А. Прикрытие

1

Как портрет может вызывать в наблюдателе мысли о судьбе изображённого на нем лица, так и карта Франции сама уже вскрывает ее судьбы. В центре своем наша родина представляет собою как бы укрепленный замок: суровый массив старых гор, а по бокам его плоскогорья — Лангедокское, Лимузинское и Бургундское. Вокруг — обширные скаты, в большинстве своем малодоступные для того, кто угрожает Франции извне, прорезанные "рвами" — долинами целого ряда рек: Соны, Роны и Гаронны, прегражденные стенками: Юрой, Альпами, Пиренеями, или погружающиеся вдали в Ла-Манш, Атлантический океан и Средиземное море; но с северо-востока — грозная брешь, связывающая главные бассейны Сены и Луары с владениями германскими. Рейн, самой природой предназначенный служить пределом и защитой для галлов, едва коснувшись Франции, тотчас же уходит далеко в сторону и совершенно открывает ее.

Вогезы, правда, могут служить широкой защитной полосой — "крепостным валом", который можно, впрочем, и обойти через Бельфорский проход или через соляные озера. Берега Мозеля и Мааса, упирающиеся с одной стороны в Лотарингское плоскогорье, а с другой — в Арденны, образуют как будто и довольно серьезные, но все же недостаточно глубокие препятствия. Чтобы потерять их, достаточно ошибки, небрежности, или неожиданности. Первое же отступление у Гено или во Фландрии делает их уязвимыми с тыла. И вот как раз в этих-то низменных равнинах мы не находим ни "рва" ни "стены", на которые можно было бы опереться для самозащиты. Тут нет ни линии господствующих над остальной местностью высот, ни параллельных фронту больших рек. Хуже того. Сама география местности как бы предусмотрела здесь многочисленные пути для неприятельского нашествия: долины Мааса, Саморы, Эско, Лиса и Скарпы — где сами реки, дороги и рельсовые пути — к услугам врагов и с самого начала точно указывают им дорогу внутрь страны. [16]

Эти невыгоды с точки зрения естественной защиты северо-восточной границы усугубляются и благодаря своим выступающим вперед очертаниям. Неприятель, наносящий удар одновременно во Фландрии, в Арденнах, Лотарингии, Эльзасе и в Бургундских воротах, наносит нам удары концентрические. В случае победы его в одном из этих пунктов рушится вся система французской обороны. Первые же шаги приводят его к Сене, Марне, Уазеили на Об и Эн, а там остается только следовать и дальше этими путями, чтобы ударить в самое сердце Франции, в ту точку, где сходятся все перечисленные пути, т. е. Париж.

Эта брешь в поясе естественных укреплений составляет извечную слабость нашей родины. Галлия римской эпохи была уже свидетельницей вторжения варваров и их нападений на ее богатства как раз через эту брешь. Здесь старая монархия с трудом сдержала напор империи. Здесь Людовик Великий{1} защищался против объединенной Европы. Революция едва не погибла здесь же, а Наполеон I пал здесь фактически. Разгром и позор 1870 г. пришли во Францию все этим же путем. На этой смертоносной аллее мы недавно похоронили треть нашего молодого поколения. Не говоря уже об эпохах военных кризисов, каким тяжелым гнетом ложилось на Францию вечное беспокойство за плохие границы. Сколько неудавшихся проектов, обманутых надежд, неосуществленных предприятий (начинаний) — и все это из-за отсутствия хорошего защитного окружения наших владений. Господство на морях потеряно, наша экспансия под угрозой; слишком дорого оплачиваемые нами союзы — шантаж, который приходится терпеть, силою вещей навязавшая изолированность, а в народе, неотвязно преследуемом мыслью об одной и той же нависшей над ним угрозе, — смущенье, неудовлетворенность и отсутствие единодушия.

И в конце концов эта хроническая грозная опасность с течением времени непрерывно увеличивается. Тот факт, что Париж и в эпоху Каролингов{2} находился на теперешнем своем месте, для обитателей тогдашней Франции никакого значения не имел. Для французов времен Капетингов{3} это обстоятельство служило уже предметом некоторого беспокойства. В эпоху Валуа{4} об этом думали беспрерывно, а Бурбоны{5} совершенно уже не могли мириться с этим фактом. Франции XIX в. пришлось вынести тяжкие, подавляющие последствия места расположения ее столицы. Что видели мы во время последней великой войны, что ожидает нас завтра? От чужих границ Париж отделен какими-нибудь 200 км; 6 дневных переходов для пехоты, 3 часа для моторизованных частей. 1 час для аэропланов. Одна какая-нибудь неудача у истоков Уазы, и Лувр{6} под обстрелом неприятельской [17] артиллерии. Как охарактеризовать роль Парижа, если вместе с Валери не сказать, что она "грандиозна" и "необычайна"?

Этот агломерат, этот крупный населенный центр, радиус которого менее 12 км, управляет жизнью всей нации. Из каждых 7 французов 1 здесь живет, а остальные 6 зависят от того, что здесь думают и делают.

Доктрины, влияния, репутации, моды, деньги, продукты земли и промышленности стекаются сюда или распространяются отсюда путем мысли, чувства и транспорта, накопляемых и распределяемых столицей. Сохранение или потеря Парижа почти равнозначащи целости или потере государства. В течение истекшего столетия сопротивление Франции неприятельскому нашествию не продолжалось и часа по взятии Парижа. Наша национальная защита — это по существу своему защита Парижа.

Далее, значительная часть необходимых для нашего существования предметов скопилась как нарочно у наихудшей из наших границ. Положение вещей являлось таким далеко не всегда. Аквитания, долины Соны и Роны, берега Луары и другие местности занимали поочередно господствующее в этом смысле положение. Но в наше время мир живет машиною. Две трети добываемого во Франции угля происходят из Ланса и Валансьен. Железная руда получается из окрестностей Лонгви, Брие (Briey) и Нанси. То незначительное количество нефти, которым мы располагаем, выходит из недр Эльзаса. Из 150 доменных печей 120 находятся в Лотарингии или Шампани. В северной части долины Сены производится 90% наших сукон и ⁴/₅ нашей шерстяной пряжи. На берегах этой реки вырабатывается большая часть нашей химической продукции, сооружаются все наши автомобили и аэропланы.

B Бри (Brie), Бос (Beauce), Фландрии и Артуа находятся наилучшие с точки зрения зерновых хозяйств земли, а свекловичные плантации а Пикардии и Иль-де-Франс. Парижский бассейн обеспечивает жизнь 15 млн. французов в среднем наиболее активных, объединивших в своих руках ²/₃ всего богатства страны.

Едва вступив в пределы Франции через Бельгию, мы сразу попадаем в самый центр ткацких фабрик Рубе, рудников Денен-Анзен или железоделательных заводов Мааса. От Сиерка до доменных печей Тионвиля всего 1 переход. Не выходя за пределы германских границ, можно подвергнуть артиллерийскому обстрелу Пешельброн, а Страсбург — ружейному. Никаких длинных маршей до самых ценных наших сокровищ. Такое невыгодное географическое положение является отличительной особенностью Франции. Океаны берут на себя задачу охранения Англии, Америки и Японии. Грандиозная дуга Альп пересекает со всех сторон подступы к Италии. Пиренеи, а за [18] ними суровая местность прикрывают Испанию. Завладеть Россией невозможно из-за бесконечных ее пространств. Как уда лены и разбросаны производственные центры Германии: Рур Гарц, Саксония и Силезия! Чтобы добраться до них, нам прежде всего необходимо преодолеть встречающееся на нашем пути препятствие — сланцевые массивы, узкие долины, обрывистые склоны, огромные лесные пространства с их туманами, "лешими", "феями" и "злыми духами". Предположим, что мы перешли через Рейн и вступили на германскую почву. Сама местность неровная и пересеченная служит препятствием завоевателям. Пойдут они южным путем — 20 горных массивов: баденских, гессенских, вестфальских, франконских, швабских, саксонских и тюрингенских, тянущихся в самых разнообразных направлениях, способствуют разъединению наступающих масс. Захотят они двинуться северным путем — масса пересекающих их пути рек, торфяных болот, песчаных ланд, бесконечно растянувшихся озерных местностей, нагорных болот служат сильным испытанием для мужества, выносливости и терпения наступающих. Повторяется старая история Вара{7}, Субиза{8}, Моро{9} вплоть до недавних колебаний, и нерешительности Фоша{10}.

В течение 5-часового перелета Берлин—Париж путешественник может видеть как бы отпечатанными на самой местности безопасность Германии и слабые места Франции. Покинув берега Шпрее{11}, он вплоть до нашего Мааса на протяжении 500 км может различить ряд глубоких рвов — долины рек Эльбы, Аллера, Лейна, Везера, Рейна, издалека и вблизи прикрывающих столицу государства, может видеть крепости Гарц характер которых явно благоприятствует германцам. И вот совершенно неожиданно местность становится более плоской, контуры более мягкими. Кончились горы, ущелья, обрывы. Это Франция. Только-только переступите вы границу, как местность в виде широкого понижающегося к центру лотка, реки, железные дороги, шоссейные пути, все сходящиеся в одном и том же направлении общий вид пригорода, принимаемый постепенно всей местностью, — все это заставляет почувствовать, что близок и Париж. Но вот и он сам: памятник, склад, фабрика, место стечения тысячи артерий, плохо защищенный какими-то жалкими холмами. охваченный легко проходимыми лесными массивами лишенный акрополя, — добыча такая близкая, такая прекрасная и такая доступная.

2

"Политика государства, — говорил Наполеон, — обусловлена его географией". Той защиты, которой природа лишила Францию, она на протяжении длинного ряда веков неизменно искала [19] в политике. Другие государства могли добиваться предпочтительно господства на море, эксплуатации отдаленных земель, соединения рассеянной расы. Нас, французов, неотвязно преследует мысль о безопасности нашего шестиугольника. Установить политическую систему, которая помешала бы нашим соседям причинять нам вред, вот к чему в конечном итоге сводились на протяжении тысячи лет все задуманные Францией проекты, все заключенные ею договоры. Благодаря таким непрерывно возобновляемым усилиям мы в сущности только и жили, в настоящее же время мы более чем когда-либо лишены каких бы то ни было гарантий.

Что касается нашествий со стороны англичан, то со времени последнего прошло уже больше столетия. После целого ряда столкновений Лондон и Париж молчаливо урегулировали свои взаимоотношения. При условии признания за британцами превосходства сил на море, ценою колоссальных жертв колониальных и полного молчания о некоторых Нормандских островах, при условии, наконец, признания известного над ними контроля, нам разрешается рассчитывать на английский нейтралитет, крайне ревнивый в дни нашего преуспевания, но благорасположенный в годину несчастий, — нейтралитет, который может даже перейти в объединение интересов. Точно также и споры наши с Испанией отходят уже в отдаленное прошлое. Вот уже 200 лет, как Мадрид, разлученный с германцами, отстраненный от Нидерландов, раздираемый сепаратизмом, сначала разоренный собственной империей, а затем умирающий от утраты ее, до последнего времени находившийся под скипетром Бурбонов, остерегался обнажать меч против нас за исключением случаев законной обороны.

Нет никакого сомнения в том, что дружба с Швейцарией, бережно поддерживаемая всеми нашими режимами, а в настоящий момент особенно ценная, преграждает доступы в Бургундию и в долину Роны. И, наконец, после стольких и частых попыток договориться (решить наши споры) с Италией мы смогли, по край ней мере на юго-востоке закончить наше национальное объединение и убедили Пьемонт, некогда "стража Альп", отдать нам ключи от наших гор. Но на самом полуострове образовалось большое государство, болеющее лихорадкой роста, преследуемое империалистическими кошмарами. Нет больше Габсбургов, его пугавших, и нет новых стран, которые оно могло бы захватить. Наши богатства искушают этот народ, возбуждаемый в своих вожделениях той угрозой, которая нависает над самой слабой из наших границ со стороны самого сильного из наших соседей. Между галлами и германцами ряд попеременно чередовавшихся побед ничего не разрешил и ничего не примирил. Время [20] от времени оба истощенные войною народа как будто сближаются, точно 2 борца, шатающиеся на ногах и ищущие опоры друг в друге. Но, едва передохнув, оба соперника тотчас же начинают подстерегать один другого. Такое неустойчивое состояние естественным образом вытекает из природы вещей. Нет географического препятствия, которое разделяло бы обе расы. Беспрерывный осмос{12}, отсюда результирующий, мог бы в конце концов увеличить взаимное их влияние, но зато сделал бы спорными границы поля действия.

Где бы ни проходила франко-германская граница, она все равно будет краями открытой раны. Ветер по ней про носящийся, откуда бы ни дул, все равно полон задними мыслями.

Полная противоположность темпераментов усугубляет эту взаимную горечь. И не то, чтобы какая-либо из сторон не признавала достоинства за другой; обе они зачастую принимаются мечтать о том великом, чего можно было бы достигнуть сообща. Но последующие у них реакции настолько различны, что оба народа возвращаются к состоянию взаимной подозрительности. Француз, у которого так много порядка в уме и так мало в поступках, этот сомневающийся во всем поклонник логики, этот беспечный труженик, этот домосед и вместе с тем рьяный колонизатор, горячий поклонник александрийского стиха, фрака и королевского сада, который тем не менее распевает там песни, раздевается и пачкает лужайки; этот Кольбер{13} — коллега Лувуа{14}; этот якобинец, кричащий "Да здравствует император", этот политик, создавший священный союз; этот побежденный при Шарлеруа{15} и яростно атакующий на Марне{16} — короче говоря, этот народ — неустойчивый, полный противоречий и непостоянный — как может он стать понятным для германца, как может последний объединиться с ним и спокойно на него опереться?.. И обратно: нас, французов, беспокоит Германия, стихийная сила природы, к которой она ближе всего подходит; комплекс могущественных, но смутных инстинктов; прирожденные, но не обладающие вкусом артисты; передовые техники, оставшиеся феодалами, воинственные отцы семейств, созидатели ресторанов-храмов, заводов в лесах, готических дворцов для отправления человеческих нужд; угнетатели, мечтающие о любви угнетаемых; сепаратисты, слепо повинующиеся малейшему движению пальца и взгляду; рыцари незабудки, опивающиеся пивом до рвоты; путь, который Зигфриду Лимузинскому кажется эпическим поутру, романтическим в полдень, воинственным к вечеру; прекрасный, зеленый океан, из которого сети извлекают вперемешку [21] чудовища и сокровища; храм, многокрасочный неф которого, объединяющий благороднейшие своды и полный тонко нюансированных звуков, слагает для чувства, мысли и души в целостную симфонию все волнения, свет и религию мира, но трансепт которого звучит каким-то варварским гулом, оскорбляет взор, ум и сердце.

В течение ряда веков нашим правителям удавалось ограничивать восточную опасность с помощью традиционной политики разъединения соседей. Для этого они то прибегали к оружию, чтобы отодвинуть нашу границу, опираясь при этом на право на следовании или на право сильного, на свободу или на поддержку других, играя на заинтересованности или чувствах в Лотарингии, на Рейне или в Нидерландах; то использовали в своих выгодах влечение германцев к племени, в узком смысле этого слова, к отдельным группировкам и партикуляризму; то заключали они в их тылу уравновешивающие союзы. Всеми этими способами Франции вплоть до современной эпохи удавалось поставить Германию в такое положение, что последняя не могла навалиться на нее всей своей тяжестью. Но та шахматная доска классических партий, где Франция, комбинируя силу с интригой, могла сдерживать ярость тевтонов, теперь исчезла. Нет больше протестантских княжеств, дерзавших бросать вызов Карлу V{17}, нет Сулеймана{18}, которого можно было натравить на Вену, или Густава-Адольфа{19}, помогавшего Ришелье{20}, нет подкупного князя-епископа; нет союзов, которые можно было бы опрокинуть, Рейнской конфедерации{21}, соперничества Габсбургов{21} и Гогенцоллернов{23} и тайных надежд Виттельбахов{24}. Единство Германии, благоприятствуемое нашими иллюзиями, скрепленное нашими несчастиями и поддержанное нашей поспешностью в ограничении недавней победы, дало возможность колоссу единым порывом и без задержки броситься на Запад. Конечно, всё это произошло не без ряда внутренних трений и тяжелых испытаний. Баварцу нелегко было примириться с преобладанием Пруссии, рейнскому католику — жить под давлением протестантской магистратуры; тяжело было гамбургскому купцу подчиняться тому же режиму, что и померанскому дворянчику. Несмотря на внешнюю видимость, области, районы, власти, партии и общественные объединения страдали от тысячи противоречивых тенденций. Но именно эта угроза анархии и толкала империю на путь авантюр. Условием ее единства является внешняя экспансия и грандиозные планы, это единство только и оправдывающее в глазах немцев те жертвы, которыми они это оплачивают. Бисмарк{25} вначале [22] это понимал, а как только он стал об этом забывать, молодой император{26}, одобряемый большинством, выставил его за дверь. Теперешнее государство скользит по той же покатости. Кто может сомневаться в том, что новый кризис снова потянет немцев в сторону Парижа?

Где, по какому пути будут искать себе прохода их главные силы? Неоспорим, конечно, факт что две враждующие силы обычно избирают для нанесения друг другу удара путь кратчайший. Линия, соединяющая их центры тяжести, указывает на правление их главных усилий В охотничье-пастушескую эпоху большинство германских племен населяло равнины севера. Когда Римская империя оказалась слишком ослабленной, чтобы поддерживать строгую охрану Рейна на всем его протяжении, нашествие германцев стало производиться скрытно через Кельн и по морскому побережью. Следуя по этой плоской местности можно было не опасаться засад со стороны галлов, можно было двигаться со своими повозками, не замучивая волов на подъемах, можно было легко переправляться через тихие реки. Именно по направлению на Эско накапливались франки. Позднее, сделавшись земледельцами, немцы группировались на известковых плоскогорьях и в глинистых долинах центральной области: Швабии, Франконии, Гессена и Саксонии, составлявших ядро империи. Заседавший в Регенсбурге сейм, а затем и воздвигнутый в Вене трон Габсбургов поддерживали такое положение вещей, при котором взоры, планы и удары германцев направлялись на Лотарингию, Бургундию и Франш-Конте. Когда во Франции возникало стремление несколько ограничить Германию, или наоборот, то встречи по большей части происходили в Баварии, Франконии, Бадене, Саксонии или в Лотарингии, Шампани и Эльзасе. Решительные сражения имели место под Фрейбургом{27}, Вальми{28}, Виссембургом{29}, Гогенлинденом{30}, Ульмом{31}, Иеной{32}. Лейпцигом{33}, Гравелоттом{34}, Нидерланды становились главным театром военных действий лишь в тех случаях, когда империалисты рассчитывали соединиться там с союзниками англичанами, испанцами или голландцами. Тогда сражения назывались "битвами" при Сен-Кантене{35}, Ватиньи{36}, Денене{37}, Ватерлоо{38}.

Пятьдесят лет тому назад Германия сделалась промышлен ной, торговой и морской державой. Вестфальский уголь, минералы Гарца, большие порты в устьях главных рек привлекли в пределы северной равнины массы трудового населения. К югу от линии Бреславль. Кассель, Лейпциг, Кельн из каждых трех немцев живет только один. Из 38 насчитываемых в государстве городов с населением свыше 100 тыс. человек на упомянутую выше южную часть приходится только 10. Берлин поднялся до [23] положения столицы не только политической, но экономической и умственной. Для громадного большинства немцев путь во Францию проходит через Бельгию, как и железная дорога Берлин—Париж.

Знаменитый план Шлиффена основывался на силе фактического положения вещей. Никакой договор о нейтралитете не сможет заставить повернуть на Нанси. Естественно массирующийся на Шарлеруа народ может завтра грозить нам той же участью. Увлекаемые силою вещей, направляемые своими железнодорожными путями, которые в числе 8 из 11 упираются в нашу границу к северу от Тионвиля, соблазняемые ровными дорогами Вестфалии и Фландрии а также и бесчисленными каналами Рура и Нидерландов, привлекаемые к Антверпену и Кале естественным желанием наблюдать за поведением Англии, твердо решившие нанести нам смертельный удар на наиболее легком и коротком пути, немцы, конечно, изберут главным своим направлением истоки Уазы, наиболее уязвимое место нашей хрупкой брони.

А это значит, что защита Франции на самом опасном направлении зависит от Бельгии. Если против германского нашествия воздвигнуть мощный барьер в Арденнах и Люксембурге, то нам будет обеспечено и время и пространство. В этом случае Конде{39} и Журдан{40} получают серьезное преимущество. Но если бы императору Оттону{41}, Карлу V, принцу Евгению{42}, Кобургу{43}, Блюхеру{44} или фон Клуку{45} удалось овладеть мостами через Маас и устроить плацдарм в Валлонии и Фламандии, то нам пришлось бы вести тяжелую и изнурительную кампанию.

Бельгия — страна, не обладающая достаточными пространствами, страна, где некуда отступать и негде закрепиться; народ, разделенный на две расы, говорящие на двух совершенно разных языках и между собой соперничающие; государство недавнего происхождения и недоверчивое по отношению к другим. Если такая Бельгия и сумела в недавнем прошлом сыграть роль безусловно героическую, то значит ли это, что в будущем не найдется массы причин, по которым она уклонится от выступления в одиночку, да еще в качестве авангарда. Не будем воображать, чтобы когда-нибудь вновь воскресли интриги графа Фландрского{46}. Не будем делать предположений о том, что наводненная неприятельскими ордами Бельгия захочет остановиться на плане Леопольда{47}, т. е. оставить путь свободным и вооружить только Антверпен. Нет во всяком случае никаких оснований рассчитывать на то, что Бельгия при всяких обстоятельствах, без всяких эгоистических расчетов целиком возьмет на себя весь риск, как это сделано было при Альберте I{48}. Так [24] или иначе, не будем рассчитывать на то, что она будет растрачивать свои силы на защиту нас.

Франция, разочаровавшаяся в старой политике, ищет, правда. в новых международных ситуациях тех гарантий безопасности, которых она добивалась в прежнее время путем традиционных методов. Мечта французов увидеть мир организованным, — такой мир, где строгость законов, умеренность желаний и прочность охраны гарантировали бы всем мир и спокойствие, а каждому — его владения. Мы настолько богаты землями, заводами и колониями, что с этой мечтой совладают и наши интересы. В данном случае необходимо принять в расчет и наше пристрастие к системам универсальным, которое заставляло нас поддерживать последовательно авторитет Рима, евангелие, классические правила, революционные принципы, а может быть и свойственную нам до известной степени любовь плыть по ветру, дующему извне.

По тысяче оснований, как практических, так и альтруистических Франция в настоящее время стала Пенелопой{49} международного дела. А отсюда — целая сеть договоров, протоколов и генеральных актов, которыми она пытается оплести) мир. Отсюда, по отношению к другим и в особенности сто отношению к самым беспокойным, предвзятая предупредительность, которую мы называем "европейским духом". Отсюда же у большинства наших политиков стремление отвлечь народ от всякой пышности и проявлений силы (актов насилия).

Между тем время идет, а мы не видим, чтобы все эти усилия прибавили что-нибудь существенное в смысле безопасности Франции. Правда, благодаря приобретенному в результате победы авторитету, благодаря личному таланту наших государственных деятелей, при известной помощи англосаксов нашему идеализму удавалось по временам придать жизненный вид бездушной статуе. По существу же и теперь, как и прежде, мы не в состоянии противопоставить насилию ничего законного и эффективного. За исключением абстрактных обещаний и утверждений жгучие вопросы остаются неразрешенными. Нам не платят той же монетой за широкий либерализм, с которым мы подходим ко всем нас окружающим. Мы повсюду упираемся в эгоизм отдельных государств. Каждый думает только о себе. Повсюду только и слышно: "Мне причинили вред", "со мной поступили несправедливо", "такое-то место принадлежит мне по праву". В то самое время, когда мы заявляем о необходимости объявить войну вне закона и собираемся похоронить меч, другие приветствуют силу, кричат об опасности, требуют вооружений, формируют милицию, штурмовые отряды. Где же та плотина, которая сдержит это течение? [25]

3

Ну и что же? Эта столь плохо защищенная нация сама-то по крайней мере держится ли настороже? Можем ли мы отметить у нее способность по первому тpeбoвaнию развернуть всю свою военную мощь? Наносит ли она свои удары сознательно и уверенно с первого же раза? История двадцати веков отвечает —  "нет". В сотне столкновений Франция сумела проявить колоссальнейшие усилия, но первоначально плохо направленные, несогласованные, разъединенные, не соответствовавшие достигаемым ими результатам.

Слияние нескольких могущественных рас в самой благоприятной для этого среде образовало в народе нашем "редкую и драгоценную гармонию". Страна с мягким климатом, где каждая область, приобретая одной ей присущий характер, тем не менее служит дополнением соседних, и где родные бассейны, прорезываемые расходящимися в разные стороны потоками различной силы, сообщаются между собой доступными водоразделами. Страна с гармоничными горизонтами, многоразличной продукцией и разнообразным профилем. Франция наложила я на свое население печать равновесия в оттенках и единства в многообразии. Этому способствовала и история. Римское владычество принесло с собою галльским племенам общий язык и общие законы, а христианство — общую для всех мораль. Монархия в свою очередь много поработала над их о6ъединением. Все вместе взятое увеличило ту нераздельную основу, которая послужила противовесом многочисленным стремлениям к раздроблению. И вот мы видим, как на всем протяжении своей истории французский народ в моменты тяжких испытаний умел реагировать с необыкновенной силой: будучи совершенно раздроблен. вновь объединялся; воскресал тогда, когда его считали окончательно умершим; другими словами — умел противопоставить худшим невзгодам необыкновенную сопротивляемость и энергию, укреплявшие его подсознательным ощущением своего существования.

У народа, отличающегося экспансивностью и склонностью к централизации, "легкость" обмена мыслями и чувствами имеет свою обратную сторону, выражающуюся в. непостоянстве общих впечатлений — явление нервной индукции, свойственное массам и отмеченное уже Цезарем: Gallorum subita ас repentina consilia (поспешные и внезапные решения галлов). Порывы и проявления слабости одинаково стремительны. Масса страстности в замыслах и мало постоянства — вот наша судьба. Внезапно застигнутые опасностью, мы встречаем ее с энтузиазмом, но неподготовленными. Противопоставляем ли мы ей, по крайней мере, немедленное, дружное объединение? Нет. Каждый француз [26] слишком доложит своей независимостью. Он долго рассуждает, прежде чем подчиниться, примыкает к другим только тогда, когда считает это полезным, и притом с осторожностью, с оговорками по отношению к властям. Как солидарность, так и дисциплина носят у нас характер порывистости, сдержанности и неустойчивости, благодаря чему и наши действия сообща отличаются неровностью и неслаженностью. И, кроме того, этот доктринальный народ каждое новое испытание встречает закованным в латы принципов. С глазами, закрытыми повязкой, он наносит впустую сокрушающие удары, растрачивает силы безо всякого смысла, героически нападает на стены. Затем, смущенный, но воспрянувший под влиянием самолюбия, он оказывается лицом к лицу с действительностью и срывает закрывающее ее покрывало. Он схватывает ее, овладевает ею, извлекает из нее все наслаждения славы.

Можно, конечно, указать и на такие наши столкновения, которые счастливо протекали с самого начала. Оттон, например, не успел вступить на французскую землю, как должен был уже обратиться в бегство в вечер сражения при Бувиньи{50}. Кампании Фландрская и Франш-Конте во время войны за испанское наследство{51} являются образцами предусмотрительности (предвидения). Слышны до сих пор еще раскаты эхо тех молниеносных ударов, которыми Наполеон опрокидывал своих врагов. Но в конце концов из числа больших столкновений, где решалась наша судьба, как много было таких, которые начинались печально. Сколькими бессмысленными поражениями заплатили мы так близко нам знакомому злому духу, который перед лицом английских лучников и пушок у Креси{52} м Пуатье{53} заставил нас доверить свою судьбу наивному оружию рыцарства; который втянул Валуа в безрассудные итальянские войны в тот момент когда над Фракцией уже вытягивалась тень Карла V; который бросил Францию "прав человека"{54} в борьбу против Европы в худший момент нашей военной дезорганизации, а позднее убаюкивал Наполеона III{55} грандиозными мечтами, в то время как Пруссия уже точила против нас свои мечи, и наконец, перед 1914 г. ослеплял пацифистскими иллюзиями стоявшую у власти политическую школу. Очень хорошо, конечно, — больше того, прекрасно бывает в моменты крайности вдруг найти Великого Ферре{56}, Жанну д'Арк{57} или Дю-Геоклена{58}; удачными маневрами после Сент-Кантена удалить Филиппа II{59} от Парижа; оказаться победителями при Денене, когда все уже казалось потерянным; при Вальми запугать торжествовавших уже победу пруссаков; наносить удары обломками меча даже и после Седана{60}; каким-то чудом выиграть сражение на Марне. Так или иначе, эти удачные для нас повороты судьбы на самом краю [27] бездны в общем не уравновешивают огромного количества начальных ошибок, наполнивших историю громкими, тревожными возгласами возглавлявших Францию лиц: суровыми приказами Жоффра{61} и Галлиени{62}; заклинаниями Гамбетты{63} к сохранению мужества в сердцах; криками Дантона{64}: "родина в опасности"; печальными заявлениями Людовика XIV: "нельзя уже быть счастливым в нашем возрасте"; безнадежным возгласом Франциска I{65}: "все потеряно, кроме чести"; слезами Жанны д'Арк; отчаянием обращенного в бегство Филиппа VI{66}: "откройте — это несчастный король Франции".

4

Открытая для нападения, подставляющая под удары врагов незащищенное броней тело, лишенная всякой передышки, всякого прибежища, в чем же ты, наша родина, найдешь себе защиту, как не в вооружении... Меч — не только последний довод в ее опорах, он и опора ее слабости. Для того чтобы компенсировать все неблагоприятные стороны территории, всю абсурдность политики, всю слабость характера, у нее в конце концов не имеется ничего, кроме военного искусства, кроме страданий ее солдат, кроме умения ее войск. Это является отличительной ее чертой. Мощь Соединенных Штатов может возрастать вне всякой пропорции с их военным могуществом. Проигранные войны ни в какой мере не компрометируют будущности России. Италия создавалась в процессе многочисленных превратностей судьбы. Что касается нас, то наше величие или унижение зависят непосредственно от исхода наших столкновений. В силу как географических, так и политических условий Франция должна быть или вооружена или прекратить свое существование. Жестокий закон, находящийся в вечном противоречии: с нашим идеализмом и с вкорененным в каждом из нас стремлением к независимости, придает нашему национальному существованию особый облик, заставляет пренебрежительно относящегося к солдатам Мазарини{67} создать великую "королевскую армию, а Сен-Жюста{68} прибегнуть к стратегии, сажает Гамбетту в кресло военного министра, приводит Рошфора{69} к буланжизму{70} и увенчивает карьеру Клемансо{71} восторгами генералов.

Те же условия, которые из века в век и совершенно против нашей воли делают из нас военную нацию, налагают и на начальную систему нашей обороны характер постоянства. Раз условия таковы, что в момент неизбежного столкновения для нас мае не существует отсрочек, невозможно никакое отступление, хотя бы и на 10 км, что первое же проигранное сражение равносильно тому, чтобы предать огню и залить кровью Париж, — защита против нападения должна быть немедленной. [28] У других, если им что-либо и угрожает, есть (время за хлопнуть двери, поднять тревогу, заставить замычать "быжа Ури" и "корову Унтервальдена"{72}, поставить под ружье призывы разных сроков. Для нас таких возможностей нет,—тем более, что наши германские противники именно и отличаются искусством наносить с самого же начала методически подготовленные сокрушительные удары. Тактика Фридриха{73}, война масс, впервые примененная Мольтке{74}, грандиозное фланговое движение Шлиффена — все это удары грома. Война только что объявлена, еще не засохли чернила на декретах, а Франция уже узнает, что Брунсвик{75} вступил в Шампань, что Мак-Магон{76} и Фроссар{77} разбиты, что "от Сомы до Вогезов положение без перемен" Точно так же и сейчас в предвидении мгновенного взрыва Германия неукоснительно подготовляет те средства, которыми она располагает. Необходимо, чтобы известная часть наших войск неизменно была наготове, всегда обладала способностью раз вернуть всю свою мощь при первом же ударе.

Этот авангард, от (которого вое зависит, не найдет у нас поддержки в тех случайностях, которые природа так щедро рассыпает для других: Фермопилы{78}, где можно было бы устроить засаду; горы для партизанской войны; наводнения, затопляющие неприятеля, засушливое лето, сезоны дождей, генерал "Мороз" Наши решительные сражения разыгрываются в ясную погоду, на обширной равнине, куда ведут прекрасные дороги. Нападающая сторона, подойдя под прикрытием рейнских, мюзельских и арденнских лесов, находит для начала своего движения местность, всюду доступную, — ей остается только выбирать удобное для себя время я место. Обороняющаяся сторона, если только она остается пассивной, оказывается захваченной врасплох, пригвожденной к месту, обойденной с флангов, и в результате неудача Виллеруа{79} у Рамильи или Базен{80}, блокированный в Метце. И наоборот, подвижный и предприимчивый, как Люксембург{81} у Флерюса или Наполеон 1814 г., этот обороняющийся устремляется туда, куда следует, отражает или предотвращает неожиданности, захватывает в свои руки инициативу. Последний способ является единственным, обещающим благие результата по отношению к германцам, которые не имеют себе равных при осуществлении подготовленных планов, но утрачивают свои способности, если удар наносится им не так, как они ожидали , проявляют то неумение приспособляться к неожиданному, которым объясняются Вальми, Йена и Mapнa.

Прикрыть Францию можно только путем маневрирования. Неизменное состояние максимальной бдительности, быстрые и скрытые передвижения, немедленная концентрация всех усилий требуют очень хорошо подготовленных войск. Комитет 1793 г. мог сколько угодно [29] наказывать своих генералов, а все же, для того чтобы добиться победы при Ватиньи, пришлось дожидаться, пока северные дивизии приобретут достаточную спаянность. Если бы после Шарлеруа судить только по карте, то от группировки Амада, оперировавшего на фланге Клука, можно было бы ожидать как будто всего, а что в действительности сумели мы извлечь из этих не спаявшихся еще в одно целое единиц?

Нужно отдать справедливость Фракции, что на протяжении всей своей истории она пыталась пополнить разрывы в своих границах с помощью сооружения соответствующих укреплений. Она делает это и в настоящий момент. В этом отношении одна и та же очевидность поочередно воодушевляла Вобана{82}, Гувион Сен-Сира{83}, Сере де Ривиера, Пенлеве и Мажино. Никакая оценка не может быть слишком высокой по отношению к поддержке, которую укрепления постоянного типа могут оказать в деле сопротивления. Но не следует забывать, что последние обладают лишь ограниченной глубиной, не говоря уже о том, что они должны быть снабжены достаточным гарнизоном и оставляют, кроме того, открытой всю северную область. Можно ли предвидеть также и то действие, какое могут оказать на защитников современные средства атаки: авиация, тяжелый танки, ядовитые газы? Нельзя же, наконец, не принимать в расчет и возможности упадка духа, потому что из всех испытаний военного времени самые тяжелые те, которые выпадают на долю осажденных. Создается впечатление, что именно ты являешься центром наносимых ударов; ужасающая изолированность, длительное непрерывное истощение — все это быстрым темпом разлагает моральную силу осажденного войска. Эти потрясения в самом начале кампании связываются с испытаниями боевого крещения, и для сопротивления им требуется совершенно исключительная спаянность. Вот почему народный инстинкт увенчивает высшей славой мужественных защитников крепостей. Но слабому гарнизону грозит опасность полного упадка духа. Бели Баярд{84} и его верные товарищи при Мезире, войска Массены{85} в Генуе и "ворчуны"{86} Раппа{87} в Данциге — настоящие отборные солдаты — совершили подвиги, достойные удивления, то в других случаях окружение наспех сформированных частей приводило к заполнению вражеских лагерей пленными, а скамей следственных комиссий — военачальниками. Строить наше прикрытие исключительно на укрепленных районах, защита которых возложена на молодые неопытные войска, было бы абсурдом.

Чем, наконец, компенсировать ту неумелость, те ошибки, которыми обычно характеризуются первые шаги французов, как не прочностью войскового обвинения, скрепленного специальным цементом? Ошибки предвидения, неверная оценка своих сил и [30] сил противника, замешательство — вот что чаще всего характеризует наши первые столкновения; они могут быть уравновешены лишь доблестью отборных частей.

Плохие условия начальной обороны страны влекут за собой таким образом совершенно определенные последствия. Наделенные конфигурацией местности, точно нарочно созданной для удобств вражеского нашествия, подверженные легкому захвату врасплох благодаря предрасположению нашего национального характера и свойствам наших соседей, мы, для отражения первых ударов, отнюдь не может положиться на поспешную оборону плохо спаянных формирований. Наступил момент, когда в массе наших резервов и новобранцев, — главному, но медленно собирающемуся и малоподвижному в смысле приведения в действие аппарату, гигантские усилия которого смогут оказаться на высоте лишь к моменту наивысшей опасности, — необходимо прибавить еще и другой маневроспособный аппарат, могущий действовать без малейшего промедления, т. е. неизменно постоянный в своей силе, спаянный и сроднившийся с оружием.

Прикрытия Франции без профессиональной армии быть не может.