Взлеты и падения

31 мая 1945 года Жуков был назначен представителем СССР в союзном Контрольном совете по Германии. Георгию Константиновичу приходилось встречать с западными командующими — британским фельдмаршалом Монтгомери и американским генералом армии Эйзенхауэром. Союзники уже начинали не доверять друг другу, но в личных отношениях командующих это недоверие пока еще не проявлялось.

5 июня 45-го, перед первым официальным заседанием союзных командующих, входивших в Контрольный совет, Эйзенхауэр посетил берлинскую штаб-квартиру Жукова, чтобы вручить ему высший американский военный орден «За заслуги» степени Главного командора. Американский командующий вспоминал: «Жуков произвел на меня впечатление приветливого человека с отличной военной выправкой». Однако заседание в последний момент было внезапно отложено. Эйзенхауэру надо было возвращаться во Франкфурт-на-Майне, куда переместилась из Реймса его штаб-квартира. Эйзенхауэр известил Жукова, что он покинет Берлин, если заседание не начнется в ближайшие полчаса. Через десять минут заседание началось и приняло декларацию об образовании Контрольного совета. Задержку Жуков объяснил тем, что ожидал указаний из Москвы по одному важному вопросу. После заседания Георгий Константинович затащил американцев на банкет, хотя они и собирались покинуть Берлин, чтобы попасть во Франкфурт засветло. Эйзенхауэр свидетельствует: «Жуков попросил меня согласиться на компромисс и зайти в банкетный зал на пару тостов и прослушать пару песен в исполнении ансамбля Красной Армии. Он обещал мне быстрый проезд через город к аэродрому, сказав, что сам поедет со мной и проследит, чтобы не было никаких задержек. Столь гостеприимный жест маршала в отношении своих союзников вызвал у меня сожаление, что я не могу оставаться здесь дольше. Ансамбль Красной Армии замечательно исполнял песни, а банкетный стол был заставлен русскими деликатесами. Перед моим уходом маршал Жуков объявил, что только что получил указание из Москвы от генералиссимуса Сталина вручить фельдмаршалу Монтгомери и мне русский орден «Победа», который до сих пор не получал еще ни один иностранец». Договорились, что Жуков посетит штаб Эйзенхауэра.

Этот визит, состоявшийся 10 июня, описывает в своих мемуарах Монтгомери: «Поздним утром Жуков прибыл с большой [499] свитой, состоящей, в основном, из фотокорреспондентов и репортеров. Церемония награждения происходила в офисе Эйзенхауэра. Затем на большом балконе Жуков наградил медалями 24 британских и американских офицера штаба верховного союзного командования. Это было совершенно неорганизованное и недостойное зрелище, с фотографами, все время скачущими в поисках подходящей позиции для съемки. Однако награды, в конце концов, были благополучно вручены, хотя мне казалось, что в той обстановке медали свободно могли бы получить те, кому они не были предназначены.

Перед обедом около 1700 американских и британских самолетов пролетели строем над нами, чтобы продемонстрировать воздушную мощь Запада, которая не могла не произвести впечатления на русских. Во время обеда американцы показали красочное кабаре-шоу с плавной музыкой и сложным танцем, исполняемым негритянками, обнаженными выше пояса. Русские никогда не видели и не слышали ни о чем подобном, и у них глаза на лоб полезли. Тем не менее им это очень понравилось, и они все время вызывали артисток на «бис» (полуголые негритянки явно покорили сердце Георгия Константиновича; хорошо, что в делегации не было политработников и некому было писать телеги о «моральном разложении»! Будь времени побольше, как знать, не закрутил ли бы Жуков роман с какой-нибудь из танцовщиц? — Б.С.) Весь распорядок дня был тщательно разработан, и русские испытали щедрое гостеприимство американцев. Это был день демонстрации американского богатства и мощи».

В конце июня по поручению английского правительства Монтгомери вручил Жукову Большой крест рыцарского ордена Бани. Рокоссовский же получил только вторую степень этого почетного ордена. Англичане помнили об иерархии.

Эйзенхауэр тоже оставил описание этого приема, выдержанное в тонах, гораздо более дружеских по отношению к Жукову и сопровождавшим его русским офицерам, чем не лишенный некоторой иронии рассказ Монтгомери: «Выдался прекрасный летний день, и сначала мы повели гостей на большой открытый балкон, где нас угощали вином и закуской, а в это время провели воздушный парад с участием большого числа самолетов нашей авиации. Мы полагали, что Жуков воспримет этот парад как проявление глубокого уважения к нему. С ближайших аэродромов мы подняли сотни истребителей, за которыми строем пронеслись бомбардировщики всех типов, какие у нас только имелись, на ясном небе получилось внушительное зрелище, и казалось, оно произвело на Жукова большое впечатление. [500] В соответствии с русским обычаем провозглашались тосты Маршал Жуков был мастером произносить тосты, судя по тому, что нам переводил переводчик. Он воздавал должное союзникам и выражал надежду на наше успешное сотрудничество в будущем. Все по очереди провозглашали свои тосты — англичане, американцы, русские и французы. Мы, должно быть, не менее десяти раз вставали при провозглашении здравиц».

Также и Жуков в «Воспоминаниях и размышлениях» отзывался об Эйзенхауэре весьма положительно: «Генерала Эйзенхауэра мы принимали в штабе фронта в Веиденшлоссе. Вместе со мной был Вышинский. Встретились мы по-солдатски, можно сказать, дружески. Эйзенхауэр, взяв меня за руки, долго разглядывал, а затем сказал:

— Так вот вы какой!..

Вначале беседа шла вокруг минувших событий. Эйзенхауэр рассказал о больших трудностях при проведении десантной операции через Ла-Манш в Нормандию, сложностях по устройству коммуникаций, в управлении войсками и особенно при неожиданном контрнаступлении немецких войск в Арденнах.

Переходя к делу, он сказал:

— Нам придется договориться по целому ряду вопросов, связанных с организацией Контрольного совета и обеспечением наземных коммуникаций через советскую зону в Берлин для персонала США, Англии и Франции.

— Видимо, нужно будет договориться не только о наземных коммуникациях, — ответил я Эйзенхауэру. — Придется решить вопросы о порядке полетов в Берлин американской и английской авиации через советскую зону.

На это генерал Спаатс (командующий американской стратегический авиацией. — Б. С.) … небрежно бросил:

— Американская авиация всюду летала и летает без всяких ограничений.

— Через советскую зону ваша авиация летать без ограничений не будет, — ответил я Спаатсу. — Будете летать только в установленных воздушных коридорах.

Тут быстро вмешался Эйзенхауэр и сказал Спаатсу:

— Я не поручал вам так ставить вопрос о полетах авиации. — А затем, обратившись ко мне, заметил: — Сейчас я приехал к вам, господин маршал, чтобы лично познакомиться, а деловые вопросы решим тогда, когда организуем Контрольный совет.

— Думаю, что мы с вами, как старые солдаты, найдем общий язык и будем дружно работать, — ответил я. — А сейчас я хотел бы просить вас только об одном: быстрее вывести американские войска из Тюрингии, которая, согласно договоренности на Крымской [501] конференции между главами правительств союзников, должна оккупироваться только советскими войсками.

— Я согласен с вами и буду на этом настаивать, — ответил Эйзенхауэр…

Внешне Эйзенхауэр произвел на меня хорошее впечатление. Мне понравились его простота, непринужденность и чувство юмора».

Вот ведь как получается! Америка, Англия и Россия вроде еще союзники. Какая, спрашивается, беда, если английские и американские самолеты без каких-либо ограничений будут летать над советской оккупационной зоной Германии, ставя предварительно в известность штаб Жукова? Ведь советских самолетов в воздухе немного, поскольку транспортная авиация у СССР слаба, а после окончания войны полеты боевых машин резко сократились. Так что хаоса, а тем более столкновений в воздухе все равно не будет.

Но стороны уже рассматривают друг друга как потенциальных противников. Жуков опасается, что полеты вне отведенных коридоров — это разведка позиций советских войск, а то еще, не дай Бог — внезапное нападение с воздуха. Западные союзники и Советы не верят друг другу. Вот и не пускает Сталин союзные войска в Берлин, а то вдруг англичане и американцы так и останутся в Виттенберге и Тюрингии, да еще и германскую столицу к рукам приберут. И 5 июня Жуков втолковывал Эйзенхауэру и Монтгомери: «…До тех пор, пока американские войска не уйдут из Тюрингии, а английские из района Виттенберга, я не могу согласиться на пропуск в Берлин военного персонала Союзников, а также на размещение персонала административных органов Контрольного совета».

А днем раньше, 4 июня, Жуков отдал весьма красноречивое распоряжение: «К 15 июня 1945 года отработать планы подъема подразделений, частей, соединений и армий по боевой тревоге… Оборонительные сооружения строить и развивать только в ночное время и, в крайнем случае, в процессе плановых занятий по обороне небольшими подразделениями. Все построенные и находящиеся в постройке окопы, ходы сообщения, НП, ОП и прочие инженерные сооружения к рассвету должны быть тщательно замаскированы от местного населения и наблюдения Союзников. Минирования местности до особого распоряжения не производить».

Советское командование опасалось 700 тысяч немецких военнопленных, оставленных в западных зонах в составе прежних частей и подразделений и даже с несколькими дивизионными штабами. Подозревали, что союзники готовят вторжение [502] в советскую зону и используют немцев в качестве ударной силы. Ведь отдал же Черчилль в конце войны приказ собирать и хранить немецкое оружие, которое в случае необходимости придется раздать солдатам и офицерам вермахта. Правда, британский премьер имел в виду только возможность дальнейшего советского продвижения на запад.

Англия и США очень опасались нового «моторизованного Чингисхана» — Сталина. Потому и устроили внушительную демонстрацию воздушной мощи в связи с приездом Жукова во Франкфурт. Чтобы советский маршал понял: легкой прогулки до Атлантики не будет. Жуков понял. Он знал, что равноценной авиации у СССР пока нет. А без господства в воздухе любое наступление за Эльбу обречено на неудачу. И маршал склонен был попытаться всерьез наладить сотрудничество с Эйзенхауэром и представителями других западных союзников в Контрольном Совете и совместно управлять оккупированной Германией, гарантируя при этом советские интересы. Англия и Америка также надеялись, что удастся достичь некого компромисса, и демилитаризованная Германия станет буфером между Востоком и Западом. Эти надежды развеялись очень быстро, уже к концу 45-го.

Но пока банкеты шли за банкетами, водка и шампанское лились рекой, русские и американские, английские и французские генералы произносили бесчисленные тосты за дружбу и сотрудничество союзных наций. И англо-американские войска отошли в конце концов из пределов советской зоны. Не потому, что им так уж нужна была часть Берлина. Западные союзники хотели, чтобы в Берлине начал реально работать Контрольный совет, и рассчитывали договориться со Сталиным о новом устройстве Европы. Сталин договориться был не прочь, но на своих условиях. Главное из них — признание союзниками советской гегемонии в Восточной Европе и даже на всем континенте в случае прихода к власти во Франции и Италии коммунистов. На это Трумэн, Черчилль и сменивший его Эттли пойти не могли

16 июля 1945 года Жуков встречал на потсдамском вокзале Сталина. Вождь прибыл на последнюю конференцию глав трех союзных держав. Он был в хорошем настроении и заявил, не скрывая удовлетворения: «Чувствуется, наши войска со вкусом поработали над Берлином. Проездом я видел всего лишь десяток уцелевших домов. Так будет и впредь со всеми любителями военных авантюр». Георгий Константинович не стал разочаровывать вождя, что здесь заслуга, главным образом, англо-американской авиации, а не Красной Армии.

На приеме, который устроил перед своим отъездом из Потсдама проигравший парламентские выборы Черчилль, произошел [503] любопытный инцидент. После того как Трумэн произнес тост за здоровье Сталина, а Сталин, в свою очередь, за здоровье Черчилля, отставной британский премьер неожиданно провозгласил здравицу Жукову. Георгий Константинович так описал последующие события: «Мне ничего не оставалось, как предложить свой ответный тост. Благодаря Черчилля за проявленную ко мне любезность, я машинально назвал его «товарищем». Тут же заметил недоуменные взгляды Сталина и Молотова, у меня получилась пауза, которая, как мне показалось, длилась больше, чем следует. Импровизируя, я предложил тост за «товарищей по оружию», наших союзников в этой войне — солдат, офицеров и генералов армий антифашистской коалиции, которые так блестяще закончили разгром фашистской Германии… На другой день, когда я был у Сталина, он и все присутствовавшие смеялись над тем, как быстро я приобрел «товарища» в лице Черчилля».

Смех смехом, но Сталин не мог не обратить внимания, что Черчилль назвал Жукова сразу после руководителей стран Антигитлеровской коалиции, как бы придав ему статус второго по влиянию человека в Советском Союзе. Популярность Жукова на Западе тревожила Верховного. Вот и Эйзенхауэр писал в мемуарах: «Во многих отношениях было очевидно, что Жуков был именно тем, кем он представлялся — в высшей степени значительным лицом в советской системе правления, возможно, вторым после Сталина». Тут и американский генерал, и сам маршал непростительно заблуждались. В советской политической иерархии Сталин вообще не находил для Жукова места. Да и в военной иерархии готовился оттеснить Жукова на вторую позицию, поставив во главе Министерства обороны «политического маршала» Булганина.

В середине августа 45-го Эйзенхауэр по приглашению Жукова посетил Москву и Ленинград. О том, как возникла идея визита американского командующего в Советский Союз, Жуков рассказал в мемуарах. Когда Георгий Константинович после первого визита Эйзенхауэра в Берлин доложил Сталину, что он, в отличие от Монтгомери, выступает за скорейший отвод союзных войск в свои зоны оккупации. Верховный сказал: «Надо как-нибудь пригласить Эйзенхауэра в Москву. Я хочу познакомиться с ним». Очевидно, это намерение укрепилось после посещения Жуковым Франкфурта. Маршал докладывал: «Эйзенхауэр держался очень просто, дружественно, подчеркивая свои симпатии к Красной Армии, к Советскому правительству и Советскому Союзу. Монтгомери наоборот, держался сухо. Эйзенхауэр пространно останавливался на важности сохранения и упрочения [504] дружественных отношений между американским и советским народами. Он специально просил не обращать внимания на враждебные выпады некоторых американских газет против СССР». И во время Потсдамской конференции Иосиф Виссарионович наконец приказал Жукову пригласить Эйзенхауэра в СССР. Георгий Константинович сказал, что хорошим поводом для визита американского генерала будет физкультурный праздник, назначенный на 12 августа. Предложение было принято

Жуков сопровождал Эйзенхауэра во время поездки по Советскому Союзу. Эйзенхауэр запечатлел в своих мемуарах «Мандат для перемен» примечательный эпизод: «Сталин, босс, железной рукой правивший Советским Союзом, был начисто лишен чувства юмора… Вечером в кинозале мы смотрели советскую картину о взятии Берлина, где был показан и мой старый друг маршал Жуков с множеством орденов и медалей на парадном мундире. Во время демонстрации фильма Сталин сидел между мной и Жуковым. В какой-то момент я повернулся и сказал нашему переводчику, сидевшему позади Сталина: «Скажите маршалу Жукову, что, если он когда-либо потеряет свою работу в Советском Союзе, он сможет, как доказывает эта картина, наверняка найти работу в Голливуде». Сталин молча выслушал переводчика. «Маршал Жуков, — сообщил он мне ровным тоном, — никогда не останется без работы в Советском Союзе».

Эйзенхауэр не думал тогда, что это может быть и работа в лагере на лесоповале. И не знал американский генерал, что своеобразное чувство юмора у Иосифа Виссарионовича все-таки есть. Сталин любил подвыпившему коллеге по Политбюро помидор на стул подложить. А еще ему нравилось вчерашнего друга Бухарина заставить признаваться, что он, Бухарин, есть матерый германский и японский шпион. Или вот впавших в немилость Ежова и его заместителя Фриновского Иосиф Виссарионович назначил наркомами соответственно речного и военно-морского флота, чтобы потом тихо утопить в столь дорогом им ГУЛАГе.

Во время пребывания в Москве и полета в Ленинград Жуков и Эйзенхауэр много говорили о минувшей войне. Эйзенхауэр интересовался, как Красная Армия преодолевала минные поля. В «Крестовом походе в Европу» он приводит свою беседу с Жуковым по этому вопросу: «Меня очень поразил русский метод преодоления минных полей, о котором рассказал Жуков Немецкие минные поля, прикрытые огнем, были серьезным тактическим препятствием и вызывали значительные потери и задержку в продвижении. Прорваться через них было делом трудным, хотя наши специалисты использовали различные механические приспособления для их безопасного подрыва. Маршал [505] Жуков рассказал мне о своей практике, которая, грубо говоря, сводилась к следующему: «…Когда мы подходим к минному полю, наша пехота проводит атаку так, как будто этого поля нет. Потери, которые войска несут от противопехотных мин, считаются всего лишь равными тем, которые мы понесли бы от артиллерийского и пулеметного огня, если бы немцы прикрыли данный район не одними только минными полями, а значительным количеством войск. Атакующая пехота не подрывает противотанковые мины. Когда она достигает дальнего конца поля, образуется проход, по которому идут саперы и снимают противотанковые мины, чтобы можно было пустить технику».

Я живо вообразил себе, что было бы, если бы какой-нибудь американский или британский командир придерживался подобной тактики, и еще ярче представил, что сказали бы люди в любой из наших дивизий, если бы мы попытались сделать практику такого рода частью своей военной доктрины. Американцы измеряют цену войны в человеческих жизнях, русские — во всеобщем очищении нации. Русские ясно понимают значение морального духа, но для его развития им необходимо достигать крупномасштабных успехов и поддерживать не только патриотизм, но даже фанатизм.

Насколько я мог видеть, Жуков уделял мало внимания методам, которые мы считали жизненно важными для поддержания морального духа в американских войсках: систематическая смена частей и создание им условий для отдыха, предоставление отпусков и максимальное развитие технических средств борьбы, чтобы не подвергать людей ненужному риску на поле боя. Все это было обычным делом в американской армии, но, казалось, было неведомо в тоq армии, где служил Жуков».

Один немецкий солдат в письме домой запечатлел советские атаки через минные поля, о которых говорил Георгий Константинович Эйзенхауэру: «…Большие плотные массы людей маршировали плечом к плечу по минным полям, которые мы только что выставили. Люди в гражданском и бойцы штрафных батальонов двигались вперед, как автоматы Бреши в их рядах появлялись только тогда, когда кого-нибудь убивало или ранило взрывом мины. Казалось, эти люди не испытывают страха или замешательства. Мы заметили, что те, кто упал, пристреливались небольшой волной комиссаров или офицеров, которая следовала сзади, очень близко от жертв наказания. Неизвестно, что свершили эти люди, чтобы подвергнуться такому обращению, но среди пленных оказались офицеры, не сумевшие выполнить поставленной задачи, старшины, потерявшие в бою пулемет, и солдат, чье преступление состояло в том, что он [506] оставил строй на марше… И все же почти никто из них не жаловался на подобное обращение. Жизнь тяжела, говорили они, и, если вы не смогли достичь поставленной цели, за неудачу приходится расплачиваться. Никто не был готов признать, что поставленная задача могла быть невыполнимой, а приговор — несправедливым».

Эйзенхауэр свидетельствует, что таких же взглядов, как Жуков, придерживались и другие советские маршалы: «В день, когда пришла весть о победе над Японией (14 августа, когда японское правительство и император объявили о капитуляции; в этот день, накануне отъезда Эйзенхауэра из Москвы, американский посол устроил прием в его честь, — Б. С.}, маршал Буденный, казалось, не испытывал по этому поводу никакого энтузиазма. Я спросил, почему он не радуется окончанию войны. Он ответил: «О, да, но нам надо было бы продолжать сражаться, чтобы убить еще больше этих проклятых японцев». Маршал казался привлекательным, добрым и приветливым человеком, но видно было: его нисколько не волновало, что каждый день продолжения войны означал смерть или раны еще для сотен российских граждан».

Присутствовавший на этом приеме глава американской военной миссии в Москве генерал Джон Р. Дин вспоминает, что, выпив и закусив, Жуков и Эйзенхауэр пустились в дружеский спор о свободе прессы: «В результате выявилось фундаментальное различие их мышления. Эйзенхауэр очень хорошо изложил нашу позицию, но это не произвело на Жукова никакого впечатления. Он был продуктом поколения, которое никогда не знало никакого подобия индивидуальной свободы, и никакой аргумент не мог оправдать в его глазах безусловную свободу выражения своих чувств и мыслей устно или письменно, даже если они могут противоречить интересам государства».

Базовое различие образа мышления Жукова и Эйзенхауэра проявилось также в вопросе о военнопленных. Эйзенхауэр вспоминает: «Я упомянул о проблеме, встававшей перед нами в разные периоды войны и решавшейся с большим трудом, — о проблеме содержания многочисленных немецких военнопленных. Я отметил, что питаются они по тем же самым нормам, что и наши солдаты. С крайним удивлением он спросил: «Зачем вы это делаете?» Я ответил: «Ну, во-первых, потому, что к этому обязывают мою страну условия Женевской конвенции. Во-вторых, немцы держали в плену несколько тысяч американцев и англичан, и я не хотел давать им предлог или оправдание для ужесточения обращения с нашими пленными». Маршал удивился и сказал: «Но почему вы заботитесь о тех, кого захватили [507] немцы? Они сдались и сражаться больше не могут»». Американский генерал не знал, что Жуков был среди тех, кто подписал драконовский приказ № 270 о судьбе советских военнопленных и членов их семей.

Эйзенхауэр еще мог понять, почему русские сурово обращаются с немецкими военнопленными. Американские солдаты к тому времени освободили много узников немецких концлагерей, видели, в каком ужасном состоянии были эти живые трупы. Но вот почему Жукова не заботила судьба попавших в плен красноармейцев, Эйзенхауэр не понимал. Между тем Георгий Константинович просто хорошо усвоил сталинский принцип «людей-винтиков». В этой войне пленные советские солдаты и офицеры уже не смогут сражаться с врагом, так чего же о них заботиться? Наоборот, если, не дай Бог, им в плену будет сносное житье, то есть опасность, что многие красноармейцы предпочтут плен неминуемой гибели в истребительных атаках.

Эйзенхауэр и Жуков принадлежали к разным мирам, действовали в совершенно различных политических системах. В американской армии, равно как в британской или германской, командиры обязаны были заботиться о сбережении жизни подчиненных, иначе они были бы неминуемо смещены со своих постов и отданы под суд. В Красной Армии самым страшным преступлением было невыполнение даже заведомо невыполнимого, порой преступного приказа вышестоящего начальника. Ослушнику грозил немедленный расстрел или, что почти то же самое, отправка в штрафбат, даже если вслед за тем арестуют и отдавшего приказ командира. В западных армиях солдаты и офицеры отказались бы выполнять приказ идти в наступление на необезвреженные минные поля и наверняка добились бы судебного разбирательства и смещения командира. Советские солдаты и командиры, напротив, хорошо знали, что жаловаться на начальство — гиблое дело. В этом убеждал их не только собственный опыт, но и опыт отцов и дедов.

Для того чтобы самоубийственные для войск приказы появлялись на свет, требовались не только командиры, готовые их отдать, но и подчиненные, способные их безропотно выполнить. Если бы на месте Жукова оказался Эйзенхауэр или, скажем, Манштейнг, они бы очень скоро могли разделить печальную судьбу генерала Д.Г. Павлова. И Красная Армия под командованием Эйзенхауэра воевала бы еще хуже, чем под командованием Жукова. Американский генерал ставил бы войскам задачи, которые те все равно не смогли бы выполнить из-за недостаточной подготовки и только понесли бы напрасные потери. По наблюдениям немецких генералов, советская авиация очень редко [508] действовала на глубине более 30 километров от линии фронта. Если бы Эйзенхауэр потребовал от нее свершать бомбардировки оперативного и стратегического масштаба, для этого не оказалось бы ни нужного числа подготовленных летчиков, ни достаточного количества подходящих машин.

Не лучше был бы результат, доводись Жукову возглавить силы западных союзников в Европе. Вероятно, маршал очень скоро попал бы под трибунал, когда попробовал бы завалить немецкую оборону трупами американцев и англичан. Переучиваться же Эйзенхауэру и Жукову времени не было. Нет, только Жуков или подобный ему военачальник мог быть достойным заместителем Сталина в Великой Отечественной войне и руководителем крупнейших операций Красной Армии. Эйзенхауэр, кажется, понял, что бессмысленно подходить к оценке Жукова-полководца с западными мерками, принял маршала таким, какой он есть. До конца своих дней Эйзенхауэр и Жуков сохранили самые теплые чувства по отношению друг к другу.

Эйзенхауэр, с согласия американского правительства, пригласил Жукова посетить Америку. Приглашение было принято. Но поездка не состоялась. Жуков по этому поводу пишет следующее: «Вскоре после посещения Эйзенхауэром Советского Союза мне позвонил в Берлин Молотов:

— Получено приглашение для вас от американского правительства посетить Соединенные Штаты. Товарищ Сталин считает полезным подобный визит. Как ваше мнение?

— Я согласен (попробовал бы не согласиться! — Б. С.). Однажды после заседания Контрольного совета ко мне подошел генерал Эйзенхауэр:

— Очень рад, что вы, господин маршал, посетите Штаты… К сожалению, обстоятельства складываются так, что я не смогу лететь с вами в Вашингтон. Если не возражаете, вас будут сопровождать мой сын Джон, генерал Клей и другие лица штаба Верховного Главнокомандования США.

Я согласился:

— Так как ваши летчики не знают условий полета через океан и в Штатах, — продолжал Эйзенхауэр, — предлагаю вам свой личный самолет «Крепость».

Я поблагодарил Эйзенхауэра и доложил обо всем лично Сталину. Сталин сказал:

— Ну что ж, готовьтесь.

К сожалению, перед полетом я заболел. Пришлось еще раз звонить Сталину: «В таком состоянии лететь нельзя. Соединитесь с американским послом Смитом и скажите ему, что полет по состоянию здоровья не состоится». [509] Эйзенхауэр несколько иначе излагает историю несостоявшегося визита: «В ответ на гостеприимный жест Советского правительства, пригласившего меня посетить их страну, американское военное министерства с одобрения президента Трумэна тут же пригласило маршала Жукова прибыть с визитом в Америку. Согласие было сразу же получено, и мы думали, что маршал в самое ближайшее время поедет в Штаты. Он просил, чтобы генерал Клей или я поехал вместе с ним, чтобы у него был рядом друг во время визита в мою страну, точно так, как он меня сопровождал в России. Я ответил ему, что в силу особых обстоятельств и проблем в данный момент я не могу поехать с ним, но договорился, что с ним поедет генерал Клей. Маршал Жуков спросил, не сможет ли мой сын Джон сопровождать его в качестве адъютанта. Я ему сказал, что для Джона это будет большой честью, более того, я буду рад отправить их на своем самолете С-54. Это обрадовало маршала. Он уже летал на этом самолете в Россию и верил в его надежность и мастерство экипажа. К сожалению, вскоре маршал заболел. Поговаривали, что это якобы дипломатическая болезнь, но, когда я увидел его на следующем заседании Контрольного совета в Берлине, у него был вид человека, перенесшего тяжелую болезнь».

Нетрудно заметить, что Жуков, в основном, повторяет то, что сообщается в «Крестовом походе», вышедшем в свет в еще в 1948 году. Возможно, маршал пользовался этой книгой при работе над мемуарами. Однако и Жуков, и Эйзенхауэр в данном случае немного лукавят.

После того как в 4б-м году имя Жукова надолго исчезло со страниц газет, Эйзенхауэр ничего не знал о судьбе маршала (тогда же, в апреле, после отъезда Жукова в Москву, прервалась их переписка). Сомневался даже, жив ли маршал. И чувствовал, что если русский друг и пребывает в добром здравии, то наверняка находится в глубокой опале. И чтобы не повредить ему, Эйзенхауэр счел нужным поддержать версию о внезапной тяжелой болезни Георгия Константиновича. Хотя прекрасно знал, что болезнь-то была именно дипломатическая (американские историки связывают ее с происшедшим накануне срывом заседания Совета министров иностранных дел четырех держав победительниц и начавшимся сползанием к «холодной войне»). 1 октября 1945 года заместитель Эйзенхауэра генерал Клей был извещен, что Жуков заболел и вынужден отложить поездку в США: у него сильно болит горло и высокая температура. Однако уже 5 октября, в день, когда Георгий Константинович должен был прибыть в Штаты, Эйзенхауэр получил послание от своего политического советника Р. Мэрфи, где цитировалось сообщение [510] американского посольства в Москве. Маршал, оказывается, не настолько болен, чтобы лежать в постели: сотрудники посольства имели счастье лицезреть его в театре вечером 2 октября, причем явно в хорошем самочувствии.

Не приходится сомневаться, что насчет болезни Жуков говорит неправду. Это подтверждает и его дочь Элла: «Отец был глубоко огорчен, когда не смог по приглашению Эйзенхауэра посетить с ответным визитом США. Сталин сначала поддерживал идею визита, но потом по причинам, о которых можно только догадываться, изменил свое решение. «К сожалению, перед полетом я заболел», — пишет отец в своих мемуарах… Но мы-то знали, что болезнь носила дипломатический характер. Мы поняли, что его, по сути дела, вынудили отказаться от желанной поездки. Не исключено, что таким образом ему указали на место».

Как правоверный коммунист, маршал не мог писать иначе. Ведь то, что отмена визита Жукова произошла по политическим причинам, вплоть до смерти маршала и еще много лет после оставалось в СССР государственной тайной. А вот насчет своего звонка Сталину Георгий Константинович придумал: очень хотелось показать, что мог запросто приказывать Сталину. Позвоните, мол, Иосиф Виссарионович, американскому послу да скажите, что Жуков заболел и лететь в Америку никак не может. В действительности дело обстояло наоборот. Сталин позвонил Жукову и сказал тоном, не терпящим возражений: «Товарищ Жуков, сообщите американцам, что вы больны и вынуждены отложить поездку». А могло быть и еще унизительнее: «Товарищ Жуков, мы уже информировали американцев, что вы больны и приехать не сможете». Скорее всего, сам Иосиф Виссарионович предложил маршалу после отмены визита обязательно появиться на публике в театре. Дабы американцы его там увидели и поняли, что Георгия Константиновича поразила дипломатическая болезнь, а не какая-то там ангина. Только главная причина отмены визита лежала отнюдь не в росте напряженности в советско-американских отношениях. Сталин начал смотреть на Жукова как на своего политического соперника и решил, что пора поставить маршала на место. Возможно, что вождь с самого начала не собирался отпускать Жукова в Америку, а специально поиграл с ним как кошка с мышкой, чтобы в последний момент выставить в невыгодном свете перед американскими друзьями.

Американский дипломат Чарльз Е. Болен, главный советник американского правительства по советским делам, прекрасно знавший русский язык и нередко выступавший в роли переводчика, в конце мая 45-го посетил Москву вместе со [511] специальным представителем президента Трумэна Гарри Гопкинсом. В мемуарах Болен описал их встречу со Сталиным:

Гопкинс спросил Сталина, когда он собирается назначить официальных советских представителей в Контрольный совет, указав, что США уже назвали в этом качестве Эйзенхауэра, а Англия — Монтгомери. Сталин сказал, что собирается назначить Маршала Жукова, но при этом подчеркнул, что политическая рука советского правительства полностью контролирует военных. Поэтому в Берлине от имени Москвы в действительности будет говорить Вышинский». Жуков еще даже не назначен в Контрольный совет, а Сталин уже принижает его положение перед союзниками, разъясняет, что маршал будет кем-то вроде свадебного генерала, а политику в отношении Германии будет определять Александр Януарьевич.

Из Москвы Гопкинс с Боленом отправились в Берлин. Здесь 7 июня они имели легкий лэнч с Жуковым («легкий в отношении еды, тяжелый в отношении водки», как отмечает Болен). Дальше путь дипломатов лежал во Франкфурт, где они беседовали с Эйзенхауэром. О Жукове генерал говорил с большим уважением, возлагал на него большие надежды в плане развития советско-американских отношений. Подобные мысли Эйзенхауэр высказывал не раз и не два, и они не могли не дойти до агентов советской разведки и дипломатов, а от них — к Сталину.

Посол США в Москве Аверал Гарриман сообщал в Вашингтон в дни визита Эйзенхауэра: генерал заверил его, что его друг Жуков, который называет Эйзенхауэра просто «Айк», будет преемником Сталина и откроет новую эру дружественных отношений между Америкой и Россией{8}. Посольство было под плотной опекой советских спецслужб, и высказывания Эйзенхауэра о Жукове наверняка стали известны Сталину. А вождь, как известно, сам любил назначать себе преемников и терпеть не мог, когда это за него пытались сделать другие. Так что опала Жукова была предрешена еще в августе 45-го. Требовалось только несколько месяцев на ее техническую подготовку.

Последний раз в Германии Жуков и Эйзенхауэр встретились на приеме, который советская сторона давала в Берлине 7 ноября 1945 года. Американский генерал уезжал в Вашингтон, [512] чтобы возглавить штаб армии США. Он подробно описал эту встречу: «Когда я прибыл, маршал Жуков со своей женой и несколькими старшими помощниками стояли в центре зала, принимая гостей. Он приветствовал меня и затем быстро покинул центр зала. Маршал взял жену под руку, и мы втроем уединились в уютной комнате, где был накрыт стол с самой изысканной закуской. Разговор продолжался два часа.

Общий тон высказываний маршала сводился к тому, что, по его мнению, мы в Берлине кое-чего добились для разрешения трудной проблемы — установления взаимопонимания между двумя странами, столь разными по своим культурным и политическим взглядам, какими являлись Соединенные Штаты и Советский Союз. Маршал считал, что мы могли бы добиться еще большего. Он много говорил об Организации Объединенных Наций и заметил: «Если Соединенные Штаты и Россия будут стоять вместе, несмотря ни на какие трудности, успех ООН будет наверняка обеспечен. Если мы будем партнерами, то не найдется такой страны на земле, которая осмелилась бы затеять войну, когда мы наложим на нее запрет».

Жуков с Эйзенхауэром ведет в отсутствии Вышинского политические разговоры, далеко выходящие за рамки проблем управления оккупированной Германией. Сталину такое никак не может понравиться. Вышинский уж точно доложил ему, что маршал уединился с американским командующим на целых два часа. Как знать, о чем они говорили? Уж не государственный ли переворот в Москве обдумывали? И вообще, Жуков не очень почтителен со своим политическим надзирателем. В период Потсдамской конференции, по словам Эйзенхауэра, Жуков «резко обошелся со своим политическим советником Андреем Вышинским, предложив ему выйти из комнаты, чтобы могли конфиденциально переговорить». Пора, пора убирать маршала из Германии! И Сталин переместил Жукова из Берлина в Москву — с повышением.

Вот что рассказал об обстоятельствах своего нового назначения сам Георгий Константинович: «В конце марта 1946 года, когда я вернулся после сессии Верховного Совета… в Берлин, мне передали, чтобы я позвонил Сталину.

— Правительство США отозвало из Германии Эйзенхауэра… Английское правительство отозвало Монтгомери. Не следует ли вам также вернуться в Москву?

Жуков согласился с этим предложением. Через пару дней ночью ему опять позвонил Сталин:

— Политбюро согласно назначить вместо вас Соколовского. После очередного совещания Контрольного совета выезжайте в [513] Москву… Еще один вопрос. Мы решили ликвидировать должность первого заместителя наркома обороны, а вместо него иметь заместителя по общим попросим. На эту должность будет назначен Булганин. Он представил мне проект послевоенного переустройства вооруженных сил. Вас нет в числе основных руководителей Наркомата обороны. Начальником Генерального Штаба назначается Василевский. Главкомом Военно-Морского Флота думаем назначить Кузнецова. Какую вы хотели бы занять должность?

— Я не думал над этим вопросом, но буду работать на любом посту, который Центральный Комитет сочтет для меня более целесообразным.

— По-моему, вам следует заняться сухопутными войсками. Мы думаем, во главе их надо иметь главнокомандующего. Не возражаете?

— Согласен.

— Хорошо. Вернетесь в Москву и вместе с Булганиным и Василевским поработаете над функциональными обязанностями и правами руководящего состава Наркомата обороны».

Георгий Константинович был явно огорчен. Он-то рассчитывал, что останется первым заместителем Сталина по Наркомату обороны. Но Иосиф Виссарионович предпочел ему Булганина, не имевшего военного образования и опыта, не пользовавшегося популярностью среди офицеров и генералов, зато и не представляющего никакой угрозы сталинскому всевластию.

Само назначение Жукова произошло довольно странно. Сталин имел полную возможность обсудить вопрос с ним в, Москве, но почему-то специально дождался отъезда Георгия Константиновича в Берлин. Эйзенхауэр и Монтгомери оставили свои посты в Германии и вернулись на родину еще осенью 45-го, но с отзывом Жукова Сталин тянул до весны 46-го. Можно предположить, что Иосиф Виссарионович не хотел долгого разговора с маршалом по поводу принятого решения и предпочел короткий обмен репликами по телефону. И Жукова в Германии держал несколько месяцев потому, что подыскивал человека на пост министра обороны и обдумывал, какую должность всего безопаснее предложить Георгию Константиновичу. И решил, что Николай Александрович Булганин — самая подходящая кандидатура. Высокопоставленный партийный чиновник, не имеющий прочных связей в армии, исполнительный и несамостоятельный. Единственный существенный, но терпимый недостаток — прогрессирующий с годами алкоголизм.

Жуков же в Москве получает громкий, но, по сути, не столь уж значительный пост. Главнокомандующий Сухопутных войск [514] звучит внушительно, а реальной власти куда меньше, чем у главнокомандующего советскими оккупационными войсками в Германии. Там под началом у Жукова — одна из наиболее мощных группировок, которой командуют хорошо знакомые ему генералы, многие из которых лично маршалу обязаны своим выдвижением. Эту армию, в случае чего, и на советскую столицу двинуть можно, особенно если заручиться поддержкой союзников, того же Эйзенхауэра. А в Москве над главкомом сухопутных сил еще начальник Генштаба — лично безусловно преданный Сталину Василевский и заместитель наркома обороны по общим вопросам и фактический руководитель военного ведомства Булганин. Оперативное руководство войсками находится в ведении Генерального штаба, Жукову остается разрабатывать уставы да планы учений.

Георгия Константиновича, в апреле 46-го вернувшегося в Москву, подобная канцелярская работа не прельщала. Он стремился расширить свои полномочия, иметь возможность непосредственно руководить войсками и получить по службе доступ непосредственно к Сталину. Жуков вспоминал: «После рассмотрения Положения о Наркомате обороны (тогда уже — Министерстве вооруженных сил. — Б. С.) у меня возникли серьезные разногласия с Булганиным о правовом положении главнокомандующих видами вооруженных сил и первого заместителя наркома. По его проекту получалось так, что главкомы в практической работе имеют дело не с наркомом обороны, а с его первым заместителем. Защищая свой проект, Булганин пытался обосновать его тем, что нарком обороны Сталин перегружен делами партии и государства.

«Это не довод, — сказал я Булганину и попытался отвести его аргументы. — Сегодня нарком — Сталин, а завтра может быть другой. Не для отдельных лиц пишутся законы, а для конкретной должности».

Обо всем этом Булганин в извращенном виде доложил Сталину. И через день Сталин сказал мне, что над Положением о Наркомате обороны придется еще поработать. Булганин очень плохо знал военное дело и, конечно, не смыслил в оперативно-стратегических вопросах. Но будучи человеком интуитивно развитым, хитрым, он сумел подойти к Сталину и завоевать его доверие».

Георгий Константинович явно рассчитывал на равные права с Булганиным в руководстве военным ведомством. Но расчеты были построены на песке.

Сталина насторожило предложение Жукова на время учений слить части Резерва Главного Командования с сухопутными [515] войсками. Булганин усмотрел здесь желание Георгия Константиновича сосредоточить под своим началом все наземные войска. Далеко ли тут до намерения совершить переворот? Так, по крайней мере, мог думать Сталин.

В ночь с 22-го на 23-е апреля 1946 года был арестован бывший главком ВВС Главный маршал авиации А.А. Новиков, большой друг Жукова. Для Георгия Константиновича это был тревожный сигнал. Развязка наступила через месяц с небольшим. Вот что рассказывал Жуков военному историку Н.А. Светлишину: «Я был предупрежден, что назавтра (1 июня. — Б. С.) назначено заседание Высшего военного совета. Поздно вечером приехал на дачу. Уже собирался лечь отдыхать, услышал звонок и шум, вошли трое молодцев. Старший из них представился и сказал, что им приказано произвести обыск… Кем — было ясно. Ордера на обыск они не имели. Пришлось наглецов выгнать, пригрозить, что применю оружие…

А на следующий день состоялось заседание Высшего военного совета, на которое были приглашены маршалы Советского Союза и некоторые маршалы родов войск… Генерал Штеменко занял стол секретаря Совета. Сталин почему-то опаздывал. Наконец он появился. Хмурый, в довоенном френче… Он надевал его, когда настроение было «грозовое». Недобрая примета подтвердилась… Его взгляд на какое-то едва уловимое мгновение сосредоточился на мне. Затем он положил на стол папку и глухим голосом сказал: «Товарищ Штеменко, прочитайте, пожалуйста, нам эти документы».

Генерал Штеменко раскрыл положенную Сталиным папку и начал громко читать. То были показания находившегося в застенках Берии бывшего члена Военного совета 1-го Белорусского фронта К.Ф. Телегина и бывшего командующего ВВС Советской Армии Главного маршала авиации А.А. Новикова. Суть их была однозначна: маршал Жуков возглавляет заговор с целью осуществления в стране военного переворота. Всего в деле фигурировало 75 человек — из них 74 ко времени этого заседания были уже арестованы и несколько месяцев находились под следствием. Последним в списке был я.

После прочтения показаний генерала Телегина и маршала Новикова в зале воцарилась гнетущая тишина, длившаяся минуты две. И вот первым заговорил Сталин. Обращаясь к сидящим в зале, он предложил выступать и высказывать мнение по существу выдвинутых в мой адрес обвинений. Выступили поочередно члены Политбюро ЦК партии Маленков и Молотов. Оба они стремились убедить присутствующих в моей вине. Однако для доказательств не привели каких-либо новых фактов, повторив [516] лишь то, что указывалось в показаниях Телегина и Новикова. После Маленкова и Молотова выступили маршалы Советского Союза Конев, Василевский и Рокоссовский. Они говорили о некоторых недостатках моего характера и допущенных ошибках в работе. В то же время в их словах прозвучало убеждение в том, что я не могу быть заговорщиком. Особенно ярко и аргументировано выступил маршал бронетанковых войск Рыбалко, который закончил свою речь так: «Товарищ Сталин! Товарищи члены Политбюро! Я не верю, что маршал Жуков — заговорщик. У него есть недостатки, как у всякого другого человека, но он патриот Родины, и он убедительно доказал это в сражениях Великой Отечественной войны».

Сталин никого не перебивал. Предложил прекратить обсуждение по этому вопросу. Затем он подошел ко мне, спросил:

— А что вы, товарищ Жуков, можете нам сказать? Я посмотрел удивленно и твердым голосом ответил:

— Мне, товарищ Сталин, не в чем оправдываться, я всегда честно служил партии и нашей Родине. Ни к какому заговору не причастен. Очень прошу вас разобраться в том, при каких обстоятельствах были получены показания от Телегина и Новикова. Я хорошо знаю этих людей, мне приходилось с ними работать в суровых условиях войны, а потому глубоко убежден в том, что кто-то их принудил написать неправду.

Сталин спокойно выслушал, внимательно посмотрел мне в глаза и затем сказал:

— А все-таки вам, товарищ Жуков, придется на некоторое время покинуть Москву.

Я. ответил, что готов выполнить свой солдатский долг там, где прикажут партия и правительство…».

В жуковском рассказе есть две совершенно фантастические детали. Во-первых, на заседании Военного Совета никак не могли быть зачитаны показания Константина Федоровича Телегина, которого арестовали лишь 28 января 1948 года, оформив постановление на арест тремя днями позже. Во-вторых, министром госбезопасности в июне 46-го был не Берия, а Абакумов, и сама интрига против Жукова была связана также с начавшимся противостоянием Абакумова и Берии.

В архиве Жукова сохранилось и другое его свидетельство о Высшем Военном совете 1 июня 1946 года: «Я чувствовал, что вокруг меня идет какая-то неблаговидная работа. И наконец, разразилась для меня крупная неприятность. Сталин собрал Главный (в действительности Высший — Б. С.) военный совет, на который были приглашены все члены Политбюро, маршалы, генералы, в том числе Ф.И. Голиков и А.В. Хрулёв. В зал [517] заседания вошел Сталин. Он был мрачен, как черная туча. Ни слова не говоря, он достал из кармана бумагу, бросил ее секретарю Главвоенсовета Штеменко и сказал: «Читайте». Штеменко, Взойдя на трибуну, начал чтение. Это было заявление на маршала Жукова от бывшего адъютанта подполковника Сёмочкина и главного маршала авиации А.А. Новикова, содержащихся в тюрьме, арестованных органами госбезопасности. Заявление было написано на нескольких листах, основная суть сводилась к тому, что маршал Жуков нелояльно относится к Сталину, считает, что он, Жуков, а не Сталин вершил главные дела во время минувшей войны, что якобы Жуков неоднократно вел разговоры, направленные против Сталина. Якобы я во время войны сколачивал вокруг себя группу недовольных генералов и офицеров.

После зачтения этого заявления Сталин предложил высказаться. Выступили Молотов, Берия и Булганин. Все они критиковали меня за то, что я оказался не благодарен Сталину за его хорошее ко мне отношение, что я якобы зазнался и не хочу считаться не только с авторитетом Политбюро, но и лично Сталина, что меня следует одернуть и поставить на свое место.

В таком же духе выступил генерал Голиков, указав, что якобы я зря снял его с должности командующего фронтом за неудачу действий войск фронта под Харьковом в 1943 году. Но большинство выступавших маршалов меня поддержали. Особенно резко в мою защиту выступил маршал бронетанковых войск Рыбалко, рассказавший, как в особо сложных условиях и опасных моментах Жуков помогал войскам находить правильные решения и громить врага.

Кончилось тем, что меня сняли с должности главкома Сухопутными войсками и отправили командовать войсками Одесского военного округа, а на состоявшемся Пленуме ЦК ВКП (б) вывели из состава ЦК без всякой формулировки. Жданов при этом сказал: «Жуков еще молод и не созрел для ЦК».

В 1947 году была арестована большая группа генералов и офицеров и главным образом те, кто когда-либо работал со мной. В числе арестованных были генералы Минюк, Филатов, Варенников, Крюков, Телегин и другие. Всех их физически принуждали признаться в подготовке «военного заговора» против сталинского руководства, организованного маршалом Жуковым, Этим «делом» руководили Абакумов и Берия».

Здесь заявление Телегина на Военном совете Жуков заменил на заявление Сёмочкина, что столь же далеко от истины. Алексея Сидоровича арестовали только в 47-м, а его заявление предъявили маршалу в январе 48-го. Разнится и состав выступавших. Из членов Политбюро в обеих версиях, Светлишина и [518] Жукова, совпадает только Молотов. В жуковской записи Маленков заменен на Берию и добавлен Булганин, который членом Политбюро стал лишь в 1948 году. Разнится и перечень выступавших военных. В первом случае названы Конев, Рокоссовский, Василевский и Рыбалко. Во втором — Голиков и Рыбалко. В собственноручно написанном рассказе о заседании 1-го июня Георгий Константинович, в отличие от записи Светлишина, не утверждает, что тогда его обвиняли в военном заговоре. Речь шла будто бы только о «нелояльности» к Сталину и приписывании себе всех главных побед Красной Армии.

Симонову Георгий Константинович говорил: «Когда я уже был снят с должности заместителя министра и командовал округом в Свердловске (т. е. в 48-м году. — Б.С.), Абакумов, под руководством Берии, подготовил целое дело о военном заговоре. Был арестован целый ряд офицеров, встал вопрос о моем аресте. Берия с Абакумовым дошли до такой нелепости и подлости, что пытались изобразить меня человеком, который во главе арестованных офицеров готовил военный заговор против Сталина. Но, как мне потом говорили присутствовавшие при этом разговоре люди, Сталин, выслушав предложение Берии о моем аресте, сказал: «Нет, Жукова арестовать не дам. Не верю во все это. Я его хорошо знаю. Я его за четыре года войны узнал лучше, чем самого себя».

Маршал не слишком любил Сталина (и было за что не любить!). Но совсем принижать образ вождя не хотел. Все же Георгий Константинович был его заместителем, а быть заместителем у негодяя и недоумка — велика ли честь! Вот и стремился Жуков поддержать легенду о «лихих супостатах» Берии и Абакумове, пытавшихся без ведома Сталина сгубить маршала, которого вождь в обиду не дал. Хотя известно, что против людей такого уровня, как Жуков, без санкции Иосифа Виссарионовича дело начинать не могли. Думаю, что сталинские слова, столь лестные для нашего героя, придумал сам Георгий Константинович или кто-то из его почитателей. А уж что в 48-м году Абакумов и Берия не могли вместе работать против Жукова или кого другого, так это точно. Берия тогда был занят почти исключительно атомным проектом, а с Абакумовым отношения у них были более чем прохладные.

О заседании Высшего Военного совета, на котором снимали Жукова, сохранились воспоминания маршала Конева и адмирала флота Кузнецова. Иван Степанович в посмертно опубликованных мемуарах утверждал, что зачитывались только показания Новикова, а потом выступил Сталин: «Он заявил, что Жуков присваивает все победы Советской Армии себе. Выступая на пресс-конференциях в Берлине, в печати, Жуков неоднократно [519] заявлял, что все главнейшие операции и Великой Отечественной войне успешно проводились благодаря тому, что основные идеи были заложены им, маршалом Жуковым, что он в большинстве случаев является автором замыслов Ставки, что именно он, участвуя активно в работе Ставки, обеспечил основные успехи Советских Вооруженных Сил. Сталин добавил, что окружение Жукова тоже старалось и не в меру хвалило Жукова за его заслуги в разгроме немецко-фашистской Германии. Они подчеркивали роль Жукова как основного деятеля и наиболее активного участника в планировании проводимых операций. Жуков против этого не возражал и, судя по всему, сам разделял подобного рода суждения. Что же выходит… Ставка Верховного Главнокомандования, Государственный Комитет Обороны, — и он указал на присутствующих на заседании членов Ставки и ГКО, — все мы были дураки? Только один товарищ Жуков был умным, гениальным в планировании и проведении всех стратегических операций во время Великой Отечественной войны? Поведение Жукова… является нетерпимым, и следует вопрос о нем очень обстоятельно разобрать на данном Совете и решить, как с ним поступить.

Закончив выступление, Сталин обвел взглядом всех присутствующих, давая понять, что он желал бы выслушать мнение военных. На этом Совете присутствовали маршалы Жуков, Конев, генерал армии Соколовский, маршал бронетанковых войск Рыбалко, генерал армии Хрулёв, генерал-полковник Голиков, маршал Рокоссовский. Маршала Василевского и всех остальных маршалов на этом заседании не было… Присутствовали… члены Политбюро.

Первым взял слово я… Вначале я отметил, что характер у Жукова неуживчивый, трудный… С ним работать очень трудно, не только находясь в его подчинении, но и будучи соседом по фронту. Привел в качестве примера наши споры по Берлинской операции. Но, однако, заявил, что категорически отвергаю предъявленные Жукову, обвинения в политической нечестности, в неуважении к ЦК. Сказал, что считаю Жукова человеком, преданным партии, правительству и лично Сталину, честным коммунистом… Если бы Жуков был человеком непорядочным, он вряд ли стал бы с такой настойчивостью, рискуя жизнью, выполнять приказы Ставки, выезжать на самые опасные участки фронта, ползать на брюхе по передовой, наблюдая за действиями войск, чтобы на месте оценить обстановку и помочь командованию в принятии тех или иных решений. Нечестный человек, тем боле нечестный в политическом отношении, не будет себя так держать… [520] Сразу после меня выступил маршал бронетанковых войск Павел Семенович Рыбалко. Он тоже подтвердил, что характер у Жукова тяжелый, но при выполнении обязанностей координатора Ставки и как командующий фронтом он отдавал весь свой опыт и знания делу выполнения поставленных перед войсками того или иного фронта или нескольких фронтов задач…

Затем выступил генерал армии Василий Данилович Соколовский, который построил свое выступление в более обтекаемой форме, но принципиально подтвердил, что Жуков — честный человек, честно выполнял приказы, и показал его роль в защите Москвы. Правда, и Соколовский заметил, что работать с Жуковым из-за неуживчивого характера, действительно, нелегко.

Выступил и Константин Константинович Рокоссовский. Очень дипломатично он отметил, что никак не разделяет обвинения в адрес Жукова в том, что он политически опасный человек, нечестный коммунист (Симонову Конев о выступлении Рокоссовского сказал подробнее и довольно-таки обидно для Константина Константиновича: «Говорил витиевато. Мне почувствовалась в его словах обида на то, что в свое время Жуков сдвинул, заменил его на 1-м Белорусском фронте и ему пришлось перейти на второстепенный — 2-й Белорусский фронт. Хотя, конечно, с точки зрения масштабов командующих фронтами это, на мой взгляд, величины несоизмеримые, и сделано это было правильно». — Б. С.)

Генерал армии Хрулёв… произнес яркую речь в защиту Жукова. И тоже подчеркнул, что… характер у Жукова не из легких.

Затем выступил генерал Голиков… Он читал свое выступление, держа перед собой блокнот, и вылил на голову Жукова много, я бы сказал, грязи, всякого рода бытовых подробностей. Мне трудно судить, что было правдой, а что нет… Выступление Голикова было заранее подготовлено, оно должно было подтвердить неблагонадежность Жукова, подробно перечислить существующие и несуществующие его недостатки.

После военных выступили члены Политбюро Маленков, Молотов, Берия и другие, все они в один голос твердили, что Жуков зазнался, приписывает себе все победы Советских Вооруженных Сил, что он человек политически незрелый, непартийный и что суть характера Жукова не только в том, что он тяжелый и неуживчивый, но, скорее, опасный, ибо у него есть бонапартистские замашки.

Обвинения были тяжелые. Жуков сидел, повесив голову, и очень тяжело переживал: то бледнел, то заливался краской. Наконец ему предоставили слово. Жуков сказал, что совершенно [521] отвергает заявление Новикова, что характер у него не ангельский, это правильно, но он категорически не согласен с обвинениями в нечестности и непартийности, он коммунист, который ответственно выполнял все порученное ему партией; что он действительно признает себя виновным только в том, что преувеличил свою роль в организации победы над врагом. Во время речи Жукова Сталин бросил реплику:

— Товарищ Конев, он присвоил даже авторство и вашей Корсунь-Шевченковской операции!

Я с места ответил:

— Товарищ Сталин, история на этот счет всегда даст правильный ответ, потому что факты — упрямая вещь.

Словом, Жуков был морально подавлен, просил прощения, признал свою вину в зазнайстве, хвастовстве своими успехами и заявил, что на практической работе постарается изжить все те недостатки, на которые ему указали…

После обсуждения и после выступления Жукова Сталин, вновь обводя зал глазами, задал вопрос:

— Что же будем делать с Жуковым?..

Мнение было единодушное. Жукова надо освободить от должности главкома сухопутных войск».

Конев полагал, что первоначально Сталин думал поступить с Жуковым куда более круто: «В ходе обсуждения… складывалось впечатление, что Сталин, видимо, хотел более жестких решений в отношении Жукова, потому что после выступления членов Политбюро обстановка была предельно напряженной. Невольно у каждого сидящего возникало такое ощущение, что против Жукова готовятся чуть ли не репрессивные меры. Думается, что после выступления военных, которые все дружно отметили недостатки Жукова, но в то же время защитили его, показали его деятельность на посту командующего фронтом, на посту координатора (а то Сталин об этом без Конева и Рокоссовского не знал! — Б. С.), сыграли свою роль. После этого у Сталина, по всей видимости, возникли соображения, что так решать вопрос с Жуковым — просто полностью отстранить, а тем более репрессировать — нельзя, это будет встречено неодобрительно не только руководящими кругами армии, но и в стране, потому что авторитет Жукова среди широких слоев народа и армии был бесспорно высок. Поэтому кто-то из членов Политбюро и сам Сталин предложили назначить его командующим войсками небольшого военного округа. И тут же назвали — Одесский».

В беседе с Константином Симоновым Иван Степанович выразился насчет возможных намерений Сталина еще определеннее: «…После всех выступлений выступал Сталин. Он опять [522] говорил резко, но уже несколько по-другому. Видимо, поначалу у него был план ареста Жукова после этого Военного совета. Но, почувствовав наше внутреннее, да и не только внутреннее, сопротивление, почувствовав известную солидарность военных по отношению к Жукову и оценке его деятельности, он, видимо, сориентировался и отступил от первоначального намерения. Так мне показалось».

А вот адмиралу Кузнецову так не показалось. Он на Совете присутствовал, но слова не брал. Николай Герасимович оставил собственную зарисовку, по его словам, «первой неприятности» Жукова: «Однажды в зале заседаний Кремля собрались члены Политбюро и маршалы. Выступил Сталин и объявил, что Жуков, по полученным им данным, ведет разговоры о якобы незначительной роли Ставки во всех крупных операциях. Он показал телеграмму, на основании которой делались такие выводы, и, обращаясь к членам Политбюро, сказал: «Вы знаете, как возникали идеи различных операций». Дальше он пояснил, как это бывало. Идея рождалась в Ставке или предлагалась Генеральным штабом. Затем вызывался будущий командующий операцией, который… вникал в суть идеи. После этого ему предлагалось тщательно подумать и (не делясь пока ни с кем) доложить (через неделю-две) Ставке свое мнение. Ставка же разбиралась в деталях и утверждала план будущей операции. С планом операции знакомился узкий круг лиц, и начиналась разработка документов фронта. Жуков присутствовал, но не опроверг сказанного. Все считали своим долгом высказать на этом необычном совещании свое мнение с осуждением Жукова. Одни говорили резко и не совсем справедливо, а большинство — осторожно, но в том же духе».

Конев и Кузнецов, независимо друг от друга, опровергают Жукова в одном важном пункте. Оказывается, после оглашения заявления Новикова сначала выступил Сталин, и только потом слово дали маршалам и членам Политбюро, и Георгий Константинович неслучайно умолчал об этом. Если сам Сталин обвинил маршала только в зазнайстве, нескромности, принижении роли Ставки Верховного Главнокомандования в войне, приписывании себе чужих заслуг, но не выдвинул собственно политических обвинений, то никто из военных и членов Политбюро не рискнул бы по своей инициативе уличить Жукова в заговоре. А Георгий Константинович хотел создать впечатление, что ему грозили обвинения в «бонапартизме» и была реальная возможность его ареста. А Конев, дабы подчеркнуть значимость своего выступления и солидарной позиции генералов и маршалов, выдвинул версию, будто Сталин вынужден был отказаться от [523] первоначального намерения репрессировать Жукова. Но Верховный Главнокомандующий из-зa мнения большинства маршалов никогда не отказался бы oт уже принятого кадрового решения — «гнилой демократии» Иосиф Виссарионович никогда не допускал.

Вспомним Главный Военный совет, состоявшийся 1-4 июня 1937-го. Тогда маршалы и командармы, комкоры и комдивы признали виновными в заговоре и шпионаже Тухачевского и его товарищей, чтобы потом разделить их печальную участь. Из 42 выступивших на том Совете военачальников 34 впоследствии были казнены. Но между двумя заседаниями, разделенными ровно девятью годами, была одна принципиальная разница. В 37-м Тухачевский, Якир, Уборевич и другие были арестованы еще до начала заседания, и от них уже успели получить признательные показания. Если бы Сталин хотел поступить с Жуковым так же, как ранее поступил с Тухачевским, то арестовал бы Георгия Константиновича. И уж постарался, чтобы еще до созыва Высшего Военного совета люди Абакумова выбили бы у маршала признание в шпионаже в пользу Америки и Англии (раз встречался с Эйзенхауэром и Монтгомери, значит, шпион!), а заодно и в планировании военного переворота. Опыт в этом деле у госбезопасности был большой. При желании даже двухчасовую встречу с Эйзенхауэром с глазу на глаз можно было трактовать как измену Родине. И тогда бы маршалы и генералы дружно, как один, клеймили бы изменника!

Арестовывать Жукова Иосиф Виссарионович не собирался, о чем ясно дал понять в своей вступительной речи. Генералы и маршалы получили четкий сигнал, по каким пунктам надо критиковать Жукова, и соответствующим образом выступили, приводя примеры, как Жуков присваивал чужую славу. И одновременно постарались на всякий случай заверить вождя в политической благонадежности Георгия Константиновича. Ведь в случае, если бы, подобно «заговору Тухачевского», сфабриковали бы «заговор Жукова», легко могли полететь головы любого из присутствовавших на Высшем Военном совете. Не осознание своей силы, пришедшее будто бы после победы в Великой Отечественной войне, а все тот же страх перед репрессиями заставлял маршалов защищать Жукова, раз было позволено это делать. И сам Георгий Константинович прекрасно понимал, что его не собираются в ближайшее время ставить к стенке или отправлять в лагерь. Но он знал и правила игры: в предъявленных обвинениях надо непременно покаяться. Иначе Сталин сочтет, что маршал не считает свои поступки ошибочными, упорствует в отстаивании порочной позиции, и вот тогда уж действительно несдобровать. [524] Итоги заседания по делу Жукова подвел приказ за подписью министра вооруженных сил Сталина от 9 июня 1946 года. Приказ готовили Булганин и Василевский, а последнюю правку вносил сам Сталин. Там говорилось, что Новиков сообщил «о фактах недостойного и вредного поведения со стороны маршала Жукова по отношению к Правительству и Верховному Главнокомандованию». «Маршал Жуков, — утверждалось в приказе, — несмотря на созданное ему Правительством и Верховным Главнокомандованием высокое положение, считал себя обиженным, выражал недовольство решениями Правительства и враждебно отзывался о нем среди подчиненных лиц». Он «утерял всякую скромность и, будучи увлечен чувством личной амбиции, считал, что его заслуги недостаточно оценены». При этом перечислялись операции, разработку и проведение которых Жуков приписывал себе без каких-либо на то оснований: ликвидация сталинградской, крымской и корсунь-шевченковской группировок. Отмечалось также, что Киев в ноябре 43-го был взят ударом с севера, а не с юга, как предлагал Жуков, и что при проведении Берлинской операции «без удара с юга войск маршала Конева и удара с Севера войск маршала Рокоссовского Берлин не был бы окружен и взят в тот срок, в какой он был взят».

В приказе» подчеркивалось, что «под конец маршал Жуков заявил на заседании Высшего Военного совета, что он действительно допустил серьезные ошибки, что у него появилось зазнайство, что он, конечно, не может оставаться на посту Главкома сухопутных войск и что он постарается ликвидировать свои ошибки на другом месте работы».

Единственное место в этом приказе, где можно было усмотреть намек на какую-то конспирацию, звучало так: «…Маршал Жуков, будучи сам озлоблен, пытался группировать вокруг себя недовольных, провалившихся и отстраненных от работы начальников и брал их под свою защиту, противопоставляя себя тем самым Правительству и Верховному Главнокомандованию». Здесь содержалось предупреждение маршалу: не веди опасных разговоров, не общайся с опальными генералами, а то худо будет.

В заявлении Новикова по поводу попыток Жукова «группировать вокруг себя недовольных» говорилось следующее: «Касаясь Жукова, я, прежде всего, хочу сказать, что он человек исключительно властолюбивый и самовлюбленный, очень любит славу, почет и угодничество перед ним и не может терпеть возражений. Зная Жукова, я понимал, что он не столько в интересах государства, а больше в своих личных интересах стремится чаще бывать в войсках, чтобы таким образом завоевать себе еще больший авторитет (хорошенькое противопоставление личных и [525] государственных интересов. Нелепый пассаж явно продиктовали Александру Александровичу следователи МГБ. — Б.С.). Вместо того чтобы мы, как хорошие командиры сплачивали командный состав вокруг Bepxовного Главнокомандующего, Жуков ведет вредную, обособленную линию, т. е. сколачивает людей у вокруг себя, приближает их к себе и делает вид, что для них он является «добрым дядей». Таким человеком у Жукова был и я, а также Серов (тогдашний заместитель министра внутренних дел, а в конце воины — уполномоченный НКВД по Германии, заместитель Жукова по делам гражданской администрации и уполномоченный НКВД по 1-му Белорусскому фронту. — Б.С.).

Жуков был ко мне очень хорошо расположен, и я, в свою очередь, угодничал перед ним… Так, были случаи, когда после посещения Ставки я рассказывал Жукову о настроениях Сталина, когда и за что Сталин ругал меня и других, какие я слышал. там разговоры и т. д. Жуков очень хитро, тонко и в осторожной форме в беседе со мной, а также и среди других лиц пытался умалить руководящую роль в войне Верховного Главнокомандования, и в то же время Жуков, не стесняясь, выпячивает свою роль в войне как полководца и даже заявляет, что все основные планы военных операций разработаны им…

После снятия меня с должности главнокомандующего ВВС, я, будучи в кабинете у Жукова, высказал ему свои обиды, что Сталин неправильно поступил, сняв меня с работы и начав арестовывать людей из ВВС. Жуков поддержал мои высказывания и сказал: «Надо же на кого-то свалить». Больше того, Жуков мне говорил: «Смотри, никто за тебя и слова не промолвил, да и как замолвить, когда такое решение принято Сталиным». Хотя Жуков прямо и не говорил, но из разговора я понял, что он не согласен с решением правительства о снятии меня с должности командующего ВВС…

После окончания Корсунь-Шевченковской операции командующий… 2-м Украинским фронтом Конев получил звание маршала. Этим решением правительства Жуков был очень недоволен и в беседе со мной говорил, что эта операция был» разработана лично им — Жуковым, а награды и звания за нее даются другим людям».

Вот тебе и маршальские погоны, которые Жуков лично прислал Коневу, чем растрогал Ивана Степановича до слез! Оказывается, в душе Жуков не считал маршальское звание Конева вполне заслуженным. Но и своего выдвиженца Ватутина Жуков характеризовал весьма сурово. Новиков продолжал: «Тогда же Жуков… говорил, что Ватутин неспособный человек, как Командующий войсками, что он штабист, и если бы не он, [526] Жуков, то Ватутин не провел бы ни одной операции. В связи с этим Жуков высказывал мне обиды, что он, являясь представителем Ставки, провел большинство операций, а награды и похвалы получают командующие фронтами».

Главный маршал авиации поведал и о случае с бывшим маршалом Куликом: «Осенью 1944 года под Варшавой Жуков… рассказал мне, что он возбудил ходатайство перед Сталиным о том, чтобы Кулика наградили орденом Суворова, но Сталин не согласился с этим, что он — Жуков — стал просить о возвращении Кулику орденов, которых он был лишен по суду, с чем Сталин также не согласился. И в этом случае Жуков высказал мне свою обиду на это, что его, мол, не поддержали и что Сталин неправильно поступил, не согласившись с его мнением».

Как же появилось на свет заявление Новикова? Можно ли верить приведенным там фактам? Падение Александра Александровича было предопределено вскоре после окончания войны, когда он с первого раза отказался писать представление сына Сталина Василия к генеральскому званию, хотя в конце концов вынужден был уступить требованию Иосифа Виссарионовича. Тут и Василий Иосифович в долгу не остался. Написал отцу о плохом качестве советских самолетов. Была создана специальная комиссия, которая однозначно установила, что с ведома главкома ВВС у авиапромышленности принималась бракованная боевая техника. Через месяц после начала работы комиссии Новикова, снятого с поста главкома, арестовали. А 30 апреля 1946 года, через неделю после ареста, появилось новиковское заявление против Жукова.

Александра Александровича Сталин освободил в феврале 52-го, после шести лет тюрьмы. В мае 53-го маршала реабилитировали. Этому предшествовало заявление Новикова новому министру внутренних дел Берии от 2 апреля 1953 года: «…Во время следствия меня несколько раз вызывал на допрос Абакумов. На этих допросах постоянно присутствовал следователь Лихачев. Абакумов ругал меня площадной бранью, унижал мое человеческое достоинство… угрожал расстрелом, арестом моей семьи… В присутствии следователя Лихачева он сказал, что я должен буду подписать составленное и отпечатанное заявление на имя Сталина… Лихачев давал мне подписывать по одному листу, и так я подписал это заявление… В этом заявлении приводились, как якобы известные мне факты, различные клеветнические вымыслы, компрометирующие… маршала Жукова.. Абакумов на допросах в присутствии Лихачева неоднократно подробно меня расспрашивал о моих встречах и разговорах с Жуковым и Серовым…». [527] Очевидно, Новиков знал, что Абакумов — враг Берии и уже находится под арестом. По всей вероятности, до Александра Александровича также дошла информация, что Жуков вновь возвращен на пост заместителя министра обороны. А что Серов — человек, близкий к Берии, Новиков и раньше знал, равно как и то, что Георгий Константинович и Лаврентий Павлович были в неплохих отношениях. Об этом пишет и сын бывшего шефа МВД Серго Берия: «В моей памяти Георгий Константинович остался близким другом отца и просто замечательным человеком… В марте 1953 года, когда Георгия Константиновича назначили первым заместителем министра обороны, помню его разговор с моим отцом, что его обязательно надо сделать министром. Пока, сказал отец, не получилось, и надо подождать немного. «Ты, Георгий, — говорил отец, — не переживай. Кроме тебя, в этой должности никого не вижу»… Жуков в узком кругу называл политработников шпиками и не раз говорил у нас дома:

«Сколько же можно их терпеть? Или мы не доверяем офицерам?» Отец успокаивал: «Подожди, сразу ломать нельзя. Мы с тобой, поверь, не устоим. Надо ждать».

Потом, после смерти Сталина, Берия будет стремиться переместить власть от партийных органов к советским. В связи с этим он вполне мог сочувствовать неприязни Жукова к комиссарам. Правдоподобна и версия о том, что именно Берия рекомендовал Георгия Константиновича первым заместителем министра обороны. Булганин, как утверждал впоследствии Жуков, был против назначения Жукова своим заместителем и мог согласиться с этим решением только под нажимом кого-то из более влиятельных членов Президиума ЦК. Можно предположить: раз Берия поторопился освободить человека, которого использовали для конструирования жуковского дела и который теперь настаивал на ложности своего заявления 46-го года, значит, во всяком случае, не питал к Жукову недобрых чувств и не думал, что Георгий Константинович его ненавидит. Это потом, когда Хрущев, Маленков и Молотов решили Берию убрать, Жуков оказался в составе команды, арестовывавшей Лаврентия Павловича.

В декабре 54-го Новиков выступал свидетелем на якобы открытом процессе Абакумова, после которого Виктора Семеновича тотчас же расстреляли (сейчас Верховный суд России признал, что надо было не расстреливать, а дать 25 лет тюрьмы). Стенограмма процесса, замечу, оставалась секретной вплоть до 90-х годов и полностью не опубликована по сей день. Но сохранились тезисы Новикова к выступлению на суде.

Маршал утверждал: «Арестован по делу ВВС, а допрашивают [528] о другом… Был у Абакумова не менее 7 раз, как днем, так и ночью, что можно установить по журналу вызовов из тюрьмы… Протоколы не велись, записей не делалось, стенографистки не было… Я был орудием в их руках для того, чтобы скомпрометировать некоторых видных деятелей Советского государства путем создания ложных показаний … Вопросы состояния ВВС были только ширма…».

Новиков цитировал по памяти следователя Лихачева: «Был бы человек, а статейку подберем… Какой ты маршал — подлец, мерзавец. Никогда отсюда больше не выйдешь… Расстреляем к е…й матери… Всю семью переарестуем… Рассказывай, как маршалу Жукову в жилетку плакал, он такая же сволочь, как ты…». Александр Александрович так объяснил собственное малодушие:

«Допрашивали с 22-то (точнее, с 23-го. — Б. С.) по 30 апреля ежедневно, потом с 4-го по 8-е мая… Морально надломленный, доведенный до отчаяния несправедливостью обвинения, бессонные ночи… Не уснешь, постоянный свет в глаза… Не только по причине допросов и нервного напряжения, чрезмерная усталость, апатия, безразличие и равнодушие ко всему — лишь бы отвязались — потому и подписал — малодушие, надломленная воля. Довели до самоуничтожения. Были минуты, когда я ничего не понимал… я как в бреду наговорил бы, что такой-то хотел убить такого-то… Заявление на Жукова по моей инициативе?.. Это вопиющая неправда… со всей ответственностью заявляю, что я его не писал, дали печатный материал… Дело было так: к Абакумову привел меня Лихачев. Не помню, у кого был документ… Абакумов сказал: вот познакомьтесь — и подпишите. Заявление было напечатано… Ни один протест не был принят… Потом заставили… Это было у Лихачева в кабинете, продолжалось 7-8 часов… Было жарко мне, душно, слезы и спазмы душили…».

Из объяснений Новикова, данных восемь лет спустя, совсем в другой политической обстановке, видно: его в тюрьме не только не били, но даже не устраивали столь распространенной у чекистов пытки бессонницей. Александр Александрович не спал от нервного возбуждения, да еще от непривычки спать при освещении, круглосуточно горевшем в камере. Тем не менее бравый маршал сломался всего за неделю. И протоколы допросов, на которых Новикова будто бы понуждали подписать заявление против Жукова, как назло не сохранились. В 54-м году, когда судили Абакумова, Жуков был заместителем министра обороны, и Новиков никак не мог признавать, что в его заявлении против Георгия Константиновича много правды. Александру Александровичу пришлось лгать, что его будто бы заставили [529] подписать не им составленый лист. Эта версия легко опровергается: в архиве сохранился написанный рукою Новикова оригинал заявления, с которою потом была снята машинописная копия для зачтения на Высшем Военном совете. Копию маршал также подписал. Думаю, что на самом деле «сталинского сокола», дважды Героя Советского Союза, следователям на Лубянке и ломать-то как следует не пришлось. Александр Алексанрович прекрасно знал, что виноват. Бракованные самолеты с заводов принимал, в результате случались аварии и гибли люди. В 53-м и в 54-м, оправдываясь, маршал утверждал: да, мол, принимал истребители с неисправным бензопроводом, но делал это исключительно с целью приблизить победу над Германией, дать в войска больше боевых машин. Как будто с неисправным бензопроводом далеко улетишь! Маршал с наркомом Шахуриным просто спешили отрапортовать о выполнении и перевыполнении правительственных заданий. Гибель летчиков их не волновала — людей до конца войны хватит. В заявлении о Жукове Новиков признавал: «…Я являюсь непосредственным виновником приема на вооружение авиационных частей недоброкачественных самолетов и моторов, выпускающихся авиационной промышленностью…». Во время следствия это было квалифицировано как сознательное вредительство. При реабилитации маршала в 53-м году прием заведомого брака расценили как ошибки, неизбежные во всяком большом и сложном деле. В действительности же, перед нами самая обычная преступная халатность, за которую Новикова, Шахурина и курировавшего авиапромышленность Маленкова стоило бы судить.

Новикову было хороша известно и о судьбе одного из своих Предшественников. Генерала Рычагова, посмевшего заявить Сталину, что летчики летают на «летающих гробах», расстреляли за высокую аварийность в советских ВВС. Поэтому когда Абакумов предложил Александру Александровичу сделку: жизнь и сравнительно небольшой срок в обмен на сведения, компрометирующие Жукова, маршал раздумывал недолго. Заявление на имя Сталина Новиков писал сам, следователи могли подсказывать только некоторые формулировки. Ведь они не могли знать деталей: когда именно встречались Жуков и Новиков, о чем говорили. Характерно, что на Совете Жуков ни одного из приведенных в заявлении фактов не опроверг.

Новиков каялся также в своем поведении по отношению к Василию Сталину. И пытался перевести стрелки на Георгия Константиновича: «…Жуков хитрит и лукавит душой. Внешне ЭТО, конечно, незаметно, но мне, находившемуся с ним в близкой связи, было хорошо видно. Говоря об этом, я должен [530] привести Вам в качестве примера такой факт: Жуков на глазах всячески приближает Василия Сталина, якобы по-отечески относится к нему и заботится. Но дело обстоит иначе. Когда недавно, уже перед моим арестом, я был у Жукова в кабинете на службе, и в беседе он мне сказал, что, по-видимому, Василий Сталин будет инспектором ВВС, я выразил при этом свое неудовлетворение таким назначением и всячески оскорблял Василия. Тут же Жуков в беседе со мной один на один высказался по адресу Василия Сталина еще резче, чем я, и в похабной и омерзительной форме наносил ему оскорбления». Этого факта Жуков на Совете тоже опровергать не стал.

Если бы потребовалось, Абакумов и его люди могли из Новикова веревки вить. Например, заставить его показать, будто маршал Жуков составил военный заговор и замышляет теракт против вождя. Правда, для такого признания необходимо было бы Новикова изрядно поколотить. Александр Александрович должен был догадаться, что здесь ему грозит высшая мера, и просто так давать показания не стал бы. В своем последнем слове на суде, уже глядя в лицо смерти, Абакумов настаивал:

«…Я ничего не делал сам. Сталиным давались указания, а я их выполнял». Можно не сомневаться, что и в деле Жукова Абакумов руководствовался сталинскими указаниями. Сталин же совсем не собирался в тот момент делать из Жукова изменника и шпиона. Он решил перебросить Георгия Константиновича на запасной путь — в Одесский округ. Если будет большая война, Жуков еще пригодится.

А вот наиболее рьяно защищавший Жукова маршал Рыбалко два года спустя, 28 августа 1948 года, внезапно скончался «после продолжительной и тяжелой болезни». В министерстве госбезопасности существовала специальная лаборатория профессора Г.М. Майрановского, специализировавшаяся на ядах, вызывавших смерть с симптомами той или иной болезни. Уж не умельцы ли из «лаборатории-Х» помогли Павлу Семеновичу отойти в лучший мир?

Прибыв в Одессу, Жуков круто взялся за наведение порядка как в войсках, так и в городе. После войны в «Одессе-маме» наблюдался настоящий разгул преступности. Вечером опасно было ходить по улицам. Бандиты нападали на офицеров и членов их семей. Георгий Константинович приказал разрешить офицерам круглосуточное ношение личного оружия. На первых порах эффект был обратным. Нападать на офицеров стали чаще — теперь уже с целью завладеть оружием. Тогда Жуков дал право применять его в случае опасности нападения со стороны преступников. Маршал провел целую военную операцию против [531] преступников. Город был разбит на сектора, в каждом из которых специально выделенная воинская часть проводила зачистку: тотальные проверки документов, налеты на притоны, засады… Всех задержанных, среди которых было много мирных граждан, случайно попавших в облавы, отправляли на ночь в комендатуру, а утром передавали милиции. Нельзя сказать, что таким способом Жуков искоренил в Одессе преступность, но нападать на военных бандиты теперь остерегались. Местные же власти расценили действия командующего как самоуправство и сигнализировали в Москву.

Еще один конфликт Жукова с Одесским обкомом произошел на почве вечно актуального квартирного вопроса. В Одесском округе было полно бесквартирных офицеров. Снять себе не то что квартиру, а даже угол можно было только за большие деньги. На оплату квартир офицеры тратили до половины жалованья. Военное ведомство жилья в ту пору почти не строило, а одесские власти считали, что не обязаны предоставлять жилплощадь офицерам. Тем более что Жуков был в опале и добиться правды в Москве не мог. Тогда Георгий Константинович решил пойти по другому пути. Секретарю обкома Алексею Илларионовичу Кириченко доложили, что военные в городе начали выявлять пустующие квартиры и вселяться в них, ссылаясь на приказ Жукова. Маршал подтвердил, что такой приказ отдал, но отменить его отказался, указав, что все делается по постановлению образованной им жилищной комиссии, куда включены и депутаты горсовета. Комиссия также стала принуждать горожан, имеющих излишки жилплощади, сдавать комнаты офицерам по твердым ценам, значительно ниже тех, что сложились на рынке. Популярность Жукова в войсках резко возросла, зато от одесситов в обком и горком посыпались жалобы. Кириченко молил Москву: «Уберите от нас этого диктатора!» Летом 47-го Москва направила комиссию для проверки Одесского военного округа во главе с недавно назначенным министром вооруженных сил и произведенным в маршалы Булганиным. Жуков не явился встречать комиссию на вокзал. Когда-то Булганин был у него на Западном фронте членом Военного Совета, по сути, подчиненным, и теперь Георгий Константинович считал унизительным для себя быть в подчинении у «политического маршала». Этот инцидент увеличил неприязнь Николая Александровича к Жукову.

Крупных недостатков в боевой подготовке войск округа комиссия не нашла, но были выявлены факты грубого обращения Жукова с подчиненными. Офицеры жаловались: маршал жесток, порой беспощаден. В одном полку, увидев грязные [532] умывальники, выставил командира за проходную и приказал больше в полк не пускать. Одного из своих заместителей, боевого генерала, выгнал с совещания за двухминутное опоздание. Подтвердилось и самоуправство маршала во взаимоотношениях с гражданскими властями.

До снятия Жукова с поста командующего Одесским округом прошло еще несколько месяцев. За это время получило развитие так называемое «трофейное дело» и были арестованы много знавший жуковский адъютант подполковник А.С. Сёмочкин, состоявший при Жукове генералом для особых поручений генерал-лейтенант Л.Ф. Минюк и член Военного Совета группы войск в Германии генерал-лейтенант К.Ф. Телегин. Трофеи были взяты в период пребывания Жукова в Германии. Еще 23 августа 1946 года Булганин докладывал: «В Ягодинской таможне (вблизи г. Ковеля) задержано 7 вагонов, в которых находилось 85 ящиков с мебелью. При проверке документации выяснилось, что мебель принадлежит маршалу Жукову… Для провоза мебели была выдана такая справка: «Выдана Маршалу Советского Союза тов. Жукову Г.К. в том, что нижепоименованная мебель, им лично заказанная на мебельной фабрике в Германии «Альбин Май», приобретена им за наличный расчет и Военным Советом Группы Советских оккупационных войск в Германии разрешен вывоз в Советский Союз». Группы войск в Германии возглавлял тогда бывший начальник штаба у Жукова Василий Данилович Соколовский, а членом Военного Совета состоял Константин Федорович Телегин, по части «трофейной лихорадки» не уступавший Жукову и вагонами гнавший на родину награбленное или скупленное по дешевке барахло.

Одесской таможне Булганин велел мебель адресату не выдавать до особого распоряжения. Впечатляет опись «имущества, прибывшего из города Хемниц». Акт о его задержании был составлен 19 июня — вскоре после снятия Жукова с поста главкома сухопутных войск. Георгий Константинович размахнулся аж на 194 предмета мебели. Тут и спальня для дачи, сделанная из карельской березы, и стол круглый «Рафаэль» (полированный орех Мозер с матовой инкрустацией под кожу), и гостиная красного дерева с обивкой из золотистого плюша и многое, многое другое, подавляющему большинству советских граждан даже десятилетия спустя знакомое лишь по выставкам иностранной мебели да по западным кинофильмам про «сладкую жизнь» буржуазии. А ведь вез все это богатство Георгий Константинович в голодном 46-м году, когда сотни тысяч его соотечественников умерли от элементарного недоедания.

Мебелью жуковские аппетиты не ограничивались. 5 января [533] 1948 года, выполняя указание Сталина, Абакумов приказал произвести негласный обыск на московской квартире маршала. 10 января Виктор Семенович докладывал: «Задача заключалась в том, чтобы разыскать и изъять на квартире Жукова чемодан и шкатулку с золотом, бриллиантами и другими ценностями. В процессе обыска чемодан обнаружен не был, а шкатулка находилась в сейфе, стоящем в спальной комнате». В шкатулке было 24 штуки часов, в том числе 17 золотых и 3 с драгоценными камнями. Золотых кулонов чекисты обнаружили 15 штук, в том числе 8 с бриллиантами. Нашли и некоторые другие золотые вещи — портсигары, браслеты, серьги… Абакумов на этом не успокоился: «По заключению работников, производивших обыск, квартира Жукова производит впечатление, что оттуда изъято все то, что может его скомпрометировать… Отсутствуют даже какие бы то ни было письма, записи и т. д. По-видимому, квартира приведена в такой порядок, чтобы ничего лишнего в ней не было».

Поэтому, доносил шеф госбезопасности, в ночь на 9-е января негласный обыск провели на даче Жукова в поселке Рублёво под Москвой. Здесь улов был гораздо более солидный, поскольку «две комнаты дачи превращены в склад, где хранится огромное количество различного рода товаров и ценностей.

Например:

Шерстяных тканей, шелка, парчи, пан-бархата и других материалов — всего свыше 4000 метров;

Мехов — собольих, обезьяньих, лисьих, котиковых, каракульчевых, каракулевых — всего 323 шкуры;

Шевро высшего качества — 35 кож;

Дорогостоящих ковров и гобеленов больших размеров, вывезенных из Потсдамского и других дворцов Германии — всего 44 штуки, часть которых разложена и развешена по комнатам, а остальные лежат на складе.

Особенно обращает на себя внимание больших размеров ковер, разложенный в одной из комнат дачи;

Ценных картин классической живописи больших размеров в художественных рамках — всего 55 штук, размещенных до комнатам дачи и частично хранящихся на складе;

Дорогостоящих сервизов столовой и чайной посуды (фарфор с художественной отделкой, хрусталь) — 7 больших ящиков;

Серебряных гарнитуров столовых и чайных приборов — 2 ящика;

Аккордеонов с богатой художественной отделкой — 8 штук;

Уникальных охотничьих ружей фирмы Голанд-Голанд и других — всего 20 штук. [534] Это имущество хранится в 51 сундуке и чемодане, а также лежит навалом».

— Абакумов со знанием отмечал: «…Дача Жукова представляет собой, по существу, антикварный магазин или музей». Точно такие же домашние музеи представляли собой дача и квартира самого Виктора Семеновича, который знатно пограбил в Германии. Но это станет предметом разбирательства позднее, после ареста Абакумова. Пока же он обвиняет Жукова в моральном разложении и отсутствии патриотизма: «Дело дошло до того, что в спальне Жукова над кроватью висит огромная картина с изображением двух обнаженных женщин… Вся обстановка, начиная от мебели, ковров, посуды, украшений и кончая занавесками на окнах — заграничная, главным образом немецкая. На даче буквально нет ни одной вещи советского происхождения, за исключением дорожек, лежащих при входе в дачу. На даче нет ни одной советской книги, но зато в книжных шкафах стоит большое количество книг в прекрасных, переплетах с золотым тиснением, исключительно на немецком языке». В ту пору разворачивалась борьба с «низкопоклонством перед Западом» и против «безродных космополитов», так что абакумовские сентенции имели довольно зловещий смысл. Немецкие же книги понадобились Жукову только для того, чтобы украсить шкафы роскошными переплетами. Немецкий маршал знал плохо, хотя этим языком с ним когда-то занимался двоюродный брат Александр Пилихин.

Абакумову не давал покоя таинственный чемоданчик с драгоценностями. Министр докладывал Сталину: «В Одессу направлена группа оперативных работников МГБ СССР для производства негласного обыска в квартире Жукова. О результатах этой операции доложу Вам дополнительно.

Что касается не обнаруженного на московской квартире Жукова чемодана с драгоценностями, о чем показал арестованный Сёмочкин, то проверкой выяснилось, что этот чемодан все время держит при себе жена Жукова и при поездках берет его с собой. Сегодня (10 января 1948 года. — Б.С.), когда Жуков вместе с женой прибыл из Одессы в Москву, указанный чемодан вновь появился у него в квартире, где и находится в настоящее время. Видимо, следует напрямую потребовать у Жукова сдачи этого чемодана с драгоценностями».

Мы не знаем, удалось ли чекистам найти загадочный чемодан с драгоценностями, то исчезающий, то появляющийся вновь. Во всяком случае, когда в феврале 48-го, уже после официального обыска, награбленное имущество у Жукова изъяли и составили аж 14 описей, никаких новых драгоценностей, кроме уже [535] перечисленных, там указано не было. Наоборот, кое-каких предметов стало меньше. Например, часов золотых — 9 вместо 17. Вероятно, некоторые часы маршалу оставили — с дарственными надписями или те, законное приобретение которых он смог доказать.

Так был ли чемоданчик? Может, и чемоданчика никакого не было? Чемоданчик, безусловно, был. Вот и дочь Жукова Эра его помнит, но утверждает, что никаких бриллиантов там отродясь не было: «…В том небольшом чемоданчике-несессере, подаренном маме папой, находились туалетные и другие дорожные мелочи. Был и другой чемоданчик, и тоже небольшой, который был приготовлен на случай ареста. Да, отец не исключал такой возможности, видя повальные аресты работавших с ним людей. В первых числах января 1948 года на квартире произвели унизительный многочасовой обыск, породивший столько лживой информации…».

Замечу попутно, что дочери маршала, хорошо запомнившие обыск 48-го года, ни словом не говорят о неудавшемся обыске в 46-м, когда будто бы Жуков прогнал чекистов. Нет следов этого обыска и в архивах госбезопасности. Подозреваю, что и в этом случае мы имеем дело с очередной фантазией маршала, призванной представить его храбрым рыцарем, противостоящим темным чекистским силам.

Вполне возможно, что в дорожном чемодане Жуковы бриллианты не хранили. Сёмочкин ведь в чемоданы своего начальника не заглядывал. Но вряд ли Алексей Сидорович выдумал про бриллианты. Он слишком хорошо был осведомлен про самые интимные жуковские дела. Не могли же чекисты заставить Сёмочкина придумать про чемодан с драгоценностями, чтобы потом этот же придуманный чемодан искать с таким рвением.

У меня лично насчет жуковских бриллиантов есть одна версия. Думаю, что они все-таки оказались изъяты, но чекисты, их изымавшие, даже не подозревали, что имеют дело с бриллиантами из жуковского чемоданчика. Я уже упоминал, что Жуков дружил с генералом Крюковым и его женой певицей Лидией Руслановой. Их обоих арестовали осенью 1948 года. А 5 февраля следователь майор Гришаев потряс Лидию Андреевну следующим сообщением: «Дополнительным обыском в специальном тайнике на кухне под плитой в квартире вашей бывшей няни Егоровой, проживающей на Петровке 26, были изъяты принадлежащие вам 208 бриллиантов и, кроме того, изумруды, сапфиры, жемчуг, платиновые, золотые и серебряные изделия. Почему вы до сих пор скрывали, что обладаете такими крупными ценностями?» [536] Русланова признала, что клад принадлежит ей: «Мне было жаль… Мне было жаль лишиться этих бриллиантов. Ведь их приобретению я отдала все последние годы! Стоило мне хоть краем уха услышать, что где-то продается редкостное кольцо, кулон или серьги, я, не задумываясь, покупала их, чтобы… чтобы бриллиантов становилось все больше и больше». На вопрос о средствах, на которые покупались драгоценности, певица показала: «Я хорошо зарабатывала исполнением русских песен. Особенно во время войны, когда «левых» концертов стало намного больше. А в 1946 году за четырехмесячную поездку по городам Урала и Сибири я заработала более 500 тысяч рублей, одна поездка в Донбасс дала 100 тысяч. Если честно, то скупкой бриллиантов я стала заниматься с 1930 года и, признаюсь, делала это не без азарта».

Следователь уличил Русланову также и в страсти к коллекционированию картин, место которым — в Третьяковке. Действительно, домашняя галерея Крюкова и Руслановой оказалась вдвое больше той, что абакумовские сыщики нашли на даче Жукова. Лидия Андреевна и Владимир Викторович были обладателями 132 полотен, среди которых 4 картины Нестерова, 5 — Кустодиева, 7 — Маковского, 5 — Шишкина, 4 — Репина, по 3 — Поленова, Малявина, Сомова и Айвазовского, по 2 — Серова и Врубеля, по 1 — Верещагина, Васнецова, Сурикова, Мясоедова, Тропинина, Юона, Левитана, Крамского, Брюллова… Многие российские музеи могли бы позавидовать сладкой парочке генерала и певицы, в суровые военные годы за бесценок скупавших полотна великих русских мастеров у их владельцев, нередко буквально умиравших с голода. Ведь большинство картин для Руслановой и Крюкова приобретал в блокадном Ленинграде известный искусствовед Игорь Грабарь. Жуков, в отличие от них, скупкой картин у голодающей советской интеллигенции не занимался. В его коллекции преобладали полотна западноевропейских мастеров, прихваченные в немецких музеях и замках. Как свидетельствует бывший офицер восточногерманского министерства госбезопасности, пресловутого «штази», X. Зойферт, «маршал Жуков забрал из Веймарского собрания «Хольцдорф» более двух десятков картин и других произведений искусства».

Русланова на допросе, стараясь уменьшить свою вину, назвала фамилии еще многих «звезд», занимавшихся скупкой бриллиантов и художественных ценностей: Екатерина Гельцер, Антонина Нежданова, Леонид Утёсов, Исаак Дунаевский, Любовь Орлова и др. Но в отношении Жукова Лидия Андреевна держалась стойко и никаких компрометирующих показаний против маршала так и не дала. Не потому ли, что часть обнаруженных [537] в тайнике на Петровке бриллиантов была из жуковского чемоданчика? Жуков вполне мог после опалы, опасаясь обыска и репрессий, передать драгоценности своей подруге Руслановой в расчете, что у нее-то камни не найдут. Впрочем, это только гипотеза.

Жуков, по крайней мере, присваивал себе вещи действительно ценные, не брал по мелочам, как ничем не брезговавший Крюков. Опись изъятого у Владимира Викторовича просто потрясает. Еще можно понять, зачем генералу понадобились дорогие сервизы, ковры, радиолы или аккордеоны, зачем он вывез из Германии сразу четыре автомобиля, которые потом сдавал в аренду за хорошие деньги. Но вот зачем Крюкову нужны были 140 кусков мыла, 44 велосипедных насоса, 47 банок гуталина, 50 пар шнурков для обуви, 19 штепселей, 78 оконных шпингалетов и 16 дверных замков, не смог бы толком объяснить, наверное, и он сам.

А началось трофейное дело с противостояния двух руководителей советских органов безопасности в Германии — уполномоченного НКВД Ивана Александровича Серова и главы военной контрразведки СМЕРШ Виктора Семеновича Абакумова. Серов стремился взять под свой контроль отделы СМЕРШ в армейских частях, Абакумов отстаивал их подчиненность исключительно себе и попытался арестовать людей Серова и некоторых армейских офицеров, заподозренных в присвоении трофейных ценностей.

Существует легенда, пущенная в оборот самим Жуковым, будто в конце июля 45-го он вызвал к себе Абакумова и потребовал объяснить, почему тот не представился по приезде ему, Жукову, как главнокомандующему войсками в Германии, и почему произвел без его ведома аресты офицеров. Абакумов беседовать с Жуковым на эту тему отказался, и Георгий Константинович потребовал от него в 24 часа покинуть территорию Германии, иначе грозился выслать главу СМЕРШ в Москву под конвоем. Документальных подтверждений эта версия не имеет, и мне лично внушает большие сомнения.

А вот близость Серова к Жукову в тот год сомнений не вызывает. Без представления со стороны Георгия Константиновича Серов никогда не был бы удостоен в период с конца 44-го по май 45-го двух орденов Красного Знамени, ордена Кутузова 1-й степени и, 29 мая 1945 года, звания Героя Советского Союза. Что же героического совершили Иван Александрович и его подчиненные? Серов бодро докладывал Жукову: «Войсками фронта в ответ на террористические проявления немцев расстреляно 567 участников фольксштурма — членов фашистской [538] партии». В переводе на нормальный язык это означает обыкновенный расстрел заложников, запрещенный международными конвенциями и вмененный в вину германским генералам на Нюрнбергском процессе. Объявить участником фольксштурма (ополчения) можно было едва ли не каждого немца, а в национал-социалистической партии состояла десятая часть всего населения Германии.

В августе 45-го бывший начальник Главного Управления Контрразведки СМЕРШ Группы советских оккупационных войск в Германии генерал А.А. Вадис направил рапорт о попытках Жукова и Серова подчинить себе партийно-политические органы Советской Военной Администрации: «О Серове идут разговоры, что Героя Советского Союза он получил незаслуженно, это сделано Жуковым для того, чтобы приблизить Серова к себе… Многие считают, что Жуков является первым кандидатом на пост наркома обороны. Жуков груб и высокомерен, выпячивает свои заслуги, на дорогах плакаты «Слава маршалу Жукову» (что-то я никогда не слышал, чтобы были плакаты «Слава фельдмаршалу Манштейну» или «Слава генералу Эйзенхауэру». — Б.С.). В одном из разговоров с армейским политработником, когда тот сослался на директиву Булганина о политорганах, Жуков заявил:

«Что Вы мне тычете Булганиным, я кто для Вас?», желая подчеркнуть, что он не кто-нибудь, а заместитель наркома обороны». Тогда Серову и Жукову удалось оправдаться перед Сталиным.

В свою очередь, Серов направил 8 сентября 1946 года Сталину жалобу на Абакумова, где просил оградить от «оскорблений и преследований» со стороны шефа госбезопасности. Здесь же Серов сообщал, что Жуков относится к вождю с неизменным почтением, за глаза называет его «хозяином» и высказывается о Сталине в высшей степени уважительно. Эта жалоба, в свою очередь, как и рапорт-донос Вадиса, остались без последствий.

Люди Серова были арестованы по распоряжению Абакумова только в конце 1947-го года, уже после отзыва Жукова и Серова из Германии. 6 февраля 1948 года бывший начальник оперативного сектора МВД в Берлине генерал-майор Алексей Матвеевич Сиднев показал: «Полностью сознавая свою вину перед партией и государством за преступления, которые я совершил в Германии, я просил бы только учесть, что надо мной стоял Серов, который, являясь моим начальником, не только не одернул меня, а, наоборот, поощрял этот грабеж и наживался в значительно большей степени, чем я. Вряд ли найдется такой человек, который был в Германии и не знал бы, что Серов являлся, по сути дела, главным воротилой по части присвоения [539] награбленного. Самолет Серова постоянно курсировал между Берлином и Москвой, доставляя без досмотра на границе всякое ценное имущество, меха, ковры, картины и драгоценности для Серова. С таким же грузом в Москву Серов отправлял вагоны и автомашины… Направляя трофейное имущество из Германии в Советский Союз для сдачи в фонд государства, Серов под прикрытием этого большое количество ценностей и вещей брал себе.

Следуя примеру Серова, я также занимался хищениями ценностей и вещей, правда, за часть из них я расплачивался деньгами».

— Но ведь и деньги вами тоже были украдены? — вкрадчиво спросил Сиднева следователь Путинцев.

— Я денег не крал, — не очень уверенно пробормотал в ответ генерал.

Следователь, однако, моментально уличил Алексея Матвеевича во лжи: «Неправда. Арестованный бывший начальник оперативного сектора МВД в Тюрингии Бежанов Г.А. на допросе показал, что вы присвоили большие суммы немецких денег, которые использовали для личного обогащения».

Сидневу ничего не оставалось, как сознаться: «Правильно. При занятии Берлина одной из моих оперативных групп в Рейхсбанке было обнаружено более 40 миллионов немецких марок. Примерно столько же миллионов марок было изъято нами и в других хранилищах в районе Митте (Берлин). Все эти деньги были перевезены в подвал здания, в котором помещался берлинский оперативный сектор МВД… В подвале находилось около 100 мешков, в которых было более 80 миллионов марок».

Бывший глава берлинского сектора объяснил и механизм присвоения чинами МВД трофейных рейхсмарок: «Это делалось очень просто. Серов присылал мне так называемые заявки начальников оперативных секторов со своими резолюциями о выдаче им денег. Эти заявки, как правило, мотивировались необходимостью расходов по строительству и хозяйственными нуждами оперативных секторов. За счет этих сумм, действительно, покрывались расходы по оперативным секторам, а часть денег разворовывалось (чувствуется, по этим заявкам можно было подумать, что МВД в Германии дворцы строит! — Б. С.). Наряду с этим Серов раздавал ежеквартально каждому начальнику оперативного сектора так называемые безотчетные суммы, определяемые в несколько десятков тысяч марок, которые в большей части использовались ими на личные нужды… Таким путем каждый из начальников секторов получил из моего подвала по несколько миллионов рейхсмарок, а я лично, с разрешения [540] Серова, взял для расходов по берлинскому сектору более 8 миллионов марок, часть которых использовал на личные нужды, но сколько именно, я сейчас указать не могу. Около ста тысяч германских марок были мною присвоены еще в 1945 году при обнаружении их в подвалах Рейхсбанка… В связи с передачей оперативной работы в Германии в ведении МГБ СССР (т. е. Абакумову, который на том этапе временно одержал верх над Серовым. — Б.С.), в октябре 1946 года меня вызвал Серов и предложил отправить ему все имеющиеся записи о расходовании немецких марок, а также сдать остаток имеющихся немецких денег. Из этого я понял, что Серов серьезно обеспокоен возможностью вскрытия всех преступлений, которые Серовым, мною, Клеповым (начальником одного из секторов МВД в Германии. — Б.С.) и Бежановым были совершены. Поэтому, возвратившись от Серова, я предложил бухгалтеру Ночвину отвезти в аппарат Серова все записи на выданные деньги и находившиеся у меня 3 миллиона немецких марок. Это указание Ночвин выполнил».

Лихо расходовали Серов со товарищи трофейные марки! За полтора года из более чем 80 миллионов осталось всего лишь 3. Тут уж, как говорится, или начальнику в тюрьму садиться, или его канцелярии гореть. Сиднев свидетельствует; «Как мне рассказывал Ночвин, папки с отчетными материалами об израсходованных немецких марках, собранные со всех секторов, в том числе и записи на выданные мною деньги, были по указанию Серова сожжены. Остался лишь перечень сожженных материалов… Я считаю, что Серов дал указание сжечь все эти материалы для того, чтобы замести следы, так как если бы они сохранились, то все преступления, совершенные Серовым, мною. Кленовым, Бежановым и другими приближенными к нему лицами, были бы вскрыты гораздо раньше, и, видимо, мы бы давно сидели в тюрьме».

Знал толк Серов и в золоте. Сиднев показал: «Наряду с тем, что основная часть изъятого золота, бриллиантов и других ценностей сдавалась в Государственный банк, Серов приказал мне все лучшие золотые вещи передавать ему непосредственно… Серов мне говорил, что все эти ценности он отправляет в Москву, однако я знаю, что свыше десяти наиболее дорогостоящих золотых изделий Серов взял себе». Может быть, часть этих ценностей перекочевала потом в жуковский чемоданчик?

Назвал Сиднев и фамилию Жукова. Он указал, что Серов отдал Георгию Константиновичу одну из изготовленных на заказ радиол. Но бывший завсектором МВД выдвинул против маршала и более серьезные обвинения: «Серов… много времени проводил [541] в компании маршала Жукова, с которым он был тесно связан. Оба они были одинаково нечистоплотны и покрывали друг друга… Серов очень хорошо видел все недостатки в работе и поведении Жукова, но из-за установившихся близких отношений все покрывал. Бывая в кабинете Серова, я видел у него на столе портрет Жукова с надписью на обороте: «Лучшему боевому другу и товарищу на память». Другой портрет Жукова висел в том же кабинете Серова на стене. Серов и Жуков часто бывали друг у друга, ездили на охоту и оказывали взаимные услуги. В частности, мне пришлось по поручению Серова передавать на подчиненные мне авторемонтные мастерские присланные Жуковым для переделки три кинжала, принадлежавшие в прошлом каким-то немецким баронам. Несколько позже ко мне была прислана от Жукова корона, принадлежавшая по всем признакам супруге немецкого кайзера. С этой короны было снято золото для отделки стэка, который Жуков хотел преподнести своей дочери в день ее рождения».

Когда Серова, занимавшего тогда должность первого заместителя министра внутренних дел, ознакомили с показаниями Сиднева, Иван Александрович сразу понял, что лучший способ защиты — нападение. И 8 февраля 1948 года написал письмо Сталину, где вылил ушат помоев и на Абакумова, и на своего друга Жукова. Если бы Георгию Константиновичу довелось прочитать это послание, их размолвка с Серовым произошла бы не в середине 50-х, а значительно раньше: «Сейчас, для того чтобы очернить меня, Абакумов всеми силами старается приплести меня к Жукову. Я этих стараний не боюсь, так как, кроме Абакумова, есть ЦК, который может объективно разобраться. Однако Абакумов о себе молчит, как он расхваливал Жукова и выслуживался перед ним как мальчик… Когда немцы подошли к Ленинграду и там создалось тяжелое положение, то ведь не кто иной, как всезнающий Абакумов, распространял слухи, что «Жданов в Ленинграде растерялся, боится там оставаться, что Ворошилов не сумел организовать оборону, а вот приехал Жуков и все дело повернул, теперь Ленинград не сдадут». Теперь Абакумов, несомненно, откажется от своих слов, но я ему сумею напомнить (вот, оказывается, от кого идет молва о Жукове как о спасителе Ленинграда! — Б.С.)…

В Германии ко мне обратился из ЦК компартии Ульбрихт и рассказал, что в трех районах Берлина англичане и американцы назначили районных судей из немцев, которые выявляют и арестовывают функционеров ЦК Компартии Германии (явная ложь Ульбрихта, поскольку немцы не могли тогда выполнять самостоятельных полицейских функций в западных, равно как и [542] в советской зоне оккупации. — Б. С.), поэтому там невозможно организовать партийную работу. В конце беседы попросил помощь ЦК в этом деле. Я дал указание негласно посадить трех судей в лагерь. Когда англичане и американцы узнали о пропаже трех судей в их секторах Берлина, то на Контрольном совете сделали заявление с просьбой расследовать, кто арестовал судей. Жуков позвонил мне и в резкой форме потребовал их освобождения. Я не считал нужным их освобождать и ответил ему, что мы их не арестовывали. Он возмущался и всем говорил, что Серов неправильно работает. Затем Межсоюзная Комиссия расследовала, не подтвердила факта, что судьи арестованы нами, и на этом дело прекратилось. ЦК партии развернуло свою работу в этих районах.

Абакумов, узнав, что Жуков ругает меня, решил выслужиться перед ним. В этих целях он поручил своему верному приятелю Зеленину, который в тот период был начальником управления «Смерш» (ныне находится под следствием), подтвердить, что судьи мной арестованы. Зеленин узнал об аресте судей и доложил Абакумову. Когда была Первая сессия Верховного Совета СССР, то Абакумов, сидя рядом с Жуковым (имеются фотографии в газетах), разболтал ему об аресте мной судей. По окончании Заседания Абакумов подошел ко мне и предложил идти вместе в министерство. По дороге Абакумов начал мне говорить, что он установил точно, что немецкие судьи мной арестованы, и знает, где они содержатся. Я подтвердил это, так как перед чекистом не считал нужным скрывать. Тогда Абакумов спросил меня, а почему я скрыл это от Жукова, я ответил, что не все нужно Жукову говорить. Абакумов было попытался прочесть мне лекцию, что «Жукову надо все рассказывать», что «Жуков первый заместитель Верховного» и т. д. Я оборвал его вопросом, почему он так усердно выслуживается перед Жуковым. На это мне Абакумов заявил, что он Жукову рассказал об аресте судей и что мне будет неприятность. Я за это Абакумова обозвал дураком, и мы разошлись. А сейчас позволительно спросить Абакумова, чем вызвано такое желание выслужиться перед Жуковым».

Серов также обвинил Абакумова в «самоснабжении за счет трофеев»: «Наверно, Абакумов не забыл, когда во время Отечественной войны в Москву прибыл эшелон более 20 вагонов с трофейным имуществом, в числе которого ретивые подхалимы Абакумова из «Смерш» прислали ему полный вагон, нагруженный имуществом с надписью «Абакумову».

Вероятно, Абакумов уже забыл, когда в Крыму еще лилась кровь солдат и офицеров Советской Армии, освобождавших [543] Севастополь, а его адъютант Кузнецов… прилетел к начальнику контрразведки «Смерш» и нагрузил полный самолет трофейного имущества. Командование фронтовой авиацией не стало заправлять бензином самолет Абакумова на обратный путь, так как горючего не хватало для боевых самолетов, ведущих бой с немцами. Тогда адъютант Абакумова не растерялся, обманным путем заправил и улетел. Мне об этом жаловался командир авиационного корпуса и показывал расписку адъютанта Абакумова. Вот какие подлости выделывал Абакумов во время войны, расходуя моторесурсы самолета СИ-47 и горючее. Эти безобразия и поныне прикрываются фразой: «Самолет летал за арестованными» (эта фраза в стране, подарившей мировой цивилизации ГУЛАГ, оказывала прямо-таки магическое действие: любого проверяющего сразу начинала мучить мысль, что пассажиром следующего рейса может стать он сам. — Б. С.). Сейчас Абакумов свои самолеты, прилетающие из-за границы, на контрольных пунктах в Москве не дает проверять, выставляя солдат МГБ, несмотря на постановление правительства о досмотре всех без исключения самолетов.

Пусть Абакумов расскажет в ЦК про свое трусливое поведение в тяжелое время войны, когда немцы находились под Москвой. Он ходил, как мокрая курица, охал и вздыхал, что с ним будет, а делом не занимался… Своего подхалима Иванова… Абакумов посылал к нам снимать мерку с ног для пошивки болотных сапог, чтобы удирать из Москвы. Многим генералам и себе Абакумов пошил такие сапоги. Ведь остававшиеся в Москве в тот период генералы видели поведение Абакумова.

Пусть Абакумов откажется, как он в тяжелые дни войны ходил по городу, выбирал девушек легкого поведения и водил их в гостиницу «Москва»… Конечно, сейчас Абакумов, вероятно, «забыл» о разговоре, который у нас с ним происходил в октябре месяце 1941 года о положении под Москвой и какую он дал тогда оценку. Абакумов по секрету сообщил мне, что «прибыли войска из Сибири, кажется, дело под Москвой должно пойти лучше». На это я ответил ему: «Товарищ Сталин под Москвой повернул ход войны, его за спасение Москвы народ на руках будет носить» (вероятно, месяц Иван Александрович перепутал: сибирские дивизии прибыли под Москву в ноябре, и тогда же обозначился кризис немецкого наступления, в октябре же ни о каком «повороте хода войны» говорить не приходилось. — Б.С.). И при этом рассказал лично слышанные от Вас, товарищ Сталин, слова, когда Вам покойный Щербаков доложил, что у него перехвачен приказ Гитлера, в котором он указывает, что 7 ноября будет проводить парад войск на Красной площади. Когда [544] Вы на это спокойно и уверенно сказали: «Дурак этот Гитлер! Он и не представляет себе, как побежит без оглядки из России» (несомненно, этот подлинный или мнимый приказ Гитлера и подвигнул Сталина на проведение 7 ноября 41-го года парада советских войск на Красной площади. — Б.С.). Эти Ваши слова я рассказал Абакумову, он не смеет отказаться, если хоть осталась капля совести. Эти Ваши слова я рассказал многим.

После разгрома немцев под Сталинградом Абакумов начал мне рассказывать, что «там хорошо организовали операции по разгрому немцев маршалы Рокоссовский, Воронов и другие» (показательно, что имя Жукова здесь не названо, хотя, будь оно тогда упомянуто Абакумовым, Серов непременно бы это отметил как еще один факт, компрометирующий шефа МГБ; можно заключить, что во время войны Жуков не воспринимался окружающими как один из главных творцов Сталинградской победы. — Б. С.). Я ему на это прямо сказал, что организовали разгром немцев под Сталинградом не маршалы, а товарищ Сталин (Жукову под Берлином в 45-м Иван Александрович наверняка говорил другое. — Б.С.), и добавил: «Не будь товарища Сталина, мы погибли бы с твоими маршалами. Товарищу Сталину обязан весь русский народ». Абакумов на это не нашелся ничего сказать».

Серов ни слова не сказал о вменяемых ему самому хищениях трофейного имущества, зато постарался нарисовать портрет Абакумова как чемпиона в присвоении трофеев. Облик руководителя СМЕРШ здесь далек от того храброго и умного руководителя военной контрразведки, что изображен в романе Владимира Богомолова «В августе сорок четвертого». Конечно, Иван Александрович в чем-то сгустил краски, однако некоторые факты сомнений не вызывают. Так, на первой сессии Верховного Совета СССР 2-го созыва, состоявшейся в марте 1946 года, Абакумов, как свидетельствуют сохранившиеся фотографии, действительно сидел бок о бок с Жуковым. Подумай, дорогой читатель, стали бы Виктор Семенович и Георгий Константинович садиться рядом, если бы до этого маршал генерал-полковника грозился выслать в Москву под конвоем? И стал бы Абакумов сообщать Жукову об аресте судей, если бы между ними не было бы более или менее доверительных отношений? Нет, у меня создается впечатление, что Жуков старался сохранять добрые отношения с обоими чекистами-соперниками, Серовым и Абакумовым, которые также до поры до времени поддерживали дружбу с маршалом. Не зря же Абакумов называл Жукова тем человеком, который добился перелома под Ленинградом, а Серов хранил в кабинете фотографию Георгия Константиновича с [545] красноречивой надписью: «Лучшему боевому другу и товарищу…». Все же Иван Александрович был ближе Георгию Константиновичу: как-никак подчиненный, на одном фронте сражались. Хотя такой подчиненный, с которым ссориться не рекомендуется, а не то завтра он может оказаться твоим следователем. Но и Абакумов вплоть до марта 46-го года неприязни к Жукову не проявлял. Недаром маршал, как мы помним, угрожал Катукову органами СМЕРШ. Вряд ли он мог пойти на такое, если бы не пользовался поддержкой главы военной контрразведки.

Дружба Абакумова и Жукова расстроилась после того, как свежеиспеченный министр государственной безопасности получил указание Сталина вести «дело авиаторов» таким образом, чтобы под прицелом оказался и Жуков. Серов же предал Георгия Константиновича позднее, в феврале 48-го, когда потребовалось спасать собственную шкуру, а критика в адрес опального маршала, как надеялся его «лучший боевой друг», поможет подтвердить перед Сталиным собственную благонадежность.

С Иваном Александровичем Серовым связана одна загадка в жизни Жукова. Как известно, органы СМЕРШ в Берлине обнаружили тела Гитлера и Евы Браун, о чем Серов был сразу же осведомлен. А маршал Жуков даже в год 20-летия победы, встречаясь, с бывшей военной переводчицей 1-го Белорусского фронта Еленой Ржевской, уверял, что только тогда, в 65-м, от нее впервые услышал, будто труп Гитлера все-таки нашли. Ведь на пресс-конференциях в Берлине в 45-м маршал заявил журналистам, что факт гибели фюрера до сих пор не установлен с абсолютной точностью: «История исчезновения Гитлера очень загадочная… Труп его мы не нашли. Поэтому сказать что-либо утвердительное я не могу. Он мог в самый последний момент улететь на самолете, так как взлетные дорожки позволяли это сделать». И в «Воспоминаниях и размышлениях» Георгий Константинович о смерти Гитлера написал со ссылкой на мемуары Ржевской, оговорившись: «К тому, что написала Ржевская, я ничего добавить не могу».

Выходит, Серов так и не сказал ему об обнаружении трупа, поскольку «не все нужно Жукову говорить»? Верится в это с трудом. Как свидетельствует бывший начальник СМЕРШ 79-го корпуса 3-й ударной армии полковник И.И. Клименко, лично занимавшийся поиском и опознанием трупа Гитлера, «хотя факт обнаружения трупа Гитлера и не предавался всеобщей гласности, из него и секрета не делали. В корпусе многие об этом знали. Знал командир корпуса генерал-лейтенант С.Н. Перевёрткин, начальник политотдела полковник И.С. Крылов и другие. А [546] после 13 мая 1945 года, когда был составлен акт, круг осведомленных стал совсем широким… О бесславном конце Гитлера я докладывал начальнику управления контрразведки фронта генерал-лейтенанту Вадису и уполномоченному НКВД по Германии генерал-полковнику Серову во время посещения ими имперской канцелярии. Не могли они скрыть эти сведения от Жукова». Вот и Чарльз Болен, посетивший Берлин в самом начале июня 45-го, отмечал, что советские военнослужащие там нисколько не сомневаются в смерти Гитлера. Не такой уж это был большой секрет, чтобы Серов не мог сказать об этом Жукову. Да и слова о том, что не все Жукову можно говорить, напомню, из письма 48-го года, когда надо было всячески затушевать свою былую близость к опальному полководцу. В 45-м Иван Александрович вряд ли таил от маршала что-нибудь существенное. И сам Серов в конце 80-х, рассказывая историку Н.Н. Яковлеву о своей дружбе с Жуковым, вспоминал, как во время одной из поездок по Берлину показал Георгию Константиновичу место, где были захоронены останки Гитлера. Думаю, трудно сомневаться, что Жуков еще в 45-м знал всю правду о судьбе фюрера несостоявшегося «тысячелетнего Рейха». Но Сталин приказал не сообщать о том, что труп Гитлера обнаружен и опознан. Георгию Константиновичу неудобно было признаваться, что сразу после войны он дурил советскую и мировую общественность байками о Гитлере, якобы улетевшем на самолете из осажденного Берлина. Поэтому в «Воспоминаниях и размышлениях» маршал сделал вид, что впервые узнал о находке только двадцать лет спустя.

Жукову пришлось давать письменные объяснения по «трофейным делам» 12 января 1948 года, когда Жданов предъявил ему заявление Сёмочкина. К чести маршала, он не стал оправдываться по принципу: «Я-то что, вот другие воруют, так воруют!». Не стал обвинять в барахольстве того же Абакумова или Серова. Георгий Константинович лишь старался всячески приуменьшить свою вину, что было естественно в его положении. Вот что он написал: «О моей алчности и стремлении к присвоению трофейных ценностей. Я признаю серьезной ошибкой то, что много накупил для семьи и своих родственников материала, за который платил деньги, полученные мною как зарплату. Я купил в Лейпциге за наличный расчет: 1) на пальто норки 160 штук, 2) на пальто обезьяны 40-50 штук, 3) на пальто котика (искусственного) 50-60 штук и еще что-то, не помню, для детей. За все это я заплатал 30 тысяч марок. Метров 500-600 было куплено фланели и обойного шелку для обивки мебели и различных штор, так как дача, которую я получил во временное пользование от госбезопасности, не имела оборудования. Кроме [547] того, т. Власик просил меня купить для какого-то особого объекта метров 500. Но так как Власик был снят с работы, этот материал остался лежать на даче».

Маршал тут невольно проговаривается. Не мог же начальник сталинской охраны просить купить материал на его, Жукова, зарплату. Скорее всего, ткань для Власика, как и все остальное, покупалось на полученные от Серова рейхсмарки.

Жуков утверждал: «Мне сказали, что на даче и в других местах обнаружено более 4-х тысяч метров различной мануфактуры, я такой цифры не знаю. Прошу разрешить составить акт фактического состояния. Я считаю это неверным (по акту получилось 3 420 метров; впрочем, метраж в данном случае принципиального значения не имел. — Б.С.). Картины и ковры, а также люстры, действительно, были взяты в брошенных особняках и замках и отправлены для оборудования дачи МГБ, которой я пользовался… 3 люстры даны на оборудование кабинета Главкома… Я считал, что все это поступает в фонд МГБ, так как дача и квартира являются в ведении МГБ. Все это перевозилось и использовалось командой МГБ, которая меня обслуживает 6 лет. Я не знаю, бралось ли все это в расчет, так как я полтора года отсутствую, и моя вина, что я не поинтересовался, где что состоит на учете.

Относительно золотых вещей и часов заявляю, что главное — это подарки от различных организаций, а различные кольца и другие дамские безделушки приобретены семьей за длительный период и являются подарками подруг в день рождения и другие праздники, в том числе несколько ценностей, подаренных моей дочери дочерью Молотова — Светланой. Остальные вещи в большинстве из искусственного золота и не имеют никакой ценности…

Сервизы я купил за 9 200 марок, каждой дочери по сервизу. На покупку я могу предъявить документы, и может подтвердить т. Серов, через кого и покупались сервизы, так как он ведал всеми экономическими вопросами.

О 50 тысячах, полученных от Серова и якобы израсходованных на личные нужды. Это клевета. Деньги, взятые на случай представительских расходов, были полностью в сумме 50 тысяч возвращены начальником охраны МГБ Бедовым. Если б я был корыстен, я бы мог их себе присвоить, так как никто за них отчета не должен был спросить. Больше того, Серов мне предлагал 500 тысяч на расходы по моему усмотрению. Я таких денег не взял, хотя он и указывал, что т. Берия разрешил ему, если нужно, дать денег, сколько мне требуется.

Серебряные ложки, ножи и вилки присланы были поляками в честь освобождения Варшавы, и на ящиках имеется надпись, [548] свидетельствующая о подарке. Часть тарелок и еще что-то было прислано как подарок от солдат армии Горбатова (которым, очевидно, подарило посуду благодарное немецкое население! — Б.С.). Все это валялось в кладовой, и я не думал на этом строить себе какое-то накопление. Я признаю себя очень виноватым в том, что не сдал все это ненужное мне барахло на склад, надеясь на то, что оно никому не нужно.

О гобеленах я давал указание т. Агееву из МГБ сдать их куда-либо в музей, но он ушел из команды, не сдав их… Обвинение меня в том, что соревновался в барахольстве с Телегиным — является клеветой. Я ничего сказать о Телегине не могу. Я считаю, что он неправильно приобрел обстановку в Лейпциге. Об этом я ему лично говорил. Куда он ее дел, я не знаю (Георгий Константинович, выходит был уверен, что он сам мебель на фабрике «Альбин Май» приобрел абсолютно правильно. — Б.С.) …

Охотничьи ружья: 6-7 штук у меня было до войны, 5-6 штук я купил в Германии, остальные были присланы как подарки. Из всех ружей охотилась команда; часть штуцеров, присланных в подарок, я собирался передать куда-либо. Признаю вину в том, что зря я держал такое количество ружей. Допустил я ошибку потому, что, как охотник, было жаль передавать хорошие ружья».

О том, как добывались ружья для Жукова, Серова и других генералов, поведал на допросе Сиднев: «Много времени Серов потратил… на поиски глубокого старика Зауэра — владельца оружейного завода, у которого с помощью Бежанова заказал более десятка ружей, часть из которых была изготовлена с особой отделкой».

На первый взгляд, Жукову довольно удачно удается парировать обвинения в барахольстве. Брал, но гораздо меньше, чем мне приписывают, излишки вот-вот собирался сдать на склад или в музей, да абакумовские молодцы опередили. А часть ценностей к тому же — подарки. Правда, многие так называемые подарки — из разряда тех, что дарили купцы городничему в гоголевском «Ревизоре». И если внимательно вчитаться в складные жуковские объяснения, то понимаешь, что поживился трофеями Георгий Константинович не меньше, а порой и больше других высокопоставленных советских чинов в Германии. Вот, например, когда в июле 51-го арестовали Абакумова по обвинению в потворстве «террористическим замыслам» вражеской агентуры, то на квартире у Виктора Семеновича изъяли меньше трофейного имущества, чем на даче у Георгия Константиновича. Желающие могут сравнить: у Абакумова нашли 1260 метров различных тканей, у Жукова — 3420 метров, у Абакумова — [549] 8 золотых часов, у Жукова — 9 (в этом пункте генерал-полковник и маршал шли, что называется, ноздря в ноздрю), у Абакумова — 100 пар обуви, чемодан мужских подтяжек, 65 пар запонок, у Жукова — 323 штуки мехов, 16 золотых колец с бриллиантами, 9 каминных и напольных антикварных часов. Хотя надо учесть, что уже после войны Виктор Семенович оставил первой жене пятикомнатную квартиру со всем барахлом, и с новой молодой женой въехал в другую роскошную квартиру площадью 300 квадратных метров. Для этого пришлось расселить 16 семей и потратить 800 тысяч рублей казенных денег.

Были, конечно, и те, кому Георгий Константинович по части приобретательства серьезно уступал. Если хотя бы половина того, что порассказал о трофейных подвигах Серова Сиднев, правда, то заместитель Берии был явно впереди Жукова в трофейной гонке. Установить это с абсолютной точностью не представляется возможным, поскольку Иван Александрович, в отличие от Жукова, счастливо избежал обыска и изъятия трофейных ценностей. Вот подчиненных генералов, Крюкова и Телегина, Георгий Константинович наверняка обошел.

При ближайшем рассмотрении жуковские объяснения оказываются шиты белыми нитками. Взять хотя бы денежные дела. Георгий Константинович пишет, что полностью вернул Серову 50 тысяч марок, данных на представительские расходы, ни пфеннига не потратив. Но ведь представительские расходы у советской военной администрации были, да еще какие! Интересно, один тот прием 7 ноября 1945 года, когда Жуков с Эйзенхауэром, уединившись, вкушали изысканные деликатесы и напитки, во сколько обошелся? Но Серов наверняка поставил Георгия Константиновича в известность, что отчетность по трофейным 80 миллионам марок уничтожена. Поэтому Жуков мог уверенно говорить, что ни 50 тысяч, ни 500 тысяч марок у Серова не брал, зная, что и Иван Александрович здесь не подведет. Ведь для Серова признание в передаче Жукову сотен тысяч марок на бесконтрольные расходы было равносильно признанию в соучастии в хищении государственных средств. Сколько же рейхсмарок в действительности получил Жуков от Серова в Германии — мы уже никогда не узнаем. Фраза же, что он, Жуков, мог бы при желании присвоить выданные Серовым марки, лишена всякого смысла. Ведь в СССР рейхсмарки уже несуществующего германского государства стоили не дороже, чем бумага, на которой были напечатаны. Марки как раз и надо было потратить в Германии на золото, антиквариат, картины, меха, ткани, сервизы, радиолы, обувь и другие дефицитные в Советском Союзе товары. Между тем в ответе на другие пункты заявления Сёмочкина [550] Жуков невольно проговаривается о своих весьма немалых расходах. Тут и сервизы по 9 200 марок, и меха за 30 тысяч марок, 5-6 охотничьих ружей неназванной стоимости, но явно дорогих, и многое другое. Не знаю точно, какая зарплата была у Жукова в Германии, сколько марок он должен был получать ежемесячно. Однако подозреваю, что на одни меха могло уйти больше, чем заработал маршал за десятимесячное пребывание в Германии.

Оправдания 51-летнего вояки, прошедшего четыре войны, что он-де считал, что «все это поступает в фонд МГБ, так как дача и квартира находятся в ведении МГБ», что он «собирался передать куда-либо» ружья, гобелены, посуду и прочее, больше похожи на детский лепет. Неужели Георгий Константинович в самом деле думал, что обслуживающие его сотрудники МГБ отправят вывезенные из Германии ковровые дорожки в детские дома для чекистских сирот, а на трофейном серебре, вывезенном им, Жуковым, будут обедать и ужинать в столовой на Лубянке? И почему он целых полтора года собирался сдать ненужные якобы ему трофейные ценности в музеи, да так и не собрался? А то, что столовое серебро Георгий Константинович называет «ненужным барахлом», очень ярко характеризует маршала. Много ли тогда в России было людей, считавших барахлом серебряные вилки и ложки?

Абакумову, Телегину и Крюкову одним из пунктов обвинений на суде было хищение государственного имущества, иначе говоря — незаконное присвоение трофейных ценностей. Но всем трем эта статья шла только в качестве довеска к более серьезным политическим статьям — заговор и антисоветские высказывания. Жукова, на его счастье, Сталин судить не стал. Маршал еще был нужен диктатору. Поэтому Иосиф Виссарионович удовлетворился жуковским объяснением. Только спросил у Молотова, действительно ли Светлана дарила дочери Жукова кольцо с бриллиантом. Молотов это письменно подтвердил. Сталину в данном случае требовалось не доказательство невиновности Жукова, а подтверждение неформальных отношений министра иностранных дел с опальным маршалом, на случай, если все-таки придется дать ход делу о «заговоре Жукова». Насчет же трофеев ограничились тем, что основную часть их у маршала изъяли.

Согласись, читатель, невозможно себе представить Суворова, возвращающегося из Итальянского похода с обозом, полным тканями, коврами, фарфоровой и золотой посудой. Или Кутузова, вывозящего из покоренной Бесарабии меха, золото и сотню-другую бочек вина. Также невозможно представить себе фельдмаршала Манштейна, рыскающего по крымским музеям в поисках [551] картин, статуй или древних монет, которые присмотрел для украшения собственного имения в Германии. Или представить себе фельдмаршала Альберта Кессельринга, приказывающего адъютанту упаковать сокровища монастыря Монте-Кассино для отправки в его загородную виллу. А вообразите фельдмаршала Лееба, приказывающего реквизировать для личных нужд знаменитую Янтарную комнату! И только в фантастическом романе можно вообразить генерала Эйзенхауэра, разжившегося за счет трофейных рейхсмарок десятком ружей, радиолами и мехами на шубу жене. Правда, американские и английские генералы, равно как офицеры и солдаты, находились в лучшем положении, чем советские. Все что, им понравится в Германии, Италии или Франции они могли спокойно купить за полновесные доллары и фунты. Присваивать же себе трофейные картины или вазы они считали зазорным. Для западного человека ценность представляет только то, что он сам заработал, получил в награду или в подарок. Для советского человека, которому государство никогда не давало заработать на сколько-нибудь сносную жизнь, то, что удалось присвоить, урвать себе из цепких государственных лап, представляет ценность совершенно особую, недоступную людям Запада. В этом смысле Жуков, как и его коллеги-генералы и их подчиненные — офицеры и солдаты, был вполне советским человеком.

Немцы грабили оккупированные страны, в том числе Советский Союз, — это абсолютно бесспорный факт. Но грабеж этот, за некоторыми исключениями, велся организованно, на государственном уровне. Вывозилось стратегическое сырье, продовольствие, художественные ценности. Солдаты и офицеры иной раз присваивали подсвечники, серебряные ложки или оклады с икон, да еще занимались самоснабжением, отнимая продукты и теплые вещи у местных жителей. Сколько-нибудь ценных вещей в СССР им найти было очень трудно. Тех же велосипедов и радиоприемников в Германии было на порядок больше. Да и командование следило, чтобы подчиненные не переполняли обозы всяким, барахлом. Были в Германии и высокопоставленные коллекционеры трофейных картин, скупавшие произведения искусства по дешевке, а иной раз просто конфисковывавшие их у владельцев. Но это были не генералы, а видные чины нацистской партии — наци № 2 Герман Геринг и гауляйтер Восточной Пруссии (по-нашему — первый секретарь восточнопрусского обкома) Эрих Кох. Генералы вермахта грабежом не занимались.

Для советских солдат, вступивших в Германию, велосипед, радиола и даже банка гуталина были чуть ли не предметами [552] роскоши. Но реально присвоить сколько-нибудь значительное количество ценных вещей могли только офицеры и, особенно, генералы и маршалы. Офицеры имели возможность отправлять объемистые посылки домой, а генералы нередко везли мебель и антиквариат целыми вагонами.

Как подтвердил на суде генерал Телегин, «на одном из банкетов Жуков обещал дать три дня воли после овладения Берлином. Когда же председательствующий генерал Зарянов резонно уточнил: «Значит, была дана команда грабить и убивать?», Константин Федорович, испугавшись, что сказал лишнее, испуганно пролепетал: «Нет, нами велась строжайшая борьба с мародерством». Вирус барахольства, затронувший многих генералов, не миновал и маршала Жукова. Хотя, как мне кажется, Бог и история отнеслись бы к Георгию Константиновичу благосклоннее, если бы он присвоил вдвое больше трофейного имущества, но зато вдвое меньше положил бы солдатских жизней.

Сталин до поры до времени смотрел сквозь пальцы на трофейные шалости своих генералов и маршалов. Хотя вождя, несомненно, задевало то, что они теперь устраивают свое материальное благополучие как бы помимо него, Сталина. Раньше не только дачи, но и мебель, машины, меха, костюмы, радиоприемники и многое другое Жуков, Телегин, Крюков, Абакумов и прочие получали по распоряжению ЦК, по специально выданным ордерам (в магазинах все равно просто так ничего хорошего нельзя было купить). Теперь же генералы прибирали к рукам все, что плохо лежало, или отоваривались на трофейные рейхсмарки.

В конце 40-х в народе возникла легенда, не имеющая реального основания, но хорошо показывающая, отношение в обществе к трофейным подвигам Георгия Константиновича. Будто бы Сталин пришел на свадьбу дочери Жукова Эры и сына Василевского Юрия, взял в руки тарелку, чтобы наложить еду, и удивленно воскликнул: «Золото! Немедленно в Госбанк». И отправил в банковские хранилища почти всю посуду со свадебного стола. Здесь главный мифологический герой Сталин поправляет другого мифологического героя Жукова, хотя и не карает строго за «трофейный грех». Тем не менее, в народном сознании присвоение германских ценностей: будь то посуда, радиоприемники или картины — осуждалось, хотя многие ветераны и поживились трофеями.

Слишком много возомнивших о себе генералов следовало приструнить. Опала Жукова, аресты Крюкова, Телегина, Гордова, Кулика и ряда других генералов должны были ясно показать [553] всем оставшимся на свободе военачальникам, кто хозяин в Советской Армии.

Жуков был нужен Сталину для будущей большой войны, но его требовалось держать на коротком поводке. Фигура Жукова притягивала к себе недовольных в армии, и необходимо было постоянно иметь против него компромат. Абакумов неукоснительно выполнял указания вождя вплоть до своего ареста. И позднее, на следствии, в ответ на вопрос, почему многие дела в МГБ тянулись очень долго, прямо заявил: «Действительно, есть такие дела, групповые и одиночные, которые затягивались. Делалось это по специальному указанию ЦК ВКП (б) (т. е. Сталина. — Б.С.) или же диктовалось оперативными соображениями… Имеется дело генерала Телегина и других — 8 человек. Дело это весьма важное, и его впредь тоже следует держать и не заканчивать. Оно связано с маршалом Жуковым, который является очень опасным человеком…».

Сталин держал дела на Телегина, Крюкова, Минюка и других про запас, чтобы в случае необходимости всегда можно было пристегнуть к мнимому заговору Жукова. Потому что для других опальных военных Георгий Константинович становился своего рода знаменем. Еще в июне 45-го, после Парада Победы, на банкете, что проходил на жуковской даче в Сосновке, Лидия Русланова произнесла крамольный тост: «Кто стирал ваши портки и портянки, кто заботился о вашем здоровье? Правительство не придумало награждать боевых подруг, а я награждаю лучшую из женщин». И, сняв с груди дорогую бриллиантовую брошь в виде звезды, преподнесла ее Александре Диевне. Следователи и судьи расценили этот тост как «политически вредное выступление», в котором певица «противопоставила себя правительству». Тогда же Жуков произнес первый тост не за Сталина, а за «старейшего командарма Чуйкова». Муж Руслановой Крюков и Телегин подтвердили на суде, что на одном из приемов в Потсдаме Лидия Андреевна назвала Жукова Георгием Победоносцем. Константин Федорович покаялся также в том, что часто именно так называл маршала, выступая перед бойцами.

Разжалованный в генерал-майоры бывший маршал Кулик говорил весной 1945 года генералам Г.Ф. Захарову и И.Е. Петрову: «Моя судьба, уверен, ждет многих генералов. Сейчас из Красной Армии вытесняются старые командные кадры, заменяют их политработниками, которые не разбираются в военном деле. Остался один Жуков, который еще в силах что-то изменить… Не надо уподобляться баранам на бойне. Надо бороться, а Георгий Константинович сам недоволен назначением Булганина [554] первым замом министра обороны, считает его человеком двуличным и подхалимом».

О крамольных речах Григория Ивановича стало известно МГБ. Кулика арестовали и в 50-м году расстреляли. На следствии бывший маршал показал: «Я поднял тост за Жукова и предложил группироваться вокруг него…».

Группироваться вокруг Георгия Константиновича собирались также генералы В.Н. Гордов и Ф.Т. Рыбальченко, снятые со своих постов за антисоветские разговоры, зафиксированные звукозаписывающей техникой МГБ. Она сохранила нам разговор Гордова с женой Татьяной Владимировной в новогоднюю ночь 47-го года.

Жена сказала Василию Николаевичу:

— Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было. Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.

— Да, — подтвердил Гордов. — И духа нет.

— И он сказал, — продолжала Гордова, — извините, больше не буду и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.

— Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло, — вспомнила жена.

Тут Гордов разразился патетической тирадой:

— Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они дали мне должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье? Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное, — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, размышления, я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю: у меня такие убеждения, что, если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

Татьяна Владимировна, однако, еще не потеряла полностью оптимизма:

— Нет, это должно кончиться, конечно. Мне кажется, что, если бы Жукова еще годика на два оставили на месте, он сделал бы по-другому…

Супруги не знали, что для них самих конец уже совсем близок. В январе 47-го их арестовали. Василия Николаевича ждал расстрел, Татьяну Владимировну — лагерь. [555] Бывшему генералу для особых поручений при Жукове генерал-лейтенанту Василию Григорьевичу Терентьеву Гордов говорил:

— ЦК никогда не признает своих ошибок, а вечно ищет стрелочников. В стране нет хлеба (на дворе стоял голодный 46-й год. — Б. С.), а вину за это правительство сваливают на секретарей обкомов. Правительству плевать на народ и смерть миллионов. Оно занято самообеспечением…

В ответ Терентьев повторил древнюю мудрость:

— Рыба гниет с головы…

В ночной беседе с женой Василий Николаевич высказал все свои чувства по отношению к Сталину. На совет Татьяны: «Плюнь ты на это дело (отставку — Б. С.)! Лишь бы Сталин тебя принял», Гордов мрачно буркнул:

— Угу, — и добавил: — А с другой стороны, он все погубил. — Василия Николаевича совсем занесло: — А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед… (далее следует каскад матерных ругательств, адресованных «великому вождю и учителю»; что-что, а ругаться Гордов умел. — Б.С.)… Я говорю, каким он был (далее — идиоматическое выражение, не предназначенное для печати. — Б. С.), когда вызвал меня для назначения (командующим Сталинградским фронтом в трудное лето 42-го; далее опять следует мат. — Б.С.)… Плачет, сидит, жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что — я должен пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда? Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (опять матерное ругательство, которое записавшие разговор чекисты не решились доверить бумаге. — Б.С.)… которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!»

Гордость погубила генерала Гордова, недаром носил такую фамилию. На него, как и на многих других советских военных, сильно повлияло пребывание в Западной Европе в 45-м, встреча с союзниками. Солдаты, офицеры и генералы Красной Армии смогли убедиться, как живут люди в условиях рыночной экономики, пусть даже серьезно затронутое войной, как экипированы и организованы англо-американские войска, как командиры там заботятся о сбережении солдатских жизней. И сравнить повседневное существование европейцев с беспросветной нуждой голодающих колхозников, а Красную Армию — с вермахтом и армиями союзников.

Начальник штаба Приволжского округа генерал-майор [556] Филипп Трофимович Рыбальченко рассказывал Гордову: «Ехали мы как-то на машине и встретились с красным обозом: едет на кляче баба, впереди у нее красная тряпка болтается, на возу у нее два мешка. Сзади нее еще одна баба везет два мешка. Это красный обоз называется! Мы прямо со смеху умирали (не знал генерал, что совсем недолго осталось ему смеяться, да и грех было тогда смеяться над нищими крестьянами генералам, разъезжающим на трофейных автомобилях. — Б. С.). До чего дошло! Красный обоз план выполняет! А вот Жуков смирился, несет службу».

— Формально службу несет, а душевно ему не нравится, — заметил Гордов.

— Я все-таки думаю, — продолжал Рыбальченко, — что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох, и будет. Если вообще что-нибудь уцелеет.

— Безусловно, — согласился Гордов. — Трумэн ни разу Молотова не принял. Это же престо смешно! Какой-то сын Рузвельта приезжает, и Сталин его принимает, а Молотова — никто.

— Наш престиж падает, — развил мысль Рыбальченко, — жутко просто! Даже такие, как венгры, чехи, и то ни разу не сказали, что мы вас поддерживаем. За Советским Союзом никто не пойдет…

В трезвости анализа генералам не откажешь, хотя и велись все эти разговоры за доброй рюмкой водки. И поражение в только начинавшейся «холодной войне», и отпадение от СССР «стран народной демократии» они предсказали весьма точно. Ошиблись только в сроках. Для краха коммунизма потребовалось не одно десятилетие, а четыре с половиной. Вот только жить смельчакам генералам оставалось всего четыре года. Хотя смелы генералы были только в застольных беседах, да ночью с женами, когда думали, что их никто не слышит. Ошибались, ох, как ошибались! Люди Абакумова все крамольные разговоры фиксировали на пленку и докладывали Сталину. Оскорблений в свой адрес Иосиф Виссарионович никому не прощал. Кулика, Гордова и Рыбальченко расстреляли.

Жуков же не был столь откровенен даже в интимных разговорах, и при жизни Сталина никогда его не ругал. Иосиф Виссарионович решил ограничиться тем, что отправил маршала из солнечной Одессы в морозный Свердловск командовать Уральским военным округом, где войск было всего ничего, так что Жуков никакой конкуренции местным партийным властям при всем желании составить не мог. Правда, Георгий Константинович по-прежнему был под колпаком. 16 сентября 1948 года [557] Абакумов докладывал Сталину о разговоре Жукова с женой, происходившем на московской квартире: «Сталину Булганин нашептывает про меня… Я раньше думал, что Сталин принципиальный человек, а он слушает, что ему говорят его приближенные. Ему кто-нибудь что скажет, и он верит. Вот ему про меня сказали, и я в немилости. Ну, х… с ними, пусть теперь другие повоюют!»

Жуковская .критика Сталина несравненно мягче гордовской, и материл Георгий Константинович не вождя, а лишь его окружение. Главный грех Сталина, по Жукову, — это восприимчивость к наветам. А то, что в своей опале маршал винит не Сталина, а лишь его приближенных, вождя должно было вполне устраивать.

В Свердловск Жуков выехал только 12 февраля 1948 года. Дело в том, что после разбирательства по поводу заявления Сёмочкина Георгия Константиновича хватил первый инфаркт. Маршала поместили в Кремлевскую больницу. Там с Георгием Константиновичем произошел очень неприятный инцидент. До меня дошел рассказ о случившемся вдовы одного генерала. Его палата находилась напротив жуковской, и генерал в больнице успел даже подружиться с маршалом. Когда Жукова только привезли, кто-то из военных, лечившихся в больнице (очевидно, генералов или полковников, поскольку рядовых солдат и офицеров в Кремлевку не помещали), едва не устроил над Георгием Константиновичем суда Линча. Врачу насилу отбили маршала и выставили у его палаты охрану. Вероятно, причиной случившегося стало какое-то происшествие времен войны. То ли Жуков расстрелял кого-то из друзей кремлевских пациентов, то ли кому-то из больных грозил расстрелом. Конечно, нервы у многих ветеранов были расшатаны до предела, но в любом случае нельзя оправдать тех, кто хотел расправиться с маршалом. Слишком подло это было. Знали же, что Жуков в опале, и наверняка рассчитывали, что за нанесенные ему побои ничего не будет. Нападать на беспомощного человека, перед которым ты когда-то трепетал или пресмыкался, — это психология не офицеров, а холопов.

Сталин постепенно смягчал жуковскую опалу. В марте 1950 года Георгию Константиновичу разрешили баллотироваться в Верховный Совет СССР. На выборах маршал, естественно, был единственным кандидатом и получил подавляющее большинство голосов. И 7 июля 50-го года Абакумов докладывал Сталину: в беседе с гастролировавшими в Свердловске артистами Большого Театра Жуков говорил, что ему «везде хорошо», и радовался, что за. него так здорово голосовали на выборах в [558] Верховный Совет. В Свердловске было немало ссыльных и бывших заключенных, и этот контингент, полагал маршал, голосовал за него особенно активно: «Вот где у меня друзья!» И добавил с опаской: «Как бы меня к ним не приобщили». Абакумов бы «приобщил» с превеликим удовольствием. Но звезда Виктора Семеновича уже была близка к закату. Через год его арестуют.

От Сталина же последовала новая милость. В июле 51-го, как раз тогда, когда арестовали Абакумова, Жукова в составе правительственной делегации отправили в Польшу. Там он после пятилетнего перерыва встретился с Рокоссовским. Оба предпочли не вспоминать происшедшее на Высшем Военном совете.

Случилось еще одно важное событие. Дела по обвинению Телегина, Крюкова, Терентьева и Минюка в начале ноября 51-го были рассмотрены Военной коллегией Верховного Суда СССР. Генералы получили от 10 до 25 лет лагерей, но якобы руководимый Жуковым заговор военных на судебных заседаниях уже не фигурировал. Еще раньше, в августе 50-го, расстреляли Кулика, Гордова и Рыбальченко. Сталину уже не нужно было держать «про запас» под следствием близких к Жукову военных. Иосиф Виссарионович счел, что «маршала Победы» можно больше не опасаться.

Польский визит был хорошим знаком: Жукову позволено участвовать в официальных мероприятиях такого уровня, его имя опять может беспрепятственно появляться в советской и иностранной прессе. В марте 1952 года на пленуме после XIX съезда КПСС Георгий Константинович был снова избран кандидатом в члены ЦК, фактически это ознаменовало снятие опалы. Через одиннадцать месяцев, в конце февраля 53-го, Сталин, незадолго до своей смертельной болезни, вызвал Жукова в Москву. Ходили слухи, что Иосиф Виссарионович собирался сделать Жукова то ли министром, то ли первым заместителем министра обороны, да не успел. Таково ли было намерение Сталина или нет, мы, наверное, никогда уже не узнаем. Не исключено, что он готовился к большой войне с Западом, в которой Жуков должен был пригодиться в качестве командующего основной группировкой советских войск в Европе. Но это только догадки.

После смерти Сталина наследовавшая ему четверка в составе Маленкова, Молотова, Берии и Хрущева сделала Жукова первым заместителем министра обороны, несмотря на неудовольствие Булганина. Георгия Константиновича перевели также из кандидатов в члены ЦК КПСС. Каждый из наследников рассчитывал опереться на Жукова в предстоящей борьбе за [559] власть, использовать в своих целях популярность Георгия Константиновича среди части офицерского корпуса. Когда Маленков, Хрущев и Молотов сговорились убрать Берию, то Жуков встал на их сторону. Позднее маршал не раз рассказывал о своей решающей роли в аресте грозного Лаврентия Павловича на заседании Президиума ЦК 26 июня 1953 года. Вот один из вариантов рассказа Жукова, записанный писателем Василием Соколовым в 1963 году: «Меня вызвал Булганин… и сказал:

— Садись, Георгий Константинович.

Он был возбужден, даже не сразу поздоровался, только потом подал руку, однако не извиняясь. Помолчали. Затем Булганин, ни слова не говоря по существу дела, сказал:

— Поедем в Кремль, есть срочное дело.

Поехали. Вошли в зал, где обычно проходят заседания Президиума ЦК партии… Я оглянулся. В зале находились Маленков, Молотов, Микоян, другие члены Президиума. Берии не было.

Первым заговорил Маленков — о том, что Берия хочет захватить власть, что мне поручается вместе со своими товарищами арестовать его. Потом стал говорить Хрущев. Микоян лишь подавал реплики. Говорили об угрозе, которую создает Берия, пытаясь захватить власть в свои руки.

— Сможешь выполнить эту рискованную операцию? — спросил Хрущев.

— Смогу, — отвечаю я…

Решено было так. Лица из личной охраны членов Президиума находились в Кремле, недалеко от кабинета, где собрались члены Президиума. Арестовать личную охрану самого Берии поручили Серову. А мне нужно было арестовать Берию.

Маленков сказал, как это будет сделано… Я вместе с Москаленко, Неделиным, Батицким и адъютантом Москаленко должен сидеть в отдельной комнате и ждать, пока раздадутся два звонка из зала заседания в эту комнату. Меня предупредили, что Берия физически сильный, знает приемы «джиу-джитсу».

— Ничего, справлюсь, нам тоже силы не занимать. Уходим. Сидим в этой комнате. Проходит час. Никаких звонков. Я уже встревожился. Уж не произошло ли там что без нас, не перехитрил ли всех Берия, этот изощренный интриган, пользовавшийся доверием Сталина? Немного погодя (было это в первом часу дня) раздается один звонок, второй. Я поднимаюсь первым. До этого момента всем, кто со мной сидел, я не говорил ни слова, и они не знали, зачем вызваны и сидят здесь в ожидании, когда их позовут на Президиум ЦК. И вдруг я говорю им: [560]

— Мы должны арестовать Берию. Он намерен захватить власть. Согласны все? Понимаете значение порученного? Они сказали:

— Согласны.

Идем в зал. Берия сидит за столом в центре. Мои генералы обходят стол, как бы намереваясь сесть у стены. Я подхожу к Берии сзади, командую:

— Встать! Вы арестованы.

Не успел Берия встать, как я заломил ему руки назад и, приподняв, эдак встряхнул. Гляжу на него — бледный-пребледный. И онемел.

Ведем его через комнату отдыха в другую… Тут сделали ему генеральный обыск.

Да, забыл. В момент, когда Берия поднялся и я заломил ему руки, тут же скользнул по бедрам, чтобы проверить, нет ли пистолета. У нас на всех был только один пистолет. Второй взяли уж не помню у кого. Нам же не говорили, зачем вызывают в Кремль. Поэтому приехали невооруженными. Но и Берия, оказывается, не взял пистолета… Итак, посадили в эту комнату. Держали до 10 часов вечера, а потом на ЗИСе положили сзади, в ногах сиденья, укутали ковром и вывезли из Кремля. Это затем сделали, чтобы охрана, находившаяся в его руках, не заподозрила, кто в машине.

Вез его Москаленко. Берия был определен на гауптвахту, вернее, в тюрьму Московского военного округа. Там находился и во время следствия, и во время суда, там его и расстреляли».

Существуют и другие версии жуковских рассказов, разнящиеся в деталях, но совпадающие в главном: именно Георгий Константинович руководил действиями генералов и именно он объявил Берии о его аресте.

Маршал Советского Союза Кирилл Семенович Москаленко, в июне 53-го носивший звание генерал-полковника и занимавший сравнительно скромную должность командующего Московским округом ПВО, рисует совсем иную картину ареста Берии. Кирилл Семенович рассказывал писателю Владимиру Карпову в 70-е годы: «В 9 часов утра (25 июня 1953 года. — Б. С.) мне позвонил по телефону АТС Кремля Хрущев. Он спросил:

«Имеются в вашем окружении близкие вам люди и преданные нашей партии так, как вы преданы ей?..»

После этого Хрущев сказал, чтобы я взял этих людей с собой и приезжал с ними в Кремль к председателю Совета Министров СССР товарищу Маленкову, в кабинет, где раньше работал Сталин.

Далее Хрущев закодированно намекнул, чтобы взяли с собой [561] оружие. «Он сказал чтобы я взял с собой планы ПВО и карты, а также захватил сигареты. Я ответил, что заберу с собой все перечисленное, однако курить бросил еще на войне, в 1944 году. Хрущев засмеялся и сказал, что сигареты могут потребоваться не те, которые я имею в виду. Тогда я догадался, что надо взять с собой оружие. В конце разговора Хрущев сказал, что сейчас позвонит Булганину. Я подумал, что нам предстоит выполнить какое-то важное задание Президиума ЦК КПСС.

Вскоре после этого последовал звонок министра обороны маршала Булганина, который сказал ему, что звонил Хрущев и предложил мне сначала прибыть к нему, т. е. к Булганину… Со своей группой я прибыл к министру обороны. Принял меня товарищ Булганин одного. Он сказал, что ему звонил Хрущев, вот я тебя и вызвал. Нужно арестовать Берию… Сколько у тебя человек? Я ответил: со мной пять человек… На что он ответил:

«Очень мало людей. Кого, ты считаешь, можно еще привлечь, но без промедления? Я ответил — вашего заместителя маршала Василевского. Он сразу почему-то отверг эту кандидатуру. Я спросил, кто находится сейчас в министерстве из влиятельных военных. Булганин ответил: «Жуков». Тогда я предложил взять Жукова. Он согласился, но чтобы Жуков был без оружия…

И вот в 11.00 дня 26 июня (а звонок Хрущева был 25.6) мы по предложению Булганина сели в его машину и поехали в Кремль… Вслед за нами на другой машине приехали Жуков, Брежнев и др. Всех нас Булганин провел в комнату ожидания при кабинете Маленкова, затем оставил нас и ушел в кабинет к Маленкову.

Через несколько минут вышли к нам Хрущев, Булганин, Маленков и Молотов. Они начали нам рассказывать, что Берия в последнее время нагло ведет себя по отношению к членам Президиума ЦК, шпионит за ними, подслушивает телефонные разговоры, следит за ними, кто куда ездит, с кем члены Президиума встречаются, грубит со всеми и т. д. Они информировали нас, что сейчас будет заседание Президиума ЦК, а потом по условленному сигналу, переданному через помощника Маленкова — Суханова, нам нужно войти в кабинет и арестовать Берию. К этому времени он еще не прибыл…

Хотя заседание длилось недолго, нам казалось наоборот, очень долго. За это время каждый из нас пережил, передумал многое. В приемной все время находилось человек 15-17 людей в штатской и военной одежде. Это порученцы и лица, охраняющие и прикрепленные. А больше всего это люди от Берии. Никто, конечно, не знал и не предугадывал, что сейчас произойдет, все беседовали на разные темы. [562] Примерно через час, т. е. в 13.00 26 июня 1953 года последовал условный сигнал, и мы пять человек вооруженных, шестой товарищ Жуков, — быстро вошли в кабинет, где шло заседание. Товарищ Маленков объявил: «Именем советского закона арестовать Берию». Все обнажили оружие, я направил его прямо на Берию и приказал ему поднять руки вверх. В это время Жуков обыскал Берию, после чего мы увели его в комнату отдыха Председателя Совета Министров, а все члены Президиума и кандидаты в члены остались проводить заседание, там же остался и Жуков».

Так кому же верить — Жукову или Москаленко? В тот момент их положение в военной иерархии было несопоставимо. Жуков — Маршал Советского Союза и первый заместитель министра обороны, Москаленко — генерал-полковник и командующий Московским округом ПВО. Казалось бы, ясно, кому должны были бы получить руководить группой генералов, призванной арестовать впавшего в немилость шефа МВД. Но дело в том, что здесь главную роль играла не должность, а личная близость того или иного генерала к руководителям антибериевского заговора. И здесь Москаленко имел перед Жуковым большие преимущества. Кирилл Семенович командовал армиями в составе Воронежского и 1-го Украинского фронтов. Он был многим обязан члену Военного Совета этих фронтов Хрущеву. Именно по рекомендации Никиты Сергеевича украинец Москаленко был назначен осенью 43-го командующим 38-й армии, которой предстояло освобождать Киев. Хрущев мог на Москаленко положиться, тогда как у Жукова в тот момент не было особо близких отношений ни с Хрущевым, ни с Маленковым. Решающим же доказательством правоты Москаленко, а не Жукова, является свидетельство Маленкова, произнесенное при таких обстоятельствах, что никаких сомнений не вызывает. Когда в июне 1957 года пленум ЦК громил «антипартийную группу Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова», Георгий Максимилианович, пытаясь напомнить товарищам о своих былых заслугах и, в частности, на свою роль в организации ареста Берии, заявил: «Берию разоблачить было не так просто. Мы тогда опирались на военных товарищей, в самый нужный момент нам оказал решающую услугу в этом деле товарищ Москаленко. К нему в трудный момент мы обратились с товарищем Хрущевым, мы были без сил и средств…». На пленуме Маленкова не пинал только ленивый. Опровергали его на каждом шагу и с удовольствием. В зале присутствовали и Жуков, и Москаленко, но ни один из них на этот раз с Георгием Максимилиановичем спорить не стал. Значит, утверждение Маленкова [563] о решающей роли Москаленко в создании группы генералов для ареста грозного Лаврентия Павловича — святая истинная правда. Поэтому рассказу Москаленко мы, в основном, можем доверять.

Но тогда получается любопытная картина. Жукова привлекают к операции против Берии лишь в последний момент и не вполне ему доверяют. Очевидно, Хрущев, Маленков и Булгании помнили, что Георгий Константинович был с Лаврентием Павловичем в хороших отношениях, и опасались, как бы маршал не встал на сторону главы МВД. Даже оружия Жукову не дали. Видно боялись, что может отказаться брать Берию и устроит, чего доброго, перестрелку с Москаленко и остальными. А так Георгия Константиновича поставили перед свершившимся фактом: судьба Берии уже решена, а ты освяти эту акцию своим авторитетом. Но Жуков никаких колебаний не испытывал и помогать Лаврентию Павловичу в любом случае не собирался.

Москаленко утверждал, что, когда после ареста Берии он встретился с Маленковым, тот сказал, что раньше, чем ему, Москаленко, предложение подобрать людей для этой акции было сделано одному из Маршалов Советского Союза, но неназванный маршал отказался от не слишком почетной и рискованной миссии. Возможно, этот маршал — Василевский, чью кандидатуру в разговоре с Москаленко Булганин сразу отверг. Александр Михайлович был, что называется, робкого десятка. В свое время он прервал все связи с отцом-священником, чтобы остаться, несмотря на неподходящее социальное происхождение, в Красной Армии. Только по приказу Сталина позднее он стал помогать родителям. Не исключено, что заговорщики учли, что Василевский — свояк Жукова. И после отказа Александра Михайловича опасались, что Василевский поступил так, зная позицию Жукова. Отсюда и осторожность по отношению к Жукову, которому на всякий случай не дали оружия. Потом-то Георгий Константинович, конечно, понял, что другие генералы вооружены, и осознал унизительность своего положения. И взял реванш в устных воспоминаниях, приписав себе основную роль в аресте шефа МВД.

Участие в аресте Берии благотворно сказалось на карьере всех привлеченных генералов. Они получили следующие звания и ордена. Жукова повышать дальше было некуда — не в генералиссимусы же его возводить! Да и орденов у маршала было с избытком — больше, чем у кого-либо в СССР. Главной наградой для него стало хорошее отношение со стороны Хрущева, убедившегося в преданности Георгия Константиновича.

Началась кратковременная дружба Жукова с Хрущевым. Вот что писал о ней Н.Г. Кузнецов: «Хотя Жуков формально был [564] заместителем министра обороны, но, опираясь на дружбу с Хрущевым, вел себя довольно независимо. Они оба, Хрущев и Жуков, открыто ругали Сталина и выдумывали всякие небылицы. Но это остается на их совести. В книге Жукова я уже прочитал другое…

Он в феврале 1955 года был назначен министром обороны и получил «карт-бланш» от Хрущева. Вся накопившаяся к Сталину неприязнь, как распрямившаяся пружина, чувствовалась в эти дни во всем поведении Жукова. Он как бы стремился наверстать потерянное время и славу».

7 ноября 1953 года, вскоре после устранения с политической арены Берии, Жуков присутствовал на дипломатическом приеме. В ходе приема члены Президиума организовали своеобразный «междусобойчик» с послами нескольких государств. Тогдашний посол США в Москве уже знакомый нам Чарльз Болен рассказывает: «После очередного тоста за мир я поднялся и, в присутствии толпившихся вокруг репортеров, сказал: «Я охотно выпил бы за мир, но я хотел бы добавить два слова: «и справедливость», поскольку без справедливости в международных делах никогда не будет прочного мира». Ссылка на справедливость вызвала раздражение у советских официальных лиц, особенно у Кагановича, который ответил длинной речью. Ее суть сводилась к тому, что в мире существуют различные концепции справедливости, тогда как мир — это то, что все народы понимают одинаково. Тогда поднялся Жуков, занявший место Булганина, успевшего напиться мертвецки пьяным (так сказать, «вместо выбывшего из игры»; Георгий Константинович был куда более крепок на выпивку, чем Николай Александрович, находившийся уже в высокой стадии алкоголизма. — Б. С.). К моему удивлению, он сказал, что хотел бы поддержать тост за мир, предложенный американским послом. Я услышал, как Микоян шепчет Жукову, не хочет ли он сказать свой собственный тост. Нет, возразил Жуков, он просто хочет поддержать тост за справедливость… Я не знаю точно, почему Жуков поддержал мой тост. Один американский корреспондент писал, что Жуков помнил о деле Берии, который в то время находился в тюрьме. Такое предположение кажется мне плодом воображения. С уверенностью можно сказать лишь то, что Жуков демонстрировал свою независимость от кремлевских политиков». Теперь, опираясь на дружбу с Хрущевым, еще недавно опальный маршал почувствовал себя достаточно сильным, чтобы публично вести полемику с членами Президиума, хотя сам вплоть до 1956 года оставался простым членом ЦК.

В должности замминистра обороны Жукову пришлось проводить [565] в период с 9 по 14 сентября 1954 года учение на Тоцком полигоне под Оренбургом, где в первый и пока что в последний раз в истории 40 тысяч советских военнослужащих были сознательно подвергнуты воздействию радиации от взрыва «своей» атомной бомбы. Это называлось «учить войска в условиях, максимально приближенных к боевым». Тогда уже было хорошо известно о крайне неблагоприятном воздействии радиации на организм человека. Поэтому ни сам Георгий Константинович, ни другие генералы, руководившие учениями, в зоне радиационного заражения так и не побывали. А солдаты и офицеры, которых даже не обеспечили специальными защитными костюмами и противогазами? Ну, им, должно быть, объяснили, что «военная служба не без тягот», что надо быть готовыми в любой момент отразить американскую агрессию, которая непременно начнется с атомной атаки. Для Жукова и других советских военачальников это был только расходный материал. 30 тысяч участников учений умерли от лучевой болезни в течение последующих двух-трех лет. Уцелевшие 10 тысяч остались инвалидами и не дожили до старости. Пострадало и местное население, в том числе и семьи офицеров. Их эвакуировали только на день взрыва.

Жуков оставил воспоминания о Тоцких учениях: «Когда я увидел атомный взрыв, осмотрел местность и технику после взрыва, посмотрел несколько раз киноленту, запечатлевшую до мельчайших подробностей все то, что произошло в результате взрыва атомной бомбы, я пришел к убеждению, что войну с применением атомного оружия ни при каких обстоятельствах вести не следует… Но мне было ясно и другое: навязанная нам гонка вооружений требовала от нас принять все меры к тому, чтобы срочно ликвидировать отставание наших Вооруженных Сил в оснащении ядерным оружием. В условиях постоянного атомного шантажа наша страна не могла чувствовать себя в безопасности». Маршал наблюдал последствия ядерного взрыва на киноэкране, а солдаты — в буквальном смысле слова на собственной шкуре. Но у Георгия Константиновича не нашлось нескольких слов помянуть погибших. Ведь при его жизни все, что было связано с Тоцкими учениями, имело гриф «совершенно секретно».

Никита Сергеевич вспоминал: «С огромным уважением и по-дружески я относился тогда (в середине 50-х годов. — Б. С.) к маршалу Жукову. Нас сблизила война. К тому же у меня с ним не происходило никогда никаких столкновений. Когда Сталин после войны распространил на него опалу, я Жукову сочувствовал. Он на меня производил сильное впечатление умом, военными [566] знаниями и твердым характером». Как свидетельствует Хрущев, они с Жуковым были на «ты», и маршал поддерживал все начинания первого секретаря.

В феврале 1955 года Георгий Константинович стал министром обороны. О событиях, предшествующих этому назначению, вспоминает адмирал Кузнецов: «За несколько дней до утверждения Жукова министром обороны мы с маршалом Василевским сидели на расширенном пленуме ЦК в Большом Кремлевском дворце. Из президиума одновременно получили записки тогдашнего министра обороны Булганина одного содержания:

«Прошу зайти ко мне в кабинет в 13 ч. 15 м.». Прочитали и спросили друг друга, пока не зная ничего: «По какому поводу нас приглашают в кабинет министра?» Принимал нас Булганин по очереди: сначала Василевского, потом меня. От имени Президиума ЦК он информировал нас о принятом предварительном решении освободить Маленкова с поста Предсовмина и вместо него назначить Булганина. На пост же министра обороны уже был назначен Жуков, и теперь спрашивали мнение маршалов, одобряют ли они кандидатуру. Мне потом стало известно, что некоторые высказывались за Василевского (в частности, Соколовский), некоторые — за Жукова… Когда же такой вопрос был поставлен мне, я ответил: «Товарищ министр, мы, моряки, не претендуем на такой общевойсковой пост, и кого из Маршалов Советского Союза сочтут нужным назначить министром — я не берусь даже высказывать свое мнение. Однако если будет назначен Жуков, то мне казалось бы правильным указать ему на необходимость впредь более объективно относиться к флоту». Такое опасение с моей стороны было не случайным. За последнее время я слышал ряд весьма нелестных отзывов со стороны Жукова в адрес флота, к тому же ни на чем не основанных…

На деле получилось плохо. Заняв пост министра обороны, маршал Жуков закусил удила. Ему показалось, что теперь «сам черт ему не брат». Мне думается, никогда честолюбие Жукова не было удовлетворено в такой степени, как тогда. Не зная, что моя конфиденциальная беседа стала буквально в тот же день известна Жукову, я старался найти с ним общий язык… Минут 15-20 маршал меня слушал, потом начал демонстративно зевать… и неожиданно задал вопрос, перейдя на другую тему: «Так вы, стало быть, выступали против меня?» Я догадался, о чем идет речь, и буквально повторил мой разговор с Булганиным. Но больше всего меня поразило беззастенчивое заявление, что «это вам так не пройдет». И не прошло».

Жуков сдержал свою угрозу. Хотя перенесший инфаркт Кузнецов еще 26 мая 1955 года подал рапорт с просьбой освободить [567] его от должности заместителя министра обороны и главкома ВМФ по состоянию здоровья, маршал адмирала в почетную отставку не отпустил. В октябре появился подходящий повод: катастрофа линкора «Новороссийск». Вот тогда фактически уже находившегося не у дел Кузнецова (врачи запретили ему на несколько месяцев работать) сняли с поста «за неудовлетворительное руководство Военно-Морскими Силами». А 18 февраля 56-го Николая Герасимовича уволили в отставку, снизив в звании до вице-адмирала.

И с начальником Генштаба маршалом Соколовским у Жукова были постоянные трения, о которых Василий Данилович поведал на пленуме в октябре 57-го. Вероятно, Жуков не мог простить, что в феврале 55-го Соколовский предлагал не его, а Василевского на пост министра обороны.

Личная неприязнь со стороны Жукова стала только одной из причин унизительной отставки Кузнецова. Другой явилось не скрываемая Николаем Герасимовичем в целом положительная оценка личности и деяний Сталина, за которым адмирал готов был признать ошибки, но не преступления. Недаром Кузнецова уволили в дни работы XX съезда партии. Жуков же полностью поддержал антисталинскую кампанию, начатую Хрущевым. По рассказу бывшего командующего Туркестанским военным округом генерала армии Петра Николаевича Лащенко, приводимым писателем Владимиром Карповым, после хрущевского доклада о культе личности в кулуарах съезда «вдруг к нам (группе генералов и маршалов — делегатов съезда. — Б.С.) подошел Жуков, веселый, глаза сияют, и радостно говорит: «Наконец-то эту рябую п… вывели на чистую воду!»… Именно так, я точно помню. Да он и другие, не менее крутые слова говорил про вождя народов».

«Рябая п…» — куда уж круче! Но вот в «Воспоминаниях и размышлениях», даже в первоначальном тексте, маршал отзывался гораздо более мягко: «Сталин не был трусливым человеком…»; «Конечно, ошибки у Сталина, безусловно, были, но их причины нельзя рассматривать изолированно от объективных исторических процессов и явлений…»; «Сталин был волевой человек и, как говорится, «не из трусливого десятка»… После 22 июня 1941 года, почти на протяжении всей войны, Сталин твердо управлял страной, вооруженной борьбой и международными делами». Видно, в период работы над рукописью маршал употреблял образные русские выражения, главным образом, в адрес «друга» Хрущева, так подло отправившего его в отставку.

Правда, в полководческом мастерстве Жуков Сталину отказал:

«Когда… пришлось столкнуться с трудностями войны, мы поняли, что наше мнение по поводу чрезвычайной осведомленности и [568] полководческих качеств Сталина было ошибочным». Настоящим полководцем Георгий Константинович считал себя самого.

В июле 1955 года на советско-американских переговорах в Женеве в рамках совещания глав правительств СССР, США, Великобритании и Франции произошла последняя встреча Жукова с Эйзенхауэром, ставшим к тому времени президентом США. Чарльз Болен полагал: «Советы захватили с собой старого солдата Жукова, очевидно, в качестве дружеского жеста по отношению к Эйзенхауэру… Жуков был большевик, неуклонно следующий партийной линии, но, в первую очередь, он был русским патриотом. Он верил в независимость армии, и одной из причин его конечного падения стала попытка упразднить систему политических комиссаров. Свойственная ему чистота помыслов резко контрастировала с неискренностью других большевистских вождей. Он проявлял толерантность и даже уважение по отношению к Соединенным Штатам, и я не сомневался, что его привязанность к генералу Эйзенхауэру искренняя, а не вызванная преходящими обстоятельствами».

20 июля маршал и генерал встретились на обеде, который Эйзенхауэр устроил в честь своего советского друга на вилле в окрестностях Женевы. По свидетельству Болена, беседа Эйзенхауэра и Жукова носила, в основном, личный характер: «Два солдата вспоминали войну, особенно ее последние дни. В конце концов они перешли к обсуждению германских дел, и Эйзенхауэр высказал Жукову свое и американского народа глубокое убеждение, что немцы имеют право воссоединиться в едином государстве. Президент, однако, особо подчеркнул, что воссоединение не означает, что немцы могут проводить политику, угрожающую их соседям, или вооружаться с той же целью. Если Советы согласятся на воссоединение, говорил Эйзенхауэр Жукову, то на Германию будут наложены строгие ограничения в военной области. Даже без объединения, доказывал он, в рамках НАТО существуют все виды контроля, способные предотвратить возрождение воинствующего германского национализма. Принимая во внимание новое соотношение сил на континенте, кажется почти невероятным, чтобы Германия была в состоянии, как в начале 40-х, вести войну на два фронта.

Следуя, хотя и достаточно мягко, кремлевской линии, Жуков заявил, что планы западных союзников предоставить немцам свободу действий во многих областях таят в себе целый ряд опасностей. Советские опасения по поводу возможности возрождения германского милитаризма были понятны, принимая во внимание опыт двух мировых войн, но только в самом общем смысле. Русские, и особенно реалисты, вроде Жукова, знали, [569] что Западная Германия не может предпринять военную операцию без благословения со стороны Соединенных Штатов. Страх перед Германией был иллюзией.

В конце обеда Эйзенхауэр спросил, что маршал Жуков собирается делать во время отпуска. Жуков ответил, что отправится на юго-запад России ловить рыбу. Оба они стали обсуждать достоинства различных рыболовных снастей, и Эйзенхауэр пообещал прислать Жукову американский спиннинг. Примерно через месяц после моего возвращения в Москву посольство получило в дипломатической почте спиннинг и письмо Эйзенхауэра Жукову. Письмо было послано незапечатанным… Оно содержало лишь дружеские пожелание и сообщало, что спиннинг послан в отдельном пакете. Когда западногерманский канцлер Аденауэр с помощью своей разведки ознакомился с содержанием эйзенхауэровского послания Жукову, он вычитал в нем скрытый смысл и даже заподозрил нас в своего рода предательстве. Аденауэр подумал, что Эйзенхауэр вовлечен в секретные переговоры с советским правительством, а маршал Жуков используется как канал для таких переговоров».

Насчет рыбной ловли беседы Эйзенхауэра с Жуковым были куда плодотворнее, чем по германскому вопросу. Эйзенхауэр, вспоминая женевскую встречу, констатировал: «Как только мы затронули серьезные вопросы, стало совершенно очевидно, что Жуков не тот, каким был в 45-м году. Во время наших встреч тогда он был независимым, уверенным в себе человеком, который, несомненно, принимал коммунистическую доктрину, но всегда был готов с радостью встретиться, чтобы обсудить любую текущую проблему и вместе искать ее разумное решение. Он делал это по своей собственной инициативе, и однажды даже резко поставил на место своего политического советника Андрея Вышинского, приказав ему покинуть комнату, чтобы мы могли конфиденциально побеседовать вдвоем. По многим признакам было очевидно тогда, что Жуков был как раз тем, кем он хотел казаться, — в высшей степени важным человеком в советском правительстве, возможно вторым после самого Сталина. Во время моего визита в Москву в 45-м такая оценка его положения и влияния многократно подтверждалась. Теперь в Женеве, десять лет спустя, он выглядел встревоженным и явно подчиненным по своему положению. Он монотонно повторял мне аргументы главы советской делегации… Он был безжизненным, не шутил и не улыбался, как раньше. Мой старый друг выполнял приказ начальства. От этого личного разговора у меня не осталось ничего, кроме чувства горечи».

Георгий Константинович хорошо помнил, что независимость [570] в общении с тем же Эйзенхауэром стала одной из причин унизительной опалы в 46-м. Теперь он был гораздо осторожнее, да и дружба с Хрущевым обязывала не проявлять излишней самостоятельности в дипломатической области. Формальное положение Жукова в партийной и военной иерархии в 55-м году было выше, чем в 45-м. Теперь маршал был кандидатом в члены Президиума ЦК и министром обороны, а тогда — лишь кандидатом в члены ЦК и заместителем наркома обороны. Однако его реальное влияние и в армии, и в политике стало существенно меньшим, и он никак не воспринимался вторым человеком в руководстве. Это хорошо понял Эйзенхауэр.

В бытность маршала министром обороны, в ноябре 56-го, Советская Армия предприняла вооруженную интервенцию в Венгрию для подавления вспыхнувшего там антикоммунистического народного восстания. Перед вторжением Жуков пытался создать у американского посла Чарльза Болена впечатление, что советские войска не пойдут на мятежный Будапешт. Болен вспоминал: «25 октября, через два дня после начала революции в Венгрии, Жуков в беседе со мной на приеме в турецком посольстве приводил пример Польши как доказательство того, что Советский Союз не желает военного вмешательства во внутренние дела других стран. Действительно, в Польше, где разоблачение Сталина на XX съезде тоже вызвало народные волнения, до кровопролития и ввода советских войск не дошло. Хотя министр обороны Польши Рокоссовский и предлагал двинуть против демонстрантов в Познани подконтрольный советским советникам танковый корпус. Дело ограничилось сменой руководства польской компартии и отзывом на родину Рокоссовского и других советских офицеров.

Но в Венгрии, где антикоммунистические повстанцы уже взяли власть во многих городах и имели сильное влияние в правительстве коммуниста-реформатора Имре Надя, Хрущев решил применить силу. Жуков продолжал говорить американскому послу, по выражению Болена, «смесь, неправды, полуправды и нескольких действительных фактов», одновременно давая указания по разработке плана вторжения в Венгрию. В начале ноября значительные советские силы вошли на венгерскую территорию. 4 ноября в советском Закарпатье было сформировано альтернативное венгерское правительство во главе с Яношем Кадаром. Якобы по его просьбе советские войска под командованием маршала Конева двинулись на Будапешт. За неделю организованное вооруженное сопротивление восставших было подавлено. Вторгшаяся в Венгрию 200-тысячная группировка советских войск, по официальным и, скорее всего, заниженным [571] данным, потеряла 720 человек убитыми и пропавшими без вести и 440 человек ранеными. Точных данных о числе жертв с венгерской стороны нет, но нередко говорят, о 20 тысячах убитых и раненых, включая сюда и жертвы среди мирного населения.

Жуков остался не слишком доволен действиями своих подчиненных в Венгрии. В декабре 1956 года на совещании высшего комсостава он подчеркнул: «Менее чем за полтора месяца в соединениях и частях, находившихся в Венгрии, имели место 144 случая чрезвычайных происшествий и грубых нарушений дисциплины, при этом более половины из них относятся к таким тяжелым преступлениям, как убийство, изнасилование, грабежи и избиения местного населения, а также ограбления складов и магазинов. Характерно, что некоторые офицеры, в том числе и старшие, вместо наведения строжайшего порядка, сами принимали участие во всех этих безобразиях. Особенно недостойно вел себя 114-й параштотно-десантный полк во главе с командиром полка. Факты аморального поведения советских военнослужащих в Венгрии были настолько нетерпимы, что ими был вынужден заниматься Центральный Комитет партии, который вынес по этому вопросу специальное решение. Все виновные в мародерстве, грабежах, насилиях и других преступлениях привлечены к судебной ответственности, в том числе и командир 114 парашютно-десантного полка. Мы должны сделать вывод, что с воспитанием личного состава у нас дело обстоит неблагополучно».

Насилий и грабежей в Венгрии наверняка, было гораздо больше, чем 144. Очевидно, Жуков говорил только о тех эпизодах, которые стали предметом судебного разбирательства. Мне самому довелось в середине 70-х годов беседовать с одним хромым ветераном венгерской кампании 56-го года. Ветеран торговал пивом на одной из московских улиц и находился едва ли не в перманентном состоянии алкогольного похмелья. Тем не менее, узнав, что мы с товарищами недавно побывали в Венгрии, он охотно вступил в разговор: «Ты такой венгерский город Капошвар знаешь?» Город я знал и даже бывал в нем. «Мне там ногу и прострелили. Ну, ничего, зато я из Венгрии шесть костюмов вывез…», — светло улыбаясь, закончил свои воспоминания продавец пива, за свои подвиги на мануфактурном фронте ни к какой ответственности явно не привлекавшийся. Думаю, что на самом деле случаи мародерства среди советских военнослужащих в Венгрии исчислялись тысячами, но далеко не обо всех из них докладывали даже командирам полков, а уж тем более Жукову. Сам же Георгий Константинович никогда не [572] высказал сожаления, что его войска выполняли карательные по существу функции. Для него венгерское восстание было контрреволюционным мятежом, направленным против коммунистических идеалов. В эти идеалы маршал заставлял себя верить, иначе трудно было бы служить партии большевиков, а военная служба составляла для него смысл жизни.

1 декабря 1956 года Жуков в четвертый раз был удостоен звания Героя Советского Союза. Официально — в связи с 60-летием со дня рождения. Но народная молва связывала четвертую Золотую Звезду маршала с успехом венгерского похода. «Недостатки в воспитании личного состава» Георгию Константиновичу на этот раз в вину не поставили.

На совещании в декабре 56-го Жуков изложил свое видение советской военной доктрины: «Танками мы будем обеспечены на 90 процентов в 1960 году. Я сторонник тяжелых танков. Нужно иметь в виду, что главный театр военных действий — Европа. Здесь будет решена судьба мира. И мы должны выйти в такой организации, чтобы наверняка разгромить противника… Нужно быстрее создавать подвижную ракетную систему С-75 (прабабушку знаменитой сегодняшней С-300. — Б. С.). Эта система может сыграть свою роль и при отсутствии в известных условиях истребительной авиации… К 1960 году вооружить танковую армию подвижной ракетной системой С-75…». А на разборе командно-штабных учений «Днепр» в августе 1956 года маршал утверждал: «Наши командные кадры, наши штабы должны пытливо изучать современный характер начального периода войны, новейшие способы действий противника в условиях применения атомного оружия, с тем чтобы умело противопоставить противнику свои уничтожающие удары, если противником будет развязана война… В современных условиях захват и удержание инициативы в начальный период войны в большей мере, чем когда-либо, зависит от господства в воздухе. Особое место в операциях начального периода войны занимает внезапность».

Чувствуется, что Жуков по-прежнему мыслил категориями Второй мировой войны. Мечтал о тяжелых танках, которые будут громить противника в Западной Европе, искал способы, как преодолеть преимущество стран НАТО в авиации. И уповал на внезапность. Но ведь на внезапность может надеяться только тот, кто собирается ударить первым.

Маршал не понял, что с появлением ядерного оружия характер войны коренным образом изменился. Теперь военное столкновение двух сверхдержав, СССР и США, не могло не сопровождаться применением атомных и водородных бомб. В то [573] время американская стратегическая авиация неизмеримо превосходила советскую. Межконтинентальные баллистические ракеты только разрабатывались. Советская Армия не располагала средствами для ядерного удара по американской территории, тогда как американские бомбардировщики с баз в Европе без труда могли достичь территории СССР, тем более что эффективные зенитные средства против них еще только разрабатывались. И внезапность первого ядерного удара большой роли не играла. Ядерное оружие было еще слишком неточным, чтобы лишить противника средств к ответному удару. А вторжение советских танков в Западную Европу неизбежно привело бы к введению в действие американского плана «Дропшот», предусматривавшего бомбардировку крупнейших советских городов 300 атомными и 29 тысячами тонн обычных бомб.

Хрущев начинал понимать, что время победных маршей многомиллионных армий безвозвратно канула в прошлое. Никита Сергеевич стремился сократить численность армии, сделав упор на ядерные силы, авиацию и только-только начавшие создаваться ракеты как средства доставки ядерных и термоядерных зарядов и борьбы с авиацией противника. В мемуарах он признавал: «По-настоящему мы не могли тогда угрожать даже чужим базам, которые расположились вокруг Советского Союза. Корейская война показала, что МИГ-15 по скорости отстает от американского истребителя. Наш народ, уставший от войны и изголодавшийся, нуждался в том, чтобы его накормили, одели и удовлетворили другие бытовые потребности. К сожалению, промышленный потенциал СССР уступал американскому (и еще как уступал, в середине 80-х, по моим оценкам, в 6 раз, а в середине 50-х, быть может, — и в 10. — Б. С.), а ведь он — главное в войне. Современная война — война моторов, электронной техники, умов ученых. Кто лучше и быстрее создаст новые виды вооружения? Мы пока уступали потенциальному противнику».

Учтем, что Соединенные Штаты нападать на Советский Союз не собирались, в то время как Хрущев, подобно Сталину, все еще лелеял надежды «закопать капитализм в землю». Никита Сергеевич для этой благородной цели рассчитывал привлечь на свою сторону страны, освободившиеся от колониальной зависимости. Для обеспечения господства в Восточной Европе и прикрытия активной политики в Азии, Африке и Латинской Америки требовался паритет с США, только теперь уже ракетно-ядерный. Новая гонка вооружений, начавшаяся при Хрущеве, оказалась не менее разорительной, чем соревнование по традиционным вооружениям и ядерный проект при Сталине. При Брежневе возобновилась еще и гонка по обычным сухопутным [574] и морским вооружениям, что в итоге к концу 80-х окончательно подорвало советскую экономику.

Обычные вооруженные силы нужны были теперь только для локальных военных конфликтов, где не требовалась большая по численности армия. В новых условиях способность Жукова заставить подчиненных командиров завалить противника трупами больше не находила применения. Георгий Константинович не успел осознать и то решающее влияние, которое оказал на стратегию технический переворот в вооружениях. Отставка Жукова с поста министра обороны была предопределена. Хрущев все равно сместил бы его не позднее 1960 года, когда явно обозначился приоритет ракетно-ядерных сил, для руководства которыми у маршала не хватало военных и военно-технических знаний. Но политические события 57-го года значительно ускорили жуковскую отставку.

Еще 27 февраля 1956 года, после XX съезда, Жуков стал кандидатом в члены Президиума ЦК, войдя тем самым в состав высшего политического руководства страны. Впервые профессиональный военный занял столь высокое место в партийной иерархии. Хрущев рассчитывал опереться на маршала, демонстрировавшего свои антисталинские настроения, в борьбе против других членов Президиума, выступавших против дальнейших разоблачений преступлений Сталина. Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов и некоторые другие надеялись сохранить Сталина в коммунистической мифологии в качестве положительного героя, допустившего лишь отдельные трагические ошибки. Сами они, как и Хрущев, были причастны к сталинским преступлениям, и понимали, каков будет дальнейший ход событий. Если Хрущев собирается идти в разоблачении «культа личности» дальше, то о собственных преступлениях, конечно же, умолчит, зато своих оппонентов не помилует. 19 июня 1957 года большинство членов Президиума ЦК во главе с Молотовым, Кагановичем и Маленковым приняло решение о смещении Хрущева с поста первого секретаря. Однако Никита Сергеевич не подчинился, заявив, что вопрос о первом секретаре правомочен решать только пленум ЦК. Поскольку созывом пленума должен был заниматься подконтрольный Хрущеву секретариат, шансы его противников на пленуме были бы невелики. Те, кого позднее назвали «антипартийной группой», старались созыву пленума воспрепятствовать. Однако Хрущева поддержали, как и при аресте Берии, глава КГБ Серов и Жуков. Георгий Константинович вспоминал: «Я видел выход из создавшегося положения только в решительных действиях. Я заявил: «Я категорически настаиваю на срочном созыве Пленума ЦК. Вопрос стоит гораздо [575] шире, чем предлагает группа. Я хочу на пленуме поставить вопрос о Молотове, Кагановиче, Ворошилове, Маленкове. Я имею на руках материалы о их кровавых злодеяниях вместе со Сталиным в 37-38 годах, и им не место в Президиуме ЦК и даже в ЦК КПСС. И если сегодня группой будет принято решение о смещении Хрущева с должности первого секретаря, я не подчинюсь этому решению и обращусь немедленно к партии через парторганизации вооруженных сил».

Это, конечно, было необычное и вынужденное заявление… Я хотел провести решительную психологическую атаку на антипартийную группу и оттянуть время до прибытия членов ЦК, которые уже перебрасывались в Москву военными самолетами. После этого моего заявления было принято решение перенести заседание Президиума на третий день, и этим самым группа Маленкова — Молотова проиграла затеянное ими дело против Хрущева. Должен оговориться, если мне тогда говорили спасибо за столь решительное выступление против антипартийной группы, то через четыре месяца я очень сожалел об этом своем решительном заявлении, так как мое заявление в защиту Хрущева обернули в октябре 57-го против меня…

В середине второго дня в Президиум пришла группа членов ЦК в количестве десяти человек и потребовала, чтобы их принял Президиум ЦК в связи с их обеспокоенностью судьбой единства Президиума… Группа Маленкова-Молотова до конца заседания не хотела принимать членов ЦК, но затем под давлением сторонников Хрущева было решено послать Ворошилова, Булганина, Хрущева и Шверника на переговоры.

Встреча состоялась в приемной Президиума ЦК. Группа членов ЦК потребовала от имени членов ЦК созыва пленума. Для быстрого сбора членов пленума ЦК было решено переброску их с периферии в Москву осуществить самолетами военно-воздушных сил. Организация этого дела была возложена на министерство обороны…

В ходе заседания Президиума ЦК на второй день резко выступил Сабуров. Видимо, что-то пронюхав, сказал:

— Вы что же, Хрущев, делаете, уж не решили ли арестовать нас за то, что мы выступили против вашей персоны? Хрущев спросил:

— Из чего вы это видите?

— Из того, что под Москвой появились танки. Я сказал:

— Какие танки? Что вы, товарищ Сабуров, болтаете? Танки не могут подойти к Москве без приказа министра, а такого приказа с моей стороны не было. [576] Эта моя контратака тогда очень понравилась всей группе Хрущева Хрущев неоднократно ее приводил на пленумах и в других речах».

Эту тираду о танках народная молва трансформировала в более энергичное: «Без моего приказа ни один танк не сдвинется с места!» Никита Сергеевич вполне мог подумать а ну как однажды другу Жукову действительно придет в голову мысль двинуть танки на Кремль?

Пленум начался 22 июня. Открыл его Жуков. Аппарат Хрущева и Серов снабдили его достаточным материалом о преступлениях членов «антипартийной группы». Георгий Константинович говорил как настоящий прокурор: «Вина Маленкова больше, чем вина Кагановича и Молотова, потому что ему было поручено наблюдение за НКВД… Он был непосредственным организатором и исполнителем этой черной, нечестной, антинародной работы по истреблению лучших наших кадров. Маленков не только не раскаялся перед ЦК в своей преступной деятельности, но до последнего времени хранил в своем сейфе документы оперативного наблюдения НКВД… Это документы с материалами наблюдения за рядом Маршалов Советского Союза, за рядом ответственных работников, в том числе за Буденным, за Тимошенко, за Жуковым, за Коневым, за Ворошиловым и другими, с записью подслушанных разговоров в 58-ми томах».

Жуков призывал принять к «антипартийной группе» самые суровые меры. О Кагановиче бросил реплику: «Ему за решеткой сидеть, а не в ЦК». И цитировал многочисленные расстрельные списки с автографами Молотова, Маленкова, Кагановича, Ворошилова… Аналогичных документов с подписью Хрущева или, к примеру, Микояна, маршал не приводил, хотя на ниве репрессий Никита Сергеевич и Анастас Иванович преуспели ничуть не меньше, чем их оппоненты. Например, в январе 1936 г. в одной из речей Хрущев заявил: «Арестовано только 308 человек; для нашей московской организации — это мало». А в июне 1938 г. на XIV съезде украинских коммунистов призвал доистребить «врагов народа»: «…У нас на Украине состав политбюро ЦК КП(б)У почти весь, за исключением единиц, оказался вражеским. Приезжал Ежов, и начался настоящий разгром. Я думаю, что сейчас мы врагов доконаем на Украине…».

Конечно, Хрущев успел основательно почистить партийные архивы. Да и Серов вместе с хрущевскими помощниками тщательно отбирали материалы для Жукова. Вероятно, они фальсифицировали и письмо Якира Сталину, которое командарм писал перед расстрелом. Это письмо Жуков зачитал на пленуме, а на XXII съезде, уже после смещения Жукова, его с теми же самыми [577] купюрами оглашал тогдашний шеф КГБ А.Н. Шелепин. Опущены были признания Якира в предательстве (бедняга рассчитывал тем самым спасти семью).

Только десятилетия спустя, когда историкам стали доступны партийные архивы, выяснилось, что списки на прослушивание высокопоставленных лиц в ЦК утверждал… сам «дорогой Никита Сергеевич». Когда Георгия Константиновича постигла последняя опала, Хрущев продолжал читать сводки КГБ о том, что делает и что говорит Жуков. Сам же маршал, как кажется, в июне 57-го искренне верил, что Хрущев к прослушиванию интимных разговоров военных и партийных деятелей не причастен.

На пленуме еще раз встал вопрос о танках, будто бы двигавшихся на Москву. Жуков высмеял оппозиционеров: «По их словам, якобы не исключено, что вслед за ворвавшимися — я обращаю внимание на терминологию, «ворвавшиеся», — в Президиум членами ЦК… в Кремль могут ворваться танки, и Кремль может быть окружен войсками (смех, шум в зале)». Но Хрущев уже не смеялся. Его преследовал страх: а вдруг нарисованная вроде как в шутку картина станет страшной явью. Сейчас, опираясь на поддержку секретариата ЦК и силовых структур, он одержал верх. А что будет, если против выступит министр обороны, да еще такой, как Жуков, широко известный не только в стране, но и за рубежом? После пленума Георгий Константинович стал полноправным членом Президиума ЦК, но пребывать в этом качестве ему предстояло всего четыре месяца.

Уже на июньском пленуме всем присутствовавшим стало ясно, что от былой дружбы Жукова и Серова мало что осталось. Один из сторонников Маленкова М.З. Сабуров в своем выступлении утверждал: «Я говорил Жукову, что Серов за ним шпионит, а он мне ответил: «Пусть попробует, я его в два счета снесу, и Лубянки не останется». Через несколько месяцев Иван Александрович закономерно окажется среди противников Георгия Константиновича.

Снятие Жукова с поста происходило по всем законам аппаратной интриги. 3 октября 57-го Георгий Константинович отправился с официальным визитом в Югославию и Албанию Он хотел лететь самолетом, но Хрущев настоял, чтобы маршал воспользовался крейсером «Куйбышев». Требовалось, чтобы маршал подольше отсутствовал в Москве. Как только Жуков высадился в Югославии, крейсер был отозван в Севастополь, хотя Георгий Константинович думал, что «Куйбышев» пошел в Сплит, где должен был вновь принять на борт министра обороны, чтобы идти в Албанию. Пока Жуков налаживал дружбу с Тито, Хрущев [578] провел по всем военным округам партийные активы, на которых Жукова дружно осудили за пренебрежение политработой в войсках и создание в армии культа собственной личности (в стране мог быть культ только одного лица, первого в партийной иерархии — сначала Ленина, потом Сталина, Хрущева, Брежнева…).

В начале 20-х чисел октября начальник Главного Разведывательного Управления Генштаба Штеменко информировал Георгия Константиновича о происходящем в Москве, где на партактиве центрального аппарата министерства обороны и Московского округа 22 октября выступил сам Хрущев. За этот поступок Сергей Матвеевич был снят со своего поста. 25 октября появилось последнее сообщение о визите Жукова в советской прессе. 26-го маршал вылетел из столицы Албании Тираны в Москву. «Приземлившись в аэропорту Внуково, — отмечал Георгий Константинович в записке ЦК о своей поездке на Балканы, — в окно самолета я увидел встречающих меня маршалов Советского Союза и главнокомандующих всеми видами вооруженных сил, среди которых был Чернуха, технический работник при Президиуме ЦК. После того как мы все перездоровались, ко мне подошел Чернуха и сказал, что меня сейчас же приглашают на Президиум ЦК. Там, сказал Чернуха, все в сборе. Я сказал, что заеду домой, переоденусь и, сейчас же приеду. Явившись в Президиум, я увидел за столом всех членов и кандидатов Президиума, всех тех маршалов, кто встречал меня на аэродроме… Хрущев предложил утвердить мой отчет (о поездке. — Б.С.) … Затем Хрущев сказал:

— За время вашего отсутствия Президиум ЦК провел парт-политактив министерства обороны. По этому вопросу доложит Суслов.

Суслов начал с того, что министр обороны Жуков проводит неправильную политическую линию, игнорируя политических работников и Главное политическое управление…

Взял слово Микоян и сказал:

— Мне непонятно и до сих пор волнует одна фраза, сказанная Жуковым на Президиуме ЦК во время работы по поводу антипартийной группы Маленкова, Молотова. Жуков тогда сказал: «Если будет принято решение, предложенное Маленковым (о смещении Хрущева. — Б. С.), то он, Жуков, не подчинится решению и обратится к армии. Как это понимать?»

Я тут же ответил, да, это было сказано, но я говорил, что обращусь через парторганизации армии к партии, а не к армии.

— Значит, вы сознательно об этом говорили, — сказал Микоян, — а я думал, что вы тогда оговорились.

— Вы что, забыли обстановку, которая тогда сложилась? — ответил я Микояну. [579] Затем выступил Брежнев. Он наговорил, что было и чего никогда не было, что я зазнался, что я игнорирую Хрущева и Президиум, что я пытаюсь навязать свою линию ЦК, что я недооцениваю роль военных советов.

Затем выступил Хрущев. Он сказал:

— Есть мнение освободить товарища Жукова от должности министра обороны и вместо него назначить маршала Малиновского. Есть также предложение послезавтра провести пленум ЦК, где рассмотреть деятельность товарища Жукова.

Предложение было, конечно, принято единогласно.

Вся эта история, подготовленная против меня как-то по-воровски, была полной неожиданностью. Обстановка осложнялась тем, что в это время я болел гриппом. Я не мог быстро собраться с мыслями, хотя и не первый раз мне пришлось столкнуться с подобными подвохами. Однако я почувствовал, что Хрущев, Брежнев, Микоян, Суслов и Кириленко решили удалить меня из Президиума ЦК. Видимо, как слишком непокорного и опасного политического конкурента, освободиться от того, у кого Хрущев оставался в долгу в период борьбы с антипартийной группой Маленкова-Молотова. Эта мысль была подтверждена речью Микояна на пленуме, где он сказал: «Откровенно говоря, мы боимся Жукова».

Вот оказалось, где зарыта собака! Вот почему надо было отослать меня в Югославию и организовать людей на то, что было трудно сделать при мне. Возвратившись домой, я решил позвонить на квартиру Хрущеву, чтобы выяснить лично у него истинные причины, вызвавшие столь срочное освобождение меня от должности министра обороны. Я спросил:

— Никита Сергеевич, я не понимаю, что произошло за мое отсутствие, если так срочно меня освободили от должности министра, и тут же ставится вопрос на специальном созванном пленуме ЦК. Перед моим отъездом в Югославию и Албанию со стороны Президиума ЦК ко мне не было никаких претензий, и вдруг целая куча претензий. В чем дело? Я не понимаю, почему так со мной решено поступить?

Хрущев ответил сухо:

— Ну, вот будешь на пленуме, там все и узнаешь. Я сказал:

— Наши прежние дружеские отношения дают мне право спросить лично у вас о причинах столь недружелюбного ко мне отношения.

— Не волнуйся, мы еще с тобой поработаем, — сказал Хрущев и повесил трубку.

Я ничего не узнал от Хрущева, но понял — Хрущев лично [580] держит в своих руках вопросы о моей дальнейшей судьбе, перспективы которой были в тумане».

Пленум собрался 28 октября и работал два дня. Основной доклад сделал секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов. Он указал на «серьезные недостатки и извращения в партийно-политической работе», порожденные «грубым нарушением партийных ленинских принципов руководства Министерством обороны и Советской Армии со стороны товарища Жукова». Суслов процитировал жуковские распоряжения; «Снять, списать, уволить, выгнать, содрать лампасы, содрать погоны», «привыкли за сорок лет (Советской власти, — Б. С.) болтать, потеряли всякий нюх, как старые коты». Все это секретарь ЦК назвал «огульным избиением командных и политических кадров». Суслов привел и такой факт, свидетельствующий о потери «элементарного чувства скромности»: «Министр поручил купить, в целях личной рекламы поставить в Музей Советской Армии написанную художником картину, представляющую такой вид: общий фон — горящий Берлин и Бранденбургские ворота, на этом фоне вздыбленный конь топчет знамена побежденных государств, а на коне восседает товарищ Жуков. Картина очень похожа на известную икону Георгий Победоносец».

Конечно, в советских условиях пренебрежение партийно-политической работой — большой грех. Но ведь Хрущев, Суслов и другие члены Президиума не вчера на свет родились. О том, что Жуков, мягко говоря, недолюбливает комиссаров, было давно известно. И что маршал не страдает избытком скромности никогда не было тайной. А уж о жуковском самодурстве и грубости легенды ходили. Тем более, как признал Суслов, гнев министра обороны обрушивался как на политработников, так и на командиров. Кстати, и сам Никита Сергеевич особой деликатностью не отличался. Мог подчиненных и по матушке послать, и туфлей по трибуне в ООН постучать. Неужели картина, где Жуков был изображен как святой Георгий Победоносец, переполнила чашу терпения Хрущева? Или все-таки были другие причины, более серьезные?

Действительно, были. Суслов сказал и о них, но как-то между делом, не акцентируя внимания членов ЦК: «…Товарищ Жуков игнорирует Центральный Комитет. Недавно Президиум ЦК узнал, что товарищ Жуков без ведома ЦК принял решение организовать школу диверсантов в две с лишним тысячи слушателей… Товарищ Жуков даже не счел нужным информировать ЦК об этой школе. О ее организации должны были знать только три человека: Жуков, Штеменко и генерал Мамсуров, который был назначен начальником этой школы. Но генерал Мамсуров, [581] как коммунист, счел своим долгом информировать ЦК об этом незаконном действии министра».

Вот где собака зарыта, вот почему потребовалось так спешно снимать Жукова. Маршала заподозрили в подготовке государственного переворота. Школа спецназа в подмосковных лесах — это внушительная сила, с которой в случае чего и Кремль можно попытаться захватить. И хотя материалы пленума хранились под грифом «строго секретно», слухи о таинственной школе, вызвавшей падение Жукова, распространились по миру. В 1962 году в США вышел роман Ф. Нибела и Ч. Бейли «Семь дней в мае», где некий генерал Скотт, занимающий пост председателя американского комитета начальников штабов, предпринимает неудачную попытку государственного переворота, опираясь на специальные подразделения, обученные «отбивать важные объекты, захваченные противником». Современники легко узнавали в числе прототипов не только известного генерала Макартура, которого подозревали в намерении захватить власть в Америке, но и маршала Жукова. Однако действительно ли Георгий Константинович готовил военный переворот?

Такую возможность исключить нельзя, но и подтвердить, равно как и опровергнуть подобное предположение — в принципе невозможно. Некоторые факты из выступлений на пленуме как будто говорят, что Жуков стремился полностью подчинить своему контролю как армию, так и другие силовые структуры. Начальник Генерального штаба маршал Соколовский заявил:

«Сказать, что тов. Жуков недопонимал и недопонимает роли партийно-политической работы в армии, это, конечно, несостоятельно и несерьезно, и те крупные ошибки, которые допущены были Жуковым, конечно, не от недопонимания, как он, выступая здесь говорил, это неверно. Дело заключается именно в линии поведения… Эта особая линия поведения вела к тому, чтобы армию прибрать к рукам в полном смысле этого слова и через армию воздействовать тем или иным путем, я не хочу фантазировать, но воздействовать тем или иным путем, может быть, даже на Президиум ЦК, чтобы делалось по его, Жукова, желанию…

Товарищ Жуков предлагал Генеральному штабу составить докладную записку в ЦК о том, чтобы пограничные войска подчинить министерству обороны. Почему? Пограничные войска выполняют особую службу. Эта служба не армейская. Везде, во всех государствах, она выполняется совершенно иными путями, иными способами, чем несется служба армейская. Я, как начальник Генерального штаба, еле отбился от того, чтобы писать такую докладную записку… [582] Если говорить о Жукове как о человеке, то Жуков, как человек, необычайно тщеславная и властная личность. Поскольку раньше была брошена реплика, что я высказывался против назначения тов. Жукова министром, то может сложиться впечатление о неблагополучных личных взаимоотношениях, поэтому я хочу пояснить, чтобы не создалось у вас впечатления, что я имею что-то личное против Жукова и поэтому так резко говорю против него».

Тут Хрущев подал реплику: «Жуков платил вам тем же. Он мне говорил, что надо заменить начальника Генерального штаба».

«Вы помните, — продолжал Соколовский, — когда в 1946 году Жуков попал в опалу, то, по существу, в защиту Жукова выступили только два человека — Конев и я (маршала Рыбалко Василий Данилович почему-то забыл, может, потому, что Павел Семенович давно уже умер. — Б. С.). Причем я выступал последним, когда выступили уже все члены Главного Военного совета, а в Совете были и Берия, Маленков, Молотов, последний выступил два раза. Я не постеснялся тогда выступить с положительной оценкой и сказать правду, что из себя представляет Жуков. Сейчас я выступаю совершенно объективно, без каких-либо личных наветов, говорю все, как есть на самом деле.

Возьмите работу коллегии министерства обороны… По существу, коллегий министерства обороны была ширмой, прикрываясь которой Жуков что хотел, то и проводил. Коллегия существовала для того, чтобы собрать кого надо и кого не надо и отругать. Любой вопрос, который стоял на коллегии, должен был обсуждаться только в угодном тов. Жукову направлении, иных мнений на коллегии Жуков не терпел. По сути дела, Жуков заставил говорить только так, как он хотел. Какая же это коллегия?..»

Пограничные войска в Советском Союзе выполняли очень специфические функции. Такой мощной пограничной охраны не было ни в одной другой стране мира. Пограничники на практике создавали пресловутый «железный занавес», препятствующий проникновению в страну людей и идей извне и не позволяющий советским гражданам своими глазами увидеть «успешно загнивающий Запад». Если Жуков получит контроль над пограничными войсками, то еще, чего доброго, сможет установить связь с американцами, с тем же старым другом Эйзенхауэром, чтобы те поддержали переворот. Подобная картина вполне могла пригрезиться Хрущеву. И что Жуков желает заменить Соколовского, в свое время выступавшего против его назначения министром, могло встревожить Никиту Сергеевича. Если Генштаб возглавит человек, безоговорочно преданный Жукову, [583] они вместе какую угодно операцию могут спланировать. Хоть освобождение Кремля, захваченного условным противником!

И еще один человек, возражавший в 55-м против жуковской кандидатуры, выступил на пленуме — начальник ГлавПУРа генерал-полковник Алексей Сергеевич Желтов. Ему, как политработнику, сам Бог велел Жукова ругать. И Желтов постарался:

«…Тов. Жуков непомерно себя возвеличивал, и на этой почве у нас было немало схваток. Началось в 1955 году… Не появился в связи с его назначением портрет в центральных газетах. Главному Политическому управлению был произведен такой разнос, которого никто никогда вообще не видел».

Но ни одного слова в защиту Жукова не сказали и маршалы. И не только давние его оппоненты Конев и Ерёменко, но и те, с кем в войну у Георгия Константиновича серьезных столкновений не было. Вот Сергей Семенович Бирюзов свидетельствовал: «…С момента прихода тов. Жукова на пост министра обороны в министерстве создались невыносимые условия… У Жукова был метод — подавлять… Кто ты такой? Кто тебя знает? Я с тебя маршальские погоны сниму!..»

Бывший начальник Жукова Тимошенко тоже не пожалел черной краски: «Я хорошо знаю Жукова по совместной продолжительной службе и должен откровенно сказать, что тенденция неограниченной власти и чувство личной непогрешимости у него как бы в крови. Говоря откровенно, он не раз и не два зарывался, и его все время, начиная с командира полка и выше, в таком виде разбирали. Почувствовав себя как бы вне партийного контроля, министр обороны маршал Жуков заключил Главное Политическое управление в свои «железные» объятия и всячески глушил политические организации в Советской Армии и флоте…».

Не пощадил бывшего друга и Рокоссовский: «Мне второй раз приходится присутствовать при разборе дела, касающегося товарища Жукова: первый раз после окончания войны, еще при жизни Сталина, и сейчас второй раз. Первый раз мы выступали все, в том числе и я, давая совершенно объективную оценку товарищу Жукову, указывая его положительные и отрицательные стороны… Его выступление тогда было несколько лучше, чем сейчас, оно было короче, но он тогда прямо признал, что да, действительно, за мной были такие ошибки. Я зазнался, у меня есть известная доля тщеславия и честолюбия и дал слово, что исправит эти ошибки… Говоря о правильности решения партии в отношении человека, который не выполнил волю партии, нарушил указания партии… я скажу, что и я считаю себя в известной степени виновным. И многие из нас, находящиеся на [584] руководящих постах, должны чувствовать за собой эту вину. Товарищ Жуков проводил неправильную линию, и нашей обязанностью было, как членов партии, своевременно обратить на это внимание… Я краснею, мне стыдно и больно за то, что своевременно этого не сделал и я…».

Если Жуков и готовил переворот, то к октябрю 57-го его подготовка еще не дошла до такой стадии, когда в действиях маршала и его соратников можно было бы найти хоть какой-то состав преступления. До возможного путча оставалось еще много месяцев, если не лет. Георгий Константинович слишком переоценивал свою популярность в армии. Вернее, недооценивал, сколько офицеров и генералов помнят нанесенные им обиды и не питают к нему никакой любви. Для успеха любого заговора на ранней стадии важно не то, сколько человек его поддерживают, а то, чтобы не нашлись люди, которые могут донести о планах заговорщиков правительству, когда, они, заговорщики, еще не готовы взять власть. С этой точки зрения, любой переворот во главе с Жуковым был заведомо обречен на неудачу. Тогда, осенью 57-го, генерал Мамсуров донес Хрущеву о тайном формировании диверсионной школы. Не было бы его, рано или поздно нашелся бы кто-нибудь другой. Георгию Константиновичу еще повезло. Если бы донос поступил тогда, когда подготовка к перевороту зашла достаточно далеко и Хрущев получил бы бесспорные доказательства намерений министра обороны захватить власть, то простой отставкой маршал не отделался, а скорее всего, был бы еще и понижен в звании и лишен наград. Так в 63-м поступили с генералом армии Серовым и Главным маршалом артиллерии С.С. Баренцевым. Их за дружбу с англо-американским шпионом О.В. Пеньковским и разглашение государственных секретов Хрущев разжаловал в генерал-майоры и лишил звания Героя Советского Союза и других советских наград. Так же сам Жуков поступил с Н.Г. Кузнецовым, когда добился его разжалования из Адмиралов Флота Советского Союза в вице-адмиралы, правда, без лишения наград. Репрессировать Жукова, т. е. сажать в лагерь или расстреливать, Никита Сергеевич в любом случае не стал бы. Ведь даже членов «антипартийной группы» пытавшихся свергнуть его, Хрущев лишь вывел из ЦК, а позднее — из партии, да еще Булганина разжаловал из маршалов в генерал-полковники.

А были ли у Георгия Константиновича мотивы, чтобы захватить власть? Властолюбие Жукова отмечали практически все выступавшие на октябрьском пленуме. Но кроме того, маршал мог подозревать, что Хрущев рано или поздно сместит его с поста министра из-за разногласий по военно-стратегическим [585] вопросам. Предотвратить такое развитие событие можно было наиболее радикальным способом — сместить Хрущева и самому занять его место.

Жуков, однако, не знал, что его судьба была предрешена сразу же после разгрома с его деятельным участием группы Маленкова-Молотова. И совершенно независимо от того, собирался ли маршал или нет устраивать военный переворот. Хрущев и его соратники по Президиуму ЦК испугались Жукова, поняли, что если он вдруг станет на сторону новой «антипартийной группы» или сам захочет двинуть танки на Кремль, то им не устоять. Хотя какая-либо политическая программа у Георгия Константиновича начисто отсутствовала, воли ему было не занимать, властолюбия — тоже. А собирается ли Жуков в действительности брать власть или нет — было не так уж важно. Если не собирается, то можно подтолкнуть маршала хотя бы к высказываниям в этом духе, чтобы найти повод к его удалению из министерства обороны.

Хрущев вспоминал: «Когда в 1957 г. обсуждался вопрос о пресечении попытки Жукова организовать военный путч с целью захвата власти в руки военной хунты, то Москаленко активно выступал с обвинениями в адрес Жукова. Уже не на общем заседании Пленума ЦК КПСС, а в более узком кругу лиц, когда Москаленко со страстью обвинял Жукова за поползновение к захвату власти, а Жуков с его солдатской грубостью, с его солдатской прямотой (а я верю Жукову, что он сказал правду) бросил ему: «Что ты меня обвиняешь? Ты же сам не раз мне говорил: чего смотришь? Бери власть в свои руки, бери!».

Никита Сергеевич утверждает, что эти слова Кириллу Семеновичу простили, учтя его выдающуюся роль в аресте Берии. Ох, лукавит! Даже если разжаловать и увольнять из армии Москаленко Хрущев и не собирался, то после таких крамольных слов уж точно бы не оставил на ключевом для любого переворота посту командующего Московским военным округом, А между тем Кирилл Семенович благополучно пребывал в этой должности вплоть до 1960 года! Думаю, загадка разъясняется просто. Хрущеву стыдно было признаться, что близкий к нему маршал Москаленко по его поручению выполнял по отношению к маршалу Жукову не очень почетную роль провокатора. Зато Никита Сергеевич в мемуарах признался в другом: «…Когда Жуков вошел в состав Президиума ЦК, то стал набирать такую силу, что у руководства страны возникла некоторая тревога. Члены Президиума ЦК не раз высказывали мнение, что Жуков движется в направлении военного переворота, захвата им личной власти. Такие сведения мы получали и от ряда военных, [586] которые говорили о бонапартистских устремлениях Жукова. Постепенно накопились факты, которые нельзя было игнорировать без опасения подвергнуть страну перевороту типа тех, которые совершаются в Латинской Америке. Мы вынуждены были пойти на отстранение Жукова от его постов. Мне это решение далось с трудом, но деваться было некуда». Хрущев видел в Жукове политического конкурента и без колебаний пожертвовал другом. Впрочем, дружба в политике — вещь быстро преходящая.

На пленуме Георгий Константинович пытался оправдываться: «Я считал, что наши командиры сейчас… это испытанные коммунисты, хорошо знающие партийно-политическую работу, и поэтому полагал, что… боевые командиры могут быть также и партийными руководителями. Командир, как член партии, должен вести и партийную работу… Я считал, что в нашей армии должны быть не штатные, платные политработники, а надо поднять, активизировать партийные организации… Главная, ведущая роль в нашей армии, мне казалось, должна принадлежать партийной организации». Никто из присутствующих ему не поверил. И маршалы, и секретари обкомов прекрасно знали, что в воинских частях партийные организации давно уже стали послушным орудием командиров и никакой самостоятельной роли не играют. Устранение же замполитов, чего добивался Жуков, ликвидировали влияние партийного руководства на армию, делало ее вотчиной министра. Это ЦК допустить никак не мог.

Думал ли Георгий Константинович в те минуты, что зря не принял в июне предложение Маленкова поддержать его и Молотова против Хрущева? Не знаю. Полагаю только, что и переход на сторону «антипартийной группы» не спас бы Жукова от отставки. Георгий Максимилианович и Вячеслав Михайлович, как только укрепили бы свою власть, предпочли бы заменить непочтительно отзывающегося о Сталине министра обороны кем-то из сохранивших уважение и любовь к генералиссимусу маршалов, тем же Василевским или Рокоссовским, не имевших к тому же политических амбиций.

3 ноября 1957 года в «Правде» было опубликовано постановление пленума ЦК КПСС «Об улучшении партийно-политической работы в Советской Армии и на флоте», где отмечалось: «При личном участии т. Жукова Г.К. в Советской Армии стал насаждаться культ его личности. При содействии угодников и подхалимов его начали превозносить в лекциях и докладах, в статьях, кинофильмах, брошюрах, непомерно возвеличили его персону и его роль в Великой Отечественной войне… Т. Жуков не оправдал оказанного ему Партией доверия. Он оказался политически несостоятельным деятелем, склонным к авантюризму…». [587] Этим постановлением Георгия Константиновича вывели из состава Президиума и ЦК.

В том же номере газеты появилась большая статья Конева «Сила Советской Армии и Флота в руководстве партии, в неразрывной связи с народом», в основу которой легло его выступление на октябрьском пленуме. Иван Степанович утверждал, что Жуков «переоценил себя и свои способности (между прочим, совершенно точное определение! — Б. С.), стремился все вопросы руководства Вооруженными Силами решать единолично, не выслушивая мнений других и полностью эти мнения игнорируя».

Весьма критически коснулся Конев и роли Жукова в Великой Отечественной войне. Правда, для начала оговорился: «Коммунистическая партия и советский народ не отрицают заслуг т. Жукова перед Родиной». И тут же перешел к разоблачению «маршала Победы»: «Т. Жукову следовало бы помнить, что в его деятельности было немало крупных ошибок и промахов». Иван Степанович возложил на Георгия Константиновича немалую долю ответственности за неготовность Красной Армии к отражению немецкого нападения в 41-м. В частности, поставил ему в вину «одновременное развертывание большого количества крупных механизированных соединений без учета возможности их своевременного укомплектования боевой техникой и кадрами специалистов, что отрицательно сказалось на ходе вооруженной борьбы в начальный период войны». И разгром немцев под Сталинградом, утверждал Конев, спланировал не Жуков, а Ставка в целом, причем особую роль сыграли предложения Ерёменко и Хрущева. Иван Степанович знал, как польстить первому секретарю. Припомнил Конев и неудачную попытку Жукова в бытность представителем Ставки на Северо-Западном фронте ликвидировать демянский «котел» зимой 42-43-го годов, и то, что Георгий Константинович выпустил из окружения немецкую 1-ю танковую армию весной 44-го…

Закончил же статью Конев скрытым намеком на роль Георгия Константиновича в разгроме группы Маленкова и Молотова, которая теперь трактовалась уже не так, как в июне:

«…Т. Жуков неоднократно выступал против культа личности Сталина, резко критикуя его за ошибки. Однако эта критика была рассчитана не на то, чтобы помочь партии преодолеть отрицательные последствия культа личности (можно подумать, что были еще и положительные! — Б.С.), а на то, чтобы возвеличить самого себя… Он потерял партийную скромность».

Отставкой Жуков был потрясен. Военная служба составляла для него смысл жизни. И вот неожиданно пришлось оказаться не у дел. Позднее маршал рассказывал Симонову о своем состоянии [588] после октябрьского пленума: «Мне пришлось пережить в своей жизни три тяжелых момента (первые дни битвы под Москвой, опалу 46-го года и опалу 57-го года. — Б С.). Если говорить о третьем из них, то тут в чем-то, очевидно, виноват и я — нет дыма без огня (выходит, маршал, пусть не прямо, но признал обвинения в бонапартизме? — Б. С.). Но пережить это было нелегко.

Когда меня в 57-м году вывели из состава Президиума ЦК и ЦК и я вернулся после этого домой, я твердо решил не потерять себя, не сломаться, не раскиснуть, не утратить силы воли, как бы ни было тяжело.

Что мне помогло? Я поступил так. Вернувшись, принял снотворное. Проспал несколько часов. Поднялся. Поел. Принял снотворное. Опять заснул. Снова проснулся, снова принял снотворное, снова заснул… Так продолжалось пятнадцать суток, которые я проспал с короткими перерывами. И я как-то пережил все то, что мучило меня, что сидело в памяти. Все то, о чем бы я думал, с чем внутренне спорил бы, что переживал бы в бодрствующем состоянии, все это я пережил, видимо, во сне. Спорил, и доказывал, и огорчался — все во сне. А потом, когда прошли эти пятнадцать суток, поехал на рыбалку. И лишь после этого написал в ЦК, попросил разрешения уехать на курорт. Так я пережил этот тяжелый момент».

Этот 15-дневный сон как бы стал для Георгием Константиновичем переходом из одного мира, армейского, в другой — штатский.