«Странная война»

В половине третьего ночи 1 сентября 1939 года зазвенел телефон у постели президента. Американский посол в Париже Уильям Буллит сообщил, что Германия напала на Польшу. Первыми словами президента были: «Наконец это произошло. Боже, помоги нам всем». Сообщение Буллита показалось Рузвельту «до странности знакомым», напоминающим ему известие, которое он получил с началом первой мировой войны. «Как будто снова начинает действовать лишь на время прекратившийся процесс». Между тем война в Европе разворачивалась во всем своем континентальном объеме. Англия и Франция в силу договорных обязательств объявили войну Германии. Уведомляя о решении английского правительства, посол США в Англии добавил: «Это конец мира, это конец всему».

Уже 2 сентября в донесении государственному секретарю Корделлу Хэллу о своих беседах с французскими министрами Буллит указал на очевидность того, что в случае падения Польши Германия сможет атаковать Францию и Англию «с самыми большими шансами на успех». Американский посол в деталях извещал госдепартамент о проволочках и затруднениях в осуществлении действия франко-англо-польского союза. [81] «По физическим причинам» требовалось время для сбора депутатов; ультиматум Лондона и Парижа Берлину вначале был рассчитан на 48 часов ожидания ответа (а не на полчаса, как этого требовал польский посол). Вечером 2 сентября польский посол во Франции, как и его коллега в Лондоне, не смог добиться приема у главы правительства.

В эти первые дни мировой войны французское министерство иностранных дел просило американский госдепартамент лишь об одном: повлиять на Советский Союз с целью дать гарантии восточных границ Польши. С этой просьбой генеральный секретарь французского министерства иностранных дел обратился к послу Буллиту во второй половине дня 7 сентября 1939 года, т. е. в те часы, когда танковые соединения вермахта подходили к Варшаве и когда — ввиду крайней пассивности Франции и Англии — Польша была обречена. В то время как люфтваффе интенсивно бомбило мирные объекты на польской земле, Буллит и французский премьер Даладье обсуждали возможную отрицательную реакцию американского общественного мнения на бомбардировки Германии французской и английской авиацией, что, по словам Даладье, удерживало его от этих «крайних» мер.

«Шокирующая манера, в которой Франция и Англия отказали в помощи Польше» (слова Буллита из донесения в Вашингтон 17 сентября), показала всю меру «солидарности» трехсторонней коалиции. В специальном послании президенту и госсекретарю 20 сентября Буллит сообщает о перспективных военных планах французского руководства. Удар через «линию Зигфрида» потребует резкого увеличения военных припасов, что делает такое наступление невозможным, во-первых, ранее весны 1942 года, во-вторых, без помощи самолетами, орудиями и боеприпасами со стороны США.

Так США стали важным фактором союзной стратегии и косвенно положили начало своему участию в мировой войне.

В госдепартаменте относительно военных перспектив англо-франко-польских союзников с первых дней царил откровенный пессимизм. Помощник госсекретаря Берль, как и заведующий европейским отделом Моффат, в [82] своих мемуарах выявляют полное неверие в возможность обуздания Германии силами «западных демократий». А. Берль склонялся к тому, чтобы обратить все внимание на оборону атлантического побережья Америки, предоставив Францию и Англию их собственной судьбе.

Американцы настраивали свои приемники на волну Варшавы, но всего лишь несколько дней звучали полонезы Шопена. Затем эфир заполнили звуки марша «Германия превыше всего». Согласно планам германского генштаба на завоевание Польши отводился месяц. В реальности достаточно оказалось одиннадцати дней. Двадцать пятого сентября 1939 года журнал «Тайм» объяснял читателям:

«В этой войне не было оккупации, это была война быстрого проникновения — блицкриг, молниеносная война».

Перед Рузвельтом встала задача определения позиции Америки в войне. В журнале «Нэйшн» было напечатано:

«Является ли администрация Рузвельта нейтральной? Конечно же нет. Есть ли возможность того, что Соединенные Штаты останутся в стороне от мировой войны? Практически нет».

На ближайшей пресс-конференции Рузвельта спросили, каковы границы территориальных вод США. Он ответил уклончиво: «До тех пределов, которых требуют интересы США». Репортер настаивал: «Доходят ли они до Рейна?» Президент рассмеялся: «Я говорил только о соленой воде».

Уже в полдень 1 сентября 1939 года на заседании кабинета министров Рузвельт сообщил о намерении созвать чрезвычайную сессию конгресса с целью создания «отдушин» в эмбарго на продажу оружия; 5 сентября он провозгласил нейтралитет США в начавшейся войне; 8 сентября в стране было введено ограниченное чрезвычайное положение.

Закон об эмбарго встал, помимо Атлантики, преградой между США и их европейскими союзниками в этот критический период, и хотя президент писал английскому премьеру Чемберлену о своей надежде «отменить закон об эмбарго в будущем месяце», позиция США значительно ослабила военные возможности союзников. Законодательство о нейтралитете практически сделало бессмысленным их преимущество в Атлантике; государственный секретарь Хэлл признавал, [83] что оно явилось ударом по Франции и Англии. Уже в начале сентября премьер-министр Даладье заявил Буллиту:

«Для того, чтобы выиграть эту войну, мы должны располагать припасами разного вида из Соединенных Штатов. Некоторое время мы еще продержимся без этих припасов, но и Англия и мы, видимо, не сумеем создать достаточный арсенал амуниции и самолетов, чтобы сделать наше наступление возможным». Двадцатого сентября Буллит предупредил, что «каждый знающий факты француз» убежден, что, если не отменить закон об эмбарго, «победа Германии будет обеспечена».

Рузвельт начал закулисную борьбу за отмену закона об эмбарго. В сенате его рупором стал сенатор Бирнс. Одновременно в госдепартаменте Данн, Моффат и Сэвидж получили задание разработать альтернативу изоляционизму. Обоснование политики президента было простым:

«Если Британия и Франция выиграют войну, мы будем в безопасности, если же победит Германия, существуют все доказательства того, что нам придется воевать».

Складывается впечатление, что Рузвельт в период между сентябрем 1939 года и маем 1940 года, несмотря на всю обеспокоенность возникающей в Европе угрозой, твердо верил в достаточность объединенных сил Франции и Англии для сдерживания Германии. Он хотел выждать время и удержать страну от вмешательства на этапе предполагаемого устойчивого равновесия. Но Рузвельт не мог поступить подобно президенту Вильсону и потребовать от сограждан нейтральности даже «в мыслях». Президент именно так и выразился:

«Я не могу просить каждого американца оставаться нейтральным в мыслях. Даже нейтралы имеют право знать, что происходит на самом деле, знать факты. Даже нейтрала нельзя просить прекратить мыслительный процесс или сознательное восприятие действительности».

В Вашингтон в это время поступали самые различные сообщения о планах Германии. Согласно одному из закрытых докладов, который сложным путем попал в Овальный кабинет президента, министр пропаганды рейха Геббельс рисовал такую перспективу: Германия расправится с Польшей в течение нескольких дней, затем поразит Францию и Англию [84] ударами с воздуха и в конечном счете сокрушит мощь Соединенных Штатов посредством подрывных действий изнутри и давления извне.

Идея равновесия двух коалиций главенствовала в мышлении президента, но обнаруживалась ее уязвимость. Сообщения из европейских столиц давали Рузвельту все меньше надежд в отношении сил западных союзников. Посол Кеннеди, описывая состояние дел в Лондоне, рисовал английских политиков «погруженными в депрессию настолько, что слова не могут этого передать». Через несколько дней после начала боевых действий стало очевидным, что Польша не выдержит немецкого натиска. Вставал вопрос о пересмотре нейтралистских актов середины 30-х годов. Следовало учитывать, что Германия может захватить контроль над крупнейшей зоной капиталистического мира, и Европа превратится во враждебный по отношению к Соединенным Штатам регион.

Двадцать первого сентября Рузвельт созвал специальную сессию конгресса. Он попросил представителей обеих партий выработать новое законодательство, заявив, что существующие законы лишь помогают агрессорам и что американским судам должно быть дано право перевоза грузов в Европу, т. е. право помощи воюющим странам. В конкретной обстановке это означало, что Америка готова помогать Англии и Франции. Более того, президент Рузвельт уже предпринял меры, чтобы германские торговые суда в Соединенных Штатах и латиноамериканских портах были задержаны, он позволил начать вооружение англо-французских торговых кораблей, прибывающих в порты Соединенных Штатов, поскольку им приходилось преодолевать часть океана, контролируемую германскими подводными лодками. Президент сделал проблемы войны и выработку позиции США в этом конфликте своей ежедневной заботой.

Но обстоятельства торопили Рузвельта. Вечером 30 сентября генеральный секретарь французского министерства иностранных дел Алексис Леже имел беседу с послом Буллитом, о которой тот немедленно сообщил Рузвельту и Хэллу.

«Дело проиграно — Франция одна... Британия не готова. Соединенные Штаты даже не изменили акта о нейтралитете. Демократии снова опоздали».

Леже, доверенное лицо [85] Даладье, говорил о возможном принятии германских условий. Буллит пишет, что в течение нескольких дней он избегал контактов с Даладье, ибо, полагал он, как американский посол, он «не должен оказывать влияние на вопрос о принятии ужасного решения, перед которым сейчас стоит Франция».

При всей сложности ситуации напрашивается аналогия: США в конце сентября 1939 года вели себя по отношению к Франции так же, как последняя вела себя по отношению к Польше в начале месяца. И если французский министр Бонне избегал польского посла в ожидании вотума французских депутатов, то американский посол избегал Даладье в ожидании решения американского конгресса относительно нейтралитета. В обоих случаях прикрытием бездействия служили формальные предлоги.

«Странная война» на западном фронте была так противоположна ожидаемому ходу действия, что воображаемое развитие событий подавалось американскими дипломатами в Европе столь же часто, как и реальная оценка событий. Осенью 1939 года посол Буллит, подчеркивая трудность ориентации в европейской обстановке, писал: «Почти все может случиться. Никто не знает, что именно».

В атмосфере неясности и парализовавшего франко-английских союзников страха перед будущей инициативой вермахта, направления которой они не знали, Париж и Лондон с молчаливого одобрения Вашингтона пытались переманить на свою сторону итальянского диктатора. Каждое изменение в тоне дуче через дипломатические каналы поступало, часто в Париж, в Вашингтон, где, по-видимому, также считали, что позиция Италии является ключевой в расстановке сил в Европе. Немалое внимание в американских дипломатических контактах было уделено оценке нового франко-англо-турецкого пакта.

Семнадцатого октября 1939 года посол Буллит направил Рузвельту письмо с изложением франко-британского соглашения по поводу создания в США единого центра по закупке военных материалов, оборудования, самолетов, сырья, нефти, снаряжения и продуктов питания. Эти экономические соглашения не были результатом только симпатий к союзным державам. В письме от 10 ноября Хэлл передает

Буллиту выраженную Рузвельтом заинтересованность американского правительства в сделках обоюдного характера. Теперь закупки в США обусловливались экономическими уступками французов и англичан. Возникшие коммерческие затруднения перед лицом нацистской угрозы вызвали в Париже, по словам Буллита, «удивление и замешательство».

«Я чувствую, однако, — пишет Буллит в ноябре 1939 года, — что в ближайшие примерно 12 месяцев Франция и Англия истощат свои ресурсы иностранной валюты... Значительная часть германского правительства полагает, что Германии не нужно наступать на западном фронте, потому что Франция и Англия потерпят финансовое поражение... В настоящее время невозможно утверждать, что немецкие расчеты неправильны».

«Сверхконфиденциально» Буллит сообщил, что, по его сведениям, совместная англо-французская продукция авиационной промышленности равняется приблизительно семи десятым немецкого производства.

Весьма пространный ответ Хэлла содержал мало утешительного для англо-французов. Вместо запрашиваемых 10 тысяч самолетов в ближайшее время, речь шла о половине этого количества в предстоящие двенадцать месяцев, а расписание быстрого роста продукции передвигалось на 1941 год. Следовало подготовить легальные возможности ускорить процесс помощи западным союзникам.

Закон, открывавший лазейку в актах 1937 года об эмбарго, был выдвинут сенатором Питменом 2 октября 1939 года. Не лишена интереса мотивировка этого «акта помощи демократиям»:

«Условия, в которых находятся промышленность и трудящиеся массы в стране, ныне являются столь тяжелыми, что дальнейшее ограничение нашему экспорту приведет к банкротству значительную часть нашей страны».

В поддержку отмены эмбарго выступило мощное лобби внутри и за пределами правительства. С чрезвычайной энергией против эмбарго ратовал ставший впоследствии военным министром Генри Стимсон. Президент подписал билль Питмена 4 ноября 1939 года, «открыв этим новую главу в историю «свертывания» американского нейтралитета».

Руки Рузвельта начали понемногу развязываться. [87] Сенат одобрил пересмотр законов о нейтралитете 63 голосами против 30, а палата представителей проголосовала за этот пересмотр 243 голосами против 181. Растущее в США понимание того, что война не может не затронуть Америку и что страна призывается историей к более действенным инициативам в Европе и Азии, изменило мнение решающего числа конгрессменов.

Но и по новому, «исправленному» Закону о нейтралитете американским кораблям запрещалась перевозка военных грузов в Европу. Несмотря на то, что предпринятый конгрессом и президентом шаг улучшал положение франко-английских союзников, это была относительная помощь. Сдвиг в американской позиции ограничивался и тем, что президент 4 ноября 1939 года определил зону запрета для американских судов — эта зона простиралась в Атлантике от Норвегии до Испании. Пока закон «покупай и вези» не стеснял неистощенную еще казну Франции и Англии, дело упиралось в тоннаж грузового флота этих стран. Провоз стратегических товаров американскими судами во Францию был возможен лишь через северную Испанию. Как пишут историки У. Лангер и Э. Глиссон, ответом на «странную войну» на противоположном берегу океана был «странный нейтралитет».

По сути дела, законодательство о нейтралитете остановилось на билле Питмена вплоть до Пирл-Харбора. Торговый флот США, фигурально выражаясь, был для «западных демократий» потоплен.

Осенью 1939 года правительственные круги США активно изучали сообщения об имевших место разногласиях между Гитлером и его генералами, о росте недовольства в Германии, о трудностях с сырьем и особенно с нефтью. Интерес Вашингтона все больше привлекала реакция Парижа и Лондона на эти процессы, их инициатива в развитии событий.

Тем временем значительное расхождение взглядов наметилось между Пентагоном и Белым домом. Военный министр Вудринг, поддерживаемый своим департаментом, отказывался принять концепцию Рузвельта и Буллита, по которой оснащение союзников самой передовой техникой якобы будет служить интересам США. Вудринг не соглашался продавать Франции [88] военную продукцию последних моделей, видя в этом проигрыш американских вооруженных сил. Министр финансов Моргентау оптимальным считал следующее:

«С точки зрения национальной обороны наилучшим для нашей страны было бы, если бы западные союзники явились сюда с деньгами и дали нам их для постройки заводов».

В Вашингтоне наблюдали за «странной войной» и взвешивали шансы. Самнер Уэллес бросает немного света на оценку ситуации в высших правительственных кругах.

«Пока гитлеризм сохранял свою силу, влиятельные элементы в финансовых и промышленных кругах полагали, что доминирование в Европе Гитлера и сохранение Британского содружества наций будет находиться в неизбежном противоречии. Во Франции политический хаос предшествующих шести лет все еще сохранялся в каждой части французской национальной структуры... такое состояние дел давало мало надежд на реальное сопротивление Германии».

Пока же расположившиеся вдоль «линии Мажино» и «линии Зигфрида» германские и французские войска оставались неподвижными, изредка обмениваясь артиллерийским огнем.

В этот период уникальной исторической паузы Рузвельт с его кругозором и перспективным видением приходит к выводу, что начинается процесс резких мировых изменений. Он усматривает новые возможности для Америки, он явно хочет, чтобы в результате происходящих событий Соединенные Штаты заняли достойное их место. Для ориентации в мировой обстановке в середине сентября Рузвельт пишет премьер-министру Чемберлену: «Я был бы очень вам обязан, если бы вы лично держали меня в курсе событий». Что оказалось еще более важным для будущего, в тот же день Рузвельт попросил писать ему первого лорда адмиралтейства Уинстона Черчилля.

Мы видим, как в мировой политике возникают две линии, которые серьезным образом влияют на дальнейшее развитие американской дипломатии. С одной стороны, Берлин выказал уверенность в том, что Англия и Франция не будут сражаться за Польшу и пойдут на компромисс в случае неучастия Соединенных Штатов в войне. Впрочем, Гитлер считал, что если даже Соединенные Штаты и согласятся [89] на активное сотрудничество с западными союзниками, то они не успеют задействовать свои производственные мощности, мобилизовать армию и придут на поле битвы слишком поздно. С другой стороны, получает оформление вторая линия — американская политика становится нацеленной на помощь англичанам и французам в создании сильной базы военной промышленности внутри страны и на постепенную подготовку к выходу в район мирового конфликта. Фактор времени приобрел решающую значимость. Если Берлин полагал, что Вашингтон в любом случае опоздает, то в Вашингтоне надеялись на то, что конфликт будет затяжным (проводились всяческие аналогии с первой мировой войной) и рассчитывали разогнать американскую индустриальную машину именно к его кульминации.

С этого времени уже нельзя говорить, что главенствующим элементом дипломатии Рузвельта являлся поиск компромисса, образование такого международного форума, где бы США либо председательствовали, либо оказывали решающее воздействие. Поэтому, когда германское руководство обратилось в сентябре и октябре к президенту Рузвельту с просьбой оказать посредничество в отношениях Германии с Британией и Францией, Рузвельт, который сам еще недавно предлагал подобное, дал отрицательный ответ. Нет сомнений, что при этом он претерпел определенную внутреннюю борьбу. В конечном счете он решил, что в сложившейся ситуации американское посредничество служило бы укреплению позиций Германии и уже ничего не давало бы США. И на поступившее 11 сентября от американского посла в Англии Кеннеди предложение, чтобы «президент стал спасителем мира» путем восстановления довоенных польских границ, Рузвельт ответил:

«Народ Соединенных Штатов не поддержит никакого шага к миру, предпринятого его правительством, если это будет означать консолидацию и выживание режима, основанного на насилии и агрессии».

При этом президент осудил примиренцев в своем окружении.

Получив в начале октября предупреждение Кеннеди о том, что дальнейшее продолжение борьбы будет означать поражение Великобритании и «полный крах всего того, на что мы надеемся и ради чего мы [90] живем», Рузвельт пожаловался Моргентау:

«Джозеф Кеннеди всегда был примирителем и всегда останется примирителем, он становится препятствием на моем пути».

Следуя своей новой линии, Рузвельт в начале октября отверг предложение Берлина, а затем и бельгийского правительства выступить с инициативой проведения мирных переговоров. Он уже с чрезвычайным подозрением относился к маневрам нацистской дипломатии. Так, 7 октября, когда Гитлер объявил, что ни союзники, ни Германия ничего не получат от продолжения борьбы, Рузвельт сказал своему секретарю Макинтайру, что «никогда не пойдет на переговоры с Гитлером и Муссолини». А 12 октября, получив сообщение У. Дэвиса о желании Геринга приехать в Америку для встречи с президентом, который «мог бы восстановить мир в Европе», Рузвельт ответил, что будет рассматривать лишь официальные предложения Берлина, а возможностью закулисных переговоров всерьез заниматься не будет. И напрасно король бельгийский Леопольд писал президенту, что он «единственный человек в мире», который может предотвратить перерастание конфликта в «необратимую, горестную, долгую и ужасную войну», это уже никак не действовало на Рузвельта. Он ответил, что американские усилия по европейскому урегулированию могут начаться лишь в том случае, если возникнет перспектива реального мира.

Образование в конце 1939 года англо-французской закупочной комиссии позволило расширить продажу военной техники, сделанной в США для противников Германии. Американское военное производство в 1939 — 1940 годах увеличилось значительно благодаря инвестициям Франции и Англии. Не без этой существенной помощи американцы сумели на протяжении первой половины года с начала войны увеличить выпуск самолетов в четыре раза.

В течение осени 1939 года и в последующее время «странной войны» Рузвельт все более проникался чувством, что его прежняя калькуляция возможности равновесия и долгого германского и англофранцузского противостояния основана на неверных оценках. В последние месяцы 1939 года его послы во Франции и Англии докладывали, что англо-французы на этот раз не смогут сдержать немцев. Особенно большое впечатление производило тогда на Рузвельта превосходство Германии в воздухе. У. Буллит, посол в Париже, 18 октября 1939 года писал:

«Существует огромная опасность того, что германские воздушные силы будут способны победить в этой войне прежде, чем мы сможем начать широкомасштабное производство самолетов на наших заводах».

А посол в Лондоне Дж. Кеннеди писал 3 ноября, что в английских правящих кругах возникают опасения экономического, финансового, социального, политического истощения страны, если война продлится долгое время. В декабре этого же года Буллит отмечал, что если Соединенные Штаты не предоставят союзникам на протяжении 1940 года минимум 10 тысяч самолетов, то Англия и Франция обречены на поражение. Еще более пессимистическими звучали предсказания Кеннеди, полагавшего, что теперь в любом случае Германии удастся превзойти англо-французских союзников и на поле битвы, и в экономическом соревновании. Кеннеди считал, что еще один год войны превратит всю Европу в экономические руины и сделает «готовой для прихода коммунизма или для каких-либо других радикальных перемен в социальном порядке».

В речах и записях Франклина Рузвельта начиная с ноября — декабря 1939 года звучат мрачные ноты. Он уже ставит в ранг возможного поражение Англии и Франции и думает о том, что это будет означать для Соединенных Штатов. В одном из вариантов своей речи в ноябре 1939 года Рузвельт пишет:

«Если Франция и Англия будут сокрушены, наступит черед Соединенных Штатов. Но победоносные диктаторы должны знать, что для захвата какой-либо части американского континента им нужно победить еще в одной первоклассной по интенсивности войне».

Рузвельта страшили и невоенные аспекты немецкой победы. Он размышляет о том, что победа Германии нанесет удар по внешней торговле Соединенных Штатов, которая «встретит конкуренцию всей находящейся под доминированием диктаторов Европы и системы ее колоний во всех частях света». Здесь же Рузвельт указывает, что американский континент от Аляски до мыса Горн должен находиться в рамках единой [92] военной системы. Мы видим, что мрачные предчувствия овладевают президентом, и только боязнь оттолкнуть избирателей в ходе предвыборной кампании 1940 года заставила его спрятать эту речь.

Рузвельт обсуждает необходимость оккупации Голландской Вест-Индии и укрепления ее как части американской системы обороны в Западном полушарии. Публичное выражение Рузвельтом обеспокоенности складывающейся в мире ситуацией, в которой Америке грозит вступление в войну с небольшими шансами на победу, мы находим в его послании «О положении страны» от 3 января 1940 года:

«Становится все ясней, что в будущем этот мир станет более жалким, более опасным местом для жизни, даже для жизни американцев, если он будет находиться под контролем немногих».

Уже в ноябре 1939 года Рузвельт (впервые в американском внешнеполитическом мышлении) говорит об американском участии в создании нового послевоенного мира. Речь идет об интервью, данном чикагскому издателю Фрэнку Ноксу, в котором президент сказал следующее:

«Германская победа будет иметь своим результатом хаос в Европе и она приведет к возможности американского участия в оформлении послевоенного мира».

В новом окружении, обозревая мир, вступивший в войну, президент Рузвельт принял решение, которое имело исключительное значение для будущего. Разумеется, в то время он не мог представить себе значимости ядерного оружия. Но он сумел задать вопрос: возможны ли теоретически атомные бомбы, а если да, то нельзя ли их создать для использования в надвигающейся войне. И уже в октябре 1939 года (второй месяц мировой войны) президент ставит проблему военного применения энергии ядерного распада. В феврале 1940 года Рузвельт санкционировал встречу ученых-экспертов и членов Комитета по урану. Речь впервые зашла о конкретных разработках, Колумбийский университет получил 6 тысяч долларов для экспериментов с ураном и графитовыми стержнями. США сделали первый шаг.

Нужно сказать, что американская элита, перенимая от эмигрантов самую эффективную военную идею, относилась к этим людям с большим предубеждением. [93] Один из членов Комитета по урану прямо спрашивал тогда, когда Ферми фактически вооружал Америку на десятилетия вперед: «Что это за человек — Ферми? Не фашист ли он? Кто он такой?» В апреле 1940 года председатель Комитета по урану Л. Бриггс запретил Сциларду и Ферми участвовать в заседаниях Комитета, поскольку там обсуждаются «секретные проблемы». После того как Комитет по урану исключил из своей работы ученых-эмигрантов, Рузвельт мобилизовал «доморощенных» специалистов. Теперь процесс поисков путей создания атомного оружия шел параллельно с другими военными проектами и находился в ведении Национального комитета оборонных исследований (НКОИ), образованного согласно приказу Рузвельта 27 июня 1940 года. Дата многозначительна — за день до этого немцы вошли в Париж, баланс сил в мире, казалось, пошатнулся в пользу держав «оси». По крайней мере, Западную и Центральную Европу отныне контролировал Гитлер. НКОИ во главе с председателем Ванневаром Бушем предстояло искать в сфере технологии противодействие триумфу нацизма в силовом центре мира.

Пятидесятилетний В. Буш, человек безупречного происхождения (внук капитана-китобоя, сын протестантского священника), был энергичным проводником политики Рузвельта. Еще год назад он являлся президентом фонда Карнеги, связанного с финансированием научных разработок. Рузвельт, периодически следивший за комитетом Бриггса, посчитал, что Буш сумеет проявить расторопность и настойчивость.

Немаловажно отметить, что при всей занятости Рузвельт находил время для знакомства с волнующим миром научных исследований. Советник Сакс информировал его о наиболее перспективных экспериментах. В марте 1940 года Сакс сообщил президенту о неподтвержденных слухах, согласно которым немцы интенсифицировали свою программу ядерных исследований. Рузвельт был и в курсе того, как идут дела в лабораториях Колумбийского университета. Разработки там велись неспешно вплоть до вступления США в мировую войну. Это объяснялось во многом «фантастичностью» перспектив создания оружия нового принципа действия. Английские физики, [94] находившиеся в гораздо более драматической ситуации — перед лицом контролируемого Германией континента, также не продвинулись далеко в тяжелом для Англии 1940 году. Но американцы располагали более солидными материальными ресурсами. Бриггс сообщил Бушу, что получены кредиты в размере 100 тысяч долларов для экспериментов над ураном-235.

* * *

Тем временем в Европе продолжалась «странная война», французская и германская армии стояли друг против друга, и в январе 1940 года у Рузвельта, убежденного своими дипломатами в реальности победы Германии, рождаются идеи относительно возможности примирения противников. То, что вермахт пока не предпринимал активных действий, возбуждало у президента некоторые надежды. Президент понимал — и говорил, что шансы на достижение дипломатического успеха равны примерно «одному из тысячи» и для успешного осуществления задуманной операции по примирению необходима «помощь святого духа». Но все же Рузвельт, ненавидевший бездействие, стал склоняться к тому, что имеет смысл в данной конъюнктуре предпринять новые усилия. Видимо, слишком страшила президента перспектива остаться один на один с возглавляемой Германией Европой, оказаться изолированным в Западном полушарии. В соответствии с этой линией рассуждения Рузвельт предпринял три мирные инициативы.

Первая из них была связана с представителями американского бизнеса, и прежде всего с Джеймсом Муни, президентом заграничных филиалов «Дженерал моторс», имевшим тесные контакты в германских деловых кругах. Рузвельт попросил Муни связаться со своими знакомыми в Берлине и узнать, нет ли какого-либо «честного и равноправного решения» современных мировых проблем, не видят ли в Берлине хотя бы гипотетическую возможность подобного решения. Муни было поручено сказать германским визави, что у президента США нет готовых схем «мирового доминирования» и что он «не пытается [95] встать между ведущими войну силами». Но если в Германии все же рассматривают планы некоего мирного решения, то тогда президент США готов служить посредником, готов помочь «уменьшить и взаимопримирить» противоречия двух воюющих сторон.

Двадцать второго октября 1939 года Дж. Муни прибыл из Берлина в Париж и на следующее утро явился в американское посольство. Его беседа с Буллитом, переданная в тот же день в Вашингтон, небезынтересна. Оказалось, что при посредничестве юридического представителя заводов «Дженерал моторе» в Гессе (Германия) Муни встречался с Германом Герингом. Второй человек рейха просил его побудить (через посредство американских послов в Париже и Лондоне) американское правительство выступить с идеей организации переговоров между находящимися в состоянии войны сторонами где-нибудь на нейтральной территории.

Вторая инициатива Рузвельта в эти критические месяцы была связана с приглашением, посланным 46 нейтральным странам, рассмотреть возможность обмена мнениями по поводу того мира, в котором им предстоит жить по окончании текущего конфликта. В этом обращении президент США утверждал, что «нейтралы имеют собственный интерес в исходе нынешней войны» и что их организация могла бы обеспечить условия посредничества и установления мира, где они обладали бы «равными со всеми прочими мировыми силами правами». В конечном счете нейтралы не сумели обрести нужного единства, в столицах воюющих стран их влияние не стало ощутимым.

Третья и главная инициатива Рузвельта — посылка заместителя государственного секретаря С. Уэллеса в четыре противоборствующие столицы, а именно: в Рим, Берлин, Париж и Лондон. Задача, поставленная Рузвельтом перед Уэллесом, гласила: «Узнать взгляды четырех правительств по поводу возможности заключения справедливого и постоянного мира». Президент предпринял немалые усилия для того, чтобы замаскировать подлинную значимость этой миссии. Он говорил о поездке Уэллеса, как «направленной только на ознакомление президента и государственного секретаря с существующими условиями в Европе», и пытался объяснить своему окружению, что [96] она представляет собой лишь попытку сдержать германское наступление и дать англо-французским союзникам время для укрепления сил. Мы не можем согласиться с подобной оценкой этой миссии.

Рузвельт и близкий к нему Уэллес не питали иллюзий в отношении миролюбия нацистской Германии. Как напишет впоследствии С. Уэллес, «только одно обстоятельство могло удержать Гитлера от его устремлений: твердая уверенность в том, что мощь Соединенных Штатов может быть направлена против него». Но позиция и действия США не могли создать такую уверенность, более того, конгресс посредством принципа «покупай за наличные и вези сам» и при помощи других оговорок в ревизии законодательства о нейтралитете «сделал очевидным, что Соединенные Штаты не помогут подвергшимся нападению Гитлера странам даже в предоставлении средств самообороны». Учитывая эти объективные обстоятельства, Рузвельт хотел придать миссии Уэллеса характер попытки строго нейтральной страны уяснить на месте положение воюющих и союзных им держав, а также ознакомиться с политическими предложениями, если таковые имеются, воюющих сторон. Его турне, как подчеркивал официальный Вашингтон, не несло специфической конструктивной инициативы. Уэллес также сознательно предпринял акцию прикрытия, заявив в Риме, что не имеет при себе никаких мирных планов. Но даже тогда было ясно, что в его заявлении не вся правда. Как это видно сейчас, поездка Уэллеса обусловливалась новой концепцией Рузвельта, направленной на то, чтобы сделать последнюю попытку сблизить противоборствующие стороны и предотвратить силовое решение.

Демарш президента, однако, не получил одобрения главных европейских столиц. Так, французское официальное агентство «Гавас» в заявлении от 10 февраля выразило недовольство французского руководства американской политикой, которая заключает в себе противоречие: с одной стороны, Самнер Уэллес посещает Европу «исключительно с целью информации президента», с другой стороны, госсекретарь К. Хэлл «включился в переговоры с некоторыми нейтральными государствами относительно экономической организации послевоенного мира». [97]

С. Уэллес встретил значительные сложности уже в первой столице — в Риме. Во время бесед с ним Муссолини был «статичен» и двигался, по словам Уэллеса, с «грацией слона. Каждый шаг казался огромным усилием. В течение нашего длительного разговора он держал свои глаза закрытыми большую часть времени и открывал их лишь тогда, когда хотел подчеркнуть значимость высказываемой им мысли». Вполне понятно, что итальянский диктатор, связанный с Германией тесными узами, не мог ощущать свободу маневра в общении с представителями Рузвельта. На Уэллеса встреча с Муссолини произвела гнетущее впечатление. Он понял, что картина из Вашингтона видится более радужной, чем реальное положение дел в Европе. Муссолини и князь Галеаццо Чиано в беседе 26 февраля 1940 года выразили убеждение, что мирные переговоры возможны при двух условиях. Во-первых, Германия удовлетворит свои жизненные интересы в Центральной Европе. Во-вторых, Италия освободится от ограничений в Средиземноморье.

Если бы Рузвельт и Уэллес знали о секретной директиве, изданной Гитлером к началу переговоров с посланцем американского президента, у них, наверно, еще более поубавилось бы первоначального энтузиазма, В ней говорилось, что у заместителя государственного секретаря не должно остаться «ни малейшего сомнения в том, что Германия полна решимости завершить эту войну победоносно». Описание Уэллесом встречи с министром иностранных дел рейха Риббентропом полностью соответствует тому, что можно было ожидать в свете директивы Гитлера. Риббентроп, собственно, не стремился узнать, с чем приехал посланник Рузвельта в Европу. В течение двухчасового монолога Риббентропа его глаза, отмечает Уэллес, «были постоянно закрыты на манер дельфийского оракула». Уэллес остался крайне невысокого мнения о германском министре иностранных дел. Он пишет:

«У Риббентропа абсолютно непроницаемый ум, это очень глупый человек, редко я встречал людей, которые мне не нравились бы больше».

Вывод С. Уэллеса был таков: надежда на достижение соглашения с Германией, на примирение англо-французов с немцами чрезвычайно мала. [98]

Встречи Уэллеса в Париже не в меньшей степени, чем римско-берлинские контакты, свидетельствовали о невозможности подлинного примирения. Во Франции главенствовало пораженчество. «Лишь в немногих местах я мог получить впечатление надежды, решимости, мужества». В своей книге Уэллес отмечает: «Опыт моих встреч в Париже в мартовские дни 1940 года имел шокирующий эффект». Описывая беседу с главой французского государства Лебреном, Уэллес упоминает шестидесятидевятилетний возраст президента Франции, говорит о банальном характере сообщенной им истории франко-германских коллизий за период его жизни, высказывает сомнение в точности излагаемых президентом сведений и подчеркивает ту деталь, что Лебрен не смог вспомнить ни одной личности на многочисленных портретах, украшавших стены Елисейского дворца.

Кроме того, Уэллес встретился с Даладье, который сообщил о готовности Франции «поделиться» с Италией в Сомали, Тунисе и Суэце. Однако ни одно французское правительство, продолжал премьер: «не удержится у власти, если речь зайдет о Корсике и Ницце. В отношении Германии единственным мирным решением может быть обоюдное разоружение. Но оно должно проходить под контролем достаточно сильной нейтральной страны, а таковой являются лишь США».

Французский премьер дал своему американскому гостю понять, что согласен на признание Данцига немецким городом, на передачу немцам Судетов и Западной Польши, но он требовал реставрации Польши и Чехословакии.

«Чтобы добиться мирного решения, — заявил Даладье, — имеется лишь одно средство: великая нейтральная страна — Соединенные Штаты должна взять на себя ответственность за переговоры и организовать международные воздушные силы для полицейских целей».

Для Рузвельта в существующей ситуации такая активизация внешней политики была невозможна. Уэллес ответил, что США не возьмут на себя обязательства подобного характера, содержащие потенциальную возможность американского военного вовлечения.

Наибольшее впечатление на Самнера Уэллеса произвел Поль Рейно, тогда министр финансов. По мнению Рейно, французское правительство быстро [99] приближалось к тому пункту, когда все его ресурсы будут брошены на закупку вооружения в США. Но и Рейно, имевший репутацию «самого твердого» в отношении Германии человека в правительстве, верил «в то, что могут быть созданы практические схемы на базе международных военно-воздушных полицейских сил». В этом французы отличались от своих союзников — англичан. Рейно сообщил Уэллесу о недавнем ночном визите к нему Уинстона Черчилля, который, хотя и был, по мнению французского министра, человеком выдающихся способностей, потерял «эластичность мышления» и требовал войны до конца. Эта заключительная нота парижских рандеву Уэллеса подчеркивает безошибочность вывода: в правительственных кругах Франции того времени не было ни одной крупной политической фигуры, отошедшей бесповоротно от политики примирения и сговора. Правящий класс буржуазной Франции мечтал еще об одном Мюнхене, но видел его осуществление только в том случае, если гарантом выступят Соединенные Штаты.

В Лондоне — последнем пункте миссии Уэллеса — еще меньше верили в возможность реальных переговоров с германским руководством. Здесь готовились к решению конфликта вооруженным путем. Уэллеса поразило то, что в Париже и Лондоне правительства, как и население, пребывали в некоем сомнамбулическом состоянии. С явным удивлением пишет Уэллес президенту, что Париж «живет нормальной жизнью», движение не прерывается в городе ни на минуту, запасы продовольствия кажутся большими и повсюду можно выпить шампанского в качестве аперитива. Наблюдая, как теплым весенним днем (было воскресенье) все лондонцы вышли в парки, и за исключением мелькавших униформ ничто не говорило о войне, Уэллес пришел к мысли, что англичане и французы не до конца понимают степень угрозы, нависшей над ними. Общий итог миссии Уэллеса, зафиксированный им в конце марта 1940 года, таков: «Не существует ни малейших шансов успешного ведения переговоров между противостоящими сторонами».

Анализ донесений посланца президента получил самые весомые доказательства в апреле 1940 года, [100] когда германские войска вступили в Данию и Норвегию. Обе страны были быстро оккупированы. На сей раз Рузвельт постарался не откладывать с объяснением американскому народу значения этого. В первый же день немецкого наступления — 9 апреля 1940 года президент сказал журналистам:

«Происшедшее заставит многих американцев думать о потенциальных возможностях этой войны».

Примерно через неделю (15 апреля 1940 года) он высказался еще более определенно:

«Мы знаем, что происходящее в старом мире прямо и непосредственно касается благополучия нового мира».

Беседуя в американском обществе издателей с руководителями важнейших органов информации в стране, президент говорил о необходимости просвещать американцев в отношении того, что означала бы для Америки победа диктаторов в Европе и на Дальнем Востоке. Рузвельт дошел до того, что стал описывать возможность вторжения в Западное полушарие. Это означало, что президент осознавал не только смещение силовой оси в мире, но и растущую опасность для собственно американской территории. Ход его рассуждений становился все более конкретным. Ведь именно в эти дни нужно было решать, что делать с Гренландией и Исландией, которые являлись владениями оккупированной Германией Дании. С точки зрения Рузвельта, если бы англичане или канадцы оккупировали их, то тем самым они создали бы нежелательный прецедент, которому могли последовать японцы, захватив голландскую Восточную Индию (если бы Германия оккупировала Голландию). Поэтому Рузвельт приказал предоставить жителям Гренландии экономическую помощь. Тем самым был сделан важный шаг на пути к созданию американских баз на этих двух территориях.

Следует внимательно понаблюдать за поведением президента на протяжении апреля месяца, этого столь важного периода в европейской борьбе. Еще не был ясен исход высадки немцев в Норвегии, а Рузвельт уже отказался выступить (как того хотел на сей раз Ватикан) снова в качестве примирителя, обратиться к Муссолини за посредничеством. В конце апреля стало очевидно, что англо-французы не смогут помочь Норвегии и эта страна будет оккупирована Германией.

В дни между захватом Гитлером Дании и Норвегии и кампанией на западе дипломатический фронт переместился на юг, в Италию. Премьер Рейно сделал последнюю, пожалуй, попытку расстроить итало-германский союз. В беседе с послом Буллитом (телеграмма Рузвельту от 24 апреля) он сказал, что Муссолини знает о согласии Франции пойти на уступки в Сомали, в вопросе о Суэце и Тунисе, но он считает это недостаточным: Гитлер нарисовал ему перспективу обладания всеми французскими и английскими владениями в Средиземном море, а также частью Югославии. Даже Лаваль, сторонник союза с Италией, заметил Буллиту, что предпочтет войну с Италией разделу империи.

Во многом под впечатлением предчувствий французов и их давления президент Рузвельт обратился к Муссолини с предостережением, что «расширение сферы военных действий поведет к явлениям с далеко идущими последствиями». На фоне этой новой реальности Рузвельт сделал несколько шагов, свидетельствующих о понимании им того факта, что конфликт в Европе вступает в критическую фазу. Он приказал министру финансов Моргентау предотвратить изъятие итальянских фондов из Соединенных Штатов. Затем Рузвельт направил Муссолини секретное послание. Мучительно размышляя, как лучше выразить скрытую угрозу итальянскому дуче, президент попросил своего посла в Риме Филипса не давать Муссолини печатного текста, а изложить идеи, заключенные в нем, устно.

В этом послании президента содержалась определенная угроза Италии в том случае, если она решит присоединиться к германскому рейху. «Дальнейшее расширение зоны конфликта будет по необходимости иметь далеко идущие и непредсказуемые последствия не только в Европе, но также на Ближнем Востоке, в Африке и во всех трех Америках. Ни один человек не может сегодня предсказать с определенностью, каким будет это расширение зоны конфликта, каковы будут его конечные результаты — или предсказать, какие нации, сколь ни полными решимости они были бы сегодня отстоять от конфликта, могли найти для себя необходимым ради самообороны вступить в войну». Рузвельт, пожалуй, впервые дал [102] понять, что Америка не останется в стороне, если конфликт примет глобальный масштаб. Сочетание увещеваний с туманными полуугрозами оказало самое ограниченное воздействие на итальянский фашизм.

Накануне решающих событий американские военные специалисты представили свой прогноз развития действий в Западной Европе. По мнению Пентагона, германское наступление на Бельгию и Голландию было бы ошибочным и обреченным на провал. Атака на «линию Мажино» явилась бы более мощным ударом со стороны немцев.

Но хотя американские стратеги считали поражение Франции и ее островного союзника возможным, они рассматривали такую возможность как отдаленную. Белый дом, Пентагон и Капитолий «не были подготовлены» к победе немцев на западе. Первые серьезные опасения возникли в американской столице после германской оккупации Норвегии. И лишь по мере того, как начало увеличиваться число признаков германской угрозы Бельгии и Голландии, президент Рузвельт потребовал от военного министерства оценки ситуации и состояния обороны страны.

Мысль о вероятности военного поражения англо-французов начала проникать по дипломатическим каналам в Вашингтон еще в декабре 1939 года. Весной 1940 года на госдепартамент и кабинет президента обрушилась лавина донесений из Парижа и Лондона, и общим их местом была просьба о помощи. Буллит, по совету французов, предложил американскому правительству продать, по меньшей мере, шесть миноносцев какой-нибудь из нейтральных стран Латинской Америки с тем, чтобы они были тотчас перепроданы Франции. Президент отверг этот план.

В Вашингтоне, делится воспоминаниями Уэллес, росло удивление по поводу европейской «странной войны», но беспокойство еще не встало в повестку дня. Исключение составлял Белый дом и его окружение, небольшая часть конгресса и прессы. Неоспоримо, что общая самоуспокоенность сознательно культивировалась; делалось ли это с целью более «мягкого» отхода от нейтралитета, или не было четкого представления о реальной ситуации, но последовавшие события имели для большинства американцев головокружительный эффект. «До тех пор, пока мы живы, [103] эти недели мая и июня будут представляться нам кошмаром разочарования», — пишет Уэллес.

Десятого мая германская армия вторглась в Голландию и Бельгию. Вышедшие им навстречу французские силы, как и армии двух названных стран, были рассечены моторизованными частями вермахта и вскоре на севере оказались в отчаянном положении. Скорость продвижения немецких танковых дивизий потрясла всех, в том числе американских штабных генералов. Фландрия не стала для французских войск благоприятным полем битвы (их правый фланг был защищен Арденнами и «линией Мажино»), а превратилась в «мешок», куда попали их ударные силы. Такое развитие событий обнаружилось уже в ближайшие дни после начала немецкого наступления. В течение четырех дней Голландия и значительная часть Бельгии были оккупированы.

Важнейшей задачей для Рузвельта стало предотвращение вступления в войну Италии, что конечно же резко укрепило бы германские позиции и создало бы — по крайней мере для Франции, на ее юге, и для Англии, на ее ближневосточных коммуникациях, — новый фронт. Рузвельт был чрезвычайно красноречив в своем послании Муссолини, он придавал позиции Италии большое значение.

«Вы, кого великий итальянский народ призвал стать своим лидером, держите в руках нити этой войны, которые могут протянуться к двумстам миллионам человеческих жизней Средиземноморья... как реалист Вы должны признать, что если эта война распространится на весь мир, то она выйдет из-под контроля глав государств, и ни один человек, не важно насколько велики его возможности, не может предсказать результатов этого конфликта ни себе, ни своему народу».

Собственно, с точки зрения сдерживания Италии это был пустой жест. Ведь Муссолини уже обещал Гитлеру начать войну в течение месяца. Но нам в данном случае важнее видеть главную линию американской дипломатии. На данном этапе она тщетно стремилась удержать Италию от вхождения в общий блок с Германией.

События в Европе заставляли американское руководство думать об укреплении собственной военной мощи. В начале мая, еще до начала решительных действий на западном фронте, Рузвельт предложил [104] военному и военно-морскому министерствам обсудить «базовые военные планы», дать оценку своих потребностей в разворачивающейся войне. Именно в день наступления немцев 10 мая 1940 года на стол президента поступили сведения о том, чем располагают Соединенные Штаты в военной области. Военное министерство докладывало, что армия США имеет общую численность 80 тысяч человек; а на складах находится оружие примерно для 500 тысяч человек. Сравнение с армиями Европы было не в пользу США. Германские войска на западном фронте превышали численность 2 миллиона человек, и эти 140 дивизий выглядели, конечно, гораздо более внушительной величиной, чем 5 американских дивизий. Когда через неделю после начала боевых действий Германии против западных держав стало ясно, что она добивается больших успехов (немецкие войска, оккупировав Голландию, прошли через Бельгию в Северную Францию), президент Рузвельт затребовал от конгресса 1 миллиард 180 миллионов долларов на дополнительные военные расходы.

В мае 1940 года под впечатлением грозных событий в Европе в США был создан влиятельный «Комитет защиты Америки путем помощи союзникам» под председательством Уильяма Аллена Уайта. Вскоре Уайт обратился к своему старому другу Рузвельту с просьбой указать направление дальнейшей активизации деятельности организации. Президент оставил вопрос без ответа. Он не знал сам, что предпринять — об этом свидетельствуют странные колебания в правительстве в конце мая.

Специальный комитет обнаружил в США запасы военного снаряжения устраивающего союзников типа. Проблема заключалась в том, как передать его западным союзникам. Военный министр Вудринг считал, что это можно сделать путем продажи нейтральному государству и последующей перепродажи французам и англичанам, но только в том случае, если американский начальник штаба определит данное оружие как безусловно избыточное. Генерал Маршалл на этот счет заметил, что подобное он мог бы сделать, «только придя из церкви», т. е. полагал, что в критический момент битвы на Западе нельзя ослаблять американские силы. Такова была американская политика в [105] в целом. Словесно соглашаясь помочь Франции, высшие лица в Вашингтоне поднимали вопрос об американской боеспособности в случае неудачи битвы за Францию, что служило сильным тормозом для предоставления обещанной помощи.

Посол Буллит, пользовавшийся полным доверием Эдуарда Даладье, находился при получении им первого сигнала о надвигающемся поражении. В военном министерстве, на улице Сен-Доминик, посол присутствовал при телефонном разговоре Даладье с генералиссимусом Гамеленом. Пятнадцатого мая в 7.45 вечера немецкие танковые колонны прорвали фронт и начали обходной маневр. «Итак, французская армия обречена?» — «Да, французская армия обречена». Даладье: «Ни слова никому. Я не скажу об этом даже премьер-министру». У. Буллит покинул министерство в пять минут девятого.

Французские официальные лица от премьера Рейно и ниже просили через посла Буллита ускорить сборку и отправку во Францию всех годных к боевым действиям самолетов. Все обращения шли непосредственно к Рузвельту, ординарные дипломатические каналы были отставлены, глава французского правительства лично просил американского президента о каждом авиационном подразделении. Пятнадцатого мая речь зашла уже о самых устарелых типах, о кораблях времен первой мировой войны и ранее. Минимальной просьбой Рейно было осуществить сборку уже готовых фюзеляжей и моторов в США и погрузить их на французский авианосец, способный перевезти через Атлантику примерно 70 самолетов. На это госсекретарь Хэлл ответил, что погрузить собранные самолеты в Нью-Йорке невозможно, так как «по международному праву и американским законам военный корабль не может увеличивать свою боевую мощь в нейтральных портах». На отчаянную просьбу о продаже давно устаревших моделей самолетов и кораблей (наличие большого числа которых у США было общеизвестным) Хэлл смог ответить лишь предложением обратиться к частным лицам, дав совет купить самолеты у них. «Правда, они не являются ни скороходными, ни однообразными по типу, но, ввиду отчаянной нехватки, которую вы описываете, они были бы лучше, чем ничто».

Пятнадцатого мая Уильям Буллит сообщил в Вашингтон, что, «если бог не подарит такого же чуда, как битва на Марне, французская армия будет разбита совершенно». Восемнадцатого мая Рейно через министерство иностранных дел уведомил посла Буллита о своем намерении просить президента Соединенных Штатов добиться от конгресса объявления войны Германии. Запрашивалось мнение на этот счет посла. Буллит обещал уведомить президента немедленно, но считал подобную инициативу Рейно абсолютно бесполезной ввиду официального нейтралитета США, поддерживаемого изоляционистским конгрессом. В личной беседе вечером того же дня Рейно уже не ставил вопрос столь радикально. Он просил, чтобы Белый дом выступил с публичным заявлением о том, что поражение Франции и Англии затронет жизненно важные интересы США. Рейно считал, что при любых обстоятельствах такое заявление оказало бы сдерживающее воздействие на Италию. Буллит отметил малую вероятность подобной акции со стороны президента, учитывая позицию конгресса и неподготовленность страны. Французское правительство три дня (18 — 21 мая) напрасно ждало ответа. Буллит жаловался на трудности связи с Вашингтоном. Поздно вечером 21 мая Рузвельт по телефону сказал Буллиту, что позиция правительства США остается прежней и что замечания, высказанные Буллитом Рейно, правильно схватывают ее суть. Рузвельт сообщил также свое мнение, что письменное обращение к нему Рейно нежелательно. В телеграмме Буллиту Хэлл, отражая правительственную точку зрения, назвал желание французов купить устаревшие модели самолетов «глупым».

Предчувствуя вступление в войну фашистской Италии, французы считали, что единственным препятствием этому была бы посылка военно-морского флота США в Средиземное море. Военный министр заявил американскому послу:

«Будет печально, если цивилизация в мире падет из-за того, что великая Нация во главе с великим президентом могла лишь говорить».

«Участие» США в майской кампании выразилось в энергичном письме. Рузвельта (смягченном госдепартаментом) Бенито Муссолини, главной идеей [107] которого было удержать итальянского диктатора от вступления в войну. В двадцатых числах, когда началась агония французской армии, союзные правительства обратились к американскому президенту буквально с мольбой о помощи. В эти дни Буллит предложил Рузвельту пригласить папу Римского в США для политического убежища — это, по мнению посла, могло бы сдержать Муссолини. Следующее предложение состояло в плане посылки американского флота в Грецию «с визитом вежливости»; по меньшей мере, считал посол, флот должен быть отправлен в Лиссабон или Танжер.

Двадцатого мая Даладье заявил американскому послу, что «кинжал в спину со стороны Италии был бы фатальным». Предложение французского министра заключалось в том, чтобы американский президент, совместно с главами правительств латиноамериканских стран, сделал еще один умиротворяющий жест в сторону Муссолини.

Президент Рузвельт отклонил идею на том основании, что подобные совместные действия американских государств могли бы создать у Италии впечатление, что американцы «сколачивают против нее блок». Двадцать шестого мая президент все же послал личное письмо дуче. Рузвельт предложил дуче сообщить свои пожелания в отношении Средиземноморского бассейна и обещал передать их в Лондон и Париж. Он также обещал, что союзники будут уважать любое сепаратно заключенное Италией соглашение и ей предоставят место полноправного участника за столом мирных переговоров, если она в настоящий момент не вступит в войну. В Вашингтоне, однако, не знали, в какой мере лишены смысла их действия в данном случае. Муссолини даже не. принял американского посла Филипса, вместо этого он послал краткое сообщение через министра иностранных дел Чиано, в котором заявил, что не нуждается в советах, не заинтересован в переговорах и «любая попытка помешать Италии выполнить ее обязательства» не будет рассматриваться.

Фашистская Италия сделала выбор, и хотя Рейно в Лондоне обсуждал размеры новых уступок (кондоминиум в Тунисе, расширение итальянской Ливии за счет французских колоний и т, п.), итальянские дивизии уже подтягивались к французским границам.

Двадцать девятого мая Буллит передал следующий призыв Рейно:

«Сейчас или никогда для Соединенных Штатов. Если вы можете послать ваш атлантический флот в Танжер и информировать Муссолини, что вы уведомляете его уже после посылки флота, он не осмелится напасть. В противном случае он нанесет удар и всего через несколько месяцев вы будете в одиночестве стоять перед лицом объединенного нападения Германии, Италии и Японии».

Президент Рузвельт ответил, что предложенное «абсолютно исключено», ибо это влечет за собой серьезный риск для флота, у которого не будет ни одного порта в Средиземном море. Написанное Рузвельтом едва ли верно. Французских и английских баз обслуживания кораблей в Средиземном море было более чем достаточно (Гибралтар, Мальта, Тулон, Алжир и др.). Главное направление дипломатии Рузвельта в эти дни заключалось в попытке в последний момент удержать Италию от вступления в войну.

Тридцатого мая Рузвельт информировал итальянского диктатора о том, что вступление в войну Италии заставит Соединенные Штаты резко заняться перевооружением и укрепит решимость Америки оказывать военную помощь англо-французским союзникам. На этот раз дуче соизволил ответить, но в самой грубой манере. Он заявил, что решение вступить в войну уже принято и проблема американской помощи союзникам его не касается.

Но на первый план размышлений Рузвельта выходят уже не вопросы сдерживания Италии, а другие. Узнав от посла Буллита о поражении союзнических армий во Фландрии, о предстоящей неминуемой их сдаче немцам и о том, что Париж, видимо, будет оккупирован в течение ближайших 10 дней. Рузвельт все свои мысли обращает на судьбу французского флота.

Президент лично продиктовал то, что можно воспринять только как предупреждение Рейно и Даладье. Фактически речь в послании шла уже о «французском наследстве», самым важным и опасным для США элементом которого являлся французский флот. «Хотя мы все еще надеемся, что нашествие будет остановлено, если все же произойдет наихудшее, мы [109] рассматриваем сохранение французского флота как жизненно важной силы, необходимой для восстановления Франции и французских колоний, а также для полного контроля над Атлантическим и другими океанами. Это означает, что французский флот не должен быть закупорен в Средиземном море. Корабли, находящиеся в восточной его части, должны иметь возможность уйти через Суэцкий канал. Корабли, находящиеся в Тулоне, Тунисе и Алжире, должны иметь подобную возможность прохода через Гибралтар и, если худшее случится, уйти в Вест-Индию или в безопасные порты западноафриканских владений... Наконец, если немцы будут делать Франции заманчивые предложения, основанные на сдаче их флота, нужно помнить, что позиция Франции окажется сильнее, если ее флот будет переведен в безопасное место».

Для нас представляет значительный интерес то обстоятельство, что именно в мае 1940 года Рузвельт приходит к следующему выводу: прежняя защитная функция океанов начинает терять для Америки свою значимость. В своем послании конгрессу от 16 мая он сделал наибольший упор на опасность со стороны военно-воздушных сил. Президент указал, что создание боевых самолетов, движущихся со скоростью 300 — 400 и более км в час, позволяет в конечном счете ослабить функцию океанов как «адекватного оборонительного барьера». Для дипломатии США возникает новая ситуация.

Что же было в руках Соединенных Штатов в тот момент, когда Германия сокрушила французский западный фронт? Что было у американцев тогда, когда история впервые, пожалуй, поставила перед ними задачу противостоять огромной силе, господствующей в Центральной и Западной Европе? Военные специалисты доложили о критическом отсутствии противотанковых орудий и зенитных батарей. В решающем классе современных вооружений — военно-воздушных силах у Соединенных Штатов насчитывалось только 160 истребителей, 52 тяжелых бомбардировщика, в стране было лишь 250 пилотов, способных сесть в истребители.

Президент ставит перед страной в послании от 16 мая задачу производить невероятное число военных [110] самолетов — 50 тысяч единиц в год. Чем он объясняет необходимость такого резкого броска в военном строительстве? Рузвельт говорил в те дни, что одна из воюющих сторон имеет абсолютное превосходство в воздухе, и это является настораживающим фактором. Ясно, что речь идет об авиации нацистской Германии.

Это очень характерно для Рузвельта — ставить грандиозные цели. Он придавал значимость пафосу, понимал роль политического руководства как обязанного возбуждать эмоции, обязанного называть те цели, которые поражают воображение. Поставленная отметка — 50 тысяч военных самолетов в год — была фантастической для того времени, как, впрочем, и для нашего. В эти майские дни английским премьером становится Уинстон Черчилль, и он обещает своему народу лишь «кровь, труд, слезы и пот» — программу долгой борьбы, рассчитанной на истощение.

Тем временем, а именно в двадцатых числах мая, стало очевидно, что посылка военного оборудования союзникам на данном этапе все более лишается смысла, германские армии отрезали английский экспедиционный корпус, а французская армия готовилась капитулировать. Какой резон помогать им в таких обстоятельствах? Помощь должна была прийти раньше, в сложившейся же ситуации союзники просто уже не имели места приложения американскому военному оборудованию. Отчаяние союзников стало очевидным с 18 мая 1940 года, когда премьер-министр Франции П. Рейно впервые предупредил, что «война может окончиться абсолютным поражением Франции и Англии». Беседуя с послом Буллитом, Рейно выдвинул неслыханную просьбу: он попросил американского президента либо объявить войну Германии, либо декларировать во всеуслышание, что «Соединенные Штаты, защищая свои жизненные интересы, не допустят поражения Франции и Англии». Двадцать второго мая 1940 года Рейно предупредил Рузвельта, что Франция, возможно, вынуждена будет пойти на подписание сепаратного мира, который оставит Англию одну, а Соединенные Штаты вовлечет в опасное положение, сделав их уязвимыми для германской мощи.

Французский премьер-министр просил американского [111] президента вступить в войну на этой фазе, послав атлантический флот и все военно-воздушные силы на европейский театр военных действий. Это был отчаянный крик о помощи. Если кто-то еще пытался объяснить его французской импульсивностью, то вот для сравнения аналогичные идеи англичан. Тогда премьер-министр Черчилль предсказал скорую высадку немцев на Британских островах. Вот где понадобятся американские дивизии. При этом Черчилль заметил американцам, что их помощь должна прийти без промедлений, поскольку быстрое поражение может привести к власти в Лондоне правительство, склонное обменять мировое превосходство британского флота на более выгодное мирное соглашение.

Вероятность скорого объявления войны Соединенными Штатами Германии президент Рузвельт всерьез в эти дни не рассматривал — одна лишь внутриполитическая ситуация не позволяла рассчитывать на возможность такого шага. Но и взирать абсолютно безучастно на поражение англо-французов было нельзя. Поэтому 22 мая представители администрации объявили, что винтовки, пулеметы и пушки выпуска первой мировой войны не являются пригодными для использования американскими вооруженными силами и как «балласт» могут быть отправлены англичанам. (В то время многие обсуждали характер подготовки Англии к встрече немцев: из музеев доставали пики, крестьяне готовили к бою грабли и вилы.)

В конце мая германская военная машина буквально раздавила союзные войска в Голландии, Бельгии и Северной Франции. Рузвельт наконец начинает развязывать себе руки в области военного строительства. Теперь панически настроенные конгрессмены вотировали на военные цели суммы, даже превышающие те, которые предлагала администрация. Конгресс в середине мая выделил на эти нужды 1,5 миллиарда долларов, что было на 320 миллионов больше запрошенного Рузвельтом. Наконец, 31 мая, когда Рузвельт сообщил, что «почти невероятные события последних двух недель делают необходимым дальнейшее наращивание нашей военной программы», американский конгресс проголосовал за дополнительные 1 миллиард 700 миллионов долларов. В американской [112] армии начался процесс быстрого роста кадрового состава — с 280 тысяч до 375 тысяч человек в течение нескольких недель. Президенту было дано право призывать на активную, действительную службу национальную гвардию.

В начале июня, когда стало ясно, что Германия побеждает на западе, США стали обсуждать варианты нового геополитического окружения, и Рузвельт со всей характерной для него энергией подверг критическому анализу изоляционистские идеи «одинокого острова в море, где господствует сила». Выступая в Вирджинском университете (город Шарлотсвилл), Рузвельт заявил, что подобное существование на «одиноком острове» было бы «кошмаром, подобным существованию в тюрьме, голоду и питанию через тюремную решетку торжествующими безжалостными хозяевами других континентов». Впервые, пожалуй, Рузвельт сказал без экивоков, что лишь победа союзников «над богами силы и ненависти» может предотвратить резкое ухудшение геостратегических позиций Америки. Рузвельт заявил в этом основанном Томасом Джефферсоном университете, что Америка будет следовать одновременно двумя курсами: с одной стороны, помогать Франции и Англии и, с другой стороны, наращивать собственную мощь.

Решающее германское наступление началось 5 июня 1940 года; 9 июня последовал второй удар танковыми корпусами; 14 июня немцы вступили в объявленный свободным городом Париж.

Постараемся на этом этапе обобщить то, что позже было названо политикой создания «арсенала демократии». Неполная отмена эмбарго в ноябре 1939 года касалась лишь частных поставщиков оружия. До мая 1940 года правительство США не включалось в дело военной помощи терпящей поражение коалиции Франции и Англии. Решение об активизации роли государства в военных поставках приняли в конце мая 1940 года — но и тогда ее масштабы оказались минимальными. Вопросом этого времени явилось: могут ли военное министерство и министерство военно-морского флота предоставить союзникам определенное ограниченное число самолетов, артиллерии и амуниции. Был составлен список избыточных запасов, одобренный лично президентом. Первые военные трансакции [113] производились без широкой огласки, что было возможно только ввиду незначительной их величины. Военный министр Вудринг, изоляционист, возглавлял в администрации Рузвельта противников немедленной помощи Франции за счет, как выражалась эта фракция, «разоружения Америки». Пентагон стал полем сражения между Вудрингом и его заместителем Луисом Джонсоном, сторонником помощи Франции, Только 3 июня генеральный прокурор США принял решение, согласно которому санкционировалась продажа части устаревшей и избыточной военной техники частным фирмам, немедленно перепродававшим ее англичанам и французам. Но и «третьеиюньское» решение не открывало ворота правительственных арсеналов. Сенатская комиссия по иностранным делам отказалась легализировать продажу правительством новых видов вооружения. И лишь 5 июня, (день финального наступления вермахта) президент Рузвельт написал близкому помощнику:

«Ныне я принимаю мысль (слово «политика» сознательно не употреблялось. — А. У.), что эффективная передача военных материалов на противоположную сторону океана будет означать разгром эквивалентного количества германского военного материала — это должно обеспечить помощь американской обороне на долгое время».

Ежедневно офицер секретного отдела военного министерства приносил в государственный департамент карту Франции с обозначениями продвижения германских войск. Теперь уже всем стало ясно, что ожидать затяжной войны типа 1914 — 1918 годов не приходится, сломлена не только французская военная мощь, но и воля к сопротивлению большинства французских лидеров. Уэллес вспоминает отчаянные призывы французского премьер-министра к американскому президенту и «составление единственного ответа, который президент смог сделать».

В государственных умах Вашингтона главенствовали две мысли:

1) каковы гарантии того, что французский флот не перейдет от потерпевшей поражение державы к Германии;

2) какова возможность для французского правительства продолжать борьбу за пределами Европы.

Тем, кто готов был пересечь Средиземное море и оттуда вести войну, стала внушаться [114] идея, что в Северной Африке США помогут Франции.

Тринадцатого июня вечером Рейно сказал Черчиллю:

«Наша единственная надежда на победу основана на немедленном вступлении Соединенных Штатов в войну. Президент Рузвельт должен понять это и принять ответственность».

Тогда все же решено было послать телеграмму Рузвельту:

«Если Америка вступит в войну, конечная победа обеспечена». Рузвельт ответил выражением сочувствия делу союзников и обещал материальную помощь. У. Черчилль по возвращении в Лондон просил американского посла Кеннеди связаться с президентом Рузвельтом и договориться о публикации президентского послания от 13 июня. Это могло произвести впечатление, что США связали свою судьбу с союзниками. На что Рузвельт ответил категорически отрицательно: «Мое послание Рейно не предавать гласности ни при каких обстоятельствах».

Черчилль предпринял еще одну попытку, обратившись с той же просьбой в личном письме, и снова наткнулся на отказ. Президент не видел уже возможности исправить военное положение Франции.

В день вступления немцев в Париж (14 июня) Поль Рейно вручил американскому поверенному в делах А. Биддлу обращение к президенту США — акт, от которого его столь усиленно отговаривали американские дипломаты.

«Единственный шанс спасения французской нации заключается лишь в том, что Америка бросит на весы, причем немедленно, всю свою мощь».

Если же этого не произойдет, «тогда вы увидите как Франция, подобно тонущему, погрузится в воду и исчезнет, бросив последний взгляд на землю свободы, от которой она ожидала спасения».

Из Лондона Черчилль дважды в течение дня 15 июня призывал президента обещать свою помощь — единственный, по его мнению, способ удержать французов в коалиции. Чувствуя ахиллесову пяту окруженной океанами республики, Черчилль снова и снова повторяет предостережения относительно судьбы французского флота — преграды на пути в Америку либо моста в Новый свет. Английский премьер исподволь готовил Рузвельта к мысли о необходимости хотя бы минимального вмешательства в развитие событий.

Получив от Черчилля первый сигнал о том, что, вопреки утверждениям Рейно, во французском правительстве растет партия (во главе которой готов встать маршал Петэн), считающая необходимым начать переговоры о перемирии, Рузвельт посылает личное и конфиденциальное письмо премьеру Рейно. Помимо выражений одобрения решимости сражаться вплоть до отхода в Северную Африку, Рузвельт поднимает вопрос, ради которого, собственно, он и настаивал на срочности в доставке этой телеграммы. Упомянув, что французский флот совместно с английским «продолжают господствовать над Атлантическим и другими океанами», президент затрагивает проблему «великой французской империи» во всех частях мира. Рузвельт энергично подчеркивал, что единственным оградительным средством этой империи является французский флот. «Сила на море в мировых делах дает нам и сейчас исторические уроки». Судьба французского флота отныне более всего волнует американского президента. В телеграмме послу Кеннеди в Лондон государственный секретарь Хэлл подтверждает, что, действительно, французский флот и его будущее составляли главный предмет размышлений в момент написания послания. Именно о публикации этого письма безуспешно просил Рузвельта Черчилль.

Рузвельт обещал французам в случае продолжения сопротивления материальную помощь и соглашался сделать максимально возможное в этом направлении, но намека (пусть туманного и закамуфлированного) на эвентуальное выступление на стороне союзников в его послании не было. «Я знаю, вы поймете, что эти уверения не несут обязательств военного вмешательства». Французский посол в Вашингтоне де Сен-Кантен беседовал по поводу этого послания с Самнером Уэллесом, который объяснял бездействие правительства «неготовностью народа», упорством конгресса, неблагоприятным общественным мнением. На пути активной помощи стояли «не только республиканцы, но и влиятельные профсоюзы, определенное число недовольных демократов, всегда готовых найти почву для атаки на правительство». В ночь на 18 июня кабинет Рейно пал, главою нового правительства стал Петэн. Все французские города с населением более 20 тысяч человек были [116] объявлены «открытыми» городами. Правительство запросило условий перемирия. Утром 18 июня немцы дали свое принципиальное согласие подписать перемирие, но продвижение их войск продолжалось. Двадцать первого июня в Компьене, в историческом железнодорожном вагоне, где Германия подписала текст перемирия в 1918 году, Гитлер вручил французским представителям германские условия перемирия. Оно вступило в силу 25 июня.

Победы Германии сместили баланс силы в опасном для США направлении. Надежда Рузвельта на долгий пат в Европе оказалась призрачной, теперь следовало искать государственный курс в гораздо более сложном мире. Вполне очевидно, что для Рузвельта столь скорое падение Франции было абсолютно неожиданным. Теперь Вашингтон не мог — как год назад — полагаться на то, что англо-французы и немцы взаимно уравновешивают друг друга. Гитлер бесспорно господствовал в западной части Европы. Поражение Англии казалось вероятным и, соответственно, угроза Америке — реальной.

Никто в той «странной войне» не мог предположить роковую слабость Франции. Напротив, ее военный авторитет был чрезвычайно высок. Поэтому крах Франции в мае — июне 1940 года имел такое шоковое воздействие на Вашингтон. Конгресс немедленно вотировал четыре миллиарда долларов на укрепление флота двух океанов, на строительство 18 авианосцев, 7 линкоров, 27 крейсеров, 115 эсминцев, 43 подводных лодок. Теперь военные и военно-морские штабы спешно пересматривали свои планы: прежде создание полномасштабного флота намечалось лишь на 1946 год — до этого времени США не намеревались иметь силы, большие, чем достаточные для господства в своем полушарии.

Первая реакция высших военных чинов на поражение Франции заключалась в двух предложениях: перевести основную часть флота в Северную Атлантику; прекратить помощь Англии. Президент принял противоположные решения. Помощь Англии будет продолжаться, флот останется в Пирл-Харборе. Через Маршалла Рузвельт передал генералам, что критику действий Черчилля он, верховный главнокомандующий, не приветствует. Оставляя флот в Пирл-Харборе, [117] Рузвельт рассчитывал, что у японцев он будет постоянно маячить перед глазами, пусть они избирают такое направление своей экспансии, которое не приведет тихоокеанский флот в действие.

Главное: сознание того, что мировой баланс сил пошатнулся резко против Америки, привело Рузвельта к выводу, что Англию, вопреки всем призывам к «приоритету» Америки, ни в коем случае не следует бросать на произвол судьбы. Когда 17 июня министр финансов Моргентау спросил, следует ли оказывать Англии ту же помощь, что и прежде, президент ответил, что она имеет еще большую значимость.

Очутившись во враждебном новом мире, в котором Франция уже не представляла собой одну из двух защитных зон (помимо Атлантического океана) перед лицом «неистовой» Германии, Рузвельт обратил в мае и июне 1940 года особое внимание на Западное полушарие. Уже в конце мая он пришел к заключению, что после победы в Европе Германия попытается укрепиться в ряде латиноамериканских стран, постарается захватить французские и голландские владения в Западном полушарии. В свете реальной тогда возможности захвата немцами французского флота и западноафриканских баз в бывших французских колониях просматривалась следующая перспектива: обоснование немцев в одной из южноамериканских стран (предпочтительней для Берлина — в Бразилии) и получение влияния в Латинской Америке с тем, чтобы окружить Соединенные Штаты не только с востока, но и с юга. С учетом также и японского фактора Соединенным Штатам грозили три фронта. В плане подобных опасений 23 мая Рузвельт потребовал от всех латиноамериканских стран проведения секретных военных переговоров. В эти же дни президент по согласованию с государственным департаментом приказал послать тяжелый крейсер военно-морских сил США с визитом в Рио-де-Жанейро и Монтевидео. Демонстрация силы в Бразилии и Уругвае должна была показать местным прогерманским кругам степень решимости Вашингтона сохранить; здесь свою сферу влияния. Рузвельт размышлял над тем, чтобы направить еще более мощные силы в Латинскую Америку, но адмиралы не поддержали этой идеи. Так, адмирал Старк, начальник военно-морского [118] штаба американского флота, настаивал на сохранении основных военно-морских сил США на Тихом океане. В итоге к берегам Латинской Америки послали дополнительно один крейсер и несколько эсминцев.

Военные специалисты считали, что в Западном полушарии нужно обращать внимание прежде всего на Бразилию и Мексику как наиболее важные для США страны, а затем на Эквадор, Колумбию и Венесуэлу. Следующими в списке приоритетов были центральноамериканские страны и страны Карибского бассейна. Что касается государств южнее Бразилии, то предполагалось, что американцам пока здесь не следует активизироваться. Проблема заключалась в частности в том, что латиноамериканские страны продавали на европейских рынках более половины своих экспортных товаров, и новая ситуация вынуждала их так или иначе искать подходы к Европе Гитлера. Чтобы избежать этого, США обязаны были предоставить свой рынок для этих товаров — в основном сырьевых и продовольственных. И президент Рузвельт 21 июня 1940 года выдвинул план совместного сокращения сельскохозяйственного производства, контроля над ним во всех странах Западного полушария. Этот план отнюдь не вызвал одобрения латиноамериканцев, ясно было, что США пытаются сохранить свой рынок и в то же время укрепить контроль над обеими Америками. Еще Рузвельт приказал военно-морскому ведомству и военному министерству выработать планы оккупации американских владений стран Европы, оказавшихся во власти Германии.

Во главе военного министерства становится один из сторонников активной внешней политики среди республиканцев — Генри Стимсон. Г. Стимсон был продуктом далекой эпохи Теодора Рузвельта, когда, пожалуй, впервые представители американской аристократии решили непосредственно взять власть в свои руки. Один лишь внешний вид военного министра впечатлял каждого. Он держался с подчеркнутым достоинством, и один из мемуаристов, побывавший на заседании кабинета, пишет, что впечатление «главного» произвел на него респектабельный Стимсон. Этот седовласый усатый джентльмен предпочитал, чтобы его называли полковник Стимсон. Профессиональный государственный деятель, Стимсон вошел в [119] правительство Рузвельта в возрасте семидесяти трех лет. Он уже был военным министром тридцать лет назад — при президенте Тафте. Вершиной его карьеры являлся пост государственного секретаря при президенте Гувере в 1929 — 1933 годах. Рузвельт пригласил его и военно-морского министра Нокса в 1940 году. Стимсон правил своим ведомством твердой рукой. Он воспринимал службу как «долг гражданина», он никогда не был на выборных должностях, он имел взгляды цельной и самостоятельной личности.

С течением времени стало ясно, что Рузвельт и основные его советники в значительной мере преувеличивали реальность германской угрозы Южной Америке летом 1940 года. Как явствует из немецких документов, в то время у Гитлера еще не было планов захвата владений оккупированных им европейских стран или прямого нападения на какую-либо из стран Западного полушария. Имели место попытки укрепить свое влияние посредством экономической экспансии, финансовой помощи, поддержки прогерманских политических сил и режимов. Все же главной целью Берлина в Западном полушарии пока было не вовлечь в войну Соединенные Штаты. Как, видимо, справедливо заметил Генри Стимсон, «так называемая пятая колонна Гитлера в южноамериканских странах представляет собой лишь попытку запугать нас и отвлечь от посылки нашей помощи туда, где она была бы наиболее эффективной». Стимсон имел в виду прежде всего Англию. Рузвельт в принципе был с ним согласен, но полагал, что и опасность германского вмешательства южнее Рио Гранде достаточно велика.

Эта его убежденность крепла во второй половине 1940 года по мере того, как военные возможности Германии увеличивались. Рузвельту казалось естественным, что одним из направлений дальнейшей экспансии Германии станет Латинская Америка. Он, в частности, исходил из ставшего ему известным факта, что Гитлер, инструктируя своих военачальников осенью 1940 года, пытался выработать план захвата островов в Атлантическом океане. Данные действия расценивались как предпосылка дальнейшего политического и военного нажима на Западное полушарие. Для Рузвельта это было логичным: захватив Европу, Германия сделает Америку следующей своей целью. [120]