Глава X.

Средиземное море в 1799 — 1801 годах — Сирийская экспедиция Бонапарта и осада Акры — Прорыв французского флота из Бреста и вторжение его затем в Средиземное море — Возвращение Бонапарта во Францию — Французы теряют Мальту и Египет

Бонапарт, после уничтожения его флота, отдался с новой энергией делу покорения и политического устройства Египта, что теперь приобрело еще большее значение для его целей. В его первоначальных планах восточного предприятия долина Нила должна была играть двоякую роль. Она, во-первых, должна была перейти в постоянное владение Франции в качестве величайшей из ее колоний, — величайшей не только по естественным богатствам, допускавшим, по мнению современников, неисчерпаемую эксплуатацию, но и по географическому положению, благодаря которому она в руках державы, обеспечившей господство в водах Средиземного моря, представляла в военном и коммерческом отношениях связующее звено между Востоком и Западом. Для Франции, лишенной своих владений в Ост- и Вест-Индиях и потерявшей теперь свои наиболее богатые колонии, Египет должен был послужить громадным возмещением, превышавшем ее потери. Но достижение этой первой цели, хотя и имевшей оправдание уже в самой себе, являлось только необходимою ступенью к еще более блестящему, если не более полезному для Франции, делу уничтожения британского владычества в Индии и к созданию там вассального государства Франции. «Таким образом Египет, с одной стороны, заменил бы Сан-Доминго и Антильские острова, а с другой — явился бы шагом к завоеванию Индии».

Судя по успехам горсти англичан в империи Моголов, приведенная Бонапартом в Египет армия была более чем способна подчинить себе эту страну и далеко во все стороны распространить покорность французскому оружию. Подобно основателям Британской Индийской монархии, французскому генералу пришлось стать лицом к лицу не только с военными учреждениями, несравненно слабейшими и менее между собой связанными, чем европейские, но и с таким гражданским обществом,— если только здесь уместно это выражение, — которое не имело элементов взаимного доверия, а потому и способности дружного сопротивления. Престиж успеха, сознание, что всякому сборищу туземцев, какое могло ополчиться на него для защиты своей страны, он мог противопоставить стройные отряды, послушные его воле и превосходящие врага по численности и дисциплине, были достаточны для обеспечения Бонапарту того превосходства, какое всегда будут иметь сосредоточенные силы над разбросанными и организованные — над неорганизованными. В военном деле два плюс два не составляют четырех, если только между единицами этих слагаемых нет полной гармонии. К несчастью, в самый момент наиболее блестящего проявления гения Бонапарта и доблести его войск, одна часть сил, состоявших под его командой, потерпела поражение, которое было полным и произвело на заинтересованные стороны большее впечатление, чем его собственные победы, и в котором, наконец, победитель обладал отнюдь не большей материальной силой, чем побежденный. Туземцы, не имевшие возможности рассчитывать на помощь со стороны людей своего племени, теперь увидели надежду на получение ее извне. В этом им не пришлось разочароваться. Наступление Бонапарта в самый момент его победоносного успеха было остановлено опять английским флотоводцем.

Осень и начало зимы 1798 года прошли для французов в завоеваниях и опустошениях Верхнего Египта под предводительством Дезе, вышедшего для этой цели из Каира 25 августа, а также в усилиях устроить дела на нижнем Ниле, чтобы обеспечить себе спокойствие и доходы на время отсутствия главнокомандующего. Восстание в Каире в октябре, вызванное частью недовольством предполагавшимися преобразованиями в политическом и административном устройствах, а частью слухами о том, что Порта объявила войну Франции, дало Бонапарту случай выказать при подавлении мятежей всю железную силу своих объятий, а впоследствии проявить ту смесь непреклонной суровости к немногим с политической снисходительностью ко многим, которая так хорошо достигала цели — остановить возобновление беспорядков.

В ноябре, когда стало прохладнее, был послан для занятия Суэца отряд в тысячу пятьсот человек, а к концу декабря сам Бонапарт посетил и обследовал перешеек, через который лежал путь к осуществлению его более широких планов. Во время этой отлучки из Египта он через перехваченного курьера узнал, что сирийский паша Джеззар 2 января 1799 года занял важный оазис Эль-Ариш в Суэцской пустыне и приводит форт его в оборонительное состояние{49}. Бонапарт сразу понял, что наступило время привести в исполнение проект о нашествии на Сирию, хотя бы ценой разрыва с Турцией, которого ранее он так желал избежать.

Следует ясно представить себе полную изолированность французов в Египте вследствие потери ими обладания морем, чтобы понять все трудности, при которых приходилось действовать Бонапарту, принужденному постоянно применяться к ходу событий. Отделенный от Палестины пустыней в двести миль шириной и еще более широкой полосой голых песков от всякой обитаемой земли на западе, Египет по справедливости называется в письмах Наполеона великим оазисом, окруженным со всех сторон пустыней и морем. Слабость французского военного флота, бессилие его обеспечить безопасность плавания французских невооруженных судов в Средиземном море проявились рельефно в той тревоге, которая охватила должностных лиц в Тулоне и Париже, когда они узнали о появлении в тех водах Нельсона после отплытия Бонапарта. Неустанная деятельность британского адмирала и частое появление его судов в различных пунктах умножили в воображении французских властей действительное число неприятельских крейсеров в Средиземном море. Караван из двадцати шести больших кораблей, до окончания нагрузки которых экспедиция не могла дождаться, стоял затем в Тулоне еще все лето в полной готовности к отплытию, но никто не решался предписать последнее. Бонапарт в течение своего перехода в Египет время от времени посылал настоятельные просьбы о скорейшей отправке этих кораблей, но эти корабли так и не дошли до него.

Если французское правительство так боялось морской силы противника до дня Абукирской битвы, то легко себе представить, как велико было влияние скорбных известий о ней. Однако не только моральный эффект уничтожения французского флота, а и материальные последствия этого факта позволили британским крейсерам рассеяться по разным пунктам, вследствие чего для французских судов бесконечно возросла опасность быть захваченными. Окруженный со всех сторон пустынями и морем, главнокомандующий в Египте не видел ни на них, ни за ними ничего, кроме явных и, быть может, еще скрытых врагов. Сверх этого, оставаясь в полном неведении относительно политического положения, занятого большинством держав, точно так же как и относительно европейских событий, он не мог знать, к каким дурным последствиям могли повести его действия, предпринимавшиеся им на основании неточных сведений. Затруднительность его положения ясно высказывается в письме от 17 декабря 1798 года: «Мы все еще не имеем известий из Франции; ни один курьер не прибыл к нам с 6 июля, факт беспримерный, даже в сообщениях с колониями». Упоминаемый в этом письме курьер прибыл к Бонапарту 9 сентября, выехав из Франции в июле; но судно, на котором он следовал, вынуждено было выброситься на берег, чтобы уйти от английских крейсеров, и при этом спасено было одно только письмо от Директории. Следующие известия пришли 5 февраля, когда одному рагузскому судну, зафрахтованному двумя французскими гражданами, удалось войти в Александрию. «Известия, — сказал о них Бонапарт, — достаточно противоречивые, но зато первые, какие я получил с 6 июля». Тогда он впервые узнал, что Турция объявила войну Франции{50}. Войска его в это время находились в пустыне на пути в Сирию, и сам он собирался следовать за ними.

До этого времени Бонапарт надеялся склонить Порту к нейтралитету под предлогом, что он враждует лишь с мамелюками вследствие убыточных для французской торговли их действий. 11 декабря он послал в Константинополь Бошана, недавно назначенного консулом в Маскат, снабдив его соответствующими инструкциями, как на случай, если бы война была объявлена, так и на случай, если бы дело обошлось без нее. В это время Бонапарт думал, что Талейран окажется в качестве французского посла в Константинополе. Известия, полученные через рагузское судно, осветили ему истинные отношения между Францией и Турцией. Впрочем, и прежде дошедшие до него беспокойные слухи, отвечавшие его конечной цели идти на Индию через Сирию, уже до того заставили его решиться действовать так, как того требовало военное положение. Он узнал, что войска собирались в Сирии и на острове Родос и догадался, что ему угрожает двойное нападение — со стороны Суэцской пустыни и со стороны Средиземного моря. Верный своей здравой и неизменной политике, Бонапарт решил воспользоваться своей центральной позицией для того, чтобы нанести удар сперва одному из своих противников, а затем и другому, а не выжидать пассивно, пока одновременные нападения на него принудят его разделить свои силы. Во время суровой зимней погоды, предстоявшей еще в течение недель шести или даже двух месяцев, высадка на египетский берег считалась невозможной.{51}

На этот период времени, а вероятно, даже и дольше, Бонапарт со стороны моря мог считать себя в безопасности. Он хотел воспользоваться им для вторжения в Сирию, с тем чтобы прогнать оттуда неприятеля, разбив его армию, и захватить его порты. Этим путем он рассчитывал закрыть доступ к Александрии британским крейсерам, которые получали оттуда продовольственные припасы, и устранить возможность нападения на французские войска впоследствии со стороны пустыни. Бонапарт рассчитывал также и на моральное воздействие своих успехов в Сирии на переговоры Франции с Портой, которые, по его соображениям, велись тогда.

Первой существенной задачей кампании было овладение Эль-Аришем, только что занятым войсками Джезара. Против него выступил 5 февраля 1799 года генерал Ренье со своей дивизией. Турки были им разбиты и прогнаны из оазиса, а форт осажден. 15 февраля прибыл сам Бонапарт, а 20-го гарнизон форта сдался на капитуляцию. Так как к тому времени уже собрался назначенный в экспедицию корпус численностью в тринадцать тысяч человек, то 22-го началось выступление из Эль-Ариша. 25-го числа взята была Газа. 3 марта армия расположилась перед Яффой, а 7 город был взят штурмом. Таким образом, один порт, хотя и весьма незначительный, был обеспечен за французами Бонапартом. На следующий день туда вошел пришедший из Акры караван турецких судов прибрежного плавания с провизией и боевыми припасами. Французы немедленно овладели этой желанной добычей и отправили ее обратно в Хайфу — небольшой порт, лежащий в семи милях к югу от Акры, — для снабжения войск по прибытии их туда. 12 марта армия возобновила поход в Акру, до которой оставалось около шестидесяти миль. 17 числа, в пять часов пополудни, отдельный отряд вошел в Хайфу и занял ее для того, чтобы обеспечить безопасную стоянку для флотилии, медленно следовавшей за войсками вдоль берега. Из Хайфы Бонапарт мог видеть Акрский рейд и два английских линейных корабля, «Тайгер» и «Тезеус», стоявших там под начальством сэра Сиднея Смита, командира первого из них, являвшегося здесь, следовательно, представителем морской силы Великобритании — силы, которой суждено было снова расстроить планы великого французского полководца. Сэр Сидней Смит, которому теперь выпала почетная задача встретить и остановить величайшего военачальника новых времен, был человеком, составившим себе довольно странную и исключительную репутацию. По тем источникам, какими мог пользоваться автор, нелегко получить ясное представление о его свойствах. Его не любили ни Сент-Винсент, ни Нельсон, и неприязненные их чувства к нему, хотя и усилившиеся вследствие тех обстоятельств, при которых он прибыл в Средиземное море, по-видимому, основывались на том, что им ранее было о нем известно. Первый лорд Адмиралтейства, назначая его на эту должность, почувствовал себя обязанным обратиться к графу Сент-Винсенту чуть ли не с извинениями. «Я хорошо знаю, — писал он, — что вследствие некоторых обстоятельств в жизни этого офицера против него может возникнуть предубеждение, но на основании долгого личного знакомства с ним, я думаю, могу уверить вас смело в том, что с бесспорной храбростью и предприимчивостью он соединяет еще много хороших качеств, которые не могут быть достаточно оценены людьми, менее с ним знакомыми. Я не сомневаюсь, что вы найдете в нем весьма полезного исполнителя какого бы то ни было рискованного или трудного поручения и что он будет точно следовать вашему руководительству, что, конечно, и обязан делать». В заключение граф Спенсер описывает настоящий характер сэра Смита настолько, насколько его можно было определить при слабом освещении известных о нем фактов или, скорее, в фальшивом свете преувеличенных, а иногда и искаженных сведений. Смит был смел и предприимчив до донкихотства, и в этом смысле мог быть весьма полезным человеком. Если первый лорд Адмиралтейства был далек от сомнений с этой точки зрения, то он должен был иметь серьезные сомнения, — хотя и не сознавался в них, — относительно того, в какой мере будет Сидней Смит следовать указаниям Сент-Винсента и вообще кого бы то ни было из своих начальников не на глазах у них. Самомнение, далеко не оправдывавшееся фактами{52}; самоуверенность такого характера, который не внушает доверия другим; безмерное возвеличение своего значения и своих заслуг, проглядывавшее в манере держать себя и в речах,— вот, по-видимому, те черты характера сэра Сиднея Смита, вследствие которых он не заслужил уважения своих современников до тех пор, пока столь же искусные, сколько и доблестные действия его под Акрой не показали, что он обладал качествами более высокого порядка, чем те, какие присущи только странствовавшему рыцарю. Но и здесь даже представление о поведении его было извращено, с одной стороны, неодобрительным отзывом о нем Бонапарта, а с другой стороны — впечатлением, какое его блестящая энергия и храбрость произвели на его соотечественников, приписавших ему, в увлечении, и всю организацию обороны крепости. На самом же деле, вверив техническую часть этой обороны опытному инженеру, он показал мудрость и скромность, оцененные по достоинству лишь немногими из современников. Около этого времени Смит получил уже несколько строгих выговоров, которые, как исходившие от таких выдающихся начальников, как Сент-Винсент и Нельсон, не могли быть оставленными им без внимания и, вероятно, возымели на него отрезвляющее действие.

Вот обстоятельства, при которых Смит прибыл в Средиземное море: пробыв почти два года в качестве военнопленного в Париже, он спасся оттуда благодаря хитрости французского роялиста Фелиппо, приблизительно за неделю до отъезда Бонапарта из столицы в Тулон{53}. Факты, сопровождавшие его освобождение, сами по себе довольно драматичны и в связи со всеми его приключениями наделали шуму за границей. Смит сделался весьма выдающимся лицом в глазах правительства и в общественном мнении среды, не причастной к флоту. В октябре 1798 года его назначили командиром корабля «Тайгер», с приказанием следовать в Гибралтар и вступить под начальство Сент-Винсента. В то же время он был назначен полномочным посланником в Порту для разделения этого звания вместе со своим младшим братом, Спенсером Смитом, бывшим уже ранее послом в Константинополе. Создание ему такого дипломатического положения вызывалось желанием, чтобы он мог направлять действия сил русских и турок в Леванте и в том случае, если бы военачальники их были старше его в чине. Эта несколько сложная комбинация, предполагавшая со стороны турок и русских податливость, какой не выказал бы ни один британский офицер, еще более запутывалась инструкциями, данными, по-видимому, без взаимного соглашения министерством иностранных дел самому Смиту, а Адмиралтейством — Сент-Винсенту. Последний ясно понял, что имелось в виду подчинить Смита только ему, да и то лишь формально, но никак не Нельсону, хотя в зону порученных последнему Операций входила и предполагаемая арена действий Смита — Левант. Такое заключение Сент-Винсента, выведенное из содержания письма Адмиралтейского, подтвердилось еще извлечением из инструкций министерства иностранных дел, сообщенным Нельсону Смитом. Это извлечение гласило, что «данные ему (Смиту) инструкции позволяют ему распорядиться по усмотрению всяким британским судном, какое он найдет в этих водах (в Леванте), если только по каким-нибудь непредвиденным обстоятельствам не случится, что на каком-нибудь из них окажется офицер старше его в чине».

Нельсон был, разумеется, серьезно обижен. В сферу его полномочий, в которой он стяжал столь блестящий успех и чувствовал себя вполне на месте, вторгся человек, хотя и обладавший несомненным мужеством, но как офицер пользовавшийся посредственной репутацией, и притом вторгся с правом действовать независимо и даже, по-видимому, с полномочиями распоряжаться его кораблями. Нельсон оскорбился не только за себя, но и за Трубриджа, который был старше Смита и, как полагал Нельсон, выполнил бы задачу лучше этого избранника правительства. Последнее, однако, скоро поняв истинное положение дел, постаралось объяснить, что наделение дипломатическим званием одного из морских офицеров признано было необходимым для сохранения в руках Великобритании управления союзными операциями — по существу морского характера. Смиту же было отдано предпочтение перед офицерами, старшими его по службе, потому что он приходился родственником посланнику в Константинополе, который в случае назначения ему в товарищи вместо Смита другого лица мог бы принять это за осуждение его прошлого образа действий. Тем временем Сент-Винсент, негодуя на манеру Смита держать себя, послал ему строжайшее приказание вступить под начальство Нельсона. Таким образом, в качестве судового командира с одной стороны и полномочного посланника в Турции — с другой Смит прошел в Средиземное море, где превосходно выполнял первую из этих обязанностей и действовал иногда с весьма сомнительным благоразумием во второй, отнюдь не давая себе труда сообразоваться со взглядами или указаниями своих морских начальников.

Согласно приказаниям лорда Сент-Винсента Нельсон в январе послал Трубриджа с несколькими бомбардирскими судами в Александрию для бомбардирования стоявших в этом порту коммерческих судов; по выполнении этого поручения Трубридж должен был передать сэру Сиднею Смиту блокаду Александрии и защиту Турецкой империи с моря, в чем Нельсон с этой поры умыл себе руки. Бомбардирование совершалось в течение нескольких дней в феврале месяце, сопровождаясь, однако, незначительным вредом для города; 3-го марта прибыл сэр Сидней, заходивший предварительно в Константинополь, и вступил в командование эскадрой. Трубридж сдал ему 74-пушечный корабль «Тезеус», командир которого был моложе Смита, и еще три меньших судна, а сам 7-го числа отплыл, чтобы присоединиться затем к Нельсону. Это было в тот день, когда французы штурмовали Яффу, и в тот же самый вечер на «Тайгер» прибыл курьер с донесением об этом. Смит немедленно послал в Акру «Тезеус» и на нем Фелиппо — того французского офицера, который помог ему бежать из Парижа и сопровождал его на Восток.

Фелиппо, бывший ровесником Бонапарту и его товарищем по Бриеннской школе, покинул Францию вместе с роялистами в 1792 году и возвратился туда после падения Робеспьера. В силу своего происхождения Фелиппо, естественно, примкнул к реакционной партии; после же ее падения в сентябре 1797 года его легко удалось убедить оказать сэру Сиднею помощь в побеге из Парижа. Прибыв вместе с ним в Англию, он получил чин полковника. Мудрая и искусная оборона Акры обязана главным образом этому способному инженеру. Никогда великие результаты не висели на более тонком волоске, чем под упомянутой крепостью. Технические познания Фелиппо, горячая поддержка, оказанная ему Смитом и британскими офицерами и матросами, неутомимая энергия и блестящее мужество последних, наконец, господство англичан на море — все содействовало успеху. Между тем этот успех был так близок к краю пропасти, что — как это можно утверждать с уверенностью — отсутствие какого-либо из перечисленных факторов повело бы к полнейшей неудаче для англичан и потере крепости. А падение ее было бы крайне существенно для Бонапарта, и его деятельный, дальновидный ум давно уже решил, что следует попытаться овладеть ею при помощи французской эскадры, если бы англичане ушли из Леванта. «Если какие-нибудь события принудят нас покинуть Египетское побережье, — писал Нельсон 17 декабря 1798 года, — то Сен-Жан-д'Акр будет атакована с моря. Предо мною лежит теперь письмо Бонапарта об этом». Акра, как лучший порт и лучшая крепость на побережье, служила ключом к Палестине. К Сирийской экспедиции она имела такое же отношение, какое имел впоследствии Лиссабон к Пиренейской войне. Если бы Бонапарт пошел дальше, не взяв ее предварительно, то фланг и тыл его оставались бы открытыми для атаки с моря. С другой стороны, он имел полное основание полагать, что в случае падения крепости население страны восстало бы в его пользу. «Если я буду иметь успех, — говорил он в последние дни осады, когда надежда еще не покинула его, — я найду в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек. Я подниму и вооружу всю Сирию, столь мучимую зверством Джезара, о падении которого, как это легко видеть, население молится при каждом нашем штурме. Я пойду на Дамаск и Алеппо. По мере движения вперед я увеличу свою армию принятием в нее всех недовольных. Я дойду до Константинополя с вооруженными полчищами. Я низвергну Турецкую империю. Я осную на Востоке новую великую монархию, которая увековечит мое имя в потомстве».

Не мечты ли это? Ибрагим-паша, выступив из Египта в 1831 году, взял Акру в 1832-м и двинулся потом в самое сердце Малой Азии, которую скоро затем битва при Конье повергла к ногам его... Почему же этого не мог сделать Бонапарт? Дамаск уже предложил ему свои ключи, а народ ждал свержения пашей.

10 марта сэр Сидней Смит сам прекратил блокаду Александрии, и 15-го числа его корабль «Тайгер» бросил якорь у Акры. Там он нашел, что Фелиппо, при помощи экипажа корабля «Тезеус», сделал уже многое для приведения устаревших укреплений в состояние, более подходящее для сопротивления предстоявшим осадным операциям. Так как он послал затем «Тезеус» крейсировать вдоль побережья до Яффы, то ему одному выпало на долю нанести самый тяжелый и как нельзя более своевременный удар проектам Бонапарта. Несколько легких судов прибрежного плавания отплыли с осадными принадлежностями из Дамьетского (восточного) рукава Нила, для блокирования которого у британцев недоставало судов. 18-го числа утром, когда они уже приближались к Акре под конвоем небольшого корвета, британцы увидели их. «Тайгер» немедленно снялся с якоря в погоню за ними и захватил весь караван, за исключением двух судов и конвоира. Орудие, предназначенное французами для действий против стен крепости, было свезено на берег и послужило потом для ее защиты. Захваченные же суда, по комплектовании их английской командой, с этих пор затрудняли осадные работы, фланкируя обе стены, против которых неприятель вел атаки, и обстреливая траншеи продольным огнем. Французам, потерявшим вследствие этой неудачи все свои осадные орудия, пришлось для пробития бреши в стене довольствоваться одними полевыми пушками до 25 апреля, когда около полудюжины тяжелых орудий были доставлены из Яффы{54}. Этот период времени был прямо спасительным для осажденных и пагубным для осаждающих, так как в течение его искусство Фелиппо и неутомимая деятельность всех работавших под его руководством обеспечили крепости возможность противодействовать атакам, которые в начале осады непременно заставили бы ее сдаться.

Было бы неуместным в настоящем труде вдаваться в детальное описание осады, незначительной самой по себе, но важной по тому влиянию, какое оказал ее исход на ход событий. Критическим фактором был захват британцами осадных принадлежностей и вследствие этого драгоценный для них выигрыш времени. Правда, контр-адмиралу Перре было послано приказание прибыть с его маленьким отрядом из трех фрегатов и двух корветов в Яффу как можно скорее и выгрузить там орудия, но Александрия была тогда уже блокирована, и выйти из нее под огнем орудий противника при узости фарватера было очень трудно. 5 апреля, однако, блокирующим силам пришлось уйти на Кипр налиться водой, и 8-го числа Перре вышел из порта. 15-го он выгрузил в Яффе шесть корабельных орудий и боевые припасы в таком количестве, что отряд его остался всего с пятнадцатью снарядами. Затем он получил приказание крейсировать к западу от Акры и прервать сообщение турок с Кандией и Родосом. Когда он уже возвращался после исполнения этого поручения, «Тезеус» усмотрел его и сейчас же поспешил за ним. Случайный взрыв, происшедший на палубе этого корабля, принудил его прекратить погоню; но Перре, видя, что ему угрожает опасность попасть в плен и нуждаясь в воде и припасах, решил идти во Францию, что ему и разрешалось по инструкциям в крайнем случае. 17 июня на расстоянии всего лишь шестидесяти миль от Тулона он был застигнут британским флотом, который и овладел всеми пятью французскими судами.

4 мая, — когда осажденные и осаждавшие уже более шести недель подводили мины и контр-мины и подошли друг к другу уже на дальность полета камня, брошенного рукой, так что между ними ежедневно происходили схватки, — в стенах была пробита достаточная, по мнению Бонапарта, брешь, и мина для разрушения контр-эскарпа была окончена, а потому он назначил на 5-е число генеральный штурм.

Однако инженеры осажденного города контр-минировались так искусно, что к рассвету уничтожили неприятельскую мину, прежде чем были открыты. Вследствие этого штурм был отложен до 9 мая. 7-го числа к вечеру на западном горизонте моря показалось от тридцати до сорока парусных судов. На них следовали давно ожидавшиеся турецкие подкрепления с Родоса. Их начальник, однако же, решился подойти близко лишь после упорных настояний сэра Сиднея Смита, воспользовавшегося своими полномочиями в качестве британского посланника. Бонапарт, видя, что времени терять более нельзя, приказал начать атаку немедленно. Был почти штиль, и потому могло пройти еще двадцать четыре часа, пока подкрепления не подоспеют к осажденному городу. Атака сопровождалась сильным огнем с обеих сторон, а утром британские моряки увидели французский флаг на наружном выступе одной из башен. Этим отметилась высшая степень успеха, достигнутого Бонапартом в Сирийской экспедиции.

8 мая штурм был возобновлен. Пока французские колонны шли на приступ, турецкие суда, вследствие маловетрия, все еще не могли подойти достаточно близко к берегу. Солдат перевозили с них до далеко еще отстоявшего от судов места высадки. Тогда-то сэр Сидней Смит, видя, что несколько критических минут могут решить исход утомительной борьбы, посадил свою команду на гребные суда и, быстро перевезя ее на берег, повел вооруженных пиками британских матросов на помощь осажденным, в надежде удержать французов от прорыва через брешь до прибытия турецких войск. Французы овладели первой оборонительной линией — старыми городскими укреплениями, но за ней они увидели перед собой вторую, устроенную инженером Фелиппо, теперь уже умершим, из соединения между собою домов и стен, окружавших сад сераля. Бой продолжался целый день с переменным успехом в разных местах, но с наступлением темноты осаждающие, утомленные двадцати четырех часовой борьбой, отступили, и Акра была спасена. 20-го осада была снята, и в ночь на 21-е французы удалились. 25 мая они пришли в Яффу, а 29-го — в Газу. Оба эти города были эвакуированы, и армия, возобновив свой поход, на следующий день вступила в пустыню. 2 июня она расположилась лагерем в оазисе Эль-Ариш. Укрепления форта были усилены прибавлением артиллерии, гарнизон был увеличен и снабжен продовольственными припасами на шесть месяцев. Взятие этого оазиса было существенным результатом Сирийской экспедиции. Подобно Акре, он представлял собою аванпост, которым необходимо должен был овладеть завоеватель для обеспечения возможности идти дальше.

7-го числа, после девятидневного перехода в пустыне под палящими лучами июньского солнца, армия снова вступила в Египет. Со времени своего ухода оттуда она потеряла тысячу пятьсот человек убитыми или умершими от болезней и более двух тысяч человек ранеными.

Репутация сэра Сиднея Смита в потомстве опирается на оборону Акры, при которой он выказал столь же солидные, сколько и блестящие способности. Бонапарт, который никогда не мог забыть удар, нанесенный его тщеславным мечтам, и побороть в себе раздражение, причиненное шестьюдесятью днями напрасных усилий перед неожиданным и с виду пустым препятствием, ожесточенно старался дискредитировать человека, ставшего ему поперек дороги. «Смит — человек ненормальный, — говорил он, — желающий составить себе карьеру и стремящийся постоянно быть на глазах у всего света. Он способен на всякую глупость, и с именем его никогда не следует связывать какое-либо серьезное дело. Сэр Сидней Смит слишком много занимался деталями береговой обороны, в которой ничего не понимал и где был мало полезен; но он пренебрегал зато своим прямым делом на море, которое понимал и в котором все было к его услугам». Это обвинение подкреплялось незначительным по существу указанием на то, что будто бы адмирал Перре свез на берег, в расстоянии семи миль от стоянки кораблей Смита и незаметно для них, шесть больших орудий и значительное количество боевых припасов и провизии{55}.

Что в характере Смита проявлялись большие странности и склонность к тщеславию — это кажется несомненным; поэтому его и не любили во флоте. Но под Акрой он, по-видимому, показал и скромность, и здравый смысл в соединении с энергией и мужеством. По всей справедливости следует помнить, что в этом деле он был полномочным и всецело ответственным начальником и что в результате получился выдающийся успех. По обстоятельствам дела ему приходилось проводить так же много времени на берегу, как и на корабле. К Фелиппо, а после его смерти к заместившему его полковнику Дугласу он, по-видимому, относился с доверием и уважением, как того требовали их профессиональные познания, и бесспорно благородно засвидетельствовал их заслуги в деле обороны, так же как и других причастных к ней лиц. Когда начались равноденственные штормы, он оставался на своем корабле, будучи вынужденным выйти тогда в море, а этот факт Бонапарт злословно приписал его желанию умыть себе руки, если бы без него Акра пала. Смит — все равно, где бы он ни был в это время, на море ли или на суше — не заслужил бы одобрения Бонапарта. Здравый смысл, подчинявшийся большей опытности; возвышенная сила духа, позволявшая нести тяжесть ответственности и в то же время поддерживать мужество слабых; широкая затрата средств и сил; непреклонная решимость бороться до конца и геройская находчивость в самый критический момент последнего штурма... Все эти блестящие качества следует по справедливости признать за сэром Сиднеем Смитом в деле обороны Акры. Он получил заслуженные похвалы не только от толпы и правительства, но и от самого Нельсона. Подвиги его под Акрой заставили забыть те его преувеличенные донесения о почти совершенном будто бы уничтожении французского флота во время эвакуации Тулона, которые запятнали его имя обвинением во лжи. Но каковы бы ни были личные заслуги сэра Сиднея Смита в этой достопамятной обороне, не может быть никакого сомнения в том, что весь успех сопротивления, оказанного французам храбрыми, но недисциплинированными турками, следует приписать присутствию британских кораблей и искусной помощи со стороны британских офицеров и морских солдат, защищавших укрепления.

В течение последних дней осады Акры и последовавшего затем отступления Бонапарта со своей потерпевшей неудачу армией по пескам пустыни обратно в Египет, государства, примыкавшие к западной части Средиземного моря, были сильно взволнованы выходом французского флота из Бреста. На этот в высшей степени замечательный эпизод, не имевший, впрочем, серьезных результатов, авторами сочинений по общей истории обращено мало внимания, но для изучающего морскую войну он является чрезвычайно поучительным. Можно сказать, что никогда французскому флоту, если бы он только был на высоте своего положения, не представлялось лучшего случая действовать, чем на этот раз, когда силы неприятеля были так разбросаны. Даже неумение французов воспользоваться обстоятельствами не лишает рассматриваемого эпизода его значения в смысле иллюстрации выгоды для слабейшего флота сосредоточить значительные силы в одном порту, когда неприятель — хотя и сильнейший по полному составу своих сил, — по роду борьбы принужден разбросать последние. Выгода эта сказывается особенно тогда., когда порт сосредоточения занимает центральное положение по отношению к позициям противника, но она отнюдь не исчезает и тогда, когда такой порт, как, например, Брест в рассматриваемом случае, находится на одной из окраин театра войны. Наполеон, когда был консулом и императором, постоянно держался политики вызывать разброс сил британского флота, добиваясь этого посредством угрожавших Великобритании военных приготовлений в далеко отстоявших друг от друга пунктах его обширных владений. Совершенно к такой же цели стремилось и британское правительство, хотя и не так настойчиво, принуждая Францию путем морских демонстраций против различных частей ее морского побережья разделять свои силы. Император, однако, как великий мастер военного дела и притом обладавший искусством пускать как можно больше дыма при наименьшем расходе топлива, был в этой обманчивой игре слишком сильным противником для военного и «многоголового» учреждения, управлявшего делами Великобритании.

Хотя в 1799 году флот Канала состоял из пятидесяти одного линейного корабля, из которых сорок два при последовавшей затем тревоге очень скоро вышли в море, в эскадру лорда Бридпорта вошло только шестнадцать из них. 17 апреля он вступил в командование силами, находившимися у Бреста, сменив младшего флагмана, который крейсировал в продолжение зимы с восемью или девятью кораблями. 25-го числа Бридпорт подошел к порту и увидел там восемнадцать линейных кораблей, готовых к выходу в море. Так как ветер был свежий и от норд-оста, то английский адмирал отошел в море и выбрал себе позицию на расстоянии двенадцати миль к WSW от острова Уэссана. Выход таким образом очистился, и французский флот при попутном ветре в числе двадцати пяти линейных кораблей и десяти судов меньших размеров вышел в эту ночь из Бреста под командой морского министра адмирала Брюи. Адмирал Брюи был признан самым подходящим лицом для выполнения этой, по-видимому, конфиденциальной миссии, как вследствие его близких официальных отношений к правительству, так и по его профессиональным способностям и деятельности.

Брюи, путь которого лежал на юг, пользуясь попутным ветром, прошел через южный проход, известный под именем прохода Ра, на расстоянии тридцати или более миль от того пункта, где Бридпорт расположил свой флот. Корабли английского адмирала вследствие этого не заметили французов, хотя и имели серьезное основание ожидать с их стороны движения. Однако в 9 часов утра 26-го числа крейсировавший под берегом английский фрегат заметил неприятеля, как раз когда последние суда его уже проходили через проход, и поспешил к своему флоту. В полдень фрегат потерял французов из виду, а через час после передачи сигнала от одного судна к другому Бридпорт узнал, что неприятель вышел из Бреста. Он немедленно поставил паруса и пошел туда. Удостоверившись на другой день, что полученное им известие верно, он поспешил в Ирландию для защиты ее от возможного, по его мнению, нападения, послав в то же время предупреждение о случившемся факте Кейту, Кадису и Сент-Винсенту в Гибралтар, а также приказания по портам Канала о присоединении к нему у мыса Клир стоявших там судов. Население всего южного берега Англии взволновалось; правительство же, знавшее, как сильно разбросаны суда его в Средиземном море, встревожилось вдвойне. 6 мая пять линейных кораблей отплыли из Плимута для присоединения к Сент-Винсенту. Остальная же часть судов флота Канала поспешила, как только могла, к Бридпорту, который, несмотря на полученные им от коммерческих судов сведения о том, что французский флот, выйдя из Бреста, направился на юг, не хотел верить тому, что Ирландии не угрожает опасность. В этом заблуждении его еще более утвердила незатейливая и избитая хитрость: небольшое французское судно с фальшивыми депешами в Ирландию намеренно попалось ему в плен. 12 мая в Плимуте оставался всего один линейный корабль, и то задержанный большим числом больных среди его команды — случай, едва ли имевший место когда либо ранее. Несмотря на такое большое сосредоточение сил под его командой, Бридпорт только 1 июня отделил на юг шестнадцать линейных кораблей, из которых двенадцать прошли в Средиземное море.

3 мая утром к эскадре адмирала Кейта у Кадиса присоединился британский фрегат, ушедший накануне от погони за ним флота адмирала Брюи, который потерял его из виду только в 4 часа пополудни. На следующее утро этот флот, состоявший из двадцати четырех кораблей, был усмотрен англичанами, которые, в числе пятнадцати кораблей, были под ветром у своего противника. Свежий ветер, задувший с прошлого дня от норд-веста, быстро перешел в шторм; благодаря этому британцы оставались в безопасности, несмотря на то, что находились между девятнадцатью испанскими кораблями со стороны Кадиса и двадцатью четырьмя французскими — с моря. Кроме того, этот шторм помешал первой попытке двух союзных флотов к соединению, так как французы не могли войти в порт, не выдержав предварительно боя с британцами. «Лорд Кейт, — писал Сент-Винсент, — показал большое мужество и искусство в весьма критическом положении, при сильном шторме, дувшем прямо на берег, в виду сильнейшего неприятеля, угрожавшего ему с наветренной стороны, и в соседстве с двадцатью двумя линейными кораблями, стоявшими в Кадисе и готовыми воспользоваться всяким бедствием, какое могло постичь его». Брюи, хорошо знавший, что командиры судов его эскадры, долго остававшихся безвыходно в портах вследствие излюбленной политики правительства, не были способны к эскадренному маневрированию даже и в хорошую погоду, не решался атаковать противника у подветренного берега при таком ветре, справиться с которым могли только опытные моряки{56}.

Артиллерийское дело, по-видимому, было также в плохом состоянии. «Я приведу только один факт для того, чтобы дать понятие о степени действенности нашей артиллерии. Когда адмирал Брюи вводил в Брест французскую и испанскую эскадры при тихой погоде, то по одному алжирскому корсару было сделано по меньшей мере девятьсот выстрелов — без малейшего, однако, вреда для него. Не думаю, чтобы когда-либо в бою такого рода было сделано столько бесполезных выстрелов». Он поэтому снова отошел к SO, решившись не терять больше времени, а немедленно войти в Средиземное море... И на другой день лорд Сент-Винсент с Гибралтарской скалы через густой туман, нависший над проливом, увидел много больших судов, шедших в шторм по ветру, которые, согласно полученным им накануне депешам, он должен был признать за французские.

Для ясного понимания затруднительного положения и тревоги британского главнокомандующего, а также для оценки значения появления Брюи с многочисленным сильным флотом в описываемое утро в районе, вверенном ведению графа, читатель должен представить себе расположение британских кораблей, вызванное соображениями, которые совершенно не предусматривали такого случая. Пятнадцать кораблей у Кадиса и один у Тетуана, на марокканском берегу пролива, где кадисские суда обыкновенно наливались водой, — вот единственные силы, которыми в данный момент Сент-Винсент мог располагать. С отозванием их оттуда испанские суда были бы «освобождены». У острова Менорка, снабженного все еще недостаточным гарнизоном{57}, находился в изолированном положении отряд коммодора Дукворта из четырех кораблей. Эскадра, действовавшая в центральной части Средиземного моря под начальством Нельсона, была разделена на несколько отрядов, которые, хотя и не были очень разбросаны, все-таки могли быть застигнутыми врасплох каждый в отдельности при неудачном для них стечении обстоятельств. Тру бридж с четырьмя судами блокировал Неаполь, находившийся в то время в руках французов, и вместе с этим помогал местному населению, руководимому кардиналом Руффо, оказывать сопротивление вторгнувшимся в страну иностранцам. Сам Нельсон с одним кораблем находился в Палермо, где малодушное правительство и народ кричали, что если он покинет их, то остров погибнет. Капитан Болл с тремя линейными кораблями блокировал Мальту, единственная надежда на покорение которой опиралась на совершенное изолирование ее от поддержки извне. Далеко в восточной части Средиземного моря, где не было ни одного дружественного британцам порта, сэр Сидней Смит с двумя своими судами, не подозревавший о возможной опасности с моря, в это время уже приводил к концу организацию обороны Акры.

Каждый из этих британских отрядов мог подвергнуться нападению со стороны французского флота, столь превосходившего их по силе и столь неожиданно приведенного в это море адмиралом Брюи. Мало того, появление этого флота угрожало сделать тщетными усилия упомянутых отрядов выполнить возложенные на них серьезные задачи. Британцы могли ожидать, что на кораблях многочисленного флота Брюи были и многочисленные войска{58}, что представлялось совершенно вероятным, как согласное с обычным характером французских морских экспедиций. Никакое искусство не могло бы спасти отряда Трубриджа от поражения в борьбе со столь неравными силами; а с этим поражением прекратилось бы и сопротивление Неаполя. Только бегством могли бы спастись суда, стоявшие под Мальтой, и Сент-Винсент уже представлял себе, как будет снята блокада этого острова, а его гарнизон снабжен подкреплением и продовольствием, подобно тому, как это на его памяти бывало с Гибралтаром, со времени знаменитой осады которого не прошло и двадцати лет. Малочисленная эскадра Дакворта не могла бы помешать высадке армии на Менорку, которая опять перешла бы в руки Испании; в последнем случае британский коммодор мог бы считать себя еще счастливым, если бы ему удалось хотя бы вывести свои суда из порта, выход из которого отличается трудностью{59}. При этом следовало принять во внимание, что Испания имела также в Картахене и на острове Майорка значительное число солдат, которых под прикрытием французского флота можно было бы быстро переправить на Менорку.

Британский адмирал немедленно решил пожертвовать всеми частными целями для достижения одной общей, а именно — сосредоточения своего флота таким образом, чтобы воспрепятствовать соединению французов и испанцев. До сих пор этому успешно мешала крейсировавшая у Кадиса эскадра Кейта, несмотря на то, что она уступала в численности каждому из противников в отдельности. Он немедленно разослал депеши ко всем своим помощникам; но те же западные ветры, которые несли корабли Брюи к месту назначения, не позволили ни одному судну и ни одной шлюпке, посланным Сент-Винсентом, добраться до Кейта. Последний, однако, все-таки получил известие от своего начальника благодаря «предупредительности» испанских властей, между которыми и англичанами происходил постоянный обмен любезностями. Испанское правительство выдало адмиралу Коффину, назначенному на административный пост в Галифаксе, пропускной лист для свободного проезда через Испанию в Лиссабон. Коффин, сумев достать на пути шлюпку, отправил ее к Кейту с бумагами, вследствие чего тот и прибыл в Гибралтар 10 мая. Нельсона граф извещал в своем письме, что, по его мнению, неприятель имеет назначением Мальту и Александрию и что испанцы, которых он вынужден выпустить из Кадиса, вероятно, спустятся на Менорку. 12 мая, накануне получения Нельсоном этого письма, один бриг, пришедший прямо из Атлантического океана без остановки в Гибралтаре, уведомил его, что французы вышли из Бреста, взяв затем на юг. В силу этого Нельсон отозвал все свои линейные корабли от Неаполя и Мальты, оставив у каждого из этих постов только по одному, и назначил им рандеву у Порт-Маона, где сам собирался соединиться с Даквортом. Когда пришло письмо Сент-Винсента, то Нельсон, оставив на каждой станции лишь фрегаты, приказал всем кораблям спешить на соединение с ним у острова Маритимо, в надежде застигнуть французов между Сицилией и африканским берегом. Он послал также и к Дакворту просьбу прийти к нему на помощь, но коммодор отклонил исполнение ее до сношений по этому предмету с главнокомандующим, от которого получил приказание быть готовым присоединиться к главным силам, когда последние покажутся близ его станции.

Положение Сент-Винсента было поистине крайне затруднительным и тяжелым. Если бы французы и испанцы соединились, то он «имел бы на шее» сорок четыре неприятельских корабля, не будучи в состоянии противопоставить им более тридцати своих. Это даже в том случае, если бы он пожертвовал для этого всеми другими целями до получения подкрепления от флота Канала, недостатку бдительности которого он едва ли не правильно приписывал создавшиеся критические обстоятельства. Потеря Менорки и Сицилии, освобождение Мальты, уже почти попавшей в его руки, утверждение французов в Неаполе, усиление Бонапарта в Египте до предотвращения возможности победить его прямым ли нападением или изолированием от сообщения с Европой, — таковы были, по-видимому, вероятные последствия прорыва Брюи в Средиземное море. К этим явным опасностям присоединялась еще одна, очень хорошо известная Сент-Винсенту из секретных официальных источников. Испанский двор постоянно опасался народного восстания, могущего послужить для французов предлогом к вторжению на Пиренейский полуостров, — не для того, чтобы, как это было впоследствии в 1808 году, навязать иностранца-короля не желавшей его нации, а для того, чтобы произвести перемену в системе правления, которую угнетенное население, хотя при нормальном течении дел и лояльное, вероятно, встретило бы с радостью. В марте Сент-Винсент получил от испанского министра-президента письмо с просьбой о командировании британского фрегата для перевозки денег из испанских колоний в Гибралтар, чтобы доставить их затем оттуда в Испанию. Обращение с подобной просьбой к неприятелю мотивировалось тем, что недостаток звонкой монеты, ведущий к задержке государственных платежей, в особенности же выдачи жалованья солдатам, неизбежно вызовет революцию. Сент-Винсент советовал своему правительству согласиться на эту просьбу из опасения, что в случае беспорядков в Испании и она, и Португалия попадут под влияние Франции.

К счастью, среди сталкивавшихся разнообразных интересов путь, указываемый военной мудростью, был совершенно ясен для человека, понимавшего принципы войны. Сент-Винсента могли и должны были тревожить различные опасения, но они не могли отнять у него сознание того, что следовало делать. Прежде всего надо было сосредоточить весь свой флот в одном пункте и в то же время воспрепятствовать соединению между собой союзных флотов. Упомянутый пункт сосредоточения следовало избрать так, чтобы силы британцев, если бы им удалось собраться туда до падения Менорки, могли прикрывать последнюю. Что же касалось Сицилии и Мальты, а также всех других пунктов к востоку от них, имеющих значение в ходе войны, то в деле защиты там британских интересов Сент-Винсент должен был положиться на выдающиеся способности Нельсона и его «семью братьев». 12-го числа после двухдневных спешных приготовлений британский флот отплыл из Гибралтара. 20 мая он достиг Менорки и нашел ее еще в безопасности; там к нему присоединился отряд Дакворта, увеличивший численность флота до двадцати линейных кораблей. Сент-Винсент получил при этом известие, что 12-го числа французов видели к северу от Менорки направлявшимися, по-видимому, в Тулон. Предварительно послав Нельсону сообщение об этом, он пошел в погоню за французами; но затем, узнав, что испанцы после ухода Кейта вышли из Кадиса, — как он и ожидал этого, — решил крейсировать вдоль испанского побережья у мыса Сан-Себастьян. Семнадцать испанских кораблей действительно пришли 20-го числа в Картахену; но во время перехода из Кадиса, одиннадцать из них потеряли свой рангоут, частью или совсем. Это обстоятельство послужило достаточным извинением для того, чтобы не идти на соединение с французами, которого, кстати сказать, испанское правительство не особенно желало.

30 мая Сент-Винсент услыхал, что французы снова отплыли из Тулона с неизвестной ему, однако, целью. Так как они могли последовать по пути экспедиции Бонапарта, — т. е., пройдя к востоку от Корсики, напасть на Сицилию и Мальту, — то он послал Дакворта с четырьмя кораблями к Нельсону в Палермо. Спустя же четыре часа после их отплытия к Сент-Винсенту присоединился первый отряд из Английского Канала, состоявший из пяти линейных кораблей и, вероятно, ожидавшийся им по каким-либо сведениям, полученным до отделения отряда Дакворта. Имея теперь в своей эскадре уже двадцать один корабль, он направился сначала на юго-запад, к Барселоне, а затем на северо-восток, к Тулону. 2 июня, находясь всего в семидесяти милях от этого порта, он почувствовал себя настолько нездоровым, что сдал командование Кейту, а сам отплыл в Порт-Маон.

Кейт продолжал держать к северо-востоку. 5 июня к нему присоединился небольшой крейсер, который накануне видел французский флот в бухте Вадо. Брюи прибыл в Тулон 14 мая и снова отплыл оттуда 26-го во главе эскадры из двадцати двух кораблей; остальные остались в порту для починок. Он направился на восток, имея на своих кораблях различные припасы и небольшое число рекрутов для Итальянской армии. 4 июня он стал на якорь в бухте Вадо. Отделенный им отряд выгрузил припасы в Генуе, и кажется, что при этом Брюи успел повидаться с генералом Моро, командовавшим тогда Итальянской армией. 6 числа{60} он пошел обратно, держась близко к берегам Пьемонта и Прованса, чтобы избежать встречи с британцами{61}. Он прошел опять в виду Тулона с целью получить сведения о противнике и оттуда поспешил прямо к Картахене, где стал на якорь 22 июня, добившись таким образом соединения с испанским флотом, что не удалось ему перед Кадисом{62}.

В тот самый день, как Брюи повернул назад, лорд Кейт, также прошедший вдоль французского берега между Канном и Ниццей{63}, идя на восток, уже дошел до Монако. В это время ветер переменился на восточный, и Кейт писал Нельсону: «Прошлой ночью, вскоре после того как я отправил «Телеграф» (судно, с которого видели французов в бухте Вадо), ветер сильно засвежел от оста, т. е. сделался попутным для неприятеля, если только он направился к вам (по восточную сторону Корсики), и лишил меня возможности следовать за ним. Это поистине несчастье, так как если полученные мною известия верны, то я не сомневаюсь в том, что успел бы догнать Брюи, прежде чем он отошел от берегов Италии... Но беззащитное состояние Менорки без поддержки флота и значительность сил, готовящихся (в Картахене) атаковать ее, в связи с тем что я уже и так превысил свои полномочия, вынуждают меня отказаться от погони и возвратиться к этому острову для его защиты. Однако же я отправил к вам «Беллерофон» и «Пауэрфул» (74-пушечные корабли) и надеюсь, что они придут вовремя, так как уверен, что французы в этот момент находятся не далее как в расстоянии тридцати лиг отсюда»{64}

Кейт, находясь вблизи от берега при восточном ветре, мог идти только левым галсом, и он, по-видимому, все еще цеплялся за надежду, что ветер переменится и позволит ему догнать Брюи, так как 8-го числа был шестьюдесятью милями южнее Монако{65}, и следовательно, не на пути к Менорке. Там он получил от Сент-Винсента — хотя и отказавшегося от непосредственного командования флотом, но все-таки еще оставшегося начальником средиземноморских сил британцев, — спешное приказание занять позицию близ бухты Розас. Это распоряжение сделано было, очевидно, с целью воспрепятствовать соединению союзных флотов, хотя Сент-Винсент и не мог знать о намерении Брюи повернуть назад. Кейт не послушался этого приказания, но, кажется, под его влиянием окончательно отказался от надежды догнать французов, потому что сейчас же отправился к Менорке, куда и прибыл 12-го числа{66}. Если бы Кейт исполнил приказание Сент-Винсента, то едва ли бы мог не встретиться с Брюи, так как в момент получения им письма оба флота находились не далее как в шестидесяти милях друг от друга, и оба прошли бы в виду мыса Сан-Себастьян, по которому обыкновенно суда, идущие из Тулона в Картахену, определяют свое место.

Кейт оставался на Менорке всего несколько дней, в течение которых Сент-Винсент передал ему командование как станцией в этих водах, так и флотом. 15 июня он снова отплыл в Тулон, но британцы уже совершенно потеряли следы французов с тех пор, как видели их в бухте Вадо 5-го числа этого месяца. Время с 15 июня и до 6 июля{67} они провели в том, что крейсировали наудачу между Меноркой, Тулоном и Генуей. 6 июля Кейт снова вернулся на Менорку и там нашел двенадцать линейных кораблей, отряженных Бридпортом 1 июня из Ирландии и, по-видимому, пришедших в Порт-Маон около 17-го числа этого месяца{68}. И часу не прошло после его прибытия на остров, как было получено известие, что французы вошли в Картахену. Кораблям, сопровождавшим Кейта в его последнем трехнедельном крейсерстве, надо было налиться водой. Кейт 10 июля он уже вышел через Гибралтарский пролив во главе многочисленной эскадры из тридцати одного линейного корабля в заведомо продолжительную погоню за союзниками, направившимися, как было ему известно, на запад.

Союзники, однако, были уже далеко впереди. Брюи, знавший истинное настроение испанцев и уведомленный тайно о том, что в случае атаки на них рассчитывать нельзя, поторопил их выйти из Картахены после недельного промедления, в силу строжайших приказаний, вынужденных у испанского правительства в Мадриде настойчивостью французского посланника. 29 июня он отплыл в сопровождении шестнадцати испанских линейных кораблей. 7 июля, как раз когда Кейт прибыл на Менорку после бесполезного крейсерства близ Тулона, союзники прошли Гибралтар. По интересному совпадению обстоятельств, граф Сент-Винсент, видевший, как Брюи входил в пролив из Атлантики, теперь прибыл в Гибралтар на фрегате еще вовремя для того, чтобы слышать, как корабли Брюи стреляли из орудий при выходе из Средиземного моря обратно в Атлантический океан. Союзники вошли в Кадис 11 июля, на другой день после того, как Кейт отплыл в погоню за ними с Менорки. 21 июля, все еще в числе сорока кораблей, они отплыли из Кадиса, а 30-го Кейт со своей эскадрой из тридцати одного судна прошел через пролив после краткой остановки в Гибралтаре. Британцы сильно торопились и, несмотря на то, что союзники имели перед ними большое преимущество во времени, подошли к Бресту только сутками позже их, а именно 11 августа. Затем лорд Кейт ушел в Торбей. Вести о соединении французского и испанского флотов и о выходе их из Средиземного моря в Атлантический океан получены были в Англии уже раньше и снова вызвали те опасения о возможности вторжения союзников на территорию островного королевства, которые постоянно тревожили население последнего в эту эпоху. Прибытие сильной эскадры Кейта восстановило спокойствие. Но несмотря на то, что в совокупности с флотом Канала в Торбее теперь собралось уже пятьдесят шесть линейных кораблей, прошло некоторое время, прежде чем правительство решилось расстаться хотя бы с одним из них, ввиду присутствия в Бресте столь же многочисленного противника. Кейт не возвращался в Средиземное море до декабря месяца, и без него главное начальство там было вверено Нельсону.

Истинная цель описанного крейсерства французов, которое вследствие плохой подготовки к своему делу офицеров и матросов было предприятием столько же рискованным по замыслу, сколько и бесплодным по результатам, не выяснена в точности и до сих пор. Это, вероятно, следует приписать тому факту, что Директория и сама-то неясно представляла себе, что мог сделать ее флот, а также и тому, что Брюи, вследствие близкого знакомства со взглядами правительства, имел почти неограниченные полномочия. Можно однако думать, что первой целью французов, как по значению, так и в порядке действий, было соединение с испанцами в Кадисе, но этому воспрепятствовали эскадра Кейта и недоверие Брюи к искусству французских судовых командиров. Затем Брюи мог бы воспользоваться открывавшейся вследствие разброски Средиземноморских сил Англии благоприятной возможностью для наступательных действий, но он пренебрег ею ради того, чтобы идти в Тулон, куда направился, по-видимому, без колебаний. «Брестской эскадре предстояла игра у Мальты и Сицилии с такой выгодной для нее ставкой, — писал Сент-Винсент первому лорду Адмиралтейства, — что я дрожал за участь наших кораблей там и за последний из этих островов. Ваши соображения о том, что операции ее сосредоточатся на Генуэзском побережье, оказались более верными». Фактически это было так, но с военной точки зрения замечания Сент-Винсента были достаточно обоснованы, и действия французов можно объяснить только их недоверием к своему флоту или же традиционной политикой, которой следовали все правительства Франции, — республиканское, королевское и императорское — в силу которой возможность попытки уничтожения неприятельских кораблей приносилась в жертву «конечным целям». Невероятным кажется предположение, чтобы в задачу Брюи входила выручка Бонапарта в Египте или доставка туда подкреплений, хотя Сент-Винсент и Нельсон допускали его, и последний сообразовался с ним в своих действиях. Впрочем, Тьер находит, что крейсерство Брюи нельзя объяснить какими-либо другими задачами, но однако не подтверждает этого фактически. Директория не особенно благоволила к этому генералу и не спешила отправлять к нему войска или сколько-нибудь значительные припасы. Уничтожение же разбросанных отрядов Нельсона, а также вполне возможное снабжение блокированной Мальты всем необходимым представляли цель, весьма достойную риска, на достижение которой притом можно было рассчитывать с большой вероятностью. Заслуживает внимания факт, что Нельсон впервые узнал о приближении Брюи 12 мая, когда был в Палермо, а 14-го числа французский адмирал уже вошел в Тулон. Между тем расстояние от Гибралтара до Тулона всего на сто пятьдесят миль менее, чем от Гибралтара до Палермо. Нельсон не мог бы успеть вовремя собрать свои корабли для того, чтобы противопоставить противнику их соединенную силу; да даже если бы он и мог сделать это, то все-таки под его флагом не собралось бы более десяти или двенадцати кораблей против двадцати четырех неприятельских. В конце концов предприятие Брюи, хотя и смелое по замыслу и энергичное по выполнению, имело только тот результат, что вместе с возвращением во Францию Брестской эскадры пришли туда и шестнадцать испанских кораблей как бы в залог продления союза с Испанией, становившегося шатким под влиянием неудачных для Директории событий 1799 года. Весьма возможно, что в достижении этого и состояла главная цель Директории. Если это так, то плавание Брюи имело скорее политический, чем военный характер, и в таком случае все это крейсерство, — которое могло бы иметь результатом противопоставление сосредоточенных сил силам разбросанным, — остается для нас только внушительным примером того, что могло быть сделано, но сделано не было. «Вы, — писал Нельсон Сент-Винсенту спустя четыре года, — знаете, что Брюи мог сделать, если бы он только исполнил свой долг». «Крейсерство адмирала Брюи, — говорит капитан Шевалье, — было хорошо задумано, но не удалось, как вследствие слабости наших союзников, так и вследствие неопытности наших офицеров и команд... Единственным результатом этой кампании было то, что испанскую эскадру привели в Брест в залог очень шаткого в то время союза. Нельзя иметь никаких иллюзий относительно степени производительности действий нашего флота у побережья Италии. Отряд фрегатов сделал бы столько же».

Образ действий британских адмиралов в Средиземном море, поставленных не по своей вине в столь невыгодное положение, стоит обсуждения. Разброс сил британцев, вполне целесообразный и отвечавший наличным условиям до прибытия эскадры адмирала Брюи, потребовал после этого прибытия замены его сосредоточением сил и, следовательно, оставления британскими кораблями некоторых позиций. Первым шагом Сент-Винсента было приказать Нельсону сосредоточить свои силы в соседстве с Сицилией; сам же он в то же время отозвал от Кадиса эскадру Кейта для соединения ее с кораблями Дакворта у Менорки. По исполнении этого силы британцев сгруппировались бы в две эскадры: одна, из двадцати линейных кораблей, — на западе у Менорки, а другая, из пятнадцати или шестнадцати кораблей{69} — у западной оконечности Сицилии, в расстоянии четырехсот миль от первой, с целью закрыть проход к Мальте и Александрии. Меньшая из этих эскадр, по-видимому, подвергалась большей опасности; но независимо от того, что она значительно превосходила французскую эскадру по своей боевой силе, следует помнить еще, что Сент-Винсент сейчас же по прибытии на Менорку узнал, что встреча с французами не грозит Нельсону непосредственно, так как те уже прошли мимо него и направились в Тулон. Поэтому, крейсируя близ мыса Сан-Себастьян для предупреждения соединения французов с испанцами, Сент-Винсент не терял ни на минуту связи с Меноркой, отстоявшей только на сто миль от него. В то же время он был сам не дальше от Нельсона, чем французы в Тулоне, пошли ли бы они оттуда по западную или по восточную сторону Корсики — безразлично. Находясь всего в ста двадцати милях от Тулона и в таком положении, что попутный для французов ветер был бы в то же время попутным и для его разведчиков, Сент-Винсент мог надеяться догнать противника, если недостаточно вовремя для того, чтобы спасти Нельсона, то во всяком случае достаточно своевременно для того, чтобы застигнуть французов, пока они не успели бы еще оправиться после сражения настолько, чтобы выдержать затем бой и с ним. Несомненно, он рассуждал так же, как впоследствии Нельсон в своем письме к министерству перед Трафальгарской битвой: «Я совсем не боюсь предсказать, что если бы восемнадцать кораблей Кальдера столкнулись в настоящей схватке с двадцатью семью или двадцатью восемью кораблями противника после того, как последний основательно разбил наш флот, то в этом году он уже не мог бы более вредить нам». За исключением Мальты, которая не могла бы и в течение одного только месяца прокормить двадцатитысячный экипаж французских кораблей, да которая и в остальных отношениях лишена была всяких ресурсов, французам некуда было бы укрыться, и таким образом флот их погиб бы для республики{70}. Если бы Сент-Винсент крейсировал близ Картахены, где стояла испанская эскадра, то такая позиция его была бы выгоднее для успеха задержки там этой эскадры; но при этом он не прикрывал бы ни Менорки, ни Нельсона от атаки французов, так как и эскадра последнего, и упомянутый остров были ближе к Тулону, чем к Картахене. Кроме того, так как Картахена на триста миль дальше от Тулона, чем мыс Сан-Себастьян, то британским разведочным судам пришлось бы пройти все это лишнее расстояние до встречи со своим адмиралом у Картахены, который здесь был бы дальше, чем в случае крейсерства у упомянутого мыса, от пунктов, где сосредоточивались его главные интересы. Как только Сент-Винсент узнал, что французы пошли на восток от Тулона, он, не стесняясь уже никакими соображениями относительно испанцев, послал Нельсону подкрепление из четырех кораблей, увеличив таким образом численность его эскадры до шестнадцати британских против двадцати четырех французских, нападения которых опасался.

Именно в течение недели, последовавшей за посылкой упомянутого отряда к Нельсону, Сент-Винсент покинул флот, а Кейт сделал то ошибочное движение, которое подверглось столь строгому осуждению. Автор настоящего труда, по сопоставлении всех имевшихся в его распоряжении источников, полагает, что Кейт сделал этот шаг совершенно независимо от специальных приказаний Сент-Винсента, согласно которым будто бы поступал. Он действовал отчасти на основании общих приказаний, полученных им до передачи ему графом командования, а отчасти согласно собственным взглядам на обстановку{71}. Последние, по-видимому, не сходились со взглядами Сент-Винсента, старавшегося всего более о том, чтобы разбить неприятельский флот; у Кейта же преобладало опасение потерять Менорку. Это-то опасение и побудило его уклониться от исполнения приказания крейсировать близ бухты Розас, точно так же, как заставило его немного позднее в двух случаях приказать Нельсону отрядить для ее защиты часть своих кораблей, что последний отказался исполнить — с сомнительным, однако, правом на это. Положение Менорки в рассматриваемом случае весьма наглядно иллюстрирует затруднительное положение флота в том случае, когда безопасность порта, имеющего серьезное значение, опирается всецело на него. Здесь поражение французского флота и защита Менорки являлись двумя, по-видимому, различными целями, одну из которых преследовал Сент-Винсент, а другую — его помощник. Первый видел наилучшую для острова защиту в поражении неприятельского флота, Кейт же подчинял последнюю цель первой. Со взглядом Сент-Винсента согласовались также и простые, но определенные воззрения Нельсона на морскую стратегию: «Я нахожу, что лучшей защитой владений его Сицилийского величества была бы постановка моей эскадры лицом к лицу с французской». Кейт, с другой стороны, в письме, написанном немного позднее, почти патетически высказывает свои затруднения, являвшиеся следствием его менее правильного стратегического взгляда. «Чрезвычайно досадно, что я не могу найти нигде этих бродяг и что я так связан в своих движениях этим беззащитным островом». Целесообразно, чтобы каждый порт был в состоянии держаться против неприятеля совершенно не зависимо от флота большее или меньшее время, смотря по степени его значения. Тогда флот будет иметь возможность развить всю свою силу и воспользоваться своей подвижностью без всяких соображений о нуждах порта; пока последний в безопасности, он может уйти куда угодно. Флот составляет лучшую береговую оборону не потому, что он исключает безусловно необходимость укреплений, а потому, что поражение неприятельского флота надежнее всех других способов обороны.

После тщетной погони за адмиралом Брюи, лорд Кейт привел свой флот в Торбей 17 августа. 18-го числа того же месяца граф Сент-Винсент сошел на берег в Портсмуте, формально оставив, таким образом, пост главнокомандующего Средиземноморскими силами, который он занимал в течение трех лет и девяти месяцев. Через четыре дня после этого, 22 августа 1799 года, Бонапарт тайно сел на фрегат в Александрии для возвращения во Францию.

После Сирийской кампании французская армия снова вошла в Каир 14 июня. 11 июля сэр Сидней Смит с двумя кораблями стал на якорь в Абукирской бухте в сопровождении турецкого флота (или сопровождая его), состоявшего из тридцати линейных кораблей и сотни других судов — фрегатов и транспортов. На транспортах было, по одним сведениям, десять тысяч, а по другим — тридцать тысяч солдат. 15-го числа Бонапарт, находившийся в Каире, узнал, что атака с моря в течение благоприятного времени года, которой он опасался, состоялась. Он сейчас же приказал Дезе очистить Верхний Египет для обеспечения Каира и быстро стянул к Александрии отряды, расположенные в Нижнем Египте. Это сосредоточение войск было закончено 19-го числа, но к тому времени турки уже высадились на берег и штурмовали форт Абукир, который и пал 16-го числа. 25-го французы атаковали противника на Абукирском полуострове, и те же самые места, которые были свидетелями уничтожения эскадры Брюэса год назад, увидели теперь полное поражение магометанской армии. Все ее офицеры и солдаты, высадившиеся с кораблей, были или убиты, загнаны в море и утоплены, или взяты в плен. Между последними был также и турецкий главнокомандующий.

После поражения Бонапарт и британский коммодор подняли флаги перемирия, в течение которого первый получил английские газеты до 10 июня. Из них он узнал о победоносных успехах второй коалиции и о поражениях французов в Германии и Италии. Тогда он поспешно принял решение возвратиться во Францию. Существуют различные мнения относительно того, было ли принято это решение внезапно, без предварительного обсуждения, как это утверждает это секретарь Бонапарта Бурьен, или же оно делается результатом долгих соображений, складывавшихся постепенно согласно с естественным ходом событий. Сам Наполеон в последние годы объяснял это решение полученными им от Фелиппо известиями в траншеях под Акрой, где сражавшиеся, разделенные всего несколькими ярдами друг от друга, часто беседовали между собой. Несомненно, однако, что мысль об этом давно уже заботила Бонапарта, потому что в письме к Директории еще 7 октября 1798 года он говорит о своем намерении возвратиться в Европу в случае некоторых весьма вероятных обстоятельств. То же самое повторил он и несколько месяцев спустя. В действительности его острая воинская проницательность, похожая на в высшей степени тонкое и чрезвычайно высоко культивированное вдохновение, позволила ему предвидеть несчастье, ожидавшее Францию, уже в то время, когда он узнал через рагузский корабль, что Неаполитанское королевство объявило войну и что все державы приступили к вооружению. В течение его собственной Итальянской кампании, даже после того, как британцы оставили Средиземное море, он был часто озабочен вопросом об опасностях со стороны Неаполя. Он и в Египте предвидел бедствия, которые должны были явиться результатом обхода французской армии, если при этом она потерпит неудачи в Верхней Италии. Бурьен передает рассказ, который живо иллюстрирует суеверную черту в характере великого полководца, так же как и предчувствие чего-то недоброго, не оставлявшее его в Сирийском походе. Во время осады Акры получено было известие, что речной бот, называвшийся «Италия» и служивший для нужд французской армии, был, после доблестной обороны, взорван своим экипажем, чтобы не попасться в плен арабам. Этот случай, в связи с названием бота, произвел сильное впечатление на Бонапарта. «Мой друг, — сказал он Бурьену, — Италия потеряна для Франции. Все кончено; мои предчувствия никогда не обманывают меня». Никакие доводы не могли поколебать этого его убеждения, основанного скорее на его инстинктивных соображениях, чем на незначительном и случайном совпадении. Вот почему, прочтя газеты Сиднея Смита, он воскликнул опять: «Мои предчувствия не обманули меня! Италия потеряна»!

Адмирал Гантом получил приказание безотлагательно приготовить два фрегата, которые достались Франции при разделе венецианской добычи. Лица, которых Бонапарт избрал для сопровождения его в Европу, были тайно извещены об этом. После поражения турок под Абукиром Сидней Смит возобновил блокаду Александрии, но 9 августа ушел на Кипр, вероятно, за водой. Воспользовавшись этим случаем, Бонапарт отплыл и после утомительного перехода высадился в Фрежюсе 9 октября. Через месяц после того Директория была низвергнута, и верховная власть во Франции перешла в руки Бонапарта.

Так окончилась Восточная экспедиция Бонапарта — по крайней мере, для ее великого организатора, — предприятие, которое часто называлось мечтой, носившей отпечатки эксцентричных черт гения его автора, а не его обычной тонкой рассудочности. Оно было мечтой, это правда, но что, собственно, считалось в нем самом достижимым? Намерение поднять и соединить народы Востока под предводительством одного человека не было бесплодной мечтой. Об этом свидетельствуют карьеры авантюристов, которые в различные века захватывали там верховную власть и которые, конечно, не были выше великого корсиканца ни по своему гению, ни по способности вести за собой людей. Об этом свидетельствуют также разнохарактерные полчища, собранные им под одним знаменем из представителей высокоорганизованных наций континентальной Европы для другой великой Восточной экспедиции, в которой он похоронил свое счастье. Египетское предприятие и все блестящие надежды окончательно разбились под Акрой, в походе против турок через Сирию. Там британский моряк, которому было обеспечено обладание морем, оказал поддержку гарнизону крепости и не допустил французов овладеть последней, а без этого овладения дальнейшее движение армии их было бы гибельно. Сорок лет спустя армия египетских туземцев — далеко, конечно, уступавших великолепным солдатам Французской революции, — под предводительством паши Ибрагима, которого никто не будет приравнивать к Наполеону, предприняла тот же поход, захватила Акру, и победоносно прошла в сердце Малой Азии. Однако британский флот опять вмешался в дело и заставил ее остановиться. Почему же случилось так, что морской капитан только с двумя линейными кораблями и несколькими мелкими судами абсолютно господствовал в водах крайнего востока Средиземного моря? Да потому, что за девять месяцев перед тем, в Абукирской битве, Нельсон уничтожил французский флот. Эта великолепная битва не только проявила военный гений британского адмирала, но и громко провозгласила существование силы, предназначенной всегда и во всех частях света обрезать крылья будущего императора. Восточное предприятие Бонапарта не удалось не вследствие ошибочных расчетов на то, что он считал достижимым на далеком Востоке, который так плохо понимают западные народы, а вследствие того, что он до конца своей карьеры никогда не мог правильно оценить условия морской войны. Его соображения не были ошибочными, когда он утверждал, что война на море управляется теми же принципами, как и война на суше. Но неумение понять обстоятельства, к которым должны были прилагаться эти принципы, неумение представить себе пределы возможного и невозможного для морской войны в ту эпоху, — вот что привело генерала Бонапарта, так же как и императора Наполеона, к роковым заблуждениям. Абукир и Трафальгар, сделавшиеся могилами великих замыслов, заявили о существовании одной и той же причины и сопровождались одинаковыми последствиями; в основании этих событий лежало неумение Наполеона понять, что корабли могли сделать и чего не могли, в зависимости от условий моря и подготовки моряков.

Была, однако, одна радикальная ошибка и в конечной цели Египетской или Восточной экспедиции Бонапарта. И эта ошибка заключалась в его расчете воздействовать названной экспедицией на Великобританию. Можно назвать, вместе с Ланфрэ, плодами расстроенной фантазии широкие проекты завоеваний и господства на Востоке, которые бесспорно наполняли ум Бонапарта мечтами о подвигах, способных соперничать с подвигами Александра и римских легионов. Необыкновенное, может быть, даже чрезвычайное воображение было одним из необходимых условий удивительной карьеры Наполеона. Что оно могло вводить его в большие ошибки и в конце концов привело к падению, было, может быть, даже неизбежным. Без такого воображения или без такого высокого его напряжения Наполеон мог бы умереть в своем дворце в преклонных годах и оставить трон своему сыну, если не династии. Но зато тогда его деятельность не отразилась бы такими мощными следами на событиях его века и на последующей истории. Этому воображению обязаны его «восточные замыслы», к которым автор настоящего труда, рассматривая их в смысле самостоятельных военных предприятий, конечно не позволил себе приложить эпитета «фантастические». Но, рассматривая Восточную экспедицию как удар, направленный против Великобритании, в ней нельзя не признать роковой ошибки, явившейся следствием скорее неверных логических соображений, предрассудка той эпохи, чем необузданного полета фантазии.

В вопросе об отношениях Индии к Великобритании Бонапарт вместе со всей современной ему Францией принимал следствие за причину. Для него, как и для Франции, обладание Индией и другими колониями было причиной благосостояния британцев,— так же как в позднейшее время, да и теперь, широкое распространение британской торговли казалось и кажется многим причиной богатства Великобритании и ее выдающегося положения среди других держав. Что доля истины есть в таком воззрении, этого никто не будет отрицать, но характер этой истины можно сравнить с утверждением, что повозка стоит впереди лошади, с принятием плода за дерево, цветка за растение. Такое заблуждение можно тем меньше извинить такой нации, как французская, потому что она имела в самой себе пример его опровержения. В самом деле, несмотря на то что она долгое время владела некоторыми из богатейших колоний в мире, Великобритания, при всех невыгодах своего положения, поглотила ее вест-индскую торговлю на территории этих колоний, точно так же, как и испанскую — во владениях испанцев. Великобритания в Вест-Индии не имела и десятой доли того, что имели Франция и Испания. Тем не менее она так высасывала богатство этих стран, что четвертая доля ее завидной торговли опиралась тогда на это богатство. Так было и в Ост-Индии. Великобритания высасывала богатство последней, благодаря энергии и коммерческому гению своего народа. Если бы мечты Бонапарта осуществились, и он действительно завладел бы Индией, Великобритания все-таки не была бы побеждена. Превосходная ветвь была бы оторвана от дерева и при падении своем увлекла бы на землю питавшиеся через нее плоды, но Наполеон не только преувеличивал количество этих плодов, а и не понимал жизнедеятельной силы корня, способности великого ствола отделять новые ветви. Если бы Бонапарт вырвал Индию из рук Англии и отдал бы ее Франции, то он затруднил бы британскую торговлю там, но не уничтожил бы ее. В ней, как в индийской смоковнице, появился бы новый отпрыск и достиг бы почвы в каком-нибудь новом месте, вопреки всем усилиям не допустить его к ней... Британская торговля «отказалась бы» умереть, как она отказалась сделать это позднее, сведя к нулю все усилия Континентальной системы Наполеона.

Сила Великобритании, можно сказать, лежит в ее торговле только потому, что последняя есть внешнее проявление мудрости и силы британского народа, не стесняемого никаким контролем, кроме контроля со стороны правительства и учреждений, по существу гармоничных с ним. В пользовании этими благами — в своей независимости и в неограниченном стремлении к благосостоянию — британцы обеспечены своим могущественным флотом. И пока эта броневая защита не пробита над сердцем британского организма, над самими Британскими островами, до тех пор Великобритания, хотя и не неуязвима, но непобедима. В самом деле, она может быть ранена, но не убита. Непонимание этого и было ошибкой Бонапарта. Его попытка похода на Индию стратегически была превосходным планом, как нападение на фланге неприятеля, центр которого был тогда слишком силен для него. Но в смысле широкого развития самостоятельной военной политики — направления оружия с истинной государственной мудростью — эта попытка была ошибочна. Она имела целью конечности организма, оставляя сердце не тронутым. Та же самая ошибка проходила красной нитью через карьеру Бонапарта, потому что, при всем своем гении, он все-таки был, как верно сказал Тьер, сыном своего века. Так, в свои последние годы он был вовлечен в борьбу, в которой ранил пятку Великобритании, а она разбила ему голову. Тем не менее его ошибка, несмотря на то, что он, бесспорно, был гением, едва ли должна вызывать удивление. После всей истории его карьеры, его никогда не ослабевавшего враждебного отношения к Великобритании, его неутомимой энергии, постоянно направлявшейся к уничтожению этого главного своего врага, — и после его неудачи мы все еще находим людей, утверждающих о слабости Великобритании вследствие уязвимости ее торговли. Зависимость ее от торговли и явная непрочность колониальных связей предсказывают неизбежность для нее роковой слабости в час испытания, — так думал Наполеон; так думаем и мы. Но ведь коммерческий гений британского народа не уничтожен. Парализовать это можно, только взяв ее за горло; никакой удар по пяткам не приведет ни к чему. Только завладение морскими подходами к Британским островам поведет к уничтожению силы державы, а для этого нужно парализовать силу британского флота противопоставлением ему или более многочисленного, или более «искусного» флота.

Вторжение флота Брюи в Средиземное море и его поспешное отступление оттуда, а также «воровское» возвращение Бонапарта в Европу были открытым признанием господства британского флота на этом море. Это предсказывало вероятное падение двух великих завоеваний французов — Египта и Мальты. Их спасение слишком близко касалось удержания Наполеоном своего личного авторитета и поддержки им веры в себя, чтобы допустить сомнение в том, что он хотел этого спасения и добился бы его, если бы мог. Его переписка наполнена рассуждениями по этому предмету и свидетельствует, что им были сделаны большие усилия, вероятно, настолько большие, насколько это было возможно при отчаянной борьбе с внешними врагами и внутренней неурядицей, в которую погружена была Франция. Все, однако, было бесплодно. Подробное повествование о потере Францией Египта и Мальты представило бы большой интерес как для военного, так и для непрофессионального читателя; но сущность его резюмируется в одном факте, которым предначертано было уже их падение: Франция потеряла всякую способность оспаривать обладание морем. С февраля 1799 года, когда небольшой фрегат вошел в Ла-Валетту, до января 1800 года ни одно судно французов не достигало этого порта. В последнем месяце посыльный бот вошел в Ла-Валетту с известием о возведении Бонапарта в звание Первого консула. Это событие, хотя уже и двухмесячной давности, еще не было известно гарнизону. 6 февраля адмирал Перре, служба которого в Египетской экспедиции и в Сирии так ценилась Бонапартом, отплыл из Тулона на 74-пушечном корабле, одном из тех, которые спаслись из Абукирской бухты, с тремя меньшими судами и одним большим транспортом. На этой эскадре были припасы и четырехтысячный отряд солдат для выручки Мальты. 18-го числа она встретилась с несколькими британскими кораблями, под непосредственным начальством Нельсона. Обменявшись с ними несколькими выстрелами, один из которых убил Перре, «Женье» и транспорты сдались силе, слишком превосходившей их для того, чтобы они могли сопротивляться. Остальные суда возвратились в Тулон.

Все дальнейшие попытки снабдить остров припасами и войсками были неудачны. В течение двухлетней блокады, с сентября 1798 года по сентябрь 1800 года, только пяти судам удалось войти в порт. «Гийом Тепль», который оставался в Валетской гавани со времени Абукирской битвы, попытался выйти оттуда ночью 31 марта, с письмами к Бонапарту, извещавшими его, что остров не может держаться дольше июня месяца. Этот корабль был перехвачен британцами и сдался после блестящего боя, в котором были снесены все его мачты и более пятой части его экипажа были убиты и ранены. В числе судов, участвовавших в этом бою, был флагманский корабль Нельсона «Фудроян», но самого адмирала на нем не было. Мучимый разнообразными чувствами, анализировать которые здесь нет необходимости и было бы не совсем приятно для чтящих память адмирала, он просил после возвращения лорда Кейта об отзыве его из Средиземного моря и о даровании ему отдыха, на который, без сомнения, дала ему право его долгая и блистательная служба. Таким образом, ему не удалось довершить покорение Мальты, конечная судьба которой была решена его предшествующей победоносной карьерой. Остров продержался до 5 сентября 1800 года, Нельсон же еще 11 июля спустил свой флаг в Ливорно. В сопровождении Гамильтонов он последовал на родину через Триест и Вену, прибыв в Англию в ноябре месяце.

История Египта длиннее и покорение его совершилось позже — также прямой силой, а не истощением французских войск. Армия, достаточно могущественная для того, чтобы удерживать за собой плодоносную долину Нила и пользоваться ее богатыми ресурсами, никогда не могла быть принуждена к сдаче голодом, подобно гарнизону порта на скалистом острове, блокированного с моря и окруженного мятежным населением. Несмотря на это, та же самая причина, какая предрешила потерю французами Мальты, привела к тому, что Египет сделался более чем бесполезным владением. Бонапарт, хотя и захвативший в свои руки бесконтрольное распоряжение всеми средствами Франции, встретил такие же огромные затруднения в получении вестей с театра своих завоеваний на Востоке, а также и в доставлении существенной помощи туда, какие встречал и в Египте в попытках установить сообщение с Францией. Неутомимые официальные старания и побуждения частной предприимчивости оказывались одинаково тщетными. В первую неделю 1800 года возвращение посыльного бота «Озирис», который успешно совершил плавание из Франции в Египет и обратно, дало правительству основание наградить его командира тремя тысячами долларов, а команду — двухмесячным жалованьем. Эта чрезвычайная награда достаточно свидетельствует о трудности подвига. Семь недель спустя, в октябре месяце 29-го числа, Бонапарт писал к Мену: «Мы не имеем никаких прямых известий от вас со времени прибытия «Озириса». Это письмо должно было быть вручено адмиралу Гантому, но прошло три месяца, прежде чем этому офицеру удалось, благодаря сильному шторму, прорвать блокаду Бреста. Правительство обращалось в Испанию, и агенты посылались по всему южному побережью Франции, а также на Корсику, в Геную, Ливорно, в Адриатику, в Таранто, — когда Италия, после битвы при Маренго, опять попала под власть Бонапарта, — все с целью добиться сообщения с Египтом и Мальтой. Многочисленные мелкие суда, как нейтральные, так и дружественные, посылались отовсюду в Египет, и если по счастливой случайности каким-нибудь из них и удалось достигнуть своего назначения, то существенного результата от этого не получилось. Большая часть из них только увеличила список пленных французов в Великобритании и еще более засвидетельствовала безусловность ее господства на море.

Клебер, знаменитый генерал, на которого Бонапарт возложил снятое с себя бремя, в письме, попавшем в руки британцев, обратился к Директории со следующими словами: «Я знаю всю важность обладания Египтом. Я привык говорить в Европе, что эта страна должна дать Франции точку опоры, при посредстве которой она могла бы двигать по желанию торговлю всех частей земного шара; но для того чтобы сделать это успешно, нужен могущественный рычаг, и этот рычаг — военный флот. Наш флот прекратил свое существование, и с тех пор все переменилось. И мир с Портою, по моему мнению, является единственным средством, могущим дать нам способ прилично разделаться с предприятием, неспособным более обеспечить достижение цели, с которой оно было организовано»{72}. Другими словами, часть силы Франции, превосходные солдаты — ветераны были бесполезно заперты в Египте; не будучи в состоянии ни выйти оттуда, ни получить подкрепления, они были потеряны для страны. Так думал Нельсон, который часто заявлял, со свойственной ему заносчивостью, что ни один из них без его согласия не возвратится в Европу, и который дал сэру Сиднею Смиту самые положительные приказания ни под каким предлогом не давать ни одному французу пропускного листа на выезд из Египта. Так думал и Бонапарт, несмотря на те упреки, которыми он и рабски следовавшие за ним его сторонники считали приличным осыпать Клебера. За шесть недель до отплытия своего в Европу он писал Директории: «Нам нужно по крайней мере шесть тысяч человек для возмещения потерь, понесенных нами со времени высадки в Египте... С подкреплением в пятнадцать тысяч человек мы могли бы идти на Константинополь. В таком случае нам нужно было бы две тысячи кавалеристов, шесть тысяч рекрутов для пополнения здешних полков, пятьсот артиллеристов, пятьсот ремесленников (плотников, каменщиков и т. д.), пять полубригад в две тысячи человек каждая, двадцать тысяч мушкетов, сорок тысяч штыков и т.д. и т.п. Если вы не можете послать нам в помощь все это, то будет необходимо заключить мир, потому что до следующего июня мы должны ожидать выбытия из строя еще шести тысяч человек»{73}. Но как могла быть послана эта помощь, когда морские пути были так надежно заперты для французов?

Бонапарт и Клебер, в сущности говоря, имели одинаковые взгляды на положение дел; но первый, как банкрот, был заинтересован в скрытии истины, тогда как второй не нуждался в этом. Клебер поэтому с радостью согласился на предложения, сделанные ему турками с одобрения сэра Сиднея Смита, все еще остававшегося в Леванте, согласно которым французам предоставлялась возможность очистить Египет от своих войск и возвратиться в отечество, причем турки должны были доставить необходимые для этого транспорта, кроме тех, которые стояли уже в Александрии. Соответствующая конвенция по этому соглашению была подписана в Эль-Арише 24 января 1800 года уполномоченными представителями Клебера с одной стороны и турецким главнокомандующим с другой. Таким образом, Египетская армия была бы возвращена Франции без всякого обязательства с ее стороны не выставлять ее сейчас же на поле битвы против союзников Великобритании и Турции. Сэр Сидней Смит не подписал договора, но из письма его от 8 марта 1800 года{74} к Пуссьельгу, одному из уполномоченных Клебера, видно, что он в точности знал и одобрял условия соглашения, прямо противоречившие союзному договору между Турцией и Великобританией и содержавшие статью (одиннадцатую), которая обязывала его правительство дать французам возможность оставления Египта и обеспечить им безопасное возвращение во Францию... А последнее, как мы знаем, опиралось бы всецело на господство англичан на море и категорически не допускалось приказаниями, полученными Смитом от своих начальников.

Между тем британское правительство дало лорду Кейту инструкции не позволить французам оставить Египет иначе, как военнопленными. 8 января, ранее чем за две недели до подписания конвенции, адмирал писал из Порт-Маона Смиту об этих указаниях правительства, которые были тождественны по духу с полученными Смитом ранее от Нельсона. При этом он препроводил ему и письмо для Клебера, «которое должно было быть передано по адресу, если бы обстоятельства того потребовали». Это письмо, написанное в тоне, не допускавшем возражений, вероятно, и вынудило Смита известить вежливо Клебера, что «он получил положительные приказания не соглашаться ни на какую капитуляцию французских войск, за исключением лишь условия, что они положат оружие, сдадутся военнопленными и передадут англичанам корабли и припасы в Александрии».

Даже в этом случае им не разрешалось возвращение во Францию до обмена военнопленных. Адмирал прибавлял, что всякое судно с французскими войсками, имеющее пропускные листы «не от тех лиц, которые уполномочены выдавать их», будет принуждено британскими крейсерами возвратиться в Александрию. Смит, видя из упомянутого письма, что превысил свои полномочия, понял, что ему осталось только передать последнее Клеберу с соответствующими извинениями и выражением уверенности, что допущенное им соглашение будет скоро утверждено. В этом он не ошибся. Британский кабинет, узнав, что Клебер исполнил уже существенную часть своих обязательств, в уверенности, что Смит имел полномочия действовать от имени своего правительства, послал другие инструкции Кейту, поручая ему признать условия конвенции, хотя в то же время резко отрицая, чтобы Смит имел право допустить ее. Вследствие продолжительности времени, какое требовалось в ту эпоху для сношений, Клебер, еще до получения Кейтом этих новых инструкций, начал действовать в полном противоречии с конвенцией. Французская оккупация Египта, таким образом, затянулась. Клебера, погибшего от руки убийцы 14 июня 1800 года, заместил Мену — человек неспособный, а в марте 1801 года в Абукирской бухте высадилась британская армия под начальством Аберкромби. Последний был смертельно ранен 21-го числа в сражении под Александрией, но и его преемник был на высоте предстоявшей ему задачи, и в сентябре 1801 года, незадолго перед тем как были подписаны предварительные условия мира с Великобританией, последний из французов оставил Египет.

Условия эвакуации на этот раз были те же самые, как и определявшиеся конвенцией в Эль-Арише, но обстоятельства с тех пор изменились весьма сильно. Битва при Маренго 14 июля 1800 года и Люневильский договор 9 февраля 1801 года восстановили мир на континенте, так что французские войска не могли уже теперь явиться подкреплением в рядах врагов Великобритании. Кроме того, как только сила Австрии была сломлена, Великобритания сама намеревалась заключить мир, к которому склонялась в то время и политика Бонапарта. Для нее было важно, чтобы оккупация Египта, хотя сама по себе и не имевшая значения, не была при переговорах одной из карт в руках противника. Никакие условия поэтому она не считала слишком легкими для французов, лишь бы они только обеспечивали немедленное оставление упомянутой страны французской армией.