Глава вторая.

Встреча с Западом

Классик русской историографии С.М. Соловьев, находившийся под прямым влиянием Гегеля, позитивистского географа К. Риттера и географического детерминиста Г.Т. Бокля ( «История цивилизации в Англии»), склонен был думать об истории цивилизации как о всеобщем и всеобъемлющем общемировом процессе органического роста. С.М. Соловьев (как и многие другие историки) смотрел на русскую историю как на интегральную часть европейской истории. Он видел в мировом сообществе единый организм, подчиненный универсальным законам социальной эволюции. Поэтому Соловьев просто ставил Россию в русло западной истории и никогда не противопоставлял Россию Западу. Для Соловьева и для множества последующих интерпретаторов русской истории Россия представляла собой продукт европейской экспансии в неевропейском пространстве. Сохранила ли Россия в ходе этой многовековой экспансии собственно европейски-западный характер — Соловьев даже не ставит такого вопроса. Находясь в среде западников Петербурга и Москвы, он предпочитал не видеть этой проблемы. Для Соловьева (и многих других) Запад был просто нормой. Однако последующее развитие нанесло удар по умозрительной гармонии. Идеи романтически-гегельянского всемирного органического развития оказались недостаточными для объяснения сути мировой истории. Уже у Соловьева закрались сомнения. Гений русской историографии начал делить государства и общества на «передовые» и «отсталые». Органической картины не получилось. Стоило отъехать две версты от любой из двух русских столиц, как (нельзя было того не заметить) русская жизнь, например, за пределами пресловутого тротуара Невского проспекта переставала отвечать западной «норме».

Гениально просто определил отличие Восточной Европы от Западной С.М. Соловьев. Он предложил посмотреть на оба региона, так сказать, с высоты птичьего полета. Первая же примета различия: Западная Европа — каменная, Восточная — деревянная. Камнем называли в старину на Руси горы. Этот камень разделил Западную Европу на многие государства, разграничил многие народности, «в камне свили свои гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками, камень давал им независимость... Благодаря камню поднимаются рукотворные горы, громадные вековечные здания». А что же на Востоке? «На великой восточной равнине нет камня, все равно, нет разнообразия народностей, и потому одно небывалое по величине государство. Нет прочных жилищ, с которыми бы тяжело было расставаться, в которых бы обжились целыми поколениями; города состоят из кучи деревянных изб, первая искра — и вместо них кучи пепла... построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала, отсюда с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село: уходил от татарина, от Литвы, уходил от тяжелой подати, от дурного воеводы или подьячего; брести розно было не по чем, ибо везде можно было найти одно и то же, везде Русью пахло. Отсюда привычка к расходке в народонаселении и отсюда стремление правительства ловить, усаживать и прикреплять».

Именно в эти времена Западная Европа стала создавать гигантские каменные соборы, потому что была сила, «способная воздвигать подобные громады — общественная сила, богатый многолюдный город, жители которого создавали в себе одно целое, привыкали к общему делу». Если западное общежитие заставило население найти формы совместного цивильного выживания, появление статутов, городского права (на Западной Руси отозвавшегося введением Магдебургского права), то на большой Руси зачатки городского самоуправления появились только во второй половине ХIХ века.

В том как христианство было привнесено на Русь, также заключался один из источников разобщения западноевропейского и восточноевропейского регионов. Библия была переведена на славянский язык, в то время как толпы христиан на Западе внимали непонятной латыни. В этом факте скрывалось многое. С одной стороны, евангельские истины быстрее доходили на родном языке. В немалой степени именно этим объясняется быстрота распространения христианства на огромном бездорожном пространстве, где только слово служило средством общения. С другой стороны, отсутствие необходимости для просвещенных людей знать греческий язык отрезало их от многоцветного и мудрого эллинского мира. На Западе латинский язык, долгое время бывший преградой между толпой и знанием, в первые же века нашего тысячелетия оказался тропой в невиданный по богатству идей и впечатлений мир античности.

Итак, доступная славянам Библия и сослужила им службу, и невольно закрыла кладезь, столь обогативший Запад. Эпистолярный жанр на Руси отстает на века, даже Киевская Русь удивительно нема, в ней не видно того многоголосия, которое уже слышно в западных монастырских школах, постепенно преобразующихся в средневековые университеты. В Киеве нет страсти к изучению греческого языка — какое отличие от распространения латинского языка на Западе, который не только вел в мир античности, но и позволял западноевропейским странам с удивительной легкостью общаться (в научной сфере) между собой. Совершился , по мнению Г.П. Федотова, отрыв от классической традиции: «И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самым истокам эллинского духа и получить как дар (а прочее приложится) научную традицию древности. Провидение судило иначе. Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но зато эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, рождался университет — в «золотом» Киеве, сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига печерских иноков, слагавших летописи и патерики... Тысячелетний умственный сон не прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не могли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде и по старой ленности — должны были хватать, красть (compilare) где и что попало, обкрадывать эту нищающую Европу, отрекаясь от всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не хотели читать по-гречески — выучились по-немецки, вместо Платона и Эсхила набросились на Каутских и Леппертов».

Духовное лицо и геополитические позиции России складывались под воздействием трех идейно-культурных потоков, идущих с юга, запада и востока.

(Это не общепризнанный постулат. Далеко не все исследователи признавали воздействие всех трех сторон: Запада, Византии, степи. Так, В.Г. Белинский утверждал, что от Запада Русь «была отрезана в самом начале; а Византия, в отношении к цивилизации, могла подарить ее только обыкновением чернить зубы, белить лица и выкалывать глаза врагам и преступникам». Великий критик отражал разделяемое в его время многими сугубо отрицательное отношение ко всякому средневековью, но тремя-четырьмя десятилетиями позже другой критик — К. Леонтьев напоминал русскому читателю, что «именно Византия дала человечеству совершеннейший в мире религиозный закон — христианство. Византия распространила христианство; она дала ему единство и силу». Современный исследователь идет еще дальше, учитывая, что Русь заимствовала у Византии не только религию, но и универсальную культуру. «Только с принятием христианства русская культура через контакт с Византией преодолела локальную ограниченность и приобрела универсальные измерения... свое место в ряду, выходящем далеко за пределы житейской эмпирии; она стала культурой в полном значении этого слова».

С юга восточные славяне получили благодать и духовное наследие уходящей с исторической сцены Византии. Шаг за шагом с восьмого века и по 989 год, год своего крещения в христианскую веру, Киевская Русь все более признавала превосходство, привлекательность Византии и стремление к ней как наследнице античности. Именно в то время, когда Византия теряет всякое влияние на формирующий свою идентичность Запад, она оказывает влияние на южных славян, а затем на Русь. Таким образом две сестры — западная и восточноевропейская цивилизации вышли из одного греко-латинского корня, но разошлись там, где Византия утратила влияние на Запад (IХ век) и приобрела влияние на Балканах, вокруг Черного моря, в России. «Соприкасаясь с Россией в ХV веке и позднее, византизм находил еще бесцветность и простоту, бедность, неприготовленность. Поэтому он глубоко переродиться у нас не мог, как на Западе, он всосался у нас общими чертами и беспрепятственнее». И если на Западе византизм, преимущественно религиозный, растворился в рыцарстве, романтизме, готике, то Россия создала Москву столь отличной от европейских городов именно как синтез византизма и славянского видения мира. Только при Петре I государственная Россия стала терять старый облик византизма.

Да, говорит Леонтьев, при взгляде на Марсово поле в Петербурге на парад гвардейцев «не будешь думать о византийских легионах. Однако это войско, эти придворные... покоряются и служат идее царизма, укоренившегося у нас со времен Иоаннов, под византийским влиянием». В отличие от петровского вестернизма византийская аура проникла вплоть до самых низов существования восточных славян. К. Леонтьев был, отчасти прав, заклиная хранить византийское начало в восточноевропейской цивилизации: «Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными началами, с нашим еще старым и грубым вначале славянским материалом. Изменяя даже в тайных помыслах этому византизму, мы погубим Россию».

Воздействие Византии на Русь трудно переоценить. Но оно оказывалось не в переносе гигантского наследия умудренной, софистичной цивилизации на молодое государство-наследник, такой перенос наследия был осуществлен лишь в ограниченной мере. Византия дала северному соседу нечто иное и большее. Она дала средство создать собственно Русь. На огромной равнине между Балтикой и Черным морем жили племена самых разных этнических и языковых характеристик — славяне, угро-финны, германский элемент, периодически вторгающиеся кочевники степи.

В сугубо земледельческом обществе со слабым разделением труда, в тяжелых климатических условиях рождалась трагическая апатия по отношению к жизни и Богу. Здесь же зарождалось и понимание того, что в одиночку земную юдоль не преодолеешь. Зрел и становился национальной чертой коллективизм — главная отличительная черта, многие века отторгавшая русского человека от западного индивидуализма. «Тяжкие природно-климатические условия заставляли российского крестьянина в течение долгих столетий дорожить общиной как нормой социальной организации. Сам тип русской ментальности на протяжении весьма длительного периода истории отличался явным приматом «общественного» над «частным»... Эта способность признавать «общее» более важным, чем «частное» (отнюдь не отвергая последнее) имела громаднейшее значение в многострадальной истории русского народа... Наряду с такими производными качествами, как доброта, отзывчивость, готовность к самопожертвованию, долготерпение, трудолюбие, отчаянная храбрость и коллективизм, она на протяжении столетий составляла главную особенность русского менталитета и главную черту национального характера».

Проникая с юга на север по огромному труднопроходимому пути, двигаясь в основном по рекам, христианские первосвященники византийской веры соединяли эту этническую мешанину в некое новое целое, объединенное отныне двумя главенствующими характеристиками: христианская вера и славянский язык. За эту объединенную функцию Россия должна быть благодарна столице святой Софии. «Византийские идеи и чувства, — пишет К. Леонтьев, — сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь! Византизм дал нам всю силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией. Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиск и целой интернациональной Европы».

Без религиозно-цивилизующего начала византийства никакое завоевание руссами центральной европейской равнины не создало бы столь прочного фундамента протонации. Отныне русским был собственно христианин, обращенный в эту веру посланцами обреченной историей Византии. Отступая под натиском мусульман на юге и востоке, латинян на Западе, Византия оставляет завет, создавший единственного (на протяжении многих веков) независимого от Запада субъекта истории.

Византийская ортодоксия как ничто иное повлияла на нравственно-духовную эволюцию Руси. Монастыри погибающей Византии завещали Руси нечто, значительно отличное от папского католицизма, периода позднего средневековья и Ренессанса. «Отличия в истории европейской и российской цивилизаций в значительной мере определялись разной ролью христианской веры и монастырей в жизни соответствующих культур. Если в Европе монастыри стали первой организационной формой утверждения новой трудовой этики и подкреплявшего ее идеала «молись и работай», то в России этого не произошло. Отчасти это было связано с глубокими традициями язычества в русской народной культуре. В центре деятельности людей, в том числе священнослужителей православной церкви, еще в ХV-ХVI веках стояла не трудовая, а магическая практика». Для того же, чтобы развивать интенсивное производство, необходимы особое духовное состояние, становление этики, превращающей творческий труд в одну из главных духовных ценностей культуры — как это случилось в Западной Европе в период Реформации в форме протестантской трудовой этики, в период политической секуляризации католических государств. Православие с самого начала представляло собой явление, отличное от средневекового западного христианства — православная церковь стала государственным институтом, в то время как на Западе папы стояли над светскими суверенами.

Раскол между католической и православной церквями в 1054 году знаменовал размежевание западной и восточноевропейской цивилизаций. Если определить самым примитивным образом увеличивающееся с 989 г. до 1700 г. отличие Руси от Запада, то следует охарактеризовать Киевскую и Московскую Русь как ученика и наследника греко-византийской цивилизации, ученика оригинального и самобытного, все более удаляющегося от латинизма своих западных соседей. «Глубоко проникнув по всей социальной вертикали, дойдя до самых нижних слоев общества, традиции восточной византийской духовной культуры окрасили духовную и социальную жизнь русского общества в определенный тон, затронув самые глубины народной души. Церковная традиция, идущая от Византии, — традиция заимствованная, но, в отличие от позднейших петровских заимствований, она нашла свое подкрепление в самых нижних слоях культурного массива, опустив туда заимствованные ценности и сформулировав на них собственную культурную специфику».

Эта культурно-цивилизационная специфика включала в себя, прежде всего, представление о жесткой централизующей структуре как об основе государства, представление о царе как о связующем национальном элементе; коллективистское сознание, включающее в себя готовность на жертву ради «мира» и подчинение общему мнению; мистическое представление о государстве, как об острове во враждебном море. Византия «держала факел» среди варваров более тысячи лет. Россия — столетия между монголами и шведами во времени, между католицизмом и магометанством в пространстве. В обоих случаях присутствовало жертвенное самоотвержение, истовая вера в свою правоту, вера в чудо, в спасение, в идею, в идеологию, в возможность неожиданного поворота истории.

* * *

Вторая, восточная волна билась в ворота Руси на всех этапах ее становления — хазары, печенеги, половцы и несть им числа. Траурный колокол битвы при Калке обозначил появление необоримого степного противника. Русь погрузилась в два с лишним века прямой зависимости от орд Батыя и его наследников. «Два или три века мяли суровые руки славянское тесто, били, ломали, обламывали непокорную стихию и выковали форму необычайно стойкую». И степь дала восточнославянскому этносу невообразимо много — неведомый Западу фатализм, стоицизм, широту души, легкое схождение с соседями. От монголов русские приняли черты типичного туранского характера — религиозность, упорство в отстаивании своих взглядов, бесконечное терпение, стоическое восприятие жизни. Толерантность монголов в отношении православной церкви способствовала усилению значения религиозного элемента русской жизни. Москва стала прямой наследницей Золотой Орды не только в результате взаимного общения и зависимости — но и потом, когда русские двинулись по пути монголов и дошли до их прародины и дальше. Справедливо отметить, что «ни одно иго не могло быть трехсотлетним», монголы и русские нашли модус вивенди и привнесли собственные черты в родовую память соседа. На протяжении трех столетий осуществлялся огромный и сложный этнокультурный и геополитический синтез, приведший в итоге к мощному геополитическому взрыву — созданию на пространстве Евразии территориально и государственно могущественной России.

Влиятельные в 20-е годы нашего века евразийцы полагали, что проблема выбора между Западом и Востоком встала перед Россией еще до появления Запада в качестве мирового лидера. Эта проблема возникла, когда в тринадцатом веке перед русскими князьями встала угроза с двух концов Земли. И князь Александр Невский, по мнению евразийцев, совершенно правомочно предпочел Восток Западу: «Александр увидел в монголах дружественную силу в культурном смысле, силу, которая помогла ему сохранить и консолидировать русскую культуру, сохранить ее идентичность от латинского Запада».

Историки евразийского направления полагают, что именно монгольское нашествие спасло Русь от превращения в колонию Запада: «Татары защитили Россию от Европы». Объективно отдаляемая от Запада Русь получила, благодаря свободе религиозного исповедания, твердые основания для самостоятельного национального становления и самоидентификации даже при монголах. Монголы, видимо, оказали влияние не только на формирование особого характера восточных славян, но и на специфику их государства, что особенно ощутимо в системе налогообложения и организации армии — сказалось двухсотлетнее знакомство с опытом монголов в собирании ясака и рекрутировании воинов. Русские (возможно, глядя на монголов) подчинили бояр царю, а крестьян помещикам. Русская торговля открыла свои пути на Восток. Все это определенно отдаляло Россию от Западной Европы. Имело существенное значение и то, что монголы разрушили крупные города Руси. Восточноевропейские славяне в силу этого стали формировать нацию в очень отличных от западноевропейских (базирующихся на городах) условиях.

* * *

Третья волна шла с Запада. В истории отношений России и Запада на протяжении тысячелетнего существования русского государства отчетливо проявили себя две противоположные по направленности тенденции. Во-первых, — тенденция открытости в направлении Запада, сближения с ним, создания того, что сейчас назвали бы «единым европейским пространством». Во-вторых — вынужденное или сознательное отстояние от Запада, стремление отгородиться стеной, создать самодовлеющий мир, оборотиться к степи и Сибири, к необозримым просторам вплоть до Тихого океана, Амура, Тянь-Шаня и Гиндукуша. Это своего рода центробежная по отношению к Европе тенденция. Первая тенденция преобладала на протяжении двух больших исторических периодов: во времена Киевской Руси и при правлении династии Романовых. Вторая тенденция была первоначально генерирована монгольской неволей, но сохранила свою инерцию и в эпоху собирания русских земель, в века «третьего Рима», смутного времени, а затем в семидесятилетний период советской истории. В то самое время, когда западные каравеллы преодолевали океаны (обогнув Африку и открыв Америку), происходит восстановление русского государства после монгольской неволи. Три черты характеризуют это восстановление.

Во-первых, объединителем среди двух претендентов, Московской и Литовской Руси, становится Москва. Литовская Русь долгое время сохраняла шанс превратиться в ядро этнической общности. В государстве литовских князей славяне составляли не менее двух третей общего населения, раскинутого от Балтийского до Черного морей. Литва совершила свою объединительную работу в период монгольской зависимости Московии в XIV веке. Часть литовских князей приняла христианство от славян, христианство православное. Видимо, был шанс, что это литовско-славянское княжество могло послужить созданию Руси, гораздо более приближенной к западным нравам, обычаям, порядкам и ценностям: в Литовской Руси распространялось Магдебургское право для городов, тесны были связи с Ганзейским союзом, канал общения с Западом был открыт.

Шансы создания изначально более близкой Западу Руси были перечеркнуты выбором литовской верхушки: в 1385 году, согласно Кревской унии, литовский князь Ягайло взошел на польский престол, и в последующие десятилетия (превратившиеся в столетия) начался процесс колонизации и католизации русских жителей Литовской Руси. Большей услуги Москве в ее объединительной функции Вильнюс оказать не мог, отныне освобождающаяся от татар Москва (со всеми шрамами и приобретениями периода подневолья) стала единственным центром тяготения русских Великой, Малой и Белой Руси.

Вместо потенциального расцвета мы видим постепенную потерю русской культурой своих позиций в Литовской Руси, довольно резкое ослабление самого языкового пространства, приведшее к тому, что в 1697 году для этих территорий, где проживало преимущественно русское население, «польский язык был признан языком государственным, а русский был изгнан из официальных актов». Литовско-русская государственность неуклонно переходила в польско-литовскую, а затем в польскую государственность. И если Московская Русь, даже корчась под Ордой, сумела подготовить культурный расцвет XV-XVI веков, то Литовская Русь вскоре исчезла как историческое явление — она не стала воротами Запада, полем его сближения с Русью.

Во-вторых, осуществился синтез славянского и монгольского элементов. Взаимоотношения Москвы и Сарая, Руси и Орды, никогда не были простыми. Русские чувствовали гнет и унижение, они страдали от неволи. Но в то же время князья ездили в Орду, служили в ней, участвовали вместе со своими отрядами в монгольских походах, приглашали монголов, роднились с ними, делили с ними опыт. В определенном смысле (и в определенных кругах) Восток был популярен. Татарские нукеры и батыры вызывали восхищение, многих татарских мурз встречали в Москве самым благожелательным образом. Доля симпатии к стороне, откуда шел шелк, каменья, диковины и многое, ставшее понятным и привлекательным, осталась в княжеской верхушке вплоть до Петра и даже позже. В конце концов, здесь — в Сарае два века располагалась столица России, сюда за ярлыком на княжение приезжали русские князья, здесь они находили помощь от давления со стороны Запада. Причисленный к лику святых в 1547 году Александр Невский, борясь с германскими меченосцами, опирался на монгольскую поддержку. Все это придало Московской Руси, в отличие от Литовской Руси (и, разумеется, более приближенных к Западу стран), особый культурно-цивилизационный колорит. Он сказывался в военном строительстве, в изменении нравов, в понижении роли женщин, в новом оттенке «новоазиатского» стоицизма, фатализма, упорства, твердости и в сохранении связей с заманчивым Востоком — чего не было у большинства европейских стран.

Третья черта возродившегося русского государства отразила геополитические изменения в Восточной Европе. На юге в 1453 году погас светоч Византии, попали в зависимость православные государства Закавказья и Балкан. Балканский полуостров на полтысячелетия попал в руки османов, устремившихся к Вене. С Запада папские посланцы с железной настойчивостью предлагали подчиниться Ватикану. Психологически русская элита, княжеское окружение и столпы церкви, ощутили горькое чувство одиночества, чувство затерянности, окруженности враждебными силами. Именно тогда выстраданно провозглашается лозунг «Два Рима падеша, третий — Москва, а четвертому не бывать». В нем слышна патетика окруженной страны, на которую с юга наступают из Крыма татары, с запада — поляки, а на востоке еще стоят Казанское и Астраханское княжества.

Этот элемент миссии — быть в окружении и нести праведную идею — навсегда, видимо, остался в русском менталитете. Теперь (и по наши дни) обыденное сознание русских с готовностью воспринимает этот мессианизм, неся то православие, то коммунизм, то новое политическое мышление «для нашей страны и всего мира». В тех далеких конкретных условиях, требовавших выстоять перед напором вздыбившегося Запада, огонек мессианизма работал на самосохранение, на веру в себя, на выполнение заветов предков — выстоять.

В период неожиданного подъема Запада Россия лежала раздробленной, выходящей из комы монгольского нашествия среди безбрежных лесов и степей, не способствовавших близкому общежитию с его неизбежными производными — от терпимости до конституции. Британский историк Дж. Кларк пишет о России XVI в., как о ни европейской, ни азиатской по характеру, но заключающей в себе оба элемента и нечто свое оригинальное. Россия была христианской, но ее христианство пришло из Византии, а не из Рима... Латинский язык, даже греческий язык не стали частью русской культуры. Император взял себе титул царя, самое отдаленное эхо имени Цезаря, но его монархия была восточного типа. Она была ближе к монголам, чем к бурбонам. Западные художники, строители и пушечных дел мастера были приглашены в страну в конце шестнадцатого века... До этого времени Россия была внешней по отношению к западной цивилизации частью света. Она представляла интерес для морских держав как объект торговой эксплуатации, а для континентальных соседей как объект грядущих завоеваний.

Россия шла своим путем, создавая восточноевропейскую цивилизацию совместно со всеми народами, жившими восточнее линии, проведенной между Дубровником и Кенигсбергом. На этом восточноевропейском пространстве не было трех эпохальных переворотов, потрясших и сотворивших Запад — Ренессанс, Реформация, Просвещение.

Выделим собственно русские особенности развития. В России так и не сложился хотя бы относительно независимый средний класс. Цари владели подданными от первого боярина до последнего холопа. Купцы, столь осведомленные и независимые на Западе, в России всегда были частью служилых людей, и уж никак не могли обозначить свою политическую особенность. Жизнь строилась всегда сверху вниз, а не наоборот. Так было и до вторжения византийской традиции, которая лишь закрепила эту парадигму. Царь закрепил за собой и религиозную власть — чего на Западе никогда не было.

Политическая жизнь в России представляла собой пирамиду. Ни в какие времена не существовало конкретных взаимоотношений между различными профессиями, между городами, между отдельными землями. Творческий импульс мирной конкурентной борьбы никогда не присутствовал в российской жизни. Соответственно, не возникал и вопрос о регулировании «горизонтальных» отношений (наряду с царственной пирамидой) в виде справедливых законов, заключающих в себе компромисс и отстаивающих права члена сообщества.

Жестокая история России отразилась на ее религии. В храмах русские ждали простого утешения, поддержки в суровой жизненной борьбе, а не схоластических истин, развития христианского вероучения, всемирных законов. Даже западные исследователи подчеркивают, что нигде в христианском мире страдания Христа не шли такой параллелью к событиям жестокой обыденной жизни. Никоим образом идеи, сходные с лютеровскими, не проникали в клерикальную среду. Русские молились миром, Библия не переводилась на обыденный язык, отношения с Богом не принимали «персонального» характера. Миряне и клир не обсуждали между собой социальные вопросы. Духовная наследница Византии не вмешивалась (Никон был исключением) в светское устройство, сознательно избегала диспута о современности.

В целом, создание Московией русского универсального государства, как полагают многие специалисты, в частности, А. Тойнби, «свершилось до того, как она стала испытывать на себе давление со стороны западной цивилизации». Открытие Западом Руси произошло в то же время, что и открытие Африки и Азии. Португальцы прошли мыс Доброй Надежды в 1488 году и высадились на Мадагаскаре и в Индии в 1498 году. К этому времени относятся первые описания западными путешественниками Руси, показавшейся им резко отличной от западных стран. Пожалуй, наиболее красноречив был фон Герберштейн, подчеркнувший, что власть великого князя в Москве значительно превосходит власть западных монархов над своими подданными.

Нужно сказать, что после освобождения России от монгольского ига вокруг нее сложилась удачная геополитическая ситуация: возникшая на Западе колоссальная энергия свободных индивидуумов развернулась в западном направлении, за моря и океаны — в Америку, Индийский и Тихий океаны. Если бы Запад направил свою энергию не на трансокеанские экспедиции, а на евразийское пространство, то нельзя исключить того, что Россия между Иваном Третьим и Петром Первым могла бы быть покорена превосходными западными армиями. Но яростно сражавшиеся между собой католики и протестанты практически нейтрализовали себя на восточном направлении. Хотя Иван Грозный завяз в Ливонской войне, а его потомки сдали Москву полякам, Запад остался в стороне от возможности войти в Евразию русским путем. Если Москву смог взять Лжедмитрий, то, конечно, она не удержалась бы перед Валенштейном, маршалами Людовика Четырнадцатого, войсками герцога Мальборо. Не нейтрализуй себя Запад противостоянием католического и протестантского мира, а позднее — Англии и Франции, сила, способная покорить европейский Восток, двинулась бы к Москве гораздо раньше Наполеона.

В это время в Европе своеобразным барьером между Западом и Россией выступили три государства — Швеция, Польша и Оттоманская империя. Пик их могущества был достигнут на феодальной основе, они не участвовали в западном взлете, перенапряжение сил способствовало переходу этих государств в фазу стагнации. Невольно они выступили щитом России против доминировавших в Западной Европе ХVI-ХVII вв. Испании, Франции, Англии. Фаза стагнации трех непосредственных западных соседей дала России передышку в период, когда ей трудно было выдержать новое противостояние в период первоначальной послемонгольской слабости. Эта стагнация обеспечила благоприятные возможности для ее государственного строительства, для процесса объединения восточных славян и освоения Сибири.

Первыми представителями Запада, посетившими освободившуюся от монголов Москву были католические миссионеры, преследовавшие свои, продиктованные желанием папы расширить пределы своего влияния, цели. Затем в сторону России двинулось несколько волн целенаправленного западного воздействия. Наибольшее влияние среди них оказали следующие: протестантизм (1717-1840), идеи Просвещения (1750-1824), технический модернизм — приезд инженеров, строительство заводов (1890-1925), политический либерализм (1770-1917), марксизм (1860-1917), марксизм-ленинизм (1903-1991), идеи свободного рынка (1991-1996). Этим волнам западного влияния предшествовал период первоначального взаимного знакомства, приходящийся на 1480-1600 годы. Надо сказать, что первый же результат соприкосновения Москвы с Западом дал России на века ее государственный символ — орла, смотрящего на Восток и на Запад.

Итак, заглавными отношения с Западом становятся для Руси уже вскоре после освобождения от монгольского ига. Возникшая вначале лишь как один из многих аспектов русской внешней политики эта проблема уже в конце пятнадцатого века стала, по справедливому мнению американского историка Дж. Биллингтона, «более важной, чем любая другая политическая или экономическая проблема».

Прежний опыт общения Руси со странами Запада мало чем помогал: Запад шестнадцатого века совершенно явственно был более активным и устремленным к экспансии, чем в домонгольские времена Киевская Русь. У Руси уже не было привычного канала культурных контактов — прежних династических родственных связей. С сожалением следует констатировать, что русские люди, освободившиеся от монгольской неволи, никоим образом не ощутили помощи или симпатии со стороны христианских «родственников» из европейской семьи народов. Хуже того, Дж. Биллингтон говорит о «снисходительном презрении, исходившем от Запада». По его мнению, возникающий конфликт с Западом «вызвал в России подлинные конвульсии, он был частью не всегда умелого принудительного (под влиянием жестких обстоятельств выживания — А.У.) поиска российской идентичности в том мире, которым начинали владеть западноевропейцы».

Первые впечатления людей с Запада о Руси сводятся к определению «особый мир». Русь была христианской, но ее христианство, принесенное Византией, — суровое, иерархическое, аскетическое, с элементами мистики — в значительной степени отличалось от западных форм христианства, культивируемых от Италии до Швеции. Бросалось в глаза двоеверие народных масс — сочетание христианских обрядов и очень заметных пластов языческих верований, никуда не ушедших с Великой Русской равнины: они ощущались в народной жизни, в быту большого народа явственно и отчетливо. Свежему взгляду иностранца был хорошо виден элемент татарского — результат двухсотлетия ига, азиатский деспотизм и почти азиатские одежды на троне христианского царя. Иностранцы встречали в Московии религиозность, равной которой не было на Западе. Там можно было без труда обнаружить эксцессы инквизиции, но не столь всеобщую истовость, фаталистическое самоотвержение, видение мира через православную икону. Суровый народ жил периодами в нирване масленицы, переходил от великого поста к загулу, отличался, наряду с жесткостью, доверчивостью, беспечностью, внутренней добротой, незлобивостью, чередованием покорности и бунта.

Как путеводная звезда в раскрытии русского характера, типа особого цивилизационного развития, отмечалась психологическая синусоида, чередование спадов и подъемов, которые много позже так легко определит Державин ( «Я царь, я раб, я червь, я Бог...»). Разумеется, русский народ сам платил за свои увлечения и в разгуле, и в смирении, нам важно отметить то психологическое различие, которое, хотя и несколько ослабло с веками, но, тем не менее, составляет основу отличия стабильно-рационального Запада от более возбудимой человеческой общности Руси, готовой и на великий труд, и на разоренье.

Запад не избрал молодую послемонгольскую Русь в качестве объекта корыстного интереса и экспансии по нескольким причинам. Во-первых, на освободившуюся Русь Западная Европа рассчитывала как на союзника, способного отвлечь страшное давление оттоманов, сокрушивших Византию, овладевших Балканами и выходящих в Центральную Европу. Исторически благоприятным для формирования поднимающейся из-под монгольского ига Руси обстоятельством была озабоченность западных стран опасностью турецкого нашествия. В условиях, когда Мадрид на море, а Вена на суше отчаянно бились с валом оттоманов, всякая помощь европейским странам с востока приветствовалась. В западноевропейских столицах обсуждались планы привлечения к битве с оттоманами даже Золотой Орды, но более реальным здесь виделось присоединение к антитурецкой оппозиции молодой Русской державы. Первые дипломатические контакты Запада с Русью касались именно этой животрепещущей проблемы, и Запад выступил в необычной для себя роли просителя. Во-вторых, католический Рим полагал, что у него хорошие шансы мирным путем ввести Русь в сферу католического влияния. Тому были свои предпосылки: греческая твердыня православия рухнула и можно было предполагать, что Москва будет искать нового «идейного патрона». Уже заключена была так называемая флорентийская уния, которая как бы передавала «завет православия» католическому Риму — почему бы Руси не последовать в флорентийском направлении? Особенность этих первых контактов — восприятие католическим Римом всякого обращения к себе как автоматического признания своего сюзеренитета. Царь Иван Третий посылал посольство в Рим в надежде на наследство Константинополя и греческого православия (женитьба на наследнице греческого престола), а папы видели и в этом первый и главный шаг в просьбе об опеке, фактическое признание главенства папства в христианском мире. В посольстве Ивана Фрязина папа Сикст IV увидел жест подчинения, готовность встать под высокую руку римского первосвященника. В ответ на сватовство Ивана Третьего папа Сикст IV хвалит русского монарха за признание флорентийской унии (о подчинении греческого православия римскому католичеству), за признание римского первосвященника главой мировой церкви. Папа Сикст IV посылает легата в Москву с поручением исследовать на месте религиозные обряды, направить на путь истинный великого князя и его подданных. Это вольное (и невольное) недоразумение объективно содействовало подъему московской державы, воспользовавшейся иллюзиями и прямой заинтересованностью западного католического мира. Далеко не сразу духовные властители католической Европы обнаружили явственную несклонность Руси к вассальной зависимости. Но пока в Риме витали иллюзии увидеть в Московии второе издание Польши, русское царство избежало участи объекта западной колонизации.

В-третьих, католическая Польша как бы возглавила западное движение в русском направлении. В XIV–XVI веках польская корона католизировала Литву и соседняя Русь виделась логическим продолжением польского прозелитизма.

Итак, пока испанский флот бился с турками за контроль над Средиземноморьем, пока римский папа слал своих легатов в Москву, а поляки католизировали Великую Литву, Русь оказалась, в силу сложившихся благоприятных обстоятельств, предоставленной самой себе. Шаг за шагом Москва увеличивала радиус своего влияния, десятилетие за десятилетием особые формы общественной и духовной жизни относительно свободно складывались в молодом и растущем государстве.

Можно сказать, что Запад впервые воочию встретился с Русью во время следования свиты царевны Софьи в Москву через Ревель и Псков. Псковитяне с великим удивлением смотрели на папского легата в красной кардинальской одежде, который не кланялся русским иконам. Когда римский посланник не налагал на себя крестного знамения там, где православные русские коленопреклоненно крестились, произошла первая встреча двух миров.

Первая русско-западная проблема — это обсуждение Иваном Третьим с боярами вопроса, можно ли допустить в Москву папского легата с серебряным литым распятием. Митрополит объявил великому князю, что если римскому посланнику окажут почести, то он покинет столицу. «Не только видеть, но и слышать нам о том не годится; кто чужую веру хвалит, тот над своею верою ругается». Московский митрополит выставил против легата для состязания об истинной вере некоего книжника поповича Никиту. На аргументы книжника легат ответил, что с ним нет необходимых книг и это препятствует полновесному теоретическому спору. После одиннадцати недель пребывания в Москве римский легат убедился в том, что надежда на подчинение русской церкви папе эфемерна.

Ошибся римский папа и в расчете на прозападную ориентацию царицы Софьи Палеолог. Она оказалась верной православию и отказалась от роли проводника папского влияния, от содействия введению на Руси флорентийской унии. В Москве определенно возобладало мнение, что сдача обычаев предков самоубийственна. Один из первых идеологов противостояния Западу — некто Берсень — так зафиксировал кредо автохтонов: «Которая земля переставляет свои обычаи, та земля долго не стоит».

Первым послом Руси на Западе явился некий Толбузин, представивший Москву в Венеции. Главной задачей Толбузина были не теоретические дебаты, а заимствование западной технологии. Великий князь хотел видеть в Москве западных архитекторов. Аристотель Фьораванти из Болоньи был первым носителем западного знания, который нашел для себя приемлемым (и желанным) проявить западное техническое искусство на Руси. Он построил Успенский собор и Кремль, лил пушки и чеканил монету. Русские были поражены колесом, поднимающим камни при постройке верхних стен зданий.

У представителей Запада, посетивших русские просторы, складывались довольно противоречивые впечатления. С одной стороны, Русь была христианским государством и, разумеется, отличалась от магометанских государств юга или языческих царств новооткрытой Америки. С другой стороны, исключительное своеобразие самого восточного христианского народа было очевидным. Даже многоопытных путешественников поражал размах русских просторов. Христианские Восток и Запад радикально различались уже в этом: сложившаяся сеть дорог Запада (часто проходящих по путям, устроенным еще античным Римом) и практическое бездорожье русского царства, где связи осуществлялись по рекам летом и санными путями зимой.

Вторая явственная внешняя отличительная черта: растущие города на Западе и своеобразные города Руси — в гораздо меньшей степени средоточие ремесленников, торговцев и мещан. В те времена, когда население Запада встало под паруса, наладило разветвленную торговлю и создало мануфактуры, основная масса русского народа жила миром, сельской общиной, связанной с землей, а не с ремеслами и товарообменом.

Русь только что решила тяжкую монгольскую проблему — и тут же перед ней предстала новая. «Русский ответ на неотвратимый вызов Западной Европы был неровным — почти шизофреническим — и этот вызванный Западом раскол в русском обществе продолжается до настоящего времени». Одной из наиболее удивляющих западных людей особенностей русских явилась их неприхотливость и выносливость. Капитан Р.Ченселор, немало повидавший на своем веку, утверждал (1553 г.), что нет под солнцем людей, столь привычных к суровой жизни, как русские; никакой холод их не смущает, хотя им приходится проводить в поле по два месяца в такое время, когда стоят морозы и снега выпадают более чем на ярд. Простой солдат не имеет ни палатки, ни чего-либо иного, чтобы защитить свою голову. Если пойдет снег, то воин отгребает его, разводит огонь и ложится около него... Я не знаю страны поблизости от нас, которая могла бы похвалиться такими людьми... Что могло бы выйти из этих людей, если бы они упражнялись и были бы обучены строю и искусству цивилизованных войн».

Самое большое, что поразило англичан, было отношение русских людей к собственности — диаметрально противоположное западному. На вопрос о его собственности русский «ответит, что у него нет ничего своего, но все его имения принадлежат Богу и государевой милости; он не может сказать, как простые люди в Англии: «Если у нас что-нибудь есть, то оно от Бога и мое собственное». Можно сказать, что русские люди находятся в Великом страхе и повиновении и каждый должен добровольно отдать свое имение, которое он собирал по клочкам и нацарапывал всю жизнь, и отдавать его на произволение и распоряжение государя».

Различие явственно наблюдалось в религии: «Они считают нас только полухристианами, потому что мы, подобно туркам, не соблюдаем всего Ветхого завета. Поэтому они считают себя святее нас». Общению с иностранцами мешало незнание языков. Иностранцы отмечали, что русские учатся только своему родному языку и не терпят никакого другого в своей стране и в своем обществе и что вся их церковная служба происходит на родном языке. Дипломат Ливонского ордена Т. Хернер охарактеризовал (1557 г.) круг чтения грамотных московитов — «у них имеются в переводе разные книги святых отцов и много исторических сочинений, трактующих как о римлянах, так и о других народах; у них нет философских, астрологических и медицинских книг». Ливонского рыцаря изумило, что московиты считают постыдным «побеждать врага обманом, скрытой хитростью и из засады; сражались они храбро и как на поединке».

Первые сомнения в такой тактике, по мнению западных наблюдателей, испытал Иван Грозный. Он принялся читать римскую историю и, в отличие от своих предков, стал советоваться с немецкими капитанами и польскими изгнанниками. Это первое признание слабости и первые шаги навстречу. С Запада выписывается артиллерия итальянского образца, войско организуют немецкие офицеры. Царь Иван Грозный более всего любил итальянцев. Итак, с первых же контактов с Западом русские князья поняли, что существует элемент отсталости, и что наиболее простой способ его преодолеть — пригласить западных специалистов в Москву. Рыцарь в доспехах и на коне, приезжавший, в основном, из Германии мог смело рассчитывать на особое положение при дворе великого князя. Как минимум иностранец получал в Москве участок земли для дома, помощь в строительстве этого дома, право продавать алкогольные напитки на своем подворье, освобождение от налогов и престижную службу.

Характерно, что иностранцы, удивляясь отдельным чертам жизни московитов (отопление по черному, грубая пища и т.п.), все же воспринимали русских не как «туземцев» (а таким подходом исполнены все западные книги в этот век географических открытий), а как равных себе. Многие (скажем, Дж. Госей, глава московской конторы «Русского общества английских купцов» в 1571-1591 годах) считали русский язык «самым обильным и изысканным в мире». Самих русских они характеризовали «крупными полными людьми с рослым телом и широкими плечами, живым умом, склонностью к языкам... чрезвычайные любители металлических вещей, исключительно закаленные... лица у них крупные, сверху и снизу имеют сильную растительность», женщины лицом столь прекрасны, что превосходят многие нации (шведский дипломат Ганс Мориц Айрман). По религии русские «христиане, но схизматики, ибо исповедуют греческую веру» (голландский торговый агент Вильям Россель, 1604), но, увы, «у них нет ни школы, ни университета. Только священники учат молодежь читать и писать, что привлекает немногих» (французский офицер Жак Маржерет, 1601). Москва — больше Лондона и Парижа, таково мнение англичан и французов. Число торговых лавок в ней уже в начале XVII века превышало 40 тысяч.

Царь Иван Третий (1462-1505) был первым и единственным независимым восточноевропейским монархом, самостоятельно освободившимся от монгольского ига. В действительно судьбоносное время Ивана Третьего пролагались первые тропы послемонгольских западных связей Руси. Именно он, опасаясь за будущее московского государства, не имея особого выбора, первым обратился к Западу с призывом о помощи. Напомним, что это произошло в самый ранний момент становления Запада как Запада, когда Колумб развивал перед кастильской монархией свои планы прохода в Индию, португальцы огибали Африку, французский монарх Франциск Первый, так сказать, испытал обольщение Ренессанса, а в Англии завершилась борьба Белой и Алой Роз.

В ответ на призывы русского царя в Москве поселилось несколько пришельцев с Запада, проявивших себя в ремеслах и искусстве. Самым известным стал житель Виченцы Джанбатиста делла Вольпе, призванный царем наладить выпуск государственной монеты. Уже на той, ранней стадии контактов квалификация западных специалистов на Руси становилась общепризнанной. Врачом Ивана Третьего стал некто Николай Немчин ( «немец»). У наследника — Василия Третьего врачом был тоже немец по имени Булев. Нетрудно заметить, что первая волна западного влияния на Русь была связана с медициной, в которой Запад сделал несомненные успехи. Первые русские переводы с латинского представляли собой медицинские тексты, энциклопедии трав, трактат «Секретные откровения Аристотеля Александру Македонскому о подлинной природе мира, зависящей от биологии».

Постоянными становятся попытки римского первосвященника расширить за счет Руси ареал своего влияния. Папа Павел Второй попытался воспользоваться желанием царя жениться на племяннице последнего византийского императора Константина ХI, которая была обращена в римское католичество. Невеста — Зоя Палеолог (принявшая имя Софьи) прибыла в Москву через Ревель и Псков. Вопреки папскому желанию она все же приняла царское условие — в первом же русском городе была обращена в православие. Брак был заключен в ноябре 1472 г. Некоторые историки (скажем, А. Тойнби) увидели в факте этой женитьбы Ивана Третьего последний отзвук византийского влияния. Но событие кажется не столь однозначным. Софья выросла в Риме и в Москве ее звали «римлянкой». В связи с этим некоторые исследователи считают приезд бывшей католички в царские палаты началом вестернизации России. Первой среди всех стран Запада Италия становится полем приложения первых шагов западной дипломатии Кремля. Русские посольства открываются в Милане и Венеции. Оттуда в Москву в 1475 г. прибыл архитектор Аристотель Фьораванти и сразу же приступил к строительству в Кремле Успенского собора и Грановитой палаты.

Контакты с Северной Италией возбудили интерес Москвы к главным фигурам западной политики. Одновременно крупные государства Запада начинают проявлять интерес к диковинной стране европейского Востока. Уже через несколько лет последовал обмен посольствами на самом высоком европейском уровне. Посол Священной Римской империи Николас Поппель, ощущавший призвание католического миссионера, прибыл в Москву в 1488 г. Характерно его спонтанное желание сразу же взять под опеку, включить в зону своего влияния, поместить Москву в реестр подчиненных Западу земель. Он предложил России статус королевства в составе Священной Римской Империи, а Ивану Третьему — титул короля. Взаимное непонимание сторон уже тогда было чрезвычайным. Очевидного сопротивления латинству одной лишь православной церкви было бы достаточно для неприятия германских предложений. И главное: молодая Россия послемонгольского периода слишком дорожила своей свободой, это и обусловило, прежде всего, категорический отказ Ивана Третьего. Послемонгольская Россия искала свои каноны духовной жизни, свои формы государственности, свои подходы к решению общественных вопросов. Разумеется, мука монгольской неволи отразилась в душевном настрое и духовной конституции складывающейся нации. Но отличные от западных процессы продолжались и после Куликова поля и стояния на Угре. Специфически самостоятельное развитие Руси сказалось на ходе обретения национальных форм православной церковью, одним из главных столпов складывавшейся восточноевропейской цивилизации.

В жизни православной церкви исключительно важен конец пятнадцатого века, характерный внутренним идейным кризисом, в значительной мере определившим путь развития России. Конфликт идей, имевших (как все идейные конфликты средневековья) религиозную форму, касался основ национального самосознания, отношения к базовым ценностям жизни. Сформировавшиеся в лоне церкви два идейных направления — иосифляне и нестяжатели — столкнулись в борьбе за выработку главенствующей точки зрения на смысл мирской жизни, на труд, характер этого труда, на значимость упорства и совершенства в труде. Одно направление — иосифляне были своего рода русскими традиционалистами, идеалом которых было повиновение и покаяние. Лидер этого движения Иосиф Волоцкий не считал физический труд обязательным для монахов, его знаменем являлось суровое расписание монастырской жизни (нигде монастырский устав не был суровее, чем в его Волоколамском монастыре). Монахи как бы подавали миру пример строгой жизни, изобилующей наказаниями, но не трудовым потом. Мирская и трудовая аскеза здесь явно разошлись.

Второе направление — соперники Иосифа Волоцкого группировались вокруг Нила Сорского, идеолога так называемых нестяжателей, в чьем монастыре господствовали принципы равенства, самоотречения и, что очень важно, обязательного интенсивного труда. Осевой идеей нестяжателей, выступивших первыми русскими певцами трудолюбия, была апология труда во имя спасения души. Подобную точку зрения можно рассматривать как феномен русского религиозного развития на пути, наиболее приближенном к возникшему на Западе идеалу интенсивного, целенаправленного труда. Как полагают некоторые исследователи, учение Нила Сорского наиболее «близко стояло к идеологическим постулатам западноевропейской церкви — спасению через труд, идеалу «молись и работай», т.е. к тем идеям, воплощение которых в жизнь обеспечило Западной Европе «прорыв» в будущее, заложило основы «духа капитализма». Идеал «молись и работай» (через работу обретай спасение души) означал, что простой человек не делегирует свои права наверх, а сам решает все возникшие перед ним проблемы, решает «здесь и теперь», не откладывая на завтра, не перенося решение в другое место, т.е. делает выбор между рабством и свободой в пользу свободы, между интенсивным и экстенсивным путями развития хозяйства в пользу интенсивного, между решением своих проблем самостоятельно и их решением с помощью других людей, социальных слоев, этносов в пользу самостоятельности».

Преувеличиваем ли мы конфликт иосифлян с нестяжателями, сказать определенно трудно. Мог ли стать Нил Сорский русским Лютером? Перевод Библии на разговорный русский язык, как представляется, не имел бы того взрывного эффекта, который он имел на Западе. Мы можем только отметить то обстоятельство, что «приватизация» отношения с Богом, возведение трудолюбия в показатель божьей благодати в ходе религиозного кризиса XV века не осуществились. Покровитель нестяжателей царь Иван Третий уже терял физические силы и решающий для нестяжателей церковный собор 1503 года не привел к их возобладанию в клире. Победа иосифлян и поражение нестяжателей, возможно, повели Россию в сторону от индивидуализма, укрепили в ней коллективистские начала — в религии, где требовался посредник-пастырь; в крестьянской экономике, где община, а не частный собственник, была производительной единицей; в политике, где власть была делегирована монарху и осуществлялась не с персонального согласия подданных, так и не ставших гражданами. То был один из важных перекрестков русской истории и Россия избрала путь, который явно не вел к сближению со стереотипами нарождающегося западного образа жизни, западного мышления.

Вторая (после «медицинской») волна западного влияния начинает проникать посредством дипломатических каналов через главный центр контактов с Западом — Указ внешних сношений, будущее русское министерство иностранных дел. Первый руководитель официально признанного внешнеполитического ведомства Федор Курицын прибыл для службы царю Ивану Третьему из западных земель. Этого русского дипломата можно назвать первым активным переносчиком западной культуры и обычаев в Россию. В Москве начинает складываться кружок поклонников Запада, неформальным лидером которого был боярин Федор Иванович Карпов, интересовавшийся астрономией и выступивший за объединение христианских церквей. Первым, небольшим еще «островом Запада» в Москве становится дипломатическая колония. Здесь датский переводчик в начале семнадцатого века перевел с латинского на русский трактат «О высшей философской алхимии». Затем был переведен капитальный труд Реймонда Лалли «О всеобщей науке». Первые же переводы на русский язык красноречиво говорят о пристрастии русских к отвлеченным идеям. Особенно популярными в узком кругу первых знакомых с западными идеями русских становятся труды по астрологии. Красноречивым фактом является то, что первые студенты, посланные в начале шестнадцатого века в Англию, сразу же направились для прохождения учебного курса не к титанам механических наук, а к кембриджскому астрологу Джону Ди.

Отражает ли это сложившийся менталитет русского народа? Почему японцев интересовали технические достижения причаливших к их берегам западноевропейцев, а русских — некие трансцендентальные истины? Отметим пока только очевидное желание любознательных русских узнать «самое главное», одним махом разрубить гордиев узел жизни, найти сразу верный ответ (а не перепробовать все), веру в миг, удачу, случай, а не в каждодневные планомерные усилия. Как иначе объяснить, что на этой первой встрече двух миров лучших русских интересовали две науки — алхимия и астрология, и лишь потом (и косвенно) механика, инженерное дело, физика и химия, кораблестроение и строительство?

Нет сомнения в том, что знакомство с западными людьми расширило горизонты русских людей. Русский мир начинает знакомиться с прикладной наукой, с механической наукой Запада шестнадцатого века. Это безусловно вносит в русское сознание новый элемент: окружающий мир познаваем, его познание увеличивает власть человека над жесткой природой.

В начале XVI века политическая и психологическая обстановка в столице Руси начинает больше благоприятствовать знакомству двух регионов. Наследовавший Ивану Третьему царь Василий Третий был воспитан своей матерью Софией, как признают позднейшие историки, «в западной манере».

Предметом размышлений становится раскол христианского мира. Василия Третьего очевидным образом волновало религиозное размежевание Европы. Это был первый русский государь, открыто благоволивший идее сближения с Западом. Василий Третий считал возможным для себя обсуждать то, что еще недавно виделось ересью — возможность объединения русской и западный церквей. Он привлек к себе на службу литовцев, побывавших на Западе. Насколько далеко готов был идти в своих западных симпатиях царь Василий — неизвестно, но уже тот малый факт, что он сбрил бороду, был для Москвы поразительным жестом, выражением неведомого для нее нового влияния. Прозападные симпатии Василия Третьего были подчеркнуты женитьбой на Елене Глинской, происходившей из семьи, известной своими контактами с Западом. Дядя Елены Михаил Львович Глинский долгое время служил в войсках Альберта Саксонского и императора Максимилиана Первого. Он был обращен в католицизм и знал несколько западных языков. После женитьбы дочери этот западник занимал при Василии Третьем несколько важных государственных постов.

Представить себе, что с первых же контактов с Западом Русь легко и свободно нашла модус вивенди с богатым, развитым и столь влиятельным западным соседом, значило бы упустить суть межцивилизационного контакта. Иван Третий и его сын могли быть любезны с иностранцами, но их страна, их мир воспринимали силу, напор, жесткое самоутверждение, прелести и соблазны Запада с величайшей болью подвергаемого насилию сознания. Естественным образом наряду с интересом к Западу в то основополагающее время возникает и реакция, движение противоположной направленности — капитальная по значимости для России тенденция. Не вызывает удивления то обстоятельство, что противодействие западничеству осуществлялось прежде всего под флагом защиты православия. Идея «третьего Рима» (а «четвертому» не бывать) очень быстро становится стержнем идейного противодействия тогда еще слабым проявлениям вестернизации России. Столпы православия убеждали, что русские пришли во главу православия. Это главенство обязывает твердо держаться канонов. Они предупреждали от ошибки, совершенной, по их мнению, Византией: «Будучи православными, греки правили, но отступив от православия, объединившись с Римом, они стали рабами турок». Сторонники чистоты религии доказывали, что Византия пала именно потому, что полагалась на помощь Запада. Россия должна постараться избежать этой участи.

В начале шестнадцатого века у Руси появился шанс сближения с Западом, у них появился общий внешнеполитический противник. В этом смысле первый подлинный интерес Запада к России стал преследовать стратегические цели: в союзе с Россией ослабить давление на Священную Римскую империю, нанести удар по находящейся в зените влияния Оттоманской империи. Такой союз предложил римский папа через Николаса фон Шенберга царю Василию Третьему в 1519 г. Посол империи барон Герберштейн также был ревностным адептом этой идеи и призывал папу Клемента Седьмого преодолеть оппозицию этому союзу со стороны Польши. Подобный стратегический союз несомненно сразу сблизил бы Москву с Веной, но на Руси опасались усиления влияния католической Польши.

Если первые контакты с Западом осуществлялись под эгидой пап и германского императора, то во второй половине шестнадцатого века на Руси начинает ощущаться воздействие протестантской части Европы. У нее, в отличие от католиков, не было глобальных планов в отношении Руси. У лютеран никогда не было шансов обратить в свою веру Москву, но достижение влиятельных позиций виделось возможным.

Признаком «пришествия протестантского Запада» стало строительство в Москве в 1575-1576 гг. лютеранской церкви для иностранцев. В целом же начавшаяся в Европе контрреформация, сделавшая Германию и Польшу-Литву полем боя внутризападных сил, определенно замедлила продвижение Запада на Восток. Ослабляя свои силы во взаимной вражде, западные государства, безудержные в своей всемирной экспансии, как бы дали России шестнадцатый век, во время которого Россия развивалась следуя прежде всего логике собственного цивилизационного кода и не будучи принужденной отбивать некий натиск с Запада.

В середине века налаживаются морские связи России с Западом. В 1553 г. в поисках арктического пути в Китай капитан Ричард Ченселор бросил якорь в Белом море. Предприимчивого англичанина царь Иван Грозный самым любезным образом встретил в Москве, и Английская Московская компания получила монополию на беспошлинную торговлю с Россией. Быстро растущий на взаимной торговле порт Архангельск стал символом первых серьезных экономических контактов Запада и России. Именно с англичанами Иван Грозный постарался оформить военно-политический союз, учитывая желание королевы Елизаветы Первой избежать зависимости от Испании, возобладавшей на континенте и преследовавшей экономические цели — расширить деятельность Московской компании. В 1570 г. королева в письме царю благосклонно отнеслась к возможности такого союза и пошла настолько далеко, что обещала царю политическое убежище в случае, если боярская оппозиция вынудит его покинуть страну. Инициатива царя Ивана Грозного в направлении сближения с Англией, против объединившихся Польши и Литвы, носила довольно серьезный характер. Об этом мы можем судить хотя бы потому, что православный царь попросил руки приближенной к Елизавете Мэри Хастингс. Иван и Елизавета, впрочем, не довели до конца эту весьма неожиданную инициативу, которая могла бы сделать Россию официальной союзницей Англии задолго до войны с Наполеоном. При этом мы видим начало традиции — русские цари стремятся к бракам с западной аристократией. Частично это объяснялось необходимостью нахождения союзников на Западе, желанием укрепить позиции Москвы накануне экспансии Запада.

Но и Запад не терял инициативы. Старые идеи католического влияния на Россию еще не потеряли для Рима своей притягательности. Орудием движения на Восток, плацдармом этого движения должны были стать земли православного населения, попавшего в сферу влияния католической Польши. Католические стратеги расширения влияния Рима на Восток — Поссевино и отец Пирлинг обрисовали следующий план приобщения России к Западу: «Следует проникнуть в самое сердце славянского мира. Фактом является то, что несколько русских провинций находятся под польским господством. Их жители родственны московитам; у них та же кровь, та же вера, тот же язык, но политическое будущее связано с судьбой Польши. Эти соотечественники имеют контакты с двумя славянскими центрами: католическая церковь может легко распространить свое влияние среди них: как только они выйдут из схизмы и обретут истинную веру, силою обстоятельств они станут апостолами новой веры для московитов и через посредство последних будут найдены контакты с татарами Казани и Астрахани, горными народами Кавказа, мусульманами Азии». План этой несколько фантастической операции не остался только на бумаге. Были созданы католические семинарии, в которых иезуиты тайно готовили проповедников для России, и влияние этой работы стало ощутимым на Западной Украине столетия спустя.

Папа Григорий Восьмой послал Антонио Поссевино в 1582 г. в Москву с целью прощупать почву союза против турок. Впервые в данном случае русский суверен — царь Иван Четвертый напрямую обсуждал геополитические вопросы с представителем Запада. Речь шла не только о военном союзе. Папа римский хотел большего — межгосударственного сближения, вхождения русских царей в западную иерархию. Однако в ответ на предложение о сближении восточных и западных христиан, России и Запада, русский царь указал на религиозные различия, препятствующие сближению. Иван Грозный, испытывая потребность в идеологическом обосновании своей внешней политики, аргументировал свои замыслы «библейским происхождением» религиозной миссии Москвы: «Пророк Давид предсказал задолго до рождения Иисуса Христа, что первой избранной божьей милостью страной будет Эфиопия; Эфиопия была включена в Византию, и Византия стала первым христианским царством: вот почему христианская религия названа греческой религией. Мы следуем этой подлинной христианской религии, которая во многих отношениях не согласуется с религией Рима». Православие в очередной раз сыграло роль щита России. Судьба соседней Литвы, довольно быстро католизированной, настораживала русских.

Не преуспев во «фронтальной атаке», Рим приступил к католической части восточных славян, живущих в пределах Речи Посполитой. Авангардом католизации выступили иезуиты. Как отмечает американский историк Тредголд, «если в Китае иезуиты постарались идентифицировать себя с местной культурой и избегать компрометации своего дела открытыми связями с какой-либо иностранной державой, то в России ситуация была совершенно иной... Иезуиты связали свое дело с польской монархией до такой степени, что большинство русских видело в них врагов России». Иезуиты преуспели в окатоличивании части славянского населения Польши, но на Руси такой способ утверждения западного влияния лишь укрепил и ожесточил сторонников самобытности, сторонников Москвы как «третьего Рима». Уния 1598 г., создавшая униатство и подведшая часть православного мира под католическое главенство, так и не стала инструментом вестернизации собственно России. Тактика иезуитов была слишком прямолинейной, а их стратегические цели не могли быть привлекательными для суверенной московской державы.

Ощущая усиливающееся давление Запада, Иван Грозный, полагаясь на возросшую мощь своего государства, предлагал Западу, ни более, ни менее как поделить Речь Посполитую между Москвой и Священной Римской империей. В определенном смысле это была попытка, во-первых, — создать заслон перед давлением Запада, во-вторых, — объединить русско-западные интересы. Помешала несчастливая Ливонская война, неудачный для России ее исход обесценил двадцатипятилетнее стремление царя Ивана Грозного найти собственную дорогу на Запад. Более того, царь потерял в Ливонской войне Нарву — опорный пункт своих связей с Западом. Ослабленная Россия погрузилась в полосу Смутного времени, что увеличило шансы Запада на включение России в свою орбиту.

В те годы и века, когда происходило становление Запада, осуществлялась идентификация и Московской Руси. На одну из черт этой идентификации следует указать особо. В борьбе против бояр царь создал пресловутую «опричнину», отряды карателей, украшенных лисьими головами и волчьими хвостами ( «по-лисьи выслеживать и по-волчьи выгрызать»), наводивших ужас на противников режима. Явление стало устойчивым. Стоит вспомнить лишь молодого Петра с «потешными» войсками, «Бахусовым братством», переменой кафтанов на сюртуки и парики. Дело не в почти карнавальных обрядах — мы можем судить по этому «театру» о способе восприятия правящей верхушкой своей страны и ее проблем. Резко отличая себя и своих приближенных от всей массы населения, цари как бы подчеркивали «мы» и «они», всадник и его лошадь. Это был способ отстраненного тиранства, стиль поведения завоевателей в захваченной стране, отношение к собственному народу как объекту манипуляции. От волчьих хвостов Малюты Скуратова до всемирного зрелища сокрушаемого парламента в русской политической жизни укоренился этот злой, жестокий театр «в наущение и назидание», когда прилюдно брили бороды в восемнадцатом веке и хлопали дверьми в конце двадцатого. При всем этом народу отводилась роль устрашенного зрительного зала, эмоциями, а не разумом и здравым смыслом, реагирующего на проблемы своей страны. Эта традиция, очень русская, отдалила (и отдаляет) Россию от Запада.

Удачей Руси явилось то, что действия Запада были не только не скоординированы, но, напротив, имели значительный элемент внутреннего противоборства. Два лидера западного развития — Голландия и Англия выступили главными соперниками в борьбе за торговлю с Россией. При этом Голландия начала движение как бы на периферии — с Новгородской земли, а англичане через Архангельск устремились к непосредственным двусторонним связям на самом высоком уровне. Голландцы основали в Великом Новгороде свою торговую контору. Они заведомо боялись конкуренции и прямо писали великому князю в Москву, что англичане — морские разбойники, и их нужно задержать и заключить в тюрьму. На счастье бриттов, великий князь «презрел клеветников». (Нетрудно предположить то, чего могли не знать купцы Запада: царь Иван Грозный видел в Новгороде соперника, боялся этого соперника и вовсе не одобрял контактов с ним; мы знаем, сколь жестоко впоследствии Грозный расправился с великим русским городом).

Иван Грозный, как уже говорилось, явно воспринимал англичан как фаворитов, и все его устремления к династическому сближению говорят о справедливости правила держать союз с дальними против ближних. После смерти Грозного англичане постарались не потерять темп на российском направлении. Сразу же после стабилизации политической жизни в Москве, связанной с Борисом Годуновым, королева Елизавета послала в Москву посольство численностью в сорок с лишним человек. Посольство везли в Москву из Архангельска бесплатно на почтовых лошадях. Цель у англичан была одна и четкая: завладеть западной торговлей Руси, отстранить голландцев. Посол королевы обещал «снабжать Московию всем необходимым, (английские) товары будут дешевле и лучшего качества, нежели товары голландских и других народов». Интуитивно противясь монополии, царь Борис в конечном счете предоставил англичанам и голландцам одинаковые условия заключения торговых контактов.

Борис Годунов отправил своего посла в Данию и с большой помпой принял датского герцога Иоганна (сентябрь 1602 г.). Иностранные гости с большим удивлением смотрели на пышность и великолепие восточной столицы, на размах царского приема. Со своей стороны герцог привез с собой пасторов, докторов, хирурга, палача. У него были серьезные намерения — он просил руки дочери Годунова. Брачный союз по не зависящим от Годунова причинам не состоялся, но Россия значительно расширила свои контакты с Западом в эти последние перед «смутным временем» годы. В 1604 году Москву посетил посол римского императора. «Борис, — пишет итальянец Масса, — был милостив и любезен с иностранцами; он имел огромную память и, хотя не умел ни читать, ни писать, все знал лучше тех, которые это все умели». В начале семнадцатого века в Москве было уже около тысячи лютеран и кальвинистов (знак предпочтения к северной ветви христианства). У лютеран были две немецкие церкви, у кальвинистов — голландская и английская.