Решающая сфера

Теперь мы переходим к вопросу о решающей сфере, вокруг которого развернулась наиболее блестящая дискуссия.

Я поддерживал и поддерживаю ту точку зрения, что в грядущих войнах решающей сферой будет воздушная и что, следовательно, необходимо сообразовать подготовку к войне и ведение войны с принципом: «сопротивляться на земной поверхности, с тем чтобы сосредоточить главные силы в воздухе».

Против этого моего исходного положения мои оппоненты сосредоточили свои силы. Но я знаю, что мой тыл и фланги в безопасности, а на фронте я располагаю большим количеством огнеприпасов. Борьба разгорелась, и исход ее не решен. Однако, я чрезвычайно удовлетворен тем оборотом, который приняла борьба, ибо я заметил, как должны были заметить и читатели, что, несмотря на все усилия в противоположном направлении, все мои оппоненты должны были согласиться, что в будущих войнах воздушная сфера может стать решающей.

С этим согласился ген. Бастико, хотя и укрываясь за должными оговорками, когда он писал:

«...это не исключает того, что аналогично всякому другому оружию (роду войск. — Пер.) оно (воздушно-химическое оружие) может оказаться решающим в определенных, благоприятствующих ему условиях обстановки ».

С этим согласился ген. Боллати, когда писал:

«Таковой (решающей) может оказаться также воздушная сфера, если воздушные силы сумеют наносить удары столь серьезные, что результатом их явится не только паралич неприятельских сухопутных (в соответствующих [365] случаях и морских) сил, но также паралич материальных и моральных сил страны, подвергшейся нападению, в том случае, когда противник не в состоянии ответить тем же».

С этим согласился инж. Атталь, когда писал:

«Я признаю за воздушным оружием свойство решающего фактора, но только в относительном его значении».

С этим согласился кап. 2-го ранга Фиораванцо, когда он писал:

«В заключение можно сказать, что сосредоточение главных сил в воздухе явится решающим событием для достижения целей войны только в том случае, если после завоевания господства в воздухе в распоряжении победителя останутся воздушные силы, способные вызвать разложение неприятельской страны прежде, чем последняя сумеет возобновить свои действия в воздухе, и прежде, чем ее действия на земной поверхности приведут к материальному (физическому. — Пер.) захвату территории того, кто господствует в воздухе».

Как мы видим, и в сухопутном лагере, и в морском, и в гражданском соглашаются с тем, что воздушная сфера может стать решающей.

Я скажу более. Как ген. Боллати, так и кап. Фиораванцо уточнили условия, при которых воздушная сфера может стать решающей. Эти условия можно резюмировать следующим образом: воздушная сфера стала бы решающей, если бы только воздушные силы обладали способностью вызывать разложение неприятельской страны.

Названные выше оппоненты уже сдались. Условие, которое они ставят, чтобы объявить воздушную сферу решающей, то самое, которое всегда ставил я. Между нами нет более никаких расхождений. Сказать, что воздушная сфера стала бы решающей, если бы только воздушные силы обладали способностью вызывать разложение неприятельской страны, означает «petitio principi»{25} и равносильно тому, чтобы сказать: воздушная сфера является решающей, когда она решающая.

Человек скромнее меня удовольствовался бы подобным результатом. Действительно, кто два года и даже один год тому назад мог бы надеяться, что авторитетные писатели, [368] принадлежащие к сухопутной армии и морскому флоту, допустят, что воздушное оружие, зачисленное вплоть до вчерашнего дня в разряд вспомогательных служб, может решить исход грядущей войны?

Но в этом вопросе я отнюдь не являюсь скромным. Достигнутое признание побуждает меня добиваться еще большего.

* * *

Некоторые из моих противников становятся жертвами недоразумения. А именно, они полагают, что я, излагая свою мысль, стремлюсь дать рецепт победы. Иными словами, они считают, что я хочу сказать: «Италия, чтобы победить, должна сопротивляться на земной поверхности и сосредоточить главные силы в воздухе». Но дело обстоит не так..

Конечно, я рассматриваю в основном итальянские условия и интересуюсь возможным случаем войны между Италией и ее вероятными противниками. Конечно, это отражается на моих теориях, и последние поэтому не имеют общего характера, а потому возможно, что, если бы я рассматривал столкновение между Японией и Соединенными штатами, я, может быть, не утверждал бы того, что утверждаю сейчас.

Но я вовсе не имею намерения дать рецепт победы. Это было бы просто нелепо. Я только хочу указать, каким способом, по моему мнению, можно было бы поставить себя в наилучшие условия для встречи возможного будущего военного конфликта, т. е. каким способом можно было бы добиться максимального коэфициента полезного действия от наших военных ресурсов.

Когда я говорю: «воздушная сфера будет решающей», я отнюдь не хочу подразумевать под этим: «для победы необходимо, чтобы мы сделали воздушную сферу решающей»; я просто хочу констатировать фактическое положение вещей.

После этого предисловия я продолжаю.

По мнению ген. Бастико, следующая доктрина остается неизменной, каково бы ни было значение воздушного фактора:

«Исход войны зависит от гармонического использования всех имеющихся родов войск и от суммы достигнутых [367] ими частных результатов; и поскольку для достижения гармонического использования необходимо, чтобы состав целого был гармоничен, секрет победы опять-таки; заключается в правильном соотношении частей».

Секрет победы — именно потому, что он является секретом, — никому неведом. Поэтому он не заключается в правильном соотношении частей. Если бы в силу случайности. Соединенные штаты оказались в войне (и могли бы эту войну вести) с республикой Сан-Марино, весьма вероятно, что последняя не победила бы, даже приняв наиболее правильное соотношение между частями. Если вместо двух слов «секрет победы» подставить следующие: «средство для достижения максимального коэфициента полезного действия своих вооруженных сил», это предложение ген. Бастико окажется содержащим неоспоримую истину, истину неизменную, справедливую во всяком месте и во всякое время, одним словом, вечную истину всеобщего и универсального характера.

Но, как и все истины, носящие столь широкий характер, и эта не дает ничего положительного по отношению к рассматриваемому нами практическому случаю, актуальному и. специфическому.

Поэтому необходимо спуститься с высот вечности и перейти к настоящему, чтобы показать, каково же на сегодняшний день правильное соотношение частей.

В своей статье ген. Бастико спускается с этих высот и пишет, что он усматривает правильное соотношение частей в «сухопутной армии, морском флоте и авиации, каждая из которых в отдельности обладает надлежащей наступательной силой».

Мне не кажется, чтобы это было особенно точным определением. Что должны означать слова: «наступательная сила»? Все виды оружия, рассматриваемые в их абсолютной; ценности, обладают наступательной силой — от револьвера до дредноута, от кинжала до авиационной бомбы.

Я полагаю, что термин «наступательная сила» по отношению к сухопутной армии, морскому флоту и авиации следует понимать как «способность к наступательным действиям с вероятностью успеха», ибо, несомненно, не обладали бы «наступательной силой», тем более «надлежащей», [368] вооруженные силы, которые бросились бы в наступление исключительно для того, чтобы оказаться разбитыми. В этом случае они обладали бы только чрезмерной дозой бессознательности. Поскольку, далее, в той же статье Бастико справедливо утверждает, что необходимо всегда ориентироваться на наиболее опасного и наиболее сильного противника, то «надлежащая» должна пониматься по отношению к наиболее опасному противнику.

Следовательно, Бастико усматривает правильное соотношение в виде сухопутной армии, морского флота и авиации, способных к наступательным действиям с вероятностью успеха против наиболее опасного противника.

Но для наступательных действий с вероятностью успеха необходимо при равенстве прочих условий быть сильнее противника. Таким образом, в конечном счете Бастико усматривает правильное соотношение в виде сухопутной армии, морского флота и авиации, каждый из которых сильнее соответствующих вооруженных сил наиболее опасного противника.

Никто не может отрицать — и я сам менее, чем кто бы то ни было, — что такое соотношение является не только правильным, но гармоничным и исключительно выгодным; однако, для практического осуществления его итальянцам следовало бы быть американцами...

Данное соотношение будет правильным для американцев, но утопическим для нас.

Впрочем, сам ген. Бастико взялся доказать это, и на этот раз с помощью арифметики.

Он говорит, что некая страна А{26} тратит на свою подготовку к войне 8 миллиардов (лир. — Пер.) (из которых 2 на воздушные силы), а некая страна Б{27} тратит на эту же цель всего 5 миллиардов (из которых 0,7 на воздушные силы), и указывает, что, как следствие, страна Б оказывается слабейшей и в сухопутной области, и в областях морской и воздушной. А в этом случае как сможет страна Б дать своим вооруженным силам то правильное соотношение, которое требует надлежащей наступательной силы, т. е. превосходства для каждого из трех видов вооруженной силы?

Таким образом, оказывается, что правильное соотношение, возвещенное ген. Бастико, абсолютно не может служить [369] руководством тому, кто должен организовать наши вооруженные силы.

* * *

Необходимо избрать другой путь для разрешения проблемы того правильного соотношения между частями, которое дает наибольшую величину целого. Я позволю себе указать нижеследующий путь — с просьбой извинить меня за его математический привкус.

Средства, которые страна{28} может предоставить в распоряжение своих вооруженных сил, таковы, каковы они есть, в любом периоде жизни страны. Поэтому они представляют собой — по крайней мере в рассматриваемом периоде — постоянную величину, которую мы можем обозначить буквой П.

За счет этих средств надлежит организовать сухопутную армию С, морской флот M и авиацию А. Мы можем написать уравнение:

П = А + С + М (1)

Значение всего комплекса вооруженных сил З можно рассматривать как произведение трех сомножителей С, M и А, и поэтому мы можем написать:

З = С х M х А (2)

Разрешению подлежит следующая проблема.

Придать С, M и А такие значения, чтобы при удовлетворении уравнению (1) З приобрело максимальную величину.

Очевидно, невозможно подставить ни вместо С, ни вместо М, ни вместо А нуль, ибо в этом случае З оказалось бы равным нулю, т. е. минимальным.

Но из величин больше нуля можно подбирать различные значения для С, M и А так, чтобы попытаться получить наибольшую величину З, и, естественно, эту величину можно будет получить лишь приданием одному из трех множителей, а именно наиболее важному вследствие большего влияния, которое он оказывает на увеличение З, максимальной величины, одновременно не допуская того, чтобы другие множители уменьшились до нуля.

Если допустить, как это делаю я, что воздушный фактор окажется решающим в грядущих войнах, то для достижения [370] наибольшего значения З необходимо дать А наибольшую величину, а С и М — наименьшую.

Эта наименьшая величина — величина достаточная, чтобы сопротивляться. Поэтому я говорю: «сопротивляться на земной поверхности, с тем чтобы сосредоточить главные силы в воздухе».

Это решение основано на предположении, что воздушная сфера является решающей, но, если принять это предположение, решение является математически точным и дает правильное соотношение частей.

Оно не даст его, если предпосылка ошибочна. В последнем случае нужно принять другую предпосылку, так как правильное соотношение частей не может внезапно вырасти, как гриб, а должно явиться следствием суждения. Иначе оно сведется к произвольному соотношению.

* * *

Ген. Боллати говорит, что воздушная сфера может стать решающей, если воздушные силы смогут наносить столь тяжелые удары, что результатом их явится паралич не только неприятельских вооруженных сил, но «также материальных и моральных сил неприятельской страны».

Разве он не верит, что паралича моральных сил неприятеля было бы достаточно?

Какое значение могут иметь вооруженные силы и материальные силы морально парализованной страны?

Кап. Фиораванцо признает воздушную сферу решающей, если только в распоряжении того, кто завоевал господство в воздухе, останутся воздушные силы, способные вызвать разложение неприятельской страны. Это в высшей степени справедливо. Действие может оказаться решающим лишь в том случае, если оно создает условия, которые приводят к решению. Это положение является общим для всех сфер. Пирр ничего не добился на суше. Тот, кто остается только господином морей, не добьется никакого решения на море.

Инж. Атталь в одной из своих первых статей писал:

«Господство в воздушном пространстве над своей собственной страной является непреложной необходимостью под страхом смерти». [371]

Трудно с большей силой объявить воздушную сферу решающей. Именно в воздухе происходит борьба за господство в воздушном пространстве над своей или над чужими странами.

Если потеря господства в воздушном пространстве над своей страной приводит к смерти, то для получающегося в результате трупа все остальное бесполезно.

Наоборот, в своей последней статье Атталь пишет:

«Воздушная сфера может стать решающей в определенный момент».

Является ли это исправлением опечатки?

Он упрекает меня за

«впадение в классическую ошибку, вследствие которой всякий раз, как в военную практику вводится новый элемент, ему охотно приписывают выдающееся и решающее значение и возлагают на него все надежды. История учит тому, что на море каждый новый тип снаряда встречал новый тип брони; на суше проволочное заграждение встретило сначала удлиненный заряд, а затем бомбомет».

Прекрасно. Но я никогда не говорил о химическом или бактериологическом элементах — элементах, к которым относятся цитированные выше слова. Я знаю, что каждый яд находит свое противоядие, а каждый микроб — свою сыворотку.

Я говорил не об элементах, но о новых средствах. А история учит: подводная лодка отняла господство на море у громадных надводных флотов.

Я говорил о воздушно-химическом оружии — оружии, за которым инж. Атталь в той же статье признал революционную силу, опрокидывающую все основные идеи, применявшиеся до настоящего времени в военном искусстве. Если это так, то история, являющаяся историей приложения основных идей, применявшихся до настоящего времени в военном искусстве, ничему не может научить.

Безусловно верно, что «распределение различных сухопутных, морских и воздушных войск по степеням их решающего значения трудно установить»; но это не означает, что не следует пытаться установить его для того, чтобы не быть захваченными врасплох. [372]

Безусловно правильно, что «соотношение применения их будет зависеть от очертаний воюющих стран», и именно поэтому я пытаюсь установить это соотношение для нашей Италии.

Безусловно «можно сказать, вообще говоря, что все три (вида вооруженных сил. — Пер. ) являются необходимыми составными частями железного организма войны»; разве я не сказал, что «необходимо сопротивляться на земной поверхности, с тем чтобы сосредоточить главные силы в воздухе»? Разве это не представляет собой применения трех необходимых составных частей? Разве ошибочно, ввиду того, что составных частей имеется три, попытаться определить функции каждой из них, дабы целое представило собой максимальную ценность?

Лишь ген. Бастико говорит, что если бы воздушная сфера была решающей, то следовало бы бросить туда все имеющиеся ресурсы, я же всячески остерегаюсь этого; я говорю: сосредоточим главные силы в воздушной сфере, используя те средства, которые останутся после обеспечения сопротивления на земной поверхности. Я повинуюсь принципу сосредоточения сил в решающей сфере — принципу, который не исключает сопротивления в остальных сферах, но дополняется им.

* * *

Чтобы опровергнуть меня с помощью фактических данных, инж. Атталь напоминает мне пример франко-марокканской войны 1925/26 гг.:

«В этой войне авиация сделала чрезвычайно много; она решающим образом (больше всех — «in modo preponderante») содействовала одержанию победы, но она не явилась единственным фактором победы. В тесной связи с действовавшими (наземными. — Пер. ) войсками авиация в первой фазе (операции. — Пер.) в наибольшей степени содействовала восстановлению положения, обеспечив спасение изолированных французских постов, осажденных риффами. Во второй фазе она продвигалась вместе с ударными колоннами, прокладывая им путь и обеспечивая их фланги в высшей степени эффективными действиями. В третьей (и последней. — Пер. ) фазе, когда давление на суше было уже настолько сильным, что вызвало у неприятеля колебания, авиация стала решающим фактором и энергичными действиями по тылам привела к подавлению воли к войне и к подчинению отрядов Абд-эль-Крима».

Здесь имеет место недоразумение.

Когда я говорю, что воздушное оружие будет решающим, я не говорю, что воздушное оружие будет единственным фактором победы.

Если бы я придерживался того взгляда, что воздушное оружие является единственным фактором победы, я должен был бы, естественно, требовать упразднения сухопутной армии и морского флота; ибо, если бы победа определялась одним единственным фактором и этим фактором являлся бы самолет, то остальные два фактора оказались бы совершенно бесполезными. Следовательно, я вполне согласен с инж. Атталь. Во франко-марокканской войне авиация не была единственным фактором победы. Я скажу больше: она не будет им даже и в будущих войнах.

Но между «единственным фактором победы» и «решающим фактором победы» имеется) существенная разница. Авиация прекрасно могла быть решающим фактором победы в франко-марокканской войне, хотя и не была ее единственным фактором. Я не изучал этой войны настолько глубоко, чтобы обсуждать этот вопрос, но то обстоятельство, что по утверждению инж. Атталя она решающим образом (больше всех) содействовала одержанию победы, заставляет меня думать, что в этой войне авиация была именно решающим фактором.

Не будем играть словами. Если бы, как я полагаю, в грядущей войне благодаря сопротивлению на земной поверхности воздушная армия решила бы исход войны, не все ли три вида вооруженных сил содействовали бы достижению победы? Не явились ли бы они все три факторами победы? Разве победа не могла бы ускользнуть из наших рук, если бы один из них не выполнил своей задачи? Что можно было бы сказать, кроме следующих слов: воздушная армия решающим образом (больше всех) содействовала достижению победы? И, несмотря на это, разве неправильно было бы сказать, что воздушная армия имела решающее значение? Разве морские флоты Антанты не хвастаются — и совершенно [374] обоснованно — тем, что их содействие победе было решающим вследствие того, что они обеспечили снабжение союзных сухопутных армий и жизнь союзных стран?

* * *

Инж. Атталь замечает, что в европейской войне дела были бы не столь легкими и простыми, как во франко-марокканской войне.

Несомненно. Но не вследствие действий противостоящей авиации или воздушной обороны, а вследствие условий обстановки. И это доказывает сам же инж. Атталь:

«В течение одной минуты 21 июня 1925 г. бомбардировка с воздуха одного марокканского «сука» имела результатом 800 жертв. Марокканский «сук» представляет собой скопление в несколько тысяч душ; европейский город вмещает сотни тысяч душ. Воздушное нападение с применением фугасных, зажигательных и химических бомб даст здесь ужасающие результаты. Вся долина реки По, все наше побережье, все наши острова находятся под непосредственной угрозой воздушного нападения».

Это ясно. Воздушные действия, направленные к тому, чтобы сломить моральное сопротивление какого-либо народа, тем более эффективны, чем гуще и цивилизованнее население. Будучи совершенно — или почти совершенно — недействительными против кочевого племени в пустыне, они становятся в высшей степени эффективными, терроризирующими, ужасными при применении их против высокоцивилизованного народа, скученного в крупных центрах.

Намалевав таким страшным того чорта, которого ген. Бастико не находит столь страшным, инж. Атталь задает себе вопрос:

«Может ли такое нападение на нас иметь решающие результаты?»

И отвечает себе:

«Я с уверенностью утверждаю, что нет».

Но после этого столь категорического нет он ставит три если:

«если мы подготовили со всем необходимым старанием территориальную воздушную оборону; если наша авиация [375] сохранит свою боевую ценность (в смысле воздушного боя. — Пер. );если наши сухопутный и морской фронты будут еще крепкими и прочными».

Безусловно! Если наши воздушные силы будут в состоянии сдержать воздушные нападения неприятеля, неприятельские действия с воздуха не окажутся решающими против нас.

Да, но все мои труды направлены только к следующему: поставить «воздушную оборону Италии» в такие условия, чтобы она могла с наибольшими шансами на успех помешать неприятелю своими возможными воздушными действиями достигнуть решающих результатов против нас.

Естественно, здесь под словами «воздушная оборона Италии» я понимаю не ту «воздушную оборону», о которой говорит инж. Атталь, но, конечно, всю ту совокупность средств, которая образует воздушную боевую мощь страны.

Требуя, чтобы максимальное усилие было сделано в воздухе, я просто добиваюсь того, чтобы мы поставили себя в наилучшие условия для того, чтобы нас не могли в случае войны одолеть в воздухе, так как, если бы наши воздушные силы оказались побежденными, это могло бы, принимая во внимание нашу обстановку, означать для нас поражение, даже если бы наши сухопутный и морской фронты могли остаться прочными и грозными.

Я желал бы, чтобы меня в конце концов захотели понять! Я учитываю в основном наши условия. Когда я утверждаю, что воздушная сфера будет решающей, я говорю преимущественно об Италии. И я говорю, что она будет решающей, потому что, если в этой сфере мы будем разбиты, — а быть разбитым в воздухе значит быть поставленным в условия отсутствия возможности возобновить эффективную борьбу в воздухе, — мы рискуем быть окончательно разбитыми, каково бы ни было положение на земной поверхности.

Может ли кто-нибудь добросовестно и разумно отрицать это при современном состоянии воздушно-химического оружия?

Может ли кто-нибудь добросовестно и разумно уверять, что решение борьбы не может быть достигнуто в воздухе или что решение на земной поверхности будет достигнуто ранее, чем в воздухе?

Может ли кто-нибудь добросовестно и разумно поддерживать мысль, что. будучи разбитыми в воздухе, мы могли [376] бы иметь много шансов добиться решения войны в нашу пользу на земной поверхности?

Я не хотел бы поставить судьбу страны на одну единственную карту, как это делают мои противники, закрывая глаза перед неоспоримой истиной.

Ген. Бастико пишет, что мое увещание: «помните, что самолеты летают и что яды убивают», является просто фразой. Это неточно: оно является изображением ужасающей истины, которая вынуждает принять меры к тому, чтобы эта ужасающая истина никогда не могла проявиться к ущербу для нас.

Ген. Боллати заявляет, что решающей является, вне всякого сомнения, сухопутная сфера, но он вынужден добавить одно «если »:

«если сухопутные силы одной из сторон сумеют вывести из строя неприятельские силы таким способом, что это откроет им путь к тем центрам, потеря которых явится настолько важной для неприятеля, что принудит его просить мира».

О воздушной сфере он пишет, что она может стать решающей, если воздушные силы сумеют осуществить столь серьезные нападения, что результатом их явится не только паралич сил противника, но также и материальный и моральный паралич неприятеля. При сопоставлении этого «является вне всякого сомнения» с этим «может » выявляется признак предвзятости, который еще усиливается тем, что он говорит далее:

«Но воздушная победа гипотетична (всякая победа, пока еще она не одержана, является гипотетичной{29}), так как столкновение главных сил может и не иметь места (разве оно имело место на море в мировую войну?), так как на нее могут повлиять неблагоприятные метеорологические условия. (Снова, в 1929 году, метеорологические условия? Разве они не оказывают влияния на море? Разве нам не пришлось встречать в сотнях донесений об операциях на суше упоминания о метеорологии?). Воздушное оружие изнашивается [377] больше всех. (А сухопутные силы? Разве мы не слышали во время мировой войны рассказов о сотнях истрепанных дивизий, которые создавались заново? Разве недостаточно миллионов мертвецов каждой страны, чтоб дать понятие об износе сухопутных родов войск?). Даже воздушная победа или преобладание в воздухе не препятствуют тому, чтобы воздушные части производили нападения в других пунктах, параллельно каждому нашему воздушному нападению (а разве победы на суше препятствовали другим победам противной стороны на суше?). Даже небольшое количество самолетов — и тем меньшее, чем большей будет разрушительная мощь самолета в связи с прогрессом техники и производства, — может наносить нам другие удары и, может быть, более серьезные. (Любопытно! Немногие неприятельские самолеты могли бы наносить нам удары, может быть более сильные, даже если бы мы имели преобладание в воздухе! Но какого же сорта воздушное вооружение мы должны были бы иметь?) Эффект воздушного нападения может быть нейтрализован средствами активной и пассивной обороны — методами, которые все более составляют предмет серьезного изучения (а разве против сухопутных родов войск не существует активных и пассивных средств обороны и методов, ныне уже окончательно изученных?). Наконец, всегда следует принимать в расчет моральную область, которая является поистине решающей и в которой могут встретиться неожиданные сопротивления (ну да, в конце выступает вперед моральная область, и о ней нечего более сказать, особенно если основываются на неожиданных сопоставлениях, о которых, несомненно, нельзя дискутировать).

«Как вывод, — пишет ген. Боллати, — воздушная сфера также может быть решающей, но действия, которые производятся в ней и из нее, хотя облегчаются и приобретают эффективность благодаря в высшей степени важным специфическим условиям, все же встречают серьезные трудности и должны преодолевать серьезные препятствия!» (Как будто опыт мировой войны доказал, что действия на суше не встречают серьезных трудностей и не должны преодолевать серьезных препятствий!). [378]

Инж. Атталь находит авторитетное подкрепление своему мнению — конечно, против моего — в одном из трудов марш. Бадольо, из которого он цитирует несколько отрывков.

Вот заключительный:

«Как раз воздушное оружие будет содействовать достижению того, к чему потенциально с лихорадочной активностью стремятся все государства, а именно такой формы войны, которая может привести к решению в наиболее короткий срок».

Он не мог найти ничего лучшего, чтобы придать авторитет и подкрепление моему, а не своему мнению.

В этой фразе имеется совершенно ясное утверждение: «Именно воздушное оружие будет тем средством, которое даст войне скорое решение».

А что иное утверждаю я в течение ряда лет?

Если какой-либо род войск способен дать скорое решение по сравнению с остальными, это означает, что он способен дать решение раньше остальных.

Но если он дает его раньше остальных, это значит, что он решает раньше, чем другие смогут привести к решению.

Следовательно, воздушное оружие будет решающим.

Уж если кто-нибудь возражает против содержания труда, цитируемого инж. Атталь, это не я, а мои противники, (которые всеми силами стремятся поддержать противоположное и не хотят согласиться, что воздушное оружие вызывает революцию в формах войны.

Еретиком являюсь не я.

Каков синтез мыслей моих оппонентов? «In medio vir-tus»{30}, — говорит ген. Бастико, к которому присоединяется ген. Боллати. Каждому понемножку — никого не обижает и удовлетворяет всех.

Инж. Атталь хотя и утверждает, что он является врагом «золотой середины» и хотя признает, что не «in medio», a «in excelsis virtus»{31}, однако, практически, реалистически присоединяется к двум предыдущим авторам. [379]

«Высшее» может быть лишь единым, но ни в коем случае не множественным. «Сделать мощными все вооруженные силы страны, как будто каждая из них является решающей», это — бессмыслица. Это означает уравнивать, делать однообразными, придерживаться середины, удовлетворяться общей для всех посредственностью; это никогда не может означать превосходства. Этим великолепно осуществляется золотая середина{32}, желанная для Бастико и Боллати; ничего более и ничего иного. Это — концепция, которая избегает и не интересуется установлением какой-либо шкалы ценностей; она вытекает из предпосылки, что все сферы могут быть решающими, — предпосылки, которая останавливается на возможности e даже не доходит до какой-либо вероятности. «In medio» дает проблеме «правильного соотношения частей» (выражение, характерное для проблемы, а не для решения) общее решение, которое не учитывает относительной ценности частей, — решение, которое может быть результатом глубокой мудрости, но может также быть плодом простой нерешительности. Какую из трех сфер выбрать? Ну, выберем их все три. Это — рецепт, который может годиться во всех случаях, как некоторые элексиры, но который может также не годиться ни в одном случае, причем в основном надеются на божественное провидение. Он представляет собой развертывание сил абсолютно линейное (равномерное), которое, как всякому известно, является наиболее подходящим, чтобы дать себя разбить повсюду. Более чем что-либо, в этом проявляется организация неуверенности.

«In excelsis virtus!» Именно так! Таков поистине мой лозунг. Сосредоточим главные силы в воздушном пространстве, потому что в воздушном пространстве достигается решение, говорю я. Я хотел бы, чтобы против этого моего утверждения раздались восклицания: «Ошибаетесь! Решение достигается в другом месте, не в воздушном пространстве! В другом месте необходимо сосредоточить главные силы! Необходимо сосредоточить главные силы на суше! Необходимо сосредоточить главные силы на море!» Ничего подобного. Я слышал исключительно ответ: «Необходимо растечься повсюду!»

Это никак не может убедить меня! [380]

В то время, как инж. Атталь пытается заткнуть мне рот посредством своего личного истолкования труда высокоавторитетного лица, ген. Бастико пытается напрямик доказать, что мои идеи приходят в столкновение с некоторыми основными положениями (опорами) {33} общего характера, хорошо известными всем, кто не является невеждой в военных делах.

Биться головой об «опоры» — неблагоразумное занятие: так можно разбить голову! Биться головой об основные (опорные) положения, хорошо известные всякому, кто не является невеждой в военных вопросах, это можно делать только в силу невежества.

Но прочно ли держатся на ногах «хорошо известные основные положения», воздвигаемые ген. Бастико против меня? Займемся рассмотрением их не ради бесплодного любопытства, но для того, чтобы убедиться, как иногда люди, наименее невежественные в военных делах, позволяют себя увлечь предвзятости.

Основное положение № 1:

«Всякая доктрина, хотя и должна сообразоваться со специфическими условиями страны, к которой она относится, должна обязательно принимать в расчет фактическую обстановку времени, когда она должна будет применяться, равно как способ ведения войны наиболее вероятным противником, а в случае наличия нескольких противников — наиболее опасным из них».

Эта «опора»{34} неустойчива, что вытекает из подчеркнутых мною слов.

Военная доктрина должна просто соответствовать военной действительности, которая вытекает из фактической обстановки данного периода или из специфических условий страны, к которым она относится, и моя доктрина именно на этом и основана. Но она отнюдь не должна создаваться на основе доктрины («non si deve plasmare su quella») наиболее вероятного или наиболее опасного противника; если бы дело обстояло так, то наиболее вероятный и наиболее опасный противник диктовал бы военную доктрину, причем каждый должен был бы отречься от собственного ума, [381] чтобы превратиться в вульгарного плагиатора. Больше того: так как каждая страна имеет какого-нибудь наиболее вероятного и наиболее опасного противника, ни одна страна не могла, бы создать своей военной доктрины, ожидая возможности вылепить ее по образцу («plasmarla su quella») доктрины противника.

Если воздушная сфера превратилась в действительности под влиянием фактической обстановки в решающую сферу, мы должны считать ее именно такой и принимать вытекающие отсюда меры, даже если наиболее вероятный и наиболее опасный противник не сумел разглядеть новой действительности. Если вспыхнет конфликт, то за пределами действительности окажется наш противник, а не мы. Если наш противник ошибается, тем хуже для него. Но это не должно побудить нас самих делать ошибки.

Исторический пример, приведенный по этому поводу ген. Бастико, не подходит. Французская доктрина, нашедшая свое крайнее выражение в парадоксе Гранмезона: «в наступлении неблагоразумие является наилучшим обеспечением», привела Францию на край гибели исключительно потому, что она была далека от действительности, противна здравому смыслу и основана на некоем наступательном мистицизме, проистекшем из любопытного поветрия безумия, которое в тот период свирепствовало во французском генеральном штабе, отразившись, к сожалению, и на других. Все то, что идет против действительности и здравого смысла, очутившись лицом к лицу с действительностью и здравым смыслом, разбивается, как разбилась мистическая теория французов.

Этот исторический пример если что-нибудь и доказывает, то лишь обратное тому, что хочет доказать Бастико; последний сам это подтверждает, говоря, что французская теория оказалась несостоятельной перед лицом германской доктрины, проникнутой сознанием превосходства огня и методичности атак. Стало быть, германцы превосходно поступили, не создав своей доктрины на основе метода ведения войны своего наиболее вероятного и наиболее опасного противника.

Таким образом, первая «опора»{35} шатается, как гнилой зуб. [382]

Основное положение №2:

«При подготовке вооруженных сил необходимо учитывать не только географические и топографические условия вероятных театров войны, но также организацию и состав неприятельских сил. Другими словами, нельзя рассматривать подготовку вооруженных сил, как замкнутую в себе проблему, разрешение которой зависит исключительно от нашего соизволения, но необходимо поставить ее в связь с размерами и характером сил, которые наш противник — или наши противники — смогут нам противопоставить».

Эта «опора» шатается еще больше, чем предыдущая.

Безусловно, подготовка вооруженных сил не может быть основана на чьем бы то ни было своенравном соизволении. Она должна быть основана на идее, заключающейся в том, чтобы дать совокупности вооруженных сил страны максимально достижимую мощь. Больше в этом отношении ничего нельзя сделать, каков бы ни был противник — единственный или множественный. Во всем этом противник совершенно не при чем. Поставить подготовку своих вооруженных сил в зависимость от того, что делает вероятный противник, означает не только отказаться от всякой инициативы, но и играть его игру, так как если противник ошибается, будем ошибаться и мы. Следует всегда готовиться к худшему; тем лучше, если это худшее не осуществится на практике.

Когда я говорю: будем применять наступательно все наши воздушные силы, я думаю, что худшее, что могло бы случиться, это — если бы противник в свою очередь также стал применять все свои воздушные силы наступательно. Если я узнаю, что противник будет применять их оборонительно, я смогу лишь радоваться, поскольку наше положение станет благодаря этому более выгодным. И уж, конечно, я не буду подражать его оборонительной организации.

Еще хуже — утверждать, что подготовка своих вооруженных сил должна быть поставлена в связь с размерами неприятельских сил; каждая страна может ставить эту подготовку в связь лишь с размерами своих ресурсов.

С помощью приведенных двух основных положений Бастико хотел бы доказать, что я заблуждаюсь, так как [383] моя теория ведет к приданию нашим вооруженным силам устройства, отличающегося от устройства вооруженных сил других государств, короче — я не следую за модой. Но я стою за итальянскую моду и помню, что, когда я был вынужден изучать историю, я говорил себе, что нужно опережать противника, а не следовать за ним, потому что, как кажется, победа всегда улыбалась тому, кто умел обновить традиционные формы борьбы, а не тому, кто безнадежно привязывался к этим формам.

Основное положение № 3:

«Что касается операций на суше, верно, что оборонительный образ действий позволяет использовать меньшие силы, чем у наступающего, но всегда в незначительных соотношениях и всегда при условии, что были возможность и время для надлежащей организации местности. Первое ограничение вытекает из того обстоятельства, что, в то время как атакующий может по своему желанию выбирать время (также и место. — Пер.) и способ атаки, обороняющийся вынужден оказывать неприятелю эффективное сопротивление на всем протяжении фронта; что касается второго, необходимо, напротив, вспомнить, что организация границ (оборонительная организация в пограничных зонах. — Пер.) в мирное время по многим и общеизвестным причинам должна в настоящий момент ограничиваться лишь наброском того, чем она должна будет стать... настолько, что она потребует сравнительно большого времени для своего окончания и приведения в такое состояние, в котором она сможет служить действительной опорой подвижной обороне, особенно если последняя ограничена».

Этим основным положением ген. Бастико стремится доказать, что ограничение задачи наземных вооруженных сил задачей «сопротивляться» может позволить сэкономить очень немного и что поэтому указанное ограничение, предложенное мной, бесполезно.

Беда в том, что эта главная «опора»{36}, которая могла еще искусственно держаться, чтоб представлять собой основу для разработки тем в военных академиях времени до мировой войны, расшаталась под влиянием всего кровавого опыта последней.

Этот опыт доказал даже слепцам, что для нарушения равновесия между наступающим и обороняющимся требовалось громаднейшее, а не незначительное неравенство сил и средств. В течение долгих лет он доказывал день за днем, что несколько отважных людей, снабженных небольшим количеством патронов и имевших время протянуть перед собой несколько рядов колючей проволоки, обладают способностью пригвождать к месту на целые месяцы и даже на годы внушительные неприятельские силы.

Он доказал, что незначительные неровности местности стоили рек крови и целых рудников железа, причем их приходилось завоевывать пядь за пядью.

А ныне вдруг хотят представить Альпы, как простой переезд вровень с окружающей местностью, который невозможно охранять!

Однако, сами «Общие правила»{37} допускают, что в определенных условиях, которые, весьма вероятно, будут иметь место, произошла бы немедленная стабилизация фронтов, т. е. явление, имевшее место в мировую войну.

Третье основное положение ген. Бастико отжило свой век. Оно износилось, и его следует отправить на чердак.

Основное положение № 4:

«Что же касается морских операций, то оборонительный образ действий — в отличие от того, что можно думать, — требует применения средств, а равно и (затраты сил, превосходящих те, которые требуются для наступления. На море флот, придерживающийся оборонительного образа действий, должен также защищать свободу своих морских сообщений от угрозы неприятеля, хотя бы потенциальной, а поскольку угрозы возможны со всех сторон, обороняющийся должен противостоять им путем непрерывного присутствия значительных сил частью в действии, частью потенциальных... По существу оборонительный образ действий в морской войне не приводит ни к какой экономии, но, напротив, к большим затратам».

С помощью этого основного положения ген. Бастико стремится доказать, что предлагаемое мной ограничение задачи [385] морских сил бесполезно и даже, наоборот, вредно, поскольку оно обошлось бы дороже.

Но это вовсе не основное положение. Это — просто мнение ген. Бастико, мнение, заслуживающее всяческого уважения, но любопытное.

В самом деле, он утверждает, что на море для принятия оборонительного образа действий необходимо быть сильнейшим; это равносильно тому, чтобы сказать, что слабейший на море должен принять наступательный образ действий.

Я, утверждающий именно то, что в воздухе оборона обходится дороже наступления, делаю логический вывод: никакой воздушной обороны, всегда наступление — и тем более интенсивное, чем мы слабее.

Но на море, мне кажется, совсем другое дело. По крайней мере история, к которой так часто взывает ген. Бастико, доказывает, что всегда слабейшие морские силы прибегали к оборонительному образу действий.

Всегда ли они заблуждались?

Ген. Бастико пишет:

«Флот, придерживающийся оборонительного образа действий, должен все же защищать свободу своих морских сообщений».

Должен? Это вопрос не долга, а возможности. Должен, если может. Германский флот немедленно же отказался от этого — и безусловно не вследствие каприза, неспособности или отсутствия сознания своего долга. Он отказался от этого потому, что не мог поступить иначе, так как, если бы слабейшие морские силы поставили себе задачей защищать свободу своих морских сообщений, жизнь их была бы очень кратковременна, если бы только они не имели дела с отъявленными глупцами.

Слабейший морской флот принужден выбирать между почти полной уверенностью в том, что его потопят в несколько минут, и «укрытием в норе» для сохранения своей мощи, чтобы не потерять случая, если бы таковой (представился, воспользоваться ошибкой противника. Первое решение может быть смелым и красивым, но оно приводит к самоубийству и отнюдь не обеспечивает собственных морских сообщений, наоборот... Таков образ действий, к которому [386] вынуждены прибегать менее сильные морские флоты. Вынуждены, ибо они менее сильны. Это отнюдь не образ действий, который избирают для того, чтобы экономить силы и энергию.

Это настолько верно, что я уточнил свою мысль, сказав: следует поставить себе целью воспрепятствовать кому бы то ни было плавать в Средиземном море без нашего согласия.

Это требует сил меньших и иного качества, чем оборонительный образ действий, о котором говорит ген. Бастико. Действительно, кап. 2-го ранга Фиораванцо пишет:

«Фактически для нападения на чужие сообщения нужны меньшие средства, чем для охраны своих. Во всех войнах немногочисленные корсары всегда вынуждали мобилизовать множество судов для охоты за ними, а незначительное число подводных лодок (менее 50 одновременно находящихся в море) подвергло тяжкому испытанию все морские организации мира и привлекло к себе внимание тысяч морских судов».

Этого достаточно для доказательства того, что, если 4-е основное положение является основным положением для морской войны, — а это сможет критически разобрать кто-нибудь компетентнее меня, — оно не имеет никакого отношения к поддерживаемым мной взглядам.

Поэтому и его мы можем отставить в сторону.

Основное положение №5:

«Всякие военные приготовления должны быть сообразованы с экономической мощью страны... Утверждение, что военное напряжение страны не должно быть ограничено ее общим бюджетом, но что, напротив, последний должен приспособляться к потребностям военной подготовки, способной вполне обеспечить безопасность страны, представляет собой просто выражение пожелания, благородного и в высшей степени оправдываемого, но в 99 случаях из 100 недостижимого; а что дело обстоит так, доказывается фактом, что на сегодняшний день имеется лишь единственная страна, могущая позволить себе эту роскошь: Соединенные штаты. Остальные должны удовлетворяться значительно меньшим». [387]

Наконец-то одно — действительно прочное основное положение!

Но именно потому, что оно прочно стоит, я никогда не бился о него головой.

Здесь ген. Бастико, должно быть, спутал меня с инж. Атталь.

Это инж. Атталь поддерживает необходимость приспособлять бюджет к организации обороны, а не наоборот, до такой степени, что он протестовал против того, что я слишком озабочен экономическими возможностями. А между тем я лишь сказал: воздушные силы должны обладать наибольшей мощью, совместимой с ресурсами страны.

Я решительно убеждаюсь в том, что по поводу этого основного положения ген. Бастико спутал меня с инж. Атталь. Именно последний претендует, что можно гарантировать безопасное течение жизни страны в любой момент и против любого врага. Я являюсь неизмеримо более скромным, ибо я просто требую, чтобы мы поставили себя в условия, позволяющие встретить возможный военный конфликт с наименьшими затруднениями.

Поэтому ген. Бастико совершенно бесполезно теряет время, доказывая мне материальную невозможность для Италии быстро разгромить враждебные воздушные силы одного из наших вероятных противников путем доведения силы нашей воздушной армии до величины, в полтора, два, «n» раз большей силы вероятного противника. Я не хочу громить никого, я хочу, чтобы мы поставили себя) в такие условия, которые не позволили бы в случае войны разбить нас с чрезмерной легкостью.

Об это основное положение, с которым я вполне согласен, я посоветовал бы ген. Бастико не биться головой, как он делает, когда устанавливает свое правильное соотношение частей: «сухопутная армия, морской флот и авиация, каждая из которых обладает надлежащей наступательной мощью», — соотношение, подходящее для американцев, но утопичное для нас, как я уже доказал это.

Это факт, что в чужом глазу часто видят соломинку, которой в действительности нет, в то же время не замечая бревна в своем собственном. [388]

Основное положение № 6:

«При подготовке к войне необходимо всегда рассчитывать на положение, наиболее невыгодное для нас; помощи, вытекающей из возможных союзов, следует поэтому придавать минимальное значение; и, наоборот, следует придавать максимальное значение той помощи, которая может быть оказана основному вероятному противнику со стороны других возможных врагов».

И это положение прочно стоит на ногах, — с ним я также всегда был согласен.

Я думаю не только о силе вероятных противников, но и о самом дурном характере их. Поэтому я и страшусь неприятельских воздушных нападений на нашу страну. Ставя себя на место наших вероятных противников, я предаюсь следующим простым размышлениям:

«Вот перед нами этот прекрасный сад Европы, увенчанный снежною короною Альп и опоясанный лазурью морей. Как напасть на него через его широкий горный вал? Здесь каждый камень, оживленный героической кровью его сынов, превратится в крепость, о которую я обломаю себе рога, даже если бы я покрыл их чистейшей сталью. Напасть на него через его море? Но здесь каждая волна будет скрывать засаду, а каждый участок берега, каждый остров, каждая скала — ловушку; при этом каждая засада и каждая ловушка будут одушевлены отважным сердцем, воспитанным в школе тех, кто уже знаком со школой Давида. В одной только сфере я буду иметь преимущество, и не потому, конечно, что в этой сфере я мог бы встретить менее отважные души и менее твердые сердца, но потому, что весь этот большой и чудесный сад представляет собой удобную цель для моих ударов, в то время как нанести мне удары весьма затруднительно. В эту-то сферу я и должен бросить свои лучшие силы для самой неистовой, самой свирепой, самой ужасающей атаки всех жизненных центров, которые остаются доступными для меня в этом великолепном саду в результате условий обстановки, не могущих изменяться».

Именно опасаясь того, чтобы вероятный противник не рассуждал так, как рассуждал бы я на его месте, я и восклицаю: сосредоточим главные силы в воздухе! [389]

И об это положение, с которым я полностью согласен, я посоветовал бы ген. Бастико не биться головой, как он делает, устанавливая, что сила заключается «in medio».

Как могли констатировать читатели, не совсем невежественные в военных делах, мне не может стать, ни тепло, ни холодно от более или менее «основных положений (главных опор)», воздвигнутых ген. Бастико против моей доктрины, как мне не может стать ни тепло, ни холодно и от менее важных аргументов, выдвигаемых против нее.

Бастико, естественно, находит логичным, что наши «Общие правила» возлагают на воздушную армию задачу наносить удары вплоть до самого сердца неприятельской страны; но, конечно, он находит, что, поскольку чорт не так уже страшен, удар, нанесенный неприятельскому (или нашему) сердцу, может, самое большее, вызвать лишь некоторое сердцебиение.

Он говорит о моем желании основать новую военную доктрину на том принципе, что «решающей сферой является воздушная», забывая, что если это может представлять собой что-нибудь, то лишь констатирование фактического положения вещей, но ни в коем случае не отвлеченный принцип, и упуская из виду, что военная доктрина никогда не может основываться на принципах, а только на действительности.

Он говорит, что, проводя в жизнь мою военную доктрину, мы придали бы ведению войны форму и сущность, совершенно отличные от формы и сущности его при других доктринах, забывая, что достоинство доктрины создается не ее сходством с другими доктринами, а ее соответствием действительности, и что если бы никто не стал менять доктрину, чтобы не нарушить сходства, то военная доктрина оказалась бы статичной и равнодушной, как утес среди морских валов, по отношению к движению, оживляющему мир.

Он говорит, что никто не отважился бы провести мою доктрину в жизнь, не будучи уверен в исходе войны; но он забывает доказать, что в исходе войны можно было бы быть уверенным, и не проводя в жизнь эту доктрину. [390]

Он говорит, что, даже не прибегая к истории минувших столетий, можно утверждать, что до настоящего времени борьба всегда велась сухопутными армиями и морскими флотами аналогичного (у всех воюющих стран. — Пер.) состава. Я этому верю. Я верю в еще большее. Я верю, что и будущие войны будут вестись сухопутными армиями, морскими флотами и воздушными силами аналогичного (у разных стран) состава. Сегодня мы проходим через революционный период. Завтра все придет в норму.

Он говорит, что, следуя законам логики, «по моему (Дуэ. — Пер. ) суждению, было бы достаточно двух недель, чтобы вызвать то материальное и моральное расстройство, которое вынудило бы страну сказать: «довольно!»; но он забывает, что я никогда не говорил и не писал ничего такого, что могло бы вызвать предположение о наличии у меня способности к подобным безрассудным суждениям. Я просто говорил, что страна при господстве или преобладании противника в воздухе может быть подвержена такой моральной пытке, которая может принудить ее вскричать: «довольно!» ранее, чем война сможет быть решена на земной поверхности. Он говорит:

«Но если бы для этого оказалось недостаточно двух недель, а напротив, потребовалось бы два месяца, тогда мне не понадобилось бы тратить слова, чтобы доказать, что ничто не могло бы быть изменено в организации сухопутной армии и что последняя, вместо того чтобы ограничиться стоянием на страже границы, могла бы по крайней мере попытаться выдвинуться по ту сторону дверей своей страны, — если не по иной причине, то хотя бы потому, что двери дома легче защищать, заняв позицию впереди них, а не оставаясь в их тылу».

И я также держусь мнения, что было бы бесполезно тратить слова, чтобы доказать это; никто в настоящее время не может думать, что война на суше могла бы быть решена в два месяца, в то время как все могут оказаться единодушными в признании того, что мало значения имеет место, где находиться: перед или за дверью своего дома, когда неприятель поджигает его крышу, заставляет рушиться его стены и отравляет в нем членов семьи обороняющегося. [391]

Он говорит, что не понимает причины, почему «после достижения единства сухопутно-морского-воздушного фронта намерение «a priori» атаковать повсюду с риском быть повсюду разбитыми противоречило бы любому элементарному принципу войны», и утверждает, что его учителя учили его тому, что война действительно должна вестись при единстве руководства («con unicitа di indirizzo»), но не тому, что ошибкой было бы сражаться наступательно одновременно на суше и на море (авиации в то время не существовало).

Учителя ген. Бастико безусловно научили бы его плохому, если бы они безоговорочно говорили, что действовать повсюду наступательно не является ошибкой. Плохому — потому, что наступление не является самоцелью. На войне не ведут наступления ради наступления, не думая ни о чем ином; если это не так, то впадают в парадоксальную теорию Гранмезона, заклейменную самим же Бастико. Наступление ведут, как ведут и оборону, чтобы попытаться достичь победы; наступление ведут, когда оно выгодно, оборону — когда выгодна оборона. Первоначальное французское наступление привело Францию на край гибели; было бы нелепо вести наступление, чтобы притти к этому неприятному исходу.

Поэтому наступление ведут, когда могут, а оборонительный образ действий принимают, когда не могут вести наступления. Когда возможно, предпочитают, естественно, наступление, которое дает большую эффективность. Но для того чтобы наступление привело к успеху на суше и на море, необходимо «ceteris paribus» (при прочих равных условиях) быть сильнее. Поэтому весьма вероятно, что учителя ген. Бастико считали возможным принятие наступательного образа действий одновременно на суше и на море, тогда, когда мы сильнее в обеих сферах. А против этого ничего нельзя возразить. Германцы в начале войны действовали наступательно на суше и оборонительно на море. Если бы они действовали наступательно повсюду, они совершили бы серьезнейшую ошибку.

Не было ошибочным учить, что наступательные действия на суше и на море не стоят в противоречии с высшим принципом войны, когда и на суше и на море чувствуют себя сильнее противника. Но было бы ошибкой учить тому, [392] что подготовка к войне должна основываться на действиях повсюду наступательных; это потребовало бы такой подготовки, в результате которой мы оказались бы повсюду сильнее противника. А это не всегда возможно.

Еще когда воздушного оружия не существовало, говорилось об «единстве руководства, предписывавшем использование сухопутных и морских сил с единой целью достижения победы. Если какая-либо страна вследствие ее положения могла бы быть разбита на суше с большей легкостью, чем на море, единство руководства предписывало дать сухопутным силам большее развитее, нежели морским; оно предписывало сосредоточить главные силы на суше даже ценой принуждения в некоторых случаях собственного морского флота к принятию оборонительного образа действий. И наоборот: Англия всегда сосредоточивала главные силы на море, и она совершила бы ужаснейшую ошибку, если бы поступала противоположным образом. К сожалению, однако, в прошлом единство руководства было как арабский феникс. Что оно существует, об этом говорил каждый, но в чем оно заключается, этого никто не знал.

С появлением воздушного оружия вооруженные силы были окончательно связаны в единое целое именно потому, что воздушное оружие может действовать с воздуха как против суши, так и против моря. Единство руководства — выражение неясное и двусмысленное — было заменено единством действия («unita d'azione»). Все три вида вооруженных сил — особенно у итальянцев, создавших также орган, необходимый для данной функции, — должны стремиться, соблюдая единство действий, к единой цели — победить.

Пытаться победить повсюду было бы идеалом. Но это — идеал, недостижимый в 99 случаях из 100, так как необходимо было бы иметь возможность быть сильнее повсюду. Попытаться победить только в одной сфере — предприятие более доступное, и, поскольку достаточно победить в решающей сфере, нужно попытаться поставить себя e условия возможности победить в этой сфере.

Естественно, нельзя сделать ничего иного, как пытаться добиться для себя наибольших шансов на победу. Этого достигают, сосредоточивая главные силы в решающей сфере, [393] какова бы она ни была. Поэтому намереваться «a priori» атаковать повсюду — значит противоречить элементарнейшему принципу войны.

Это справедливо, независимо от того обстоятельства, является ли воздушная сфера решающей или нет.

Ко всему этому не имеет никакого отношения «новое слово, которое утверждает, но не доказывает, что только в воздухе можно победить в борьбе, в то время как на суше и на море нужно удовольствоваться сопротивлением», как говорит ген. Бастико.

Последний — как бы для того, чтобы бросить мне парфянскую стрелу, — заканчивает восклицанием: «Но сколько же у этого «нового слова» последователей?»

В самом деле немного. Но что отсюда следует?.. Большинство трудно раскачать, но затем оно превращается в лавину.

Последователи «нового слова» немногочисленны. Не нужно удивляться этому. Число их возрастет и умножится.

Завтра, может быть, они превратятся в лавину...

Ген. Бастико подытоживает свои мысли следующим образом:

«...Необходимо согласиться итти навстречу неизвестности нового испытания».

В качестве комментария к этому синтезу он добавляет: «Это ужасно, но это просто».

Поистине, проще этого ничего быть не может: что может быть проще нуля? Перед лицом грозно надвигающейся новой действительности — оставить вещи так, как они есть, в спокойном ожидании нового испытания, которое скажет нам, что мы должны были бы сделать! Ибо ничего иного не сможет сказать нам новое испытание...

Действительно ужасно, что можно думать таким образом!

Согласиться итти навстречу неизвестности нового испытания?

О! Поистине его уроки смогут быть чрезвычайно полезными для нас, если оно, по случайности, будет произведено на нашей шкуре. [394]

Согласиться на неизвестность? На какую неизвестность? Разве нет у нас глаз, чтобы видеть, и мозга, чтобы рассуждать? Разве мы не имеем в своем распоряжении самолетов и наступательных химических средств? Разве мы не можем практически оценить их возможности? Разве мы не можем опытным путем отдать себе отчет в результатах, которых они могут достичь? Разве невозможно попытаться осветить, хотя бы частично, этот ныне широко известный секрет полишинеля? Должны ли мы в самом деле неизбежно держать свою голову под крылом? Действительно ли нам не остается ничего иного, как терпеливо и безропотно ждать, пока разразится буря, чтобы отдать себе отчет в том, что наш дождевой зонтик не сможет сопротивляться ей?

Согласиться итти навстречу неизвестности нового испытания равносильно тому (да простят мне это сравнение!), чтобы пребывать, как древние китайские бонзы, в любовании собственным пупом в такую эпоху, когда даже китайские бонзы не тратят времени на то, чтобы любоваться им.

Против этой покорности, против этой пассивности я восстаю. Недостаточно превозносить агрессивный дух только на словах, необходимо, чтобы этим духом были проникнуты душа, сердце и ум. Нужно, чтобы его влияние сказывалось также и на подготовляемом будущем: не следует ограничиваться ожиданием последнего в неподвижности — в надежде, несколько тщетной, оказаться в состоянии сопротивляться ему.

Мои оппоненты, хотя и оказались вынуждены допустить, с большим или меньшим запозданием и против воли, что воздушная армия может оказаться решающей в возможной будущей войне, заканчивают выводом: «Но поскольку не доказано, что она должна быть решающей, оставим вещи, как они есть».

Такое рассуждение является глубоко ошибочным. Достаточно допустить возможность того, что воздушная сфера станет решающей, чтобы (необходимо было сосредоточить главные силы в воздухе.

На земной поверхности решение легко можно оттянуть и выиграть время, задерживая неприятеля. В мировую войну, пока неприятеля сдерживали, оказалось возможным создать огромные сухопутные армии — те армии, которые позднее и [395] решили исход войны. На море небольшие силы держали под ударом самые могущественные флоты мира.

Никто в настоящее время не думает, что на земной поверхности исход войны может быть быстро решен силами, готовыми к началу военных действий: все страны предусматривают и подготовляют мобилизацию своей промышленности с целью превращения во время войны ресурсов страны в военные средства.

Инж. Атталь пишет:

«Когда будет объявлена война, все средства будут обращены исключительно на войну. Все необходимые расходы будут произведены».

Безусловно. Но этого недостаточно. Требуется время для превращения ресурсов страны в военные средства и денег — в оружие. Под яростными ударами с воздуха эта задача становится весьма трудной. Нужны известное спокойствие и относительная безопасность; необходимо прежде всего, чтобы неприятель не мог разбить нас в воздухе.

На земной поверхности можно выиграть время, оттягивая решение до того момента, когда окажется выгодным решительно добиваться его, но ничего подобного нельзя сделать в воздухе, где ни за что нельзя зацепиться. Воздушные силы набросятся друг на друга, может быть, еще до официального открытия военных действий. С обеих сторон будут понимать громадную выгодность самых интенсивных и яростных действий в течение критического — в материальном и моральном отношениях — периода мобилизации. Воздушная борьба будет решена силами, подготовленными и готовыми немедленно вступить в бой. Сильнейший из противников никогда не будет настолько вежлив, чтобы ожидать, пока слабейший нарастит себе мускулы и нервы, а слабейший никак не сможет принудить его К подобному ожиданию.

Возможно, допускают мои противники, что подобные воздушные действия окажутся решающими. Это означает: может случиться, но может и не случиться, что исход войны определится в воздухе. В первом случае сосредоточение главных сил в воздухе соответствовало бы действительности; во втором случае оно не соответствовало бы ей, но ничему не вредило бы. Отсутствие сосредоточения главных сил в воздухе во втором случае соответствовало бы действительности, [396] в первом же оказало бы серьезнейшее влияние на исход войны, особенно если принять во внимание условия итальянской обстановки.

«Среднее» (промежуточное) решение, желательное для ген. Бастико и других, подвергло бы страну величайшей опасности, если бы оправдалась та возможность, которую они сами должны признать. Мое же решение — назовем его даже крайним — не представило бы никакой опасности и в том случае, если бы в действительности воздушная сфера не оказалась решающей.

Согласие на неизвестность — поскольку подобная возможность допускается — можно поэтому с данного момента рассматривать как опасное.

Но это еще не все. Я сам в «Господстве в воздухе» утверждал, что господство в воздухе приведет к решающему исходу войны, если тот, кто господствует в воздухе, сможет посредством ударов с воздуха довести неприятельскую страну до морального разложения; если же удары с воздуха не смогут привести к этому результату, то решение по необходимости определится на земной поверхности. Но и в этом случае господство в воздухе, хотя и не будет иметь решающего значения, сможет оказать чрезвычайно существенное влияние на исход войны: тот, кто господствует в воздухе, полностью обеспечит свою страну и свои наземные вооруженные силы от воздушных нападений сколько-нибудь существенного значения, тот же, над кем будут господствовать в воздухе, будет подвержен, не имея возможности эффективно реагировать на них, неприятельским воздушным нападениям, которые будут нарушать свободное течение деятельности его страны и свободу действий, его наземных вооруженных сил.

Следовательно, сосредоточение главных сил в воздухе может оказаться выгодным даже и в том случае, когда решение, определяющее исход войны, не будет достигнуто в воздушной сфере.

Я принужден вернуться к вопросу, который я задавал еще с 1921 г.: что практически полезного могли бы сделать мощная итальянская сухопутная армия, развернутая на Альпах, и закаленный морской флот, господствующий в итальянских морях, чтобы воспрепятствовать одному из вероятных [397] противников Италии при завоевании последним господства в воздухе («padronanza aerea) устремиться со своими воздушными силами с целью уничтожения материального и морального сопротивления итальянцев?

Ничего. Ничего — тогда, как ничего — сегодня, а между тем с каждым днем мощь воздушно-химических средств продолжает возрастать.

Сухопутная армия и морской флот будут героически сражаться, но они будут чувствовать, что позади них страна подвергается ужасающим мукам; они совершенно не будут уверены ни за свои базы, ни за свои сообщения. Они смогут, может быть, в конце концов победить, но сколько и каких лишних жертв им придется принести! Разве мы не поставим страну, сухопутную армию и морской флот в лучшие условия для борьбы, если направим свои усилия к тому, чтоб не дать господству в воздухе ускользнуть из наших рук?

Необходимо прежде всего противостоять наиболее близкой опасности; принять меры против остальных всегда останется время.

Предоставим поэзию поэтам! Да, население может и должно быть подготовлено к войне, но есть пределы для всякого сопротивления, в том числе и для человеческого. Ни один народ нельзя подготовить к тому, чтобы переносить удары с воздуха дольше, чем до определенного момента. Ни один народ не сможет дойти до того, чтобы относиться к ним равнодушно. Героическое население может оставаться твердым, даже терпя ужаснейшие удары, до тех пор пока у него есть возможность надеяться, что они прекратятся. Но с проигрышем воздушной войны на это нельзя будет более надеяться до того времени, пока борьба не будет решена на земной поверхности, а для этого требуется слишком много времени. Население, ощущающее наносимые ему удары сегодня так же, как и вчера; знающее, что завтра ему будут наноситься удары, как и сегодня, и не видящее ни способа, ни срока прекращения их, через некоторое время воскликнет: «довольно!» Для этого понадобятся две недели, два месяца или два квартала в зависимости от интенсивности ударов и твердости сердец, но этому населению не будет ни тепло, ни холодно от знания того, [398] что его сухопутная армия находится по ту, а не по эту сторону границы: для него было бы необходимо, чтобы она (армия) продвигалась форсированным маршем к неприятельской столице.

Чтоб принять меры, рекомендуют подождать результатов нового опыта! Иными словами, будем наготове запереть хлев, как только быки убегут из него!

Но чему служит опыт? Опыт минувшей войны доказал., что было ошибкой не признавать значения подводного оружия. Это должно было бы заставить семью семь раз обдумать, прежде чем сбросить со счетов значение воздушного оружия. Наоборот, повторяется то же самое явление, и тех, кто пытается показать новую действительность, рассматривают как мечтателей, теоретиков, абсолютистов, экстремистов, еретиков-иконоборцев — врагов древних традиций, точь-в-точь как тех, кто пытался показать подводную действительность.

Для чего ожидать нового опыта, если опыт уже самым блестящим образом доказал, что он не приносит никакой пользы и что история представляет собой монотонное повторение одних и тех же ошибок?

Перед лицом надвигающейся грозной действительности замкнуться в пассивную покорность — худшая из всех ошибок. Необходимо, напротив, допрашивать ее тревожно и неустанно; она ответит. Завтрашний день неизвестен вовсе не в силу необходимости; он неизвестен только для тех, кто не различает или не желает различать определяющих его причин.

* * *

Несмотря на внушительный опыт мировой войны, продолжают еще существовать концепции, как показал этот опыт, абсолютно ложные и совершенно необоснованные — лишнее доказательство тому, что опыт, к сожалению, ничему не служит.

Ген. Бастико, например, пишет:

«или же питают твердую уверенность в том, что воздушное оружие совершило переворот в области войны., существеннейшим образом изменив цель (объект — «obiettivo») военной борьбы: уже не вооруженные силы, но моральное сопротивление неприятельской страны и т. п...». [399]

Таким образом, да полагает, что целью (объектом) военной борьбы, по крайней мере до настоящего времени., были неприятельские вооруженные силы.

Эта концепция не является собственностью одного только Бастико. Совсем наоборот: она разделяется весьма и весьма многими; я сказал бы — значительным большинством тех, кто занимается военными делами.

Но эта концепция совершенно ошибочна.

Если бы целью (объектом) войны были неприятельские вооруженные силы, то воздушное оружие как оружие — т. е. средство — ничего не смогло бы изменить. Цель (объект) оставалась бы той же самой, изменились бы лишь средства для достижения ее.

Но истина заключается в том, что никогда и ни в какое время объектом (целью) войны не являлись неприятельские вооруженные силы. Последние представляли собой лишь, средство для достижения объекта, т. е. цели.

Объектом (целью) военной борьбы была и будет всегда и исключительно победа, иначе говоря, принуждение противника подчиниться нашей воле. «Ultima ratio» (последний довод) называли ее древние.

Человеческая воля лежит за пределами материальной сферы. Страна противодействует неприятельскому насилию до тех пор, пока она сохраняет достаточную моральную энергию, поддерживающую ее волю к противодействию. Эта моральная энергия истощается в результате создания невыносимых условий, которые приводят к мысли склонить свою волю — как меньшее зло.

Поэтому следует создать невыносимые условия для противника. Это и есть цель, которую ставит себе военная борьба; такой она всегда была и такой всегда будет.

В борьбе на суше вооруженные силы применяются для того, чтобы прикрыть — материально и непосредственно — собственную территорию и чтобы попытаться разбить неприятельские силы, чтобы получить затем возможность действовать против неприятельской территории.

Победившие сухопутные вооруженные силы, т. е. те, которым удалось лишить противника всякой силы сопротивления, приобретают способность, проникая на неприятельскую территорию и захватывая ее, занять ее жизненные [400] центры, завладеть ее богатствами, навязывать ей свои законы, опустошать, поджигать, убивать, обращать население в рабство и т. д., — иначе говоря, способность держать противника в невыносимых условиях до тех пор, пока он не согласится склонить свою волю, объявив себя готовым принять те условия мира, которые будут ему предписаны.

Цель (объект) достигается не потому, что разбиты неприятельские вооруженные силы, а благодаря следствиям, вытекающим из этого факта. Доказательство — победы Пирра.

В этом и заключается, как мы увидим, чрезвычайно существенное различие.

До тех пор, пока война оставалась, так сказать, частным делом императоров, королей, князей и т. п., а народы переносили ее пассивно, хотя и оплачивали ее издержки, для ведения войны главы правительств собирали вооруженные силы и с их помощью разыгрывали свои партии. Всего лишь одно выигранное сражение часто приводило к окончанию войны и к достижению ее цели, так как победитель, сокрушив неприятельские силы, приобретал полнейшую свободу действовать лучшим, по его мнению, способом против вражеской страны, неспособной оказать ему какое-либо дальнейшее сопротивление. После проигрыша решительного сражения главам правительств не оставалось ничего иного, как заключить мир на наименее невыгодных условиях.

Мы видели, как в наполеоновскую эпоху сражения, длившиеся всего несколько часов, решали судьбы империй. Это наблюдение, поверхностно истолкованное, приобрело видимость действительности и привело к смешению средства и цели. Таким образом, возникло убеждение, что объектом (целью) военной борьбы являются неприятельские вооруженные силы.

Условия общественной жизни глубоко изменились, но это убеждение сохранилось. Таким образом, страны стали рассматриваться как чуждые войне, а граждане взяли на себя роль платных зрителей борьбы. Они даже были легально исключены из борьбы и объявлены «несражающимися»{38}, как будто факт «войны» не должен был их касаться. Такое явление, как «война», было (вырвано из жизни страны. Война, ее подготовка и ее ведение были возложены на опециальные [401] организации и специальные категории граждан, совершенно отличные и совершенно отделенные от всех остальных. Когда возникала война, правительства, рассматривая ее как обстоятельство, совершенно чуждое их компетенции, ограничивались тем, что возлагали на кого-нибудь ее ведение, а затем начинали наблюдать, каким образом она закончится. Разве дело шло не о борьбе между вооруженными силами?!

Непоколебимым каноном стала абсолютная независимость верховного главнокомандующего: раз целью (объектом) войны было уничтожение неприятельских вооруженных сил, то что в этом вопросе могли бы сделать, назовем их так, штатские? Перед лицом такой цели не становилось ли все остальное незаслуживающим внимания?

Так созревали плоды ошибки. Однако, еще с наполеоновской эпохи, изучение которой — страстное, но не всегда достаточно углубленное — отклонило в сторону логический ход мыслей, можно было ясно разглядеть ошибочность подобных представлений.

Сам Наполеон, бог сражений, дорогой ценой доказал, что победа в генеральном сражении и уничтожение неприятельских вооруженных сил ничего не решают, если за этими силами есть еще что-нибудь. Его великолепной армии, победоносно продвигавшейся под руководством его великого гения, Россия противопоставила свои просторы и свой климат; его великолепным генералам Испания противопоставила сопротивление своих пылких партизан; и ни Россию, ни Испанию не оказалось возможным заставить склониться перед волей императора. Средство оказалось несоответствующим поставленной цели. Посредством побед в генеральных сражениях, где подвергались разгрому неприятельские вооруженные силы, в эпоху Наполеона были побеждены лишь те страны, которые смогли противопоставить ему только эти вооруженные силы, а за ними стояли тальке пассивные и безоружные массы. Он сам был побежден потому, что за его вооруженными силами не стояло более ничего.

К началу мировой войны идеи не изменились, но изменилась действительность, и идеи потерпели крах.

Ныне уже не главы правительств ведут войну: ее ведут нации, выросшие в живые и мыслящие единые организмы. [402]

Воля к борьбе для победы лежит в нациях. Вооруженные силы являются лишь промежуточными средствами между противопоставленными волями наций. Позади них (вооруженных сил) нет более пустоты, пассивности и покорности; там стоят целые народы, обладающие всеми материальными и моральными ресурсами. Война совершенно изменила даже свою внешнюю форму: она (повсюду превратилась в действия против сил сопротивления враждебных стран.

Ныне говорят: «победит тот, кто продержится на четверть часа дольше», относя это к странам. Не говорят более: «победит тот, кто разобьет неприятельскую армию». Все граждане чувствуют себя сражающимися (участниками войны) и все работают на войну, которая не является более безразличной ни для кого. Сами правительства в конце концов втягиваются мощным потоком и начинают понимать, что война касается и их.

Военные руководители в свою очередь приходят к пониманию того, что именно нации дают жизнь и дух вооруженным силам высоким уровнем своего морального состояния и обращаются к правительствам с просьбами позаботиться об этом состоянии.

В сухопутной сфере столкновение между странами осуществляется вдоль линий, сохраняющих название боевых линий, на которых, однако, сражения больше не происходит, — я подразумеваю классическое сражение, наполеоновское. Имеет место лишь громадный расход людей и имущества, непосредственно отражающийся на втянутых в борьбу странах, которые, побуждаемые волей не уступать, бросают постепенно в эти линии все свои ресурсы и постепенно истощают их. Целые сухопутные армии бывают иногда разгромлены, но страны позади них оказываются готовыми поддержать, укрепить и перестроить их.

Легко понять, что для победы необходимо истощить силы неприятельского сопротивления прежде, чем окажутся истощены наши собственные. У высших штабов стратегия сводится к «прогрызанию» («rosicchiamento»); тревожно подсчитывается число людей, пригодных к ношению оружия, остающихся еще на нашей или на противоположной стороне; величайшее значение придается промышленному [403] производству и с трепетом смотрят на море. Как мы далеки от эпохи Наполеона!

А победа в генеральном сражении вырисовывается в своем решающем блеске лишь тогда, когда вражеские страны дошли до крайних пределов своих сил и уже убеждены в том, что они непоправимо побеждены. Победа в генеральном сражении становится ярким подтверждением общей победы.

В морской войне это явление вырисовывается с еще большей очевидностью. Внушительные морские силы противников даже не входят в соприкосновение, а сохраняют свою мощь до самого конца. С обеих сторон действия на море сводятся к попыткам воспрепятствовать морским сообщениям неприятеля или прекратить их. Это — действия военных средств против средств невоенных; действия, направленные исключительно против сил сопротивления страны, а не против неприятельских вооруженных сил. Однако же эти действия, как известно, могли бы решить исход войны.

Морские флоты Антанты приписывают себе заслугу косвенного решения исхода войны, и нет сомнения в том, что, если бы им не удалось ограничить результаты действий подводных лодок, Антанта проиграла бы (великую игру. Но если результаты подводной войны оказалось возможным ограничить, то этим частично обязаны оборонительным действиям морских флотов Антанты, частично производственной деятельности морских верфей, предоставленных в распоряжение союзников. Если бы этим верфям, чрезвычайно усилившим свое производство, не удалось сперва уравновесить, а затем превзойти тоннаж, уничтожавшийся германскими подводными лодками, то, несмотря на оборонительные действия флотов Антанты, война была бы проиграна.

Борьба на море велась, таким образом, между разрушительной работой, выполнявшейся военными средствами против факторов сопротивления враждебных им стран, и производительной работой, выполнявшейся невоенными средствами, стремившимися сохранить в целости силы сопротивления своих стран.

Как мы далеки от концепции Бастико, Боллати и др. о «вооруженных силах», как цели (объекте) войны! А ведь это говорит хваленый опыт минувшей войны, а не какое-нибудь видение войны грядущей. [404]

Воздушное оружие отнюдь не изменяет цели войны, которая всегда останется тождественной самой себе, пока будет существовать война. Оно лишь изменяет форму и особенности войны, облегчая непосредственные действия против сил сопротивления неприятельских стран.

В то время как с помощью сухопутных и морских сил можно действовать против сил сопротивления неприятельской страны более или менее косвенным образом, через борьбу между вооруженными силами, воздушное оружие дает в руки наиболее подходящее средство для действий непосредственных и вследствие этого более эффективных. Вот и все!.

Г. Эндрес, с разрешения ген. Боллати, — независимо от цели, которую он мог бы преследовать, — совершенно прав, когда утверждает, что

«грядущая война будет вестись в основном против безоружного населения городов и против крупных промышленных центров».

Он прав потому, что логически и неизбежно так должно случиться.

Логически — потому, что, если имеется возможность атаковать силы неприятельского сопротивления в самих источниках их, не проходя через промежуточные этапы, это будет сделано тем, кто, ведя войну, преследует цель сломить неприятельскую волю и знает, что эту волю можно сломить, лишь сокрушив сопротивление неприятеля.

Неизбежно — в силу самых свойств воздушного оружия, которое, хотя и обладает способностью достичь любого пункта неприятельской территории, совершенно лишено каких бы то ни было оборонительных свойств.

Если бы более сильная воздушная армия была в состоянии навязать сражение, а менее сильная могла бы надеяться достичь равновесия с более сильной, прибегая к оборонительному образу действий, то воздушные действия, прежде чем быть направленными против неприятельской страны, должны были бы вестись против воздушных сил противника. Иначе говоря, прежде всего одна воздушная армия должна была бы уничтожить другую. [405]

Только после победы победоносная воздушная армия могла бы действовать против неприятельской страны.

Но поскольку, как это в течение долгого времени доказывалось и как это обычно признают, более сильная воздушная армия, хотя бы и стремясь к сражению, не в состоянии будет навязать его менее сильной, если последняя не расположена будет принять его, и поскольку менее сильная воздушная армия совершенно не будет заинтересована в том, чтобы покончить самоубийством, а наоборот, всецело заинтересована в том, чтобы сохранить свою мощь, чрезвычайно мало вероятно, чтобы воздушное сражение могло иметь место.

Итак, непреодолимой силой вещей, независимой от человеческой воли, воздушная борьба выльется со стороны более сильной воздушной армии в непосредственные действия против неприятельской страны, при которых она будет пользоваться большей свободой инициативы, а со стороны менее сильной воздушной армии — в аналогичные действия, ограниченные необходимостью избегать встречи с более сильной воздушной армией.

Непреодолимой силою вещей эти два параллельных действия должны будут приобрести максимальную интенсивность, максимальное напряжение и максимальную жестокость, ибо ближайшей целью обеих воздушных армий сможет быть только нанесение врагу в возможно кратчайший срок максимального вреда, материального и морального.

Чтобы сломить неприятельскую волю, нужно поставить противника в невыносимые условия жизни. Наиболее быстро действующим и наиболее легким средством являются непосредственные действия... против безоружного городского населения и против крупных промышленных центров. Роковым образом, поскольку существует средство для таких прямых действий, это средство будет использовано.

Пусть ген. Боллати не опасается, что мир, как говорит г. Эндрес, будет заключен на кладбище неприятельской страны ». Кладбища безусловно расширятся, но, может быть, в меньшей степени, чем это оказалось необходимым для заключения Версальского мира.

Можно ли допустить, что эта роковая неизбежность является простой случайностью? Мысль о подобной форме [406] войны наносит удар нашей чувствительности? Что ж делать!

Мы не можем претендовать на то, чтобы наш вероятный противник обладал чувствительностью, которая была бы тождественна нашей, ни на то, чтобы он рассуждал иначе, чем рассуждает Эндрес. Если бы эта случайность осуществилась и если бы в соответствующий момент мы увидели, что неприятельские действия «случайно» обращаются против безоружного населения наших городов и против наших крупных промышленных центров, смогли ли бы мы сказать противнику: «Стоп! Вы нарушаете правила игры! В таких условиях мы больше не играем»?

Пусть будет простой случайностью то, на что я указываю как на роковую неизбежность, но безусловно это худшая из всех случайностей. И нужно быть подготовленным встретить именно ее.

Если она не произойдет, тем лучше! Тогда мы сможем, если захотим, навязать неприятелю наши правила игры. И если мы их не навяжем, то ничего не потеряно: если мы будем в состоянии сопротивляться на земной поверхности, у нас всегда будет время принять необходимые меры, а то, что мы будем сильны в воздухе, поможет нам эти меры принять.

Употребляя выражение «сопротивляться на земной поверхности, с тем чтобы сосредоточить главные силы в воздухе», я хотел в немногих словах выразить свою мысль. Но если термин «сопротивляться» не может вызвать никаких сомнений, когда речь идет о сухопутных силах, то по отношению к морским силам его необходимо уточнить. И я уточнил его, говоря, что в нашем частном случае морской флот, по моему мнению, должен был бы ограничить свои цели воспрепятствованием кому бы то ни было плавать в Средиземном море без нашего согласия.

Такое понимание задачи нашего морского флота не должно было встретить благоприятного к себе отношения. Тем не менее, хотя я и не компетентен в морских делах, все же я чувствую, что могу отстаивать его, опираясь просто на здравый смысл, поскольку речь идет о концепции общего порядка. [407]

После войны со всех сторон и замечательно единодушно посыпались утверждения, что основная задача морского флота заключается в том, чтобы обеспечивать свои морские сообщения и препятствовать морским сообщениям неприятеля или прерывать их.

Совершенно очевидно, что достижение этой цели не только имело бы большое значение для целей войны, но могло бы в определенных условиях иметь значение, абсолютно решающее.

Что касается Италии, следует отметить, что недостаток сырья, от которого она страдает, придает важнейшее значение ее морским сообщениям и что поэтому невозможность пользоваться ими могла бы привести к непоправимым последствиям.

Достижение подобной цели несомненно представляет собой, особенно после опыта мировой войны, идеал для всех стран мира, — идеал, к которому крупнейшие морские державы стремятся также и посредством морских соглашений, хорошо известных и наивно замаскированных псевдогуманистическим плащом.

Но недостаточно поставить себе идеальную цель, нужно располагать также подходящими средствами и находиться в условиях, позволяющих питать надежду достичь ее. Тот, кто не находится в таких условиях и не располагает подобными средствами, должен в силу необходимости подчиниться и отказаться от идеальной цели, чтобы быть в состоянии достичь цели практической, хотя бы и более скромной.

Когда наш ум обращается к рассмотрению возможной морской войны, невольно хочется думать о столкновении между Италией и какой-либо другой великой державой, имеющей выход в Средиземное море, или же о столкновении между двумя коалициями держав, из которых некоторые, как и Италия, имеют выход в это закрытое море. Мало вероятно, чтобы мы могли подумать о войне, в которой единственной средиземноморской державой была бы Италия. В конечном счете державами, которые в данном вопросе представляют для нас интерес, являются две крупнейших: та, которая имеет естественный выход в Средиземное море{39}, и та, которая имеет искусственный выход в него{40}. [406]

Начнем с рассмотрения первой возможности, т. е. случая локализованного конфликта между Италией и одной из этих двух великих держав.

В этом случае какие практические и достижимые цели может поставить себе итальянский морской флот?

Воспрепятствовать тому, чтобы противник плавал в Средиземном море? Очевидно, да. Охранять морские сообщения Италии в Средиземном море? Очевидно, да. Охранять итальянские морские сообщения и препятствовать неприятельским за пределами Средиземного моря? Очевидно, нет.

Если в Средиземном море, учитывая наше положение, мы можем, даже и с ограниченными силами, поставить себе обе цели, за пределами этого моря условия совершенно изменяются. Мы не обладаем подходящими базами на океанах, а наши морские силы, уже поставленные в условия относительной слабости отсутствием баз, не могут представить столь значительного превосходства, чтобы их можно было послать в океаны через врата Средиземного моря, даже если бы последние не находились во власти неприятеля. Наши океанские морские сообщения, вынужденные обязательно проходить через определенные пункты, оказались бы в зависимости от милости противника. Поэтому пришлось бы от них отказаться. Я полагаю, что в этом вопросе нельзя сохранять никаких иллюзий.

Очевидно, «воспрепятствование тому, чтобы неприятель мог плавать в Средиземном море, не может дать решительных результатов против вероятного противника». В результате подобного запрета вероятный противник мог бы испытать, как справедливо говорит кап.. 2-го ранга Фиораванцо, лишь расстройства и кризисы, так как ему достаточно было бы перенести свои морские коммуникационные линии, чтобы обеспечить свои сообщения. Поэтому он безусловно не мог бы потерпеть окончательное поражение в результате такого запрета. Тем не менее воспрепятствование неприятелю плавать в Средиземном морe принесло бы с собой возможность для нас плавать в нем с некоторой степенью свободы. Это — положительный результат, хотя и ограниченный, результат, который мог бы иметь важное значение, так как в Средиземное море выходят и другие державы, которые, следует надеяться, не все будут [409] враждебны нам, особенно в случае локализованной войны, и могли бы содействовать нашему снабжению. Это значение оказалось бы решающим для нас, если бы благодаря содействию какой-либо невраждебной нам средиземноморской державы мы могли бы обеспечить необходимое нам снабжение независимо от океанских сообщений.

Если бы мы, напротив, попытались охранять наши морские сообщения и нападать на сообщения противника в океанах, мы оказались бы вынужденными ослабить наши морские силы в Средиземном море. Мы поставили бы себя, таким образом, в условия возможности легко быть разбитыми в этом море и, следовательно, с большей легкостью и большей эффективностью быть ограниченными в свободе плавания в нем. Но если лишение возможности плавания в океанах может еще оставить нам надежду получать снабжение от невраждебных нам средиземноморских держав, запрет плавания в Средиземном море отнял бы у нас и эту надежду и поставил бы нас в условия полной изоляции. Это чрезвычайно легко может оказаться решающим против нас.

В случае локализованного конфликта между нами и одной из двух других великих средиземноморских держав программой-минимум, которую я поддерживаю, является та, которая может дать нам наибольшую вероятность не лишиться того снабжения, без которого мы не сможем существовать. Я желал рассмотреть этот случай в общем виде, т. е. без подразделения его на два, которые из него вытекают: столкновение с великой державой, имеющей естественный выход в Средиземное море, и конфликт с той, которая имеет искусственный выход в него. Но если читатель даст себе труд рассмотреть оба случая в отдельности, то он отдаст себе более ясный отчет в значении поддерживаемой мной программы-минимум.

Перейдем к рассмотрению второй возможности: конфликт между двумя коалициями держав, из которых некоторые имеют, как Италия, выход в Средиземное море. Эта или эти державы могут быть с нами или против нас или часть их с нами, а часть против нас.

Во всяком случае мы будем одни; бок-о-бок с нашим морским флотом не будет другого или других. Поскольку [410] все другие державы, исключая малые балканские страны, располагают портами вне пределов Средиземного моря, то обстоятельство, что мы сможем воспрепятствовать кому бы то ни было плавать в Средиземном море, даст нашим союзникам возможность действовать всеми своими морскими силами в океане. В случае, если бы ни для одной из держав, принадлежащих к вражеской коалиции, плавание в Средиземном море не представляло интереса и это море продолжало бы оставаться мирным озером даже в течение того времени, когда свирепствовала бы война, ничто не препятствовало бы тому, чтобы наши «коварные» морские средства («mezzi navali insidiosi») и наша «морская пыль»{41} вышли из Средиземного моря и в свою очередь приняли участие, хотя бы с надлежащими ограничениями, в операциях в океане, опираясь на морские базы союзников. Обеспечение обладания Средиземным морем в случае, если бы какие-либо неприятельские державы имели выход в Средиземное море, и предоставление значительного количества «коварных» средств в случае, если бы ни одна неприятельская держава не имела выхода в него, представили бы собой немаловажное содействие на море, которое Италия смогла бы оказать своим союзникам.

Таковы мои простые рассуждения. И я думаю, что если бы мы, следуя моде стандартизации, все шире распространяющейся, особенно в морских флотах, создали наши морские силы по типу морских сил океанских держав, мы забыли бы, что мы заперты в средиземноморском озере; мы абсолютно отвлеклись бы от наших, совершенно особых условий. И по всей вероятности — именно потому, что мы находились бы в этих условиях, — мы кончили бы тем, что не достигли бы ни одной из целей — ни максимальной, ни минимальной.

Когда мы занимаемся поэзией, мы называем Средиземное море «mare nostrura»; при переходе от поэзии к практике нам следует удовольствоваться тем, чтобы сделать в случае надобности это море действительно итальянским и не раздувать нашего тщеславия (по крайней мере до тех пор, пока будут сохраняться современные условия) до того, чтобы желать сделать нашими также океаны; это — недостижимый идеал. [411]

А мы действительно можем сделать это море нашим, если окажемся в состоянии воспрепятствовать кому бы то ни было плавать в нем без нашего согласия. Это также могло бы считаться недостижимым идеалом до наступления эры подводных лодок, но теперь не является более таковым. В настоящее время, даже располагая ограниченными экономическими средствами, мы можем поставить себе целью достичь этого идеала, используя превосходное положение нашего полуострова, наших островов и наших колоний, особые свойства новых военно-морских средств, талантливость и отвагу наших моряков.

Здесь нужно высказать еще одно соображение. «Морская пыль» не требует больших и сложных морских баз, необходимых большим современным кораблям, и легко может быть укрыта от взоров противника. В эпоху, в которую удары могут сыпаться также и с воздуха, — а все наши крупные морские базы доступны для этого дождя, — не быть вынужденными подставлять противнику крупные и чрезвычайно уязвимые мишени представляет собой немаловажное преимущество.

Этого мало. Морские силы всякой страны оказывают, как и другие вооруженные силы, также потенциальное действие, влияя на международную политику.

До тех пор пока мы будем обладать стандартизованным морским флотом по типу других морских флотов, он сможет влиять лишь в силу своего количественного удельного веса. Морской флот, организованный в соответствии с моими мыслями, влиял бы, напротив, в силу возможности воспрепятствовать другим плавать в Средиземном море, независимо от того, каков был бы его количественный удельный вес. Это совершенно иное дело.

Кап. Фиораванцо пишет, что лишение возможности плавать в Средиземном море вызвало бы у наших вероятных противников лишь беспокойство и кризисы. Это совершенно точно. Однако, Средиземное море омывает три материка, и обладание им должно все же представлять большую ценность, поскольку господство на нем всегда так оспаривалось и поскольку одна великая держава, хотя и лежащая в отдалении от него, но в результате вековой политики завладевшая входами в него, содержит в нем, если не [412] считать моментов исключительных обстоятельств, свой наиболее мощный флот. Способность господствовать хотя бы только в Средиземном море должна, следовательно., иметь немаловажный вес в международной политике. Конечно, в мои намерения не входит вдаваться в подобные вопросы, совершенно выходящие за рамки моей компетенции, но я не могу не сознавать, что, если бы Италия была в состоянии при случае сказать, указывая на Средиземное море: «Здесь прохода нет!», ее политический вес возрос бы в весьма значительной степени.

В недавно вышедшей книге одного французского автора, отстаивающего тесное согласие (Антанту) между Италией и Францией, как раз проводится концепция, подобная моей. В ней автор стремится доказать значение такого тесного сотрудничества в европейской политике, так как подобная Антанта имела бы возможность в случае войны господствовать в Средиземном море при посредстве итальянского морского флота и действовать в океане при посредстве флота французского. В этом случае, — пишет автор, — недостаточно было бы даже, чтобы, например, Англия согласилась огибать мыс Доброй Надежды, ибо этот дальний переход стал бы отнюдь не безопасным. Это соображение, продолжает автор, побудило бы Англию тесно примкнуть к итало-французской Антанте, образовав, таким образом, совместно с Испанией и Бельгией первоначальное ядро Соединенных штатов Европы, в которых начинает ощущаться необходимость для достижения равновесия Старого и Нового света.

Кап. Фиораванцо, установив, что воспрепятствование другим странам плавать в Средиземном море не может явиться решающей целью (объектом), считает основной целью (объектом) «безопасность наших морских сообщений», достигаемую «ценой господства в Средиземном море и в его «воротах» («imbocchi»), добавляя при этом, что «невозможность морских сообщений для любой другой страны вытекает отсюда как результат» (этого господства. — Пер.). [413]

Я не понимаю, каким образом господство в «воротах» Средиземного моря могло бы дать нам обеспеченную возможность осуществления наших морских сообщений, учитывая, что последние должны прежде всего достигать этих «ворот». Для достижения этой обеспеченной возможности следовало бы, если я не ошибаюсь, быть в состоянии господствовать в океане за этими «воротами». Я не понимаю также, каким образом господство в Средиземном море и его «воротах» могло бы иметь результатом, невозможность морских сообщений для всех тех стран, которые обладают портами на океанах.

Высказав приведенное утверждение и допустив предположение, что нам удалось оттеснить всех противников в океан и получить таким образом возможность проходить через проливы, кап. Фиораванцо пишет:

«Морской флот ликует, но так как он слаб (целиком состоит из «морской пыли»), то он стоит перед неразрешимой задачей гарантировать наши сообщения в океане, хотя бы в зоне, где они сходятся к Гибралтару, и беспокоить также в океане сообщения неприятеля.

Гибралтар занять мы не можем... в этом случае нужно оперировать в океане со средиземноморских баз; предположим, что нам удалось захватить один из Балеарских островов — задача более легкая, чем овладение одним из неприятельских портов на материке.

Балеарские острова дадут нам безусловно известное преимущество, но «морская пыль» не выдерживает океанских бурь и не обладает достаточным радиусом действия. Чтобы разрешить эту проблему, требуются большие и быстроходные крейсеры и большие подводные лодки, которым в открытом море окажут содействие перевозимые ими же самими самолеты!

Но мы не можем их импровизировать, а в таком случае мы должны удовольствоваться «выполнением контрмаршей» над и под водой по Средиземному морю, свободному также и от наших пароходов, так как враги держат их за его пределами».

И он заканчивает, говоря, что тем, что он написал, он желал доказать следующий тезис: [414]

«Чем более мощным будет итальянский воздушный флот и чем более он будет вынуждать в возможном военном конфликте морские силы других стран отступать в районы, находящиеся за пределами Средиземного моря, тем более мощным, пригодным для дальних плаваний и способным выходить в океан должен быть наш морской флот.

Поэтому для Италии «сосредоточить главные силы в воздухе» означает также «сосредоточить главные силы на море», и если бы, сосредоточивая эти двойственные главные силы, нам удалось обеспечить наше снабжение с моря и спокойный труд внутри страны, а не только атаковать неприятеля в центрах его сопротивления, — мы создали бы сухопутной армии все благоприятные материальные и моральные условия для нанесения неприятельской земле того удара пятой героического пехотинца, который неопровержимым образом свидетельствует о достижении всех ее (армии) целей».

Совершенно очевидно, если бы нам удалось! Но это, как признает сам автор, — мечта, а мы должны не мечтать, но широко раскрыть глаза перед лицам действительности.

Принудить неприятельские морские силы удалиться в районы за пределами Средиземного моря — отнюдь не задача воздушного флота: это — задача морского флота. Если, осуществив эту задачу, он встанет перед неразрешимой проблемой гарантирования наших морских сообщений в океане и нарушения в нем сообщений противника, неразрешимость этой проблемы будет зависеть не от того обстоятельства, что флот целиком состоит из «морской пыли», но от наших специфических условий, которые лишают нас возможности сделать это, если мы будем одни лицом к лицу с одной из великих европейских держав, имеющих выход в наше море. Эти специфические условия мы не можем изменить, хотя бы мы употребили большую часть нашего бюджета на то, чтобы обзавестись более или менее крупными кораблями, а между тем это может привести нас к тому, что мы, вероятно, не сможем даже справиться с задачей не дать другим плавать в нашем море.

Германия обязана своим поражением тому, что она не сумела удовольствоваться минимальной морской программой, [415] т. е. не сосредоточила свои силы в подводном флоте. Ее сильный надводный флот, бывший в состоянии прекрасно выдерживать океанские бури и располагавший большими радиусами действия, а также удобными базами, послужил ей лишь для того, чтобы держать неприятельский флот настороже и чтобы сыграть в заключение некрасивую роль. Если бы Германии не нацеливалась на завоевание господства на поверхности моря, а удовлетворилась воспрещением плавать другим, т. е. если бы она располагала большим количеством «морской пыли», хотя бы даже отказавшись от всего остального, — она победила бы. Таков опыт вчерашнего дня.

Неточно сказать, как говорит кап. Фиораванцо, что «морской флот и воздушный флот в специфических условиях Италии находятся в таких отношениях взаимозависимости, что оба должны быть чрезвычайно сильными». Особое положение Италии не создает отношений взаимозависимости между морским флотом и воздушным флотом; оно лишь указывает тому и другому ближайшие практические цели, которые в своем выражении сходны между собой: первому — господствовать в Средиземном море, «mare nostrum», второму — господствовать в воздушном пространстве над ним, «aér nostrum». Несомненно, если бы мы могли создать морской флот, способный господствовать в океанах, и воздушным флот, способный господствовать в воздушных пространствах, героический пехотинец мог бы со всей легкостью использовать свою пяту против кого бы то ни было; но мы не можем осуществить этого двойственного идеала потому, что, если у нас нет недостатка в людях, нам недостает средств, а следовательно, мы должны удовольствоваться тем, что может содержаться в пределах наших возможностей.

Но это не означает, что пехотинцу нельзя в огромной степени облегчить его трудную задачу. Мы должны быть в состоянии в грядущих войнах сказать ему: «Уцепись за каждый камень гор, составляющих наши священные границы, и испусти твой мощный клич: «Здесь не пройдет никто», сохраняя высокое состояние духа, ибо твои воздушные братья не только сумеют воспрепятствовать зверскому истреблению твоей семьи, но обеспечат свободное течение [416] ее жизни и работы, чтобы ты мог все время располагать оружием и хлебом, в то время как они набросятся на неприятельскую территорию, чтобы опустошить ее материально и морально. Твои морские братья освободят наше Средиземное море от всякого врага, гарантируя тебе, насколько это в человеческих силах, твое снабжение. Держись крепко, брат пехотинец, даже если твои враги будут более многочисленны; держись крепко и предоставь им обломать свои рога о камни, ставшие неодолимыми благодаря твоему великому сердцу. Их рога; как бы они ни были остры, обломают свои острия и будут постепенно притупляться, пока, наконец, истощив свои моральные и материальные силы и будучи непосредственно атакованы сверху, они не станут подобны мягкому шоку. Тогда бросайся вперед, ибо твое наступление будет легким и триумфальным, и тебе будет принадлежать радость водрузить наше знамя на неприятельской территории».

И, несомненно, наш героический пехотинец будет за это неизмеримо более благодарен, чем если бы, наоборот, мы были вынуждены сказать ему: «Иди! Старайся продвигаться вперед через суровую горную зону, завоевывая местность пядь за пядью и орошая каждый клочок земли твоей горячей кровью. Иди и забудь, что на твой дом неприятель сбрасывает огонь и яд. Иди и будь терпелив, если мы не сможем послать тебе оружие и боеприпасы, потому что противник с воздуха разрушает заводы, оклады, коммуникационные линии. Иди и сохраняй терпение, если голод будет терзать тебя: мы стремились к господству в океанах и закрыли для себя Средиземное море. Иди! Мы рассчитываем только на тебя: наступай и одержи победу!»