Тегеран

К лету 1943 года министерство финансов США определило, что за годы войны американцы отложили наличными и в облигациях семьдесят миллиардов долларов. Напомним, что СССР получил помощь по ленд-лизу в размере одиннадцати миллиардов долларов — в семь раз меньше. А на восстановление экономики советское руководство просило у США 6 миллиардов долларов.

Война многое изменила в Америке. В частности, она привела к росту централизации в правительственном аппарате. Нужды войны требовали единоначалия. О высокой степени централизации и секретности планирования говорят ближайшие сотрудники президента. Его военный помощник адмирал «Пеги отметил в 1943 году:

«Если бы я нашел кого-либо, кто помимо Рузвельта знал, чего хочет Америка, это было бы для меня удивительным открытием».

Президент занимал уникальную позицию, никто не мог его дублировать и никто не был в состоянии поделить его прерогативы. Среди всех забот военного времени тогда — летом 1943 года — одна воспринималась им как требующая внимания, коррекции, дополнительных усилий: зашедшие в тупик дипломатические отношения с СССР.

Итак, американцы предлагали Советскому Союзу заплатить страшную цену. Верно понимая напряжение на советско-германском фронте, они хладнокровно [345] смотрели на миллионные жертвы СССР. Первоначально Америка обещала открыть второй фронт в 1942 году, а теперь без особых извинений перенесла свои планы на неопределенное будущее. Могло ли это не сказаться на искренности, на прочности союза, которому предстояло не только победить в войне, но и стать основой послевоенного урегулирования? Что, очевидно, также действовало на советское руководство — это с легкостью излагаемые мотивы о миллионах избирателей польского происхождения, в то время как миллионы советских людей находились на грани гибели.

Еще один вопрос вставал во всем объеме. Война началась для СССР вторжением немцев по проторенной дороге, по которой прежде шли французы, поляки, шведы. И даже в самое отчаянное время, в конце 1941 года, советское руководство думало о будущих западных границах страны. Оно обратилось к американскому правительству, которое в свете пирл-харборского опыта могло бы понять СССР как жертву агрессии. Важнейший знак — тогда Рузвельт не ответил на письмо Сталина. Что должны были думать в Кремле об американских союзниках? А ведь от Вашингтона просили немногое. Прекращение помощи в 1943 году усилило негативные стороны восприятия союзника. В Москве теперь могли резонно полагать, что американцев в определенной мере устраивает ослабление России, теряющей цвет нации, мобилизующей последние ресурсы.

Отказ признать западные границы экстраполировался в будущее как возможная попытка создать очередной антисоветский плацдарм, как сохранение старого «санитарного кордона» вокруг СССР. В конечном счете не исключался вариант, что, не проводя активных действий против Германии, США были в выгодной позиции «стороны», были готовы в нужное время заключить с немцами сепаратный договор. Именно тогда, в тревожные дни накануне сражения на Курской дуге, союз дал трещины, сказавшиеся в дальнейшем. Факт отзыва посла Литвинова из Вашингтона и отказ от встречи с Рузвельтом говорили о наступившем в Москве разочаровании. Президент в своем долгосрочном планировании допустил существенную ошибку. Он довел дело в советско-американских отношениях до той точки, когда идея «четырех полицейских», [346] тесного союза США с СССР, Англией и Китаем оказалась подорванной. Нельзя было — без последствий для себя — оставлять Советский Союз вести войну на истощение в течение полных двух лет, с 1942 по 1944 год. Нельзя было думать о двух-трех миллионах избирателей, игнорируя легитимные нужды безопасности великой державы. Эгоцентризм резко контрастировал с твердыми прежними обещаниями и громкими провозглашениями лучших принципов. Здесь закладывались основы послевоенной настороженности и стремления полагаться лишь на себя. При этом особым цинизмом была отмечена готовность США ринуться в бой, если внезапно начнет побеждать одна из сторон — Германия или Россия. Операция такого рода («Следжхаммер») была разработана, и это ли не доказательство своекорыстия Соединенных Штатов, их расчета.

Сталин периодически сообщал Рузвельту, сколько дивизий снимает Берлин с западных окраин своей империи и посылает на восток. Высадка в Сицилии — разумеется, не эквивалент «второму фронту». Летом 1943 года весы истории в очередной раз заколебались, когда Германия, развязав руки на западе, начала наступление в районе Курска и Орла. А Рузвельт, хотя и обозначил дату высадки во Франции, летом 1943 года был серьезно увлечен идеей выхода через Италию в Центральную Европу. Тридцатого июля 1943 года он писал Черчиллю, что следует использовать крушение Италии и предпринять активные действия на севере страны, захватить остров Корфу и Додеканезские острова с тем, чтобы заслать «агентов, коммандос и боеприпасы через Адриатическое море в Грецию, Албанию и Югославию». Такой интерес к Балканам у политика ранга и опыта Рузвельта не мог быть случайным.

Девятого августа Рузвельт распорядился послать в Средиземноморье еще семь дивизий, что противоречило идеям накопления сил в Англии, зафиксированным в июне в плане, получившем название «Оверлорд». Генерал Маршалл исходил из военных, а не политических надобностей, и он указал президенту, что в Средиземноморье достаточно союзных войск и посылка дополнительных контингентов просто провоцирует последующее вторжение на Балканы. Президент [347] предпочел (после размышлений) отступить. Но нам следует сделать вывод, что мысли, подобные выраженным У. Буллитом, оказали свое воздействие. Встретить Советскую Армию на советских границах — это стало казаться Рузвельту политически привлекательным. Мы видим влияние подобных идей в дискуссии с Объединенным комитетом начальников штабов 10 августа 1943 года: президент выказал явный интерес к Балканам, куда, по его словам, англичане хотят попасть раньше русских. Хотя он не верит, что русские желают установить свой контроль над этим регионом, «в любом случае глупо строить военную стратегию, основанную на азартной игре в отношении политических результатов».

Ощущая значительное охлаждение советско-американских отношений, Рузвельт не предпринял немедленных шагов к их улучшению. Стоит задуматься над тем, что он мог уже воспринимать это охлаждение как долговременный фактор. И он планирует политическую операцию, рассчитанную на компенсацию возможного ослабления позиций Америки вследствие отчуждения северной части Евразии. Он начинает процесс сближения со страной, которую намеревался в будущем использовать как важнейший контрбаланс Советскому Союзу на континенте. Считаем необходимым указать, что, с нашей точки зрения, это обстоятельство редко учитывается историками внешней политики Рузвельта. Китайский фактор чаще всего занижается.

Представляется, что Рузвельт видел следующий расклад в послевоенном мире. Лишенные колониальных империй западноевропейские метрополии переходят под американскую опеку, и баланс сил на Атлантике решительно склоняется в пользу США (уже доминирующих в Южной Атлантике и в своем полушарии). В то же время проамериканский полумиллиардный Китай «нейтрализует» как СССР, так и Японию в евразийской части мира.

Япония впервые встала перед угрозой потери своего влияния в Азии. Одиннадцатого августа 1943 года бывший глава военно-морской разведки вице-адмирал Номура Наокуни возвратился на подводной лодке из Германии и поспешил доложить Хирохито, что Германия обречена. Императорский двор ответил попытками [348] установить связь с американцами через Чан Кайши. Одновременно Япония стремилась укрепить внутренние связи империи, наладить систему эксплуатации сателлитов. С этой целью в ноябре 1943 года в Токио состоялась конференция стран Великой Восточной Азии. Марионетки представляли Маньчжурию, оккупированную Японией часть Китая, Филиппины, Бирму, Таиланд и Индию (последнюю еще предстояло завоевать). В короткой речи премьер Тодзио объявил, что «Азия для азиатов», и союзники должны помочь в отпоре натиска чужеземцев. (Хотя нет сомнения, что народы этих стран ненавидели японских «протекторов» не меньше, чем западных колонизаторов.)

Тем временем успешная для США борьба за Соломоновы острова продолжалась. В ноябре 1943 года американские войска высадились на островах Гилберта. Япония встретила вторую годовщину нападения на Пирл-Харбор уже без прежнего ажиотажа. Император совершил паломничество к могиле Ямамото. С этого момента американские войска двигаются к Японским островам, атакуют один атолл за другим, выбирая цели, ведущие к островной империи.

Думая о будущем центре силового поля азиатского региона, Рузвельт обращается к Китаю. Не случайно, что в 1943 году Рузвельт начинает кампанию по укреплению американских позиций в Китае. Еще 1 февраля 1941 года президент попросил сенат ратифицировать договор, уничтожающий права экстерриториальности иностранцев в Китае. Именно за это боролись многие годы передовые силы китайского народа, и вот Вашингтон как бы дарует уступку и выступает ее гарантом. Под нажимом президента сенат в течение одиннадцати дней завершает прения и ратифицирует этот договор. (Косвенный нажим на англичан заставляет их присоединиться к шагу Рузвельта.) Затем президент Рузвельт продолжает свою линию на сближение с Китаем посредством изменения иммиграционных законов, теперь китайцам облегчался въезд в Соединенные Штаты. И в этом отношении ему удалось добиться быстрого согласия конгресса.

Как часто бывает в политике, Рузвельт многое желаемое принимал за действительное. Китай мог быть мощной опорой в Азии, ему уготована была роль великой мировой державы — но не в тот исторический [349] час, не в той исторической обстановке. Рузвельт, думая о великом будущем Китая, зависимого от американского благодетеля, склонен был приуменьшать тяготы переживаемого периода. Между тем американский главнокомандующий в Китае генерал Стилуэл подробно сообщал в Вашингтон о роковых слабостях и коррупции чанкайшистского режима, его малоэффективной армии. Но в Вашингтоне доминировали иные идеи, и весной 1943 года американские стратеги, ведомые Рузвельтом, для которого Китай приобретал дополнительную значимость, потребовали расширения боевой активности армии Чан Кайши. Китайцам следовало установить опеку над Бирмой, выбить оттуда японцев и гарантировать безопасность главного пути, связывающего Запад, прежде всего США, с континентальным Китаем.

Китайцы должны были двинуться навстречу англичанам в Индии, а американский флот направлялся бы к ним с юга. В Белом доме рассматривали возможность захвата одного из портов Южного Китая для «полнокровной» смычки двух союзников. Рузвельт поддерживал все, что могло бы показать китайцам желание Америки увеличить значимость ее азиатского союзника. (И напротив, Черчилля очень мало интересовала судьба Китая, эта страна находилась вне поля его непосредственных интересов.)

Прямой контакт между Рузвельтом и Чан Кайши осуществлялся через командующего союзными войсками генерала Стилуэла. Периодически самостоятельность проявлял генерал Клер Ченнолт, командующий американскими авиационными силами в Китае. Последний уверял Рузвельта, что, располагая 105 истребителями и 42 бомбардировщиками, он может сокрушить японскую авиацию и поставить Японию на колени. Чан Кайши предпочитал именно Ченнолта, избавлявшего его от создания армии, в боеспособности которой он сам сомневался. К началу 1943 года Чан Кайши стал отстаивать идеи Ченнолта перед Рузвельтом. Но президент уже встретил оппозицию Стимсона и Маршалла, считавших этот план несерьезным и заинтересованных в упрочении контроля над китайской армией.

Чан Кайши послал в Вашингтон свою супругу, которая выразила Гопкинсу надежды на помощь американцев, [350] на образование особых американо-китайских связей (в пику связям Китая с Англией). Иден сближения с Китаем, как видел Рузвельт, пользовались в Америке популярностью. Сенат встретил мадам Чан Кайши стоя, долгой овацией. Группа конгрессменов обратилась к президенту с требованием активизации американских усилий на китайском фронте дипломатической борьбы. Выражение «китайская карта» родилось значительно позднее, но именно ее разыгрывал президент Рузвельт в первой половине 1943 года в условиях значительного ухудшения отношений с Советским Союзом.

Конкретной проблемой союзников в Азии был способ установления контроля над бирманской дорогой. Американские военные во главе со Стимсоном и Маршаллом выступали за продвижение китайских войск в южном направлении. Чан Кайши вместе с Ченнолтом желали нанести японцам удар на юго-востоке и востоке, а гарантировать контроль над дорогой собирались силами авиации. Разногласия по данному вопросу уже привели к личной вражде генерала Стилуэла и генералиссимуса Чан Кайши. Рузвельт противился «снисходительному» обращению с китайцами, он принял в споре своих военных с Чан Кайши сторону последнего. Как пишет американский историк Дж. Бернс, Рузвельт «хотел подготовить Китай к получению первостепенной роли в послевоенном мире так, чтобы тот стал членом высшего совета мировой организации и помог привести азиатов к новому мировому партнерству». Рузвельт видел в Китае остов своей новой азиатской политической структуры.

Напомним, что англичанам, французам, голландцам, португальцам и прочим колонизаторам вовсе не импонировали схемы пересмотра зон влияния в этой части мира. Когда Рузвельт клеймил французский империализм в Индокитае, то в Лондоне вспоминали, что причиной является покупка здесь его дедом, Уорреном Делано, большого земельного участка в 1867 году. Когда Рузвельт осенью 1942 года заявил, что Атлантическая хартия приложима ко всему человечеству, премьер-министр У. Черчилль спустя четыре дня сказал в речи на обеде у мэра Лондона:

«Я стал первым министром короля не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи». [351]

Но Рузвельт умел показать жесткость, когда дело касалось его планов. Он послал близкого ему У. Филипса в качестве своего личного представителя в Нью-Дели (январь 1943 года). В письмах Филипса Рузвельту есть немало критических описаний правления вице-короля маркиза Линлитгоу в этой британской колонии. Данный канал связи был строго конфиденциальным, и Рузвельт без обиняков выражал свои идеи переустройства послевоенного мира. Он начинал готовить почву для того, чтобы США сменили Англию в качестве главного представителя Запада в Азии. Двусмысленная позиция Филипса привела к тому, что англичане стали блокировать его деятельность и контакты. Личный представитель президента был вынужден покинуть Индию в конце апреля 1943 года. В последовавших закрытых беседах с президентом говорилось о возможности укрепить американское влияние в Индии. Но на текущем этапе не следовало озлоблять выше определенной меры Англию, ближайшего союзника. И даже когда муниципальные власти Калькутты в августе 1943 года запросили у Рузвельта помощи жертвам наводнения, унесшего два миллиона жизней, он предпочел не ответить. Повторенную в сентябре просьбу Рузвельт переадресовал в государственный департамент, где она и увяла.

В середине 1943 года Рузвельт смещает фокус своего внимания на Средиземноморье. Овладение Италией представлялось ему верным способом получения надежных гарантий встать у руля европейской политики при решении судьбы Европы. Президент видел нокаутирующий удар в захвате Сицилии. Десятого июля 1943 года американские и английские войска высадились на острове. Спустя тридцать восемь дней Сицилия была в руках западных союзников.

Поражения, наносимые итальянцам в Сицилии (здесь находился относительно небольшой контингент немцев), вызвали гнев Берлина. Гитлер срочно выехал в Италию и в Филтре встретился с Муссолини, чтобы сказать ему все, что он думает о трусости и вероломстве итальянцев. Потерявший интерес к окружающему, [352] Муссолини рассеянно слушал старшего союзника. Тот пообещал прислать подкрепления и высокопарно выразился о «голосе истории», который зовет их обоих. Но Большой фашистский совет 24 июля 1943 года после шестичасовых обличений сместил дуче. Король Виктор-Эммануил подтвердил его отставку. Диктатора, доставленного на машине скорой помощи, заключили в военный барак.

Рузвельт вместе с Розенманом и Шервудом работал в своем поместье Шангри-Ла над очередным радиообращением к стране, когда 25 июля из Белого дома сообщили о низвержении Муссолини. Это известие привело Рузвельта в эйфорическое состояние. Но с ощущением легкости крушения одного из лидеров «оси» пришла и проблема: следовало ли иметь дело с заговорщиками, сместившими Муссолини? Существовало данное полгода назад обещание требовать именно безоговорочной капитуляции. Рузвельт обрушился на прессу, обличавшую короля и придворных интриганов, совершивших дворцовый переворот. Но от этих упреков не исчезал насущный вопрос: будет ли Рузвельт, один из лидеров великой коалиции, иметь дело с королем, который долгие годы успешно сотрудничал с Муссолини, будет ли Рузвельт, высоко вознесший мораль «четырех свобод», иметь дело с назначенным королем премьер-министром маршалом Бадольо, известным как кровавый завоеватель Эфиопии?

Весь мир, в том числе и уже насторожившийся Советский Союз, смотрел за тем, как ведет себя Рузвельт-дипломат в Италии. Если он сегодня договаривается с Виктором-Эммануилом и Бадольо, то завтра он сможет договориться с Герингом. Возможно, Рузвельт подлил масла в огонь своим выступлением по поводу капитуляции Италии. «У меня нет оснований для беспокойства по поводу того, с кем мы имеем дело в Италии... пока мы не встречаем анархию. Сегодня это может быть король, либо нынешний премьер-министр, либо мэр города или деревни... Мы не можем реализовать принцип самоопределения в первую же неделю, как только они сложили оружие. Другими словами, должен господствовать здравый смысл».

Если для Рузвельта важна была стабильность, а не антифашистское очищение, то это многое говорило [353] о том, каким будет его курс в послевоенной Европе. С одной стороны, рузвельтовская дипломатия и информационная машина превозносили высокие принципы и единство союзников на основе приверженности им. С другой стороны, генерал Эйзенхауэр откровенно пренебрегал этими принципами, заключая перемирие с Италией на базе договоренности с деятелями прежней фашистской системы. Радио, фильмы, памфлеты и листовки говорили об одном, тайные переговоры американских генералов — о другом.

В Италии Рузвельт был настроен на долгую трансформацию страны в направлении буржуазного парламентаризма и культивирования ее дружественности по отношению к Америке. Италия рассматривалась им как один из опорных пунктов воздействия американской дипломатии на европейскую политическую арену. Итальянская проблема обсуждалась Рузвельтом и Черчиллем на конференции «Квадрант» — англо-американской встрече на высшем уровне в Квебеке, проходившей в середине августа 1943 года.

Мы видим, как параллельно с отчуждением в отношениях с СССР Рузвельт в период между маем и ноябрем 1943 года — как никогда ни ранее, ни позднее — прилагает интенсивные усилия с целью сближения с английским партнером. Напомним, в мае Рузвельт тайно совещался с Черчиллем в Белом доме. В июне Маршалл и Эйзенхауэр вели переговоры с Черчиллем в Алжире. В июле Стимсон обсуждал военно-дипломатические проблемы с Черчиллем в Лондоне. В августе Черчилль снова навещает президента США, на этот раз в его имении Гайд-парк, а затем оба они вместе со штабными офицерами совещаются в Квебеке. В сентябре сцена американо-английских консультаций — Белый дом. А в ноябре происходила встреча обоих англосаксов с Чан Кайши в экзотическом Каире. О чем же так долго и упорно беседовали западные союзники в те месяцы, когда СССР в одиночестве выиграл ожесточеннейшую операцию на Курской дуге и перешел в наступление на западном фронте?

Нет сомнения, огромная значимость текущего момента захватила обоих западных политиков. Именно в это время Рузвельт пишет директору Библиотеки конгресса А. Маклейшу, что следует «описать великую [354] мечту пока она не погасла». Сознание исторической важности переживаемых событий отражается и в том, что Рузвельт готовит будущее хранилище своих документов в Гайд-парке.

В конце июля 1943 года все мысли президента были связаны с дипломатическим оформлением крушения Италии. Рузвельт хотел получить все сразу: поставить под союзные знамена значительную часть итальянской армии и весьма внушительный военно-морской флот, — и ради быстрого утверждения здесь он готов был сохранить политическую структуру страны. Рузвельт явно страшился возможности анархии на Апеннинском полуострове. Черчилль акцентировал опасения Рузвельта в отношении возможностей нежелательной внутренней эволюции Италии. Английская разведка «Интеллидженс сервис», почитаемая обоими политиками надежным источником, доносила, что крушение современных структур может привести к социальному взрыву, к укреплению позиций итальянских коммунистов. Черчилль делал вывод: никто не стоит в Италии между монархистами и коммунистами, в стране образовалась опасная поляризация социальных сил. В письме Рузвельту он доказывал:

«Если мы не можем немедленно атаковать Германию через Балканы, заставляя тем самым немцев уйти из Италии, мы должны как можно скорее совершить высадку в Италии».

Для Черчилля ныне решалось чрезвычайно многое. Речь шла о том, чтобы, добившись превосходства в восточной части Средиземноморья, гарантировать наиболее близкий путь в Индию — через Суэцкий канал. С другой стороны, высадка англо-американцев на Балканах делала их, по мнению Черчилля, доминирующей силой в Восточной Европе, «перенимающей эстафету» у Советской Армии при подходе ее к довоенным границам СССР. Можно было бы рассчитывать на контроль за эволюцией союзников Германии и захваченных ею стран. Таким образом, в повестке дня стояли две важнейшие задачи: контроль в Европе и сохранение Британской империи. Не случайно отправлявшаяся в Новый свет английская делегация была самой многочисленной за все время войны. В нее входили даже жена и дочь премьер-министра, а общее число участников достигало двухсот человек. В августе 1943 года в Канаде, в Квебеке, прошли важнейшие американо-английские переговоры. [355]

Американская сторона готовилась к ним весьма тщательно. В отличие от английской делегации, где точка зрения премьера царила абсолютно, в среде американцев Стимсон и Маршалл настаивали на том, чтобы все подчинить главной цели — разгрому Германии, и пренебречь другими соображениями. Стимсон недавно вернулся из Лондона и ему был хорошо известен идейный багаж, с которым приехал в Канаду Черчилль, поэтому он жестко сказал Рузвельту:

«С рациональной точки зрения, мы не можем надеяться на поражение нашего германского врага, если будем находиться под британским командованием».

Здесь нужно сказать, что Рузвельт, мастер тактики человеческих отношений, искусно подавал дело так, что у достаточно прямолинейных людей типа Маршалла действительно складывалось впечатление, что президент находился под влиянием англичан. Ничто не может быть дальше от истины. Рузвельт прикрывал собственную политическую линию необоримой якобы стойкостью англичан, приверженных выбранному ими курсу.

Рузвельт, полагаем, и сам к концу лета 1943 года начал приходить к заключению, что кунктаторство в Европе ставит под угрозу попытки США определить ее послевоенный статус. Решимость президента не откладывать теперь высадки во Францию была сразу же видна всей английской делегации, собравшейся в старинной цитадели Квебека. Настаивать на дальнейшей отсрочке броска через Ла-Манш становилось для Лондона опасно. Как понял быстро ориентирующийся в ситуации Черчилль, добиться своих собственных целей англичане могли, лишь осторожно настаивая на необходимости получения контроля над Италией. В результате Черчиллю удалось оставить Италию в списке обязательных операций 1944 года, хотя приоритет под мощным на этот раз напором американцев получила высадка союзных войск во Франции 1 мая 1944 года. Более того, Рузвельт после трудных дебатов добился от партнера по коалиции согласия на высадку в Южной Франции вскоре после основного десанта на севере страны.

Напомним, что конференция «Квадрант» пришлась на те дни, когда всему миру была видна агония фашистского режима в Италии. Сохранялась [356] альтернатива — требовать в неведомом будущем безоговорочной капитуляции или согласиться говорить с лицами, возглавившими страну после Муссолини. Восемнадцатого августа Рузвельт и Черчилль поручили союзному главнокомандующему Эйзенхауэру подписать с итальянцами перемирие на компромиссных основаниях. Рузвельт «дал себя уговорить» Черчиллю, что непризнание заменившего Муссолини фельдмаршала Бадольо сделает Италию «красной». Соображения этого плана привели Рузвельта позднее (а именно, 13 октября 1943 года) к признанию правительства Бадольо как воюющего на стороне антигерманских сил союзника. Весь период между августом и октябрем Рузвельт упорно искал свой вариант решения итальянской проблемы. Монархия как таковая его не интересовала, он готов был низложить Виктора-Эммануила II, но его чрезвычайно волновала степень американского влияния на страну ныне и в будущем. Американская дипломатия явственно показала неприемлемость для нее прихода в Италии к власти левых сил. В процессе борьбы Сопротивление, руководимое на севере Италии Комитетом национального освобождения Северной Италии, провозгласило себя временным правительством Италии — соперником того реакционного правительства, которое обосновалось в Риме. Программа Комитета национального освобождения включала в себя следующие пункты: создание более прогрессивного правительства, отмена монархического правления, преобразование войск Сопротивления в вооруженные силы Италии, созыв конституционной ассамблеи для издания новой конституции, передача контроля над экономикой рабочим советам. Теперь даже американские историки согласны, что Вашингтон пришел к решению отстаивать удобное для себя итальянское правительство всеми возможными способами, включая военные. Так, Дж. Миллер полагает, что «союзные руководители (т. е. Рузвельт и Черчилль. — А. У.) были готовы применить силу, если бы она в конечном счете понадобилась для сохранения итальянского правительства». США стали усиленно искать приемлемое политическое руководство, менее связанное с фашизмом и готовое подчиниться американскому воздействию. (Такое правительство во главе с А. де Гаспери было [357] создано в 1945 году, и все в Италии поняли, что США нашли опору в лице консерваторов.)

Рузвельт не долго колебался, прежде чем одобрил действия англичан, военным путем подавивших левые силы в Греции — Фронт национального освобождения (БАМ). Американский президент заключил, что англичанам должно быть позволено использовать силу для «наведения порядка» в своей зоне влияния.

Конференция «Квадрант» интересна для исследователей дипломатической стратегии Рузвельта тем, что на ней стало видно растущее внимание американской внешней политики к европейским проблемам. Рузвельт впервые начинает реально беспокоиться о том, что в Европе, если постоянно откладывать прямое вторжение, можно и опоздать. Президент решительно настаивает на концентрации войск в Англии. Он задумывается над разработкой экстренных планов в случае неожиданного ослабления Германии. Он без обиняков впервые указывает, что «войска Объединенных наций должны быть готовы войти в Берлин не позднее русских».

Рузвельт, пожалуй, также впервые здесь всерьез говорит об операциях на Балканах. Что будут делать западные союзники, если немцы примут решение отступить к оборонительным рубежам по течению Дуная? Президент сам отвечает на свой вопрос:

«Самым безотлагательным делом является подготовка нами балканских дивизий, особенно состоящих из греков и югославов, действующих в своих собственных странах».

У президента были большие сомнения не в отношении принципиальной возможности появления западных союзников на Балканах, а в отношении конкретных возможностей реализовать этот замысел. С его точки зрения, такая операция отвлекла бы западных союзников от действий на центральном — «берлинском» — направлении. Гораздо удобнее было бы положиться на вооруженные Западом местные дивизии. И нет сомнения, что президент говорил в данном случае о получении этими дружественными «балканскими» дивизиями контроля над Балканами именно до прихода Советской Армии.

В Квебеке Рузвельт был необычайно откровенен: возникает ощущение ситуации «карты на стол». Осознавая, что в результате войны две страны — США [358] и СССР станут сильнейшими, он начинает думать вслух о двух полюсах и о роли в послевоенном мире прочих великих держав. Так, абсолютно в новом ракурсе он рассуждает о роли Китая. Он говорит Черчиллю, Идену и Маккензи Кингу (премьер-министру Канады) о том, что нуждается в Китае «как в буферном государстве между Россией и Америкой». Президент без обиняков заявляет также о том, что подобная буферная зона ему нужна в Европе. Это новый нюанс дипломатической стратегии Рузвельта. Он занял более определенную позицию ввиду того, что обозначились основные элементы грядущего мирового политического уравнения. Ясно, что дни Германии и Японии сочтены, что Советский Союз победоносно выходит в Центральную Европу, что контакты с СССР напряжены из-за саботажа Западом открытия «второго фронта», что США могут еще долго быть заняты Японией, в то время как СССР пока не дал обязательства выступить на Дальнем Востоке и мог бы иметь возможность после победы над Германией развязать себе руки в Европе.

Пройдет несколько месяцев, и ситуация изменится после тегеранской встречи «большой тройки». Но сейчас, глядя на биполярный мир, Рузвельт не уверен в возможности прочного контакта с СССР, и поэтому он откровенен в своей геополитической игре.

Эта откровенность, вероятно, достигла своего пика в последний день работы конференции «Квадрант» — 24 августа 1943 года. Из Москвы было получено послание, в котором выражалось недовольство по поводу закрытых переговоров Запада с итальянцами. Неприглашение восточного союзника не увеличивало его доверия к Западу. Сталин писал, что назрела необходимость организовать трехстороннюю военно-политическую комиссию для проведения всех переговоров, связанных с вопросами капитуляции Италии. Хватит обращаться с Советским Союзом «как с пассивным третьим наблюдателем. Я должен сказать вам, что такая ситуация более нетерпима. Я предлагаю создать такую комиссию и определить Сицилию в качестве места ее размещения». Подобное «посягательство» выглядит с объективной точки зрения разумным. В скором времени Запад будет требовать своего участия в процессе капитуляции Румынии. Но сейчас, получив [359] послание Сталина, Черчилль пришел в ярость. Он предвидел «кровавые последствия в будущем».

Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии, сколь ни здравым оно выглядело в дальнейшем, тогда было воспринято Рузвельтом как ясное указание на то, что Советский Союз, завидя «свет в конце туннеля» после битвы на Орловско-Курской дуге, стал более требовательным членом коалиции и более самоутверждающей себя державой будущего. Несомненно, Черчилль катализировал эти настроения Рузвельта летом 1943 года, когда оба они взяли на себя ответственность за еще одну годичную отсрочку открытия «второго фронта». В конце июня Черчилль говорил послу Гарриману, что Сталин желает открытия «второго фронта» в Западной Европе для того, чтобы предотвратить появление американцев и англичан на Балканах. И во время «Квадранта» британский премьер еще раз попытался привлечь Рузвельта к более активной балканской политике.

Девятого августа, когда Италия подписала капитуляцию и англо-американцы начали там высадку, Черчилль предложил Рузвельту пересмотреть общую стратегию в свете поражения Италии. После взятия Неаполя и Рима следует закрепиться на самом узком месте «сапога» и обратиться к другим фронтам. В этом случае одной из альтернатив были Балканы. «Мы оба, — говорил Черчилль, — остро ощущаем огромную важность балканской ситуации», надо послать «часть наших войск на средиземноморском театре для действий к северу и северо-востоку от портов Далмации». Одновременно предлагались действия возле Додеканезских островов в Эгейском море.

Рузвельт, как уже говорилось выше, не считал на данном этапе и в данной военной конъюнктуре политически выгодным смещение направления действий американских войск на Балканы. Это отвлекало силы с «берлинского» направления (в случае внезапного ослабления Германии), к тому же подготовка удара в гористой местности требовала значительного времени. Что, пожалуй, существеннее всего: в Москве интерес США и Англии именно к Балканам поймут однозначно. В отношениях «великой тройки» трещина появится раньше времени. Поэтому Рузвельт пока не соглашался на прямой поворот западных союзников [360] с Апеннин на Балканы. «Операции на Балканах должны быть результатом возникшей возможности, к которой мы должны быть готовы». (Т. е. ситуацию на Балканах нужно использовать, но нельзя ее делать главным фронтом для Запада.) Эта позиция в некоторой мере уберегла антигитлеровскую коалицию от потрясений. Однако точка зрения Рузвельта говорит о том, что он определенно разделял тогда стремление Черчилля занять позиции, позволяющие диктовать мировое и европейское устройство на финальной стадии мирового кризиса.

Там же, в Квебеке, за три месяца до компромиссной Тегеранской конференции, Рузвельт и Черчилль обозначили свою жесткость в вопросе о ядерном оружии. Они заключили между собой соглашение о взаимном сотрудничестве, более интересное тем, что в нем не было сказано, чем тем, что было. Исключение Советского Союза из числа «приобщенных» не могло не иметь далеко идущих последствий. (Впрочем, и для Черчилля означенное сотрудничество было с 1942 года урезанным.) Оставляя за собой монополию, США тем самым весьма красноречиво показывали, какой порядок вещей их более всего устраивает. Обещание в 1943 году расширить обмен информацией с Лондоном при одновременном запрете всех возможных обсуждений этого вопроса с СССР говорило о том, кто является привилегированным союзником Вашингтона и на кого прежде всего будут полагаться американцы при строительстве послевоенного мира.

Согласие Рузвельта на расширение обмена информацией с Англией, вероятно, проистекало из того, что Рузвельт не верил в индустриальные возможности своего союзника, в то, что англичане, находящиеся на грани экономического истощения, способны, даже получив доступ к атомным секретам, осуществить столь масштабные инженерно-конструкторские работы. Как бы там ни было, 19 августа 1943 года Рузвельт и Черчилль подписали обязательство «никогда не использовать это оружие друг против друга и против третьей стороны без взаимного согласия». На фоне советско-американского отчуждения лета 1943 года, когда США копили силы, а СССР сражался за национальное выживание на Курской дуге, американо-английское согласие в атомных делах говорит о строе [361] мыслей президента. Создавался союз, защищенный готовящимся «сверхоружием», для гарантирования западного варианта послевоенного устройства. «Если Россия выйдет из войны приближаясь к овладению атомной бомбой и выявит намерения расширенного контроля в европейской зоне, Англия могла бы эффективно противостоять ее планам», — полагали американцы в Квебеке.

Нет сомнения, что Рузвельт был мастером оперирования в ситуации политической многополярности на внутренней арене. Он всегда стремился разделить власть и ответственность между самыми различными ведомствами. То же он делал с ближайшими сотрудниками и помощниками. Вольно или невольно он противопоставлял Уэллеса Хэллу, Стимсона — Моргентау, министерство финансов — государственному департаменту и так далее.

Американская пресса не знала степени причастности Рузвельта к процессу охлаждения отношений с СССР и поэтому она критиковала главным образом государственный департамент. Так, авторитетный военный обозреватель Дрю Пирсон заявил в печати, что глава госдепартамента Корделл Хэлл «давно известен своими антирусскими настроениями». Выступая по радио, этот же обозреватель обрушился на главных помощников Хэлла, на ведущих лиц госдепартамента:

«Адольф Берль, Джимми Данн, Брекенридж Лонг хотели бы на самом деле, чтобы Россия подверглась как можно более обильным кровопусканиям — и русские знают это».

Государственному секретарю пришлось приглашать советского поверенного в делах А. А. Громыко для опровержения обвинений. И хотя все требования формальной дружественности были соблюдены, в отношениях двух величайших стран антигитлеровской коалиции царило жестокое похолодание. Летние битвы 1943 года в центре России Советская Армия вела собственными силами. Определенное увеличение материальных поставок по ленд-лизу не могло служить достаточным прикрытием хладнокровного калькулирования Белого дома.

Во все большей степени Рузвельт ощущал недовольство советского руководства тем, что, принимая на себя основную тяжесть войны, СССР не участвовал в важнейших дипломатических переговорах, на [362] которых американцы и англичане решали в свою пользу вопросы послевоенного устройства. В конце августа 1943 года Сталин написал Рузвельту:

«До сих пор все было так: США и Британия достигают соглашения между собой, в то время как СССР информируют о соглашении между двумя державами, как третью, пассивно наблюдающую сторону».

Особенно возмутило Сталина то, как западные союзники определили судьбу Италии. Было ясно, что англосаксы намерены решать главные мировые вопросы не привлекая того союзника, который платит основную плату в мировой битве.

Скорее всего, у Рузвельта в эти дни, недели и месяцы были большие сомнения в том, не переиграл ли он. Отзыв Литвинова из Вашингтона (и Майского из Лондона) говорил о серьезности, с какой в Москве воспринимали обращение с СССР как с союзником второго сорта. Если США могут с такой легкостью игнорировать СССР в период важности его для своей безопасности, то почему нельзя представить, что Вашингтон на определенном этапе пойдет на сепаратный сговор с Гитлером (или с кем-нибудь из его преемников), как уже произошло в случае с итальянским перемирием, когда Америка посчитала Бадольо достойным партнером вне зависимости от того, что о нем говорят и думают другие. Разве на фоне этой сделки фантастичным было представить компромисс на Западе в условиях продолжающейся борьбы на Востоке?

Среди военных уже звучали голоса, убеждавшие президента, что Советский Союз неумолимо преследует свои собственные интересы и пора американскому руководству взглянуть на дело трезво: интересы США и СССР диаметрально противоположны, СССР понимает лишь язык силы, США должны обеспечить (теми или иными путями) на момент окончания войны максимально благоприятное для себя соотношение мировых сил. Антисоветскую позицию стали разделять видные дипломаты. С их точки зрения, СССР уже сделал свое дело, два года он сдерживал нацистов, значительно обескровил рейх, теперь нужно опасаться его собственного возвышения. Одним из предлагаемых способов дальнейшего ведения войны было обращение в 1943 году к Тихому океану, сокрушение Японии [363] еще до окончания битвы в Европе, с тем чтобы впоследствии противостоять СССР, не будучи связанными конфликтами с Японией. Подобные идеи получали всяческую поддержку со стороны многих конгрессменов, имевших тесные отношения с генералом Макартуром, выражавших «азиатские» интересы США.

Так или иначе, но первой по времени задачей американцев в Европе в сентябре 1943 года стало выведение из войны Италии и ее оккупация. Рузвельт потребовал от главнокомандующего союзными войсками в регионе — генерала Эйзенхауэра добиться от нового итальянского правительства, возглавляемого фельдмаршалом Бадольо безоговорочной капитуляции (обещая негласно при этом мягкое обращение в процессе оккупации страны). Англичане, формально согласившиеся с Рузвельтом в Квебеке, упорно шли своим путем, надеясь, что в ходе операции будет принято более «заземленное», более простое решение об урегулировании отношений с Бадольо. Очевидно, они помнили итоги боев за Северную Африку и последовавшую сделку с Дарланом. Здесь, в Италии, из опасений, что на место Бадольо придут «красные» партизаны, англичане хотели поставить «доктринеров» — американцев перед свершившимся фактом или перед конкретной необходимостью остановить убийство союзных солдат за счет сделки с силами, сменившими Муссолини.

На рассвете 3 сентября 1943 года восьмая армия англичан, базировавшаяся на Сицилии, осуществила высадку на подступах к Неаполю. Под влиянием этого события представители Бадольо в Сицилии подписали условия своей сдачи. События начали развиваться в ускоренном темпе. Американцы не желали терять преобладающего влияния в этой стране. Согласно инструкции из Вашингтона, генерал М. Тейлор (которому еще предстоит проявить себя на политической арене США в 50 — 60-е годы) высадился в Риме и потребовал от итальянского генерального штаба приказа итальянским десантникам захватить все аэродромы вокруг Рима. Американцы боялись реакции немцев на выход Италии из войны, опасались броска вермахта на Апеннины.

Миссия Тейлора завершилась провалом, он опоздал на несколько часов. Немецкая военная машина [364] уже разворачивалась против неверного союзника. Части вермахта стали окружать итальянскую столицу, король вместе с Бадольо бежал в Бриндизи, поближе к союзным штыкам. Люфтваффе планомерно уничтожала итальянский флот, остатки которого устремились в сторону Мальты. Немецкие парашютисты во главе со Скорцени освободили Муссолини, и состоялась «трогательная» встреча фашистского дуче и нацистского фюрера.

Началась массированная высадка союзных войск, но расчеты на итальянскую покорность и германское смятение оправдались не полностью. Вместо триумфального подъема вверх по «итальянскому сапогу» наблюдались мучительные движения завязших в локальных боях англо-американских войск. Во многом именно это предвидели в Москве и Вашингтоне, когда, по разным причинам, говорили о предпочтении прямого удара по жизненным центрам Германии этим дорогостоящим и ничего не решающим действиям на периферии. Германского командующего фельдмаршала Кессельринга радовало то обстоятельство, что англо-американцы не высадились где-либо посредине страны. Теперь, начиная от Салерно, им придется заплатить всю цену за продвижение на север, где еще ожидал своей очереди альпийский бастион германской «крепости Европа». Первая американская армия генерала Кларка и восьмая британская армия фельдмаршала Монтгомери начали свой крестный путь.

В эти дни, находясь в Гайд-парке, Рузвельт и Черчилль оценивали первые итоги итальянской операции. Так или иначе, это был гандикап в решающей борьбе с русскими за основную европейскую равнину. В мировой дипломатической игре являлось важным за действиями местного значения не потерять главного. Для Рузвельта данная задача включала в себя подготовку противовеса послевоенной России на континенте к юго-востоку от советских границ.

Чтобы иметь дипломатический буфер в значительно охладившихся отношениях с СССР, Рузвельт и Черчилль в конце августа 1943 года согласились на созыв представителей внешнеполитических ведомств трех великих держав. Рузвельт, возможно, размышлял тогда, не слишком ли далеко он зашел в отчуждении [365] с главным воюющим союзником. В начале сентября 1943 года он убедил А. Гарримана переехать из Лондона в Москву, сделав его своим полномочным представителем при советском правительстве. В наставительной беседе с Гарриманом Рузвельт выдвинул задачу обсудить с советским руководством послевоенные планы сторон. Возникла идея личного обсуждения этих вопросов со Сталиным. В послании, направленном в Москву 4 сентября 1943 года, Рузвельт снова предлагает встретиться в Северной Африке после 15 ноября.

Происходит своеобразное тектоническое смещение. Немцы остановлены под Курском. Возникает передышка и — впервые — благоприятные перспективы для продвижения на Запад. В этой ситуации, говоря уже не с позиции слабости, советское руководство ответило на американское предложение о встрече согласием. Тому было много причин, но одна из важнейших — опасения в плане напряженного состояния коалиционных отношений и явное стремление прервать традицию англосаксонских союзников решать основные вопросы между собой. Ответ Сталина поступил к Рузвельту 8 сентября. В нем содержалось согласие на встречу министров иностранных дел в октябре в Москве и предложение встретиться «большой тройке» в Иране в ноябре — декабре 1943 года. Рузвельт долго сопротивлялся встрече именно в иранской столице. Окончательное решение вопроса было поручено государственному секретарю Хэллу, который отправился в Москву на трехстороннюю встречу министров иностранных дел. Чтобы повысить престиж государственного секретаря, Рузвельт выполнил его давнее скрытое желание — уволил заместителя госсекретаря С. Уэллеса, свою верную руку в госдепартаменте. Воодушевленный Хэлл (У. Черчилль называл его «галантный старый орел») впервые сел на самолет и приземлился в Москве.

Но инерция «Квадранта» (участие в послевоенном устройстве мира с позиции преобладающей силы) давала о себе знать в американской дипломатии. Готовя К. Хэлла к поездке в Москву, Рузвельт приказал, в случае если советская сторона поднимет вопрос о послевоенных границах, «сохранять молчание и видимость невежества». Напомним, что прошло лишь несколько недель после крупнейшей во второй мировой войне танковой битвы у Прохоровки. Жесткость США в этот момент особенно красноречива.

Позиция президента являлась тем более многозначительной, что она была занята в период, когда соперники — республиканцы в немалой мере изменили свои взгляды в пользу улучшения отношений с СССР. В апреле 1943 года конкурент Рузвельта от республиканской партии У. Уилки опубликовал ставшую бестселлером (было продано более миллиона экземпляров) книгу «Один мир», в которой подчеркивалась идея конструктивного и компромиссного участия Америки в послевоенном урегулировании. Молодой политик — демократ У. Фулбрайт убеждал Рузвельта в июне 1943 года: если администрация не прояснит свои послевоенные планы, то вопрос о внешней политике будет самым слабым пунктом демократов на ноябрьских выборах. Но Рузвельт не вступил в соревнование с проектом У. Уилки. Сейчас мы можем однозначно сказать, что либерализм Уилки не соответствовал геополитическим представлениям Рузвельта на период лета 1943 года.

Московская конференция министров иностранных дел трех великих держав, состоявшаяся в октябре 1943 года, имела, вопреки мрачным предсказаниям, определенный успех. Идя навстречу западным союзникам, СССР предложил образовать трехстороннюю комиссию для подготовки создания всемирной организации — это было даже более серьезным шагом, чем предполагавшаяся Рузвельтом декларация о намерениях по данному вопросу. Боясь «всколыхнуть» бывших изоляционистов в своей стране, Рузвельт предпочел ограничиться неформальными закулисными переговорами на эту тему.

В Москве Хэлл убедился, что советское руководство интересует прежде всего облегчение военного бремени, лежащего на стране, — открытие второго фронта. Английскую делегацию на этой встрече более всего интересовали вопросы мирного урегулирования с Италией — здесь была затронута «болевая точка» англичан — обеспечение связей с отдельными частями империи через Восточное Средиземноморье. Хэлл в Москве, а Рузвельт в Вашингтоне едва могли скрыть улыбку — их-то интересовали не сиюминутные дела, [367] не проблемы конфликта, который, по их мнению, уже был решен. Действуя согласно инструкциям Рузвельта, Хэлл зондировал почву создания института «четырех полицейских». Он был занят выработкой декларации четырех великих держав (трое представленных плюс Китай) о послевоенном мировом устройстве. Главным в этой декларации было обещание четырех «грандов» осуществлять взаимные консультации, обещание создать механизм по поддержанию «закона и порядка».

Преследуя цель скрепить союзническое сотрудничество и приблизить день открытия «второго фронта», советская сторона согласилась подписать указанную декларацию, а в последний день пребывания Хэлла в Москве Сталин поразил его обещанием выступить против Японии после победы над Германией. Нетрудно представить себе, что Сталин хотел сближения с важнейшим союзником, он желал концентрации усилий Америки на европейском направлении, экстренной помощи посредством ленд-лиза и начала боевых действий во Франции. Государственный секретарь немедленно известил президента об обещании Сталина.

Все эти новости с «русского фронта» американской дипломатии, поступившие в период начавшихся серьезных обсуждений будущего, в значительной мере повлияли на взгляды Рузвельта. Он характеризует дух московской конференции как «изумительно хороший», создающий «психологию превосходного настроения». Перед журналистами он высказался так:

«Московские решения развеяли предсказания циников, полагавших, что переговоры будут окутаны туманом недоверия и ничего не дадут».

В финальном докладе президенту Гарриман писал, что «признание великими державами Китая показывает, что они действительно удовлетворены ходом событий и готовы сделать важные уступки ради более интимного характера отношений с нами».

С высоты пройденных лет ясно, что найденная общая почва в переговорах с советскими руководителями ослабила первоначальную жесткость президента. Теперь перед ним не стояла как первостепенная задача скорейшего укрепления Китая в качестве противовеса СССР. Потеряли основание страхи, что СССР воспользуется занятостью США на Тихом океане для [368] получения доминирующих позиций в Европе. Одно подобное соображение уже смягчало направленность американской дипломатии на некоторую конфронтацию. В этом плане московскую конференцию, безусловно, следует считать успехом союзной дипломатии.

Заметим, что на столе Рузвельта лежал датированный октябрем 1943 года доклад начальника ОСС (Отдела стратегических служб) У. Донована, в котором давалась определенно оптимистическая оценка советских намерений в Европе. Американская разведка считала, что СССР склонен к договоренностям, не питает сепаратных намерений, может быть лояльным партнером.

После несомненного успеха «разведки боем» на московской конференции Рузвельт хотел лично удостовериться, что дела на важнейшем участке его дипломатической борьбы идут в нужном направлении. Рузвельт постарался изменить место встречи (Сталин предлагал Тегеран): Каир или Багдад были для него предпочтительнее. В переписке он ссылался на необходимость быть ближе к Вашингтону, когда там происходит сессия конгресса, напоминал, что ему приходится покрывать расстояние в десять раз большее, чем Сталину. Двадцать первого октября Рузвельт прощупал, как будет действовать жесткий подход: «Я не могу выехать в Тегеран». Предложением президента было встретиться в Басре, на берегу Персидского залива. «Если вы, я и мистер Черчилль не сумеют ныне договориться из-за нескольких сот миль, это обернется трагедией для будущих поколений». В конечном счете решающим оказалось то обстоятельство, что Рузвельт, обдумывающий мировую диспозицию сил и готовящий дипломатический ответ на вопросы столь обещающего для Америки завтрашнего дня, оказался больше заинтересованным во встрече и потому уступил советской стороне.

Сталин ожидал от встречи прежде всего выполнения западными союзниками затянувшегося обещания открыть «второй фронт». Что еще мог он получить на встрече со столь часто советовавшимися между собой в этом году американцами и англичанами? Сталин заявил, что в конечном счете он может «подождать до весны». Рузвельт, в отличие от Сталина, в данном случае не мог ждать до весны. Восьмого ноября телеграмма [369] Рузвельта уведомила Сталина, что географические маневры окончены и президент направляется в Тегеран.

На этом этапе осуществления союзнической дипломатии у Рузвельта появилась довольно любопытная идея совместного с СССР военного планирования. Еще не будучи уверен во встрече в Тегеране, он предложил Черчиллю встретиться вдвоем в Северной Африке и пригласить туда Молотова вместе с советской военной миссией, делегированной советским генштабом. Именно этого Черчилль боялся более всего. До сего момента лишь англичане были допущены на высшие военные советы американцев, они были привилегированными ближайшими союзниками и не желали терять своего положения ни сейчас, ни в грядущие годы. Черчилль категорически выступил против «идеи приглашения советского военного представителя для участия в заседаниях наших объединенных штабов... Этот представитель заблокирует все наши дискуссии... 1944 год полон потенциальных опасностей. Крупные противоречия могут проявиться между нами, и мы можем взять неверный поворот. Или мы снова пойдем к компромиссу и рухнем между двумя стульями. Единственная надежда заключается в созданном климате доверительности между нами... Если этот климат исчезнет, я полон отчаяния за ближайшее будущее». Рузвельт, не желая отчуждения англичан в момент ключевых встреч с русскими, отошел от идеи военных консультаций, хотя, нет сомнения, они были бы тогда очень полезными в любом случае. Ситуация на фронтах требовала такой координации. Что ж, военная необходимость вошла в противоречие с дипломатической стратегией (в данном случае англичан). Рузвельт сожалел о неудавшемся. Он говорил в эти дни, что присутствие русского генерала на совещаниях было бы лучшим способом укрепить доверие советской стороны к союзникам на решающей фазе войны и дипломатии. «Они бы больше не чувствовали, что их обводят вокруг пальца».

В устье Потомака Рузвельта уже ждал линкор «Айова». На линкоре — гордости американского военно-морского флота, оснащенном девятью шестнадцатидюймовыми орудиями, находились генерал Маршалл, адмирал Кинг и генерал Арнольд — командующие [370] сухопутными, военно-морскими и военно-воздушными силами США в окружении многочисленного аппарата штабных офицеров. Во всем великолепии линейный корабль направился через Атлантику, олицетворяя собой новое могущество Соединенных Штатов Америки.

То, что этим могуществом нужно было распоряжаться осторожно, показали ближайшие же маневры в океане, когда сопровождающий эсминец по ошибке направил торпеду в «Айову». Взрыв вызвал ярость адмирала Кинга, но верховный главнокомандующий — Рузвельт отнесся к виновному офицеру благосклонно. Накануне великих решений он готов был простить малую оплошность. Рузвельт всматривался в океан, он наслаждался отсутствием газет и предвкушением будущего. Нет сомнения, он думал, что это будущее в его руках. Здесь, в океане, он размышлял о маневрах Японии. Лица, первыми замышлявшие акты агрессии, первыми побежали с тонущего корабля. Даже премьер-министр Тодзио спрашивал императора Хирохито: «Почему бы не пообещать завоеванным странам независимость в некоем неопределенном будущем?»

Напомним, что идея создания Великой Восточно-азиатской сферы сопроцветания была выдвинута в ноябре 1938 года первым правительством принца Коноэ. С началом войны размах «паназиатской» пропаганды, осуществляемой Японией, достиг грандиозных размеров. (О «братстве» азиатских народов говорили те, кто уничтожал миллионы — это не преувеличение — азиатов. Особенно массовый характер геноцид со стороны японцев принял в Китае.) «Сфера сопроцветания» нужна была японским милитаристам для обеспечения своих насущных нужд в войне на Тихом океане. В русле новых замыслов Япония провозгласила в мае 1943 года идею конференции глав марионеточных правительств, входящих в Великую сферу сопроцветания, и такая конференция была созвана в ноябре.

Все это ясно говорило об одном: верхушка империалистической Японии начала понимать, что о победе в войне не может быть и речи, пора искать выход с минимальными потерями. Последовали маневры в отношении правительства Чан Кайши. Рузвельту нужно [371] было следить за активизировавшейся дипломатией японцев, не позволить им прибрать к рукам Китай, на который президент возлагал столько надежд.

Пересекая Атлантический океан и направляясь к алжирскому побережью, Рузвельт просматривал свою «французскую папку». Специальный представитель президента сообщал 31 июля 1943 года, что в Алжире циркулируют слухи, будто американцы намерены навсегда остаться в Северной Африке, будто они покупают почту, радио и телеграф, завладевают местным рынком, чтобы окончательно лишить здесь французов всякого влияния. И на квебекской конференции «французские дела» отняли значительную долю времени Рузвельта и Черчилля, Хэлла и Идена. Хэлл вспоминает:

«Когда Иден поднял вопрос о признании Французского комитета национального освобождения (ФКНО), я отметил, что это первый случай полного и открытого несогласия премьер-министра с политикой американского правительства. Иден указал на то, что в 1940 году де Голль был их единственным другом. Я тотчас ответил, что Британия имела еще одного друга — Соединенные Штаты, и я напомнил ему о различных формах нашей помощи, включая усилия по предотвращению передачи французского флота и североафриканских баз в руки немцев, деятельность посла Леги, поддерживавшего мужество и высокий дух французов вишийской Франции, нашу военно-морскую помощь, осуществлявшуюся задолго до нашего вступления в войну».

Но, однако, общие воспоминания не привели к смягчению твердой позиции, занятой англичанами.

В свою очередь де Голль после падения Муссолини не теряя времени заявил, что никакое решение итальянской проблемы не будет полноценным, если в нем не примет участия Франция. ФКНО имел основания для надежд на подключение своего представителя к обсуждению итальянского вопроса, поскольку в итальянской кампании с успехом принимали участие французские дивизии. Однако Эйзенхауэр через неделю после итальянской капитуляции подписал условия перемирия, в которых французская сторона не упоминалась вовсе. ФКНО не был уведомлен об условиях союзников, у него не запрашивали мнения на этот счет. Ясно было, что американский главнокомандующий [372] не считал своей обязанностью консультации с Алжиром. Более того, американцы разрабатывали собственные планы будущего французских колоний.

Уже в середине марта 1943 года, во время встреч в Вашингтоне, Иден получил довольно полное представление об американских планах в отношении Франции: «Мне казалось, что Рузвельт хотел взять нити будущего Франции в свои руки, чтобы самому решить судьбу страны». Тогда же Рузвельт отметил, что, говоря о возвращении Франции ее колониальных владений, он имел в виду лишь Северную Африку. Это замечание заставило Идена молча сделать вывод, что судьба французских территорий станет предметом борьбы между США и Британией.

Американскую позицию (владеть контролем над «гражданскими делами» в будущей освобожденной Франции) англичане встретили без одобрения, но открытого прямого противодействия на высшем уровне пока не оказали. Рузвельт полагал, что поддержка де Голля вызовет осложнения в осуществлении послевоенного устройства Франции и ее территорий. Хронически напряженная ситуация приняла острый характер в начале сентября 1943 года. Седьмого сентября Рузвельт пишет Черчиллю:

«У меня очень твердое мнение, что, если наша примадонна захватит у старого джентльмена (Жиро. — А. У.) контроль над французской армией, мы должны будем прекратить поставки оборудования и снаряжения».

Пятнадцатого октября, следуя в Москву на союзническую конференцию министров иностранных дел, К. Хэлл остановился в Алжире. Представитель Англии при ФКНО Макмиллан дает не очень лестную характеристику госсекретарю.

«Я не знаю, почему американские государственные деятели всегда столь стары. Министру Стимсону, побывавшему здесь, более 80 лет. Хэллу 74 года. Прямо-таки сошел с портретов американцев периода гражданской войны — типичный южный джентльмен. Его взгляды на внутреннюю политику реакционны, а во внешней политике покоятся на зыбком либерализме восьмидесятых годов девятнадцатого века, смешанном с собственными предрассудками».

Во время своей беседы с Макмилланом государственный секретарь распространялся о том, каким трудным народом являются французы. На это англичанин [373] отвечал, что в таком случае лучше предоставить им самим их собственные дела. К. Хэлл, по словам Макмиллана, «усомнился в мудрости этого предложения».

Между тем «Айова» прошла Гибралтар и пришвартовалась в алжирском порту Оран. Здесь Рузвельт встретил главнокомандующего на средиземноморском театре военных действий — генерала Эйзенхауэра и двух своих сыновей. Вместе с Эйзенхауэром они вылетели в Тунис, а потом на автомобиле доехали до руин Карфагена. Творя мировую историю, Рузвельт хотел видеть самые величественные ее вехи. История встретила его и на следующий день, когда самолет с президентом приземлился, минуя пирамиды, в Каире. Двадцать второго ноября 1943 года вместе с лучшим гидом современности — Уинстоном Черчиллем они проехали сквозь тень пирамид. Черчилль не жалел усилий, он посетил президента на вилле английского посла. Как цезари античности, президент США принимал посланцев разных народов — египтян, греков, югославов. Церемониал вершили англичане, а главными ожидаемыми гостями были китайцы.

Чан Кайши получил приглашение на встречу с Рузвельтом в Каире — на последней остановке президента перед Тегераном. Главной целью Рузвельта было заглушить своего рода чувство «неполноценности» у китайцев, официально названных одними из четырех будущих «мировых полицейских» и в то же время не приглашенных на переговоры подлинно великих держав. Нужно сказать, что китайцы подвергались довольно унизительному обращению со стороны англичан, Черчилль и не пытался скрыть своего скепсиса в отношении рузвельтовской оценки Китая как одной из четырех великих стран мира. Различие в оценке Китая двумя лидерами врач Черчилля подал так:

«Для президента Китай означает четыреста миллионов человек, с которыми нужно будет считаться в экономике завтрашнего дня, но Уинстон думает только о цвете их кожи».

Рузвельт именно здесь, в Каире, хотел зарезервировать для Китая место своего главного союзника в Азии, добиться понимания с руководителями самой многочисленной нации мира, определить американо-китайские связи на долгие годы вперед. Чета Чан [374] Кайши прибыла на виллу президента без задержки. Впервые Рузвельт составил личное впечатление о китайском генералиссимусе. Поначалу он показался президенту спокойным, сдержанным и решительным, но время шло, и эти качества главы гоминдана заслонялись очевидной его поверхностностью и несамостоятельностью. К удивлению президента, мадам Чан Кайши оказалась тверже своего мужа. Рузвельт не жалел времени для китайского сектора своей дипломатии. Он готов был провести с Чан Кайши столько времени, сколько тот способен вынести. Президент мобилизовал все свое обаяние, неотразимость которого уже стала легендой. Рузвельт хотел помочь Чан Кайши и во внутренних, и во внешних проблемах.

Ситуация в Китае была сложной. Коммунисты стойко держали свой оплот на севере, а собственная армия гоминдана теряла дисциплину. Рузвельт обещал помочь советниками и оружием. Чан Кайши боялся, что с наступлением США на Японию со стороны Тихого океана китайско-японский фронт резко утратит свое значение и он (Чан Кайши) впадет в немилость у союзника. Рузвельт постарался заверить Чан Кайши в стратегической значимости их дружбы. Во второй вечер он объявил генералиссимусу, что твердо намерен поднять роль Китая — ему будет предоставлено место среди четырех, определяющих положение дел в мире, стран. Думая о Китае как о «своей карте» в мировой игре, Рузвельт пообещал в будущем вооружить девяносто китайских дивизий.

Заметим специфическую деталь. Рузвельт не сказал Чан Кайши, когда он поставит обещанное военное оборудование. Его интересовали не сами эти войска, а политический контроль над страной, которую он хотел в определенной конъюнктуре использовать и против Японии, и против СССР, и против Англии. Нет сомнения, что президент знал о шаткости режима Чан Кайши, но, повторяем, Китай ему был нужен не как таковой, не как ныне действующий союзник, а как дипломатическая карта первой величины.

Если, с точки зрения Черчилля, обещание Сталина выступить в Азии против японцев перекрывало необходимость в обхаживании Чан Кайши, то для Рузвельта никакие свидетельства неэффективности гоминдановского режима не имели особого значения. [375] Он нуждался в силе, противостоящей его союзникам в Азии.

Рузвельт предложил Чан Кайши подписать декларацию, в которой были следующие слова:

«Япония должна быть лишена всех территорий, которые она украла у китайцев, таких, как Маньчжурия, Формоза и Пескадорские острова — все они должны быть возвращены республике Китай».

Чан Кайши просил Рузвельта уговорить Сталина прекратить помощь Мао Цзэдуну, и Рузвельт обещал. (Чан Кайши в свою очередь полагал справедливыми и законными возвращение СССР Южного Сахалина и Курильских островов, а также превращение Дайрен (г. Дальний) в порто-франко, чтобы компенсировать отсутствие у СССР незамерзающего торгового порта.) Рузвельт обещал оказать давление на Черчилля, чтобы возвратить Китаю Гонконг. Рузвельт также пообещал Китаю главенствующее место в послевоенной оккупации Японии, значительные репарации из страны-агрессора, передачу ему Тайваня. Рузвельт пошел даже дальше. Он предложил Китаю заключить после окончания войны двусторонний договор о безопасности.

Какие главные линии мы видим в дипломатии Рузвельта? После войны четыре великие державы — США, СССР, Англия и Китай будут контролировать мировое развитие. При этом Англия становится все более зависимой от США. Такие крупнейшие британские доминионы, как Канада, Австралия и Новая Зеландия, уже прочно находились в орбите США. Предлагая Чан Кайши двусторонний союз, Рузвельт «перетягивал» на свою сторону еще одного из четырех «мировых полицейских». Все это с учетом исключительного экономического броска Америки и доминирующего положения в Западном полушарии делали ее «первой среди равных», гегемоном мирового сообщества.

Чан Кайши позиция американцев привела в эйфорическое состояние.

«Президент не откажет мне ни в чем, — говорил он лорду Маунтбеттену во время переговоров в Каире. — Он даст мне все, что я захочу».

Мадам Чан Кайши выражалась еще более определенно и цветисто: «Мое сердце переполнено восхищением и благодарностью за все, что вы сделали». Супруги Чан Кайши уже видели себя национальными героями, возведшими Китай в ранг одной из величайших [376] стран мира. Они были заворожены американскими предложениями. Если до войны гоминдановское руководство Китая испытало несколько вариантов тактики (в том числе сближение с СССР, Японией и западноевропейскими странами), то теперь ставка была сделана на североамериканского гиганта.

Ограниченность возможностей Китая и пределы патронажа Америки обнаружились здесь же, в Каире. «Ослепнув» от рисуемых перспектив, Чан Кайши попросил Рузвельта предоставить китайским представителям право участвовать в работе англо-американского Объединенного комитета начальников штабов. Рузвельт сразу же отверг эту идею, как и идею создания двустороннего американо-китайского совета. Ни американцы, ни еще более англичане не хотели допускать китайцев (не говоря уже о русских) к выработке мировой стратегии. Хороший пример того, каким англосаксы видели равенство «четырех полицейских», был показан в том же Каире. Объединенный комитет начальников штабов несколько дней обсуждал роль Китая в будущей борьбе против Японии. Китайцы были рядом, но их допустили в зал заседаний лишь в самом конце. И о китайских ресурсах, о будущем китайском участии говорили не китайцы, а генерал Стилуэл и лорд Маунтбеттен.

Вынужденный впоследствии объяснять свою адвокатуру Чан Кайши Сталину, Рузвельт сказал, что он боится выхода Китая из войны. Едва ли это реалистичное объяснение. Китай практически не мог выйти из войны. Трудно было рассчитывать на внезапные решающие удары Японии — если она не сумела этого сделать, имея руки свободными в 1937 — 1941 годах. Трудно было предположить, что война, превратившаяся в источник доходов (материальных и политических) для верхушки гоминдана, будет ею прекращена. Нет, суть заключалась не в боязни «выпадения» Китая. Эта страна была нужна Рузвельту для реализации его главной мировой дипломатической игры, для использования ее как против нынешних, так и возможных противников.

«Во время и после войны, — справедливо пишет американский историк Р. Даллек, — Рузвельт рассчитывал на поддержку со стороны Китая в потенциальных политических спорах с Англией и Россией».

«Посмотрите-ка, Уинстон, — говорил Рузвельт Черчиллю [377] в Тегеране по поводу судьбы Индокитая. — Вы в меньшинстве, три против одного».

Рузвельт полагал, что примерно через четверть века Китай поможет Америке «сдержать Японию». Рузвельт надеялся и на помощь Китая в нажиме на европейские метрополии, в создании после войны новой системы мандатов на колонии. Он рассчитывал, что система опеки позволит Соединенным Штатам получить на долгий период военно-морские и военно-воздушные базы в стратегически важных точках Тихого океана. При этом у Рузвельта не было иллюзий относительно сопротивления главных западноевропейских стран. Своему советнику Ч. Тауссигу он говорил еще летом 1942 года:

«После войны у нас будет больше трудностей с Великобританией, чем с Германией сейчас».

Тот же Тауссиг мог убедиться в твердости империалистического курса Черчилля, когда, беседуя с ним, премьер-министр сказал:

«Нации либо следуют своим традициям, либо умирают... До тех пор, пока я являюсь премьер-министром, мы будем держаться за эти традиции и за империю. Мы не позволим готтентотам при помощи всеобщих выборов выбросить белых в море».

На встрече в Каире в ноябре 1943 года, в дискуссиях с высшими американскими военными, Рузвельт услышал их однозначное мнение о дальнейшем ходе военных действий. Судьбы Европы решаются в Германии, а не на греческой периферии, поэтому, выигрывая второстепенные операции на Додеканезских островах, США могут потерять Германию, а с ней и всю Европу. Рузвельт распорядился ограничиться на Балканах акциями местного значения, которые не влияли бы на реализацию главного стратегического замысла. То, что беспокоило Рузвельта, записано в стенограмме от 19 ноября 1943 года:

«Советы сейчас всего в 60 милях от польской границы и в 40 милях от Бессарабии».

Рузвельт приходит к выводу, что именно американские войска должны оккупировать Западную Европу. Так, совещаясь 22 — 26 ноября в Каире с Черчиллем и Чан Кайши, будучи под влиянием недавних алжирских перемен (в пользу укрепления позиций де Голля), Рузвельт выдвинул идею военной оккупации Франции. Эти планы отчетливо видны в письме президента Хэллу:

«Я убежден, что окончательные решения и планы будущего гражданского устройства должны быть приняты [378] сейчас... Де Голль присваивает себе право говорить от имени всей Франции сразу же после прибытия туда союзников. Я все более склоняюсь к мысли, что оккупация Франции должна быть чисто военной... Вы будете руководствоваться этим в дальнейшем».

Практически это означало, что в предстоящие месяцы того горячего времени, когда готовился бросок за Ла-Манш, запрещалось вести переговоры с французами по вопросам управления Францией после ее освобождения.

Совершенно обнажает свои планы Рузвельт в письме министру обороны Стимсону. Он указывает, что военный департамент должен взять на себя ответственность за гражданские дела в районах в течение первых шести месяцев со дня их освобождения. Более резко и определенно президент теперь высказывает свои взгляды на будущность ряда французских колоний. В беседе с Чан Кайши он заявляет, что Франция «не получит права после войны вернуться в Индокитай и снова вступить во владение этой богатой страной». В Каире Рузвельт повторил Черчиллю, что, по его мнению, Франция не сможет восстановить прежних сил, что Индокитай не будет возвращен под ее контроль, что Дакар должен перейти под американскую опеку. Президент заявил, что в его планы входит лишение Франции прав также и на Марокко.

В ноябре 1943 года Рузвельт выдвинул перед Объединенным комитетом начальников штабов идею (в марте этого года высказанную Идену) создания после окончания войны буферного государства между Францией и Германией. Под названием «Валлония» это государство должно было простираться от «Северной Франции, скажем, Кале, Лилля и Арденн по Эльзасу и Лотарингии — другими словами, от Швейцарии до морского побережья». Показателем того, насколько далеко зашли американо-французские разногласия, служит тот факт, что Рузвельт и на квебекской конференции, и в Каире настойчиво добивался оккупации именно северной зоны Германии, пути снабжения которой не проходили через французские порты.

Со своей стороны Черчилль уже начинал видеть «опасность» промедления с высадкой во Франции. Советская Армия могла проделать всю работу одна, и англо-американцам в этом случае трудно было бы претендовать [379] на контрольные позиции в континентальной Европе. Черчилль, делая решающий шаг, объявил, что операция «Оверлорд» (высадка во Франции) должна занять первое место в списке оперативных приоритетов. Следующим будет апробирован вариант с выходом англо-американцев в Центральную Европу «с черного хода» — через Италию и Балканы.

В целом ноябрьская встреча в Каире знаменует один из высших пиков американской уверенности в своей способности регулировать мировое развитие. Наблюдая за танцующим Черчиллем, Рузвельт провозгласил тост:

«Большие семьи обычно более тесно объединены, чем маленькие... В этом году вместе с представителями Объединенного королевства мы представляем собой большую семью, более сплоченную, чем когда бы то ни было прежде. Я предлагаю тост за это единство».

Вскоре, 27 ноября 1943 года, президентский самолет «Священная корова» взял курс из Каира на Тегеран. Президента сопровождали Г. Гопкинс, адмирал Леги, посол США в СССР А. Гарриман. Хорошая видимость позволяла Рузвельту следить за библейскими землями — сразу за Суэцким каналом началась Синайская пустыня, затем внизу показались Вифлием и Иерусалим, а затем плоскогорье оборвалось зеленой долиной Тигра. К северу, по дороге Абадан — Тегеран осуществлялась перевозка грузов по ленд-лизу. Американское влияние ощущалось и здесь, на другом краю света. Как это могло не укрепить веру в американское всемогущество? Русский союзник остро нуждался в этих поставках, и недавно построенная железная дорога позволяла ускорить их получение.

После многочасового полета президент Рузвельт впервые в жизни попал в расположение Советской Армии. «Священная корова» совершила посадку на советском аэродроме в нескольких километрах от Тегерана. Лишь одну ночь провел Рузвельт в американской легации. Сообщения о заговоре против «большой тройки» были переданы советскими представителями через посла Гарримана, и Сталин предложил Рузвельту, во избежание опасных разъездов по ночному Тегерану, остановиться на территории советского посольства.

Президент был размещен в главном здании посольства, Сталин поселился в небольшом доме. Черчилль [380] жил в английской легации по соседству. Встреча Рузвельта со Сталиным произошла довольно неожиданно для президента. Он был в спальне, когда Сталин направился к центральному зданию посольства. Президента выкатили в большую гостиную, а в двери медленно входил невысокого роста человек в наглухо застегнутом кителе. После рукопожатий началась полуторачасовая беседа. Уже в ней Рузвельт постарался очертить контуры той политики, которая ему казалась оптимальной для двух величайших стран. Во-первых, он постарался довести до Сталина свое мнение, что европейские метрополии потеряли мандат истории на владычество половиной мира. Он говорил конкретно о необходимости вывести Индокитай из-под французского владения, осуществить в Индии реформы «сверху донизу» («нечто вроде советской модели» — на что Сталин ответил, что это означало бы революцию). Во-вторых, Рузвельт указал, что хотел бы видеть Китай сильным. Эти два обстоятельства уже круто меняли предвоенный мир. Рузвельт воспринял реакцию Сталина как понимание своей линии.

Во время первой встречи со Сталиным (пополудни 28 ноября 1943 года) Рузвельт предложил обсудить общую военную стратегию. Сталин говорил о переводимых с запада на восток германских дивизиях. Рузвельт, рассчитывая на «Оверлорд», пообещал оттянуть с советско-германского фронта 30 — 40 дивизий. Рузвельт постоянно имел в виду вопрос вступления СССР в войну против Японии. Но он настолько ценил эту возможность, что категорически запретил своим военным поднимать данную проблему первыми. Сам же он обсуждал со Сталиным лишь отдаленные аспекты борьбы с Японией: наступление в Бирме, дискуссии с Чан Кайши в Каире. На этом раннем этапе Сталин не выказал желания поставить все точки над i, и Рузвельт отнесся к его сдержанности с пониманием.

На первой пленарной встрече Рузвельт сделал обзор состояния дел на фронтах «с американской точки зрения», и предпочел начать с Тихого океана. После характеристики американской стратегии в войне против Японии он обратился к «более важному», по его словам, европейскому театру военных действий. После полутора лет дискуссий западные союзники приняли в Квебеке решение помочь советскому фронту посредством [381] высадки во Франции не позднее мая 1944 года. Обещание открыть «второй фронт» до 1 мая 1944 года президент все же считал нужным обусловить успехом операций в Италии и в Восточном Средиземноморье. Неудачи здесь могли заставить отложить операцию «Оверлорд» на срок от одного до двух месяцев. Рузвельт указал, что США прилагают большие усилия и в североатлантической зоне, и в тихоокеанской. Он как бы косвенно оправдывал факт невыполнения Америкой ее конкретного обещания перед Советским Союзом. Затем президент поднял близкую ему в последние дни тему укрепления Китая — того «четвертого», который не присутствовал на этом высшем уровне.

В своем выступлении Сталин заявил, что занятость на германском фронте не позволяет Советскому Союзу присоединиться к войне против Японии, но это будет сделано после победы над Германией. Что касается Европы, то оптимальным способом возобладания антигитлеровских сил было бы движение союзных армий со стороны Северной Франции к Германии. Италия как плацдарм наступления на Германию не годится, а Балканы в этом плане лишь немного лучше.

Черчилль, самый красноречивый среди присутствующих, заметил, что за круглым столом заседания сосредоточена невиданная еще в мире мощь. Черчилль был прав по существу, но эта мощь распределялась между тремя участниками уже неравномерно. По мере того как Советская Армия в жестоких боях поворачивала движение войны на запад, СССР становился одной из двух (наряду с США) величайших мировых сил. В то же время происходило относительное ослабление Британии.

На конференции сложилась такая ситуация, когда американская и советская делегации, выразив желание окружить Германию с двух сторон и найдя еще утром первого дня понимание в вопросе о судьбе колониальных владений, выступили против тенденций, олицетворявшихся Черчиллем. Премьер-министр при его исключительном чувстве истории понимал, что ведет арьергардные бои от лица всего западноевропейского центра силы, и он постарался использовать даже минимальные дипломатические возможности. Черчилль не желал идти напролом, он кротко согласился с тем, что высадка во Франции начнется в условленный срок. [382]

Но до означенной даты еще полгода. Следовало подумать о находящихся в руках возможностях. Месяц-два применительно к «Оверлорду» не меняют общего стратегического положения, но за это время можно многого добиться на юге Европы. На уме у Черчилля был нажим на Турцию с целью побудить ее вступить в войну против Германии, укрепление югославского плацдарма на Балканах.

При всем стремлении Рузвельта найти на данном этапе взаимопонимание с СССР, он еще не совсем оставил идею решения «русской задачи» посредством выхода американо-английских войск навстречу Советской Армии в Восточной Европе. Поэтому он (довольно неожиданно) предложил рассмотреть возможность поддержки югославов крупными силами и выхода на центральноевропейские равнины с юга.

Сталин бережно относился к достигнутому, как ему казалось, пониманию с американцами. Поэтому он, словно не замечая «югославских авантюр» Рузвельта, резко выступил против Черчилля и его идей удара по «мягкому подбрюшью». С советской точки зрения, Турция не выступит на стороне союзников. Слабейшим местом германской зоны влияния была Франция, именно там и следовало прилагать основные силы. Американская и советская делегации совместно преодолели «балканский уклон» Черчилля. Но нужно сказать, что и у англичан, столь подозрительных в этом отношении, не возникло опасений по поводу советской политики на Балканах. По возвращении из Тегерана командующий генеральным штабом генерал Брук сказал военному кабинету об «очевидном отсутствии интереса у СССР к этому вопросу».

Обратим особое внимание на то, что в Тегеране Рузвельт отказался (возможно, несколько демонстративно) от продвижения идей высадки западных союзников на Балканах. Разумеется, он помнил мнение своих военных, высказанное в Каире, но главным, видимо, было желание показать Сталину, что он не собирается отрезать русских от Восточной Европы. В конце первой сессии, после очередного словесного столкновения Черчилля и Сталина, Рузвельт выступил однозначно против откладывания «Оверлорда» посредством средиземноморских операций. Ту же идею он эмфатически подчеркнул на следующий день, в начале [383] второй пленарной сессии конференции. Оставленный американцами, Черчилль был прижат к стене вопросом Сталина: «Верит ли премьер в «Оверлорд» или говорит это лишь для успокоения русских?» Англичане не имели выбора; 30 ноября Черчилль официально поддержал высадку в Северной Франции в мае 1944 года.

Лидеры трех величайших стран, решив главный насущный вопрос, могли немного заглянуть в будущее. Рузвельт высказал заинтересованность в послевоенной оккупации части Европы американскими войсками. Географически его интересы простирались на северо-западную Германию, Норвегию и Данию. Видимо, Рузвельт полагал, что эти страны и области наиболее стабильны политически, наиболее важны стратегически и послужат плацдармом для расширения американской зоны (порты Северной Атлантики, кратчайший путь из США, возможность продвижения на уязвимый европейский юг). Рузвельт рассчитывал иметь в Европе оккупационные силы размером около миллиона человек. Сколько времени они будут там стоять, было неизвестно. Пока Рузвельт говорил об одном-двух годах. Если в Европе возникнет угроза миру, то США вышлют к ее берегам корабли и самолеты, а СССР и Англия выставят контингент сухопутных войск. Такой стиль обсуждения проблем будущего не был для Рузвельта спонтанным. Он полагал, что подобное совместное планирование рождает и укрепляет взаимное доверие. Рузвельт желал выглядеть надежным союзником. (И очевидно, что он добился своего.)

Позднее Рузвельт объяснял Ф. Перкинс, что он остановился на территории советского посольства в Тегеране именно желая возбудить «их доверие», утвердить «их уверенность» в американском союзнике. Не может пройти незамеченным и то обстоятельство, что Рузвельт демонстративно принимал сторону Сталина в его спорах с Черчиллем. В то же время он увещевал Черчилля:

«Именно потому, что русские — простые люди, было бы ошибкой полагать, что они слепы и не видят того, что находится перед их глазами».

Речь шла о том, что русские, разумеется, замечают все оговорки, направленные на затягивание открытия «второго фронта». Видя Сталина мрачным, Рузвельт начинал проходиться по поводу Черчилля, его сигар, его привычек.

«Уинстон стал красным, и чем больше он [384] становился таковым, тем больше Сталин смеялся. Наконец, Сталин разразился глубоким и глухим смехом, и впервые за три дня я увидел свет, — так рассказывал президент о тегеранской встрече Ф. Перкинс. — ...В этот день он смеялся и подошел ко мне и пожал мне руку. С этого времени мы наладили личные отношения. Лед тронулся...»

На вечернем заседании первого дня (чем, собственно, и был ужин «большой тройки» в американской резиденции) Рузвельт и Сталин солидарно осудили прогнивший политический строй Франции. Рузвельт сказал, что следовало бы запретить вхождение в будущее французское правительство любого лица старше сорока лет. Сталин показал всем присутствующим, что германская проблема беспокоит СССР более всего и здесь должно быть найдено надежное решение. Возникло недоразумение, когда Рузвельт предложил международную опеку над выходом Германии к Балтийскому морю: Сталин понял так, что американцы хотят опеки над балтийскими государствами, и категорически возразил. Чтобы пятно непонимания не омрачило общий ход дискуссий, в процессе которых президент хотел добиться рабочего контакта с СССР, Рузвельт предложил перерыв — была уже глубокая ночь. Это желание Рузвельта наводило на Черчилля черную меланхолию. Уже тогда начал зарождаться миф об «уставшем» президенте. Что это было не так, показало следующее утро, когда Рузвельт, очевидно для всех, находился в своей лучшей боевой форме.

В это утро Черчилль попытался укрепить «западный фронт» — он послал Рузвельту приглашение позавтракать вместе. С точки зрения Рузвельта, это было бы одиозной демонстрацией западного сговора перед самыми существенными переговорами с советской стороной, и он категорически отказался. Более того, после завтрака Рузвельт уединился именно со Сталиным и Молотовым.

Эта беседа Рузвельта со Сталиным на второй день конференции была, пожалуй, самым важным эпизодом встречи в верхах. Президент поднял вопрос о создании всемирной организации. В нее вошли бы тридцать пять — сорок государств, которые периодически собирались в разных местах и вырабатывали бы рекомендации. Исполнительный комитет, в который входили [385] бы четыре великих державы, решал все вопросы, кроме военных. И лишь «четыре полисмена» имели бы полномочия «воздействовать немедленно на любую угрозу миру». Не маскируя свои суждения, Сталин высказался по поводу тех пунктов плана президента, которые казались ему сомнительными. Открытое выделение четырех гегемонов исторического развития не понравится всему остальному миру. Сталин говорил, что европейские нации, для которых эта идея означает утрату ими положения центра мирового влияния, сразу же выступят против.

Чтобы заставить Западную Европу принять своего рода «опеку» четырех великих держав, американцам придется держать здесь войска. На этот счет есть сомнения, американский конгресс, как и прежде, может похоронить эту идею. (В этом месте Рузвельт нашел нужным согласиться: да, его схема, пожалуй, потребует наличия американских войск в Европе, а убедить американский конгресс в этом будет непросто.) Что касается Китая, то, с его точки зрения, американцы выдают желаемое за действительное. Китай еще слишком слаб, нецентрализован, экономически зависим и мировая роль может оказаться для него не по силам. Рузвельт не согласился с такими суждениями о Китае. Видимо, общая схема была ему дорога. И в описываемых беседах он старался показать, что исходит из чистого реализма:

«Китай представляет собой нацию в 400 миллионов человек, и лучше иметь ее другом, чем потенциальным источником несчастий».

Рузвельт полагал, что западноевропейские «великие» страны потеряют свои колонии и после войны станут тем, чем они являются — средними по величине индустриальными государствами. Президент настолько был уверен в их упадке, что осенью 1943 года он не имел желания военными силами утвердиться в прежнем центре мирового могущества. В Тегеране Рузвельт сказал Сталину, что США «очень бы не хотели» поддерживать военное присутствие в послевоенной Европе. Сомнения и опасения Рузвельта вызывала лишь Франция, и он откровенно говорил о том, что Соединенным Штатам «наверное, определенно придется держать несколько дивизий во Франции».

Сталин заявил, что малые страны будут противиться руководству больших. Европейские государства, к примеру, [386] воспротивятся контролю над их делами китайцев. Не лучше ли создать региональные комитеты? Рузвельт выразил скептическое отношение к такому раздроблению — оно могло привести к возникновению региональных блоков. Выходом является лишь всемирная организация. При этом Рузвельт был предельно обходителен и не подталкивал партнера к изменению взглядов. В последний день конференции он сказал Сталину, что все соображения относительно всемирной организации являются сугубо предварительными и подлежат дальнейшему обсуждению. И тогда же Сталин ответил, что идея всемирной организации кажется ему привлекательней, чем региональное группирование.

В чем Сталин твердо стоял на своем — так это в том, что против возможности агрессии со стороны Германии и Японии в будущем следует создать эффективные контрольные механизмы. В этом Рузвельт полностью поддержал своего советского собеседника. Рузвельт предложил, чтобы части старых колониальных империй — Индокитай и Новая Каледония, представляющая угрозу Австралии, а также Дакар, который, «будучи в ненадежных руках, представляет угрозу Америке», были взяты под опеку.

Стараясь показать свое внимание к моментам, беспокоящим Советский Союз, Рузвельт предложил взять места входа в Балтийское море «под некую форму опеки, возможно международного характера, поблизости от Кильского канала, для того, чтобы обеспечить мореплавание по всем направлениям». Во время общей дискуссии, когда Черчилль в одном из своих пассажей выразил надежду «увидеть русский флот, как военный, так и торговый, на всех морях мира», Рузвельт еще раз обратился к идее интернационализации ключевых пунктов Балтийского моря. Он предложил превратить старые ганзейские города — Гамбург, Бремен и Любек, как и Кильский канал, в свободную зону. На Дальнем Востоке Рузвельт предложил сделать международным порт Дайрен (Дальний) и даже сказал, что китайцы не будут против этого возражать. Черчилль подвел итог:

«Нации, которые будут править миром после войны, должны быть удовлетворены и не иметь территориальных или других амбиций... Опасны голодные и амбициозные страны, ведущие же страны мира должны занять позиции богатых и счастливых». [387]

Как бы ни разнились взгляды Рузвельта и Сталина, но по двум главным вопросам (Западная Европа и Китай) они были ближе друг к другу, чем к позиции Черчилля. И это обусловило определенное отчуждение американцев и англичан, сближение СССР и США на антианглийской платформе. Особенно отчетливо это проявилось на третий день конференции. Именно тогда, 30 ноября 1943 года — в день рождения Черчилля, — стало ясно, что две великие новые силы пришли на смену старым европейским державам. В словесных схватках Рузвельта и Сталина по поводу второго фронта, наказания германских военных преступников все больше ощущалось сближение американской и советской позиций. Черчилль прятал за очками лихорадочный блеск глаз, он пускался в пространные словесные экскурсы, он демонстрировал неутомимость и красноречие, он прибег к церемониальным зрелищам, передав Сталину от короля Георга VI «меч Сталинграда». Интуиция говорила ему, что за столом происходит могучее дипломатическое смещение сил, СССР и США постепенно занимают единые позиции по основным мировым вопросам.

На вечере, посвященном шестидесятидевятилетию Черчилля, Сталин предложил тост за производимое американцами оружие, за их самолеты, без которых «война была бы проиграна». Рузвельт в два часа ночи попросил права провозгласить последний тост: «Мы убедились здесь, в Тегеране, что различные идеалы наших наций могут гармонично сосуществовать, увлекая нас к общему благу». На следующий день Рузвельт заговорил с англичанами незнакомым до сих пор тоном. «Уинстон сегодня капризен, он встал не с той ноги». Президент прошелся по привычкам Черчилля, а к Сталину обратился «дядюшка Джо». Англичане с трудом переносили этот новый климат в переговорах.

Впервые на совещаниях «большой тройки» Рузвельт начинает предавать гласности свои идеи относительно будущего Германии. Прежде он определил позиции в этом вопросе в своем выступлении перед Объединенным комитетом начальников штабов в Каире. Там он обрисовал раздел Германии на три отдельных независимых друг от друга государства. Южное германское государство должно было включать в себя все [388] немецкие территории к югу от реки Майн. Отдельное государство образовывалось на северо-западе Германии, включая в себя Гамбург, Бремен, Ганновер — и на восток до Берлина. Северо-восточное государство состояло бы из «Пруссии, Померании и южных областей». В Тегеране Рузвельт изменил эту схему. Он предложил Сталину и Черчиллю создать уже пять отдельных государств на немецкой земле плюс два особых самоуправляемых региона (один — Киль и Гамбург, второй — Рур и Саар), находящихся под международным контролем.

Черчилль выступил против схем президента. Он явно боялся оставить СССР сильнейшей европейской страной, его предложения были направлены на то, чтобы сделать значительную часть Германии мощным крупным государством. Черчилль «шел на уступку» в том, что Пруссию следует изолировать от остальной Германии. Но Бавария, Баден-Баден, Вюртемберг, Палатинат и Саксония должны войти во вновь образовываемую конфедерацию «дунайских государств». Не было сомнений в том, что подобное «дунайское государство» явилось бы мощной силой, а германский элемент в нем безусловно доминировал бы. Сталин немедленно указал на это. Черчилль тотчас же высказал свои опасения по поводу Европы, где Советскому Союзу противостояли бы лишь малые и слабые государства. В наступившей пикантной паузе президент Рузвельт произвел своего рода революцию, когда заявил, что «согласен с маршалом... Германия была менее опасной для цивилизации, когда состояла из 107 провинций». Разумеется, что эта поддержка Рузвельта была высоко оценена Сталиным. Все же трехстороннего согласия по поводу будущего Германии в Тегеране достигнуто не было и дело решили передать в Европейскую совещательную комиссию, основанную во время московской конференции.

Протоколы Тегерана позволяют сказать следующее: здесь наметилось подлинное советско-американское понимание в отношении того, что Германию надлежит поставить в положение, при котором она перестанет быть возмутителем европейского мира и источником агрессии. Рузвельт показал понимание опасений СССР в отношении Германии как державы, дважды в XX веке ставившей под угрозу существование России. Этот момент [389] более всего способствовал советско-американскому сближению на данном этапе.

Второй важнейший момент касался «польского вопроса».

Через несколько часов после утреннего заседания второго дня Рузвельт пригласил Сталина на двустороннюю встречу. Рузвельт попытался найти решение проблемы, которая самым очевидным образом разделяла две великие державы. Он сказал Сталину, что приближаются очередные президентские выборы и он собирается баллотироваться на третий срок. В США живут около семи миллионов американцев польского происхождения, их голоса для победы демократической партии крайне необходимы. Как практичный политик, он будет драться за эти голоса. Лично он, Рузвельт, согласен со Сталиным, что польское государство должно быть восстановлено, что его восточные предвоенные границы должны быть отодвинуты на запад, а западные перемещены вплоть до Одера, но обстоятельства избирательной борьбы не позволяют ему открыто высказываться по вопросу о границах. Сталин ответил, что понимает проблему президента.

Рузвельт решил пойти по второму кругу, по той же схеме, но уже говоря о литовцах, латышах и эстонцах. Американцы считают важнейшим право этих народов на самоопределение. Он лично полагает, что жители названных республик на выборах выскажутся за присоединение к СССР. Сталин ответил, что прибалтийские республики не имели никакой автономии в царской России, которая была союзницей Англии и Соединенных Штатов, и никто не поднимал тогда подобного вопроса. Он не понимает, почему союзники это делают сейчас. Идя примирительным курсом, Рузвельт сказал, что общественность в США попросту не знает и не понимает этой проблемы. Сталин заметил, что публику следовало бы просветить. Вечером, затрагивая самые чувствительные струны, Рузвельт выразил надежду, что СССР восстановит дипломатические отношения с лондонским правительством поляков.

Важно подчеркнуть, что «подкупающим» Сталина обстоятельством было то, что Рузвельт не ставил «польский вопрос» во главу угла. В данном случае надо вернуться на несколько недель назад, когда Рузвельт так объяснял свое отношение к претензиям лондонского [390] комитета поляков.

«Я сказал: вы что, думаете они (русские. — А. У.) остановятся, чтобы сделать приятное вам или нам в этом вопросе? Вы что, ожидаете, что Великобритания и мы объявим войну «дяде Джо», если они пересекут вашу старую границу? Даже если бы мы хотели этого, Россия могла бы выставить армию вдвое больше наших объединенных сил, и у нас просто не было бы шансов вмешаться в эту ситуацию. Что еще важнее, я не уверен, что честный плебисцит, если он здесь возможен, показал бы, что эти восточные провинции не предпочтут возвратиться к России. Да, я действительно полагаю, что границы 1941 года являются столь же справедливыми, как и любые другие».

Дело не ограничилось внутренними обсуждениями. В Тегеране и Рузвельт и Черчилль одобрили намерение Советского Союза произвести изменения границы между СССР и Польшей. Черчилль это сделал в первый же день встречи, вечером. Рузвельт тогда выждал паузу. Но в последний день конференции он абсолютно недвусмысленно заявил Сталину, что одобрил бы перенос восточной польской границы на запад, а западной польской границы — до реки Одер. Правда, Рузвельт сделал оговорку, что потребность в голосах польских избирателей на президентских выборах 1944 года не позволяет ему принять «никакое решение здесь, в Тегеране, или наступающей зимой» по поводу польских границ. Склонившись над картами, Черчилль и Сталин обозначили то, что Черчилль назвал «хорошим местом для жизни поляков», их новые границы. Рузвельт фактически присоединился к этому.

Именно как достижение компромисса воспринимал Рузвельт советско-американское понимание на конференции по всем основным вопросам. Эта идея отражена в едином коммюнике и во всех последующих комментариях президента. И когда Рузвельт 3 декабря вылетел из Тегерана в Каир, он был доволен: его план продвижения к искомому послевоенному миру реализуется. Он установил рабочие отношения с СССР, он нащупал возможности компромисса по польскому вопросу, он нашел в СССР понимание относительно будущей роли Китая, Западной Европы, проектов построения иного, отличающегося от предвоенного, мира. Обещание СССР выступить против Японии облегчало выполнение азиатских планов Америки. Дела шли желаемым образом. [391]

Полагаем, не будет ошибкой сказать, что в ходе тегеранской встречи «большой тройки» Рузвельт сделал коррективы в своем стратегическом плане создания опеки «четырех полицейских» и расклада сил внутри четырехугольника. Сущность этих корректив заключалась в том, что президент пришел к выводу о возможности достаточно тесных и взаимовыгодных советско-американских отношений в будущем. Мир, в котором США и СССР станут друзьями, определенно виделся как более стабильный, более упорядоченный. Две сверхмощные державы, найдя общий язык, самым надежным образом гарантировали бы мир от войны.

Рузвельт, несомненно, ощущал успех, и он покинул Тегеран будучи убежденным, что его стратегическая линия в мировой дипломатии начала реализовываться в самых существенных своих аспектах. Теперь, в свете тегеранских договоренностей, он гораздо меньше опасался американских изоляционистов (ужас перед которыми, порожденный в 1919 — 1921 и 1935 годах, постоянно его преследовал), он верил, что сумеет убедить конгресс и общественность в необходимости выхода США на подлинно мировые позиции.

Далек был от этого оптимизма Черчилль. Идену, Морану и послу в Москве Керру он сказал после Тегерана:

«Может быть еще одна кровавая война. Мне не хотелось бы видеть ее. Я хотел бы проспать. Я хотел бы спать на протяжении миллиарда лет».

Его врач отметил охватившую премьера — и столь нехарактерную для него — черную меланхолию. Но несмотря на явное физическое истощение, Черчилль отправился в Италию к генералу Г. Александеру.

«Он может быть нашей последней надеждой на спасение. Мы должны что-то делать с этими проклятыми русскими».

Идейная установка Рузвельта в данном случае была противоположна тому, что выше уже называлось «рижской аксиомой» — предположению, что СССР руководствуется идеей победы коммунизма во всей Европе. Рузвельт выработал собственное представление о сути советской внешней политики. Он исходил из того, что СССР готов к коллективному сотрудничеству в послевоенном мире, что он может быть лояльным партнером и в интересах Америки достичь этого партнерства. [392]

Перемены (или коррективы) в стратегическом видении президента, видимо, лучше всего иллюстрирует его вторая (после Тегерана) встреча с Черчиллем в Каире. У президента уже не возникало желания вызывать для закрытых бесед Чан Кайши, он был гораздо более холоден и менее уступчив с англичанами. Китайцы не получат всей обещанной прежде помощи. А вот подготовка высадки во Франции, которая даст американцам контроль над Западной и Центральной Европой, должна быть ускорена. В Чунцине Чан Кайши почувствовал, что его акции падают. Это видно из телеграммы генералиссимуса высокому американскому покровителю во время второй каирской конференции англо-американцев. Чан Кайши писал, что союзники оставляют Китай беззащитным перед механизированной мощью Японии.

Жесткость Рузвельта в Каире выразилась, помимо прочего, в том, что он в одностороннем порядке принял решение о главнокомандующем войсками союзников на Западе. Им будет генерал Эйзенхауэр. И когда президент и премьер-министр подъехали к сфинксу, смотревшему на них «с высоты сорока столетий», они напряженно молчали. И Рузвельт молчал, когда Черчилль говорил о размножающихся, как мухи, русских, которые превзойдут по численности белое население Англии и Соединенных Штатов.

Ближайшие сотрудники свидетельствуют, что возвратившийся накануне рождества 1943 года президент Рузвельт никогда не выглядел более удовлетворенным и уверенным в себе. Не задерживаясь в Белом доме, он выехал к себе в Гайд-парк — впервые за годы президентства он встречал рождество не в официальной резиденции. И его речь в сочельник по радио дышала невиданным еще оптимизмом. Он объявил, что поручил Эйзенхауэру атаковать противника «с нашей стороны компаса» навстречу победоносным войскам русских. Рузвельт сообщил американскому народу, что нашел общий язык с маршалом Сталиным. «Я полагаю, что мы найдем общую линию поведения с ним и русским народом». В этом выступлении президент заверил американцев, что они «могут смотреть в будущее с подлинной, обоснованной уверенностью», что «мир на земле, добрая воля в отношении народов могут быть утверждены и обеспечены... В Каире и Тегеране мы [393] посвятили свои усилия выработке планов по созданию такого мира, который единственно может быть оправданием всех жертв войны».

А мы можем подвести промежуточный итог. Рузвельт накануне решающей фазы войны сделал многое для урегулирования отношений с самой важной для него страной антигитлеровской коалиции. Он фактически признал балтийские государства частью СССР, поддержал советскую точку зрения на будущие границы Польши, необходимость создания условий по постоянному ограничению Германии и Японии посредством территориальных изменений и размещения стратегических баз, предоставление четырем крупнейшим странам особых прав в будущей мировой организации. Рузвельт полагал, что он в некоторой мере ослабил (если не развеял) страхи советского руководства в отношении послевоенного англосаксонского блокирования. Это был кредит, данный историей Рузвельту накануне окончательного определения позиций в крупнейшей дипломатической борьбе.

В тени оставался фактор создаваемого атомного оружия. Ученые, да и некоторые политики, предупреждали американское руководство, что монополию на его изобретение сохранить нельзя, и лучше сделать это оружие средством объединения, а не разъединения антигитлеровской коалиции.

Черчилль уже в 1943 году беспокоился о том, чтобы американо-английские усилия не были предвосхищены немцами (логично, они враги) и русскими (а это говорило о той роли, которая отводилась ядерному оружию в послевоенной дипломатии). Заместитель У. Черчилля по вопросам атомной энергии сэр Джон Андерсон тогда же отметил, что бомба «будет устрашающим по своему значению фактором в послевоенном мире, поскольку даст любой обладающей этим секретом стране абсолютный контроль». Президент Ф. Рузвельт отдал особый приказ хранить секрет проекта «Манхеттен» не только от немцев, но, подчеркиваем, и от русских.

В конце 1943 года Минск был еще в руках немцев, Ленинград находился в тисках блокады. Западные союзники сражались лишь на Сицилии и в ливийских песках, вся Западная Европа продолжала оставаться гитлеровской крепостью. Военные действия второй [394] раз — теперь уже с востока на запад — прокатывались над Центральной Россией. Поделиться с Советским Союзом ядерными секретами в такой обстановке явилось бы актом союзнической солидарности в самом высоком значении этого слова. Советская физическая наука отличалась высоким уровнем, и ее вклад в совместный атомный проект мог бы послужить основой сплоченности, а не раскола.

Можно представить себе и Совет Безопасности ООН, опирающийся на ядерное средство возмездия в своей охране мира от военных конфликтов. Нетрудно представить и основы послевоенной кооперации, общий пул ядерного горючего, создание Международного агентства по атомной энергии на много лет раньше, чем это произошло впоследствии — и с гораздо более широкими полномочиями. А главное, возможно было бы избежать периода страшного напряжения, вызванного атомным шантажом одной стороны, а затем обоюдным соревнованием в ядерных вооружениях, в ходе которого под вопрос встала сама биологическая форма жизни на Земле. Мир в полной мере ощущает сейчас последствия той узкой точки зрения, которая предполагала использовать атомное оружие для подкрепления силовой дипломатии страны, первой взявшей его на вооружение.