Содержание
«Военная Литература»
Исследования

61. Московская директива

В опровержение всех домыслов и выпадов о личном соперничестве «белых генералов» А. И. Деникин официально признал верховную власть Колчака, отдав приказ:

«Безмерными подвигами Добровольческой армии, кубанских, донских и терских казаков освобожден Юг России, и русские армии неудержимо движутся вперед к сердцу России. С замиранием сердца весь русский народ следит за их успехом, с верой, надеждой и любовью. Но наряду с боевыми успехами в глубоком тылу зреет предательство на почве личных честолюбий, не останавливающихся перед расчленением великой, единой России. Спасение нашей Родины заключается в единой верховной власти и нераздельном с ней едином верховном командовании. Исходя из этого глубокого убеждения, отдавая свою жизнь служению горячо любимой Родине и ставя превыше всего ее счастье, я подчиняюсь адмиралу Колчаку как Верховному Правителю Русского государства и Верховному Главнокомандующему русских армий. Да благословит Господь его крестный путь и да дарует спасение России».

По этому поводу в Париж была направлена делегация во главе с ген. Драгомировым, чтобы передать в Омск подробный доклад о положении на Юге и получить соответствующие указания. Делегация должна была также познакомить с истинным состоянием дел политических деятелей Парижа и Лондона. На посту председателя деникинского правительства, Особого Совещания, Драгомирова сменил ген. Лукомский. Приказ знаменателен еще и тем, что отдан 12 июня, когда Колчак был уже отброшен за Волгу и сдал Уфу, а деникинцы были на гребне успехов, одерживая победы на всех фронтах. Следовательно, [304] речь могла идти только о сознательном, добровольном подчинении во имя общего дела. Разворачивая общее наступление, Деникин заявлял, что оно ведется под флагом единой государственной власти.

Тройная победа деникинцев — на Маныче, в Донбассе и на Дону — похоронила мечты коммунистов о быстрой победе над «эксплуататорами» и триумфальном походе в Европу. А Украина, предназначавшаяся стать базой для этого похода, снова взорвалась на части. Кто только и под какими знаменами здесь не воевал! Петлюра, получив значительную поддержку в лице «украинских сечевых стрельцов», стойких и дисциплинированных галицийцев, выдержал натиск красных и сам перешел в наступление на Бердичев. И тут же костяк его армии опять стал обрастать за счет присоединяющихся местных повстанческих отрядов и банд самостийных «батек».

Одновременно активизировалась Польша. С апреля по июнь сюда прибыли 6 дивизий, сформированных во Франции ген. Галлером. Как во многих вновь образовавшихся государствах, Пилсудский повел политику яркого национального шовинизма. Его войска заняли Познань и Силезию. В июне поляки вступили в Вильно и Гродно, несмотря на протесты Литвы, считавшей эти города своими. Продвинулись поляки и на Украину, заняв Новоград-Волынский. Воспользовавшись тем, что войска Западно-Украинской Народной республики ушли на помощь Петлюре и сражались с красными, дивизии «галлерчиков» вторглись в Галицию и прекратили существование этого государства, присоединив его к Польше. Правительство Петрушевича бежало, а «сечевые стрельцы» оказались в трагическом положении солдат без родины: путь домой им был закрыт, поляки считали их военнопленными и сажали в лагеря.

Красным на Украине после их коммунистических опытов пришлось несладко. Фактически их власть держалась лишь в городах, в местах сосредоточения войск, да вдоль железных дорог на расстоянии полета снаряда бронепоезда. Дальше начиналась чужая для них земля: либо безвластие, либо «нейтральные» местные самоуправления, либо гуляли вовсю атаманы. Их было хоть пруд пруди. Атаман Зеленый контролировал две трети Киевского уезда, у него насчитывалось 2,5 тыс. чел. В районе Радомысля действовали батьки Струк и Соколовский, тоже несколько тысяч штыков и сабель с артиллерией и даже с несколькими пароходами. Под Каневом гуляли «армии» эсера Пирковки и прапорщика Коломийца. В Черкасском уезде — батька Чучупака. Звенигородский уезд контролировал атаман Тютюнник. В Таращанском и Уманском уездах оперировали отряды эсера Клименко и петлюровца Волынца, имевшие строгую военную организацию и крепкую дисциплину. Восстал и объявил себя независимым г. Миргород. В Свирском уезде власть была в руках «повстанческого ревкома», который возглавляли «полковник Сатана» и «атаман Калитва», имевшие 5 тыс. чел. при 6 орудиях. В Шполе — боротьбист Шегин. В районах Полтавы и Кременчуга — батьки Ангел, Онипко и Пятенко.

Главному из батек, Махно, в ту пору приходилось туго. Корпус Шкуро, стремительно наступая к Днепру, гнал и громил его воинство. 6.06 после жестокого боя пала махновская «столица» Гуляй-Поле. [305]

Перешла в наступление и маленькая крымская группировка белогвардейцев, несколько месяцев удерживавшая Акманайские позиции. Здесь стала восходить новая звезда Белого Движения, 33-летний генерал Яков Александрович Слащев. Участник мировой войны, безудержно смелый и решительный офицер, он начал белую «карьеру» начальником штаба в повстанческом отряде Шкуро. В Крыму командовал бригадой и дивизией. Известен, кстати, тем, что привил белогвардейцам новую «моду». Корниловцы, марковцы, дроздовцы, демонстрируя самообладание и презрение к красным пулям, считали шиком ходить в атаку с папиросками в зубах — чем оказывали на врага сильное психологическое воздействие. Слащев был некурящим, поэтому придумал щелкать семечки, шагая с винтовкой наперевес. По этим семечкам вскоре начали распознавать его «школу» и выучку. Десант под командованием «генерала Яши», как его прозвали, высадился в районе Феодосии, обойдя морем красные позиции. С фронта атаковали другие части 3-го корпуса ген. Шиллинга. И большевики побежали. Их части в Крыму и Таврии, отрезаемые с севера прорывом Шкуро, уже потеряли связь со своими главными силами. Некоторые двигались самостоятельно на Херсон, пробивались на правобережную Украину, другие присоединялись к махновцам.

А главное советское командование на Украине оказалось охвачено каким-то повальным безумием. В то время как корпус Кутепова развивал удар на Харьков, а Шкуро — на Екатеринослав, большевики обрушились на... Махно, объявив вчерашнему союзнику открытую войну. 25.05 в Харькове состоялось заседание Совета обороны с повесткой дня «О борьбе с махновщиной», в протоколе которого красноречиво записано: «Постановили: ликвидировать Махно в кратчайший срок». Наркомвоенмор Троцкий 6.06.19 издал приказ № 107 — о запрещении созыва Четвертого съезда Советов махновского района в Гуляй-Поле, объявляя всех участников такого съезда изменниками. Приказ вышел в тот самый день, когда Гуляй-Поле взяли белогвардейцы. А через два дня последовал приказ № 108: «Конец махновщины». В район Екатеринослава направлялись крупные формирования во главе с Ворошиловым. С одной стороны, якобы для помощи разбитым батькиным частям. А с другой — «для наведения порядка в районе махновщины». Ворошилов получил тайное указание арестовать батьку.

Ждать этого Махно не стал. С присущим ему чутьем он предугадал опасность. На день раньше направил заявление о разрыве с красными и отказе от командования «бригадой» — в копиях Ворошилову, Троцкому, Каменеву, Ленину. И бесследно исчез, как умел это делать. Умчался куда-то со своей отборной «черной сотней», растворился в степях. Его соратникам повезло меньше. Членов махновского Совета и штаба, находившихся при красном командовании и в пределах досягаемости, арестовали. По приговору трибунала, заседавшего под председательством Пятакова, 17.06 восемь человек во главе с начальником штаба Озеровым были расстреляны. Батьку заочно объявили «вне закона». А одновременно с ним, между прочим, А. Железнякова, который когда-то разогнал Учредительное Собрание. Тогдашняя пропаганда клеймила «авантюру Махно — Железнякова». Это уже после гибели в боях «матрос-партизан Железняк» снова стал положительным героем в честь прежних заслуг. [306]

Одержав победу над бывшими друзьями, красные продолжали терпеть жестокие поражения от деникинцев. В Екатеринославе и Харькове создавались «крепостные зоны». Очевидец 3. Арбатов писал:

«На митинге Троцкий, заканчивая доклад, объявил Екатеринослав красной крепостью, и тогда все облегченно вздохнули. Стало очевидным, что добровольцы приближаются, и что избавления от ежедневных расстрелов и от всей советской власти осталось ждать недолго».

На рытье окопов гнали горожан от 15 до 75 лет. ЧК лихорадочно проводила массовые облавы и чистки своих тюрем путем уничтожения заключенных. Эти меры не помогли. Шкуро вслед за махновцами на едином дыхании разгромил и войска Ворошилова. Для обороны Екатеринослава прибыла стрелковая дивизия Федько, назначенного одновременно командовать 1 -и Украинской красной армией. Направления, откуда ждали противника, прикрыли многослойным огнем артиллерии. Но авангард белогвардейцев под командованием полковника Шифнер-Маркевича, нарвавшись на позиционную оборону, хитрым маневром изобразил отступление. А потом сотня казаков, обойдя боевые порядки противника, бешеным налетом захватила мосты через Днепр и ворвалась в город. Начались паника и бегство коммунистов. Два эшелона красноармейцев, шедшие на подмогу, были взяты в плен прямо в вагонах. В результате неожиданного захвата города уцелели 500 заключенных, арестованных в последние дни и предназначенных к потоплению в старой барже.

Екатеринослав был взят, но у Шкуро не хватало даже сил, чтобы закрепиться и наладить его надежную оборону. Удержать освобожденную территорию он мог только продолжением наступления, не давая врагу опомниться. И оно перекинулось на правый берег Днепра. Части 12-й красной армии (с июня украинские армии влились в общероссийскую нумерацию, видимость их самостоятельности была ликвидирована) громили и гнали еще 200 км, заняв Кременчуг и Знаменку.

Почти одновременно с Екатеринославом 1-й корпус Кутепова взял другую «крепость» — Харьков. Эта «гвардия Белой гвардии», ее ядро из нескольких именных полков, в наступлении от Донбасса до Харькова разбило и перемололо 59 красных полков, 9 кавалерийских, 5 отдельных батальонов, 2 дружины и 5 бронепоездов. А состав белых войск при этом не уменьшался. Наоборот, он увеличивался по мере побед и притока добровольцев. В Харькове Корниловский и Дроздовский полки были развернуты в дивизии трехполкового состава, а Марковский — двухполкового. Красные отступали на Сумы и Белгород. Однако в Белгороде тут же вспыхнуло восстание. Горожане и крестьяне окрестных сел скинули советскую власть, выбили из своих пределов потрепанные большевистские отряды и соединились с авангардами Май-Маевского.

А Кавказская армия Врангеля шла на Царицын. Условия для наступления были тяжелыми. Война уже целый год каталась по этим краям, то приближаясь к Царицыну, то удаляясь от него. Единственная железная дорога Тихорецкая — Царицын, вдоль которой разворачивались все основные операции, была полуразрушена, мосты — взорваны, местность — опустошена. Тем не менее в начале июня Врангель вышел к «красному Вердену» и попытался с ходу атаковать его [307] своей конницей. Как и попытки донских казаков в 18 г., штурм не удался. Удобное оборонительное положение, укрепления, которые строились и наращивались в течение года, мощная артиллерия снова сделали свое дело. Да и в смысле пригодности к прорыву долговременных оборонительных полос кубанские казаки мало отличались от донских — их спецификой была маневренная война.

К новому штурму подготовка шла несколько недель. Пришлось ждать, пока путейское ведомство восстановит железнодорожные мосты. Лишь тогда стало возможным подвезти бронепоезда, тяжелую артиллерию, авиацию, танки — единственный их отряд, перед этим приданный Кутепову для прорыва фронта в Донбассе. Перебросили и регулярную пехоту: 7-ю дивизию Добровольческой армии ген. Тимановского, бывшую Одесскую бригаду, только что закончившую переформирование после выпавших на ее долю мытарств. Она оказалась единственным соединением, еще не втянутым в бои. И 30 июня после двухдневного штурма Царицын был взят. Пала цитадель большевиков, откуда они в течение полутора лет угрожали Дону и Северному Кавказу. Увы, стратегический выигрыш этой победы был неполным. Хотя в мае, при начале общего деникинского наступления, восточное направление предполагалось главным, сближая Вооруженные силы Юга России с Колчаком, к концу июня войска адмирала сражались уже под Челябинском, далеко отброшенные от Волги.

В освобожденный Царицын прибыл А. И. Деникин. 3 июля после торжественного молебна в честь взятия города здесь была оглашена знаменитая «московская директива». Фронт к этому времени проходил по линии Царицын — Балашов — Белгород — Екатеринослав — Александровск (ныне Запорожье), упираясь флангами в Волгу и Днепр. Директивой предусматривалось:

Кавказской армии Врангеля наступать вдоль Волги на Саратов — Пензу — Нижний Новгород — Владимир — Москву. Кроме того, ей предписывалось направить отряды на юг и восток для связи с уральскими казаками и очищения от красных нижнего плеса Волги.

Донская армия Сидорина должна была развивать удар на Москву в двух направлениях: Воронеж — Козлов — Рязань и Новый Ос кол — Елец — Кашира.

Добровольческой армии Май-Маевского предписывалось наступать на Москву по направлению Курск — Орел — Тула, а для обеспечения с запада выдвинуться на рубеж Днепра и Десны, заняв Киев и другие основные переправы от Екатеринослава до Брянска.

Отдельный крымский корпус нацеливался на устье Днепра, а Черноморский флот должен был блокировать Одессу.

Впоследствии эта директива часто подвергалась жестокой критике. Ее осуждали за чрезмерный оптимизм. Осуждали то, что она фактически нарушала классические законы военной стратегии Клаузевица — создание подавляющего перевеса сил на одном, главном направлении. Хотя критики не учитывали при этом ряда факторов: гражданская война в России часто не подчинялась «классическим» законам. С точки зрения академической стратегии белые вообще не могли воевать при существовавшем неравенстве сил. Был ли возможен с военно-стратегической точки зрения Ледяной поход Корнилова на Екатеринодар с 2,5 тысячи офицеров и юнкеров? Или поход [308]

Дроздовского с тысячей храбрецов от Румынии до Дона? Или Кубанский поход Деникина с 9 тысячами против 100?

Ограничиться одним направлением было нельзя, потому что численное неравенство делало невозможным пассивную оборону на других участках. Ее просто раздавили бы массой. Белые могли побеждать только наступая. Кроме того, единственное направление по той же причине могло быть легко прикрыто переброской сил с других участков, как это неоднократно делала Совдепия на всех фронтах. Наконец, в военно-стратегические вопросы гражданская война вносила коррективы массой трудноучитываемых факторов — психологических, местных, политических. Так, хотя в мае у белых считалось главным восточное направление, наибольший успех был достигнут на западном, где изначально планировалась лишь активная оборона.

Что же касается излишнего оптимизма, то сам Деникин считал директиву не строгим боевым приказом, а скорее знаменем, указывающим белогвардейцам четкую и ясную цель, объединяющим их вокруг этой цели. Ведь каких-то общих политических и экономических лозунгов у Белого Движения не было и быть не могло. Учредительное Собрание? После печальных опытов самарского КомУча и уфимской Директории многие разочаровались в нем. Офицеры прямо говорили: «Мы за учредилку умирать не будем». Политические партии? Но они так и не смогли найти общий язык. В тыловых белогвардейских центрах различные партии от эсеров и меньшевиков до крайне правых «Монархического блока», «Братства животворящего креста», «Русского собрания» грызлись между собой похлеще, чем при Временном правительстве, и тонули в мертворожденных совещаниях, коалициях, конференциях, в казуистике формулировок и программ, не оказывающих никакого влияния на события. Поэтому лозунги белогвардейцев носили лишь самый общий характер: борьба с большевизмом до конца, великая неделимая Россия, права человека, автономия и самоуправление, политические свободы. И даже такие лозунги подвергались постоянным нападкам казачьих самостийников.

Теперь вместо политической Деникин ставил конкретную географическую цель — Москва. Он писал о своей директиве:

«В сознании бойцов она должна была будить стремление к конечной, далекой, заветной цели. «Москва» была, конечно, символом. Все мечтали «идти на Москву», и всем давалась эта надежда».

Армия Врангеля развивала успех. Хотя в ней насчитывалось 18 тыс. чел. при 68 орудиях против 26 тыс. и 132 орудий в 10-й красной армии Клюева, она при содействии правофлангового, 1-го корпуса Донской армии, отбросила большевиков на север и вышла на подступы к Камышину. В первый же день боев за город была почти уничтожена 38-я дивизия красных. Контрнаступление, предпринятое корпусом Буденного, было отбито, и глубоко прорвавшиеся казаки отрезали пути из Камышина на север. Три дивизии большевиков оказались в окружении. При попытках прорыва их разгромили. Белые взяли 13 тыс. пленных и 43 орудия. Только маневры и контратаки Буденного спасли армию от полного уничтожения. 28 июля Врангель занял Камышин. Преследуя отходящего врага, его войска приближались к Саратову, оказавшись в 40 км от города.

С юга, из Астрахани, угрожала 11-я красная армия. Здесь в роли [309] единовластного царька правил С. М. Киров. Хобби в те времена у него было довольно специфическое — лично раскрывать крамолы и заговоры, направленные против самого себя. Например, он прозорливо разоблачил княжну Туманову, работавшую секретаршей в Реввоенсовете, графа Нирода, якобы пробравшегося в Астрахань, чтобы отравить его, Кирова, цианистым калием. Разоблачил целую сеть заговоров среди военных работников, в рабочем батальоне, в полку особого назначения. Некая Ревекка Вассерман, председатель полковой ячейки большевиков, нашла сходство между Кировым и фотографией известного черносотенца иеромонаха Илиодора — была признана англо-деникинской шпионкой, а в качестве ее сообщника Киров выявил одного из секретарей губисполкома. Естественно, все вышеперечисленные заговорщики и иже с ними пачками шли на расстрел. Если учесть, что «друг рабочих» практиковал это в 19-м, то надо думать, что в 37-м он мог бы куда плодотворнее применить свои таланты, если бы пуля убийцы не перевела его в разряд жертв. А вот полководцем он оказался никудышным. Выступив против Врангеля, 11-я армия была разбита наголову.

Как и во время колчаковского наступления, по Волге пошли крестьянские восстания. 11.06 Ленин писал:

«Обратите сугубое внимание на восстание в районе Иргиза. Обсудите, нельзя ли аэропланами побить повстанцев. Ликвидация необходима немедленная и полная» . 1.07 он обращается в Саратов к Кураеву: «Все внимание чистке гарнизона и укреплению тыла. Беспощадно искореняйте белогвардейщину в городе и деревне»

А 8.07 дает рекомендации:

«Необходимо особыми отрядами объехать и обработать каждую волость прифронтовой полосы, организуя бедноту, устраняя кулаков, беря из них заложников, подавляя зеленых, возвращая дезертиров».

Конная дивизия и пластунская бригада ген. Говорущенко были переброшены на левый берег Волги, а 1 августа в районе озера Эльтон передовые разъезды деникинцев встретились с разъездами уральских казаков ген. Толстова. Успех сопутствовал белогвардейцам и на других фронтах. Ставка Деникина переехала с Кубани в Таганрог, административные учреждения — в Ростов. Донская армия Сидорина взяла Лиски, Таловую, Бобров, Борисоглебск. Армия Май-Маевского, очищая Украину, 29 июля заняла Полтаву. И опять же, несмотря на боевые потери и пространственный разброс, белые силы не таяли, а росли. Если в начале наступления на Украину Добровольческая армия Май-Маевского насчитывала 9600 чел., то после взятия Харькова в ней было уже 26 тыс., а после взятия Полтавы она достигла численности 40 тыс. бойцов.

62. Военный коммунизм

В 1918 г. большевизм уже породил все свои основные черты, формы деятельности, организационные структуры. Дальше он лишь отлаживал и модернизировал соответствующие механизмы, укреплял начинания. Введенные коммунистами качественные явления прогрессировали количественно. Усугублялся голод. В июне 19-го в Москве по «рабочей» карточке полагалось в день 124 г хлеба, 12 г [310] мяса, 12 г постного масла на человека. Если удавалось эту карточку отоварить. Но вместо того чтобы отказаться от гибельных коммунистических экспериментов, вызвавших такое бедствие, по деревням пошла вторая волна продотрядов. Как и прежде, проблему снабжения городов они совершенно не решали, зато для крестьян становились подлинной катастрофой.

Например, член Тамбовского губ кома партии Разумова писала:

«Как-то мне пришлось столкнуться со 2-м Коммунистическим продотрядом. Жутко было видеть все их проделки. Они выгребают дочиста без разговоров, применяя даже насилие... притом применяя и массу незаконных арестов, не исключая красноармейских вдов с детьми. УПродКом всех волостных и сельских ходоков арестовывал. Выгружают подворно, проделывая обыск, и попутно берут, что попадет под руку, как-то: сукно, сапоги, мясо, не оставляя иногда для крестьянина ни фунта. Обыкновенно из реквизированного ничего не доходит до городов, поедают все продотряды на местах. Продотряды катаются, как сыр в масле, а если попадается спекулянт, то все устраивается так, что и волки сыты, и овцы целы. В элеваторах Тамбовской губернии хлеба лежит порядочное количество, который часто сложен сырой, и поэтому преет в складах».

Вот еще пример из доклада Тамбовской рабоче-крестьянской инспекции:

«В селе Хомутец Лебедянского уезда Лебедянский продотряд совместно с Липецким симулировал, как установил Козловский ревком, восстание, вызвал из Козлова подмогу. И воображая, что пришедшие войска потакнут их разнузданным инстинктам, в их присутствии стал притеснять граждан, бить скотину и птицу и угрожать смертью отдельным лицам. До прихода же войск Липецкий продотряд перепился, ворвался во время богослужения в церковь и убил нескольких граждан». А вот циркулярное письмо ЦК РКП(б) от 20.04.20: «Собранный у крестьян хлеб гниет на близлежащих станциях, и крестьяне волнуются. Эти волнения усиливаются тем, что при сборе хлеба реквизиционные отряды применяют недопустимые репрессии: порют крестьян, запирают их в холодные амбары, кроме того, из отобранного у крестьян хлеба начальники отрядов заставляют тех же крестьян гнать для себя самогон...»

Говорят сами за себя даже не белогвардейские, а большевистские документы.

Естественно, такие безобразия властей вызывали стихийные волнения и восстания крестьян. Тогда посылались уже другие отряды — карательные. Как происходило подавление, мы можем прочесть, скажем, в мемуарах вполне красного летчика Б. Н. Кудрина, попавшего в плен к таким повстанцам в Понарино близ Задонска:

«...Вдруг по селу поплыли тревожные перекаты набата. Все на минуту замерли. Потом все пришло в движение. В разных направлениях бежали мужчины, женщины, дети, люди гнали коров, лошадей, овец. За селом нарастала ружейная стрельба... Все двинулись на площадь, где уже было много народу, собравшегося из соседних деревень... Вся масса повстанцев, заполнявшая площадь, отхлынула, пересекла шоссе и исчезла в перелеске... Над лесом повисли пять шрапнельных разрывов, затем еще и еще. Это стреляла батарея, которая мне не была видна. Кулацкий сброд ринулся к селу. Но тут подоспели два мотоцикла с пулеметными установками. Потом появился бронеавтомобиль. Огонь [311] разил банду безжалостно. А цепь бойцов уже подходила к селу, окружая его, не давая возможности врагу уйти к Дону. Я кинул взгляд в сторону реки. Оттуда шел на рысях отряд красных конников» .

Как видно, объяснение красными историками поражений на деникинском фронте нехваткой вооружения, техники и боеприпасов лишены всякого смысла. Если этого добра на передовой и не хватало, то разве что за счет избытка у карателей блестящей экипировки для истребления безоружного крестьянства.

Что же касается аппарата власти, то для него еще тогда проблема получения жизненных благ была решена по-коммунистически. Известно, что зимой 1918/19 г. уже вовсю функционировали спецраспределители для избранных, организованные где-то еще раньше. В 1919 г. количество «совнаркомовских» спецпайков составляло около 10 тыс. Поэтому голодные обмороки наркомпрода Цюрупы, если и не легенда, то просто плод бахвальства показным аскетизмом. Или плод личной безалаберности — ведь из-за развала работы и неумения ее организовать многие руководящие работники тогда работали ночами, «не успевали» поесть, и это вошло в моду. К чисто театральным можно отнести жесты Ленина с передачей буханок крестьянских ходоков приютам. Разницу в жизни аппарата и страны мы можем найти даже и во вполне безобидных детских рассказиках Бонч-Бруевича. Там добрый дедушка Ленин кормит девочкиного котеночка белым хлебушком, вымачивая его в молочке. Там дети воротят носы от еды, и дедушка Ленин остроумно придумывает «общество чистых тарелок». Только не забудьте, что все это происходило либо в годы гражданской войны, когда в Москве и Питере кошек не осталось — поели, либо в самом начале 20-х, когда вымирало от голода Поволжье.

В связи с неудачами на Южном фронте отложились в долгий ящик планы «мировой революции». Подзаглохла и первая, «ленинская» коллективизация. Ведь этот проект базировался на национализации крупных, высокопроизводительных хозяйств, к которым насильно приписывались крестьяне, переводимые на крепостное положение «государственных рабочих». Но основная доля таких хозяйств приходилась на Прибалтику, уже потерянную, и Украину, с которой приходилось бежать. А в отношении бедных центральных губерний, где помещики давным-давно распродали свои хозяйства крестьянским общинам, первая коллективизация буксовала — община и так вроде жила коллективом, а материальной базы для окончательного отрыва от «частной собственности» недоставало.

Зато беспрепятственно развивалась и совершенствовалась система террора. 31.05 Ленин и Дзержинский публикуют воззвание «Берегитесь шпионов!», где предписывают «всем трудящимся обдумать и провести самым строгим образом меры по выявлению шпионов, белогвардейских заговорщиков и поимке их». На каждую победу белогвардейцев большевики отвечают ударом по мирному населению. Новый размах приобретает система заложничества. 8.06.19 Ленин пишет члену РВС республики Склянскому:

«Надо усилить взятие заложников с буржуазии и семей офицеров. Сговоритесь с Дзержинским».

Но кроме таких мер, вводится и новая форма репрессий — «расстрелы по спискам». Когда без всяких «формальностей», без всяких приговоров, судебных или внесудебных, даже без допросов и [312] предъявления обвинений люди брались сразу для расстрела. Эта волна убийств обрушилась на так называемую «околокадетскую интеллигенцию», т. е. даже не принадлежащую к оппозиционной партии, а беспартийную, но не спешащую восхвалять новый режим. Поясняя такую акцию, Ленин указывает в письме М Ф. Андреевой от 18.09.19:

«Нельзя не арестовывать для предупреждения заговоров всей кадетской и околокадетской публики. Она способна, вся, помогать заговорщикам. Преступно не арестовывать ее».

В свои злодеяния большевики вовлекали все больше народу. В крупных городах создавались «внечекистские группы» по выявлению «паникеров и провокаторов». За это, как и за «хищения, взяточничество, вымогательство, злостное дезертирство, подделку мандатов, продажу их и покупку, распространение ложных слухов» — расстрел. Зачастую — на месте. Расстрел становится нормальным, обыденным явлением. Наказанием за самые различные проступки. Например, в целях борьбы с эпидемиями в Москве был введен расстрел за продажу вшивого белья. Или расстрел за нарушение комендантского часа.

Успехи Деникина и Юденича вызвали оживление общественного мнения, всплеск надежд на скорые перемены. И начинается массовое разоблачение «заговоров». Их раскрывают и громят пачками. Два рязанских, костромской, вышневолоцкий, велижский, целый букет киевских, букет московских, саратовский, черниговский, астраханский, селигерский, смоленский, бобруйский, тамбовский, чембарский, великолукский, мстиславльский... Само количество таких заговоров намекает на простой факт, что ЧК как-то нужно было оправдывать свое существование. И что многие «заговорщики» узнавали о своей преступной деятельности лишь после ареста.

Даже в примере с крупнейшим из заговоров, вошедшим в анналы ВЧК — КГБ, «Национальным центром», обстоятельства более чем сомнительные. 22.08 зам. начальника особого отдела ВЧК Павлуновский направил Ленину доклад об этой организации, и тот начертал резолюцию:

«На прилагаемую бумажку, т. е. на эту операцию, надо обратить сугубое внимание. Быстро и энергично и пошире надо захватить».

Разумеется, такое указание вождя было успешно выполнено. Аресты продолжались с 29.08 по 20.09, общее количество схваченных в разных источниках варьируется от 1 до 3 тыс. Точно известно, что всего лишь за одну ночь на 19.09 было арестовано 700 чел. Только в первой партии расстрелянных (22.10) — 68 руководителей заговора. Вот уж действительно — «пошире»!.. Да только состав «руководителей» какой-то уж очень жиденький. Четыре престарелых отставных генерала, пара офицеров, юнкер, два студента, директор школы, профессор сельхозакадемии, актриса, учительница, несколько членов Государственной Думы, домовладельцы... Изначально в материалах дела целью заговора значился захват Москвы, якобы намечавшийся через две недели. Но до этого чекистам дотянуть не удалось. Великоват оказался процент актрис и учительниц. Если уж Савинков с пятью тысячами офицеров не решился... И 24.09 на Московской партконференции Дзержинский формулирует замысел преступников уже поскромнее. Оказывается, они намеревались захватить Московскую радиостанцию и передать в эфир сообщение о падении советской власти. Чтобы посеять на фронте панику и дезорганизовать войска. Что [313] ни говори, план гениальный... разве что родиться он мог только в чекистском бреду. Потому что красные войска практически не были радиофицированы, и вся связь от центра до штабов соединений и частей осуществлялась по телеграфу.

К этому времени относится и небезынтересная переписка Ленина с Горьким о судьбах интеллигенции. «Буревестника революции» начал пугать размах зверств вчерашних единомышленников. По поводу бойни, устроенной в Петрограде Сталиным и Петерсом во время первого наступления Юденича, он написал вождю, что после всего происшедшего противно жить. Ленин ответил 31.07.19:

«Вы не политик. Сегодня разбитые зря стекла, завтра — выстрелы и вопли из тюрьмы... Никакого строительства жизни видеть нельзя (оно идет по-особому и меньше всего в Питере). Как тут не довести себя до того, что жить весьма противно!»

В сентябре Горький обратился с новым письмом, пытаясь заступиться за истребляемую интеллигенцию. И Ленин разразился обширным ответом о ее роли в обществе:

«Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (ПСС т. 51, с. 48).

Вот так нация без мозга и осталась.

63. Мамонтовцы и мироновцы

Во исполнение «московской директивы» все три армии Деникина развивали достигнутый успех. Врангель вел бои на дальних подступах к Саратову. Май-Маевский — к Курску. На Дону в районе станицы Урюпинской начал формироваться 4-й казачий корпус К. К. Мамонтова. Первоначально планировалось, что он совместно с 2-м Донским корпусом Коновалова прорвет фронт на стыке 8-й и 9-й красных армий, а затем двинется в направлении Москвы, пополняясь за счет крестьян-повстанцев.

Но большевики уже опомнились от поражений мая—июня и готовили ответные меры, на флангах деникинского фронта концентрировались мощные группировки Шорина и Селивачева. Начинающиеся бои не дали снять с фронта корпус Коновалова. Задачу Мамонтова сузили. Сначала наметили рейд по тылам большевистского Южного фронта на Козлов (ныне Мичуринск) для разгрома управления и коммуникаций. Потом, в связи с усложнившейся обстановкой и разведданными о скоплениях крупных сил противника, цель еще более ограничили, перенацелив корпус на Воронеж, в тыл лискинской группировке красных.

8 августа казаки Мамонтова с боем прорвали фронт, разметав большевистские части. Брошенный против них на следующий день полк 40-й дивизии был уничтожен. Но пошли проливные дожди. Балки и лощины превратились в потоки, полевые дороги — в непролазную грязь. И Мамонюв приказа не выполнил. Трудно сказать, то ли действительно из-за дождей, то ли воспользовался ими в качестве благовидного предлога. Он пошел не на запад, а на север. Во исполнение второй задачи, а не третьей. «Корпус» был одним названием. Их всего-то было 6600 казаков при 12 пушках. И вот этот отряд пошел [314] гулять по всей Центральной России! 11.08 перерезали железную дорогу Грязи — Борисоглебск. 3 тысячи красноармейцев, двигавшихся к фронту, были взяты в плен и распущены по домам. Вслед за этим захватили полевой учебный пункт красных, где были собраны 5 тыс. недавно мобилизованных крестьян — к великой радости новобранцев, их тоже распустили. Взяли несколько эшелонов с боеприпасами и имуществом и двинулись дальше.

Наперерез Мамонтову спешно перебрасывались красные войска, а он бил их по мере встречи. Из резерва группы Шорина двинулась 56-я дивизия, располагавшаяся в районе г. Кирсанова. Но ее авангардные части в верховьях р. Цны нарвались на боковое охранение донцов и во встречном бою были сметены с лица земли. Для прикрытия железной дороги Тамбов — Балашов спешила кавалерийская бригада 36-й дивизии. Столкнулась с основными силами мамонтовской конницы и была рассеяна. Встретив к югу от Тамбова укрепленные позиции, корпус обошел их, а 18.08 атаковал Тамбов. В результате штурма город был взят. Казаки потеряли 20 человек убитыми и ранеными, красные — 15 тысяч только пленными. В основном из мобилизованных тамбовских мужиков. Их тоже распустили домой. Захваченные продовольственные и вещевые склады раздали населению.

В 70 км от Тамбова, в Козлове, находился штаб Южного фронта большевиков. Он принял решение стоять насмерть и защищать город до последнего патрона. Но едва получил сведения о движении казаков в свою сторону, тут же бежал в Орел. Части Мамонтова вступили в Козлов. Горстка дерзких казаков гуляла по стране, как какие-то былинные богатыри, разгоняющие врагов целыми полчищами. Города сыпались в их руки один за другим. Раненбург (ныне Чаплыгин), Лебедянь, Елец... Разъезды Мамонтова появлялись на дальних подступах к Рязани и Туле.

Большевики были в панике. Приказ Троцкого, поспешно сбежавшего с фронта в Москву, истерически взывал:

«Коммунисты, на передовые посты! На территорию Тамбовской губернии ворвалась деникинская стая хищных волков, которые режут не только мужицкий скот, но и рабочий люд... Ату белых! Смерть живорезам!»

Правда, сам «рабочий люд» в это время встречал «деникинскую стаю хищных волков» восторженно. На территории Тамбовской и Липецкой областей заполыхали крестьянские восстания. Казаков ждали, встречали, приветствовали как освободителей. Им передавали пойманных коммунистов. А мамонтовцы, вместо того чтобы резать «мужицкий скот» и «рабочий люд», щедро раздавали населению имущество и продовольствие, захваченное ими на фронтовых складах. Нет, конечно, не из соображений филантропии: уж кому-кому, а казакам благородное бескорыстие присуще никогда не было. Просто трофеев набиралось столько, что самим девать некуда. Ленин писал:

«...Около 290 вагонов имущества вещевого склада остались в Козлове и разграблены казаками и населением».

Многие крестьяне и горожане добровольно уходили с Мамонтовым в Белую гвардию.

Против дерзкого отряда был создан целый фронт — Внутренний, во главе с Лашевичем. Рязанская, Тульская, Орловская, Воронежская, Тамбовская и Пензенская губернии переводились на военное положение. В состав нового фронта передавались одна дивизия из 8-й армии и две — из 9-й. Сильная 21-я дивизия перебрасывалась с Восточного фронта. Ленин писал:

«Не следует ли использовать всю 21-ю или часть ее (большую), чтобы непременно истребить поголовно всех «крестников Лашевича?»

Казаков Мамонтова предписывалось в плен не брать. Уничтожать до единого. Хотя одновременно к ним выпустили лицемерное воззвание, в котором казаков объявляли обманутыми людьми, предлагали помириться с рабочими и крестьянами, «выдав своих преступных командиров». Любопытно сравнить, что сами казаки Мамонтова, подлежавшие поголовному истреблению, не только не замарали себя массовыми жестокостями, но даже чекистов, комиссаров, коммунистов и командиров, пойманных и выданных населением, они не уничтожили, а вели с собой. За линию фронта. Для суда. И сдали командованию. Их судили в Харькове и к высшей мере приговорили далеко не всех, многие остались живы, дождались в тюрьме прихода большевиков.

Для борьбы против Мамонтова передавались латышские и чекистские карательные отряды, хорошо оснащенные боевой техникой. Поезда переделывались в бронелетучки, курсирующие по дорогам. В городах наспех формировались коммунистические полки. Из Москвы и Петрограда были переброшены несколько авиационных отрядов — около ста самолетов, в том числе тяжелые бомбардировщики «Илья Муромец». Но покарать казаков и уничтожить их никак не удавалось. Массированные авиационные налеты лишь задерживали их движение, заставляя колонны конницы рассредоточиваться по лесам. Цену большевистским призывам к примирению казаки уже успели узнать во время донского геноцида. А войска... Ленин писал Склянскому «Путейцы говорят, что наши части против Мамонтова боятся вылезти из вагонов...»

Немножко погуляли по России и другие донцы — красные. В августе восстал в Саранске кавалерийский корпус, формируемый там Мироновым. Этот храбрый офицер, беспартийный демократ и до революции правозащитник казачьей бедноты, как уже отмечалось, в гражданскую склонился на сторону красных, хотя по убеждениям был противником коммунистов. Казаки Усть-Медведицкого и Хоперского округов верили ему и поначалу охотно шли за ним в круговерти военной и политической неразберихи. Но потом случился геноцид, перед которым Троцкий предусмотрительно убрал его на польский фронт... Да и направление в Саранск для формирования там нового Донского кавкорпуса не могло не столкнуть Миронова с той массой безобразий, в которые большевики опрокинули Россию. И он, как Махно, решил воевать против всех. Заявив:

«Земле и воле грозит смертельная опасность... Причину гибели нужно видеть в сплошных злостных деяниях господствующей партии... Лучше смерть в открытом бою, чем возмущение на печке при виде народных мук...»

— Миронов 24.08 арестовал комиссаров, поднял малочисленный, неукомплектованный корпус и повел на юг сражаться «за правду», одновременно против Деникина и «жидо-коммунистической власти». Ну, ему-то уйти далеко не дали. 13.09 слабенький Донской кавкорпус, не имеющий ни тяжелого оружия, ни даже винтовочных патронов, был окружен в степи полнокровным корпусом Буденного и разоружен. На судебном процессе обвинителем выступил член РВС [316] республики И. Т. Смилга. Он говорил:

«Вы много распространяетесь о любви к народу, о свободе, причем пишете, что народу плохо живется в России, и обвиняете партию коммунистов. Вы лжете. Партия коммунистов тут ни при чем... К таким людям у нас не должно быть жалости. Сор мелкобуржуазной идеологии должен быть сметен с лица Революции и Красной армии. Я требую для Миронова, всего командного состава и всех комиссаров и коммунистов, шедших с ним, — расстрела. Для всех солдат комендантской сотни, вину которых персонально разобрать нельзя, но которые безусловно виновны — при помощи их Миронов вел свои войска, они составили его персональный конвой, — требую расстрела через десять по списку. По отношению к остальным красноармейцам — расстрела через двадцать по списку».

Трибунал принял этот приговор и... ходатайствовал перед ВЦИК о помиловании. ВЦИК помиловал. «Правда» от 10.10.19 в статье «Почему помиловали Миронова» писала:

«Пусть же учтет этот шаг трудовое казачество. И пусть это решение заставит красное казачество повести более решительную борьбу с Деникиным и Мамонтовым».

Просто Миронов был еще нужен. Обломав о Дон зубы, с казаками снова пытались заигрывать. Фактически исполнение приговора лишь негласно отложили до конца войны.

А поход Мамонтова протекал своим чередом. Конечно, своими ограниченными силами корпус не мог решить глобальных задач или надолго удержать занятую территорию. Рано или поздно рейд должен был выдохнуться. 22.08 арьергарды Мамонтова покинули Тамбов, 26.08 — Козлов. Причем красная пропаганда не преминула представить уход казаков как «освобождение» городов в результате крупных побед. 3.09 кольцо дивизий Внутреннего фронта начало сжиматься, нащупывая донцов. Мамонтов повернул на юг. От Ельца его войска двинулись тремя отрядами, и снова один за другим посыпались взятые города. 4.09 колонна Толкушина захватила Задонск. 6.09 колонна Пестовского заняла узловую станцию Касторную, а колонна самого Мамонтова — Усмань. 10.09 части собрались вместе у Воронежского укрепрайона. Красных войск здесь хватало. Ленин писал, что «там (под Воронежем) у нас в четыре раза больше сил ». Но казаки пощупали и этот город. Три дня вели артобстрел и вышибали красных из предместий конными атаками, а 13.10 ворвались в Воронеж. Правда, его тут же пришлось оставить. Красные мобилизовали все силы, вводили резервы. Для уничтожения Мамонтова подтягивалось несколько пехотных дивизий, шел корпус Буденного.

18.09 казаки ложным маневром атаковали одну из красных дивизий, заставив противника спешно собирать туда свои части, а сами изменили направление, переправились через Дон, ударом с тыла уничтожили большевистский полк и прорвали фронт, соединившись с корпусом Шкуро, наступавшим на Воронеж с юга. Сорокадневный рейд завершился, погромив красные тылы, разрушив железнодорожные коммуникации, уничтожив огромные запасы военного имущества. Были распущены десятки тысяч мобилизованных, к белым вышли тысячи крестьян-добровольцев, из которых была сформирована Тульская дивизия.

Увы, боеспособность самого корпуса Мамонтова к концу рейда постепенно сошла на нет. Казаки были хорошими вояками, но всегда [317] себе на уме. А трофеи достались богатейшие, как же мимо такого добра пройти? К моменту выхода из тылов за корпусом тянулся обоз протяженностью 60 километров. А после соединения со своими в донские станицы потянулись вереницы повозок. Надо же было добро домой доставить! А заодно передохнуть от трудов праведных, расписать в кругу станичников свои подвиги, пожать заслуженные лавры народных героев. А на фронте от победоносного 4-го корпуса остались каких-нибудь 2 тысячи сабель...

64. «Все на борьбу с Деникиным...»

Это знаменитое воззвание Ленина вышло в июле, как бы в ответ на «московскую директиву». Южный фронт объявлялся главным. Сюда перебрасывались все резервы. Создавались пять новых укрепрайонов — Саратовский, Астраханский, Воронежский, Курский, Киевский. Шли мобилизации, в прифронтовых районах — поголовные. Благодаря своему центральному положению Совдепия относительно легко могла маневрировать силами, перебрасывая их с одного фронта на другой. Поэтому уже к концу июля последствия катастроф 13-й, 9-й и 10-й армий красным удалось преодолеть. Более того, были собраны две мощные группировки для контрнаступления.

Собственно, план операции не представлял ничего нового. Точно так же, как в марте и в мае, Деникина предполагалось разгромить двумя концентрически сходящимися ударами. Главный нацеливался в стык между Донской и Кавказской армиями с последующей задачей прорыва на Нижний Дон и отсечения Дона от Северного Кавказа. Для этого предназначалась группа Шорина, в состав которой передавалась большая часть войск, освободившихся после уральских побед над Колчаком. Управление группы создавалось на базе переброшенного сюда штаба 2-й армии, сюда же перебрасывались 24-я Железная, 28, 56-я дивизии, бригады Казанского, Вятского и Самарского укрепрайонов. В подчинение Шорина передавались 9-я и 10-я красные армии. Встречный удар на Харьков должна была нанести группа Селивачева из 8-й и 13-й армий, усиленная 31-й дивизией Восточного фронта и 7-й из резерва. Она должна была прорвать стык между Донской и Добровольческой армиями и двигаться к Ростову на соединение с войсками Шорина. Вспомогательные удары наносили 11 -я армия из Астрахани и 14-я с Правобережной Украины.

14 августа 10-я красная армия, упираясь восточным крылом в Волгу, где действовали 20 военных кораблей речной флотилии, а на западном фланге, сосредоточив корпус Буденного, обрушилась на выдохшиеся в непрерывных боях войска Врангеля. Огрызаясь контратаками, белогвардейцы вынуждены были отступать. Они сдали Камышин и постепенно откатывались к Царицыну. Обозначилось и другое направление, угрожаемое Врангелю, — с юга. Вначале дела здесь обстояли неплохо, 11-я армия, направленная Кировым вдоль Волги на Царицын, была разгромлена корпусами Улагая и Шатилова. Большую ее часть белые отрезали от Астрахани и блокировали, прижав к реке в районе Черного Яра. В заволжских степях господствовали разъезды [318] Врангеля, входя в контакты с уральцами. Но прочного контакта Кавказской и Уральской армий так и не произошло.

В это время большевики создали новый, Туркестанский фронт, во главе с Фрунзе из 1-й и 4-й армий. Вошла в него и 11-я, находящаяся в критическом положении. В первых числах сентября Фрунзе прибыл в Астрахань. Подтянул подкрепления из двух других армий своего фронта. И принял рискованное, но неожиданное, а значит, сулящее успех решение. Загрузив пароходы боеприпасами, он лично прорвался ночью в Черный Яр, захватив с собой свой штаб и все командование, включая Кирова и Куйбышева. Наличие на плацдарме такого количества начальства сразу повлекло изменение психологического настроя красноармейцев, давно считавших себя брошенными на произвол судьбы. И оттуда, из окружения, Фрунзе начал наступление. Одновременно ударили свежие части из Астрахани. Блокада была прорвана. Соединившись, красные войска пошли на Царицын. Уже без Фрунзе, вернувшегося на Туркестанское направление и обратившегося в Москву... чтобы 11-ю армию изъяли из его подчинения. Странно, но факт. Этот полководец каким-то внутренним чутьем четко угадывал выигрышные операции и всячески стремился к участию в них. А от проигрышных старался держаться подальше — хотя на первый взгляд они могли сулить колоссальный успех и громкую славу.

Под Царицыном завязались ожесточенные сражения. Теперь уже красные штурмовали город с севера и с юга. Им удалось прорвать основные оборонительные позиции, они доходили до орудийного завода. Но вновь Царицын подтвердил свою славу неприступной крепости. Вводом в бой последних резервов и контратакой кубанской конницы Врангель отбросил неприятеля. На обоих направлениях штурм был отражен с большими потерями для красных. В последующие дни атаки большевиков повторялись, но становились все слабее, пока не выдохлись окончательно. Однако свое стратегическое преимущество Кавказская армия потеряла, вынужденная перейти к обороне. На левом берегу Волги еще оставались белые отряды, но восточнее Царицына 23 сентября 11-я армия соединилась с 10-й, отрезав Вооруженные силы Юга России от уральцев.

Положение восточного фланга деникинского фронта усугублялось тем, что летом восстал Дагестан. Имам Узун-Хаджи объявил священный джихад против неверных. Его силы составили семь армий общей численностью 70 тыс. чел. Он провозгласил образование Северо-Кавказского эмирата во главе с самим собой. Государственное устройство, введенное Узун-Хаджи, представляло собой шариатскую монархию, а внутренняя и внешняя политика базировалась на лозунгах, близких исламскому фундаментализму. Территория Северо-Кавказского эмирата охватывала горные области Дагестана, Чечни, часть Ингушетии. Восстание активно поддержали правительства Азербайджана и Грузии, опасавшиеся деникинской России, а также Турция. Хотя она и охвачена была собственной гражданской войной между кемалистами и османистами, но не оставляла планов протектората над Кавказом. Из Турции через Грузию шли караваны с оружием, прибыли военные инструкторы во главе с Керим-беем. Грузия сформировала и послала в помощь эмирату штаб корпуса под командованием [319] генерала Кереселидзе. На месте штаб должен был обрасти подчиненными из повстанцев и развернуться в регулярный корпус, а затем и в армию. Но до аула Ведено, столицы Узун-Хаджи, Кереселидзе не дошел. Чечены аула Ботлих, не признавшие никаких эмиратов, окружили отряд в ущелье, под дулами пулеметов разоружили, ограбили и потребовали возвращения назад, грозя в противном случае пленом и передачей Деникину. Кереселидзе повернул в Грузию.

Под начало Узун-Хаджи перешел и Нури-паша, турецкий генерал, вошедший во вкус самостоятельной жизни кондотьера и уже полтора года искавший со своими солдатами приключений по Закавказью. Но вообще-то, несмотря на крайне панисламистские лозунги, понятие Узун-Хаджи о «неверных» было довольно специфическим. Например, одна из семи его армий вообще была... большевистской. Образовалась из уцелевших в горах остатков 11-й и 12-й красных армий, уничтоженных Деникиным зимой. Командовал ею Н. Гикало, и она занимала позиции у села Воздвиженка, прикрывая эмират со стороны Владикавказа. Получала приказы и из Ведено, и из Астрахани, с которой поддерживала связь через курьеров. Интересно, правда? Союз с собственным императором в ходе мировой войны или сотрудничество с англичанами для защиты Баку оказались для большевиков неприемлемыми и позорными, а служба феодальному фанатичному царьку — нормально, будто так и надо. И еще раз отметим, как причудливо сплетала судьбы гражданская война. Теперь большевики сражались под зелеными знаменами ислама плечом к плечу с Нури-пашой, от которого год назад обороняли Баку в союзе с армянскими дашнаками...

Ситуация между деникинцами и Узун-Хаджи создалась патовая. Повстанческая армия по боеспособности значительно уступала белым. Необученные и недисциплинированные горцы мало подходили для регулярной войны. Хотя оружия у них было вдосталь — от турок, англичан, грузин, разбитых красных, — но катастрофически не хватало боеприпасов — винтовочные патроны даже стали единственной твердой валютой, имевшей хождение по всему Северному Кавказу. Зато количественно войска Узун-Хаджи вдвое превышали любую из деникинских армий, сражающихся на большевистском фронте. А в горах, оседлав тропы и ущелья, становились неодолимыми. Сил, необходимых для подавления такого восстания, у Деникина попросту не было. А оставить эмират в покое, не обращать на него внимания, тоже было нельзя. Армии Узун-Хаджи угрожали Дербенту, Петровску (Махачкала), Темирхан-Шуре (Буйнакск), примеривались к Грозному, совершали налеты на казачьи станицы и равнинные селения. Усилилось дезертирство горцев, мобилизованных в белые части. Унося с собой оружие, они сбивались в шайки и, пользуясь отсутствием в тылах мужского населения, занимались разбоем, грабежами, убийствами.

Пришлось отрывать войска и сюда, создавать новый фронт — если не уничтожить врага, то хотя бы блокировать район восстания. Из антибольшевистских действий выключились значительные силы терского казачества, вынужденные защищать свои станицы. Чтобы война не приняла характер межэтнической розни, сведения старых и накопления новых счетов между терцами и горцами, сюда, по просьбам [320] атамана Вдовенко, перебрасывались кубанские и добровольческие части. Кстати, на этом фронте воевал в составе деникинской армии и будущий писатель Михаил Булгаков. В первую очередь, конечно, обстановка в Дагестане сказалась на положении Кавказской армии, тылам которой угрожало восстание и получавшей пополнения с Кубани, Терека, от горских народов.

Наступление группы Шорина нанесло ряд поражений и Донской армии, вынудив ее к отходу. В третий раз вступили большевики в область казачества. Но Дон был уже научен прошлым вторжением. Красной пропаганде больше не верили. Казачьи полки переходили в контратаки, цепляясь за каждый рубеж. Каждый шаг по донской земле дорого обходился красным. Из станиц слали подкрепления. Казаки повстанческого Верхнедонского округа по собственному почину снова объявили всеобщую мобилизацию от 17 до 70 лет. Слушали молебны и тут же вступали на передовую. Большевики оттеснили казаков на линию Хопра и Дона, но разрушить целостность фронта им так и не удалось. А когда попытались полезть на западный берег, 2-й Донской корпус генерала Коновалова нанес им контрудар и отбросил за Хопер с большими потерями.

В сентябре, подтянув свежие силы, красные снова навалились на казаков. Части 9-й армии вышли к Дону на участке в 150 км, захватив Вешенскую, Еланскую, Букановскую. Казачьи сотни в полном порядке отошли на правый, высокий берег реки, уводя с собой все плавсредства, и заняли здесь заранее подготовленные позиции. Хотя кадровые донские корпуса были отведены в тыл для пополнения и подготовки к новым операциям, а оборону держало ополчение — взявшиеся за оружие старики, зеленая молодежь, инвалиды, нестроевые, — все попытки красных форсировать по бродам Дон были отбиты. Фронт стабилизировался. Наступление группы Шорина выдохлось, так и не выполнив намеченных задач.

А Украина в это время испытывала на себе последние дикие спазмы большевистского кошмара. Повальные реквизиции, массовые казни, голод, болезни и, несмотря на фронтовые поражения, бредовый бюрократический угар советской администрации, пытающейся перекраивать шиворот-навыворот и декретировать по-своему каждую житейскую мелочь. Особенно досталось Киеву, где сосредоточилось неимоверное количество всевозможных учреждений — и советских, и партийных, и военных, и репрессивных. Здесь беспрерывно работал целый букет конвейеров смерти — Всеукраинская ЧК, Губернская Ч К, Лукьяновская тюрьма, концентрационный лагерь, особый отдел 12-й армии. Они действовали в параллель, почти независимо друг от друга. Человек, даже каким-нибудь чудом, через знакомства и взятки, выбравшийся живым из одной мясорубки, мог быть тут же затянут в другую.

Киев познал на своей шкуре, наверное, все типы большевистских палачей, тут свирепствовала полная коллекция монстров. ВУЧК возглавлял знаменитый Лацис, палач-теоретик. Благообразный и внешне воспитанный, он проводил террор с латышской методичностью. И писал «научные труды» со статистическими данными и диаграммами, исследующими распределение расстрелов по полу, возрасту и сословию жертв, их временные и сезонные зависимости. [321]

И подводил под свои данные теоретический фундамент марксизма. Был палач-грабитель Парапутц, племянник Лациса, наживавшийся на вещах убитых им людей. Были палачи-садисты Иоффе и Авдохин, прозванный «ангелом смерти», получавшие наслаждение от самого процесса убийства. Был палач-кокаинист Терехов. И палач-»романтик» Михайлов, изящный и франтоватый тип — он любил летними лунными ночами выпускать в сад голых женщин и охотился за ними с револьвером. Был идейный палач Асмолов, истреблявший людей с холодной большевистской уверенностью в том, что строит светлое будущее. Был палач-новатор Угаров, экспериментировавший в концлагере — вводивший там номера вместо фамилий, придумывавший и совершенствовавший тогда еще на «голом месте» лагерные порядки и систему уничтожения.

Чем хуже складывалось для красных положение на фронтах, тем страшнее они отыгрывались на местном населении. Согласно данным Центрального комитета Красного Креста, киевские чекисты почти поголовно были алкоголиками, кокаинистами, патологическими садистами, потерявшими человеческий облик и все сильнее, по мере своей «работы», выявлявшие отклонения в психике. Так что, когда по телевидению в очередной раз показывают фильм «Адъютант его превосходительства», сделайте себе соответствующую поправку, прежде чем глотать эту отраву. Ведь чистые и благородные герои фильма—и есть те самые киевские чекисты, тонувшие в крови невиновных. Только по официальным (большевистским!) данным, и только ЧК (не считая трибуналов и т. п.), в Киеве были расстреляны более 3 тысяч человек.

Но большевистское владычество на Украине уже шаталось. Деникинское наступление здесь продолжало успешно развиваться несколькими потоками. 3-й отдельный корпус ген. Шиллинга, выступивший с Акманайских позиций в составе 4 тыс. бойцов, вырос вдвое, вышел из Крыма и в начале августа при поддержке кораблей возрождающегося Черноморского флота занял Херсон и Николаев. А 1-й армейский корпус ген. Кутепова завязал бои на подступах к Курскому укрепрайону. Формировались новые полки и дивизии. В конце июля от Добровольческой армии отделилась группа ген. Юзефовича из 2-го армейского и 5-го кавалерийского корпусов (всего около 6 тыс. чел.) и начала наступление на Киев.

Одновременно с успехами деникинцев активизировались другие враги Совдепии. Поляки покончили с делами «внутренними», округлив свое государство за счет германских и литовских земель, Галиции, и двинулись на Белоруссию. 8 августа их войска заняли Минск. Их наступление захватило и северо-западную часть Украины — Сарны, Ровно, Новоград-Волынский. Вовсю развивал успехи Петлюра с оставшимися без родины союзниками-галицийцами. Его войска заняли Жмеринку, перерезав железнодорожное сообщение между Киевом и Одессой. К этому времени относится новое стремительное «вырождение» петлюровцев. Ядро галицийских «сечевых стрельцов», внесшее основной вклад в победы над красными, быстро обрастало отрядами повстанческих «батек», спешивших получить от Петлюры чины, вооружение, денежное содержание, но по сути сохранявших партизанскую организацию, плохо управляемую и мало боеспособную. [322] Многие входили в подчинение «головного атамана» чисто номинально. Поэтому и оказалось имя этого идейного националиста, враждебного к русским, но достаточно честного, измазанным всякой грязью, вроде грабежей и еврейских погромов. Известно, что самим Петлюрой такие действия строго запрещались (и подтверждение этому можно найти даже у большевика Н. Островского).

Разбитый Махно, отступая по Правобережью Днепра под белыми ударами, в августе оказался прижатым к петлюровскому фронту. Ни малейшей симпатии к националистам и «головному атаману» он не испытывал. Но положение было безвыходным, и Махно вступил в переговоры о переходе на сторону Петлюры. Идеологические аспекты союза батьку нисколько не смущали. Когда требовалось, он легко менял ориентацию и альянсы. Переговоры прошли успешно. Махно сдал на попечение украинского Красного Креста своих многочисленных раненых, а сам с остатками воинства вошел в подчинение Петлюры и занял участок фронта в районе Умани.

У красных на Украине сил было много. Против поляков стояла 16-я армия, по Днепру, от Одессы до Киева, — 12-я, далее — 14-я, севернее — отступающая к Курску 13-я. И одновременно с группой Шо-рина здесь планировалось наступление на Харьков 40-тысячной группировки бывшего генерал-лейтенанта Селивачева. Предполагалось ударить с двух сторон, 14-й и 13-й армиями на Готню, и 8-й — на Купянск. Но Кутепов опять опередил красных. Их операция намечалась на 16 августа, он начал наступление на три дня раньше. Западная группировка, готовящаяся к прорыву, сама была смята, разорвана и отброшена: 13-я армия — к Курску, 14-я — к Конотопу. Преследуя их, к Курску прорвались два корниловских, алексеевский и кабардинский полки, громящие неприятеля, несмотря на колоссальное численное неравенство.

Более успешным был удар 8-й армии с северо-востока. Он попал в стык между Добровольческой и Донской армиями. Еще не испытавшая крупных катастроф 8-я армия, взломав слабые фланги, прорвалась вглубь на сотню километров, отбила Купянск, Волчанок, Валуйки, на 40 км подошла к Харькову. Перерезав железную дорогу Харьков — Белгород, большевики захватили даже штабной поезд Май-Маевского. Но этот прорыв носил местный характер, и его быстро ликвидировали. Из-под Екатеринослава сюда перебросили 8-й кавкорпус Шкуро, добивавший там отдельные банды и резавший пополам 12-ю армию. Большевики были отбиты и отброшены к Новому Осколу. Не удержали и его, покатившись дальше. Их группировке пришел бы конец, выполни Мамонтов, находившийся в набеге, переданную ему задачу окружить их. Но казаки сделать этого не смогли — отчасти из-за тактической обстановки, отчасти из-за того, что были уже перегружены трофеями и потеряли маневренность. Это позволило живой силе красных уйти восвояси.

Разгром войск Селивачева открыл Май-Маевскому путь к новым победам. Даже прорыв к Харькову Добровольческая армия восприняла как частную неудачу — движение киевской и одесской групп так и не было приостановлено. В Одессе царила паника. Советский агент из штаба Деникина доносил, что на город идет десант из... 30 транспортов с пехотой. В сопровождении английского дредноута, [323] крейсеров и эсминцев! На самом деле в операции участвовали несколько отремонтированных русских кораблей, объединенных в эскадру капитана 1-го ранга Остелецкого. В ночь на 23 августа она высадила в районе Сухого Лимана десант — Сводно-драгунский полк в 340 человек. К нему присоединились недорастрелянные одесские офицеры. При мощной поддержке корабельной артиллерии город был взят. Большевики бежали, прервав погрузку эвакуируемого имущества. Южная группировка красных оказалась в окружении. Отдельные отряды присоединялись к Махно, Петлюре, местным батькам, а 45, 46-я дивизии и кавбригада Котовского, объединившись под командованием Якира, пошли по петлюровским тылам на Киев, на соединение со своими.

Одновременно к Киеву стремились различные силы. От Полтавы и Белой Церкви — деникинцы, от Житомира — петлюровцы. 5-й кавкорпус Юзефовича взял Конотоп и Бахмач, оборвав прямую связь Киева с Москвой, а в лоб, громя оборону 12-й армии, шел 2-й корпус ген. Бредова. Большевистская агония Киева была жуткой. В дополнение к местным палачам Москва прислала заместителя председателя ВЧК Петерса, назначив его комендантом Киевского укрепрайона. Лацис стал его заместителем. Естественно, положения на фронте изменить они не могли, но последняя волна террора, обрушившегося на мирное население, перехлестнула все предыдущие. Очевидец писал:

«...Ежедневно отряд китайских солдат проводил по улицам 60—70 несчастных смертников. Это была очередная партия, предназначенная в полночь к расстрелу. Ослабленные голодом, пытками, издевательством пьяных чекистов, они с трудом волочили ноги. Уголовных преступников тут вовсе не было. Истреблялись только культурные силы страны. В опубликованных списках перечислялись их звания и род занятий. К концу августа остались лишь чрезвычайки, в них пьяные чекисты с дьявольской жестокостью добивали по ночам несчастных мучеников. В сараях и конюшнях, по дворам чрезвычаек, их убивали холодным оружием, железными вилами и бутылками от вина...»

Но остановить белые роты бутылки от вина, вилы и наемники-китайцы, понятное дело, не смогли, фронт рушился. 30 августа комиссары бежали. С одной стороны в город вступили галицийские стрелки Петлюры, с другой — добровольцы. Население забрасывало цветами тех и других. Ему уже дела не было, кто занимает город — украинцы, немцы, французы, хоть татаро-монголы — только бы не большевики! Между белогвардейцами и галицийцами — Киев брали лучшие части Петлюры — сначала установился естественный мир. Нарушен он был чьими-то провокациями. Несколько выстрелов в деникинцев прозвучало на Александровской улице. Обстреляли их и возле городской Думы, когда они в знак союза решили рядом с «жовто-блакитным» знаменем водрузить российский «триколор». Тогда Бредов вызвал к себе галицийского командира и дал 24 часа, чтобы петлюровцы убрались прочь. Киев остался за добровольцами.

А горожане нескончаемым потоком шли в Липки — ранее квартал богатых и красивых особняков, утопающих в зелени. Их облюбовали красные карательные учреждения, и теперь киевляне, затыкая [324] носы от нестерпимой вони, смотрели на страшные подвалы, забрызганные толстым слоем человеческой крови и мозга, на вскрываемые захоронения, пытаясь отыскать исчезнувших родных и близких. Чтобы далеко не ходить, чекисты превратили в массовые могильники окружающие особняки клумбы, сады и скверы...

65. Север с англичанами и без них

На Северном фронте, в отличие от Северо-Западного, отношения с англичанами сложились братские. С августа 18-го русские и иностранцы сражались тут плечом к плечу, и что такое большевизм, здешнее союзное командование знало не понаслышке. В Архангельском крае иностранное военное присутствие задержалось дольше, чем в других областях России. Причиной были все те же огромные запасы военных материалов в здешних портах, для охраны которых высадились союзные войска. Теперь эти запасы планировалось передать Колчаку. Правда, задуманное для этого ген. Айронсайдом наступление на Котлас — Вятку, как и другие попытки наступательных действий, успеха не имели. Непролазная распутица царила тут до конца лета, а немногочисленные железные и торные дороги были с обеих сторон перекрыты мощными укрепрайонами, прорыв которых лобовыми атаками стоил бы огромных потерь. Поэтому боевые действия продолжали носить позиционный характер.

В связи с окончанием мировой войны состав войск на севере менялся. С открытием навигации для замены обычных воинских частей стали прибывать части из британских добровольцев: в мирное время считалось уже недопустимым подвергать солдат риску без их согласия. В основном иностранцы сосредоточивались на тыловой, охранной службе. Но были и добровольцы, ярко проявившие себя в боях — например, австралийцы. Их отряд «коммандос» был сформирован из охотников на диких зверей. Отчаянно смелые и простые люди, они сошлись душа в душу с русскими партизанами-охотниками и близко приняли к сердцу их беды. Привычные к австралийским лесам и пустыням, быстро освоились с северными болотами и тайгой. Бросались в атаки с ножами в зубах, которыми владели лучше штыков. Один вид их ковбойских шляп наводил ужас на красноармейцев. Командир австралийцев, потерявший в боях обе ноги, был награжден Георгиевским оружием.

Русским властям на севере союзники оказывали подчеркнутое уважение. Так, парадом британских войск по случаю дня рождения короля командовал ген. Айронсайд, а принимал парад русский генерал-губернатор Миллер. Что касается небольшой Северной белой армии, то она была очень неоднородна. Лучшими солдатами здесь были... пленные красноармейцы. В условиях изматывающей позиционной войны красные войска жили впроголодь, а дисциплина поддерживалась свирепыми мерами, в том числе поркой. Исполосованные спины пленных, которые они охотно демонстрировали белым солдатам и жителям деревень, были лучшим средством антикоммунистической агитации. Кроме розог, применялись перевод на голодный паек, тяжелые принудительные работы, расстрелы. Известен случай, [325] когда за отказ выполнить приказ о наступлении расстреляли целый красный полк. Один из пленных комиссаров выразил уверенность в конечной победе советской власти, потому что она

«сумеет силой заставить массы выполнить поставленные ею задачи, ибо для воздействия на несочувствующих она, как власть народная, располагает той роскошью в средствах, которую не могут себе позволить белые».

Когда вместо расправ и зверств, о которых рассказывала коммунистическая пропаганда, красноармейцы находили за линией фронта человеческое обращение, хороший паек и обмундирование, они становились лучшими служаками, а требования обычной воинской дисциплины казались им, по сравнению с комиссарскими порядками, раем земным. К тому же они сознавали, что их ждет, попади они обратно к «своим».

Хорошими бойцами были крестьяне-партизаны прифронтовых районов, особенно те, чьи деревни остались у красных. Они знали, что там творится, и сражались отчаянно. Но у партизан не все ладно было с дисциплиной. Они были привязаны к родным местам, не соглашаясь на переброску на другие участки фронта. Отличались они и жестокостью, действуя по принципу «око за око, зуб за зуб». А худшими солдатами были мобилизованные жители тыловых районов — богатых сел с собственными рыбными лромыслами, развращенных сытой и привольной жизнью, а также городов — Архангельска, Холмогор, Онеги, где свила себе гнезда нелегальная большевистская и легальная эсеровская пропаганда. А пропаганда говорила, что слухи об ужасах, творящихся в Совдепии, — ложь и клевета. Что помощь союзников — вмешательство международного империализма во внутренние русские дела. Что в Европе занимается пожар мировой революции. Следовали призывы прекратить «братоубийственную бойню» (интересно, что односторонние, — по другую сторону фронта большевики за подобные призывы расстреливали).

После того как в Москве меньшевики и эсеры в самоубийственном ослеплении заключили с коммунистами «перемирие», решив объединить силы против «контрреволюционных белых генералов», их организации на местах тоже повели линию своих руководящих органов. Утверждалось даже, что «в центре России партии социалистов объединились и создали один центральный комитет», что «войскам Учредительного Собрания дан приказ не вступать в бой с большевиками». Эсеровские позиции в среде северного крестьянства были сильны. В результате пропаганда всех партий — и социалистов, и коммунистов — дудела в одну дуду. Пропаганда и была главным большевистским оружием в позиционной войне. Были разработаны даже инструкции со строгой схемой таких боевых действий. Сначала разложение частей. Потом образование в них нелегальных коммунистических ячеек. Ячейкам предписывалась образцовая служба, строжайшее чинопочитание, рекомендовалось выбиваться в лучшие, в фельдфебели, унтер-офицеры, приобретая наибольшее влияние на солдат и доверие командиров. Затем следовало установление связи с красными. Когда выступление считалось подготовленным, заговорщики получали от неприятеля детальный план открытия фронта во взаимодействии с наступлением большевиков.

Кое в чем легкомысленно наломало дров английское командование. [326] С момента захвата власти белыми в тюрьмах Архангельска копились коммунисты. Здесь же не было чекистских порядков, чтобы всех арестованных пускать «в расход». Здесь действовало российское законодательство — следствие, судопроизводство. Кстати, на Севере применялись самые мягкие из русских законов — Временного правительства. Смертная казнь — только на фронте за тягчайшие воинские преступления. Естественно, судебно-следственные органы в таких условиях не справлялись (ни о каких процессуальных «упрощениях» права и речи не было, все — строго по закону!) Тюрьмы переполнялись. В них появился тиф, что вызвало резкую критику правительства со стороны социалистов. Впрочем, ревизия международного Красного Креста установила, что заявления об эпидемии и «свирепствующем» тифе преувеличены.

Ген. Айронсайд, введенный в заблуждение отличной службой пленных красноармейцев, решил по-простому, по-военному ликвидировать эту проблему и, прихватив прокурора, лично поехал по тюрьмам набирать добровольцев. Все «раскаявшиеся в заблуждениях» тут же освобождались, и из них сформировали Дайеровский батальон (названный в честь геройски погибшего на севере английского капитана Дайера). При этом британцы совершенно не учли, что в тюрьмах сидели не рядовые красноармейцы, а коммунисты и агитаторы. Например, знаменосцем стал бывший уездный комиссар. Добровольцам дали усиленный «английский» паек, превосходивший русский, назначили командование из британских и русских офицеров...

В результате всех этих факторов по фронту одно за другим покатились восстания. Сначала на Пинеге, в 8-м Северном полку. Перебили часть командиров, несколько офицеров подорвались гранатами, чтобы не попасть в руки красных. Восстание было подавлено местными крестьянами-партизанами, с большой жестокостью принявшимися истреблять изменников. В Двинском укрепрайоне взбунтовался батальон 3-го Северного полка. Перебил офицеров и попытался захватить артиллерию. Сотня человек, оставшихся верными долгу, отбила атаки и отступила, протащив на руках без дорог 70 км свои четыре пушки. Потом оказалось, что в батальон попали большевики, специально засланные в плен, чтобы в числе других пленных попасть на белый фронт. В июле, опять в Двинском районе, восстал Дайеровский батальон. Уничтожил свой штаб из английских и русских офицеров, напал на штаб укрепрайона, но был отбит пулеметной командой. Дайеровцев разбили оставшиеся здоровыми подразделения 3-го полка. Большинство сбежали через фронт. Кто попался, разъяренные англичане перестреляли на месте, без всякого «судопроизводства».

Вслед за этим восстал 5-й Северный полк на Онеге. Часть офицеров утащили к красным, 12 человек покончили с собой. Одновременно большевистская дивизия Уборевича перешла в наступление, захватив г. Онегу и его окрестности. Были попытки восстаний в 6-м и 7-м Северных полках, но их вовремя пресекли. В 6-м это произошло в последний момент. Изменившую роту, готовившуюся открыть фронт, взяли под арест и заменили надежными войсками. Густые колонны красных, вышедшие ночью к установленному месту с криками: «Товарищи, [327] не стреляйте, свои!» — были встречены шквальным артиллерийско-пулеметным огнем и понесли огромные потери.

Эти инциденты серьезно отразились на настроениях английского командования. Айронсайд из чрезмерного оптимизма впал в пессимизм. Британская пресса склоняла его вдоль и поперек. Его обвиняли в гибели английских офицеров из-за дайеровского эксперимента, обвиняли во введении в заблуждение английской общественности относительно настроений русского народа и русской армии. О здешней жизни писали на родину и солдаты экспедиционного корпуса. Сообщали, что население сильно заражено большевизмом и относится к иностранцам враждебно. (Оно и понятно — ведь эта зараза гуляла как раз по тыловым районам, которые прикрывало большинство британских солдат.) А письма военнослужащих попали в руки рабочей партии. Последовал запрос в британском парламенте — кого, собственно, поддерживает в России английская армия и не пора ли вернуть ее домой?

Да и основная цель пребывания здесь союзников исчезла. Армия Колчака, которой предполагалось передать архангельско-мурманские запасы вооружений и имущества, уже откатывалась далеко на восток. План какого-либо соединения с ним становился неосуществимым. И было принято решение об уходе союзников с Севера. В это же время тут сменился главнокомандующий русской белой армии. Ген. Марушевский, человек порыва, вначале энергично взявшийся за реорганизацию войск, все больше терял уверенность и устранялся от дел. В практической работе его все чаще подменял генерал-губернатор Архангельска Евгений Карлович Миллер. Восстания в войсках, которые Марушевский считал надежными, неуверенность из-за предстоящего ухода союзников окончательно подорвали дееспособность Марушевского, и он ушел со своего поста. Главнокомандующим стал Миллер.

В июле в Архангельск прибыл видный британский полководец фельдмаршал Роулинсон, победитель Германии в последнем сражении на Сомме. Он приехал в качестве «специалиста по эвакуации», имея опыт вывода войск после неудачного десанта на Дарданеллы. Успешно прошла последняя совместная с англичанами Двинская наступательная операция. При их активной поддержке 3-й Северный полк одержал победу, взяв в плен полк красных вместе со штабом бригады. А дальше союзники собрались уезжать. В отличие от одесских французов, готовились основательно. Для обеспечения эвакуации прибыли лучшие войска из шотландских стрелков, много кораблей, боевых и транспортных. Кроме того, опять же в отличие от Одессы, русских соратников отнюдь не бросали на произвол судьбы. Считая, что оставаться в Архангельске было бы для 20-тысячной Северной армии авантюрой, английское командование предложило эвакуировать ее на любой другой фронт — к Юденичу или Деникину. Предлагали эвакуировать и мирных жителей, не желающих оставаться под большевиками, обещая взять не менее 10 тыс. чел. Колчак, запрошенный об этом радиограммой, оставил решение вопроса на усмотрение Миллера.

12.08 было созвано совещание русских начальников для обсуждения сложившейся ситуации. Доводов в пользу эвакуации было множество. [328] В случае военной неудачи армия обрекалась на катастрофу. Отступать было некуда. По окончании навигации море замерзало. Даже ледоколы пробивались по неделе, а то и по две через торосы, скапливающиеся в узком горле Белого моря. У русского флота не было угля. Англия его поставить не могла, сама испытывая в нем недостаток. Британские портовые профсоюзы бдительно следили, чтобы уголь не отгружался на «контрреволюционные» нужды. Доходило до того, что русские ледоколы, пришедшие в Англию для ремонта, снарядили и выпустили только по фиктивным документам — якобы они направляются во Францию. Команды кораблей были заражены большевизмом и ненадежны. А отступление сухим путем в сторону Мурманска в здешних природных условиях представлялось нереальным.

Почти все командиры полков были за эвакуацию с англичанами. Опасались необеспеченности тыла — до сих пор у Северной армии не было даже собственных тыловых органов, всем снабжением ведали союзники. Наконец, после недавней цепи восстаний возникали сомнения в надежности войск. Никто не мог ручаться за своих подчиненных. Предлагался и довольно перспективный компромиссный вариант. Не оставляя целиком Северной области, попросить англичан «подбросить» до Мурманска. Отобрать туда на добровольных началах надежную часть армии. Забрать все плавсредства и лояльную, не зараженную коммунизмом часть населения, предоставив тем, кто симпатизирует красным, попробовать их власть на себе. А дальше воспользоваться богатыми мурманскими складами и действовать на Петрозаводск, помогая Юденичу в операциях против Петрограда. В случае неудачи рядом были Финляндия и Норвегия, в тылу — незамерзающее море.

Штаб главнокомандующего предлагал остаться. Сыграл свою роль успех только что завершившейся Двинской операции. Приводились доводы, что оставление Архангельска разорвет кольцо белых фронтов вокруг Совдепии, вызовет неблагоприятный для Белого Движения политический резонанс. Успех, который наверняка раздули бы большевики, мог сказаться на настроениях солдат других армий, жителей центральных губерний. Да и оставление красным инертного, не верящего в их зверства населения представлялось негуманной мерой. Англичане уговаривали эвакуироваться. Выражали готовность перевезти и в Мурманск, если русским так будет угодно. Тем не менее, было принято решение остаться и сражаться одним.

Нельзя забывать, что это было время максимальных успехов на белых фронтах. Наступал Деникин, готовился к наступлению Юденич, еще наносил контрудары Колчак. Казалось, еще немного, еще чуть-чуть... И в тылу под влиянием этих побед тоже возникла волна энтузиазма. «Нейтральная» часть населения склонялась к белым, вызывая иллюзию активной поддержки. Миллер сказал, что

«не знает в военной истории ни одного случая, чтобы главнокомандующий без натиска неприятеля, имея налицо успех на фронте и поддержку населения в тылу, оставил без боя фронт».

Принять ответственность за такое решение он не мог. Один из представителей английского командования говорил, что «вашему главнокомандующему надо было иметь гораздо больше мужества, чтобы уйти из Архангельска, чем остаться в нем». Вместо эвакуации было намечено общее наступление. [329]

Подготовка союзников к уходу в разных слоях общества отозвалась по-разному. Активизировались левые силы. Было созвано земско-городское совещание, подвергшее резкой критике правительство. Результатом стала реконструкция власти. Правительство значительно полевело, вобрав в себя изрядную часть эсеров. Хотя совещание подняло дух населения воззваниями к обороне против коммунистов, оно тут же принялось вмешиваться в деятельность властей проектами «демократизации». В частности, требовали полной амнистии осужденных за большевизм. От этого требования судебное ведомство отбилось, указав, что по закону амнистия — прерогатива верховной власти, т. е. правительства Колчака. Но вместо этого Северное правительство начало кампанию по «персональному помилованию», выпуская одного за другим заключенных. Возмутились солдаты на фронте — зачем проливать кровь в борьбе с большевиками, если в тылу их выпускают на свободу? Недовольными «половинчатым решением» остались и левые. Профсоюзы устроили в Архангельске всеобщую политическую забастовку рабочих под лозунгами амнистии, отмены смертной казни на фронте, прекращения гражданской войны. Забастовка случилась 1.09, в день начала наступления, так что на фронт не были вовремя отправлены баржи со снарядами.

Эсеровская газета «Возрождение Севера» вовсю ругала Колчака — «теперь всякий проходимец пытается захватить власть путем обещания доставить голодному народу хлеб», офицеров, которые «позволили себе в пьяном виде свергнуть Директорию». Вдохновителями волнений были не только большевики, но и их противники. Заграничная группа Керенского и свергнутой сибирской Директории прислала в Архангельск эмиссаров с директивами своим сторонникам: что, мол, дни советской власти сочтены, поэтому «демократия» должна немедленно приступить к захвату власти в белых областях, иначе эта власть так и останется у «буржуазии, кадет и белогвардейского офицерства».

Наконец произошло восстание в каторжной тюрьме на острове Мудьюг. Заключенные перебили конвойных, пытались захватить оружие, но 7 стражников охладили их пыл пулеметным огнем. 52 арестанта сбежали. Почти всех поймали крестьяне. Судили, 11 зачинщиков расстреляли. Причем выяснилось, что среди зачинщиков оказались именно те лица, о которых ходатайствовало земско-городское совещание, ручаясь за их невиновность и лояльность. Это отрезвило многих сторонников «демократизации». Кампания по помилованию прекратилась. Да и Миллер круто взялся наводить порядок, используя вполне законное право главнокомандующего — высылку неблагонадежных элементов из прифронтовой зоны. Стачечный комитет, организовавший забастовку, арестовал и выслал на Печору. Еще 1200 человек — 800 осужденных и 400 в административном порядке — отправил на полуостров Иоканга, недалеко от Мурманска. Эти меры оздоровили обстановку и утихомирили горячие головы. В Архангельске было создано ополчение в 2 тыс. чел. из непризывных лиц для охранной службы и поддержания порядка вместо английских патрулей.

Между тем британцы вывешивали красочные объявления об отправке каждого парохода, призывая всех желающих поторопиться с [330] отъездом. Но уезжали немногие — те, у кого были средства, возможность устроиться за границей, какие-то связи или родственники в Прибалтике, на юге, в Закавказье. Большинство оставалось ждать своей судьбы в Архангельске. Русская армия оставалась на фронте, но было предложено уехать по желанию всем солдатам и офицерам, принадлежащим к «самоопределившимся» нациям — полякам, прибалтам, грузинам и др., а также добровольцам, состоявшим на службе в смешанных славяно-британских легионах — им предоставлялся выбор: подчиниться решению русского командования или уехать с британской армией, в подчинении которой они числились. Кто-то остался, кто-то нет. С отводом иностранных войск на эвакуацию началось уничтожение огромного количества имущества. Сжигались аэропланы, топились в реке автомобили, боеприпасы, обмундирование, консервы. На недоуменные вопросы британское командование ответило, что Северная армия уже с избытком получила снабжение для ее состава, а излишки ликвидируются, чтобы не попали к большевикам, поскольку англичане не верят, что белые удержатся без них.

Производилось это среди бела дня, на глазах многочисленных зрителей, оставляя похоронное впечатление. Возможно, прилюдная ликвидация имущества была последней мерой, которой англичане пытались подтолкнуть белое командование и колеблющихся жителей к эвакуации. В ночь на 27 сентября последние иностранные корабли отчалили из Архангельска, оставив о своем годичном пребывании здесь куда более приятные воспоминания, чем французская оккупация Юга. Отходу последних кораблей предшествовала довольно серьезная паника среди гражданского населения и в армейских тылах. Опасались большевистского восстания, попыток переворота. Но ничего не случилось. Нигде порядок не был нарушен. Через 2 недели Миллер отменил объявленное на случай беспорядков осадное положение.

А на фронте вообще дела пошли неожиданно блестяще. 1 сентября началось наступление на всех участках, и везде была одержана решительная победа. Войска всех районов соревновались друг с другом в успехах. «Волчья сотня» — 60 офицеров и 100 солдат-добровольцев — снова отбила у большевиков г. Онегу с окрестностями. Заметное продвижение было и на других направлениях. Северная армия взяла 8 тыс. пленных — чуть ли не половину собственной численности. Такой победы здешний фронт еще не видел со времени своего создания. Было много причин, определивших этот успех. Во-первых, красные не ждали сильного удара в момент эвакуации союзников. Предполагали, наоборот, ослабление боеспособности противника и уход в глухую оборону. Во-вторых, белогвардейцы были воодушевлены победами на других фронтах. В-третьих, их поддержали крестьяне, только что собравшие урожай и не желавшие отдавать его продотрядам. А в-четвертых, дала совершенно неожиданные плоды усиленная большевистская пропаганда о «хищничестве» и «корыстных целях иностранных капиталистов». Многие солдаты заявляли: «Для англичан мы не желали захватывать землю, а для себя будем». [331]

66. «Гулял по Уралу Чапаев-герой...»

Нам очень и очень мало известно о самоотверженной борьбе Уральского казачества. А ведь это, наряду с Добровольческой армией, был один из двух старейших и надежнейших очагов Белого Движения. Ни разу начиная с 1917 г. большевикам не удалось полностью покорить уральцев. Ни разу, в отличие от Дона, Кубани, Забайкалья, здешние казаки не перекидывались на красную сторону, не поддавались на посулы агитаторов. Как уже отмечалось, стойкости уральцев немало способствовало то, что они были староверами. И если для многих «просвещенных» россиян религия давно уже стала формальностью, а официальная церковь выступала в качестве придатка светской власти, то старая вера никакого касательства к земным властям не имела. Она была духовным достоянием каждого казака, стержнем его жизни. Староверчество углубляло и традиционный казачий консерватизм. Патриархальный уклад жизни тут сохраняли так же, как «крест и бороду». Слепо хвататься за модные нововведения и взгляды не спешили, подозревая, что все может быть «от лукавого». И большевиков Урал воспринял однозначно — как пришествие антихриста, о котором староверчество толковало вот уже 250 лет, примеряя к данному образу то одного, то другого из своих гонителей. А мог ли антихрист своими посулами смутить казаков, склонить к примирению с собой и к погибели души?

Свидетельств о войне, более двух лет беспрерывно гремевшей по здешним степям, почти не сохранилось. На Дону, на Кубани было много интеллигенции, оставившей нам свои воспоминания. Уральские бородачи-староверы были не горазды владеть пером. Шашкой да винтовкой — другое дело... И Персия, принявшая в конце борьбы остатки их воинства, совсем не походила на Париж, Берлин, Харбин, где осколки русской общественности пытались собирать и систематизировать следы недавней истории. Обходили тему борьбы с уральцами и большевистские источники. Не влезала она в традиционные схемы их штампов. Тут не переходили на сторону красных «обманутые», услышав комиссарское «слово правды». Не восставали против «белого произвола». Не раскалывались станицы — «бедные» против «богатых», сын против отца. Да и громких побед, коими большевики могли похвастать на страницах мемуаров, тут было не так уж и много.

Кое-какие сведения открываются при простом сопоставлении фактов. Красные войска заняли Уральск и пытались вести наступление на Гурьев в январе-феврале 1919 г. В то же время, что вступили на Дон. И восстание в оккупированных ими уральских районах вспыхнуло одновременно с Вешенским — в марте-апреле. Не указывает ли это на общность причин? Ведь знаменитая директива Оргбюро ЦК от 24.01.19, провозгласившая казачий геноцид, нигде не оговаривала, что относится только к Донской области. В ней шла речь о казачестве вообще. Части Восточного фронта, реввоенсоветы подчинялись тому же Троцкому, что и части Южного фронта. А здешние совдепы — тому же Совнаркому. Почему же они должны были иначе проводить политику «расказачивания»? Палачей и карателей здесь своих хватало. Известно, например, что некий уполномоченный Ружейников, прибывший [332] в Уральск для исправления «перегибов» (как и на Дону — уже когда поздно было, когда припекло), выпустил из тюрем более 2 тыс. казаков как «невинно арестованных председателем областного ревкома Ермоленко». А скольких не выпустил? А скольких уже поздно было реабилитировать?

Разница между Уральским и Вешенским восстаниями заключалась лишь в том, что тут оно возникло не в тылу, а на фланге красного фронта и не находилось в изоляции. До середины лета казаки могли поддерживать связь с Колчаком, получать припасы и снаряжение. С февраля 19-го существовала связь с Деникиным. Через Петровск (Махачкала) в Гурьев морем высылались обмундирование, деньги, боеприпасы, оружие — вплоть до броневиков. Восстание ширилось, вбирая в себя и крестьян. Отдельные отряды уральцев добирались до Волги, выходили к Иргизу, Ахтубе, дальним подступам к Саратову и Астрахани. Армия, которую возглавлял генерал-майор В. С. Толстое, достигала 20—25 тыс. штыков и сабель. Ленин писал 22.05.19:

«Из донесения Мехоншина вытекает с несомненностью абсолютная необходимость покончить с восстанием немедленно, ибо иначе мы даже не в силах отстоять Астрахань».

Колчаковская Ставка использовать силы уральцев так и не сумела. Зато Фрунзе сумел использовать все традиционно слабые стороны казачества, оставив в Уральске лишь одну 22-ю дивизию, но создав там долговременную оборону на основании разработок Карбышева — перекрыли укрепленными узлами дороги, господствующие высоты, складки местности. И основная масса казачьих войск завязла под Уральском, не в силах ни взять его, ни оторваться от своей «столицы». Что касается остального многокилометрового фронта, то до поры до времени Фрунзе хладнокровно бросал туда части пополнения, плохо обученные и вооруженные. Они быстро погибали, но создавали видимость сплошной обороны и играли роль сдерживающего фактора, чтобы не отвлекать от выполнения главных задач «настоящих» фронтовых войск. В качестве такого «брошенного куска» послужил, например, Рязанский коммунистический полк, уничтоженный в первом же столкновении.

Лишь после разгрома колчаковской Западной армии и взятия Уфы за казаков взялись серьезно. Дальше ограничиваться пассивной обороной красные не могли — к Царицыну вышел Врангель, его разъезды уже вступали в контакты с уральскими. И от Уфы на Уральск повернули 25-ю дивизию Чапаева. Оказать серьезное сопротивление такому мощному кулаку казаки не могли: у Чапаева было 11 пехотных полков и 2 кавалерийских, 24 орудия, 4 броневика, авиаотряд, 2 разведывательных кавдивизиона, командная школа, спецподразделения. Лишь у станицы Соболевской уральцы попытались атаковать Чапаева при поддержке двух броневиков, но были отбиты и после этого ограничивались партизанскими налетами на обозы, тыловые подразделения, стычками разъездов. Части ген. Савельева сняли осаду Уральска, и 25-я дивизия соединилась с оборонявшей город 22-й дивизией Сапожкова. Развивая успех, эта группировка двинулась на юг, к Каспийскому морю. Чапаев взял Лбищенск (ныне Чапаев), Сапожков — станицу Сломихинскую... [333]

А дальше застопорилось. Казаки дрались отчаянно. Маневрировали, неожиданно нападая и неожиданно рассеиваясь в степи. Отравляли и засыпали колодцы. Казачки сыпали яд в пищу красноармейцев, погибая при этом и сами. То там, то здесь полыхала от поджогов степь. Перелистывая книгу Фурманова «Чапаев», вы без труда обнаружите разницу в описании зимних и летних боев. Хотя они шли по тем же местам — та же Сломихинская, тот же Лбищенск. Одна и та же война, но зимой это — обычные боевые действия. Трудные, опасные, зато с лихостью и удалью. И отношение местного населения сносное. Помните — даже изнасилованная казачка прощает обидчика, чтобы его не расстреляли. И совсем другое — при летнем вторжении в эти края. Горящая степь, вырезанные обозы, блуждающие в степи зловещие огни мстителей...

Разница объясняется очень просто, ее не скрывает и сам Фурманов:

«Казацкие войска не гнать надо, не ждать надо, когда произойдет у них разложение, не станицы у них отнимать одна за другою... Уничтожение живой неприятельской силы — вот задача, которую поставил Чапаев перед собою».

Т. е. в первый раз Чапаев пришел на Урал в качестве воина, во второй раз — в качестве карателя. И отношение к нему и его дивизии стало соответствующим. В дополнение к 22-й и 25-й Фрунзе бросил сюда еще и 50-ю дивизию. Положения она не изменила. Красные застряли в уральских степях прочно.

Поражение под Уфой и мясорубка под Челябинском разорвали армию Колчака надвое. Остатки его регулярных частей откатывались в Сибирь. Для их преследования в составе Восточного фронта оставлялись 3-я и 5-я армии. Но по границе Казахстана уцелели и сохранили силу войска, которые колчаковский штаб так и не смог использовать: Южная группа ген. Белова, в подчинение которой вошли Оренбурская армия Дутова и Уральская — Толстова. Для их разгрома в августе образовался новый, Туркестанский фронт во главе с Фрунзе из 1, 4, 11-й армий и войск, находящихся в Туркестане. Главный удар обрушился на Белова, совершенно забытого омскими стратегами и продолжавшего выполнять бессмысленную задачу по прикрытию Актюбинской железной дороги, потерявшей всякое значение. Южную группу атаковала 1 -я красная армия Зиновьева, во фланг наносило удар правое крыло Восточного фронта (части 5-й армии), а в тыл — Казалинская группа войск Астраханцева с территории Средней Азии. Казаки Белова и Дутова от Оренбурга начали отход на Орск и Актюбинск. Им удалось было зацепиться на рубеже реки Илек, но, подтянув крупные силы, красные прорвали оборону. В обход Актюбинска Фрунзе направил сильную Татарскую бригаду, сформированную в Казани.

Ход был не только военным, но и политическим. Бригада пошла по местам, населенным мусульманскими народами, башкирами и киргизами (казахами). Татары были для них «своими», и население принимало сторону красных. Бригада проникла глубоко в тылы белых до ст. Джурун. Под влиянием поражений, угрозы окружения, шатания тыла начался распад группы Белова—Дутова. Опять изменили башкиры, составлявшие значительную часть Оренбургской армии. Как и в январе, едва пошли неудачи, они кинулись на сторону красных. [334] К большевикам перешли Башкирская кавбригада Муртазина и Оренбургская стрелковая дивизия. Русские казаки, оторванные от своих станиц, окруженные враждебным мусульманским населением, потеряли всякую надежду на успех и стали разбегаться. Пали Орск и Актюбинск. У станции Челкар, в пустынях между Эмбой и Аральском, остатки Южной группы были зажаты с двух сторон частями 1 -и армии и Казалинской группы. В окружении они приняли последний бой. Белову и Дутову с несколькими поредевшими сотнями удалось прорвать кольцо. Дутов ушел в Семиреченскую область, а оттуда в Китай. Судьба генерала Белова неизвестна. До своих он не добрался. В результате этой операции Совдепия соединилась с Туркестаном.

А уральцы продолжали сопротивляться. За месяц тяжелых боев красные смогли здесь продвинуться всего на 80 км от Лбищенска. Чапаев начал штурм станицы Сахарной и взял ее, но с огромными потерями. А пока штурмовал, казаки захватили и вырубили его обозы. В степи действовали неуловимые конные отряды. В погоне за ускользающими уральцами 25-я дивизия разошлась на 200-километровом пространстве. В ночь на 5 сентября один из казачьих отрядов в 300 сабель при 1 орудии и 1 пулемете, двигавшийся от Сахарной к Сломихинской, наскочил на Лбищенск. Красных там было больше — 300 курсантов дивизионной школы, штаб и политотдел дивизии, связисты. Но налет был стремительным и неожиданным. Казакам помогало местное население, указывая дома, где стояли красные. По всей вероятности, жители Лбищенска приняли и непосредственное участие в истреблении большевиков. Около 400 чел. было убито, многие уведены в плен. Погиб и Чапаев. Единой версии его смерти нет — отраженная в кинофильме основана на рассказе одного из уцелевших связистов, но она не единственная. Чапаев был незаурядным организатором, талантливым командиром и стихийным крестьянским вожаком. Но на Урал он пришел как каратель — и получил как каратель.

Дивизию принял Кутяков. В отместку за Чапаева он повел еще более жестокую войну. Сжигались дотла населенные пункты, уничтожались поголовно пленные и все «подозрительные». А победить казаков красные так и не смогли. Измотанные и потрепанные маневренной партизанской войной, они вынуждены были начать отход на север, к Уральску, оставив свыше 100 км территории, в том числе и Сахарную с Лбищенском.

67. Последние операции Колчака

После уральских катастроф у Колчака осталось на фронте всего около 50 тыс. штыков. Да и это число было весьма условным. Отступление уже превратилось в исход. Из уральских городов вместе с белыми уходили их семьи — женщины, дети. Правильное снабжение давно разрушилось, и войска везли за собой все свое хозяйство — припасы, имущество, продовольствие. В результате отступающие части вырождались в огромные обозы, утрачивая остатки боеспособности. В дивизиях оставалось по 400—500 активных бойцов, прикрывающих [335] колонну из 4—5 тыс. повозок с соответствующим количеством обозных и нестроевых. Дивизии, которые удавалось вывести на переформирование в резерв, по численности не удавалось довести до полноценных батальонов. Армия осталась без тяжелой артиллерии. И почти без пулеметов, потому что вместо заказанных пулеметов Кольта союзники щедро снабдили Колчака (не в порядке благотворительности — за золото!) тысячами пулеметов Сен-Этьена, неуклюжими махинами «траншейного типа» на высоких треногах, совершенно непригодными для полевой войны и снятыми с вооружения во всех армиях. Естественно, войска побросали этот самоубийственный хлам в первую очередь.

Наступающие красные соединения сливались воедино, укрупнялись. Происходило это вынужденно — одну за другой армии и дивизии снимали с Восточного фронта, перебрасывая на Южный. А остающимся приходилось увеличиваться. Набирали пополнения мобилизациями на местах, ставили в строй пленных колчаковцев. Тут уж им вольнодумство быстро укорачивали: вместо скороспелого офицерика из вчерашних юнкеров теперь солдатам в спину смотрели пулеметы комиссаров и интернациональных рот — попробуй, ослушайся! Чем меньше оставалось здесь красных дивизий, тем больше становилась каждая из них. А колчаковская.армия, наоборот, дробилась и мельчала. Несмотря на уменьшение численности, в ней оставалось прежнее количество штабов и управленческих структур — Ставка главнокомандующего, 5 армейских штабов, 11 корпусных, 35 дивизионных и бригадных... Это дробление затрудняло управление войсками, вносило путаницу, опять же, выключало множество людей из боевого состава. А разогнать лишние структуры, реорганизовать их — вскипало самолюбие генералов. Решительного начальника, способного твердой рукой навести в этом деле порядок, в Сибири так и не нашлось. Впрочем, вина Колчака здесь невелика — для реорганизации все равно потребовалось бы время, хоть небольшая передышка, которой у белогвардейцев не было.

Отступление приобрело характер устойчивой инерции. Даже на рубеже многоводного Тобола остаткам колчаковских армий зацепиться не удалось. Они покатились дальше. Все более реальной становилась угроза самому Омску. Для выхода из катастрофы предлагалось два плана. Автором одного из них был военный министр ген. Будберг, доказывавший, что обескровленные войска не способны к наступательным боям. Он предлагал создание долговременной обороны по р. Ишим — задержать красных хоть на пару месяцев, пока сибирская зима не прервет боевые действия. А за зиму окрепнуть, подготовить резервы, тем более что на Юге удача клонилась в сторону Деникина, и многим казалось, что для победы надо только выиграть время.

Автором другого плана был главнокомандующий ген. Дитерихс. Учитывая, что красные, непрерывно наступая от Волги до Тобола, должны были выдохнуться, он предлагал собрать все, что можно, и нанести им встречный удар. План Дитерихса тоже имел положительные стороны. Даже в случае частичной удачи он позволил бы переломить настроения отступательной инерции, способной свести на нет [336] попытки пассивной обороны. Позволял отвлечь внимание и часть красных сил от главного, деникинского направления. Дитерихса потом обвиняли в чрезмерно оптимистичных оценках морального и боевого состояния остатков армии. Он не учел постоянной подпитки красных свежими силами — поэтому выдохлись они куда меньше, чем можно было предположить. Не учел он и насаждаемой большевиками драконовской дисциплины: еще в январе 19-го каждая победа, взятие каждого города действовали на красноармейцев разлагающе, и главнокомандующий считал, что таким же разложением скажется на них захват богатых уральских городов... Но сейчас трудно судить, сулил ли и вариант Будберга хотя бы временный успех. Он тоже имел опасные недочеты. При подавляющем неравенстве сил пассивная оборона, растянутая на огромном фронте, вряд ли могла быть прочной. Что стоило красным обойти ее или прорвать, сконцентрировав силы на узком участке? Такой опыт у них уже был при форсировании Белой и взятии Уфы. А учитывая подорванное моральное состояние белых войск, можно прийти к выводу, что прорыв тут же обернулся бы общей катастрофой. Кроме того, Будберг предполагал, что природные условия Сибири прервут на зиму боевые действия. Как мы знаем, зимой 1919/20 г. красные не приостановили своих операций, несмотря ни на какие природные условия. Наконец, оба плана ставил под сомнение рушащийся с каждым месяцем и раздираемый противоречивыми течениями сибирский тыл.

Как бы то ни было, Колчак принял вариант Дитерихса. Для последнего удара собрать все, что можно, и добиться перелома... Но что же еще можно было собрать? Лучшие силы офицерства и интеллигенции война уже подмела. Деревня больше уже не давала пополнений, войдя во вкус партизанщины. Не давали пополнений самостийные казачьи области — атаманщина вела собственные внутренние войны, собственную политику, а Колчак, тем более проигрывающий сражения, был ей без надобности. Несколько полков дал суровый Анненков. Но его «черные гусары» и «голубые уланы», ходившие по струнке под тяжелой рукой атамана, едва лишь вышли из-под этой руки, будто с цепи сорвались. Не доехав до фронта, занялись в Петропавловске такими грабежами, что по приговору военно-полевого суда тут же были расстреляны 16 человек.

Пробовали возродить принцип добровольчества. Объявили выгодные условия: контракт на 6 месяцев, после чего доброволец получает в собственность летнее и зимнее обмундирование, 5 тыс. руб. премии. Записываться ринулись сомнительные элементы из безработных и люмпенов, рассчитывающие, что зимой войны не будет, зато обеспечены жратва, тепло и деньги, а весной контракт истечет. Пытались воссоздать добровольчество на религиозной основе, формируя дружины «Христа Спасителя», «Богоносцев» (из староверов), «Зеленого Полумесяца» (из мусульман). Набрали хороший, крепкий отряд... численностью в 200 чел. Причина та же — все идейные добровольцы, желающие бороться с большевизмом, ушли в Белую гвардию еще год назад...

Старались собрать на фронт гарнизоны, несущие охранную службу в городах. Обратились к союзному главнокомандующему ген. Жанену [337] с просьбой заменить эти гарнизоны иностранцами. Жанен в округлых выражениях отказал — чехи, составлявшие основу его войск, совершенно разложились и становились неуправляемыми. Они даже заключали «прямые» договоры с партизанами, обязуясь не трогать друг друга. В Омске осело много бывших пленных из Карпаторуссии. Миролюбивые и неприхотливые, они специализировались на черных работах, были хлебопеками, ассенизаторами. В составе белых войск существовал отличный карпаторусский батальон, очень добросовестно несший службу. Обратив на это внимание, решили мобилизовать и других карпаторуссов. Но результат был плачевным. Часть разбежалась, а другие, озлобленные мобилизацией, открыто заявляли, что им бы только до фронта добраться, а там они посчитаются с обидчиками. И прежний надежный батальон растворился во враждебной массе.

Основная ставка делалась на то, чтобы поднять Сибирское казачество, к землям которого уже вплотную приступали большевики. Да только вот в отличие от донских и уральских собратьев здешние казаки еще не испытали на своей шкуре коммунизм. И не перебесились, не испробовали горьких плодов «самостийности». А едва их возвели в ранг единственных спасителей отечества, казаки попросту обнаглели. В Омске заседала Казачья Конференция — что-то вроде общего Круга всех восточных войск. Она принялась сыпать резолюциями об «автономии», которая все чаще понималась в качестве полного неподчинения верховной власти. Сибирским атаманом был Иванов-Ринов, человек далеко не умный, с политическим и военным кругозором провинциального полицмейстера, коим он и был до революции. Сменить эту фигуру Колчак уже не мог — атаман был выборным, а не назначаемым. Волей-неволей приходилось не только считаться с подобной личностью, но и делать на нее основную ставку!

Деникина, Корнилова, Врангеля самостийники потом часто обвиняли в том, что они давили «казачьи вольности», даже постфактум объясняли этим их поражения. Но Колчак-то повел как раз обратную линию — ради главного, ради спасения России он шел на любые уступки казачеству! Черт с ними, только бы дело делали... Да и не та у него сложилась ситуация, чтобы что-то «давить». Иванов-Ринов запросил 102 млн. рублей, обмундирование, оружие, седла, лошадей на 20 тыс. чел. Ему дали. Он запрашивал еще и еще. Все удовлетворялось. Фактически весь аппарат снабжения переключился на казаков, прекратив обеспечение фронтовых частей. Атаман завел особых «вынюхивателей», отыскивающих, что и где еще лежит на складах и в эшелонах. И по этим наводкам греб для казаков любое имущество в неограниченных количествах, угрожая в противном случае их невыходом на позиции. Станицы засыпались подарками, денежными пособиями, рулонами сукна и ситца, и после попоек выносили «демократические» постановления встать, как один, за Россию. Когда же дошло до дела — пыл угас. Подходила пора убирать урожай, отрываться от дома никому не хотелось. Некоторые казачьи части все же погружались в эшелоны — как на праздник, взяв с собой жен и запасы водки. А в других станицах выносились уже иные постановления, тайные — что не следует посылать казаков на службу, а то придут [338] красные и трудно будет с ними сговориться. 11 южных станиц отказались явно, под предлогом борьбы с партизанами: они успели насолить соседним крестьянам и теперь боялись, что при уходе на фронт те отыграются на их семьях...

Так и началось наступление без грозного сибирского казачества. Все теми же поредевшими полками. На северном фланге — армия Пепеляева, на южном — корпус Каппеля и Ижевская дивизия Молчанова. В качестве последнего резерва на фронт была брошена большая часть личного конвоя Верховного Правителя. И, казалось, произошло чудо. Зарвавшиеся части Тухачевского, не ожидавшие удара, были опрокинуты. От Петропавловска их погнали на восток. К этому моменту подоспело и казачество. С двухнедельным опозданием, да и численно корпус Иванова-Ринова вместо обещанных 20 тыс. насчитывал всего 7,5 тыс. Но тем не менее долгожданная сила явилась очень кстати. Внезапно появившись на фланге, казаки во встречном бою в пух и прах разнесли красную кавалерийскую бригаду, пытавшуюся обойти колчаковцев с юга-востока. Корпус вышел на оперативный простор, нацеливаясь на Курган по большевистским тылам. Разбитые советские войска покатились назад, прижимаемые к Тоболу. 5-я армия Тухачевского от победоносного марша оказалась на грани катастрофы. За героизм в сентябрьских боях лучшее колчаковское соединение, Ижевская дивизия, была награждена Георгиевским знаменем. По этому поводу современники шутили, что Колчак наконец-то нашел способ избавиться от ненавистного ему символа, ведь до тех пор дивизия, сформированная из повстанцев, так и продолжала воевать под рабочим красным знаменем.

68. Поход на Питер — Юденич и Бермонд

Северно-западную армию Юденича красные стратеги давно уже списали со счетов. Малочисленная, выдохшаяся в постоянных боях, ниоткуда не получающая поддержки и постоянно предаваемая союзниками, она к концу августа была зажата на клочке земли вокруг городишки Гдова. 10—15 тыс. оборванных, полуголодных бойцов на территории 120 км в ширину и 20 км в глубину.

Выходка английских представителей с созданием Северо-Западного правительства специально для признания независимости Эстонии ни малейших положительных результатов не дала. Зато отрицательных — сколько угодно. К нормализации отношений между белогвардейцами и Эстонией это не привело. Увидев, как бесцеремонно обошлись с русскими англичане, эстонцы и себя сочли вправе откровенно вытирать ноги об вчерашних союзников. Хотя признание, казалось бы, выбило у националистической прессы козырь, с помощью которого она нагнетала антирусские настроения, но эта пресса тут же переключилась на «великодержавность» Колчака и Деникина, не признающих Эстонии, и подчеркивала, что Северо-Западная армия находится в их подчинении.

Следует учесть и то, что акция генералов Гофа и Марша теоретически должна была иметь продолжением военно-техническое соглашение [339] с Эстонией для совместного похода на Петроград. С этой целью на совещании между Гофом и Юденичем было составлено соответствующее письмо на имя эстонского ген. Лайдонера. Видимо, Гоф, войдя в роль всемогущего владыки Прибалтики, решил двигать в нужном направлении и русские, и эстонские фигуры на «шахматной доске» здешнего театра войны. Но после дипломатического скандала из-за таких методов работы Гофа и Марша отозвали. И та комбинация, которую они собирались осуществить силовым способом, осталась незавершенной. Они успели «дожать» в рамках своей схемы русских, а эстонцев — нет. Соглашение, вынашиваемое Гофом, повисло в воздухе. Дипломатические передряги между Англией и Францией, передача руководства французам, длительный поиск ими своего представителя в Прибалтику оставили союзную миссию здесь без руководителя. А ведь Гоф, хотя и наделал немало вреда Белому Движению, выступал единственной силой, способной оказать давление на прибалтов.

И тем не менее в сентябре Северо-Западная армия быстро стала оживать. Юденич наконец-то получил оружие, боеприпасы, обмундирование, продовольствие, которые должны были поступить к нему еще в июне. Возможно, сыграли роль победы Деникина, и союзники забеспокоились, как бы Россия не воскресла сама, без их помощи — кто знает, чью сторону она тогда займет в Европе? Может быть, их испугали прогерманские настроения в белой армии, особенно сильные после прибытия из Латвии частей Ливена, сражавшихся с немцами плечом к плечу и не видевших от него ничего, кроме хорошего. Не исключено и то, что ускорением поставок старались замять последствия скандала с Северо-Западным правительством. Надо сказать, что отвалили белогвардейцам хлам, от которого все равно им надо было избавиться после войны. Из партии присланных танков был исправен и боеспособен только один. Из аэропланов — ни одного: к ним прилагались моторы не той марки. Грузили-то эту заваль без разбора, скопом, дареному коню в зубы не смотрят. Но даже такой помощи оказалось достаточно, чтобы армия воспрянула духом и обрела боеспособность. Белогвардейцы смогли по крайней мере одеться, обуться, зарядить винтовки патронами и наполнить зарядные ящики орудий. Армия стала получать продуктовый паек и денежное жалованье. И тут же резко подтянулась дисциплина, прекратились самочинные реквизиции и, соответственно, конфликты с местным населением. Жалованье выдавалось в дензнаках Северо-Западного правительства — попросту говоря, бумажках, обеспеченных разве что счетами в банках членов этого правительства, но все же это были деньги, и крестьяне охотно брали их в уплату за продукты, тем более что при большевиках никакой платы не видели. 28 сентября неожиданно для большевиков Юденич перешел в наступление. Стоявшие против него части двух красных армий были разбиты и разбросаны в разные стороны, 7-ю отшвырнули на северо-восток, 15-ю — на юго-восток. Белогвардейцы взяли Ямбург, а затем, стремительно продвигаясь, и Лугу.

Политическая декларация Северо-Западной армии провозглашала решительный отказ от возврата к старому режиму;

возрождение всероссийского правления на основе народовластия;

созыв после [340] победы над большевиками Учредительного Собрания на началах всеобщего избирательного права;

единство России в сочетании с правом населяющих ее народов на национально-культурную жизнь;

право народов России на государственную самостоятельность соответственно их усилиям и участию в борьбе с большевизмом;

совершенствование административного управления государства путем развития местного, земского и городского самоуправления;

равенство граждан перед законом без различия национальностей, вероисповеданий и классов;

неприкосновенность личности и жилища, свободу религиозной совести, устного и печатного слова, союзов, собраний и стачек;

передачу земли трудящемуся земледельческому населению для закрепления в собственность;

законодательное обеспечение интересов рабочего класса.

Под давлением французов немножко нормализовались и отношения с Эстонией. Да и успехи Деникина заставляли таллинских политиков умерить наглость, прекратить или хотя бы сократить антирусские выходки. Части эстонской армии присоединялись к операциям белых — если не штурмовать большевистские укрепления, то хотя бы прикрыть второстепенные направления. Это дало возможность Юденичу осуществить перегруппировку своих сил на правый, северный фланг, и 10 октября Северо-Западная армия перешла в общее наступление на Петроград. За несколько дней боев 7-я красная армия была разгромлена. Ее деморализованные части покатились назад, сдавая город за городом. Вскоре пала Гатчина. Войска Юденича, преследуя врага, вышли на подступы к бывшей столице.

Но в это же решил сходить на Петроград еще один военачальник — корнет Бермонд, ставший генерал-майором князем Бермонтом-Аваловым. Персонаж скорее гусарской оперетты, который мог выдвинуться только в условиях гражданской войны и, наверное, только в России. Возможно, он возомнил себя новым Бонапартом, но для роли Бонапарта Павел Рафалович был слишком уж жизнерадостным человеком и грешные житейские удовольствия ценил куда выше порохового дыма. К осени 19-го года Бермонд достиг полной независимости, послав подальше и Антанту, ведущую в Прибалтике нечестные игры, и вынужденного ей подчиняться Юденича. Продолжая со свойственной ему энергией вербовать добровольцев и формировать свои части, довел численность своей Западной добровольческой армии до 10 тыс. чел. И даже создал, как при других белых армиях, собственное «русское правительство». Возглавил его бывший сенатор граф К. К. Пален, что довольно странно, т. к. Пален, по отзывам современников, слыл честным и умным человеком. Шли в эту армию охотно. Участок между латышами и литовцами, где вклинилась территория Бермонда, был спокойным. Красная 15-я армия, прикрывавшая это направление, была далеко не лучшего состава, серьезно ослаблена перебросками ее войск на главные фронты, и активных боевых действий тут почти не велось. Армия очищала от большевистских партизанских банд «свою» территорию на юге Латвии и севере Литвы, немножко повоевывала с красными, а больше «формировалась» по городам и местечкам, в общем — жила в свое удовольствие.

В Митаве (Елгаве), кроме Ставки Бермонда, располагался и штаб [341] другого авантюриста, ген. Рюдигера фон дер Гольца, пытавшегося с верными лично ему войсками участвовать в прибалтийских политических играх. Под его крыло собирались немецкие солдаты-добровольцы, обманутые латышами и после победы выгнанные ни с чем. Собирались и прибалтийские немцы, увольняемые со своих должностей в результате националистической политики новых государств. Часть этих обиженных пристраивалась и в войсках Бермонда, получая тем самым средства к существованию. С фон дер Гольцем Бермонд жил душа в душу. Немцы щедро и безотказно снабжали его армию оружием, обмундированием, продовольствием. В Курляндии еще с мировой войны, когда фронт долго стоял под Ригой, располагались крупные германские склады. Многое было завезено сюда немцами в период наступления на большевиков. Согласно Версальскому договору все равно это имущество должно было быть отдано державам-победительницам, так что его было не жалко. Фон дер Гольц предпочитал отдать все русским, чем французам с англичанами или тем более обманувшим его солдат прибалтам.

До октября все шло тихо-мирно, а потом вдруг генерал-майору князю Бермонту-Авалову захотелось повоевать и освободить Россию. Какая муха его укусила — неизвестно. Многие предполагали, что это была интрига фон дер Гольца, желавшего таким способом насолить Антанте и ослабить ее влияние. Но, возможно, Бермонда подтолкнули успехи Деникина с Юденичем, и он спешил не упустить лавры победителя. А может, просто перебрал. Как бы то ни было, Западная добровольческая армия выступила из Курляндии на Петроград. Правда, по пути на север у нее лежали Латвия с Эстонией, но Бермонда подобные мелочи не смущали. Погромив и разогнав эстонско-латышские части, блокирующие «немецкую» Курляндию, он атаковал и взял Ригу. И, раскатывая в коляске по городу, приударял за дамочками, объясняя им, что на днях пойдет героически освобождать Петроград.

Переполох это вызвало жуткий. Правительства прибалтийских республик взвыли, обвиняя русских во всех грехах и взывая о помощи к великим державам. К Риге направился английский флот. Стягивались эстонские и латвийские полки — даже за счет ослабления антибольшевистских фронтов. Возглавил операцию лично ген. Нис-сель, только что приехавший из Франции в качестве главы всех союзных миссий. Так и закончился освободительный поход Бермонда. Совместными усилиями его выбили из Риги и заставили уйти в Курляндию. На чем и завершилась история Западной добровольческой армии. Под давлением держав Антанты части фон дер Гольца были отозваны в Германию. С ними были вынуждены уйти и войска Бермонда, распылившись там в эмиграции. Князь Бермонт-Авалов сошел с политической арены.

А пока шла заваруха вокруг Риги, Юденич штурмовал Петроград. Вслед за Гатчиной белогвардейцами были взяты Павловск, Красное Село, Царское Село, Лигово. Части Северо-Западной армии прорвались к Пулкову, выходя уже на окраины Питера. Для спасения «колыбели революции» примчался лично Троцкий. Какими уж мерами он останавливал деморализованные войска 7-й армии — история [342] умалчивает, хотя на этот вопрос нетрудно ответить, вспомнив излюбленные методы первого военачальника Совдепии — расстрелы каждого десятого под Свияжском, массовые репрессии после разгрома на юге. Спешно перебрасывались подкрепления с других фронтов, в городе шли мобилизации. Уже разрабатывались планы уличных боев. Перекрывались пулеметами улицы, мосты через каналы. Началась эвакуация. Вывозилось до 100 вагонов имущества в сутки. На Пулковских высотах завязались напряженные бои.

69. Вершина Белого движения

Сентябрь-октябрь 1919 г. были временем максимального успеха противобольшевистских сил. Красные везде терпели поражения. Почти всю Правобережную Украину занимал Петлюра. Польские войска вышли на рубеж р. Березины. 2.09 перешла в наступление Литва.

Даже на таком второстепенном театре военных действий, как Туркестан, большевикам приходилось туго. Крупнейшие повстанческие формирования — басмаческая армия Мадаминбека и русское крестьянское войско земского чиновника Монстрова — сумели найти общий язык и объединиться. Штурмом взяли г. Ош и осадили Андижан. Новый фронт возник в западной части Туркестана — в Хивинском ханстве произошел переворот, Джунаид-бек сверг нерешительного Асфендиара и объявил Совдепам войну. Точная причина неизвестна. То ли посчитал положение коммунистов достаточно непрочным. То ли, наоборот, после прорыва в Туркестан войск Фрунзе верно оценил неизбежность столкновения и решил, что выгоднее напасть первым. Семиреченское казачество Щербакова и Анненкова выбило красных из Лепсинского и Копальского уездов (ныне Талды-Курганская обл. Казахстана).

Все белогвардейские фронты одерживали победы. В свое последнее наступление перешел даже разгромленный Колчак, повернув вспять 5-ю красную армию, прижимая ее к Тоболу и грозя уничтожить. Уральское казачество Толстова, разгромив штаб чапаевской дивизии и вымотав партизанской войной части 4-й армии, погнало их до самого Уральска. Была освобождена почти вся территория, которую красным удалось ценой огромных потерь занять за три месяца. Северная армия Миллера после ухода англичан одержала крупные победы, вернув г. Онегу и очистив от противника обширные районы. Северо-Западная армия Юденича прорвалась к Петрограду и вела упорные бои уже на Пулковских высотах.

Но основные поражения большевики терпели на юге. Разгромив ударную группировку Селивачева, 1-й корпус Кутепова выходил к Курску. На подступах у этому укрепрайону против 10 деникинских были одновременно брошены 79 советских пехотных и кавалерийских полков с 9 бронепоездами. Кутепов перемолол их, причем 12 полков было разгромлено полностью. И 17 сентября белые заняли Курск. Упорные бои разгорелись по соседству, на Воронежском направлении. Корпус Шкуро при поддержке оставшихся в строю и перешедших в его подчинение казаков Мамонтова и левого крыла Донской [343] армии начал форсировать Дон в районе станции Лиски (ныне Георгиу-Деж). Сражение длилось три дня и носило крайне ожесточенный характер. Обе стороны понесли большие потери. У белых был убит генерал Максимов, ранены генералы Гуселыциков и Татаркин, контужен сам Шкуро. Несмотря на это, фронт был прорван. Полки 8-й красной армии отбросили на восток. Части Мамонтова, преследуя их, заняли Бобров и Тыловую, а корпус Шкуро 1 октября атаковал и взял Воронеж.

Возникла было угроза на западном фланге Добровольческой армии. Группировка Якира из двух стрелковых дивизий и кавбригады Котовского, отрезанная от своих, двигалась по Правобережью Украины на север. С петлюровцами, которыми была занята эта территория, красные заключили что-то вроде перемирия. Большевики не трогали украинцев, а те беспрепятственно пропускали Якира в деникинские тылы. В ночь на 1.10 красные внезапно объявились под Киевом, разметали слабые добровольческие заслоны по р. Ирпень и ворвались в город. Части ген. Бредова отступили на левый берег Днепра, однако сумели удержать за собой мосты и высоты Печерского монастыря. Оправившись от неожиданности и произведя перегруппировку, на следующий день они контратаковали. Трое суток продолжались уличные бои. Добровольцы систематически, улица за улицей, выбивали большевиков и к 5.10 выбили из Киева окончательно. Красные снова отошли за Ирпень и... расплатились с петлюровцами — погромили их войска в районе Попельни, а потом, соединившись с 44-й дивизией Щорса, прикрывавшей это направление, выбили украинцев из Житомира. На базе этих частей стала возрождаться 12-я красная армия.

Правда, вторичное взятие Киева белыми ознаменовалось еврейским погромом. По этому поводу стоит сделать отступление. Вообще говоря, для деникинцев это явление было нехарактерно. Или по крайней мере куда менее характерно, чем для других воюющих сторон — махновцев, петлюровцев, даже красных, устроивших, например, грандиозный погром в Одессе, имевших на своем счету многочисленные погромы комбрига Григорьева и др. Память о деникинцах уже после гражданской увязали с погромами из-за лозунгов крайне правых — «Бей жидов, спасай Россию!». Но не следует забывать, что «крайне правые», как и «левые», «умеренные» и все прочие партии околачивались в глубоких тылах, а следовательно, никаких возможностей для претворения своих лозунгов в жизнь не имели. Не имели они и какого-либо влияния на фронтовое офицерство — как и все остальные партии, варившиеся в собственном соку. Что касается большинства добровольцев, то особой любви к евреям они, конечно, не питали — уж слишком много их было среди комиссаров и коммунистического руководства. Но и к черносотенным настроениям русская интеллигенция, из которой вышла основная часть фронтового офицерства, традиционно относилась с крайней неприязнью. Надо ли говорить, что командованием подобные действия, как и любые грабежи, воспрещались под угрозой военно-полевого суда и расстрела?

Тем не менее отдельные погромы были. Пополняясь при освобождении Украины, армия впитывала с мобилизациями бывших красноармейцев, петлюровцев, махновцев, григорьевцев. Иные успели [344] послужить поочередно в нескольких армиях и сохранили старые привычки. Нельзя забывать и о настроениях граждан, которые пришли в Белую гвардию, пережив большевистскую оккупацию, натерпевшись от произвола чекистов и комиссаров, среди которых большинство составляли евреи. А как раз из частей, вновь сформированных на Украине, в основном состоял корпус Бредова. В Киеве погром начали сами обыватели — натерпевшись страху от возможности возвращения коммунистов, спешили отыграться на ком угодно под предлогом, что евреи стреляли в спину добровольцам. К обывателям в неразберихе уличных боев присоединились некоторые солдаты, а также горцы — для которых было все равно кого пограбить.

Как бы то ни было, Киев остался за белыми. Успех сопутствовал им и на других фронтах. В октябре 10-я красная армия Клюева, усиленная за счет Восточного фронта, предприняла второе наступление на Царицын. Несмотря на то что войска Врангеля были ослаблены непрерывными боями, отвлечением сил на Дагестан и Астрахань, они устояли. Большевики были остановлены корпусом Улагая, а после девятидневных боев добровольцы нанесли контрудар. Офицерские полки — кубанский, осетинский, кабардинский — вел в конную атаку сам Врангель. Красные были опрокинуты и отошли в беспорядке на 70 км к северу.

Одновременно перешла в наступление и Донская армия Сидорина. Под прикрытием стариков и юнцов-добровольцев, полмесяца державших оборону по правому берегу Дона, сосредоточились для удара кадровые казачьи дивизии, 3-й корпус в составе 14 тыс. чел. форсировал Дон в районе Павловска, разбил 56-ю дивизию красных и стал продвигаться на восток. Советское командование бросило из своего резерва сильную 21-ю дивизию, которая смогла остановить его, но в районе Клетской переправилась через Дон другая группировка из 1-го и 2-го казачьих корпусов. 2-й, под командованием ген. Коновалова, являлся главной ударной силой, в нем сосредоточились лучшие конные части. Он глубоко внедрился в расположение противника, соединился с 3-м корпусом, и совместными усилиями 21-ю дивизию тоже разбили, а вслед за ней окружили и почти полностью уничтожили еще одну, 14-ю. 9-я красная армия побежала. Командование советского Юго-Восточного фронта попыталось удержать ее в обороне по линии р. Хопра, но это не удалось. В Донскую армию шли стихийные подкрепления — разрозненные сотни, ополчение, не пустившее врага за Дон, переправлялось теперь на Правобережье, догоняли регулярные части и вливались в них. Красных гнали на север. Область Войска Донского снова полностью очистили от большевиков. Взяли Новохоперск, Поворино, Борисоглебск.

А удар Кутепова продолжал победоносно развиваться. Корпус пополнялся на ходу, между боями. После взятия Курска за счет притока свежих сил были сформированы 3-й полк Марковской дивизии и 2-й Алексеевской. Преследуя и громя неприятеля, 11 октября корпус занял Кромы, а через 2 дня — Орел и Ливны. Справа от него казаки Шкуро продвинулись от Воронежа к Усмани, слева действовал 5-й кавалерийский корпус ген. Юзефовича, взявший Чернигов и Новгород-Северский. Разведка Кутепова вышла к Туле... [345]

Это было пиком успехов Белого Движения. В ходе постоянных боев и наступления Вооруженные силы Юга России продолжали расти. С мая по октябрь их численность увеличилась от 64 до 150 тыс. чел. Деникинский фронт проходил по нижнему плесу Волги от Астрахани до Царицына и далее по линии Воронеж — Орел — Чернигов — Киев — Одесса. От коммунистов была освобождена территория свыше 920 тыс. кв. км с населением 42 млн. человек. В занятых белыми областях понемножку налаживалась более-менее нормальная жизнь. Конечно, деникинская администрация была очень слабой, часто некомпетентной, этого не скрывают и сами белые военачальники в своих мемуарах. Конечно, возникло множество неурядиц, злоупотреблений, вовсю гуляла спекуляция... А разве могло быть иначе? Можно ли было сразу, на скорую руку, установить идеальный порядок в стране, разворошенной тремя годами смуты и безумия? За несколько недель в условиях войны ликвидировать последствия всеобщего хаоса? Но в основном-то, в главном страна возвращалась к жизни. Налаживалась регулярная работа железнодорожного и водного транспорта. Открывались парализованные заводы и фабрики. Возобновлялись банковские операции. Оживала торговля. Устанавливались твердые цены на сельскохозяйственные продукты. Ни в одном из районов, подвластных белым, не было голода! На землю возвращалась законность — возрождались суды, прокуратура и адвокатура. Оживала общественная жизнь.

Люди опять получили политические свободы. Почти без ограничений выходила пресса, избирались органы городских самоуправлений, свободно действовали политические партии вплоть до эсеров и социал-демократов. Деникинским Особым Совещанием было принято весьма лояльное рабочее законодательство с 8-часовым рабочим днем, мерами по охране труда и пр., делались попытки разработать приемлемое для всех слоев аграрное законодательство — пока в связи с подчинением Колчаку прерогатива решения этого вопроса не вышла из пределов власти Деникина. Киевский профессор и общественный деятель А. Гольденвейзер (кстати, еврей по национальности) писал: «Эпоха добровольцев была эпохой возрождения и восстановления всего разрушенного советским режимом. Скажу более: это была последняя возможная попытка восстановления в истинном смысле этого слова, то есть восстановления без постройки наново, путем простой отмены всего содеянного большевиками».

Совдепия оказалась на краю гибели. Даже орган ВСНХ «Экономическая жизнь» звал

«все силы и средства мобилизовать для того, чтобы защитить само существование Советской республики от деникинской армии».

В Тулу был послан марионетка-уговариватель М. И. Калинин, призывая жителей сделать город «вторым Уральском», «неприступной крепостью», «бастионом». Но надежды на это были слабенькими. Тульские оружейники были не сбродом случайной рвани, а высококвалифицированными рабочими и относились к большевикам примерно так же, как их коллеги из Ижевска. Постоянно бастовали. Только близость к центру и непрестанные репрессии удерживали их в повиновении. При подходе белых там со дня на день ожидали восстания. 20.10.19 Ленин писал Каменскому, Оськину и Межлауку: [346] «В Туле массы далеко не наши» . Штаб Южного фронта красных находился уже в Серпухове. Большевики интенсивно готовились к уходу в подполье и бегству. Был создан подпольный Московский комитет партии в составе Лихачева, Пятницкого, Людвинской, Шварца. На Монетном дворе в спешном порядке печатались фальшивые царские сторублевки, чтобы обеспечить «партию» материальными средствами. Для этой же цели изготовлялись подложные документы на доходную недвижимость — например, на некого Буренина оформили владение гостиницей «Метрополь». На квартире вдовы Свердлова была создана «бриллиантовая партийная касса» из ценнейших сокровищ Оружейной палаты и Патриаршей ризницы Кремля. Правительственные учреждения начали эвакуацию в Вологду. Троцкий заявлял «Мы уйдем, но так хлопнем дверью, что мир содрогнется...»

70. Почему проиграла Белая гвардия

Главная причина — белогвардейцев было попросту очень мало. Сопоставьте цифры хотя бы в двух наивысших точках их успехов.

Март-апрель 19-го, пик побед Колчака: у него было 130 тыс. чел., в это же время у Деникина было 60 тыс., у Юденича около 10 тыс., у Марушевского — 15 тыс. А численность Красной армии — 1,5 миллиона.

Сентябрь-октябрь 19-го, пик побед Деникина: у него было 150 тыс. чел., у Колчака оставалось 50 тыс., у Юденича 15—20 тыс, у Миллера 20 тыс., у Толстова 20 тыс. Численность Красной армии к этому времени достигла 3,5 миллиона.

Почему же возникло такое дикое неравенство? Из-за симпатий к большевикам? Какие уж там могли быть симпатии после всего, что они успели натворить! Ответ лежит в области психологии, а не социологии. Разделение страны на два диаметрально противоположных лагеря — заведомая чушь. В любом социальном конфликте подавляющее большинство населения, кому бы оно ни симпатизировало, остается пассивным. Вот это пассивное большинство коммунисты и подмяли, поставили под ружье тотальными мобилизациями, террором, голодом и пропагандой. Согласно статистическим данным захваченной белогвардейцами секретной документации политотделов, в красных полках числилось 3,5% идейных коммунистов. И 22% объявляли себя «сочувствующими», причем неизвестно, из каких побуждений. Огромным резервом советской армии стали города с остановленными из-за бесхозяйственности и разрухи заводами: в большевистском «раю» получить солдатский паек и государственную помощь на семью красноармейца было возможностью не подохнуть с голодухи. А по деревням мобилизовали насильно, с помощью карательных отрядов. В прифронтовых районах такие мобилизации были поголовными — от 18 до 40 лет, чтобы не оставлять белым потенциальных пополнений.

Сюда надо добавить «частные» мобилизации — периодические отправки на фронт постоянно раздувающегося партийного и государственного аппарата. Только одна «антиденикинская» партийная мобилизация дала 65 тыс. штыков — почти половина Вооруженных [347] сил Юга России. Плюс «советские мобилизации». Со своими прихвостнями коммунисты тоже не очень церемонились. Например, 31.5.19 Ленин писал:

«С 15 июня мобилизовать всех служащих советских учреждений мужского пола от 18 до 45. Мобилизованные отвечают по круговой поруке друг за друга, и их семьи считаются заложниками в случае перехода на сторону неприятеля или дезертирства или невыполнения данных заданий и т. д.».

Всего за сентябрь-ноябрь Южный и Юго-Восточный фронты получили 325 тыс. чел. пополнения, вдвое больше численности деникинских армий.

Принцип формирования белых армий фактически остался наполовину добровольческим. Мобилизации шли успешно там, где они тоже были на грани добровольчества — в казачьих районах, выносивших постановления о собственной мобилизации, в городах и уездах, где допекла советская власть и население на волне душевного подъема шло за белыми. В других же местах попытки мобилизации вызывали отрицательные результаты, и чем дальше от фронта, тем хуже. А крестьяне Сибири, Архангельской и Черноморской губерний, где большевики не успели набезобразничать, встречали известие о мобилизации открытой враждой. Применять же тотальный террор, как коммунисты, белые не могли — для этого им самим пришлось бы превратиться в большевиков и перечеркнуть идеалы, за которые они боролись. Такие меры позволяли себе только самостийные атаманы, вроде Семенова, плюющие на всякий правопорядок, да и на саму идею возрождения России. Ведь это возрождение возможно было только через законность.

Еще одна причина поражений — центральное положение Совдепии относительно белых фронтов, дающее возможность неограниченного маневра силами, поочередного разгрома противников переброской войск с одного театра на другой. Следует учесть, что центральные губернии были тогда самыми густонаселенными — массовые миграции в Сибирь, Казахстан, Среднюю Азию случились уже потом, при Сталине, Хрущеве, Брежневе... Центральное положение и возможность маневра живой силой играли еще одну важную роль. Дезертирство солдат было общей болезнью и у красных, и у белых. К осени 19-го большевики научились бороться с этим явлением, тасуя мобилизованных: из северных губерний слали на Южный фронт, из западных — на Восточный... Важным инструментом побед явилось и стравливание различных слоев населения. Голодных рабочих бросали на подавление «сытых» крестьян, крестьян — на казаков, донцов — на поляков, башкир — под Петроград, латышей — под Орел...

Одна из причин поражения заключалась в том, что белогвардейцы не были политиками. Ни один из военачальников не считал себя вправе идти на территориальные, экономические, концессионные уступки, ущемляющие интересы России. Они просто не видели за собой морального права единолично заключать такие договоры, в лучшем случае предлагая отложить их до конца войны и образования компетентной общероссийской власти. В результате они наживали врагов в лице новых государственных образований или иностранцев. Совдепия же не стеснялась заключать договора ни с кем, на любых условиях — хоть с чертом. Давала любые обещания и шла на любые [348] уступки. Но и разрывала любые соглашения, когда в них отпадала нужда. Тягаться с красными в вероломстве белые не смогли.

Даже осознав могучую силу такого оружия, как пропаганда, белогвардейцы так и не научились им пользоваться. Воспитанники Серебряного века русской культуры, они не умели беззастенчиво врать, не умели сулить нереальные золотые горы и давать заведомо невыполнимые обещания. Большевики же использовали силу пропаганды на полную катушку, постоянно развивали и совершенствовали искусство лжи. Массово и высокопрофессионально они обрабатывали различные регионы — свой тыл, фронт, белый тыл. Разные области, разные классовые группы бомбардировались диаметрально противоположными лозунгами, диаметрально противоположным составом дезинформации. В гражданскую войну не только Россия, но и все человечество впервые столкнулось с системой тоталитаризма: гигантской силой сращенных вместе пропагандистского и репрессивного аппаратов. С машиной, ставящей подданных перед дилеммой — поверить в радужные перспективы или быть уничтоженным.

В Сибири, на Кубани, Дону, в Архангельске первые же успехи белых послужили детонаторами массовых восстаний. В Центральной России этого не произошло. Если вы посмотрите на известную карту «Советская республика в кольце фронтов», то можете отметить интересную закономерность — она практически совпадает с границами помещичьего земледелия в России. К крестьянам шел «барин», которого здесь традиционно ненавидели со времен крепостного права, чью усадьбу в 17-м спалили, скот поделили, а сельскохозяйственные машины поломали. Ас «барином» шли «казаки» — традиционное пугало для крестьян, во все времена усмирявшие бунты и учившие уму-разуму через заднее место. Естественно, к «барину с казаками» крестьяне питать теплых чувств не могли. И, естественно, советская власть всячески подогревала эти опасения, пугая народ повальными казнями, экзекуциями, грабежами. Крестьяне толпами дезертировали из Красной армии, были и многочисленные восстания, но они не доверяли и белым, предпочитая держаться в сторонке, скрываться по лесам и создавать «зеленые» отряды.

Еще один важный аспект — даже одерживая победы, белые не устраняли причин глобальной социальной болезни, охватившей Россию, той самой Смуты, Хаоса, Анархии, которая разрушила страну в 17-м и привела к власти коммунистов. Если Белое Движение зарождалось в борьбе остатков порядка и моря анархии, то в 19-м это была уже борьба нормального государственного порядка против тоталитарного суперпорядка и одновременно против анархии. Причем коммунистический порядок давил на корню анархию на своей территории, но всячески поддерживал и подпитывал ее в тылу неприятеля. Для исцеления страны от смуты и ее последствий было два пути. Длительное, кропотливое лечение — времени на такое лечение история белым не дала. Или драконовский террор, на порядок превосходящий пределы, доступные белому мировоззрению — но тогда им, опять же, пришлось бы самим превратиться в большевиков. Любопытно, что в белоофицерской эмигрантской среде было широко распространено [349] мнение, что проиграли из-за недостатка собственной жестокости. Из-за того, что действовали мягче, чем большевики.

Следует помнить и о том, что гражданская война была борьбой не двух сторон, но многих — каждый против каждого. Колчак получал удары в спину от эсеров и «самостийных» партизан, Юденич — от эстонцев, Деникин держал войска против Грузии, вынужден был воевать с Петлюрой, с Дагестаном, в тылах у него действовали 50-тысячные банды Махно и других «батек», под Новороссийском безобразничали «зеленые». Даже значительно уступающие большевикам силы приходилось распределять по разным фронтам.

Наконец, если в Кубанском походе Деникин смело громил двадцатикратно превосходящего врага с отборными высокопрофессиональными частями, то впоследствии преимущество в качестве начало теряться. Офицерские полки разбавлялись пополнениями из военнопленных или крестьян, формировались новые части. Значительную долю Вооруженных сил Юга России составляли казаки — вояки хорошие, но подверженные переменам настроения, да и больше партизаны, чем регулярные солдаты. Высокие качества «первопроходников» удалось в той или иной мере сохранить лишь некоторым частям Кутепова и Слащева. А качество Красной армии постоянно повышалось. Свирепыми мерами насаждалась дисциплина. Командовали ими уже не крикуны-комиссары и стихийные лидеры, а офицеры и генералы с опытом мировой войны, Академии Генштаба. Их гребли в первую очередь офицерскими мобилизациями. Покупали высокими окладами и должностями. Во избежание измены семьи считались заложниками. Причем по приказу Троцкого № 1908/492 на ответственные посты назначались только те, семьи которых находились в пределах Совдепии с сообщением каждому под расписку о расстреле его близких в случае предательства. Кроме того, сами бывшие офицеры увязывались круговой порукой — за перебежку одного расстрел товарищей. И кроме того, большевистская пропаганда находила к офицерам особый, специфический подход. Взывали к их патриотическим чувствам, требуя защитить Россию от иностранных хищников и их наемников-белогвардейцев. Играли на извечных комплексах русской интеллигенции — необходимости ее единения с «народом»... Кто уж верил, кто нет — трудно сказать. Ведь иногда человек начинает верить во что-то, когда другого ему просто не остается. Оправдывая себя перед собой же. Наконец, многие профессионалы-военные вынуждены были служить, чтобы прокормиться. Большевизм и среди офицеров подчинил себе ту инертную массу, которая поначалу желала остаться пассивной. Поэтому в тактическом и стратегическом отношении игра пошла «на равных» — сражались выпускники одних и тех же училищ, одних и тех же академий, имеющие равный опыт.

Вот эти главные причины и привели к поражению белых армий. Что же касается политических, экономических, классовых причин поражения белых, обычно перечисляемых, как основные, то они на самом деле играли лишь второстепенное значение. Ведь Самарская «Учредилка» выступала под социалистическими лозунгами, демократические установки провозглашал Савинков, очень левым было Северное правительство эсеров, весьма демократичными выступали [350] правительство Юденича, уфимская Директория. А Корнилов, Деникин, Врангель действовали на основе непредрешения принципов будущей власти. Наконец, Петлюра, Колчак, Миллер, Врангель решали аграрный вопрос в пользу крестьян гораздо более заманчиво, чем большевики. Но на ход событий эти аспекты не оказали почти никакого влияния.

Из-за своей малочисленности белогвардейцы могли побеждать только в непрерывном наступлении. Только сохраняя за собой стратегическую инициативу, на волне душевного подъема. Любая пассивная оборона при таком неравенстве сил была бы раздавлена. Но в наступлении неизбежно растягивались коммуникации, войска отрывались от тылов, армии и корпуса теряли связь между собой, начинали действовать независимо друг от друга. Фланги оказывались незащищенными. И тогда наступала пора красных контрударов. А когда белые части были остановлены, повыбиты, измотаны, большевикам оставалось только использовать свое численное преимущество. По этой общей схеме гибли армии и Колчака, и Юденича, и Деникина...

71. Деникин — политика и власть

Профессор Н. Н. Алексеев писал о Деникине:

«Бывают люди, с которыми достаточно поговорить несколько слов, чтобы определить внутреннее существо их характера. Вот с таким твердым убеждением о характере главнокомандующего вышли мы тогда от него. Это был хороший русский человек, застенчивый, скромный, без славолюбия и гордости — качества, которые, может быть, и не нужны были в то смутное время, в которое ему приходилось действовать».

Этот человек волею судеб стал во главе огромного края от Волги до Днестра. Стоит отметить, что деникинское правительство, Особое Совещание, в деловом отношении оказалось прочнее и выше общероссийского, колчаковского. И люди на юге подобрались более компетентные, да и конструкция власти, как законодательного и административного органа при главнокомандующем, оказалась удачной для военного времени. А в политические шатания твердая рука Деникина удариться правительству не давала. Нападок на Особое Совещание было множество. Крайне правые называли его «социалистическим», левые — «черносотенным». Как вспоминал Деникин, по этим нападкам он определял, что правительство держится правильно выбранного умеренного курса, т. к. угодить всему спектру партий и примирить между собой крайние течения все равно не было никакой возможности.

Несмотря на всю работу по наведению законности и правопорядка, о жизни белого Юга сказано много нелестных слов. Нужно лишь сделать существенную поправку. Сведения, дошедшие до нас с «белой» стороны, писались уже в эмиграции. И их авторы, выискивая причины своего поражения, более подробно освещали негативные стороны. Часто — утрированно, под влиянием соответствующего «черного» настроения. Положительное же в их работах нередко опускалось — как само собой разумеющееся. Или как погибшие начинания, [351] не доведенные до конца. Кроме того, большинство эмигрантов не имели возможности для сравнения. Ну а красная сторона, естественно, изображала деятельность и быт своих противников только темными красками. В результате и сложилась однобокая, часто гипертрофированная картина «безобразий».

Недостатки, естественно, были, и крупные. Частично о них уже говорилось при описании деятельности Колчака, поскольку для разных областей они в основном были общими. Например, спекуляция. Но это явление было не «белогвардейским», а общероссийским, оно вовсю процветало и в Совдепии, несмотря на меры ЧК. Могло ли быть иначе в насквозь больном обществе с разрушенной промышленностью, разваленной системой снабжения и торговли, дезорганизованным сельским хозяйством. На Юге размах спекуляции усугублялся огромным наплывом беженцев. И из Совдепии, и из Грузии — изгоняемые русские, и из Турции — вырезаемые армяне. Все они искали средств к существованию. Тем более среди беженцев хватало всевозможных дельцов, аферистов, махинаторов, в свое время перебравшихся с голодного Севера на гетманскую Украину. Да и портовые города Юга от нехватки подобных деятелей никогда не страдали. Спекуляция заражала тыловые органы армии и даже фронтовые части — из-за недостатка снабжения они создавали собственные команды для продажи в тылу излишков трофейного имущества или их обмена на нужные товары. Деникин старался изо всех сил бороться с данным явлением. Несмотря на сопротивление юристов, считавших понятие «спекуляция» слишком неопределенным, он провел «Временный закон об уголовной ответственности за спекуляцию», каравший виновных вплоть до смертной казни с конфискацией имущества. Но, как он признавал впоследствии, большинство арестовываемых было мелкой сошкой, «на которую не стоило опускать карающий меч правосудия. Лишь оздоровление народного хозяйства могло очистить его от паразитов. Но для этого, кроме всех прочих условий, нужно было время». Можно добавить — для этого нужен был еще и мир.

Деникинскую армию часто обвиняли и в грабежах. Да, грабежи были, особенно характерные для горских и казачьих частей. Председатель терского Круга Губарев, в перерыве между сессиями ушедший в полк рядовым бойцом, чтобы лучше узнать казачьи нужды, докладывал: «Конечно, посылать обмундирование не стоит. Они десять раз уже переоделись. Возвращается казак с похода нагруженный так, что ни его, ни лошади не видать. А на другой день идет в поход опять в одной рваной черкеске».

Некоторые командиры смотрели на подобные действия подчиненных сквозь пальцы. Например, при взятии Екатеринослава казаки Шкуро и Ирманова крупно пошарили по магазинам. 3. Арбатов пишет, что, когда к Ирманову направилась делегация, жалуясь на грабежи его бойцов, «он удивленно, старчески дряхлым голосом произнес: «Да неужели? Вот канальи!» — и по лицу его скользнула счастливая отеческая улыбка».

Однако рядом можно привести другую цитату — советского писателя Фурманова из романа «Чапаев».

«Грабежи во время вступления войск в населенные пункты, видимо, явление неизбежное, и это Федор многократно впоследствии имел возможность наблюдать как на своих, на красноармейских [352] частях, так и на войсках врага. Это — нечто стихийное, с чем трудно бороться, что в корне уничтожить немыслимо, пока существует война. Это свойственно бойцу наших дней по природе всей его взвинченной, специфически военной, разрушительной психологии. Военные грабежи пропадут только с войной».

Упоминаний о красных грабежах полным-полно и в большевистских приказах по Южному фронту.

Можно назвать и объективные факторы, способствующие распространению этой пагубы. Неустройство тыла, плохое снабжение — как из-за общей нехватки тех или иных запасов, так и из-за плохой работы транспорта. В результате части вынуждены были переходить на «самоснабжение». За войсками шли целые составы поездов, которые полки нагружали «своим» имуществом. Про запас. Надежда получить что-то из тыла была слабой.

Возможно, ошибкой Деникина и Особого Совещания было непризнание хождения советских денег. По сути, они представляли собой ничего не стоящие бумажки — печатные станки Совдепии работали на полную мощность. Поскольку думали и о будущем России, то решили, что допуск в обращение таких денег поведет страну к банкротству. Но собственная, Ростовская экспедиция имела малую производительность. Организовывалось еще несколько экспедиций — они вошли в строй лишь к концу 1919 г. Дензнаков катастрофически не хватало, что не давало возможности поднять людям жалованье в соответствии с темпами инфляции. Председатель Особого Совещания ген. Лукомский вспоминает, как один из губернаторов жаловался ему, что не может принять к столу вызванных к себе по делам службы лиц. Да и сам Лукомский едва сводил концы с концами, хотя уже не держал прислуги — и готовили еду, и стирали жена с дочерью. На фронте нехватка денег отражалась особенно болезненно. Жалованье задерживалось по два-три месяца. А когда приходило, его не хватало — главным образом в освобождаемых районах, где цены были взвинчены не белогвардейской, а более высокой, советской инфляцией. Вместо покупки необходимых продуктов части вынуждены были прибегать к реквизициям. А от разрешения реквизиций один шаг до грабежей, тем более что с новыми пополнениями в армию попадали преступные и разложившиеся элементы из числа бывших пленных, перебежчиков, дезертиров.

Естественно, деникинское командование решительно боролось с грабежами. Были изданы суровые законы, отдавались соответствующие приказы на всех уровнях. Для расследования посылались комиссии с чрезвычайными полномочиями. Хотя полностью обуздать такое зло в хаосе гражданской воины было невозможно. Можно опять же сослаться, что этого не смогли сделать даже красные, не стеснявшие себя законами и расследованиями. И еще одну причину «деникинских грабежей» мы находим в разведсводке штаба 1-го корпуса № 02743 от 29.5.19 о действиях советских частей: «Иногда целые команды, нашив погоны, устраивали поголовные грабежи и погромы. Подстрекателями обычно были комиссары». Автор работы «Красная армия на Южном фронте» Н. Критский подтверждает: «У многих пленных кавалеристов находили в карманах корниловские погоны».

Крупным недостатком деникинского правительства принято считать [353] то, что оно не провело в жизнь земельной реформы. Аграрное законодательство им разрабатывалось. Согласно указаниям Деникина, в основу должно было лечь укрепление мелких и средних хозяйств за счет казенных и помещичьих земель — в каждой местности должен был определяться максимальный размер земли, остающейся в руках прежних владельцев, излишки переходили малоземельным. Но, как уже отмечалось, подчинение Колчаку отодвинуло этот вопрос, и в силу вступил временный колчаковский закон, предписывающий до Учредительного Собрания сохранение земли за теми владельцами, в чьих руках она фактически находится. Лишь к осени 19-го года правительство Юга вернулось к аграрному вопросу. Довести его решение до конца оно не успело. Уж больно сложные проблемы оказались в нем завязаны. Скажем, отчуждение земли касалось права собственности — одной из основ возрождения государственного порядка. Да и с экономической точки зрения многие помещичьи хозяйства Юга были высокопродуктивными, современными предприятиями, использующими новейшую технику. Нужно было думать, как не разрушить их.

Имелись и случаи, когда прежние владельцы возвращались на освобожденную территорию и, пользуясь сочувствием местных властей и командиров, силой возвращали свою землю, скот и инвентарь, начинали взыскивать убытки, сводить счеты за разорение и прежние унижения. Деникин такие попытки резко пресек. В приказе от 22.6.19 он запретил войскам вмешиваться в имущественные конфликты и писал:

«Власти обязаны в переходное время, впредь до установления законного порядка, предупреждать всякие новые очевидные захваты прав, не разрешая прежних споров и не допуская насилия с чьей бы то ни было стороны и во имя чего бы оно ни делалось. Урегулирование этого вопроса принадлежит законодательной власти. Насильников, как с той, так и с другой стороны, будут привлекать к суду».

Так что обобщение подобных инцидентов и широкое распространение слухов, что белые отбирают у крестьян землю и наказывают за ее прежний захват, следует всецело приписать успехам красной пропаганды.

Ей же принадлежит обвинение Деникина в «продаже России иностранцам» и «торговле русскими интересами». Учитывая реальные факты, оно выглядит совершенно беспочвенным. К русским интересам он относился с болезненной щепетильностью и ни на какие уступки в этом плане не шел. Он вынужден был, правда, признать де-факто самостоятельность окраинных государств, и то с оговоркой — «ведущих борьбу с большевиками». Но против признания полной самостоятельности Украины и казачьих областей однозначно высказывались и Деникин, и Особое Совещание. Для данных образований допускалась лишь широкая автономия. Он не пошел на поводу Польши, домогавшейся значительных территориальных уступок, протестовал против политики полонизации и гонений на православную церковь в оккупированных ею областях. А на предложение Особого Совещания заинтересовать иностранцев выгодными концессиями Деникин ответил:

«Невзирая на тяжелое положение, нельзя допускать ничего, имеющего характер мирной оккупации и исключительного управления нашей торговлей и транспортом. По вопросу о концессиях — [354] не согласен, так как заинтересованность варягов и без того велика.»

Летом 1919 г. в Ставку Деникина прибыл британский генерал Г. Хольман — не только как новый глава союзной миссии, но и как личный представитель военного министра У. Черчилля. В своем послании Деникину Черчилль писал:

«Цель приезда ген. Хольмана — всяческим образом помочь Вам и Вашей задаче сломить большевистскую тиранию... Я надеюсь, что Вы отнесетесь к нему с полным доверием... В согласии с политикой правительства Его Величества, мы сделали все возможное, чтобы помочь Вам во всех отношениях. Мое министерство окажет Вам всякую поддержку, какая в нашей власти, путем доставки военного снаряжения и специалистов-экспертов. Но Вы, без сомнения, поймете, что наши ресурсы, истощенные великой войной, не безграничны... тем более что они должны служить для выполнения наших обязательств не. только в южной, но и в северной России и Сибири, а в сущности на пространстве всего земного шара...»

Черчилль знал, кого выбрать посланцем, чтобы выразить свое отношение к Белому Движению. Хольман оказался честным и смелым солдатом, сумевшим быстро сойтись с Деникиным и близко принять к сердцу судьбы России. Работал с полной самоотдачей, отнюдь не старался держаться в рамках официальных инструкций. Торопил приход транспортов со снабжением. Чтобы обеспечить поддержку деникинцев с моря, не останавливался перед использованием личных знакомств с флотскими начальниками. Будучи летчиком, сам принимал участие в воздушных боях. Черчиллю он докладывал, что,

«познав истинную природу большевизма, готов скорее стать в ряды армии юга рядовым добровольцем, чем вступить в сношения с большевиками...».

Совсем иначе вело себя английское дипломатическое представительство во главе с ген. Кизом, подчиненное министерству иностранных дел. Открытостью и прямотой здесь не пахло. Его сотрудники старательно совали нос во все политические интриги, которыми так богат был белый Юг, участвовали в различных совещаниях и консультациях, конструирующих мертворожденные проекты российской власти. В отношениях с белым командованием дипломатические представители отражали линию своего правительства, которая после поражений Колчака становилась все более неблагоприятной. Ллойд-Джордж говорил:

«Я не жалею об оказании нами помощи России, но мы не можем тратить огромные средства на участие в бесконечной гражданской войне... Большевизм не может быть побежден оружием, и нам нужно прибегнуть к другим способам, чтобы восстановить мир и изменить систему управления в несчастной России».

(Что касается осведомленности британского премьера в русских делах ее, четко характеризует фраза, высказанная им в парламенте: «Мы должны поддерживать генерала Деникина, адмирала Колчака и генерала Харькова...» )

Вновь поднимался проект конференции на Принцевых островах, чтобы помирить большевиков с белыми. Ллойд-Джордж высказывал мудрое предположение, что

«с наступлением зимы все существующие в России правительства несколько одумаются, и тогда все великие державы будут иметь возможность предложить вновь свое посредничество, [355] дабы в России установились наконец порядок и спокойствие...»

Политика Франции была еще более бестолковой и запутанной. С одной стороны, ее правительство определенно держало сторону белых из-за боязни альянса большевиков с Германией. Волна германофильских настроений, поднявшаяся на русском Юге после сомнительного поведения французов в Одессе и Крыму, вызвала в Париже серьезное беспокойство. Россия требовалась Франции в качестве континентальной союзницы. Но все это было на словах, а едва доходило до дела, оно тормозилось мелочными зацепками. Так, глава делегации в Париже ген. Драгомиров после встречи с премьер-министром докладывал Деникину:

«Клемансо в конце концов несколько раз объявил, что будет оказывать нам всякую помощь, но не людьми. От «людей» я поспешил отказаться, а настаивал на скорейшей моральной поддержке путем немедленного формального признания правительства Колчака и принятия наших представителей в сонм официальных послов других держав. На это я ответа не получил...»

Естественно, ведь признать — значило бы принять Россию в состав стран-победительниц, допустить ее к устройству послевоенной Европы и уделить ей часть плодов победы.

Хотя Франция была богаче других стран оставшимся от войны имуществом, но уступить часть этой завали белогвардейцам она не желала. Меркантильно боялась продешевить, поднимая вопрос о «компенсациях экономического характера». А прислав два парохода с ничтожным количеством грузов, тут же потребовала от Деникина поставить на соответствующую сумму пшеницу. Для Вооруженных сил Юга России, нуждавшихся буквально во всем, такой товарообмен был неприемлем. Параллельно с Деникиным Франция все еще пыталась делать ставку на Петлюру — постоянно битого и не имеющего за собой серьезной силы. Зато после освобождения белогвардейцами Крыма и Одессы французы внезапно вспомнили о своей старой конвенции с англичанами насчет «сфер влияния» и послали в русские порты свои паспортные бюро. Уведомив Деникина, что «контроль над пассажирами, следующими во все порты на запад от Азовского моря, будет осуществляться французскими властями». В ответ было заявлено о недопустимости подобных вмешательств, и что на территории России контроль будут осуществлять русские власти. Штаб ген. Франше д'Эспре поспешил свести конфликт к «недоразумению». Французов допустили на побережье, но лишь для контроля лиц, выезжающих в Константинополь, в зону их оккупации.

При Деникине французским представителем состоял полковник Корбейль, но он действовал только в качестве передаточного звена между белой Ставкой и Константинополем или Парижем. Большие надежды возлагались на приезд осенью миссии ген. Манжена, в задачу которой, согласно верительным грамогам, входило «облегчить сношения между Добровольческой армией и французским командованием для пользы прогивобольшевистской борьбы и укрепления связей, соединяющих издавна Францию и Россию».

Надежды не оправдались. Деятельность миссии свелась к работе осведомительского и консультативного характера, нудным и отвлеченным переговорам, не имеющим конкретного выхода. Что касается Америки, то в ней [356] сильны были тенденции вовсе отойти от европейской кутерьмы и замкнуться в сфере собственных интересов, как до войны.

В мировом сообществе имелись и радикальные проекты борьбы с коммунизмом. Например, предлагалось допустить Германию и Японию покончить с большевиками, предоставив им за это экономические выгоды в России. Сторонники плана подчеркивали, что разгромленная Германия не в состоянии уплатить наложенных на нее репараций, если ей не дать такого средства восстановления (за русский счет) — словом, убивались два зайца. Но против усиления немцев категорически выступала Франция, а японцев — США (интересно, что в политических прогнозах того времени, и французских, и немецких, предсказывалась возможность возникновения в будущем союза Германия — Россия — Япония или Германия — Россия — Япония — Италия).

Естественным союзником белогвардейцев казалась Польша, имевшая вторую по численности армию в Европе (после большевиков) и находящаяся в состоянии войны с Совдепйей. И Деникин относился к ней как к союзнице. Едва установилось сообщение, отправил на родину польскую бригаду Зелинского, сформированную на Кубани. Военные и гражданские власти шли навстречу пожеланиям поляков, стремящихся уехать домой, помогали вернуться беженцам и пленным мировой войны. В общем-то и наступление белых на Киев имело целью соединиться с войсками Пилсудского, что освободило бы всю западную часть фронта для удара на Москву, надежно обеспечив левый фланг белых. Кроме того, это соединение открыло бы железнодорожное сообщение с Западной Европой.

Но какие-либо попытки установить связь с Варшавой кончались неудачей. Послания оставались без ответа. Обещанная польским генштабом еще в начале 19-го миссия так и не появилась, а от посланного в Варшаву русского представителя полковника Долинского не было никаких известий. Наконец, только в сентябре в Таганрог явилась миссия во главе с ген. Карницким. Ей была устроена торжественная встреча. Однако на восторженные приветствия Карницкий ответил более чем сухо. А его начальник штаба майор Пшездецкий на банкете недоуменно спрашивал русского соседа по столу о причинах радушия «Судя по речам, здесь чествуют союзников. Но поляки еще не союзники...»

Через несколько дней он просил полковника Нолькена, заведовавшего в Ставке связью с иностранцами, довести до сведения высших чинов, что русские неверно поняли, будто между Россией и Польшей заключен союз, называя это «недоразумением».

Тем временем военные действия на польском фронте внезапно прекратились. На встревоженные запросы Деникина Карницкий сначала отвечал, что по чисто военным соображениям заключено трехнедельное перемирие, которое уже кончается. Потом стали объяснять отвлечением войск в Силезию из-за осложнений с немцами. Потом — достижением своих границ, дальше которых лежат русские земли. Переговоры с миссией Карницкого, длившиеся несколько месяцев, не дали никаких результатов. Стороны говорили на разных языках. Поляков интересовал только территориальный вопрос. Вообще Пилсудский претендовал на границы «Речи Посполитой», включая Курляндию, Литву, Белоруссию, часть Украины. Деникину столь неумеренные [357] требования не предъявлялись, но постоянно демонстрировались карты «земель польского расселения», доходившего до Киева и Одессы, предлагалось высказать свой взгляд на судьбы тех или иных областей. Он же настаивал на несвоевременности территориальных споров в условиях войны, необходимости удовлетвориться временной границей, а окончательное решение отложить до мирного времени и избрания общерусского правительства. Белая сторона делала основной упор на возобновлении боевых действий.

О том же Деникин писал Пилсудскому, призывая забыть старые исторические счеты и выступить плечом к плечу против красных. Он писал:

«Станем на реальную почву: падение Вооруженных сил Юга России или даже значительное их ослабление поставят Польшу лицом к лицу с такою силою, которая, никем более не отвлекаемая, угрожает самому бытию Польши и гибелью ее культуры. Всякие заверения большевиков в противном — обман...»

Варшава оставалась глуха, ослепленная национальным гонором и преувеличенным мнением о собственном могуществе. Посланник Деникина полковник Долинский под предлогом формальных недочетов в его грамотах вообще не был принят в качестве официального представителя и подвергся всяческим унижениям. Генералу Бриггсу, прибывшему в Варшаву от Антанты по русскому вопросу, социалист Пилсудский откровенно заявил, что в России ему «не с кем разговаривать, так как и Колчак, и Деникин — реакционеры и империалисты».

Надо отметить, что Франция и Англия старались подтолкнуть Польшу к союзу с белогвардейцами или по крайней мере к организации взаимодействия. Но строптивый «дитятко», вскормленный ими, упорно спускал пожелания «старших» на тормозах. Отговаривались поляки как попало — то заявляли, что Деникин якобы вообще не признает независимости Польши — хотя такая проблема перед белым командованием вообще не стояла, Польша была признана еще Временным правительством. То говорили, что связываться с Деникиным бесполезно — у него, мол, все равно нет никаких полномочий, и он будет ждать указаний Колчака. Хотя полномочия для сношений с сопредельными державами Деникину были предоставлены Колчаком, и поляков он поставил об этом в известность. (Парадокс ситуации заключался еще и в том, что Деникин, обвиняемый Пилсудским в антипольских настроениях, сам родился в Польше, был поляком по материнской линии, и дома разговаривал с матерью только по-польски — она до конца жизни так и не выучила русского языка.)

Цель перемирия с большевиками была ясна — выиграть на ослаблении во взаимной схватке «русских» сторон — и красных, и белых. Британской миссии во главе с членом парламента Мак-Киндером удалось все же сломить антирусское упрямство Пилсудского. Тем не менее он сообщил, что зимой наступать не сможет из-за расстройства тыла и разрухи на занятой территории. Обещал начать активные действия весной. А большевики тем временем сняли с польского фронта лучшие дивизии. Против Деникина отсюда были переброшены 43 тыс. штыков и сабель. Красные войска спокойно развернулись к полякам тылом, начиная наступление на Киев и Чернигов... [358]

72. Удар Махно

В адрес деникинской администрации было высказано много упреков в некомпетентности, слабости, злоупотреблениях. Причины недостатков были те же, что у администрации Колчака. Не было подготовленных кадров — откуда бы им взяться в хаосе войны и перемен власти? Да и шли в местную администрацию далеко не лучшие люди — либо те, кто оказался негоден для военной службы, либо желающие ее избежать. Назначались и офицеры — из престарелых, увечных, временно оставшихся без должности. Естественно, для них дела гражданского управления оказывались филькиной грамотой, в которую предстояло или вникать самому, или полагаться на помощников. Кто-то так и делал, пуская все на самотек. Так что упреки в значительной мере справедливы. Многие авторы даже видят причину поражения Деникина в том, что его администрация не справилась с задачей установления законности и правопорядка на освобожденной территории...

Но при этом упускается один важный фактор. Время. С этой задачей не смогла бы справиться никакая, даже гениальная администрация, потому что кропотливая работа по восстановлению порядка, разрушавшегося в течение трех лет, успела только-только начаться. На большей части территории Добровольческой армии (на Дону и Кубани было свое самоуправление) гражданская власть назначалась в июле-августе 19 г. А уже в октябре она была сметена. Одной из главных причин поражения Деникина часто называют и то, что он не сумел найти контакта с украинским крестьянством, восторженно встретившим белогвардейцев, но вскоре сменившим отношение на враждебное. Утверждение абсолютно голословное (как и «вина» Колчака, не сумевшего найти контакта с сибирским крестьянством). Действительно, сытому и богатому украинскому крестьянству нужен был Деникин в качестве освободителя от большевиков. Но он ему был совершенно не нужен в качестве власти. Оно не хотело никакой власти. Поэтому ни Деникин, ни Петлюра, как бы хороши или плохи они ни были, не способны были стать идеалами украинского мужика. Таковым стал Махно.

Сам батько после летнего разгрома какое-то время обретался у Петлюры, занимая фронт в районе Умани. Тут он оправился от поражений, восстановил силы, впитывая в свое воинство бегущих от Деникина красноармейцев. К нему начали интенсивно переходить и петлюровцы — «головной атаман» старался наладить в подчиненных ему войсках хоть какую-то дисциплину, а у батьки была вольная партизанщина. Параллельно фронту тянулись многочисленные обозы разбитой одесской группировки большевиков, советских учреждений и беженцев, старающиеся проскочить к своим между белыми и петлюровцами. Устраивая на них налеты, Махно набрал большое количество лошадей и повозок, обеспечив себе дальнейшие операции. Особенно возросла его главная ударная сила — тачанки. Кстати, для справки — тачанка никак не могла быть «ростовчанкой», «киевлянкой» и т. п. Это были легкие и прочные рессорные повозки, применявшиеся в хозяйствах немецких колонистов на Херсонщине и в Таврии. Махно в свое время стал «первооткрывателем» боевых свойств [359] такого транспорта и добывал их всеми путями. Вот и тачанки, во множестве реквизированные красными у колонистов при отступления, большей частью угодили к батьке.

С Петлюрой Махно было явно не по пути — «самостийна Украина» его ни капельки не интересовала, лидерства тут ему не светило, к тому же промежуток между украинцами и деникинцами, обеспечивавший безбедное существование, сомкнулся — с юга подходили части ген. Шиллинга, и фронтальные бои с ними грозили очередным разгромом. Батька решил бросить Петлюру. 26 сентября он внезапно поднял свои банды и повел на прорыв. Два полка ген. Слащева, стоявшие против него, были разгромлены. Махно стремительно рванулся на Кривой Рог и Александровск ( Запорожье). Пехота была посажена на тачанки и телеги, утомившихся лошадей меняли у крестьян. 5 октября батько оказался у Днепра. Разбросав малочисленные белые войска, наскоро стянутые для прикрытия переправ, он перескочил на Левобережье, взял Александровск, а 7-го, одолев за 11 дней около 600 км, появился в Гуляй-Поле.

Тотчас махновщина распространилась на огромной территории. Силы батьки оценивали в 40—50 тыс. чел., хотя никто их, собственно, не считал. Почти в каждом селе возникали отряды, связанные со штабом Махно или действовавшие самостоятельно, собиравшиеся в крупные банды и снова рассыпавшиеся. «Кадровое» ядро армии, состоящее из буйной вольницы, уголовников, анархистов, матросов, дезертиров, насчитывало около 5 тыс. чел. Это были отчаянные головорезы, живущие одним днем. Очевидец, Н. В. Герасименко, писал:

«Кадровых махновцев можно было определить по их шутовским, чисто маскарадным запорожским костюмам, где цветные дамские чулки и трусики уживались рядом с богатыми шубами».

Они во множестве гибли в боях, от болезней, от постоянного пьянства, но на их место тут же находились другие, дорывающиеся до «вольной» жизни. Кроме этого ядра, по первому же сигналу батьки создавались крестьянские полки, достигавшие 10—15 тыс. в крупных операциях, суливших богатую добычу. В тайных складах по селам пряталась масса оружия, вплоть до артиллерии. Причем крестьяне только себя считали настоящими махновцами, а «кадровых» бандитов презрительно именовали «раклом» и не стеснялись особо буйных выпроваживать из деревень пулеметами. На «священную» личность батьки это отношение никоим образом не переносилось.

Противостоять восстанию было некому. Все белые силы сосредоточились на фронте. Гарнизоны, даже в крупных городах, составляли по нескольку рот, а то и взводов. Государственная стража (т. е. гражданская милиция) только создавалась и была малочисленной. Например, в распоряжении екатеринославского губернатора, в эпицентре восстания, находилось около сотни стражников при 2 пушках. Все эти отряды легко громились крупными бандами. В короткое время махновцы заняли Орехов, Пологи, Токмак, Мелитополь, Бердянск. В Бердянске располагались деникинские артиллерийские склады, поэтому охрана города была более солидной и занимала сильную позицию. Однако агенты Махно подбили на восстание местных рыбаков, которые ночью напали с тыла на белую артиллерию и захватили ее. Город был взят штурмом. Гражданские власти спаслись на кораблях [360] — кто сумел. Добровольцы, засевшие в порту, отчаянно отбивались, но были истреблены. Склады Махно взорвал. Вслед за войсками повстанцев во взятые города наезжали тысячи крестьянских подвод. Вывозили все, что могли, из магазинов, собирали оружие, грабили горожан. Распускались мобилизованные, сжигались и грабились армейские склады продовольствия и имущества. Офицеров убивали — за каждого найденного и выданного махновцы платили по 100 р. уличным мальчишкам. За какие-нибудь 2—3 недели весь тыл Добровольческой армии был разрушен, с большим трудом налаживаемая хозяйственная и гражданская жизнь уничтожена, местная администрация прекращала существование — вынужденная спасаться бегством или истребляемая. Вскоре махновцы взяли Мариуполь, оказавшись в 100 км от Таганрога, Ставки Деникина, они угрожали Синельникову и Волновахе — крупной артиллерийской базе.

Невзирая на напряженные бои с большевиками, белому командованию пришлось срочно снимать войска с фронта и перебрасывать против Махно. В районе Волновахи под командованием ген. Ревишина были собраны терская, чеченская дивизии, конная бригада, 3 пехотных полка и 3 запасных батальона. 26.10 эта группировка перешла в наступление. Одновременно из состава группировки Шиллинга Деникин повернул против Махно корпус Слащева, ранее предназначавшийся для усиления московского направления. Он начал действовать с запада, от Знаменки, и с юга, от Николаева, подавляя махновщину, распространившуюся на Правобережье Днепра. Напряженные бои шли в течение месяца. Сначала Махно цеплялся за линию Бердянск — Гуляй-Поле — Синельниково и упорно пытался сопротивляться, но белые наносили удар за ударом, оттесняя его банды к Днепру. Наконец, когда повстанцы, отступившие от Токмака и Чаплино, ждали очередного наступления со стороны Таганрога, белая конница, совершив скрытую переброску, обрушилась на них со стороны Лозовой. Оборона окончательно рухнула. Повстанцы метались туда-сюда, рассыпались по деревням. Были перебиты и переловлены многие видные помощники Махно и подчиненные ему атаманы. Прижатые к Днепру, махновцы стекашсь к никопольской и кичкасской переправам. Но их уже заняли подошедшие с запада части Слащева. Повстанцы гибли там тысячами.

Однако сам Махно с «кадровым» ядром ушел на Правобережье заблаговременно, едва лишь Ревшин начал трепать его войска. И внезапно напал на Екатеринослав. В дополнение к фронтальной атаке он устроил переполох в тылу — под видом крестьян, едущих на базар, махновцы проникли в город, везя под продуктами винтовки и пулеметы. Белогвардейцы, их семьи, многие обыватели бежали по единственной дороге, оставшейся свободной, — железнодорожному мосту через Днепр. Мост батька тут же взорвал и укрепился в губернском городе, опоясав его с сухопутной стороны многочисленными пулеметами. О судьбах своего движения он особо не беспокоился — часто воевал не он, а его имя. И пока он сидел в Екатеринославе, имя Махно продолжало будоражить украинских повстанцев. Из тюрем и арестантских рот были выпущены все заключенные, а тюремные здания сожжены. Пьяные махновцы обходили квартиры, грабили и убивали попадающихся им офицеров и чиновников. Иногда в разгар загула [361] Махно мчался среди ночи на свои батареи и открывал огонь по окопавшимся на левом берегу белогвардейцам. Те начинали отвечать. Исстрадавшиеся жители, кляня тех и других, устремлялись по подвалам — кто знает, куда угодит в темноте очередной снаряд?

В Екатеринославе серьезной опасности подвергся и батька — но не от белых, а от большевиков. Они давно уже плели вокруг Махно заговор, внедряли в его окружение своих людей. Теперь решили, что время пришло. Предполагалось, что группа из коммунистов во главе с Полонским, командиром одного из махновских полков, устранит батьку, а из его частей намечалось выделить «здоровый элемент» и вести на соединение с Красной армией. Правда, Махно, со свойственной ему интуицией, почуял неладное. Стал предпринимать ответные меры. На последнее заседание губкома партии, обсуждавшее готовность к перевороту, явился некий «товарищ Захаров», назвавшийся представителем ЦК КП(б)У и предъявивший безупречный мандат с высокими подписями. Его ввели в курс дел, выслушали похвалы и рабочие замечания. Оказался он махновским контрразведчиком. И когда той же ночью Полонский пригласил Махно на ужин «по случаю именин жены», то своей, большевистской засады, он в доме не обнаружил — ее уже арестовали. Насладившись недоумением Полонского, вывели его и прикончили. Та же судьба постигла еще 12 коммунистов, пробравшихся на командные посты в армии Махно и вычисленных им. Губком батька не репрессировал, но строго предупредил, что

«он коммунистов не трогает, но ревкомы и вообще органы власти, поставленные коммунистами, будет расстреливать».

К концу ноября совместными действиями группировки Ревишина и корпуса Слащева нижнее течение Днепра было очищено от повстанцев, 8.12 Слащев подступил к Екатеринославу. Прикрываясь артогнем, Махно прорвался по шоссе на Никополь. Но едва Слащев занял город и отправил в Ставку донесение о победе, как батька вернулся и неожиданно контратаковал. Создалась критическая ситуация — махновцы захватили железнодорожную станцию, на которой находился штаб корпуса. Повстанцы наседали со всех сторон. Положение спасла храбрость и решительность Слащева, лично бросившегося в штыки со своим конвоем. Нападение отбили, и преследуемые повстанцы откатились от города. Однако победители оказались в положении осажденных. Еще дважды контратаки повторялись, махновцы врывались на окраины, и оба раза их отбрасывали. А потом Махно перешел к своей старой партизанской тактике. На слащевцев посыпались мелкие, неожиданные удары то в одном, то в другом месте. Махно был неуловим, предугадать его нападения и обнаружить отряды, рассыпающиеся по деревням, не было никакой возможности. Слащев и сам прошел богатую партизанскую школу в отряде Шкуро, в Крыму. Многое он перенимал у махновцев — в частности, взял на вооружение тачанки. И кое-какие ответные меры ему удавались — постоянным маневрированием, изматывающими перебросками войск с места на место, с одного угрожаемого участка на другой. И хоть основное восстание было подавлено, но дальнейшая борьба с Махно приняла затяжной характер... [362]

73. Генеральное сражение

В середине октября положение белых армий Юга заметно ухудшилось. Тылы были разрушены махновским восстанием, а большевики заключили перемирие с поляками и с петлюровцами, все больше ориентирующимися на Польшу, и их 12-я армия повела на добровольцев наступление с запада. Группа ген. Драгомирова, прикрывавшая это направление, была довольно слабой. Надежды на то, что она существенно пополнится в Киевской области, настрадавшейся под большевиками, не оправдались. В огромном городе набралось ничтожно мало добровольцев. Наиболее активная часть граждан ушла к белым еще в 18-м, при гетмане, схлынула на юг, была уничтожена красным террором. А большинство киевских обывателей, несмотря на словесные симпатии к белым, занимали наблюдательную позицию.

Деникину пришлось приостановить движение на Москву и перебрасывать полки с главных направлений под Киев и против махновцев. В критический момент фронт на севере оказался существенно ослабленным — а между тем там собирались грозовые тучи. Если в прошлых операциях основные удары красных неизменно нацеливались в стык между Донской и Кавказской армиями, то теперь план был изменен. Большевики решили уничтожить самое боеспособное ядро деникинцев — Добровольческую армию, придя к справедливому выводу, что только это способно принести им решающий перелом в войне. 13.10.19 Ленин писал:

«Директива Цека ограбить все фронты в пользу Южного». Так и было сделано. К началу наступления с других фронтов сюда были переброшены 75 тыс. штыков, 18 тыс. сабель, до 300 орудий и 3 тыс. агитаторов — в дополнение к уже имеющимся силам»

(всего же, как уже упоминалось, с сентября по ноябрь войска, действующие против Деникина, получили 325 тыс. чел. пополнений).

Одна группировка создавалась под Воронежем из 8-й армии и кавкорпуса Буденного. В ее задачу входило прорвать фронт и отрезать друг от друга «социально-чуждые элементы» — офицеров-добровольцев от казаков Дона и Кубани. Советское командование рассчитывало, что, утратив связь с «реакционным офицерством», казачий фронт быстро зашатается и рухнет. Другая группировка формировалась в районе Брянска и Орла, чтобы нанести смертельный удар 1-му корпусу Кутепова. Тут сосредоточивалась 14-я армия, фактически созданная заново. Против лучших частей добровольцев и большевики бросили отборные войска. В состав армии вошла свежая Латышская дивизия — 10 тыс. пехоты и 3 тыс. конницы, Эстонская дивизия — такого же состава, 8-я кавдивизия Примакова, 7-я и 9-я дивизии, по девять полков в каждой, отдельные полки и бригады. Вспомогательные удары наносили 12-я армия — на Киев и Чернигов, 13-я — вместе с 14-й, а 9-я и 10-я — на Дон.

У Деникина на противобольшевистском фронте было 98 тыс. чел.: 9 тыс. — в Киевской группе, 20,5 тыс. — в Добровольческой армии, 50 тыс. — в Донской и 14,5 тыс. — в Кавказской. Белая Ставка из донесений разведки знала о концентрации противника, но резервов у нее не было. Вражеский натиск предстояло встречать наличными силами. 14 октября корпус Буденного, в подчинение которому была передана вся кавалерия 8-й армии, отбросил к югу левый фланг Донской [363] армии и двинулся на Воронеж. Ему противостояли 3-й кавкорпус Шкуро и 4-й Донской корпус Мамонтова, выдохшиеся и понесшие большие потери в недавних наступательных боях. К тому же из состава 3-го корпуса Терская дивизия ушла против Махно, а 4-й Донской так и не пришел в себя после победоносного рейда. Многие казаки, распущенные по станицам на отдых, еще не вернулись. Даже сам Мамонтов был в отпуске, а на фронте оставались всего 3,5 тыс. чел. На эти части навалилось 12—15 тыс. свежей конницы. Тем не менее несколько дней на подступах к Воронежу бои шли с переменным успехом. Шкуро, принявший общее командование, даже пытался контратаковать. Лишь 19. 10 наметился перелом. Буденный, поставив в оборону приданную ему пехотную дивизию, конницей напал в обход на атакующих белогвардейцев и нанес им поражение. Через три дня он подступил к Воронежу и пошел на штурм. Под двойным ударом, с севера — кавалерии Буденного, с юга — пехотных частей 8-й армии, Шкуро оставил город и отошел за Дон. Закрепиться на правом берегу Буденный ему не дал. Преследуя белых, он повернул на запад и с боями вышел к Нижнедвицку, угрожая тылам и левому флангу корпуса Кутепова. А южнее части 8-й красной армии заняли Лиски (Георгиу-Деж).

17 октября началось и наступление западной группировки, 1-й Добровольческий корпус встретил его тоже ослабленным. Восемь полков из его состава были переданы под Киев и против Махно. В районе Дмитровска оборону занимала Дроздовская дивизия, под Орлом — Корниловская, под Ливнами — Марковская. Следует только помнить, что в отличие от красных, девятиполковых, эти дивизии были трехполкового состава, т. е. главные силы корпуса по численности примерно соответствовали одной красной дивизии. Под Орлом завязалось ожесточенное сражение, где быстро перемешались и белые, и красные. Эстонская и 9-я дивизии были брошены на добровольцев в лоб, а латыши и 8-я кавдивизия нанесли удар с фланга, от Брянска. У станции Мелихово они смяли и отбросили Самурский полк и вышли к Кромам, где находились дроздовские части. После боя они вынуждены были отходить на север к Орлу, на соединение с корниловцами, успешно отбивавшими атаки эстонцев. Латыши после взятия Кром тоже повернули на Орел, выходя к городу с юга и беря его в кольцо. Но 19.10 корниловцы ночной атакой прорвали окружение, и белые части вышли из Орла. На следующий день его заняли большевики. Однако в то же время Май-Маевский, собрав на правом фланге части дроздовцев, самурцев, части 5-го кавалерийского корпуса, начал контратаку и нанес ударной группировке 14-й армии серьезные поражения под Севском и Дмитровском. Белые отбили у большевиков и Кромы, восстановив целостность фронта.

Кроме 14-й, на Кутепова двинулась и 13-я красная армия, которой противостояла одна лишь Марковская дивизия. Под давлением противника она оставила Ливны, но держалась стойко. Прорыва фронта советскому командованию добиться не удалось. В результате двухнедельных кровопролитных боев красные войска понесли огромные потери (например, из Латышской дивизии выбыло 50% личного состава), но потеснили добровольцев всего на 40—50 км. А получив подкрепления, Кутепов в первых числах ноября сам нанес удар. Латыши [364] покатились назад. Их командир Калнин срочно просил поддержки. Но одновременно на другом участке Уборевич атаковал силами двух дивизий и, взломав белую оборону, бросил в прорыв кавдивизию Примакова. Она пошла на Поныри и Фатеж, взорвав там железнодорожное полотно и оборудование станций, перебив караульные команды и немногочисленные гарнизоны. Серьезная угроза обозначилась и на правом фланге. Корпус Буденного вышел к крупному железнодорожному узлу Касторной и начал атаки на него. На поддержку Шкуро сюда был оттянут один из марковских полков. День за днем они отбивали приступы красной конницы. А 13-я армия врага, прорывая и обходя тонкую нитку еще более ослабленной обороны марковцев, заняла Малоархангельск. Кутепову приходилось снова отходить. Добровольческая армия укрепилась на линии Глухов — Дмитриев — Фатеж — Касторная. Попытки красных с ходу прорвать ее были отбиты. А 7-ю дивизию большевиков, введенную из резерва, серьезно растрепали очередным контрударом.

На фронте Донской армии шли бои с переменным успехом. В связи с ситуацией, сложившейся под Воронежем, Деникин требовал от ген. Сидорина оттянуть основные силы к левому флангу. Донское командование этих требований не выполнило, стараясь понадежнее прикрыть казачьи земли, поэтому главное кавалерийское соединение, корпус ген. Коновалова (9700 сабель и 6000 штыков) был оставлен в центре фронта, на Хопре, а на Воронежское направление поставлен более слабый, 3-й Донской корпус, состоящий в основном из пехоты. Впрочем, огульно винить Сидорина в узком «сепаратизме» тоже нельзя. Он просто учитывал психологию казачества, защищавшего не абстрактные километры территории, а свои дома и семьи. На Дон снова лезла 9-я красная армия, развернулась значительная часть 10-й. И переброска на «чужой» фронт могла привести к тому, что враг войдет в родные станицы. Казаки или не пошли бы туда, или в значительной мере утратили бы боеспособность, сражаясь с оглядкой: «А как там дома?»

С 25.10 красные ввели в бой свежую силу — заново сформированный 2-й кавкорпус Думенко, связавший конницу Коновалова, и возможность переброски отсюда ударных донских частей окончательно отпала. Нанеся ряд частных контрударов, в ходе которых было взято 3 тыс. пленных и 16 орудий, Донская армия постепенно отошла за линию Дона и Хопра, где и заняла оборону. 8.11 красные предприняли против нее общее наступление, но были отбиты по всему фронту. А левофланговый, 3-й Донской корпус, нанес успешный удар в направлении на Воронеж. В районе Боброва и Таловой им была разбита 12-я дивизия красных и отброшена к востоку, большевистский фронт прорван на стыке 8-й и 9-й армий. Враг побежал... Развить этот успех не удалось. Своевременной поддержки корпус не получил, а красные ввели крупные подкрепления — две бригады из фронтового резерва, 5 тыс. штыков из резерва главного командования. Казаков остановили, и дыру во фронте залатали.

Что касается малочисленной Кавказской армии, то она уже не могла оказывать решающего влияния на события. В середине октября она сильно потрепала и отбросила группировки противника, снова подступавшие к Царицыну с севера и с юга, но и сама была обескровлена. [365] Многие командиры выбыли из строя, в дивизиях оставалось по 500—800 чел. Даже провести хорошую демонстрацию наступления, чтобы отвлечь часть красных сил от Дона, она была не в состоянии. Судьба генерального сражения, развернувшегося от Царицына до Киева, несмотря на громадный перевес красных, в течение месяц боев все еще колебалась, не склоняясь ни в ту, ни в другую сторону...

74. Кубанская свистопляска

Самый сильный удар в спину Вооруженным силам Юга России нанесла Кубань. Дон уже переболел «революционной дурью», получив жестокий урок геноцида. Для Кубани пример соседей оказался недостаточным. К тому же другие казачьи войска постоянно пребывали в напряжении, Дон — отражая атаки красных на свою территорию, Терек — набеги горцев. Кубань больше года прожила сыто, спокойно — и этого хватило, чтобы забыть об ужасах большевизма и предаться иллюзиям безопасности собственного положения. В отличие от донцов, у которых нездоровые настроения когда-то всколыхнулись «снизу», здесь они порождались «сверху». В составе Кубанской Рады (двухпалатной — Краевой и Законодательной) было много социалистов, имелось сильное крыло «самостийников». Обе эти силы объединились в резкой оппозиции к белому командованию, в борьбе за «вольную демократическую Кубань». Пока война полыхала неподалеку от границ, отношения были натянутыми, но терпимыми. К лету 19г. они приняли характер открытой вражды.

Первым поводом (но не причиной) стало убийство 27.6 в Ростове председателя Краевой Рады Рябовола. Виновных не нашли, но поскольку Рябовол являлся одним из лидеров самостийников, то Рада обвинила в его смерти «врагов народа, слуг реакции, монархистов», т. е. добровольцев, устроив против них политические демонстрации в прессе и со своих трибун. Когда же Ставка Деникина в связи с одержанными победами перебралась из Екатеринодара в Таганрог, а Особое Совещание — в Ростов, самостийники почувствовали себя освободившимися от их опеки и взяли курс на полный разрыв.

Кубань оцепила себя таможенными барьерами. Не говоря уж о «добровольческих» областях, она отказалась продать хлеб даже Дону. Когда донская делегация явилась по данному вопросу в Раду, депутат Макаренко выкрикнул ей «А, христарадничать приехали!»

(В результате Дон купил зерно на той же Кубани, но дороже, через спекулянтов, раздававших «по таксе» взятки всей администрации.) В газетах, выступлениях лидеров на деникинцев сыпались обвинения, часто совершенно беспочвенные. Писалось, например, что на фронте «кубанцы, терцы, донцы, а добровольцы ютятся в штабах, театрах и ин-тендантствах» — в то время, как Добровольческая армия шла к Москве. Особое Совещание квалифицировалось, как «сила, стремящаяся отдать демократию в рабство» или, по словам И. Макаренко, «коршун, который ждет лишь того времени, когда можно будет выклевать глаза Кубанскому краю и отнять у него землю и волю». Смаковались поражения Колчака. Клеймился «Осваг» («осведомительное агентство», деникинский орган пропаганды), «длинными реакционными [366] щупальцами охвативший Кубань». А в витринах «Коп» (краевого отдела пропаганды) вывешивались не только местные газеты, где жирно подчеркивались выпады против Добровольческой армии, но даже экземпляры «Известий» и «Красноармейца». Велись сепаратные переговоры с Грузией и с Петлюрой. Представитель Грузии с трибуны Рады открыто заявлял, что его республика «не может разговаривать с теми, кто идет завоевывать и подчинять, а не освобождать», но зато хочет видеть рядом с собой суверенную Кубань и готова прийти ей на помощь для защиты «демократии и свободы». Председатель кубанского военно-окружного суда Лукин, представивший Деникину доклад о росте украинско-сепаратистского движения на Кубани и о прибытии в Екатеринодар тайной петлюровской делегации, был через день убит неизвестными лицами.

Атаман Филимонов, человек слабый и нерешительный, пытался угодить «и нашим и вашим», отыскивая компромиссы и сглаживая острые углы. Впрочем, по кубанской «конституции» атаманская власть была ничтожной, и он оказался в положении передаточного звена между белым командованием и Радой, выслушивая упреки с обеих сторон. Деникин до поры до времени терпел, относя нападки к обычной партийной грызне, коей на Юге хватало. Он даже предлагал Особому Совещанию условиться с кубанским правительством о взаимном прекращении газетной травли — поскольку «российская» печать, естественно, вовсю отвечала на выпады самостийников.

Но конфликт ширился. Кубанские лидеры разъезжали с агитацией по станицам, доходили до клеветы. Мол, хлеб дорог, потому что Деникин решил весь урожай отдать Англии в уплату за снабжение. Мол, не хватает мануфактуры и других товаров из-за «блокады Кубани». Мол, добровольцы ходят в отличном обмундировании, в то время как кубанцы «босы и голы». Возмущались тем, что казаков заставляют воевать с «дружественными кубанцам» горцами Дагестана и Чечни, с «родственными им украинцами Петлюры». Высказывались требования снять с фронта кубанские части и поставить их «сильными гарнизонами» у себя дома. Звучали даже призывы непосредственно к казакам — бросать ряды деникинских войск. Добровольческая армия называлась «виновницей гражданской войны», т. к. «не преследуй она целей насаждения монархизма, давно можно было бы окончить войну и примириться с большевиками, устроив в России народную республику». Подбить народ на активные действия подобной агитацией не удавалось — рядовому казачеству было глубоко плевать и на «самостийность», и на «демократию», но в станичных настроениях пошел полный разброд и неразбериха. А главное — эта пропаганда разлагала армию. Патриотический подъем угасал, и политика Рады открывала дорогу простейшему шкурничеству.

Пока Кавказская армия, состоявшая в основном из кубанцев, наступала на Царицын и Камышин, ее боевой дух еще держался на высоком уровне. Но затем последовали тяжелые оборонительные бои, не сулящие никакой «добычи». Начиналась осень с холодами и тифом. И пошло повальное дезертирство. Удирали с фронта, не такого уж далекого от дома. Уехавшие на побывку или излечение назад не возвращались. Дезертиры свободно проживали в станицах — кубанские власти их не преследовали. Шли в банды «зеленых», существование [367] которых на Кубани стало почти легальным — большинство их вожаков были связаны с лидерами Рады. Находили приют в екате-ринодарских запасных частях, которые Рада содержала под своим крылышком для создания «собственной» армии. Шли в «гайдамаки» — охранные отряды Рады. Осенью дошло до того, что во фронтовых полках осталось по 70—80 сабель. Приток пополнений и снабжения с Кубани полностью прекратился.

После отчаянных усилий военного командования все же удалось добиться выхода кое-каких подкреплений на фронт. Состав полков Кавказской армии довели до 250—300 чел. Легче от этого не стало. Как писал Врангель:

«На фронте оставалась лучшая часть казаков, в станицах засели ушедшие в тыл шкурники и грабители. Ныне они в виде пополнения вновь вернулись в части, и вернулись развращенные теми, в чьих задачах разложить и ослабить армию».

Положение становилось критическим. Зарвавшиеся самостийники решили окончательно захватить власть на Кубани. Из органов управления теми или иными способами удалялись сторонники единства Белого Движения. Так, Радой было выражено «недоверие» походному атаману Науменко, и он вынужден был уйти в отставку. Велась активная работа по свержению Филимонова и замене его своим человеком. На начало ноября была назначена чрезвычайная сессия Краевой Рады.

В Таганрог прибыл Врангель. И он, и Деникин сошлись во мнении, что ситуация грозит выйти из-под контроля и что дальше терпеть происходящее невозможно. Вначале предполагалось действовать по возможности мирно. Врангель должен был переговорить с кубанскими старшими военачальниками и «умеренными» лидерами, а также сосредоточить к открытию Рады в Екатеринодаре надежные войска. Как командующий Кавказской армией, он был приглашен на сессию в качестве гостя и собирался выступить с речью, обрисовав тяжелое положение армии. Рассказать, как отражается на ней тыловое политиканство, настоять от имени фронта на необходимости усиления атаманской власти и др. После его речи «умеренные» депутаты должны были внести предложение о соответствующих поправках в конституцию. В случае их принятия Врангель намеревался провести парад войск и уехать на фронт, а в случае непринятия устроить вместо парада что-то вроде митинга и напрямую объяснить войскам, в чем дело. Надавить на Раду их возмущением, а в крайнем случае — силой.

Но события развивались иначе. Самостийники и левые с самого начала захватили верховодство Радой и повели себя крайне агрессивно. Заместителем председателя («бессменным председателем» постановили считать покойного Рябовола), не допустив обсуждения кандидатур, избрали И. Макаренко, за несколько дней до того агитировавшего по станицам: «Идет батько Махно и несет свободу». Надежда на мирное урегулирование терялась. Даже казачьи деятели, вроде ген. Науменко, во многом не согласные с Деникиным по кубанскому вопросу, считали теперь необходимыми крайние меры.

Наложилось еще одно обстоятельство. Стало известно, что в Париже кубанская делегация в составе Быча, Савицкого, Калабухова и Намитокова подписала сепаратный договор с «меджлисом горских народов Кавказа», где признали взаимный суверенитет и независимость [368], договаривались о мире и дружбе вплоть до того, что

«войсковые части одной из договаривающихся сторон могут переходить на территорию другой не иначе как по просьбе или согласию правительства этой стороны. Войска одной стороны, находящиеся на территории другой, поступают в подчинение этой последней».

Это переполнило чашу терпения Деникина, и он отдал приказ, где договор расценивался как измена, а лиц, заключивших его, предписывалось при появлении на территории Вооруженных сил Юга России предать военно-полевому суду.

Оглашенный на заседании Рады 9.11 приказ вызвал бурю протеста, как нарушение Деникиным кубанского «суверенитета». Атаман Филимонов допускал, что делегация превысила полномочия, но телеграфировал в Ставку, что «упомянутые лица являются дипломатическими представителями Кубани и как таковые пользуются неприкосновенностью». И подлежат они только кубанскому суду. Правительство уклончиво пояснило, что договор — лишь проект «на случай, если бы Антанта признала власть большевиков». А Рада осудить делегацию отказалась и постановила, «не касаясь существа вопроса о договоре, протестовать самым энергичным и решительным образом против означенного приказа ген. Деникина и требовать его отмены».

Для Врангеля быть «гостем Рады» стало невозможно из-за постоянных оскорблений в адрес белого командования и добровольцев, присутствия в ней лиц, признанных изменниками. По его предложению Кубань была включена в тыловой район Кавказской армии, командующим которым стал ген. Покровский. Решение вызвало новую бурю. Макаренко призывал обратиться к населению с воззванием «Отечество в опасности» и поднимать казаков. Рассылались делегаты за поддержкой к казачьим кругам Дона и Терека. Но большинство депутатов перепугалось — энергию и жестокость Покровского они знали еще по 18-му году.

Миндальничать Покровский действительно не стал. Получив подтверждение приказа арестовать изменников и «принять по Вашему усмотрению меры к прекращению преступной агитации в Екатеринодаре» , он 18.11 предъявил ультиматум: выдать ему в 24 часа Калабухова (единственного члена парижской делегации, оказавшегося в России) и 12 лидеров самостийников. Макаренко и его единомышленники окружили здание Рады своими «гайдамаками», попытавшись арестовать Филимонова и захватить власть. Заявляли, что «атамана у нас больше нет», но напуганные Покровским депутаты голосованием выразили доверие атаману, и Макаренко, произнеся покаянную речь, сбежал. А Покровский, когда срок ультиматума истек, занял войсками улицы, прилегающие к зданию Рады, подъехал к нему на коне и дал новый срок — 5 минут. Намеченные им члены Рады сдались. Калабухов был предан суду и повешен. Остальных арестованных по ходатайству кубанской делегации, выехавшей к Деникину, выслали в Константинополь. Макаренко, скитавшийся по хуторам, явился через несколько недель и, покаявшись, обещал отойти от политической деятельности. Делегата, посланные на Дон и Терек, ни малейшей поддержки там не нашли — общее настроение было против них.

Приехавшего Врангеля Рада встретила бурными овациями и выслушала его речь сюя В ближайшие дни она приняла резолюцию о [369] единении с Добровольческой армией, лишении полномочий парижской делегации, внесла поправки в кубанскую конституцию. Атаман Филимонов, посчитавший действия деникинцев вмешательством во внутренние дела Кубани, ушел в отставку. На его место был избран ген. Н. М. Успенский. Удар по кубанской оппозиции многие мемуаристы и историки квалифицируют как одну из главных причин последующих событий и итоговой катастрофы Это категорически неверно. Яркие примеры армии Колчака и Миллера, где оппозицию так и не тронули, говорят об обратном. Скорее к причинам поражения Деникина можно отнести то, что силовое решение последовало слишком поздно...

75. Перелом на Юге

В середине ноября, произведя перегруппировку и получив серьезные подкрепления, красные снова усилили натиск по всему деникинскому фронту. Киевская группировка ген. Драгомирова еще держалась, хотя ее позиции находились всего в 40—60 км от города: у Фастова и по р. Ирпень. Но севернее большевики заняли Чернигов и переправы через Десну, 12-я армия красных хлынула на днепровское Левобережье, разорвав связь между войсками Драгомирова и Май-Маевского. К 18.11 она захватила Бахмач, угрожая левому флангу Добровольческой армии. Прорыв образовался и на правом фланге. 17.11 корпус Буденного после одиннадцатидневных боев занял Касторную. Потом красные каким-то образом насчитали, что под Касторной против них дрались 54 белых полка, но там находились только марковцы и группа Шкуро, в которой оставалось 1800 сабель.

Линия обороны начала рваться и на центральном участке добровольцев, где 14.11 части 14-й армии Уборевича нанесли удар на Фатеж. При этом опять в белые тылы была брошена 8-я кавдивизия. Пользуясь сильной метелью, она просочилась через очень поредевший фронт белогвардейцев и атаковала Льгов, где находился полевой штаб Май-Маевского и штаб Алексеевской дивизии, его резерва. Вырвавшись из-под удара, штабы отступили в Суджу. Льговский железнодорожный узел был разрушен, связь между частями Добровольческой армии прервана. Дроздовская дивизия, занимавшая оборону под Дмитриевым, оказалась отрезанной от своих. В то же время 13-я красная армия захватила г. Щигры. Курск оказался обложен с трех сторон. Начались бои за город. Оставалась свободной одна дорога — на Белгород. Делались попытки восстановить движение через Льгов. 1-й Дроздовский полк под командованием полк. Туркула, отступая, выбил оттуда красных. Однако следом подходили большевистские стрелковые дивизии, и под напором превосходящих сил дроздовцы отошли за р. Сейм. Высланные из Курска бронепоезда наткнулись на взорванные пути, а потом красные разрушили полотно и у них в тылу. 41-я советская дивизия обложила их кольцом. После жестокого боя экипажи взорвали поезда и, прорвав окружение, ушли на юг. 19.11 красные ворвались в Курск и после уличных сражении, продолжавшихся сутки, завладели городом. Добровольческая армия отошла на линию Сумы — Белгород — Новый Оскол.

Одновременно 9-я красная армия возобновила наступление на [370] Дон. Почти везде казаки отбили атаки пяти вражеских дивизий, однако 2-й кавкорпус Думенко 11.11 взял Урюпинскую, а вслед за тем сумел глубоко вклиниться между 1-ми 2-м Донскими корпусами. Оборона по Хопру была прорвана. 10-я армия красных снова постаралась овладеть Царицыном и снова была отброшена с большими потерями. В связи с малочисленностью вся Кавказская армия стягивалась в Царицынский укрепрайон. Вскоре начался ледоход, и части, расположенные за Волгой, перевели в город, на правый берег. Их место тут же заняла 50-я дивизия 11-й красной армии. С этого времени Царицын стал ежедневно подвергаться артиллерийскому обстрелу через Волгу. С юга и севера его оборону периодически прощупывали атаками.

В связи со своими успехами красное командование решило, что пора приводить в исполнение вторую часть стратегического плана: прорывом от Воронежа к Азовскому морю расчленить Вооруженные силы Юга России, отсекая добровольцев, сражающихся на Украине, от казачьих областей. Корпус Буденного разворачивался на юг. Он насчитывал к тому времени 10 тыс. сабель, 28 орудий, 32 броневика. В оперативное подчинение Буденному придавались 9-я и 12-я стрелковые дивизии, во взаимодействии с ним должны были наступать, прикрывая его фланги, 40-я и 42-я дивизии. Его войска усиливались 4 бронепоездами, авиаотрядом из 12 самолетов, автобронеотрядом из 15 грузовиков с пулеметными установками. То есть кулак собирался мощный.

В это время произошли перестановки в белом командовании. Из-за недочетов, все чаще проявляющихся в руководстве армией, Деникин снял Май-Маевского. И лишь после отстранения от должности и разбирательства выяснилось, что Май-Маевский, во всех прочих отношениях талантливый военачальник и храбрый солдат, еще до гражданской страдал запоем. Возглавив армию, он какое-то время сумел держать себя в руках, но после взятия Харькова, побед и посыпавшихся банкетов сорвался... Поражения октября-ноября усугубили эту болезнь. Когда Деникин обратился с упреками к Кутепову, почему своевременно не доложили об этом, тот ответил:

«Вы могли бы подумать, что я подкапываюсь под командующего, чтобы самому сесть на его место».

Добровольческую армию возглавил Врангель, Кавказскую принял Покровский. А Май-Маевский был уволен, прожил год в нищете и умер от разрыва сердца в день эвакуации Севастополя.

Выбыл из строя и Шкуро, у которого сказывались последствия недавней контузии. Группировку из 3-го конного и 4-го Донского корпусов, вернее, то, что от них оставалось, возглавил Мамонтов. Конечно, противостоять Буденному она не могла. Деникин предпринимал все меры, чтобы собрать на стыке Добровольческой и Донской армий более-менее значительную силу, способную предотвратить прорыв. Возвращались на фронт войска Шкуро, брошенные против махновцев и только-только закончившие операцию по уничтожению основной массы повстанцев. Из состава Кавказской армии был взят 2-й Кубанский корпус Улагая. Донская армия после настойчивых требований Ставки направила пополнения в корпус Мамонтова, а также пластунскую бригаду и сводную кавдивизию в 700 сабель. В результате к началу декабря восточнее Харькова стягивалась группировка из 7 тыс. сабель и 3 тыс. штыков при 58 орудиях. [371]

5.12 Буденный пошел на прорыв, вбивая глубокий клин в направлении Старобельска. Мамонтов под Валуйками нанес ему фланговый удар. 42-я дивизия красных, обеспечившая прорыв со стороны Харькова, была смята. Лишь переброска из-под Курска 9-й дивизии, приостановка наступления Буденного и поворот его к Валуйкам помогли большевикам восстановить положение. Несколько дней шли упорные бои за этот населенный пункт. 9.12 красным удалось отбросить Мамонтова и, взяв Валуйки, продолжить движение на юг. Врангель принял армию в катастрофическом положении. Войска потеряли более половины личного состава. В строю оставались около 8,5 тыс. чел. против 60 тыс. у неприятеля. На правом фланге прорывался Буденный. На левом — шла на юг вдоль Днепра вклинившаяся 12-я армия. Пользуясь ее успехом, фланг начинали обходить и части смежной, 14-й армии.

В тылу — Полтавской, Харьковской губерниях — разрастались восстания. Брались за оружие попрятавшиеся по селам махновцы. Вовсю развернулись 3 тыс. красных агитаторов, заброшенных сюда перед началом решающей битвы. Свои отряды создавали боротьбис-ты — левое крыло украинских эсеров, вошедшее в коалицию с большевиками. Мелкие банды и отряды объединялись в «бригады», «дивизии» — Матяша, Огия, Лисовика и др. 10.12 под натиском 14-й и 13-й советских армий белые войска оставили Харьков. 13.12 повстанческая дивизия боротьбиста Кучковского (3 тыс. чел. при 16 орудиях) ворвалась в Полтаву и соединилась с подошедшей 41-й дивизией красных. А бригады Клименко и Огия совместно с прорвавшейся в белые тылы советской кавбригадой двинулась на Кременчуг.

Встал вопрос о путях отхода. Врангель предлагал, при невозможности удержаться, Добровольческой армии отступать в Таврию и Крым. Деникин был категорически против. Отрыв добровольцев от Дона и Кавказа мог пагубно повлиять на настроения казаков (на что и рассчитывало советское руководство). Он сказал:

«Я бросить казачество не могу. Мы совместно с ним начали борьбу и должны ее вместе и продолжить».

К тому же на Дону и Северном Кавказе находились семьи белогвардейцев, сосредоточились тыловые учреждения и госпитали, в которых лежали 43 тыс. больных и раненых. Уход в Крым оставлял бы их на произвол судьбы. Деникин решил отступать только на Ростов, хотя для добровольцев это представляло сложный фланговый маневр — отходить не назад, а вдоль фронта под непрерывными ударами врага. Как выяснилось впоследствии, таким решением он серьезно спутал карты красному командованию, считавшему, что Добровольческая армия будет откатываться к Крыму и нацелившему в этом направлении удары трех армий — 12, 13, 14-й. (Данная советская директива была отменена с опозданием, лишь 3 января).

К середине декабря фронт добровольцев еще держался на линии Константиноград (Красноград) — Змиев (Готвальдов) — Купянск, отступив на 30—40 км южнее Полтавы и Харькова. Уничтожить ядро белогвардейцев красные так и не могли и даже получали чувствительные удары. Так, 8-я кавдивизия, которую Уборевич снова попытался использовать для прорыва, была разгромлена под Лозовой и надолго выбыла из строя.

Тем временем начались неудачи и на участке Донской армии. [372] Кавалерия Думенко, углубляя прорыв, 2.12 заняла г. Калач. В тот же день красные сломили оборону казаков на нижнем Хопре, заняв станицу Усть-Бузулукскую. Попытки спасти положение контрударами конницы Коновалова ни к чему не привели. Несколько раз корпус Думенко оказывался в критическом положении, то одна, то другая его бригады попадали в окружение, но умело выкручивались и отбивали казачьи атаки. А от Воронежа и Лисок наступала 8-я армия, пользующаяся успехами Буденного, расширяющая основание его прорыва и нависающая над фронтом донцов с северо-запада. Армии Сидорина стали грозить «клещи». Оставив междуречье Хопра и Дона, она отступила за Дон. К зиме активизировался еще один страшный враг. Эпидемия тифа, не прекращавшаяся и летом, с наступлением холодов и тяжелых боев, не дающих войскам возможности помыться, сменить белье, продезинфицировать одежду, вспыхнула с новой силой. Конечно, тиф валил и красных, и белых. Но белым восполнять потери было некем. Высасывались последние подкрепления за счет войск, сражавшихся в Дагестане и охранявших границу с Грузией.

Правда, в это время у деникинцев вдруг нашелся неожиданный союзник. Им стали... галицийские стрелки, которым просто некуда было деваться. Их родина была занята поляками, дома ждали лагеря. Петлюра, на стороне которого они воевали, тоже начал искать союза с Польшей, а его войска, состоявшие из местных банд, опереточных «куреней смерти» и «серошлычников», давали мало надежды, что смогут остановить хлынувших на Украину красных. И галицийцы, занимавшие район Винницы, перешли на сторону белогвардейцев. Но общей обстановки это уже изменить не смогло, 12-я советская армия по Левобережью Днепра продвинулась далеко на юг, выходя к Черкассам и Кременчугу. Части ген. Бредова, оборонявшие Киев, оказались на узком выступе, который вот-вот мог быть отсечен. И 16 декабря белые оставили город, отходя на соединение с одесской группировкой ген. Шиллинга. Деникин поручил Шиллингу общее командование войсками, отрезанными от главных сил в Южной Украине, и приказал прикрывать Крым, Северную Таврию и Одесский район. Для защиты Таврии и Крыма был выделен корпус Слащева, так и не закончившего своего поединка с Махно. А галицийцы, корпуса Пром-това и Бредова, нанеся красным сильный удар под Черкассами, сосредоточились на Правобережье Днепра, постепенно отойдя с боями до линии Жмеринка — Елизаветград (Кировоград).

На участках Добровольческой и Донской армий обстановка продолжала стремительно ухудшаться. Если фланги еще держались — под Полтавой и на Дону, в районе Вешенской, — то в центре под натиском группировки Буденного, преобразованной в 1-ю Конармию, фронт глубоко прогибался к Северскому Донцу, угрожая Луганску. Надежды на ударную группу, созданную для борьбы с Буденным, не оправдались. Собранная с миру по нитке, она оказалась мало боеспособной. Казаки, энергично атакуя и громя вражескую пехоту, всячески уклонялись от боев с конницей. Неудачи кубанцы валили на донцов, донцы — на кубанцев. Посыпались внутренние неурядицы. Поскольку Мамонтов, очень возгордившийся после летнего рейда, часто позволял себе недисциплинированность, вместо выполнения приказов действовал по своему усмотрению, то Врангель назначил [373] начальником ударной группировки не его, а Улагая. Мамонтов оскорбился и телеграфировал: «Учитывая боевой состав конной группы, я нахожу несоответствующим достоинству Донской армии и обидным для себя заменение как командующего конной группой без видимых причин лицом, не принадлежащим к составу Донской армии и младшему меня по службе». Сложил с себя командование 4-м корпусом и самовольно уехал в тыл. Копию телеграммы он разослал своим полкам. А личный авторитет Мамонтова среди подчиненных ему казаков был огромным, он был для них «отцом родным». Поэтому после такого демарша их боеспособность резко снизилась. Пошла утечка на Дон — вслед за командиром.

А кубанские части были сильно заражены разложением — сказывалась пагубная работа Рады. Пока они были в составе Кавказской армии, среди «своих», еще как-то держались. А когда их перебросили на «чужой» фронт, да еще и в самую гущу сражений, началось массовое дезертирство. Полки таяли на глазах. Врангель вынужден был отдать приказ об отводе их на Кубань для переформирования, чтобы сохранить кадры кубанских дивизий и спасти их как боевые единицы. Но едва приказ начал выполняться, как тут же «воскресли» множество дезертиров, прятавшихся в ближайших тылах. И домой весело, с музыкой и песнями, потекли внушительные, многочисленные полки — свежие, прекрасно вооруженные, на хороших конях, вызывая возмущение у донцов и зависть у тех кубанцев, которые еще оставались на фронте... Улагай докладывал:

«Донские части, хотя и большого состава, но совсем не желают и не могут выдерживать самого легкого нажима противника... Кубанских и терских частей совершенно нет... Артиллерии почти нет, пулеметов тоже...»

23 декабря красные форсировали Северский Донец. Медлить больше было нельзя. Вооруженным силам Юга России грозило расчленение. И частям Добровольческой армии, все еще сражавшимся на Украине, был отдан приказ отходить на Ростов. Ставка из Таганрога переводилась в Батайск, правительственные учреждения эвакуировались в Екатеринодар и Новороссийск. Чтобы задержать продвижение врага, Улагай сумел дать Буденному еще одно сражение — у станции Попасная. Заставил Конармию попятиться, но затем красная кавдивизия Городовикова прорвалась на стыке казаков и поддерживающих их пехотных частей, что решило исход боя. Дальше наступление буденновцев сдерживали только добровольческие войска, совершавшие фланговый марш в неимоверно трудных условиях: 1-я Конармия и дивизии 8-й атаковали с севера, а белые отступали с запада на восток, причем коридор их выхода постоянно суживался и смещался к югу. Иногда творились чудеса героизма — так, 1-й Марковский полк (или его остатки) был окружен шестью большевистскими полками, но нанес им поражение, раскидал и пробился, взяв много пленных и трофеи.

Тем временем 8-я и 9-я красные армии расширяли буденновский прорыв от его основания и хлынули в донскую область, 2-й кавкорпус Думенко форсировал Дон и повернул на юг — удобно пристроился к прорыву сбоку, как бы дополнительным клином, вбиваемым в обозначившуюся трещину. 22.12 он вышел к Миллерово. Здесь его встретила конница ген. Коновалова. Во встречном бою схлестнулись [374] красная и белая кавалерия. Никто не хотел уступать, и ожесточенная рубка закончилась «вничью». Коновалов отошел в город, перейдя к обороне. Но и Думенко был остановлен. Лишь через 5 дней, дождавшись подхода двух пехотных дивизий, он решился на штурм и занял Миллерово.

Под влиянием поражений, добровольческих и своих, Донская армия падала духом. Отступление, потери, тиф, усталость от бесконечной войны, очередное крушение всех надежд... В отличие от прошлого года, красной агитации казаки больше не верили и желания «замириться с большевиками» у них не возникало. Зато появилось чувство безысходности, подрывающее и гасящее всякий боевой порыв. И они отступали — опустошенно, тупо и безнадежно, не задумываясь, куда и зачем. Куда ноги несут или начальство приказало... Вскоре Дон на всем верхнем и среднем течении был перейден красными. Возникла опасность отрыва от основных сил Кавказской армии. 28.12 Деникин приказал ей оставить Царицын и отойти западнее, заняв оборону по рубежу р. Сал для прикрытия с этой стороны Кубани и Ставрополья. Войска Покровского оставили город, а 3 января его «взяли штурмом» красные — 50-я дивизия 11-й армии по льду через Волгу, а части 10-й армии — с севера. Кавказская армия отступала вдоль железной дороги на Тихорецкую, осаживая боями пять красных дивизий, двинувшихся ее преследовать. 11 -я советская армия, освободившись от осады Царицына, пошла вдоль Каспийского побережья на Дагестан, Грозный, Владикавказ, обороняемые войсками ген. Эрдели (около 5 тыс.).

Группировка Буденного к 1 января прошла весь Донбасс и разделилась. Приданная ему 9-я стрелковая дивизия продолжила марш на Таганрог, а основные силы развернулись на Ростов. 6.1 красные вышли к Азовскому морю. Но одной из главных целей операции — расчленить Вооруженные силы Юга России, отсечь и уничтожить Добровольческую армию большевикам достичь не удалось — добровольцы вырвались и сосредоточились у Ростова. Поредевшая армия была сведена в Добровольческий корпус, переданный в оперативное подчинение донскому командованию. Возглавил корпус ген. Кутепов. Врангель спешно выехал на Кубань, надеясь сформировать там новую, конную армию.

На плацдарм между Ростовом и Новочеркасском были стянуты последние резервы Деникина — полторы конных дивизии, пластунская бригада и две офицерских школы под общим командованием ген. Топоркова. На правом фланге располагались остатки донских корпусов, прикрывая Новочеркасск, в центре — корпуса Топоркова и Мамонтова (после возвращения в состав Донской армии он снова возглавил свой 4-й корпус и быстро собрал значительное число казаков), на левом фланге, перед Ростовом — добровольцы.

7.12 подошли главные силы противника, и на 80-километровом участке фронта закипела ожесточенная битва. На Новочеркасск наступал корпус Думенко при поддержке двух стрелковых дивизий. Сидорин нанес ему встречный удар. Сначала донцам удалось остановить красных и погнать назад, но когда большевистская артиллерия подбила несколько танков, участвовавших в атаке, казаки смешались. Воспользовавшись этим, Думенко повернул свою конницу и снова [375] двинул на противника, заставив донцов отступать в город. Выйдя к окраинам Новочеркасска, красные пошли на приступ. Первый штурм был отбит. Ночью последовал второй. Казаки не выдержали и оставили город, отступая к Дону.

На центральном участке конница Мамонтова и Топоркова атаковала, наголову разгромила 15-ю и 16-ю дивизии красных. Но успеха не использовала, опасаясь фланговых ударов, и отошла на исходные позиции. На следующий день армия Буденного, навалившись всей массой, почти полностью уничтожила терскую пластунскую бригаду, опрокинула корпус Топоркова. Офицерские школы, выстроившись в каре в открытом поле, залповым огнем отбивали атаки вражеской конницы. Лишь подтянув артиллерию, красные смогли рассеять их, расстреливая прямой наводкой. В это время Мамонтов, не выполнив приказа об атаке, начал отходить через Аксай и далее, за Дон. Начиналась оттепель, и он опасался, что переправы станут невозможными. Порушил фронт, хотя своих подчиненных действительно вывел из-под удара и спас. Это дело стало последним в его жизни. Уже больной тифом, через три дня он скончался.

А сражение продолжалось. Добровольцам удалось выправить положение. Буденновские части, прорвавшиеся после разгрома терцев, были все-таки остановлены и отброшены назад. Отражались атаки и на других участках. На левом фланге дроздовцы и конница Барбовича (сведенные в бригаду остатки 5-го конного корпуса Юзефовича), разбив врага, преследовали его 7 км. Однако сплошного фронта уже не было. Враг выходил в тылы со стороны Новочеркасска. А 4-я кавдивизия Буденного, совершив глубокий обход, ворвалась в Ростов. 9.01, когда корниловцы и дроздовцы, все еще отбивавшие фронтальные атаки, получили приказ отступать, им пришлось прокладывать себе путь через Ростов штыками. После тяжелых уличных боев они прорвались на левый берег Дона. Красные сделали несколько попыток форсировать реку на плечах отступающих — их отразили, нанеся большие потери...

Сражение, длившееся три месяца, закончилось, фронт стабилизировался. Красные войска, одержав победу, тоже выдохлись в результате непрерывных боев, наступления от Орла и Воронежа до Ростова. Внезапная оттепель сделала донской лед ненадежным. К тому же Красная армия, отправив победные реляции об «осиновых колах, вбитых в сердце контрреволюции», ознаменовала взятие вражеских «столиц» погромами и гульбой. Об этом узнали даже в Москве. Ленин телеграфировал: «Крайне обеспокоен состоянием наших войск на Кавказском фронте, полным разложение у Буденного», а командующий фронтом Шорин писал, что бойцы 1-й Конной утопили свою боевую славу в винных подвалах Ростова. Буденный всячески оправдывался, наивно и косноязычно выкручивался. Например, в приказе по армии №3 от 10.01.20 он утверждал, что кутежи устроили... переодетые агенты, оставленные Деникиным. Ну а в Новочеркасске то же самое учинил корпус Думенко, разграбивший город и дорвавшийся до погребов с цимлянским. Изрядный разнос Ильича за то, что «пьянствовали и гуляли с бабами неделю», получили и Орджоникидзе с Уборевичем. То есть погудели красные действительно капитально. [376]

76. Трагедия Северо-Западной Армии

Белогвардейцы Северо-Западной армии были совсем рядом с окраинами Петрограда, но так и не добрались до них. Самую малость не добрались. Остановив бегущие части 7-й армии, Троцкий спешно подтягивал резервы. Сюда перебрасывалось все, что можно. Два полка с севера, из состава 6-й армии, полк латышей, курсантские школы. Правому флангу белых не удалось вовремя перерезать Николаевскую железную дорогу, и в районе Тосно большевиками была наспех собрана ударная группа под командованием Харламова, перешедшая в контрнаступление.

Для спасения «колыбели революции» коммунисты предприняли еще одну, специфическую меру — массовую мобилизацию рабочих. Необученные, только-только собранные отряды бросались против Юденича из Москвы, Витебска, Смоленска, Тулы, Костромы, Вятки, Котласа, Шлиссельбурга. Троцкий, естественно, объявил и массовые мобилизации в Петрограде. 22.10.19 Ленин писал ему:

«Если наступление начато, нельзя ли мобилизовать еще тысяч 20 питерских рабочих плюс тысяч 10 буржуев, поставить позади их пулеметы, расстрелять несколько сот и добиться настоящего массового напора на Юденича? Если есть- 5—10 тысяч хороших наступающих войск (а они у Вас есть), то наверняка такой город, как Питер, может дать за ними подмоги тысяч 30».

Нет, к осени 19-го питерские «массы» давно уже не сохранили никакого революционного энтузиазма. И не добровольцев здесь набирали коммунисты против Юденича — смертников. Причем уже без разбора, и рабочих, и «буржуев» — какая разница, кого гнать под пулеметами для «массового напора»? Их даже вооружить было нечем, да почти и не вооружали. Винтовку давали одну на несколько человек, а остальным — кому полицейскую шашку, кому казачью пику, а кому и ничего с предложением взять у тех, кого убьют раньше. И гнали на смерть, под пули и снаряды. Юденича решили задавить человеческим мясом. Этот план Ленина и Троцкого был блестяще выполнен. На Пулковских высотах с красной стороны полегло около 10 тыс. человек — уж сколько из них действительно красных, а сколько подневольных жертв... У Юденича вся армия была немногим больше! Разве могли белые выдержать такую войну? Гораздо меньшие потери были для них невосполнимыми.

Продвижение Северо-Западной армии захлебнулось в нескольких шагах от прежней столицы. Начались и перебои в снабжении: запасы боепитания в ближних тылах были израсходованы, а мост через р. Лугу возле Ямбурга, взорванный во время августовского отступления, исправить так и не удалось. Особенно тяжелые бои шли на правом фланге, в районе Царского Села, где одна за другой вводились в сражение свежие красные части, прибывающие по железной дороге. Но основная угроза таилась не здесь. Левый фланг армии Юденича, со стороны моря, должны были прикрывать эстонские войска и английский флот. В задачу эстонцев входили и переговоры с гарнизоном восстановленного красными форта Красная Горка. По данным разведки, настроение частей там было опять неустойчивым, многие склонялись [377] к переходу на сторону белых. В случае неудачи переговоров англичане должны были подтолкнуть форт к сдаче обстрелом с моря.

Эстонцы никаких переговоров так и не начали, в результате чего большевики сохранили этот стратегический плацдарм на побережье Финского залива. А английский флот на поддержку Юденича не пришел. По официальной версии, он был отозван в Ригу для операций против захватившего ее Бермонда. Но не исключено, что это был лишь предлог, подвернувшийся очень кстати, чтобы не рисковать дорогостоящими крейсерами в возможных столкновениях с советским Балтфлотом и перестрелках с мощными береговыми батареями. И Балтфлот остался безраздельным хозяином Финского залива. Что же касается эстонских войск, то в критический момент их на приморском фланге белогвардейцев просто... не оказалось. Красные беспрепятственно пошли здесь в обход. Без всякого противодействия смогли высадить с моря сильные десанты. Положение Северо-Западной армии стало катастрофическим. Ей грозило полное окружение, и она покатилась назад.

Разгадку более чем странного поведения эстонцев можно найти в Меморандуме эстонского правительства державам Атланты от 16.12.19

«... Два месяца тому назад Советское правительство сделало эстонскому правительству мирное предложение, открыто заявляя, что готово признать самостоятельность и автономию Эстонии и отказаться от всяческих наступательных действий против нее».

Таким образом, закулисные переговоры с большевиками шли уже в октябре, в разгар боев за Петроград. И армию Юденича попросту продали. Ценой ее гибели Эстония купила себе право на суверенитет, еще не признанный ни одним государством.

А красные наращивали силу своих ударов, поскольку под Петроград подтягивались новые и новые войска. Пользуясь перемирием с Польшей и петлюровцами, сюда даже с Украины перебросили 45-ю и 46-ю дивизии Якира. С Юденичем решили покончить раз и навсегда. 7-я армия наступала на Гатчину — Волосово — Ямбург. Пользуясь тем, что основные силы белогвардейцев собрались на петроградском направлении, с юга, где оборону тоже занимали эстонцы, ударила 15-я армия. Пала Луга, а за ней и Гдов. Создавалась угроза глубокому тылу. Северо-Западная армия лишилась своей «русской» территории. Отчаянными усилиями, самоотверженными схватками арьергардов ей еще удалось вырваться из намечавшегося кольца. Но судьба армии была уже предрешена. Обескровленные в боях, деморализованные отступлением, белые части прижимались подавляющими силами красных к эстонской границе. Вынужденные отступать на чужую территорию, они нашли здесь не друзей и союзников, а врагов. Русских стали разоружать и интернировать, загоняя в лагеря. Дошло до ареста самого Юденича. Лишь благодаря вмешательству французов его все же освободили, однако к войскам не пустили. На короткое время остатки белогвардейцев возглавил представитель Деникина ген. Глазенап, а уже в ноябре Северо-Западная армия как военная сила перестала существовать.

В упоминавшемся выше Меморандуме, подписанном премьер-министром Теннисоном и министром иностранных дел Бирком, эстонцы оправдывались перед Западом за свои действия. После многочисленных [378] выпадов в адрес «панрусских правительств», «реакционеров, дружественно расположенных к немцам», «враждебного отношения русского империализма к независимости Эстонии как государства», там говорилось:

«Теперь, когда русская Северо-Западная армия, деморализованная и дезорганизованная, отступила в панике до границ Эстонской Республики, после своей последней экспедиции против Петрограда, положение вещей сильно изменилось. Было бы безумным самоубийством, по мнению раздраженного общества и эстонской армии, разрешить таким дезорганизованным и враждебным массам перейти границу Эстонской Республики, а тем более собраться в тылу эстонской армии, которой нужны все ее силы для отражения бешеных атак военных сил русских советов... Для предупреждения всего этого эстонское правительство издало приказ, по которому все воинские части русской Северо-Западной армии, дезертирующие с противобольшевистского фронта и спасающиеся на эстонскую территорию, были обезоружены. Личный состав разоруженных войск рассматривался как иностранцы, подчиненные распоряжениям министра внутренних дел. Разоруженные отряды русской Северо-Западной армии были сосредоточены в Вируском уезде в окрестностях Нарвского фронта и размещены в деревнях и имениях, где они могут устроиться в гигиенических условиях».

Кормить их Эстония отказывалась за дефицитом собственного продовольствия.

«Эстонские военные и гражданские власти делают все, что они считают возможным и нужным делать. Им совершенно невозможно снабжать русские части... одеждой, так как эстонское правительство не имеет ее в достаточном количестве. Сверх того, Северо-Западная армия была богато снабжена продовольствием и обмундированием... Эстонское правительство отнюдь не намерено распустить в данный момент личный состав воинских частей Северо-Западной армии... Не исключена возможность того, что для предоставления им возможностей заработка эстонское правительство окажется принужденным распределить их по другим округам, так как, принимая во внимание свой малый запас продовольствия, эстонское правительство не может допустить, чтобы столь большие массы кормились, не давая в обмен своей работы...»

Меморандум сплошь и рядом полон лжи. Не в «гигиенических условиях» разместили вчерашних союзников, еще недавно освобождавших Эстонию, а загнали в концлагеря под открытым небом, в лучшем случае — с неотапливаемыми бараками. В лохмотьях, что на ком уцелело в боях, обовшивевших, держали впроголодь, без всякого медицинского обеспечения. Под конвоем эстонских надсмотрщиков гоняли на тяжелые работы — лесоповал, ремонт шоссейных и железных дорог. Это при том, что кормились «интернированные» вовсе не за счет Эстонии, а за счет американской продовольственной миссии. Свирепствовал тиф. Люди замерзали. Надрывались от непосильного труда... Сколько солдат и офицеров Северо-Западной армии, уцелевших в войне, не пережило эту зиму?

Очевидец писал о кошмаре, творившемся в Эстонии:

«Русских начали убивать на улицах, запирать в тюрьмы и в концлагеря, вообще притеснять всеми способами. С беженцами из Петроградской губернии, число коих было более 10 тысяч, обращались хуже, чем со скотом. Их заставляли сутками лежать при трескучем морозе на шпалах [379] железной дороги. Масса детей и женщин умерли. Все переболели сыпным тифом. Средств дезинфекции не было. Врачи и сестры при таких условиях также заражались и умирали. Вообще картина бедствия такова, что если бы это случилось с армянами, а не с русскими, то вся Европа содрогнулась бы от ужаса. Американский и датский Красные Кресты делали, что могли, но помочь в крупных размерах никто не мог. Кто был крепок — выдержал, остальные померли».

Отражение Эстонией «бешеных атак русских советов» — тоже наглейшая ложь. Меморандум подписан 16.12, а задолго до этого эстонцы сели с большевиками за стол переговоров и 5.12 в Тарту заключили с ними перемирие, согласно которому обязались не содержать на своей территории белогвардейских формирований, а Москва признавала независимость Эстонии и обязалась не применять против нее силы. Тем более что эти силы срочно требовались Совдепии на других фронтах. Главное было сделано — армия Юденича вымирала в концлагерях. А с лагерями для эстонцев большевики могли и подождать до более благоприятного времени. Могли и лет 20 подождать...

77. Транссибирский исход

Ничто не дается даром, за все надо платить — и не уклоняться от уплаты.

А. В. Колчак

Напряженные бои между Ишимом и Тоболом продолжались весь октябрь. Но мало-помалу последнее наступление Колчака захлебывалось. Панику, вызванную неожиданным ударом белых, Тухачевскому удалось подавить, и обескровленные колчаковские части завязали во фронтальных боях, теряя последние силы.

Казачий корпус Иванова-Ринова, разгромив кавбригаду Каширина, должен был идти на Курган, перерезав коммуникации 5-й армии. Несмотря на то что казаки вырвались на оперативный простор, красные тылы были открыты, а ровная степь представляла собой идеальные условия для действия конницы, свою задачу корпус не выполнил. Иванов-Ринов просто побоялся захватывать крупный железнодорожный узел, через который шла вся связь с Уралом и снабжение большевиков. Вместо этого казаки ушли в сторону, преследуя разбитую ими бригаду, захватывая отдельные обозы и другую легкую добычу. Шести повторных приказов (четырех — Дитерихса и двух — Колчака) немедленно повернуть на Курган Иванов-Ринов не исполнил. Дитерихс отстранил его от командования, но момент для удара был уже упущен. Мало того, Иванов-Ринов немедленно примчался в Омск и, козыряя званием выборного атамана, поднял бузу среди казачества. Казачья конференция возмутилась и предъявила командованию ультимативное требование — Дитерихсу пришлось отменить приказ об отстранении, и Иванов-Ринов с триумфом вернулся к своему корпусу.

А красные в это время вели усиленную мобилизацию в уральских городах. Пользуясь тем, что Курган с переправами через Тобол и железнодорожной линией остался в их руках, на фронт непрерывно шли [380] маршевые пополнения, подтягивались резервы. У белых же резервов больше не было — последние поглотило наступление. Правда, там и тут нарождались различные «добровольческие формирования», но численность каждого из них была ничтожной, а часто это были просто махинации различных авантюристов, рассчитанные на то, чтобы получить деньги и имущество. Доходило, например, до того, что в Томске был создан «Ижевский отряд», оказавшийся... большевистским. И намеревавшийся при проезде на фронт захватить Омск. Контрразведка раскрыла заговор буквально перед посадкой в эшелоны, но никаких мер по ликвидации принять не успели. Отряд с выданными ему винтовками пулеметами, продовольствием, несколькими миллионами рублей ушел в тайгу.

Положение на фронте быстро ухудшалось. Колчаковцы выдохлись, уже не способные на длительное напряжение своих истощенных сил. Армия Тухачевского, усиливаясь и приводя в порядок потрепанные части, то там, то здесь переходила в контратаки. А с севера разворачивалась для удара 3-я армия Меженинова. Перешла в наступление на юг сильная 51-я дивизия Блюхера, а 30-я от Тюмени нацелилась прямо на г. Ишим и Омск. И армии Колчака покатились назад. Сначала отступление было еще медленным, цепляясь за те или иные рубежи. После взятия красными Петропавловска его контратаковали 14 раз. Однако белые части таяли — повыбитые, деморализованные, выкашиваемые тифом. Дух войск был подорван, армия разваливалась. Солдаты дезертировали, перебегали к красным. Казаки, не вступая в бой, расходились по станицам. И фронт, затрещавший «по всем швам», стал быстро приближаться к Омску. Уже не видя возможности спасти столицу, главнокомандующий М. К. Дитерихс подал в отставку. На его место был назначен ген. Сахаров.

Для спасения Омска делались последние отчаянные усилия. Колчак запросил командующего союзными войсками ген. Жанена о помощи на фронте чехословаков. Жанен отказал, ответив, что

«приказ такого рода, будь он даже из Праги, неминуемо повлечет беспорядки, последствия которых сейчас не поддаются учету».

Безбедно околачивающийся на Транссибирской железной дороге чешский корпус, достигший 60 тысяч, совершенно разложился и стал неуправляемым. В Иркутске прошел чешский съезд солдатских депутатов. Единственное, что удерживало легионеров в некотором повиновении, — корысть. Им хорошо платили, освобождение русских городов в 18-м и охранная служба дали чехам возможность скопить многочисленные эшелоны трофейного и бесхозного барахла. Как впоследствии выяснилось, существовала и скрытая бухгалтерия между корпусом и верховным командованием Антанты. Например, «за спасение для русского народа Каспийского завода» чехи выставили счет в 9 млн. франков. Русских в эти дела даже не посвящали.

Началась запоздалая эвакуация Омска. Стоявший там чешский полк покинул город одним из первых, уже 5.11. Дипломатический корпус предложил Колчаку взять под международную охрану золотой запас. Верховный Правитель ответил отказом, заявив, что золото принадлежит России и другим державам передано быть никак не может. Столица переносилась в Иркутск, 10-го туда выехал совет министров. Его председатель Вологодский также подал в отставку. Этот [381] пост занял В. Н. Пепеляев, бывший член Государственной Думы, видный деятель кадетской партии. После Февральской революции он был комиссаром Временного правительства в Кронштадте, где арестовывался матросами, потом пошел добровольцем на фронт. В 1918 г. — председатель восточного отдела ЦК кадетской партии, стал одним из главных организаторов переворота в пользу Колчака. Служил директором департамента милиции, затем принял портфель министра внутренних дел.

В 6 км от Омска строилась линия обороны. Командование ею было поручено ген. Войцеховскому. Позиция здесь была очень выгодной: излучены Иртыша суживали фронт, прикрытый с флангов рекой и болотами. Но сражения под Омском не произошло. Занимать позиции было некому. Отступление приняло необратимый характер. Последнее двухмесячное сражение и поражение в нем окончательно лишили остатки войск боеспособности. Положение усугубили природные условия. Из-за осенних дождей разлился Иртыш, в Омске началось наводнение. Нижнюю часть города залило, улицы стали реками. В отступающих частях, видящих пути отхода отрезанными, началась паника. А 12.11 внезапные сильные морозы сковали реку льдом. И началось повальное бегство за Иртыш. Одновременно позиция перед Омском стала уязвимой — теперь красным ничего не стоило обойти ее. Воссоздавшийся было фронт рухнул. Эвакуация все больше приобретала характер общего бегства. Стремились уехать не только служащие белых учреждений или «буржуи», но и мирные обыватели, рабочие.

Колчак был в Омске до последнего, 12-го он отправил эшелон с золотым запасом, а сам покинул город в ночь на 13.11. Днем через город потекли арьергарды белых войск, а 14.11 без боя вступили красные. После взятия Омска Восточный фронт был ликвидирован. Преследование Колчака возлагалось на одну 5-ю армию. Из состава 3-й ей передавались 30-я и 51-я дивизии (по 16 полков в каждой!), а остальные части и армейское управление перебрасывались против Деникина. Многие участники событий и мемуаристы впоследствии осуждали Колчака за то, что он до последнего тянул с эвакуацией Омска и заблаговременно не отвел армию на восток. Конечно, это могло бы иметь определенные выгоды, но при этом забывается, что обстановка в Сибири была крайне сложной, и сдача столицы по своим последствиям представлялась (и явилась в действительности) далеко не равнозначной потере очередного населенного пункта.

Кругом зрели заговоры и восстания. Подпольная возня достигла такого размаха, что обо многих заговорах было хорошо известно и контрразведке, и омскому правительству. Так, уволенный ген. Гайда, человек склочный и злопамятный, еще летом при проезде через Иркутск вел переговоры с местными земцами и эсерами о перевороте. Тогда иркутяне осторожно отказались, и Гайда осел во Владивостоке, продолжая подрывную деятельность. Там же, во Владивостоке, осенью стали сосредоточиваться эсеры, планирующие свергнуть Колчака и созвать Земский Собор для установления новой власти. Ген. А. Будберг писал:

«Слепенькие эсерчики усердно работают на пользу Ленина со товарищи: они воображают, что, свалив Омск, они сделаются властью».

Намечались восстания в Иркутске и Новониколаевске [382] (Новосибирске), велись переговоры с чехословаками и Гайдой. О заговоре были прекрасно осведомлены союзные миссии. Представители Англии и Америки извещали свои правительства о скором падении Колчака и создании в Сибири «демократической» власти. Заместитель верховного комиссара Великобритании О. Рейли обсуждал с заговорщиками детали нового правления. Эсеровские главари неоднократно входили в контакты с союзниками, стараясь привлечь их симпатии своей «народностью» и «демократичностью», обрабатывая их против «реакционера» Колчака. Сибирская игра иностранцев все больше приобретала двурушнический характер.

Атаманские режимы Читы и Хабаровска тоже с нетерпением ожидали падения Омска. И тоже с целью дорваться до власти. Намечали автономию Дальнего Востока под руководством Семенова и негласным протекторатом Японии. Большевистская угроза представлялась за Байкалом чем-то далеким, нереальным. Даже зная обо всем этом, омское правительство не могло принять сколько-нибудь решительных мер. Все оставлялось «на потом», внимание сосредоточивалось на фронте. Да и развитие заговоров во многом зависело от фронтовой обстановки. Первое открытое выступление случилось во Владивостоке уже в ночь на 2 октября. Но ген. Розанов, несмотря на протесты ряда союзных представителей, ввел в город войска, и заговорщики тут же утихомирились. Однако это были еще цветочки. Сигналом для большинства недовольных послужило падение Омска.

В ночь с 17 на 18.11 опять поднял мятеж Гайда. Базируясь на станцию Океанская, он во главе чешско-русского отряда двинулся во Владивосток. Розанов, собрав имеющиеся в его распоряжении силы — гардемаринов, юнкеров, офицерскую школу, — нанес ему поражение. Гайда был ранен и скрылся. Восстал гарнизон Новоникола-евска под командованием полковника Ивакина, требуя мира от большевиков и созыва сибирского Учредительного Собрания. Этот бунт тоже удалось еще подавить — польские легионеры, охранявшие Новониколаевский участок Сибирской магистрали, в отличие от чехов, настроенные по-боевому, разогнали мятежников и заставили сдаться. 33 человека (участвовавшие в восстании офицеры) по приговору военно-полевого суда были расстреляны.

Но основной нарыв зрел в Иркутске. Здесь 12.11 на Всесибир-ском совещании земств и городов был образован Политцентр из эсеров, меньшевиков, представителей земств и кооперативов. В программу Политцентра вошли замена военного управления гражданским и установление в Сибири независимой демократической республики. Губернатор Яковлев, ярый сибирский самостийник, никаких мер против Политцентра не принял. Он и сам склонялся к разрыву с Колчаком. Министров встретил более чем холодно, а эшелоны с беженцами из Омска и служащими учреждений приказал вообще не пускать в Иркутск, а размещать их по окрестным деревням. Яковлев вступил в переговоры не только с Политцентром, но и с большевиками на предмет компромиссного окончания гражданской войны в здешних краях. Естественно, в контакты с большевиками вступил и Политцентр. Коммунисты в его состав войти отказались, но заключили соглашение о сотрудничестве и принялись совместно разлагать части местного гарнизона, формировать из шахтеров и рабочих боевые [383] дружины. Правда, с самого начала можно было отметить одну особенность этого сотрудничества — пока другие партии и политические течения спорили о деталях будущих структур власти и принципах гипотетической республики, коммунисты расставляли своих людей на командные должности вооруженных дружин и отрядов.

Сибирская эвакуация быстро превращалась в массовую трагедию. Поначалу беженцы из Омска подверглись жестокому шантажу железнодорожников. Едва отъехав на расстояние, гарантирующее безнаказанность, поездные бригады ставили ультиматум пассажирам, отказываясь везти дальше: платить «контрибуцию» или выгружаться. Этот грабеж повторялся на каждой последующей станции. Продвижение по железной дороге, забитой пробками эшелонов, шло еле-еле. Состояние путей и подвижного состава оставляло желать лучшего. Нередко случались аварии. Даже литерный «золотой эшелон» потерпел крушение, столкнувшись с другим поездом. Но дальше пошло еще хуже. Участок магистрали от Новониколаевска до Иркутска охраняли чехословаки, ставшие полными хозяевами на дороге. Еще до падения Омска был составлен, а 15.11 обнародован меморандум чешских руководителей о том, что пребывание их армии в России бесцельно, «противоречит требованиям справедливости и гуманности». Утверждая, что «под защитой чехословацких штыков» русская реакционная военщина творит преступления, заключалось, «мы сами не видим иного выхода из этого положения, как лишь в немедленном возвращении домой». А через 3 дня был отдан приказ по чехословацкой армии: приостановить отправку русских эшелонов и ни в коем случае не пропускать их за ст. Тайга (рядом с Томском), пока не проедут все части чехов. Открыто провозглашалось: «Наши интересы выше всех остальных».

20.11 главнокомандующий Сахаров объявил эвакуацию района Новониколаевска — Красноярска, где было сосредоточено много госпиталей. Больных и раненых, семьи бойцов предстояло вывезти в Приамурье. Не тут-то было. 60 тыс. отъевшихся в тылах, свеженьких и отлично вооруженных чехословаков спешили любой ценой пробиться на восток. Причем захватив с собой сотни вагонов «трофеев», нахапанных в России — хозяйственные союзники мечтали вернуться домой богатыми. Их действия стали носить характер откровенных бесчинств, русские поезда останавливались, загонялись в тупики, паровозы у них отбирались. 121 эшелон — санитарные, тыловые, с гражданскими беженцами — встали, лишенные паровозов. Кому повезло — на станциях, а большинство — на глухих таежных полустанках и разъездах, обреченные на замерзание среди сибирской зимы, на смерть от голода и болезней. Целые вагоны вымирали от тифа. На поезда, лишенные всякой защиты, нападали партизаны, а то и просто местные крестьяне, грабили и убивали пассажиров.

Среди этого хаоса еле-еле тащился на восток и поезд Колчака с «золотым эшелоном», который он догнал после крушения. Сначала адмирал старался находиться со своими войсками, но уже вскоре был оторван от них. Остатки армии вынуждены были отступать по старому Сибирскому тракту — чехи не пускали их на железную дорогу. Колчак один за другим писал протесты против чешских безобразий их командующему ген. Сыровому, писал главнокомандующему союзными [384] войсками ген. Жанену. 24.11 он телеграфировал:

«Продление такого положения приведет к полному прекращению движения русских поездов и гибели многих из них. В таком случае я буду считать себя вправе принять крайние меры и не остановлюсь перед ними».

25.11 он направил резкий ответ на чехословацкий меморандум от 15.11. Чехи оскорбились, но все осталось по-прежнему — ведь реальной силы для «крайних мер» у Колчака, увы, не осталось.

Тем временем его премьер-министр В. Н. Пепеляев в Иркутске переформировал состав кабинета и пытался примирить правительство с сибирскими земствами, чтобы предотвратить готовящийся Политцентром взрыв. Он предлагал создать «правительство общественного доверия», однако эсеры и земцы не желали идти ни на какие контакты с Колчаком, открыто взяв курс на переворот. Тогда Пепеляев выехал навстречу адмиралу, чтобы склонить его на уступки и таким образом прийти к мирному выходу из кризиса. А Колчака ждал новый удар. 9.12, добравшись до ст. Тайга, он получил ультиматум от одного из лучших своих генералов, А. Н. Пепеляева. Он с верными ему частями находился в Томске, где в свое время поднимал восстание и сохранил популярность. Пепеляев требовал немедленного созыва сибирского Земского Собора, представив проект соответствующего указа. Кроме того, настаивал на отстранении главнокомандующего Сахарова и расследовании обстоятельств сдачи Омска. Конфликт между Колчаком и Пепеляевым чуть не привел к вооруженному столкновению. Но посредником выступил приехавший из Иркутска В. Н. Пепеляев, брат генерала. Инцидент удалось замять, тем более что какие-то решения все равно приходилось откладывать «до Иркутска», т. е. до возможности хоть как-то контролировать обстановку.

Отставки Сахарова, даже не пытавшегося привести в порядок остатки отступающих войск, потребовал и ген. Дитерихс. 11.12 главнокомандующим был назначен Владимир Оскарович Каппель. Среди всеобщего разброда и развала он в полной мере проявил свои недюжинные таланты полководца и организатора, оказался самым толковым из начальников. И одним из немногих, кто до конца сохранил верность долгу и преданность Колчаку. Адмирал, надорвавший свои силы в клубке измен и поражений, даже предлагал Каппелю, когда тот достигнет Иркутска, принять от него полномочия Верховного Правителя, но тот отказался, сославшись на неготовность. Любимец солдат и офицеров, Каппель сумел сделать невозможное. Под его руководством собирались самые надежные войска, возвращалась их боеспособность. Беспорядочно откатывавшиеся части стали огрызаться арьергардными боями.

Узнав от Пепеляева о том, что творится в Иркутске, Колчак назначил атамана Семенова командующим войсками Дальнего Востока и Иркутского округа, направив ему приказ навести там порядок казачьими частями. А катастрофа продолжала углубляться. Уже с осени отряды разгулявшейся сибирской партизанщины стали сливаться в «армии» — Кравченко, Зверева, Щетинкина, Мамонтова, Рогова, Каландаришвили. Слово «армия», конечно, не стоит понимать буквально, так называл себя любой крупный отряд в несколько сот или тысяч человек. Однако они представляли реальную силу — тем более что при крупных операциях, сулящих богатый грабеж, способны [385] были резко возрастать за счет присоединяющихся крестьян. До поры до времени они держались в безопасной глубинке. Но как только сила сдерживающей их колчаковской власти надломилась, партизаны стали выходить на железную дорогу, полезли на ставшие беззащитными города. Проф. А. Левинсон пишет о событиях этой зимы: «Когда саранча эта спускалась с гор на города с обозами из тысячи порожних подвод, с бабами — за добычей и кровью, распаленная самогонкой и алчностью, — граждане молились о приходе красных войск, предпочитая расправу, которая поразит меньшинство, общей гибели среди партизанского погрома... Ужасна была судьба городов, подобных Кузнецку, куда Красная армия пришла слишком поздно».

С партизанами имели связь и городские эсеры, и большевики. Нельзя сказать, чтобы таежные вояки особо симпатизировали тем или другим, но партизанским вожакам льстило внимание к своим особам, к тому же делаемые им предложения открывали широкие возможности для новых грабежей, и они охотно шли на всевозможные соглашения. Иркутский Политцентр связался с аналогичными заговорами в других городах, в результате чего образовался Сибревком из эсеров, меньшевиков и земских деятелей. В декабре началось общее восстание. 14.12 после боя пал Новониколаевск (Новосибирск), 19.12 восстали шахтеры в Черемхове, 22.12 партизаны Щетинкина захватили Красноярск.

27 января Колчак добрался до Нижнеудинска — в 500 км от Иркутска. В тот же день и здесь началось восстание, власть в городе взяло Политбюро — местный орган Сибревкома. А Жанен из Иркутска распорядился не пропускать далее поезд Колчака и золотой эшелон «в видах их безопасности». Недолго думая, чехи отцепили и угнали их паровозы. Возмущенные протесты ни к чему ни привели. Колчак связался с Каппелем, чтобы силой призвать обнаглевших союзников к порядку. Выполнить этот приказ Каппель не мог. Его войска находились далеко от Нижнеудинска, пробивались через глубокие снега и отражали натиск преследующей их Красной армии. Единственное, что смог сделать Каппель, — послал генералу Я. Сыровому вызов на дуэль. Чех на это, естественно, даже не отреагировал.

Для Колчака началось «нижнеудинское сидение». Станция была объявлена «нейтральной», гарантами чего выступали те же чехословаки. Повстанцы сюда соваться опасались. Колчаку предлагали бежать, переодевшись солдатом. Он счел это несовместимым со званием Верховного Правителя России и решил нести возложенный на него крест до конца. Подобный вариант исключался и самой натурой Колчака. Мог ли он. воспитанный в лучших морских традициях — «капитан покидает корабль последним», — сбежать, бросив на погибель остатки своей армии? Обсуждался и план, погрузив часть золота на повозки, пробиваться с отрядом конвоя в Монголию — до границы было 300 км. Он также был отвергнут Колчаком, но конвою адмирал предоставил полную свободу действий. Почти все солдаты и часть офицеров покинули его. Колчак при этом поседел за одну ночь. С ним остались лишь Пепеляев, группа офицеров и Анна Васильевна Тимирева — женщина, из высокой и чистой любви к Колчаку последовавшая за ним еще в 18-м, оставив мужа, и ставшая верной спутницей адмирала как в дни побед, так и в дни катастрофы. [386]

Воспользовавшись уходом солдат, чехи тут же взяли золотой эшелон «под защиту», выставив своих часовых. Связь тоже находилась в их руках, и Колчак оказался полностью оторванным от событий. Тем временем пал Томск. Пытавшийся организовать его оборону А. Н. Пепеляев свалился в тифу и был вывезен в Китай. В этом же районе было разгромлено последнее боеспособное соединение союзников — польская дивизия, составлявшая их арьергард и прикрывавшая эвакуацию по железной дороге. Один из полков, около 4 тыс. чел., у ст. Тайга подвергся удару 27-й дивизии красных и был истреблен почти полностью (остались в живых 50 чел.), два других полка в 8 тыс. чел. потерпели поражение под Анжеро-Судженском и сдались. Поскольку чехи воевать не желали, главными препятствиями для быстрого продвижения красных на восток стали лишь усталость их войск, расстояния, морозы, заносы, взорванные мосты и плохое состояние путей, забитых пробками мертвых эшелонов. И каппелевцы, бредущие где-то сквозь снега, нависая над красными авангардами и периодически напоминающие о себе боями.

В этом порыве наступления красное командование даже предпочло не возиться с многочисленными пленными, сдающимися в каждом городе. Их просто разоружали и... отпускали домой. Не снабдив, понятное дело, ни литерами на проезд, ни аттестатами на какое-либо довольствие. Пешком через сотни и тысячи километров сибирской зимы. Крестьяне их в дома не пускали, опасаясь тифа. Если у кого-то и оставались теплые вещи, их грабили партизаны. В рваных шинелях и разбитых сапогах, они замерзали, умирали от голода и болезней. Старались тайком залезть на тормозные площадки попутных поездов, и железнодорожники снимали потом окоченевшие трупы. Многие погибали под колесами. Единственным прибежищем этих несчастных были нетопленые здания вокзалов, где они могли спать вповалку на полу и где многие уже не просыпались.

А советское правительство выпустило постановление:

«Бывший царский адмирал Колчак, самозвано наименовавший себя «верховным правителем», и его «совет министров» объявляются вне закона. Все ставленники и агенты Колчака и находящегося в Сибири союзнического командования подлежат немедленному аресту... Все законы, приказы, договоры, постановления и распоряжения Колчака и его совета министров, а равно и их уполномоченных — отменяются...»

78. Крестный путь Колчака

Если что-нибудь страшно — надо идти ему навстречу, тогда не так страшно.

А. В. Колчак

Пока Колчак вынужден был сидеть в Нижнеудинске, в Иркутске начались переговоры «чрезвычайной тройки» его правительства (ген. Н. В. Ханжин, А. М. Ларионов, А. А. Нервен-Бодали) с представителями Политцентра. Происходили они в поезде ген. Жанена, по инициативе Жанена и под председательством Жанена: союзные миссии [387] еще в декабре вели интенсивные консультации с заговорщиками. Наивным иностранцам замена «непопулярного» режима Колчака «народным» правительством казалась вполне разумной мерой, способной изменить ход событии, а в установлении «демократии» по западному образцу они увидели реальный путь спасения Сибири. К тому же Колчак неоднократно проявлял себя неудобной для иностранцев личностью, не склонной на внешнеполитические уступки в ущерб России. Похоже, что задержали адмирала в Нижнеудинске именно для того, чтобы он не спутал карты плетущихся интриг и не нарушил ход тех же переговоров. Поначалу колчаковская «тройка» министров не была склонна на какие-либо уступки заговорщикам, но под прямым давлением Жанена вынуждена была признать Политцентр и принимать выдвигаемые им условия.

У Колчака же союзники потребовали отречения от верховной власти, гарантируя в этом случае выезд за границу под международной охраной. Все это было ложью. Вопрос о его выдаче был уже решен. Жанен решил такой ценой обеспечить беспрепятственный выезд иностранных миссий и войск плюс снабжение их поездов углем на дорогу. Кроме того, это был политический шаг. Верховный Правитель, утративший реальную власть, но сохранивший власть юридическую, всем мешал. Политцентру арест Колчака был необходим как отправная точка для гипотетического мира с большевиками. Союзникам его выдача была выгодна для налаживания контактов с будущей сибирской властью, будь то левые «демократы» или коммунисты — в западных политических кругах уже зондировался вопрос об изменении отношений с ними. В общем, для всех сторон, ведущих эти игры, Колчак явился именно той фигурой, которой следовало пожертвовать. Что же касается отречения, то это была скорее дань приличию: одно дело — выдача главы союзного государства, а другое — частного лица.

Вечером 4 января Политцентр и большевики подняли в Иркутске восстание. Началось оно довольно вяло. Обе стороны присматривались друг к другу, действовали нерешительно. Скопившиеся в городе чехи тут же заявили о нейтралитете. Но вскоре в Иркутск вошли партизаны Каландаришвили и Зверева, тут же назначенного командующим. Едва наметился перевес, гарнизон стал переходить на сторону победителей, доселе опасавшиеся рабочие потянулись в дружины (теперь опасаясь партизан и не желая оставаться безоружными). Ген. Ханжин, пытавшийся руководить действиями против мятежников, попал в плен. И 5.01 власть перешла к Политцентру. Положение Колчака стало безвыходным. На западе — партизаны и красные. Рядом, в Нижнеудинске — повстанцы. На востоке, куда он стремился добраться, — тоже враги. 5.01 адмирал подписал отречение от власти, назначив Верховным Правителем России А. И. Деникина. На российской восточной окраине власть передавалась атаману Семенову больше было некому. Да и Япония, поддерживающая Семенова, осталась единственной державой, не склонной к предательству белогвардейцев.

Семенов только сейчас, после восстания в Иркутске, почувствовал непосредственную опасность у себя под боком и решил исполнить приказ Колчака, отданный ему почти месяц назад. На Иркутск двинулись [388] его казаки — но поздно. Сил у повстанцев оказалось вполне достаточно, а боеспособность семеновских войск проявилась весьма невысокая. Кроме стычек с партизанами, они почти не вели активных действий, и встретив подготовленную оборону, крупные силы рабоче-крестьянских дружин и верхоленских партизан, казаки повернули назад.

Тем временем вовсю разыгрывался сценарий предательства. Вагоны Колчака и Пепеляева были прицеплены к эшелону 1 -го батальона 6-го чешского полка. Фактически адмирал оказался под арестом у бывших союзников. В целях «международной охраны» его вагон обвешали флагами: французским, английским, американским, японским, чехословацким и русским, андреевским. И по роли своей эти международные флаги вполне соответствовали Иудиному поцелую — теперь любой партизан мог издалека безошибочно определить, кого везут. 10.01 эшелон тронулся из Нижнеудинска. Разукрашенный вагон уже ждали и встречали. На ст. Зима к чешским часовым добавились вооруженные дружинники. Их число увеличилось после остановки в Черемхове, отсюда повстанцы сопровождали эшелон и сзади на паровозе. На ст. Иннокентьевской в поезд села еще одна партия дружинников. Утром 15.01 эшелон прибыл в Иркутск и тотчас был оцеплен охраной. Целый день Колчаку было предоставлено лишь гадать о своем положении. Попытавшись связаться с Жаненом, он узнал, что все союзные миссии еще накануне отбыли на восток. (С одним из поездов сумел спастись ген. Дитерихс, воспользовавшись старыми знакомствами — он ведь раньше командовал чехословаками.) А под покровом ночной темноты состоялась передача Колчака и Пепеляева местным властям. Когда адмирал узнал об этом от чешского офицера Боровички, которому было поручено осуществить выдачу, он воскликнул «Как, неужели союзники меня предали? Где же гарантия генерала Жанена?»

Человеку высочайшей честности, ему трудно было понять такое вероломство. Его любимая, А. В. Тимирева, добровольно пожелала идти в тюрьму вместе с ним, старалась успокоить и поддержать — пока их не разлучили, разведя по камерам. По делу Колчака была создана следственная комиссия из меньшевика Денике, большевика Чудновского, эсеров Лукьянчикова и Алексеевского. На допросах он держался спокойно, мужественно. Свой взгляд на события в России излагал вполне открыто и определенно, отнюдь не стараясь исказить его в благоприятном для себя свете, заискивать перед новыми властями или поступаться своими идеалами.

А с 15.01 вдруг стали поступать сведения о войсках Каппеля, которые давным-давно похоронили и списали со счетов. От прежних колчаковских армий осталось немного, но это были лучшие солдаты и офицеры. Ижевцы, воткинцы, каппелевцы (впрочем, теперь так называли себя все белогвардейцы, объединившиеся вокруг главнокомандующего), часть оренбургских казаков и все примкнувшие к ним колчаковцы, не пожелавшие ни дезертировать, ни капитулировать. Отбиваясь от преследующих их войск 5-й красной армии, прорываясь через территорию сплошных партизанских краев и зоны восстаний, они упрямо шли по старому Сибирскому тракту на восток, вымирая от тифа, увязая в глубоких снегах, выдерживая жуткие морозы. Позже их подвиг назвали Ледяным Сибирским походом. Две тысячи [389] километров через зимнюю тайгу — пешком, на санях и повозках, во вражеском окружении.

Менялась и обстановка в Иркутске. Уже с первого дня существования Политцентр вынужден был делить власть с Иркутским губкомом РКП(б). Большевикам предложили создать коалиционное правительство — они отказались. Реальная власть была в их руках — на командных постах войск и рабочих дружин были их ставленники. Соответствующим образом обрабатывались партизанские вожаки. С Политцентром считались все меньше. Невзирая на него, стали создавать свои органы власти. 19.01 был сформирован Военно-революционный комитет. Отчасти этот шаг «объяснили» необходимостью мобилизации всех сил для обороны от каппелевцев. Тут же возникла и ЧК — член следственной комиссии Чудновский оказался ее председателем, а протоколист Попов — заместителем председателя. Чехословаки предали и «демократический» Политцентр. Большевики вступили с ними в переговоры об устранении этого органа, и те согласились при единственном условии — что останутся в силе их соглашения с Политцентром о свободном выезде чехов на восток вместе с «имуществом». 21 января, оказавшись в полной изоляции, Политцентр вынужден был уступить власть ВРК. Большевикам не нужны были выигрышные коалиции — они добивались полной власти, и они ее получили. А Колчак, Пепеляев и Тимирева автоматически перешли в ведение ЧК. Участь адмирала была решена. Ленин остановился точно на том же варианте расправы, что и с царской семьей — убрать потихоньку, без лишнего шума, исподтишка. Склянскому он направил шифрограмму:

«Пошлите Смирнову шифровку. Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму, что местные власти до нашего прихода поступили так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске. Ленин. Подпись тоже шифром. Беретесь ли сделать архинадежно?»

Каппелевцы к Иркутску действительно приближались. Главнокомандующий вел их, находясь в колоннах войск. При переправе через реку Кан сани, в которых ехал Каппель, провалились под лед. Вытащенный из воды на тридцатиградусном холоде, он мгновенно отморозил себе ноги, получил воспаление легких и сгорел в один день. 25 января Владимира Оскаровича Каппеля не стало. Армию повел его начальник штаба, 24-летний генерал Войцеховский. Любовь солдат и офицеров к погибшему командиру была так велика, что они и после его смерти продолжали именовать себя каппелевцами. И сохранили это самоназвание вплоть до последних боев на Дальнем Востоке. Их оставалось всего-то 4—5 тысяч. Больные, обмороженные, превзошедшие все пределы человеческих возможностей, они вышли на линию железной дороги и 30.01 у ст. Зима разгромили высланные против них советские войска. Вслед за этим двинулись на Иркутск, страшные в своем порыве. С ходу взяли Черемхово в 140 км от Иркутска, разогнав шахтерские дружины и расстреляв местный ревком.

В ответ на ультиматум красного командующего Зверева о сдаче Войцеховский направил свой ультиматум, обещая обойти Иркутск стороной при условиях освобождения Колчака и арестованных с ним лиц, снабжения каппелевцев продовольствием и фуражом, выплаты [390] км контрибуции в 200 млн. руб. Одним из пунктов значилось и «прекращение пропаганды и клеветы» — люди, прошедшие сквозь смерть и готовые идти на смерть, настолько заботились о своей чести, что выставили подобное требование. Тимирева, старавшаяся хоть как-то поддержать Колчака в последние дни, сумела наладить через надзирателей обмен записками с ним. Режим ее содержания был менее строгим, доходили вести с воли. От нее Колчак узнал и о походе Войцеховского, его ультиматуме. В одной из последних записок он сообщал:

«Дорогая голубка моя, я получил твою записку, спасибо за твою ласку и заботу обо мне. Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца... Я только думаю о тебе и о твоей участи, единственно, что меня тревожит. О себе я не беспокоюсь — ибо все известно заранее...»

Он действительно старался спасти Тимиреву — запретил называть ее в протоколах «гражданской женой», прекрасно понимая, чем ей это может грозить.

По телефону от председателя РВС 5-й армии Смирнова поступили указания Ленина. И 3—4 февраля Чудновский представил в ВРК список из 18 человек для немедленного расстрела. Не желая излишне возбуждать население в сложившейся критической ситуации, ВРК оставил в списке двоих, Колчака и Пепеляева (остальных колчаковских министров расстреляли позже, в июне.) Как и предписывал Ильич, постановление мотивировалось тем, что

«обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия... по городу разбрасываются портреты Колчака. С другой стороны, ген. Войцеховский, отвечая на предложение сдать оружие, в одном из пунктов своего ответа упоминает о выдаче ему Колчака и его штаба. Все это заставляет признать, что в городе существует тайная организация, ставящая своей целью освобождение одного из тягчайших преступников против трудящихся — Колчака и его сподвижников...»

Тем временем Войцеховский по неисполнении ультиматума перешел в атаку, и каппелевцы прорвались к Иннокентьевской, в 7 км от Иркутска. Город был объявлен на осадном положении, подступы к нему превращены в сплошные линии обороны, предполья залиты водой и простреливались. Но белогвардейцы рвались вперед спасать своего вождя (что не очень-то согласуется с утверждениями советской литературы о непопулярности Колчака в своей армии). Началось сражение за Иркутск, редкое по своей ожесточенности. Обе стороны дрались насмерть, пленных не брали ни те ни другие. Современники упоминают, что такого жестокого боя не видели за всю войну.

В ночь на 7 февраля А. В. Колчак и В. Н. Пепеляев были расстреляны. На просьбу Колчака попрощаться с Тимиревой палачи расхохотались — им почему-то это показалось очень смешным. Адмирал встретил смерть мужественно. Идя на расстрел, пел свою любимую песню «Гори-гори, моя звезда...» На предложение завязать ему глаза отказался. И подарил Чудновскому переданную ему кем-то капсулу с цианистым калием — как христианин, он не считал для себя возможным самоубийство. Расстрел совершился в 4 часа 30 минут утра на берегу р. Ушаковки. Трупы бросили в прорубь на Ангаре. По одной из версий, Колчака столкнули под лед еще живого... [391]

В тот же день большевики поспешили подписать договор с чехословаками о нейтралитете и прекращении венных действий.

Каппелевцам удалось взять Иннокентьевскую и прорвать линии городской обороны. Красные не могли противостоять отчаянному натиску горстки полуобмороженных бойцов. В общем-то Иркутск был обречен. Но вмешались чехи. Заключив договор, они боялись теперь ссориться с красными, чтобы не сорвалась их эвакуация. Рассудив, что, если в полосе железной дороги развернутся бои, их выезд со всем трофейным барахлом окажется затруднен, они под угрозой военных действий отказались пропустить каппелевцев в город через Глазковское предместье, прилегающее к железной дороге. Сражаться со свежим, отлично вооруженным контингентом Войцеховский уже не мог. Штурм был сорван. Каппелевцы отступили от Иркутска и стороной ушли за Байкал. Эвакуация чехословаков завершилась еще через месяц, 8.03. В город вступили части 5-й красной армии.

Анна Тимирева, над душевным подвигом которой в течение десятилетий глумилась и насмехалась советская литература, надолго пережила своего возлюбленного. Она скиталась по тюрьмам, лагерям и ссылкам до 1954 г. Реабилитирована в 1960 г. В оставленных коротких воспоминаниях она писала о Колчаке:

«Он был человеком смелым, самоотверженным, правдивым до конца, любящим и любимым... Он предъявлял к себе высокие Требования и других не унижал снисходительностью к человеческим слабостям. Он не разменивался сам, и с ним нельзя было размениваться на мелочи — это ли не уважение к человеку?..»

Умерла она в 1975 г.

79. На Туркестанском фронте

В конце 1919г. погибла и Уральская белая армия генерала В. С. Толстова. Уральцы продолжали сражаться, несмотря на то, что Колчак все дальше откатывался на восток, соседи-оренбуржцы были разгромлены, а помощь Деникина слабела — осенние штормы на Каспии затрудняли подвоз, Гурьев блокировала красная Астраханская флотилия. В условиях полного окружения ни мириться с большевиками, ни сдаваться им уральцы не собирались. Фрунзе удалось сломить их лишь с наступлением зимы. Для этого он применил целый комплекс мер. Ездил в Москву и выпросил лично у Ленина в виде исключения полную амнистию для сдающихся. Кроме того, применил новую тактику в борьбе с неуловимыми рейдирующими группами уральцев. Его конные отряды и пулеметные заставы начали отрезать казаков от станиц и хуторов, вытесняя в голую зимнюю степь и не подпуская к населенным пунктам. Подорвав таким образом боеспособность уральцев, лишая их возможности партизанских действий, 4-я армия Восканова и экспедиционный корпус 1-й армии перешли в наступление. Казаки отходили, не в силах противостоять красным во фронтальных боях.

Их прижимали к Каспийскому морю. Северная часть его замерзла, и даже эвакуация морским путем стала невозможной. Когда положение стало безвыходным, начался трагический исход семнадцати [392] тысяч казаков по мертвым прикаспийским степям на Форт-Александровск (ныне Форт-Шевченко). В январе красные вошли в Гурьев. Тяжелейший поход через промерзлые солончаковые пустыни добил Уральскую армию. На страшном пути остались тысячи умерших от тифа, голода и простудных заболеваний, замерзших. Добравшиеся до Форт-Александровска остатки казаков были приняты английскими и русскими пароходами. Одних эвакуировали в еще державшийся Красноводск, другим повезло больше, их вывезли в Персию.

По завершении этой операции большая часть участвовавших в ней красных войск была перенацелена на Юг России. А в составе Туркестанского фронта под командованием Фрунзе остались лишь силы, действовавшие внутри Туркестана, — около 20 тыс. чел. Противоболыпевистские группировки по общей численности имели значительный перевес. Но, во-первых, они были разрозненны, что позволяло громить их по очереди. А во-вторых, каждая из них имела свои уязвимые стороны. Белогвардейцы ген. Литвинова в Закаспийской области плохо знали местные условия, ферганские басмачи враждовали между собой и были слабо вооружены. Бухарский эмир после подписания договора с Совдепией рассчитывал на мир с ней. В случае нападения он надеялся и на международное заступничество, помощь англичан. Хивинский хан, хоть и находился в состоянии войны с большевиками, одновременно враждовал с бухарским эмиром и должен был действовать с оглядкой, чтобы не получить удара в спину.

Хотя после разгрома казаков Белова и Дутова большая часть 1 -и армии была переброшена против Деникина, но кое-какие подкрепления достались и Туркестану — обстрелянные, организованные и куда более боеспособные, чем местные войска, для которых они стали цементирующими звеньями. Успехи, достигнутые здесь противобольшевистскими силами, сменились их поражениями. Повстанцев Мадамин-бека и Монстрова, осаждавших Андижан, сначала остановила ссора вспыхнувшая между русскими и узбеками. А потом сюда была направлена с севера Татарская бригада. Это сильное соединение заставило повстанцев почти без боя начать отход в горы. Вскоре они оставили г. Ош. Переброска в Ферганский район именно Татарской бригады была не случайной. Увидев, что против них идут не русские, а мусульмане, местные жители встречали их мирно, а некоторые басмачи даже переходили на сторону красных. Национальные игры вообще занимали важное место в туркестанской войне. После соединения с РСФСР и прорыва сюда регулярных частей Красной армии мусульманское крыло ташкентского руководства, мечтавшее стать полновластными хозяевами края, резко выступило против «русского засилья», завопило о «новой русской оккупации Туркестана». Воспользовавшись этим, член РВС Туркфронта В. В. Куйбышев, осуществлявший здесь общее командование, тут же предложил провести мобилизацию в Красную армию 30 тыс. мусульман. Националистическая часть руководства с энтузиазмом приняла предложение и рьяно взялась проводить в жизнь, хотя прежде в военных вопросах предпочитала оставаться в сторонке.

Главным участком был тоже сначала объявлен тот, где сражались пришлые, чужеродные силы, — Закаспийский. В течение осени 1-я [393] Туркестанская дивизия теснила здесь дивизию ген. Литвинова, формально подчиненную Деникину, но находящуюся далеко от главных театров войны и большей частью предоставленную самой себе. Литвинов оставил Асхабад и отошел к Кизыл-Арвату. В декабре под личным руководством Куйбышева тут был нанесен удар. Сюда стянули резервы со спокойных и второстепенных участков. Через пустыню был совершен обход на станцию Казанджик. Белогвардейцы потерпели поражение и отошли западнее. Они выбрали удобное место для обороны — там, где к железной дороге подходил хребет Малый Балхан, укрепив дефиле. Свой штаб Литвинов разместил на ст. Айдин, резервы — на ст. Джебел. Куйбышев разделил войска на две части. Одна наседала с фронта. Другая из 4 тыс. чел. при двух батареях, которую возглавил сам Куйбышев, двинулась на верблюдах через Каракумы. Обогнув Малый Балхан, она через 4 дня вышла прямо на Айдин и нанесла удар по штабу Литвинова. Беспечность дорого обошлась белым, не ожидавшим появления врага со стороны пустыни (причем второй раз подряд). Штаб был разгромлен. Взорвав пути, красные захватили 2 бронепоезда. Белогвардейская оборона в Закаспии рухнула. Части, державшие фронт, оказались в окружении, под ударами с фронта и тыла они были уничтожены или сдались. У белых остался только Красноводск с прилегающим районом.

Следующей на очереди стала Хива, против которой действовала группа войск под командованием Шайдакова. Армия Джунаид-хана не была регулярной. В основном она состояла из туркменских джигитов-кочевников, имевших племенную и родовую организацию. Тяжелого оружия у них почти не было, да и не умели они взаимодействовать с артиллерией и пулеметами. Поэтому в литературе войска Джунаида нередко смешиваются, нарочно или случайно, с басмаческими формированиями. Правда, туркмены были получше, чем басмачи, вооружены, да и были воинами с детства, в отличие от восставших земледельцев. По Амударье жили и казаки, но они раскололись. С одной стороны, Джунаид воевал с большевиками. А с другой — он и сам не был для казаков другом. Его джигитов, среди которых испокон веков царило правило сильного, оседлые хозяева тоже опасались. Наконец, в красных войсках были «свои», русские, а против них — «чужие», мусульмане. Этим и пользовалась большевистская пропаганда, играя на национальных чувствах уже в обратную сторону. В поддержку хана выступила лишь небольшая часть казаков, обитавших в районе Чимбая.

У Джунаида хватало и внутренних врагов. Всего несколько месяцев назад он сел на трон, поэтому в самой Хиве было много недовольных, обиженных в результате переворота, обойденных при назначениях. Большевики учли и такую местную особенность, как межплеменная вражда, сохранившаяся в Каракумах до XX века. Для Джунаида одни племена были родственными или союзными с ними, а другие — враждебными. И ташкентская власть усердно снабжала его врагов оружием, настраивая на активные действия. Была там и «революционная» партия младохивинцев во главе с Моллоаразом Ходжамаммедовым. Существовала она в зачаточном состоянии и ничего общего с коммунизмом не имела, выступая за конституционное ограничение [394] ханской власти, а в радикальном варианте — за исламскую республику. Но других революционеров в Хиве не нашлось, и Ташкент делал ставку на имеющихся, подкармливая деньгами, оружием, литературой. Партию всячески подталкивали к восстанию, обещая поддержку.

В декабре, когда стало возможно перебросить в этот район части с Закаспийского участка, младохивинцы подняли восстание, тут же обратившись за помощью к красному Туркестану. Куйбышев отдал войскам приказ перейти границы Хивинского ханства. Немедленно началось наступление с севера и с юга. Главный удар наносился Амударьинской группой Шайдакова, которая двинулась по реке на пароходах и баржах. Флотилия насчитывала 38 единиц, на бортах которых имелись 26 орудий. Обращение, распространяемое при вторжении, гласило:

«Народы Хивы! Мы знаем, что для многих из вас Джунаид стал врагом и насильником. Идя только против него одного и сохраняя добрый мир со всеми, кто не будет его поддерживать словом и оружием, мы надеемся, что будем встречены не как враги, а как друзья, и встретим искреннюю и добросердечную поддержку. Смерть разбойнику Джунаиду! Да здравствует свободная и независимая Хива!»

О каких-либо классовых, социальных и территориальных причинах войны умалчивалось и подчеркивался ее сугубо персональный характер — вполне понятный для населения этого глухого угла. Поэтому вне зависимости от взглядов и убеждений сторону красных заняли все, кому Джунаид чем-нибудь насолил. Присоединились с оружием племена кочевников — маширыпов и чайдаров, враждебные роду Джунаида. 28.12 под Ходжейли войска хана вступили в бой с соединенными силами его противников и потерпели поражение. 2 января красные заняли Куня-Ургенч, затем Новоургенч. После передышки, обработав как следует местное население и перетянув на свою сторону часть «нейтральных» амударьинских казаков, они возобновили наступление. 1 февраля пала Хива. Джунаид ушел в Каракумы.

Примерно в это же время началась операция по овладению Красноводском и окончательной ликвидации Закаспийского фронта. После поражений Литвинова под Казанджиком и Айдином здесь остались 4—5 тыс. защитников, часть из которых составляли эвакуированные сюда уральские казаки. Помощи ждать было неоткуда. Основные силы Деникина дрались уже на Маныче и в Ставрополье. Красноводск оказался в изоляции. Каспийское побережье в основном контролировали красные, за морем лежал недружественный Азербайджан. Белогвардейцы оборонялись отчаянно. Стояли насмерть, отбиваясь контратаками. Обе Стороны понесли огромные потери. Но преимущество, и численное, и в артиллерии, было на стороне красных. 6 февраля Красноводск был взят. Из его защитников кто смог — эвакуировались пароходами в Персию, значительная часть погибла, 1600 чел. попали в плен.

А Джунаид еще долго водил по пустыням преследующие его большевистские войска. Сначала он, уйдя далеко на юг, засел в крепости Тахта-Базар, почти на границе с Афганистаном. Ее осадили, взяли штурмом, но хан сумел вырваться. Обосновался в районе Батыр-Кен-та, стал собирать здесь новые силы. И здесь его настигли, снова он был разбит. Ушел в район Курганчик. Но и сюда пришли красные. [395]

Опять он потерпел поражение, и опять его не сумели поймать. Отсюда он направился в самое сердце Каракумов, где собрал отряд кочевников и начал набеги на большевиков, ускользая от их ударов в глубины песков. Красные обратились к враждебным ему племенам. С их помощью разыскали в пустынях отряд Джунаида и разгромили. Взять неуловимого хана большевикам так и не удалось, но после этого поражения он ушел окончательно — за границу.

Разгромив уральцев Толстова, в Туркестан прибыл Фрунзе, облеченный властью не только командующего фронтом, но и полномочного представителя ВЦИК и Совнаркома. Когда он принял у Куйбышева военное руководство, активными здесь оставались Ферганский и Семиреченский участки. После взятия Новониколаевска (Новосибирска) одна из красных дивизий повернула в Казахстан против группировки атамана Анненкова. В Семипалатинской области шли бои. Войска Анненкова с отрядами казахской Алаш-Ордынской милиции, теснимые на юг, и Семиреченское казачество ген. Щербакова оказались в положении двух бойцов, отбивающихся спина к спине. В середине января казаки Щербакова перешли в наступление. Оно не удалось. Красные войска здесь из отдельных партизанских отрядов были уже организованы в 3-ю Туркестанскую дивизию, усилены вооружением, сцементированы переброшенными через Ташкент подкреплениями. Потерпев поражение, казаки отступили и укрылись в горной крепости Копал.

А на Ферганском участке установилась довольно своеобразная война. Советские войска беспрепятственно занимали города и кишлаки, при их приближении басмачи уходили. Среди них действовал как бы негласный запрет — не вступать в бой с регулярными частями. Впрочем, объяснить это легко — в повстанческих отрядах лишь третья или четвертая часть бойцов была вооружена, да и то чем попало, вплоть до старинных охотничьих ружей. Куда им было идти против артиллерии и пулеметов? Зато басмачи громили местную милицию, нападали на организуемые советские органы. Их предводители — курбаши постоянно враждовали между собой. Ссорились из-за ориентации, из-за сфер влияния и контролируемых районов. Учитывая их междоусобицы, большевики взяли курс на дальнейшее разобщение повстанческого движения и принялись переманивать его вождей на свою сторону. Их замысел удался. Из-за раздоров и взаимных обид к красным переходил то один, то другой курбаши. Перешел отряд Парпи численностью 3 тыс. чел., за ним отряды Махкам-Ходжи и Акбар-Али в 2600 чел. (из них лишь 600 вооруженных, откуда хорошо видна боеспособность басмачей).

Здесь, в Туркестане, фактически облеченный диктаторской властью, Фрунзе проявил себя очень ярко. Выступил эдаким азиатским владыкой, достойным своего кумира Тамерлана. Он прекрасно понимал, что «восток — дело тонкое», и сочетал в своих комбинациях и силу, и хитрость, и коварство.

Самыми сильными противниками на Ферганском участке были «крестьянская армия» Монстрова и «мусульманская народная армия» Мадамин-бека (точнее — Мухамед-Амин-бека Ахметбекова). После распада их союза они между собой враждовали. Красный отряд Соколова [396] нанес поражение повстанцам Монстрова, и тот через посредников начал зондировать у Куйбышева почву для мира. Узнав об этом «предательстве», Мадамин-бек всеми силами обрушился на отряды Монстрова и разгромил их. Вскоре и сам Мадамин-бек подвергся удару частей 2-й Туркестанской дивизии, понеся серьезные потери. В ответ он неожиданным налетом уничтожил красный отряд, стоявший в кишлаке Мын-Тюбе и потерявший бдительность. А Монстров со своими повстанцами явился в Джалал-Абад, прося у красных защиты и предлагая им союз против Мадамин-бека. Как же поступил Фрунзе? Передал трибуналу и расстрелял пришедшего к нему Монстрова вместе с прочими руководителями «крестьянской армии». О чем известил Мадамин-бека, предлагая ему союз и дружбу. «Враг моего врага — мой друг». Кроме того, он обещал оставить под началом курбаши все его воинство, назначив его командиром полка. И грозный Мадамин-бек согласился. Его отряд вошел в состав Красной армии под названием 1-го Узбекского Маргиланского кавалерийского полка. Хитрой игрой Фрунзе устранил сразу двух противников. Ход был тем более выигрышным, что откликнулся на остальном басмачестве. Другой видный курбаши, Ахунджан, выразил желание перейти в Красную армию на тех же условиях. Фрунзе и его принял. Его отряд стал 1-м Тюркским красным полком. Даже болезненное соперничество между курбаши учитывалось в названиях их частей даже — никаких «вторых» полков, все «первые».

На Семиреченском фронте в феврале было затишье. Но начала сказываться усталость от бесконечной войны. Среди казаков появились перебежчики. Пока немного, но в день по 3—4 человека переходили к красным. Вступивший в командование 3-й Туркестанской дивизией Белов, умный и дальновидный человек, категорически запретил репрессии против пленных, и это моментально дало плоды. Семиреченские казаки все сильнее склонялись к миру. Тем более, как уже говорилось, в здешних краях конфликтовать с крестьянами им было совершенно не из-за чего. Территория, занятая белыми, к этому времени значительно уменьшилась — она охватывала лишь северную часть нынешней Талды-Курганской области. Анненков под давлением красных вынужден был оставить Семипалатинский край и отойти в Лепсинский уезд Семиречья. Тут промежуток между озерами Балхаш, Сасыкколь и Алаколь суживал фронт до 100 км, позволяя держаться против ударов с севера. Но с юга 10 марта началось наступление красных на Копал. Эта сильная крепость занимала выгодное положение. 130 пулеметов, имевшихся у ее защитников, держали под огнем труднодоступные горные подступы, сметая атакующих. Часть красных пошла по дорогам, для удара в лоб, часть пробиралась по горным тропам, намереваясь напасть с флангов и тыла. Однако ночью, когда войска выдвигались для штурма, ударил сильный мороз. Выйдя к Копалу, закоченевшие войска были уже не в состоянии его атаковать. Вдобавок налетела буря. Понеся потери обмороженными и сорвавшимися в пропасть, красные отошли на прежние позиции.

Приведя в порядок свои части, получив подкрепления, они 20.03 предприняли новое наступление. На этот раз крепость перед штурмом [397] решили блокировать со всех сторон. Бригаду из трех кавалерийских полков бросили в обход, чтобы перекрыть единственную дорогу, еще связывающую Копал с другими белыми районами. Выполняя эту задачу, бригада столкнулась лоб в лоб с казачьими частями, которые вел на помощь Копалу ген. Щербаков. Встреча была неожиданной для обеих сторон, но красных оказалось больше, и они четче отреагировали. Внезапно атакованный ими Щербаков был окружен. Он сумел прорваться и начал отступать. Преследуя его, большевики вышли к станице Арасанской. Обложили ее, готовясь к штурму. Но защищать станицу было некому. Щербаков, который по предположению красных засел в ней, ушел дальше, на Саркандскую. Арасанская сдалась без боя. Тут снова сказалась дальновидность комдива Белова, издавшего приказ:

«...Все зависит от вас — или поможете прикончить фронт, или подтолкнете казаков на новую войну».

В Арасанской не было ни насилий, ни грабежей. Казаки не верили своим глазам, пораженные такой переменой в поведении красных. И сами вызвались отправить делегацию в Копал, среди защитников которого было много их родственников. Рассказали там, что красные войну против казаков прекратили. Мощная крепость, блокированная со всех сторон, капитулировала. Общее количество пленных в результате падения Семиреченского фронта составило 6 тыс. человек. По домам их, правда, не распустили, а создали для них лагерь в Верном (Алма-Ате).

Преследуемый Щербаков вынужден был из Саркандской уйти с остатками войск в Китай. Туда же отступил Анненков, лишившийся тыла и очутившийся под ударом, с севера и с юга. Он разместился со своими людьми в г. Ланьчжоу, Щербаков и семиреченцы — в г. Кульд-жа, Дутов с оренбуржцами — в г. Суйдун.

80. Перелом на Севере

В то время как погибали армии Колчака, Юденича, Толстова, Деникина, на Северном фронте все еще обстояло удивительно благополучно. Главнокомандующий ген. Миллер пользовался огромной популярностью и непререкаемым авторитетом как в войсках, так и среди населения. Человек высоких душевных качеств, редкой выдержки и работоспособности, он по своему складу был скорее администратором (редкое качество для белых военачальников), чем стратегом. Но как раз эта его сторона в условиях Севера оказалась полезной для организации жизни и обороны. Был налажен розыск и регистрация запасов, которые побросали англичане. Фактически заново была создана система снабжения, проведена реорганизация штаба. До самого последнего момента войска Миллера ни в чем не испытывали недостатка. Использовались и местные ресурсы — если в Архангельской губернии не хватало хлеба и его выдача была нормированной, то рыба, оленина, дичь имелись и поставлялись в изобилии. Край жил нормальной жизнью — наверное, и сейчас он еще не дошел до такого уровня благосостояния, как при Миллере. Северные деньги, выпущенные в Англии и обеспеченные Британским банком, были конвертируемой [398] валютой, причем шли по очень высокому курсу: 40 руб. — 1 фунт стерлингов. Поэтому после ухода союзников тут же нашлась масса иностранных подрядчиков, желающих торговать с Северной областью. Доходило до того, что в Архангельск прибыл огромный французский пароход «Тор», нагруженный предметами роскоши — винами, парфюмерией, дамским бельем и нарядами.

Материальное положение рабочих было куда лучше, чем в остальных частях России, — их оклады превышали заработок чиновников правительственных и частных учреждений. Еще при англичанах, когда архангельский «пролетариат» решил очередной раз побастовать, британское командование выпустило для его вразумления сравнительную таблицу их заработка с заработком английских рабочих в сопоставлении с ценами на основные товары. Сравнение вышло не в пользу западных братьев по классу. Денежное содержание солдат и офицеров также было высоким, а их семьи получали солидное пособие.

В Архангельске открылся и солдатский клуб с читальней, биллиардной, столовыми, зрительным залом, где давала спектакли передвижная труппа во главе со знаменитым артистом Александрийского театра В. Н. Давыдовым. Эта труппа разъезжала и по фронту. Начали работать курсы агитации и пропаганды, где набранным из солдат слушателям рассказывали о принципах государственного устройства, основах народоправствах, истории революционного движения, сущности большевизма, сути аграрного и рабочего вопросов.

А на фронте продолжалось наступление. Отчасти по инерции. Отчасти из-за того, что мороз, сковавший болота, дал свободу для маневра белопартизанским отрядам. От большевиков освободили обширные районы на Пинеге, Мезени, Печоре, белые вступили на территорию Яренского и Усть-Сысольского (ныне Сыктывкар) уездов Вологодской губернии. Некоторые кабинетные стратеги любили подсчитывать, сколько и каких европейских государств поместится на освобожденных землях, отражая это в реляциях и обращениях к населению. Конечно, во многом успехи, да и вообще спокойная жизнь Севера объяснялись тем, что армия Миллера не угрожала жизненно важным центрам Совдепии, и до поры до времени на нее не обращали особого внимания. Часть красных войск отсюда снималась на более важные фронты, а оставшиеся были далеко не лучшего качества. Да и пополнениями Северный фронт не баловали. А в некоторых районах — скажем, на Пинеге — большевики к зиме сами оставили занимаемую территорию, предоставив белым кормить обобранное ими голодающее население.

Но, несмотря на внешнее благополучие, появилось и незаметно накапливалось все больше тревожных симптомов. Если прежде пленные красноармейцы были в армии Миллера лучшими солдатами, то с крушением других белых фронтов их надежность стала быстро падать, росло дезертирство. Теряя веру в победу белых, они боялись теперь попасть в руки большевиков в качестве изменников, поэтому старались бежать как от тех, так и от других, просто незаметно пробраться в родные места. Из разведки или с передовых постов часто не возвращались. Порой на аккуратно оставленных винтовках находили [399] записки с просьбой не винить их, т. к. они уходят не к красным, а домой. Естественно, на этих неустойчивых настроениях играла красная пропаганда, подсказывая солдатам, что они могут искупить вину выдачей офицеров, открытием фронта и переходом на сторону «трудового народа». Свои слабые стороны были и у других категорий бойцов. Шенкурские партизаны, или, как их называли, «шенкурята», потомки новгородской вольницы, проявляли яркий героизм, но почти не признавали дисциплины. Пока они дрались на Двинском участке за собственные деревни — творили чудеса в сражениях. Но едва их перевели в Железнодорожный укрепрайон, боеспособность резко снизилась, а усилились пьянство, драки с местными жителями. Кроме того, на «шенкурят» оказывала существенное влияние эсеровская пропаганда. А Тарасовские партизаны, из которых состоял лучший, 7-й полк, открыто предупреждали командиров, что наступать готовы куда угодно, но в случае отступления не бросят на произвол судьбы родных и близких и дальше своих деревень не уйдут ни на шаг.

Явный гнойник представлял из себя флот, состоявший из броненосца «Чесмы», вооруженной яхты «Ярославна» и нескольких ледоколов. Все команды кораблей были заражены большевизмом. С «Чесмы» во избежание удара в спину пришлось выгрузить снаряды. Из 400 чел. экипажа 200 самых неблагонадежных списали на берег и отправили для несения службы в Холмогорский уезд с негодными винтовками. Тем не менее, экипаж непонятным образом вскоре опять вырос до прежней численности. Более-менее лояльных матросов и ополченцев оттуда выживали, делая их службу невозможной. А офицеры всеми способами старались списаться оттуда. Матросики же, распустив брюки клеш, вольготно жили в своей цитадели, фланируя вечерами по проспектам, танцулькам и предвкушая приход красных. Была и речная флотилия, созданная из наскоро вооруженных пароходиков и барж под командованием капитана 1-го ранга Чаплина. Окружив себя молодым морским офицерством, он, несмотря на сомнительный состав экипажей, энергично и успешно оперировал на Двине, не позволив красным завладеть рекой после ухода английских мониторов. Но с наступлением зимы флотилия встала, а из команд сформировали морские стрелковые роты, быстро разложившиеся и ставшие рассадниками большевистских настроений. Ряд ошибок допустило, конечно, белое руководство, не только не разоружившее и не расформировавшее свой ненадежный флот, но и пославшее для укрепления Мурманской базы отряд кораблей, экипажи которых немедленно занялись там красной пропагандой. Туда же, на Мурманский фронт, были направлены солдаты с Иоканги, ранее высланные туда за неблагонадежность. Естественно, подобные «подкрепления» положения в Мурманске отнюдь не улучшили.

Постепенно активизировалась и вполне легальная, эсеровская оппозиция, которую возглавил председатель губернской земской управы П. П. Скоморохов. Вместо единения антибольшевистских сил партия эсеров, наоборот, в критический момент раскололась на непримиримых противников: правое, оборонческое крыло, колеблющийся туда-сюда центр и левых — чем дальше, тем сильнее склонявшихся к пораженческой линии. К последним принадлежал и Скоморохов. [400] Человек энергичный, волевой, самоуверенный, он сумел подмять под себя земство, увлечь личным авторитетом значительную часть «центра» эсеровской партии. Во время августовской реконструкции власти Скоморохов и его соратники вошли в состав Северного правительства, где пытались гнуть свою линию. Но поскольку в правительстве все же взяли верх умеренные тенденции, они объявили его «еще более контрреволюционным», чем прежнее, и сложили свои полномочия, требуя отставки и от остальных членов правительства. Их не послушали, и Скоморохов во главе земства начал яростные нападки на власть, пользуясь любыми поводами. Как выяснилось впоследствии, эти действия сочетались и с подпольной работой.

На всех земских и эсеровских заседаниях критика экономических, финансовых, хозяйственных вопросов неизменно перескакивала на политику, и в нужный момент Скоморохов все настойчивее выдвигал лейтмотив «Нужно мириться, так как генералы на всех фронтах загубили революцию».

И упорно подчеркивал мысль, что «даже большевики лучше, и если с ними вовремя заключить мир, то и переход власти к ним совершится безболезненно, без всяких репрессий с их стороны». А ведь на этих собраниях присутствовали солдаты, принадлежащие к партии эсеров, и через них подобные разъяснения проникали на фронт, разъедая его, как ржавчина...

Катастрофу, подкрадывающуюся к Архангельску, можно было почувствовать по ряду факторов. Резко усилилась большевистская пропаганда. Северную область буквально засыпали прокламациями. Поскольку и правительство тут было «левым», в контрреволюционности его не обвиняли, зато пугали солдат: «Неужели вы серьезно предполагаете продолжать борьбу с нами? Ведь мы можем вас в любой момент сбросить с вашего пятачка пинком ноги в море». Призывали «прекратить бессмысленную бойню», вязать и выдавать офицеров. К офицерам же был другой подход. Им писали:

«Опомнитесь, перестаньте быть наймитами своего и иностранного капитала... Вас бросили французы в Одессе, чехи в Сибири, англичане в Архангельске».

И следовало приглашение переходить в Красную армию с описанием райских условий службы в ней — за подписями бывших генералов и офицеров. Большевистские агенты действовали и через легальные эсеровские газеты, орудовали даже в правительственном Северном бюро печати — периодически в его витринах появлялись плакаты с воззваниями Ленина и Троцкого, снабженные «фиговыми листочками», вроде редакционной фразы «Вот так они собираются завоевать мир».

Белогвардейцы получили и мощный удар, откуда не ждали. В печати появились заграничные телеграммы о снятии экономической блокады и торговле с Совдепией. Проекты эти были заведомо нереальными, поскольку торговля должна была осуществляться через кооперативный Центросоюз. Предполагалось, что кооперативы будут обладать чуть ли не правом экстерриториальности и иметь дело с народом, а не властями. Но многие граждане усвоили из этих сообщений только одно — раз снимается блокада и начинается торговля мировых держав с Совдепией, дальнейшая борьба Северного фронта ни к чему. Местные кооператоры, уже вообразив себя «экстерриториальными» [401] и считая грядущие прибыли, ринулись поддерживать левого Скоморохова, а он усиленно обрабатывал их и представителей земства на предмет мира с коммунистами.

В феврале, когда освободились войска с других фронтов, красные решили наконец-то покончить с армией Миллера. Причем из-за разрушенных сообщений на гигантских коммуникациях, недостатков транспорта большевистские войска находились в очень тяжелом положении. В случае неудачи наступления предполагалось даже оставить занимаемые позиции и отойти в более благоприятные для снабжения районы.

Нельзя сказать, чтобы белое командование ничего не предпринимало для предотвращения катастрофы. Чтобы ослабить действие вражеской пропаганды, на фронт выехали общественные деятели, в том числе и эсеры-оборонцы во главе с А. Ивановым. Для установления более тесных дружественных отношений, а если понадобится, предоставления убежища, были направлены делегации в Финляндию и Карелию (которая в данный момент как раз решила отделиться, глядя на Финляндию с Эстонией, и создала собственное «Ухтинское правительство»). Штабом главнокомандующего разрабатывался подробный план отхода фронтовых частей на Мурманск в случае поражения. К сожалению, он оказался совершенно невыполнимым — особенно для частей, сражавшихся в глухомани, на Печоре или Пинеге. Но вряд ли штаб мог предложить что-то более путное. Какой-то ремонт и улучшение дорог в условиях северной зимы исключались. Транспорта не хватало, не говоря уж обо всех трудностях его использования в глубоких снегах. Морской путь тоже был невозможен: из-за перевозок продовольствия в Архангельске одновременно находилось не более 1—2 ледоколов, да и на тех уголь был на исходе. Обычно в этих планах забывалось и о том, что Мурманский фронт по прочности и надежности даже уступает Архангельскому — с какой стати он должен был удержаться в случае падения главных участков? Природные условия для обороны там действительно были благоприятными, но своевременных мер по усилению Мурманска войсками предпринято не было. Мало того, как уже говорилось, туда направлялись части «неблагонадежного» свойства.

В войсках, в порядке частной инициативы, на случай катастрофы придумывались свои меры. Вокруг энтузиастов создавались группы из офицеров и солдат, которые могли положиться друг на друга. Рождались свои проекты — куда и как пробиваться в той или иной ситуации. Но действительность перечеркнула все, даже самые скромные надежды.

Удар был нанесен не только с фронта, но и с тыла. На 3 февраля было назначено открытие губернского Земского Собрания. Естественно, это предвещало очередную атаку на власть, однако еще раньше неожиданно началась массированная кампания по критике правительства — и с социалистической, и с «демократической» стороны. Нападки зачастую были вообще беспредметными, носили характер перебранки и личных выпадов. Во многом сыграли роль даже не политические происки и амбиции, а просто на головы правительства выплеснулась атмосфера общей нервозности, царившая в Архангельске. [402] Правительство подобного нервного срыва тоже не выдержало и подало в отставку. Миллер уговорил членов кабинета временно остаться на местах — до формирования нового правительства.

В этот момент подоспело открытие Земского Собрания. Какой-либо законной властью оно не обладало, не включало в себя представителей городов, Мурманского края, подконтрольных белым районов Олонецкой и Вологодской губерний. Но верховодил в собрании все тот же Скоморохов, что и определило его направленность. Хозяйственные вопросы, составлявшие прерогативу земств, были сразу отброшены. Собрание вылилось в бурный митинг, яростно нападавший на правительство и поднявший вопрос о целесообразности дальнейшей борьбы. Причем левая группа во главе с председателем взяла пораженческий тон, настаивая на немедленном мире с красными, призывая связывать офицеров, называемых с трибуны «контрреволюционерами» и «белогадами». Через газеты и слухи это немедленно распространялось на широкую публику, в том числе и на солдатскую среду. Встревоженный Миллер вызвал к себе руководителей Собрания. Скоморохов заявил ему, что главнокомандующий обязан подчиниться «воле народа», если «народ» выскажется за мир.

Положение в городе создалось напряженное. Из-за безнаказанности своих выходок «левые» сочли осторожность Миллера, спокойного и уравновешенного человека, не желавшего обострять ситуацию, его слабостью. Собрание все больше наглело и к ночи приняло декларацию, в которой правительство объявлялось контрреволюционным и требовалась его немедленная отставка. Земское Собрание провозглашалось законодательным органом и должно было создать новое правительство. С этой декларацией собрание решило тут же устроить манифестацию и в форме ультиматума предложить ее главнокомандующему. Терпение Миллера лопнуло. Он поднял по тревоге комендантскую роту. Члены Собрания перепугались и вместо манифестации направили к Миллеру двух делегатов с декларацией. Главнокомандующий обещал дать ответ на следующий день, но предупредил, что, если от него требуется серьезное отношение к данному документу, он вынужден будет передать его судебным властям для привлечения составителей к ответственности. А той же ночью, когда Архангельск лихорадили эти передряги, на Двинском участке красные нанесли сильнейший удар. Позиции были перепаханы тяжелой артиллерией, 4-й Северный полк и Шенкурский батальон, занимавшие здесь оборону, должны были отходить под натиском многочисленных свежих сил, брошенных на прорыв.

Теперь Миллеру приходилось разрываться между фронтом и тылом. Архангельск продолжал волноваться. С протестами против решений Земского Собрания и поддержкой главнокомандующего выступила городская дума, оборонческая группа земцев, население Архангельска — кроме крайне левых. 4.02 Миллер выступил в Земском Собрании, обстоятельно, выдержанно обрисовав создавшуюся ситуацию и объяснив, к каким последствиям ведут принятые Собранием решения. Отверг монопольное право земцев на формирование правительства и заявил, что в связи с отставкой прежнего кабинета оно действительно должно быть создано заново, но с включением всех [403] политических течений. Его речь произвела сильное впечатление. Неустойчивый «центр» шатнулся в противоположную сторону. Декларацию отменили и приняли воззвание к войскам о продолжении борьбы. Конфликт был ликвидирован, и Архангельск перешел к формированию нового правительства, принявшему затяжной и утомительный характер межпартийных склок.

А обстановка на фронте приобрела все более тревожный характер. Сражение, начатое ударом на Двине, постепенно стало общим. Напряженные бои кипели уже на всех участках. Особенно ожесточенный характер они приняли в Селецком укрепрайоне, защищаемом 7-м Северным полком из партизан-тарасовцев. На населенный пункт Средь-Михреньгу красные бросали одну за другой массированные атаки. Но тарасовцы, не желающие отдавать врагу своих деревень, не отступали ни на шаг. Вцепились намертво в истерзанные снарядами позиции. Сломить их оборону большевикам так и не удалось. Войскам Двинского района, медленно пятившимся под натиском неприятеля, тоже удалось остановиться благодаря героизму «шенкурят».

Но в этот момент беда случилась в Железнодорожном районе. 6.02 контрразведке из-за болтовни лежавшего в лазарете матроса удалось раскрыть заговор в одной из расположенных здесь морских рот. Организация имела целью открыть фронт и была связана с большевистской группой в 3-м Северном полку. Ждали только отвода полка в тыл и прихода ему на замену ненадежного Архангелогородского полка, который тоже предполагалось увлечь за собой. 11 матросов были арестованы, от них узнали состав заговорщиков в 3-м полку. Список послали командиру полка с требованием немедленно арестовать их. Но командир, увидев фамилии, был ошеломлен. В списке оказались самые «надежные» солдаты — охрана штаба, служба связи, унтер-офицеры. И вместо ареста начал выяснять, не произошло ли недоразумения. А заговорщики, пронюхав об опасности, медлить не стали. В ночь на 8.02 они подняли восстание. Роты, стоявшие на позициях, захватив 12 офицеров, перешли к красным. Подразделения, расположенные в двух соседних деревнях, тоже арестовали офицеров, отогнали прислугу от стоявших там пушек. Но артиллерия, находившаяся вне деревень, осталась верной долгу и открыла по ним огонь. Мятежники разбежались, бросив пленных и трофеи. В это время красные повели наступление, вместе с ними шли и изменники. Первую атаку удалось отбить. Артиллерия встретила врага огнем, командир полка и оставшиеся с ним солдаты легли за пулеметы. Однако силы были слишком неравны — от полка осталось около 100 чел. Эта горстка быстро таяла, противник обходил ее с тыла. Понеся большие потери, белогвардейцы едва сумели отступить.

На одном из самых важных участков фронт оказался прорванным. Это и стало началом общей катастрофы. Следствие, которое еще удалось провести, показало, что с заговором было непосредственно связано левое крыло Земского Собрания. От группы Скоморо-хова через 3-й Северный полк была установлена связь для переговоров о мире с красными, причем велись эти переговоры на совершенно наивных условиях! Якобы земля должна остаться в пользовании [404] крестьян на правах, существовавших в Северной области при белых, а войска Северной области будут употребляться только для караульной службы на своей территории, виновники гражданской войны, т. е. офицеры, подлежат выдаче большевикам. Следствие выявило, что подобная пропаганда велась и по деревням в тылу. Крестьян уверяли, будто Миллер, пользовавшийся у них авторитетом, уже покинул Архангельск. Так что открытие Земского Собрания одновременно с началом общего наступления красных было не случайным.

Дальше