание на его общие черты не как простого военного вопроса — вроде, например, планов военачальника в кампании, — но как распоряжений государственной мудрости, направляющей оружие в попытке удовлетворить нужды, признаваемые за наиболее существенные при данном политическом положении. Роль государственного человека состоит в том, чтобы определить и указать военному начальству наиболее живые национальные интересы, подлежащие охране, а равно и предметы завоевания или разрушения наиболее чувствительные для врага, причем критерием служат здесь политические требования, по отношению к которым вооруженная сила играет лишь служебную роль. Самые же способы, посредством которых вооруженная сила должна достигать указанных ей целей, — все эти вопросы о численности и роде войск, их снабжении и употреблении в кампании — все это технические вопросы, ведать которые государственный человек должен предоставить военному или морскому специалисту. Если же он берется распоряжаться и здесь, то он уже выступает за пределы своей компетентности и обыкновенно навлекает тем несчастье.

Такое разделение труда между государственным человеком, воином и моряком едва ли когда-либо производилось формально. Но достаточно, если оно признается на практике предоставлением военному элементу должной степени влияния при выработке подробностей и его готовностью покорно осуществлять виды правительства, которому он служит. При критическом рассмотрении результатов следует принимать — если только не Доказано противное, — что ответственность за общее направление войны лежит на правительстве и что в частном деле выполнения военных операций мнению специалистов был придан надлежащий вес. Разительным примером этого может служить перемена морской стратегии, последовавшая в пределах флота Канала, после того как в 1800 году, без всяких изменений в составе правительства, положительные убеждения и строгие методы лорда Сент-Винсента уступили место традиции лорда Гоу и лорда Бридпорта.

Какое же, спрашивается, общее направление дано было военным операциям со стороны правительства, возвестившего, что его целью в войне служило достижение обеспеченности путем «подавления агрессивной и завоевательной французской системы»?

Ввиду общей смуты, царившей тогда во Франции, некоторые движения, происшедшие на этом центральном театре европейских беспорядков, движения, силу которых нельзя было сразу же правильно определить, подали было сперва повод ко многим иллюзиям. Так было с восстаниями в Вандее и Бретани, бунтом в Лоне и передачей Тулона союзным флотам. Опыт подтверждает верность того взгляда, что подобные инсуррекционные движения лучше всего предоставлять их собственной участи, поддерживая лишь деньгами и нужными припасами. Коли окажется, что они не обладают достаточной жизненностью для того, чтобы взять верх даже при такой поддержке, то и присутствие иноземных войск, вызывающих всегда недоверие среди местных обывателей, не могло бы обеспечить успеха. Впрочем, сама Французская революция послужила лучшей иллюстрацией этой истины, пролив на нее тот свет, которого недоставало Питту для руководства его в действиях. Подобные затруднения французского правительства, естественно, признавались за удобные случаи для производства сильных диверсий; тем более что степень недовольства населения сильно преувеличивалась и практика высадки на французские побережья частных десантов была унаследована от прошлых войн, не вызывая никаких возражений.

На счет этой ошибки, столь же естественной, как и всякая другая, когда-либо сделанная на войне, а также и договора, обязавшего помогать Голландии, следует отнести многие из неудачных распоряжений, данных британской армии в течение двух первых лет войны. Когда же иллюзия эта рассеялась, а Голландия была завоевана, военные усилия Великобритании сразу же сосредоточились на ее истинной задаче — господствовать на море и обеспечивать за собой позиции, которые помогали бы этому господству и коммерческому развитию. Так, еще даже в 1793 году были отправлены в Вест-Индию значительные военные силы, которые и захватили в 1794 году все Наветренные острова. Дело, однако же, зашло слишком далеко и окончилось неудачей; но уже в 1795 году снова был послан туда сильный флот с 16-тысячным корпусом, под командой сэра Ральфа Аберкромби, лучшего генерала в начальный период этой войны. Необходимость господства в Вест-Индии была понята Питтом с самого же начала. Она обусловливалась двоякого рода соображениями: во-первых, тем, что торговля с этими островами составляла весьма значительную часть общей английской торговли, а именно больше четвертой ее доли; а во-вторых, тем, что неприятельские острова, не говоря уже о том значении, которое они имели по своему производству, служили убежищами для каперов, угрожавших одинаково как нейтральной, так и английской торговле. Из числа задач, поставленных себе британским правительством, наиболее важная для успеха общей войны заключалась в установлении контроля на протяжении всего Карибского моря. Издеваться над этой попыткой, видя в ней лишь вожделение к сахарным островам, значит не понимать значения Вест-Индии в деле финансовой устойчивости Великобритании, от состоятельности которой зависела не только морская война, но и коалиции, доставлявшие необходимую помощь для подавления «агрессивной французском системы». Аберкромби восстановил господство Англии над малыми Антильскими островами и прибавил к ее владениям Тринидад и голландские колонии на материке. Хотя британский флот и не был в состоянии удержать за собой Гаити, порты которого он занимал несколько времени, но все же он добился потери его для Франции и обеспечил окончательный успех восстанию негров, после чего с новым правительством заключены были торговые договоры. В течение того же периода были захвачены, при посредстве подобных экспедиций, мыс Доброй Надежды, Цейлон и другие голландские и французские владения в Индии. Захваты эти не только раздвинули пределы английской торговли, но еще более содействовали ее развитию тем обеспечением, которое они ей доставили, обратив вражеские порты в дружественные и ограничив тем число неприятельских каперов.

Замечательно, что ни выдающееся коммерческое процветание, обусловленное этими успехами, ни огромный рост военного флота за время управления Питта даже не упомянуты в знаменитом обличении его «ротозейской» военной политики, сделанном Маколеем. О морском управлении последний говорит лишь для того, чтобы поставить его в заслугу другому, об успехах же торговли и флота он умалчивает вовсе. Между тем никакие другие факторы не играли в этой войне столь же важной роли. Именно один из них служил опорой Великобритании, выдерживавшей, в свою очередь, на своих плечах все сопротивление Европы; другой же громил Францию, применяя к ней процесс стягивания, который, не будь Бонапарта, заставил бы ее смириться еще в начале же войны и для освобождения от которого сам Наполеон вынужден был обратиться к мерам, таившим в себе его гибель. Эти важные результаты были достигнуты путем удлинения нитей английской торговой сети и укрепления ее опорных пунктов — путем колониального расширения, охраны морей и развития военного флота, т. е. такими все мерами, которые не могли бы быть приведены в исполнение без сердечной поддержки со стороны первого министра. Благодаря содействию этих причин и ограничениям, наложенным на нейтральную торговлю, коммерческие обороты Великобритании увеличились в период времени от 1792 до 1800 года на 65 процентов{225}, тогда как потери, понесенные от каперов, составляли меньше 2,5 процента годового оборота. Употребление, какое сделало британское министерство из морских сил государства для подавления французской агрессивной системы, отличалось своим чисто наступательным характером и состояло в том, чтобы оттеснить Францию в ее пределы, отрезав ее в то же время от всяких внешних ресурсов. Континентальные армии, опоясывавшие ее со стороны суши, снабжались субсидиями, а когда возможно — как это было, например, в Средиземном море — то пользовались также и содействием британских эскадр, влияние которых на Итальянскую кампанию 1796 года постоянно поминалось Бонапартом. Что касается положения дел на море, то оно состояло в том, что колониальная система Франции была уничтожена, снабжение ее мануфактур сырьем прекращено и суда ее торгового флота изгнаны с поверхности морей. Начальник французского торгового бюро писал в 1797 году: «Прежние источники нашего благосостояния либо пропали, либо иссякли. Наша сельскохозяйственная, фабричная и промышленная деятельность почти что прекратилась». Хотя право нейтральных на торговлю с портами, не подвергшимися блокаде, и не отрицалось формально, но в то же время не знавший себе никаких препон английский флот сурово налагал, на эту торговлю всякие ограничения, какие только допускались строгим и даже насильственным толкованием международного права. Даже съестные припасы — и это хорошо вспомнить современной Великобритании — были объявлены военной контрабандой, на том основании, что при тогдашнем положении Франции, когда не без основания можно было надеяться вынудить ее голодом к миру, снабжение ими содействовало продлению враждебных действий.

Обеднение и лишения, вызванные этим отчуждением, были столь серьезны, что Бонапарт в момент своего величайшего триумфа, а именно в октябре 1797 года — непосредственно после подписания Кампо-Формийского договора, оставившего Великобританию без союзников — писал: «Наше правительство должно уничтожить английскую монархию или же ожидать от испорченности и интриг этих деятельных островитян своего собственного уничтожения. Сосредоточим же все свои усилия на флоте и уничтожим Англию». Директория, знавшая, что ее флот был парализован и что ее guerre de course, применяемая с 1795 года против английской торговли, не приносила последней сколько-нибудь существенного вреда — хотя, правда, 1797 год и был самым тяжелым для нее годом,— не могла найти других средств повредить Англии, как направив удар против нейтральных перевозчиков ее товаров. Прикрываясь заявлением, что считает их соучастниками преступлений, совершаемых Великобританией против человечества, она в январе 1798 года испросила у Конвента издания декрета относительно того, что «всякое судно, встреченное на море с грузом исключительно или частью английских товаров, должно признаваться законным призом, независимо от того, кто окажется владельцем этих товаров, которые должны считаться контрабандой уже в силу одного того, что они следуют из Англии или ее владений». В то же время были изданы приказы о конфискации всякой английской собственности, найденной где-либо на суше, причем, в видах вернейшего разыскания ее были разрешены и домовые обыски. Таким образом, Наполеон был вполне прав, заявляя впоследствии, что Директория уже предначертала политику его Континентальной системы, воплощенной в Берлинском и Миланском декретах 1806 и 1807 годов.

Попытка разрушить этим путем благосостояние Англии принесла несчастье для Директории и гибель для Наполеона, который применял этот процесс с большей энергией, в более широких размерах и более продолжительное время. Цель его Берлинского и Миланского декретов, равно как и цель Директории, заключалась в том, чтобы подорвать английскую торговлю, лишив ее необходимого содействия нейтральных транспортеров. Но так как одного этого было бы недостаточно, то он и решил усилить действие декретов, изгнав Великобританию с ее главного рынка, — решился запереть весь европейский континент для всех товаров, следующих из нее или ее колоний, или хотя бы только прошедших через ее порты. Ради этой цели, ради осуществления этого гигантского замысла, эдикт за эдиктом издавался во Франции и союзных с ней государствах; ради этой цели Империя получала все новые и новые приращения; ради этой цели двойной кордон французских войск был протянут по всему побережью материка от Франции и до Балтийского моря; ради этой цели английские товары не только захватывались, но еще и публично сжигались в пределах его владений; ради этой цели ко всем нейтральным государствам было обращено требование не допускать к себе английских мануфактурных и колониальных товаров; ради этой цели была предпринята злополучная Испанская война{226}; наконец, ради этой же цели к царю обращались неоднократные настойчивые представления по поводу несоблюдения им Континентальной системы, и когда он остался при своем — последовало роковое нашествие на Россию.

Здесь не разбирается вопрос о справедливости или разумности такого образа действий. Достаточно сказать лишь, что он чуть было не погубил Великобританию и совершенно погубил Наполеона. О мудрости же военной политики Питта говорит тот факт, что Наполеон был вынужден на такой образ действий именно этой политикой, так как Англия сокрушала его, а у него не было другого, средства повредить ей. Успех Великобритании не только следовал во времени, но и обусловливался неуклонным соблюдением главных начал политики Питта. Военные писатели говорят, что успех на поле битвы приносит мало пользы при плохом выборе стратегической операционной линии и что, наоборот, даже серьезное поражение может быть заглажено, если позиция была избрана сообразно стратегическим условиям кампании. В переводе на обыкновенный язык это значит, что бесполезны и тяжелые удары, если они наносятся не в надлежащее место. Коалициям, направленным против Франции, пришлось пережить многочисленные неудачи, из которых, правда, лишь немногие достались на долю собственно Великобритании; но ни одна из них не имела роковых последствий потому, что общая политика, начатая Питтом и продолжавшаяся его преемниками, была стратегически верна при поставленной цели — «подавить ту агрессивную систему», которая представляла собой истинный дух Французской революции, формулированный Конвентом, принятый Директорией и унаследованный и развитый до его крайних логических следствий Наполеоном.

У политических преемников Фокса, этого крупнейшего из оппонентов Питта, вошло в моду проводить резкий контраст между войнами предшествовавшей и последовавшей Амьенскому миру. В первой из них беспричинным зачинщиком была Великобритания, которая при этом в исступлении ненависти или панического страха к Французской революции обратила движение, хотя и ознаменовавшееся некоторыми крайностями, но все же бывшее в общем благодетельным, в бурный поток крови, излившейся на Европу. Главным же виновником второй войны был Наполеон, этот воплощенный дух вражды, насилия, вероломства и наглости, мир с которым был невозможен. Замечательно, однако, что руководители французского народа, по признанию соотечественных им писателей, желали в 1791 и 1792 годах войны на материке; беспристрастный образ действий британского кабинета был засвидетельствован самим французским правительством при удостоверении отозвания английского посла за шесть месяцев до начала войны{227}; декреты же от 19 ноября и 15 декабря — налицо перед читателем, как равно и отказ Конвента редактировать первый из них таким образом, чтобы он не затрагивал Великобритании; договорные права Голландии были самовольно нарушены, без малейшей даже попытки вступить в какие-либо переговоры и едва ли можно сомневаться, что при этом имелось уже в виду предстоявшее вскоре занятие ее территории. Несмотря, однако же, на все это, война была объявлена не Великобританией, а Республикой. Образ действий Конвента и Директории с менее значительными государствами, подпавшими под их власть{228}, их обхождение с Великобританией, их враждебность, бесцеремонность и вероломство тождественны по духу с тем, что можно сказать самого худого про Наполеона; единственное различие состояло здесь в том, что слабое и неумелое коллегиальное правление сменил единоличный железный режим человека, обладавшего несравненным гением. Что же касается совестливости, то она была одинаково чужда обоим. Берлинский и Миланский декреты, в которых была воплощена Континентальная система, приведшая впоследствии Наполеона к гибели, составляли, по его собственному признанию, лишь логическое развитие декрета Директории, изданного в январе 1798 года{229} и вызвавшего протест даже со стороны долготерпеливых Соединенных Штатов Америки. Обе меры были направлены против Великобритании, но отдуваться своими боками приходилось при их применении союзникам и нейтральным, к правам и благосостоянию которых, если они не согласовались с избранным Францией путем, они обнаруживали одинаковое невнимание; обе они были проникнуты духом Первого Национального (Учредительного) собрания, которое отбросило в сторону все учреждения и договоры, не согласовавшиеся с его собственными идеями о праве, и хотело достигнуть своей справедливости, перескочив через закон.

Гораздо важнее, впрочем, отметить и ясно оценить тот факт, что обе эти меры были вызваны со стороны правителей Франции стратегическим направлением политики, принятым министерством Питта. Январский декрет 1798 года последовал вскоре же за перерывом занятий Лилльских конференций мира, собранных по почину Питта в 1797 году; перерыв же этот был вызван высокомерием и бесцеремонностью, обнаруженными Директорией как и в отношении Соединенных Штатов. Только прочтя относящуюся сюда переписку, можно представить себе, до чего дошло дело со стороны Директории, руководившейся, как теперь известно, при этом — по крайней мере отчасти — желанием получить взятку с британского министерства{230}. Берлинский декрет, формальным образом начавший собой Континентальную систему, был издан в ноябре 1806 года, т. е. когда Питт не лежал еще и года в своей могиле. Оба эти декрета были вызваны со стороны французских правителей явной безнадежностью подавить Великобританию каким-либо иным способом. В тоже время она своей военной политикой жестоко вредила Франции, укрепляя в то же время свою силу. Другими словами, благодаря тому стратегическому направлению, которое Великобритания дала в этой войне своим действиям, французский агрессивный дух вынужден был вступить на путь, неизбежно приведший его к роковой развязке{231}. Не будь налицо Бонапарта, то этот результат, почти уже достигнутый в 1795 году и затем снова в 1799 году, был бы осуществлен еще тогда же, окончательно же избегнуть его не мог даже и гений Бонапарта.

Рассказывают, что какой-то вождь древности крикнул однажды своему противнику: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему не подойдешь и не сразишься со мною?» и получил на это подходящий ответ: «Если ты такой великий военачальник, каким себя считаешь, то почему же не заставить меня подойти и сразиться с тобою?». Это как раз то, что сделала Великобритания. Своим господством на море, уничтожением французской колониальной системы и торговли, своей настойчивой враждой к агрессивному духу, воплотившемуся во Французской революции и вочеловечившемуся в Наполеоне, наконец, своей неизменной и непоколебимой силой она вынудила неприятеля вступить на поле битвы Континентальной системы, где его гибель была неизбежна. И под слабым правлением Директории гибель эта наступила быстро: в первый же год стало ясным, что выигрывает единственно лишь враг, которого система эта должна была уничтожить, тогда как сама Франция со своими союзниками, а равно и нейтральные государства, только разорялись на пользу Великобритании. Несмотря, однако, на свою первую неудачу, мера эта казалась настолько привлекательной, что Наполеон, уверенный в своей силе и гении, снова применил ее со всей непреклонной твердостью, отличавшей его правление. И на время она имела было успех, благодаря как энергии, с какой проводилась на практике, так равно и тем репрессивным мерам, на которые была вынуждена Великобритания, воспретившая нейтральную торговлю с теми и между теми портами, которые были закрыты теперь для английской торговли, и тем подорвавшая в самом его источнике контрабандный промысел, обходивший наполеоновскую блокаду и поддерживавший для английского вывоза открытый путь на континент.

Однако же напряжение это оказалось не под силу для огромной составной политической системы, которая была сооружена императором и через посредство которой он надеялся изгнать своего врага со всех континентальных рынков. Стеснение всех классов общества и страдания беднейших из них отвратили сердца людей от иноземного правителя, который, преследуя цели им несимпатичные и непонятные, ежедневно заставлял их переносить неприятности слишком уже хорошо понятные. Таким образом, как только колосс пошатнулся, все были готовы отложиться от него и восстать на него. Так, на одном краю Европы поднялся в 1808 году испанский народ, тогда как на другом русский царь бросил ему в 1810 году перчатку объявлением свободы доступа в свои порты для всех нейтральных судов, шедших с колониальными продуктами, составлявшими предмет наиболее горячих настояний Наполеона. В одном случае народ сверг правителя, поставленного над ним для обеспечения более строгого применения континентальной блокады, в другом же неограниченный властитель отказался обременять далее своих подданных требованиями, разорявшими их ради той же самой цели. Испанское восстание дало Англии опору на континенте, и притом в пункте наиболее удобном для оказания ему поддержки ее морской силой и наиболее невыгодном для императора не только по свойствам характера местности и населения, но также и потому, что ему необходимо было теперь разделить свои силы между наиболее отдаленными границами. Отпадение царя произвело роковой разрыв в линии континентальной блокады, открыв английским товарам обеспеченный, хотя и окольный путь во всей части Европы. Не будучи в состоянии ни предвидеть своего поражения, ни отказаться от раз поставленной цели, Наполеон решился на войну с Россией. Великий учитель сосредоточения сил, он разделял тут последние между двумя концами Европы, и какие получились от этого результаты — хорошо известно каждому.

Оба Питта, первый и второй, обеспечили успех своей страны в той борьбе, которую они последовательно выдержали, как представители нации, не путем попыток на осуществление крупных военных операций на суше, но путем господства на море и через его посредство — во внеевропейском мире. Оба они делали промахи; так, старший из них предложил в обмен на Менорку отдать Испании Гибралтар, который затем был возвращен силой оружия младшим. Много ошибок можно указать также и в ведении войны младшим, но, за одним возможным исключением, все это были ошибки в деталях, в чисто военной стороне дела — ошибки, которые не могли изменить того факта, что общее направление было избрано правильно и правильно же приводилось в осуществление. Обращаясь к сравнению, заимствованному из области военного искусства, следует сказать, что ошибки были тактическими, а не стратегическими, и можно еще прибавить, не административными в сколько-нибудь значительной степени.

Упомянутое выше возможное исключение имело место к началу войны — весной и летом 1793 года. Возможно — как это утверждалось многими — что прямое наступление на Париж, выполненное в это время силами коалиции, подавило бы всякое сопротивление и, смирив столичную чернь, обеспечило бы покорность страны. Все это, может быть, и верно; но порицая действие британских министров, поскольку это действительно было их действием, нужно помнить, что не только величайшие военные авторитеты Европы высказались против этой операции, но что всего за несколько месяцев перед тем она была безуспешно испробована герцогом Брауншвейгским, этим полководцем, не уступавшим тогда никому в военных заслугах. Неспециалистам решиться настаивать на операции вопреки мнению лучших наличных специалистов, это — такой шаг, целесообразность или благоразумие которого может быть обнаружена только самим делом, но до такого рода испытания, до движения на Париж, так развязно предписываемого ныне «задним умом», дело не было доведено. Здесь можно привести кстати одно соображение, обыкновенно упускаемое из виду. Предпринимать такую крайне важную и рискованную операцию в то время, когда предводители, которым должно быть поручено ее выполнение, признают ее неблагоразумной — значит подвергаться большой вероятности неудачи. Даже сам Бонапарт не навязывал уже в 1800 году своих планов Моро после того, "как последний упорно отдавал предпочтение своим собственным. Но это пришлось бы сделать английским государственным людям, если бы они предписали своим полководцам идти на Париж.

Раз упущенный, благоприятный случай — если только это действительно был такой случай — не представлялся уже вторично. Он мог состоять только в том, чтобы подавить сопротивление Франции, не дав ей времени организовать его. Потом же приходилось уже иметь дело не с политикой двора, игравшего свою партию на шахматной доске войны посредством королей, пешек, туров и армий, но с вооруженной нацией, распаленной яростью и возбуждаемой страстями, подавить которые могло одно лишь физическое истощение. Содействовать такому истощению на суше Великобритания могла лишь через посредство союзников, что она действительно и делала. На ее же настоящей стихии, на море, ей предстояло выполнить две вещи. Во-первых, сохранять свою собственную силу, поддерживая, расширяя и охраняя действие своей торговой системы; и во-вторых — отрезать Францию от этих источников силы и жизни. И оба эти дела были выполнены самым действенным образом, но — вопреки утверждению Маколея — выполнены не через мастерское управление графа Спенсера (заслуга которого нисколько здесь не оспаривается), но общей политикой министерства в деле расширения, колониальной системы, путем мудрого внимания, обращенного на поддержание английской торговли во всех ее разветвлениях, и путем огромного усиления военного флота. В промежуток времени между 1754 и 1760 годами, т. е. в период, охватывающий наиболее блестящие успехи старшего Питта, британский флот увеличился на 33 процента; соответствующий же рост его за время между 1792 и 1800 годами, т. е. уже при управлении сына, составил 82 процента. Насколько полно управление и командование этой могущественной силой находилось в руках морских офицеров, а не этого государственного человека в то время, когда во главе Адмиралтейства стоял неспециалист, станет ясным для всякого, кто близко ознакомится с распущенностью флота Канала, бывшего прямо под глазами у графа Спенсера, или со слабыми распоряжениями, вызванными некоторыми частными осложнениями, вроде, например, Ирландской экспедиции 1796 года, и сравнить эти действия с энергией, обнаруженной в это же самое время у Джервиса в Средиземном море, или позднее — в превосходных распоряжениях того же адмирала в бытность его начальником флота Канала.

Мало, в самом деле, найдется государственных людей, которые бы не зависели таким образом от подчиненных им специалистов, и Питт не составлял в этом отношении исключения. Он не был ни генералом, ни адмиралом, да, кажется, и не считал себя за них; но он совершенно ясно понимал, в чем заключается сила Великобритании и какова должна быть сфера ее действий, и, руководясь этим пониманием, направлял ее операции. Таким образом, в окончательном торжестве британской нации над духом Французской революции, нельзя, по справедливости, не признать крупнейшей заслуги за вождем, который в упорной борьбе против ветра и прилива, вынуждаемый часто непредвиденными опасностями, восстававшими вокруг его корабля при проходе его по неисследованным морям, уклоняться с прямого курса, никогда не забывал намеченной им себе с самого же начала цели — «Безопасности». И как кстати пришлось ему оставить свой пост немедленно же после Трафальгарской победы и Аустерлицкого поражения! Этот резкий контраст между существенным и в действительности решительным успехом и ошеломляющей, но эфемерной неудачей хорошо символизирует пройденное им беспокойное поприще, как оно представляется поверхностному наблюдателю. Когда руль выпал из его ослабевших рук, все казалось потерянным, но в действительности худшее уже было пережито. «Кормчий уже выдержал шторм».

По смерти Питта было сформировано министерство несколько смешанного характера, группировавшееся около его родственника и прежнего сотоварища, лорда Гренвиля, и его постоянного соперника, Фокса. Министерство это продержалось у власти лишь четырнадцать месяцев — период времени, оказавшийся достаточным для того, чтобы дать Наполеону предлог для его Берлинского декрета, но бывший слишком коротким для производства какой-либо коренной перемены в главных началах принятой Питтом политики. С последовавшим же в марте 1807 года падением этого кабинета власть снова перешла в руки преданных личных друзей и политических последователей Питта. Очутясь почти с самого же начала лицом к лицу с угрожающим союзом империй Востока и Запада, заведомой, хотя и скрываемой, целью которого было — поделить между Францией и Россией господство на континенте и докапать Великобританию путем коммерческого ее истощения, министерство это, частью по необходимости и частью по традиции, противопоставило этой комбинации политику, завещанную ему его великим вождем. Колониальные предприятия умножились, так что под конец можно было применить к колониям грустное признание, сделанное раньше Директорией относительно коммерческого флота, а именно, что не осталось уже ни одного судна под враждебным Великобритании флагом. Что касается военного флота, достигшего в 1808 году своей наибольшей численности, то до самого конца борьбы он поддерживался на той же силе, хотя несколько и уменьшился по числу судов. Не будучи в состоянии помешать усилению материальной части французского флота путем производства построек судов в портах Франции, Великобритания продолжала препятствовать его успехам и делала невозможным его снабжение, поддерживая строгое наблюдение за побережьем страны, заставляя его эскадры стоять в портах (т. е. не дозволяя им пользоваться единственным доступным для флота учебным плацем — морем) и, наконец, мешая приведению в исполнение проекта Наполеона усилить свой флот путем насильственного захвата судов, принадлежащих менее значительным континентальным государствам.

Таким образом было обеспечено пользование морем, этим великим общим достоянием и большим торговым трактом. Военный флот неприятеля был нейтрализован, его заграничные базы отрезаны, а его владения сделались рынками и источниками английской торговли. Но для последней было еще мало, что ее движение могло теперь совершаться сравнительно безопасно. Для ее меновых операций были нужны как товары, так и рынки, как производители, так и потребители. Но от последних, как известно, Наполеон старался удалить ее посредством Континентальной системы, которая при участии России могла быть, по его мнению, действительным образом проведена на практике. Министерство Персиваля и Каннинга отвечало на это своими «королевскими указами», действие которых смягчалось практиковавшейся системой частных разрешений и которые имели двоякую цель — продлить сопротивление Великобритании и истощить сопротивление неприятеля; меры эти, однако, лишь воспроизводили в большем масштабе закон 1756 года с изменениями, сделанными в нем в 1798 году Питтом, ради достижения тех же самых целей.

Таким образом, как говорилось уже и раньше—и может быть, даже слишком часто — вопрос разрешился в борьбу выносливости, причем дело шло лишь о том, которая нация дольше выдержит эту смертельную схватку. Это снова заставляет нас рассмотреть, была ли борьба, начатая в 1793 году, такого рода, чтобы она могла быть решена какими-нибудь блестящими мероприятиями полководца, расстраивающими организованную силу обыкновенного врага и вместе с тем уничтожающими в государстве способность сопротивления. Или же не проистекала ли она скорее из возбужденной народной ярости, против которой бесполезны всякие насильственные меры, кроме только истощения? Цели, стремления, возбуждение французского народа — все это достигло высшей степени и заявило требования, с которыми нельзя уже было совладать посредством какого-либо механизма или организации, как бы они ни были искусно сделаны или пущены в ход. Когда движение нации зависит от глубокого воодушевления, охватившего каждого отдельного человека массы, или, вернее сказать, служит лишь простым проявлением этого воодушевления, то этот могучий импульс по самой уже своей распределенности не представляет таких жизненных центров энергии, разрушение которых могло бы вызвать паралич целого. И лишь после того, как за кратким, но непреодолимым периодом страсти вступит в свои права организация, к которой неизменно стремится всякое общественное движение, народ, согласно желанию тирана древности, получает одну шею, которую тогда и можно уже перерубить одним ударом.

Когда появился на сцене Бонапарт, исступление французского народа уже миновало и наступил организационный период, но, с ослаблением напряженности национального возбуждения, в явившейся на его смену несовершенной организации не оказалось достаточной силы, чтобы вынести государственное бремя. Теперь приходилось уже опираться не на равномерное движение миллионов, но лишь на надлежащее действие обыкновенного механизма гражданского управления и армии — механизма в данном случае весьма плохо построенного — и таким образом Франция открыла теперь для атак своих врагов те жизненные пункты, с разрушением которых прекращается всякое сопротивление. Военные неудачи и истощение вследствие плохого управления привели было ее в 1795 и затем снова в 1799 годах к последней крайности, но оба раза ее спас Бонапарт.

Этот великий вождь и организатор не только принес с собой победу и исправил правительственный механизм, но еще дал также и центр, вокруг которого могли снова группироваться народный энтузиазм и доверие. Он стал не только выразителем национального единства, но еще и настоящим воплощением тех домогательств и агрессивных стремлений, которые в первые дни революции сплачивали французов воедино, но впоследствии рассеялись и пропали из-за неимения определенной цели и недостатка в мудром руководительстве, что могло быть дано только великим вождем. Под его искусным руководством высокие чувства первых революционеров сделались крылатыми словами, обеспечивавшими его господство над воображением и энтузиазмом народа, снова готового, как один человек, следовать за ним по его завоевательному пути. Меттерних удачно выразился, сказав, что для него Бонапарт был простым лишь воплощением революции.

С этими двумя фазисами того же самого состояния Европе и приходилось иметь дело в промежуток времени между 1793 и 1814 годами. В одном случае был народ, объединенный общностью страсти и целей, в другом — тот же народ, сплоченный для общего дела покорностью воле монарха, не встречавшего, по-видимому, себе препон ни в мирном совете, ни на поле битвы. Привязанность подданных вскоре же, правда, оставила его, за исключением лишь войск, опираясь на силу которых он и правил, но результат был все тот же. Вся энергия нации суммировалась в одном могучем импульсе — сперва непосредственном, а затем искусственном — который в течение первой половины наполеоновской карьеры направлялся с несравненной энергией и мудростью.

Такого рода сочетание представляется на время непреодолимым, как это и доказывал европейский континент в течение долгих и тяжелых годов. Неограниченная власть, сосредоточенная сила, центральное положение, необычайная проницательность и энергия — все это соединилось вместе, с тем чтобы обеспечить Наполеону блестящие успехи, составляющие достояние истории. Продолжительность и прочность результатов этой поразительной карьеры зависели, однако же, от стойкости французского народа и упорства сопротивления. Впрочем, последнего в сущности не было уже на материке. Оно, конечно, продолжало существовать в скрытом состоянии, так как сердца людей разрывались от той тирании, которую они испытывали, но всякое видимое противодействие исчезало перед силой и гением великого завоевателя. Государства не смели довериться друг другу и не могли действовать сообща; и люди молча терпели с сокрушенным сердцем.

Однако же под боком у этого мнимого правителя мира оставалась небольшая группа островов с населением едва лишь превышавшим по численности половину населения его непосредственных владений и глубоко сочувствовавшим страданиям и притеснениям, которые оно было не в силах облегчить прямым путем. Сопротивление, оказанное ими агрессивной ярости революции, продолжалось и по отношению к ее преемнику и представителю; но они могли надеяться на успех, пуская в ход не прямые военные операции в поле, а лишь меры, направленные к тому, чтобы подорвать производительные силы Франции и ее сопротивление. Семь лет длилась эта молчаливая борьба на смерть, очерченная в предшествующей главе настоящего труда, и за это время Великобритании, хотя и избегнувшей политического притеснения и национального уничижения, постигшего континентальные государства, пришлось тем не менее испить полную чашу бедствий. Ее силы видимо таяли, но уже одна ее выносливость и упорство вынуждали ее врага на еще более истощающие усилия, на еще более роковые меры, чем те, которые приходилось переживать ей. И, будучи таким образом вынужден на крайние напряжения, Наполеон в то же время был отрезан Великобританией от величайшего из всех животворящих источников — моря.

Едва ли возможно должным образом определить настоящую роль Великобритании в этой долгой борьбе, не отдав себе ясного отчета в том, что действительно великое национальное движение, подобное Французской революции, или великая военная сила, направляемая несравненным вождем — а такой силой и была Франция под властью Наполеона — не могут быть побеждены обыкновенными военными успехами, которые уничтожают лишь организованную силу противника.

Замечательной иллюстрацией последнего может служить то продолжительное и не вполне безнадежное сопротивление, которое было оказано в 1813 и 1814 годах даже после великой русской катастрофы; одолеть же такую силу, управляемую таким человеком, путем менее страшного бедствия, чем то, которое она тогда перенесла, представляется уже совершенно безнадежным делом: одновременно не бывает ведь двух Наполеонов. С другой же стороны, в первом случае недостает того осязаемого ничто, того решительного пункта, против которого могли бы быть направлены вооруженные усилия. Выдающимся примером этого служит борьба между Севером и Югом во время Американской междоусобной войны. Мало, вероятно, найдется теперь таких лиц, которые думали бы, что взятие Ричмонда — случись оно в первый год войны, когда энтузиазм южан был возбужден до наибольшей степени, когда их боевые силы еще не ослабели и когда их надежды не были омрачены горькими разочарованиями четырехлетней борьбы, — произвело бы сколько-нибудь решительное влияние на эту смелую расу. Падали ведь и гораздо более важные позиции, не вызвав даже и тени подобных последствий. Тогда нельзя было указать пальцем какой-нибудь пункт и сказать: «Здесь — замковый камень сопротивления», ибо при тогдашнем возвышенном и серьезном настроении сопротивление не сосредоточивалось здесь или там, но было разлито повсюду.

То же было и в пору расцвета Французской революции. Клич «на Париж!», даже и в случае успеха, не имел бы, вероятно, в 1793 году более решительных результатов, чем подобный же клич «на Ричмонд!» в 1861 году. Глубокий и общий народный импульс может, по логике войны, стихнуть не прежде, как пропадет под грозой беды энтузиазм и будут истощены наличные силы. Подобное истощение и настало для Франции в то время, когда Бонапарт взял в свои руки кормило правления. Своим организационным гением он восстановил ее военную силу, материалы для чего еще имелись в наличности, сберег те средства, которые еще остались от расточительности предшествовавших правительств, но — что всего важнее — обеспечил возможность дальнейшего сопротивления позаимствованием жизненных сил у соседних государств. Таким образом, грозившее истощение было на время отсрочено; но для того чтобы следовать дальше по агрессивному пути, унаследованному Бонапартом от революции, были нужны средства не одного лишь европейского материка, а всего мира. Нужно было также, чтобы сила сопротивления сделалась в конце концов меньше скопленной Францией агрессивной мощи, иначе для последней должен был рано или поздно наступить неизбежный конец. По обоим этим пунктам Великобритания пересилила Наполеона. Она отрезала его от остального мира и этим путем обеспечила себе перевес в силе сопротивления над его наступательной силой. Такой оказывается ex post facto историческая роль Великобритании в течение революционного и наполеоновского периодов; для преемственных же министерств Питта и его последователей оправданием перед потомством служит сам факт их следования политике, дававшей государству возможность наилучшим образом выполнить в общем эту свою роль. Что касается лично Питта, то слава его гения состоит в том, что он определил настоящую цель — «Обеспечение безопасности» и наметил вперед то единственное средство — «Истощение», которым мог быть положен конец Агрессивной французской пропаганде. Перед лицом этой истины стушевывается то красноречивое осмеяние, которому изобильно подвергались его предсказания относительно неудачи, ждущей Францию вследствие ее финансового истощения, израсходования средств, ослабления энтузиазма. Он ясно видел, какого пути следовало Великобритании держаться в своих действиях, он предвидел, какой оборот примут события и предсказал их конечный результат. Но он не мог браться за предсказания относительно того, насколько далек будет этот путь, на сколько времени затянется ход событий и когда наступит этот результат — не мог потому, что никому нельзя было предвидеть размеров величайшего гения Наполеона Бонапарта.