Содержание
«Военная Литература»
Исследования

Часть первая.

От Седана до Парижской конференции

Глава 1.

Карты века сданы, карта мира раскрашена

Эпоху между двумя мировыми войнами нельзя понять, не зная причин возникновения Первой мировой войны, а по поводу причин встают несколько главных вопросов... Готовилась ли война? Если готовилась, то кем, как и зачем? Насколько она была неизбежна? И как протекали хотя бы основные события, которые ей предшествовали? Между прочим, даже в давние времена перед этими вопросами пасовали серьезные европейские историки. Французский профессор А. Дебидур свой наиболее известный труд «История европейской дипломатии» закончил в 1891 году так: «Мы можем надеяться (не впадая в утопию), что наиболее опустошительные завоевательные войны, причинами которых, почти всегда, является честолюбие какой-либо династии или необдуманный порыв какого-либо народа, станут в Европе все более и более редкими».

Здесь было ошибкой все: и объяснение причин, и само предвидение хода событий. Через четверть века после прогноза Дебидура в самом центре Европы шла именно опустошительная завоевательная война с участием соотечественников профессора. Но где и когда она началась?

На вопрос «Когда она закончилась?» ответить проще. Окончательно: 28 июня 1919 года во Франции, в Версале, когда были поставлены подписи под основным документом, фиксирующим итоги Первой мировой войны. А если мы пойдем по шкале времени назад? Тогда, перебирая прошлое год за годом, можно увидеть, что и начиналась Первая мировая гам же — в Версале во второй половине XIX века, когда стали формироваться условия для такой европейской войны, в малейшее сравнение с которой не шли даже наполеоновские войны.

Версаль — это бывшая деревушка, позже — маленький городок в восемнадцати километрах от Парижа. Людовик XIV уст роил в нем блестящую резиденцию. С тех пор Версаль вошел не только в придворные хроники, но и в историю дипломатии. В 1763 году — за шесть лет до рождения Наполеона — Генуэзская республика передала здесь Франции Корсику. В 1783 году Версальский мирный договор утвердил независимость США. В свете будущих далеких событий — деталь символическая.

О красоте Версальских фонтанов слышали все. Менее известно, что для того чтобы «король-солнце» мог любоваться блеском водяных струй, тут вначале рекой лились и золото, и кровь. На постройку водопровода для версальских каскадов королевская казна за три года истратила девять миллионов ливров. У тридцати же тысяч солдат и каменщиков, занятых на строительстве, были только жизни. Жизнью и пришлось заплатить за королевское удовольствие десяти тысячам из них. А весь Версальский комплекс обошелся народу Франции в полмиллиарда ливров. Общий итог в человеческих жертвах от историков ускользнул.

Версаль столетиями был символом вечного празднества, но его подлинная символическая суть иная: за внешним золотым блеском для сотен избранных — нищета, страдания и смерть миллионов тех, кто этот блеск создавал.

Ко второй половине девятнадцатого века в версальских прудах отразилось много великих событий. Здесь французская монархия в лице Людовика XIV достигла своего могущества, отсюда король Людовик XVI и королева Мария-Антуанетта отправились в путь, закончившийся для них на гильотине. Здесь короткими шажками мерил длинные роскошные залы дворца император французов Наполеон и здесь же значительно позже красовался его племянник, тоже император Наполеон III. Вторая империя третьего Наполеона закончилась вместе с капитуляцией французской армии при Седане во время франко-прусской войны.

Об этой давней войне, имевшей эпохальное значение не только для обеих стран — ее участниц, но и для остального большого мира, в Советском Союзе писали всегда невнятно. До прямых фальсификаций, правда, дело не доходило, однако ракурсы подачи эпохи были смещены серьезно.

В чем тут дело? Пожалуй, в том, что одним из результатов войны стало вначале образование, а затем падение Парижской Коммуны. И косвенная причастность Пруссии, Бисмарка, Мольтке к разгрому Коммуны сразу программировала негативное отношение к победе немцев в трудах советских историков.

У «историков ЦК КПСС» выходило так, что угрюмая, воинственная, милитаристская, кровожадная и агрессивная Пруссия, желающая поскорее выполнить программу объединения Германии «железом и кровью», вторглась в солнечную и жизнерадостную Францию, жестоко подавила ее. отняла Эльзас и Лотарингию и ограбила побежденных французов, наложив на них контрибуцию в 5 миллиардов франков.

Бисмарка же вообще обвиняли в подлоге. Он, якобы и спровоцировал войну, вычеркнув несколько фраз из так называемой Эмсской депеши перед тем как передать ее в печать.

Имея перед глазами такую схему, не сразу можно было разобраться в том, что войну 19 июля 1870 года объявила Пруссии Франция! Причем Иван Сергеевич Тургенев, связанный с французской общественной средой теснейшим образом тем не менее оценил это объявление как «бесправное (т.е. необоснованное. — С.К.) , дерзко-легкомысленное».

И заносчиво-агрессивное, прибавлю уже я. Французская империя Наполеона III вознамерилась как минимум присвоить Рейнскую провинцию с историческими городами Кёльном, Аахеном, Триром (родиной Карла Маркса), то есть, как комментировал Тургенев, «едва ли не самый дорогой для немецкого сердца край немецкой земли».

Французы были заранее уверены в победе. Их ружье Шаспо по дальности (до 1800 м) и скорострельности (9 выстрелов в минуту) превосходило прусское игольчатое ружье Дрейзе. Решительный перевес у немцев был в артиллерии: крупповские стальные нарезные орудия стреляли на 3,5 километра, а французские бронзовые — не далее 2,8 километра. Зная это, можно сказать, что война оказалась неким противостоянием фанфаронистой «бронзы чувств» и современных, новейших «стальных воли и ума».

В своих «Письмах о франко-прусской войне», написанных в августе 1870 года в Баден-Бадене, Тургенев отмечал: «Шансы на стороне немцев. Они выказали такое обилие разнородных талантов, такую строгую правильность и ясность замысла, такую силу и точность исполнения, численное их превосходство так велико, превосходство материальных средств так очевидно»...

Написал Тургенев и о противниках немцев: «Я и прежде замечал, как французы менее всего интересуются истиной... Они очень ценят остроумие, воображение, вкус, изобретательность, — особенно остроумие. Но есть ли во всем этом правда? С этим нежеланием знать правду у себя дома соединяется лень узнать, что происходит у других, у соседей. И притом, кому же неизвестно, что французы — «самый ученый, самый передовой народ в свете, представитель цивилизации и сражается за идеи»... При теперешних грозных обстоятельствах это самомнение, это незнание, этот страх перед истиной, это отвращение к ней — страшными ударами обрушились на самих французов».

Тургенев надеялся, что поражения образумят Францию, заставят ее посмотреть на себя трезвым взглядом, как это было с Россией после Крымской войны. Однако, забегая вперед, можно сказать, что верных выводов французы так и не сделали... Вместо того чтобы упорно работать, учиться у немцев ежедневному строительству экономической мощи страны (а заодно учиться и уважать своих учителей-соседей, как это сделал Петр I в отношении шведов), французы все страсти галльской души вложили в идею «реванша над бошами». И уже одно это обстоятельство давало основание ожидать в будущем крупного военного конфликта на тех же полях сражений — в районе Страсбурга, Меца, Шалон-сюр-Марна... И ожидать по вине не столько немцев, сколько недалеких, но мстительных французов.

Смысл франко-прусской войны часто видят в «захватнических планах» прусского юнкерства. Что ж, одной из причин было и это. Совсем по-другому ее смысл представлял себе в реальном масштабе времени человек истинно русский, долго живший во Франции, скончавшийся в Буживале близ Парижа, однако и Германию считавший своим вторым отечеством. Свидетельства и оценки И.С. Тургенева ценны сразу по нескольким причинам, ведь он — и хорошо осведомленный современник, и тонкий, внимательный наблюдатель, и великий писатель, и объективный аналитик, приверженный не одной чьей-то стороне, а только собственному видению событий. Думаю, читатель, что увидеть франко-прусскую войну его глазами будет для нас и полезно, и интересно. Да и, пожалуй, неожиданно...

Так вот, 8 августа 1870 года Тургенев писал П. Анненкову: «Я с самого начала, Вы знаете, был за них (немцев. — С.К. ) всею душою, ибо в одном бесповоротном падении наполеоновской системы вижу спасение цивилизации, возможность свободного развития свободных учреждений в Европе: оно было немыслимо, пока это безобразие не получило достойной кары... Говоря без шуток: я искренне люблю и уважаю французский народ, признаю его великую и славную роль в прошедшем, не сомневаюсь в его будущем значении; многие из моих лучших друзей, самые мне близкие люди — французы; и поэтому подозревать меня в преднамеренной и несправедливой враждебности к их родине, вы, конечно, не станете».

Вот почему Тургенев не просто личную точку зрения излагал, а писал чистую правду, сообщая: «Я все это время прилежно читал и французские, и немецкие газеты — и, положа руку на сердце, должен сказать, что между ними нет никакого сравнения. Такого фанфаронства, таких клевет, такого незнания противника, такого невежества, наконец, как во французских газетах, я и вообразить себе не мог... Даже в таких дельных газетах, как, например, «Temps» попадаются известия вроде того, что прусские унтер-офицеры идут за шеренгами солдат с железными прутьями в руках, чтобы подгонять их в бой, и т. п... И это говорится в то время, когда вся Германия из конца в конец поднялась на исконного врага»...

А враг действительно был старинный — со времен еще Тридцатилетней войны и последовавшего за ней Вестфальского мира 1648 года, по которому Франция отторгла от Германии Эльзас и добилась юридического закрепления германской раздробленности на ворох мелких «королевств» и «княжеств». Владетельная шваль одинакова везде, что в России раннего Средневековья, что в абсолютистской Европе. Русские удельные князья «обеспечили» трехсотлетнее татарское иго России, французские герцоги и графы — Столетнюю войну Франции. А германские «великие» князьки более двухсот лет преграждали путь Германии к объединению. Но помогали им и этом «вестфальские» принципы и идеи.

Недаром даже через десятилетия после Седана канцлер Германской империи фон Бюлов, выступая 14 ноября 1906 года в рейхстаге, напоминал: «Вестфальский мир создал Францию и разрушил Германию».

Теперь, когда Германия возрождалась и на поднятый меч отвечала поднятым мечом, французы не проявили в своем противостоянии с ней ни ума, ни чувства меры, ни благородства. Официальный «Journal Officiel» уверял, что цель войны со стороны Франции — возвращение немцам их свободы (!). Журнал «Soir» восклицал: «Наши солдаты так уверены в победе, что ими овладевает как бы некий скромный страх перед собственным неизбежным (это было написано за месяц до Седана. Каково? — С.К.) триумфом»! Одновременно парижская газета с названием «Свобода» нахваливала некого Марка Фурнье за его статью в «Paris-journal», где было сказано дословно: «Наконец-то мы узнаем сладострастие избиения. Пусть кровь пруссаков льется потоками, водопадами, с божественной яростью потопа! Пусть подлец, который посмеет только сказать слово «мир», будет тотчас же расстрелян как собака и брошен в сточную канаву»...

Словами дело не ограничивалось... Немцев избивали (не на поле боя, а мирных, живших во Франции) и особым постановлением изгоняли (всех подчистую) из французских пределов. Тургенев отмечал: «Разорение грозит тысячам честных и трудолюбивых семейств, поселившихся во Франции в убеждении, что их приняло в свои недра государство цивилизованное».

В то время Пруссия считалась другом России. Эта дружба, возникшая после Битвы народов под Лейпцигом, где русский и прусский солдаты плечом к плечу стояли против Наполеона Бонапарта, постоянно укреплялась растущими экономическими взаимными оборотами. Однако петербургская печать с пеной у рта протестовала «против немецких захватов». А корреспондент «Биржевых ведомостей» сообщал, что, дескать, в Бадене кричат: «Смерть французам!», и отдыхающие там русские барыни вследствие этого перешли на русский язык. Находившийся, как мы знаем, в самом Баден-Бадене Тургенев заметил: «Г-н корреспондент достоин быть французским хроникером: в его заявлении нет ни слова правды».

На деле наши барыни по-прежнему предпочитали русскому языку французский с нижегородским акцентом. И даже щипали корпию не только для немецких, но и для французских раненых, с которыми (как и вообще с пленными) немцы вели себя по-рыцарски. В отличие от французов. «Благородные» шевалье призвали на европейскую войну «звероподобных тюркосов (то есть алжирских арабов. — С.К. )», а уж те обращались с немецкими пленными, ранеными, врачами и сестрами милосердия далеко не благородно.

Впрочем, и цивилизованный политик Поль Гранье де Кассиньяк отказывал женевскому Красному Кресту в субсидиях на том основании, что он-де будет заботиться не только о французских, но и о немецких жертвах войны. Невольно вспоминается заявление генерала графа Дюма во времена наполеоновской оккупации Дрездена. Когда город осадили союзные русско-прусские войска, Дюма объявил: «Скорее все жители города обратятся в трупы, нежели один-единственный французский солдат умрет с голоду». До этого, правда, не дошло — Дрезден быстро занял незабвенный Денис Давыдов.

Приведу вновь свидетельство Тургенева, неплохо разбиравшегося и в политике, и в словесном выражении человеческих мыслей и устремлений: «Нельзя не сознаться, что прокламация короля Вильгельма при вступлении во Францию резко отличается благородной гуманностью, простотой и достоинством тона от всех документов, достигающих до нас из противного лагеря; то же можно сказать о прусских бюллетенях, о сообщениях немецких корреспондентов: здесь — трезвая и честная правда; там — какая-то то яростная, то плаксивая фальшь. Этого, во всяком случае, история не забудет».

Впоследствии, увы, все сложилось так, что последний прогноз Ивана Сергеевича не оправдался. Только потому, что Германия — Пруссия, выиграв франко-прусскую войну, не отказалась воспользоваться плодами победы, советская «История дипломатии», например, оценила линию Пруссии как «захватническую» и «несправедливую».

А вот В.И. Ленин, к слову, был в своей исторической оценке спокоен: «Во франко-прусской войне Германия ограбила Францию, но это не меняет основного исторического значения этой войны, освободившей десятки миллионов немецкого народа от феодального раздробления и угнетения двумя деспотами, русским царем и Наполеоном III».

Не стоит подозревать Ленина в неком германофильстве. В августе 1915 года, уже в разгар Первой мировой войны, он писал: «Не дело социалистов помогать более молодому и сильному разбойнику (Германии) грабить более старых и обожравшихся разбойников (то есть — Англию и Францию. — С.К.)».

Ленин был прав и во второй своей оценке, и в первой. Накануне франко-прусской войны вопрос об объединении Германии встал особенно остро. В 1867 году был создан Северо-Германский союз, по конституции которого прусский король (Вильгельм Первый) возглавлял все германские государства к северу от реки Майн в качестве президента союза, его верховного военного главы и руководителя его дипломатии. Южные немецкие государства — Бавария, Гессен, Вюртемберг — заключили с Северогерманским союзом соглашения. И для Бисмарка, и для массы немцев такое положение было лишь прологом к единой Германской империи.

«Неужели можно одну секунду сомневаться в том, что какой-то народ на месте немцев, в теперешнем их положении, поступил бы иначе»? — совершенно справедливо заключал и Тургенев.

Германия включила в свои пределы Эльзас и Лотарингию не только по праву победителя, но и потому, что французский, например, город Страсбур был основан как немецкий Страсбург и присоединен к Франции лишь в 1681 году — через тысячу лет после основания! Имена создателей знаменитого Страсбургского собора — Эрвина из Штейнбаха, Ульриха из Энсингена, Иоганна Гюльца из Кельна — говорят сами за себя. А так называемая Страсбургская присяга, данная 14 февраля 842 года близ Страсбурга, оказалась одновременно памятником и старофранцузского, и древненемецкого языка, потому что тогда два младших внука Карла Великого клялись совместно действовать против их старшего брата Лотаря. Людовик Немецкий (будущий король Германии) клялся на немецком, а Карл Лысый (будущий король Франции) — на французском языке. Так что на эти земли права были, в общем-то, и у немцев, и у французов, спорные и равные.

Крах Второй Французской империи отдал первенство немцам.

После Седанской катастрофы Версаль стал штаб-квартирой прусского короля Вильгельма, В Зеркальном зале Версальского дворца 18 января 1871 года и была провозглашена Германская империя. Вильгельм оказался первым германским императором — кайзером. Прошло почти полвека, и положение двух стран поменялось противоположно: в Первой мировой войне потерпела поражение Германия. Великодушие не относится к добродетелям властителей европейских народов. Из поколения в поколение они жадны, жестоки и мстительны. Лишний раз это подтвердил премьер Французской республики Жорж Бенжамен Клемансо. Именно стены Зеркального зала избрал он в свидетели унижения теперь уже Германии — в отместку за Седан. Так в Версале был подписан последний в его «дипломатической» истории важный международный акт — Версальский мирный договор 1919 года. Это произошло после заключения предварительных условий мира во французском штабном вагоне в Компьенском лесу 11 ноября 1918 года. Пройдут еще двадцать лет, и опять капитулирует Франция. Гитлер прикажет притащить Компьенский вагон, чтобы подписать капитуляцию обязательно в нем. Но не забудем — тут он всего лишь следовал примеру Клемансо.

Государства выигрывали и проигрывали, народы исправно платили дань золотом и жизнями. Такое распределение обязанностей не было чем-то новым, но после франко-прусской войны масштабы и характер политики «железа и крови» становились совсем другими. Именно с этой поры началась новая история мира, потому что в мир пришел новый мощный фактор его преобразования — объединенная имперская Германия.

Примерно в те же годы окончательно сложился и еще один серьезнейший фактор — финансовый, банковский капитал, активно сращенный с торговой и промышленной жизнью капиталистического мира и управляющий им.

Академик Е.В. Тарле в конце 1920-х годов в книге «Европа в эпоху империализма. 1871-1919 гг.» писал: «Намечалась грандиозная внешняя борьба, столкновение самых гигантских сил, какие только видело человечество. Могущественно организованный финансовый капитал и в Англии, и во Франции, и в Германии, двигая, как марионетками, дипломатией, всюду пел систематически провокационную политику. Могущественные экономические силы более отсталых стран, вроде России и Италии, действовали в том же духе»...

Но... Но Евгений Викторович так и не пришел к генеральной, основополагающей мысли о том, что «столкновение самых гигантских сил» намечалось прежде всего государством, находившимся за океаном, что фактическую режиссуру в театре политических марионеток Золотого капитала играл Дядя Сэм.

Увы, не поняв этого, Тарле ошибся и во многом другом, увидев смертельного врага России в Германии, хотя именно она могла стать для России наиболее подходящим партнером по внешнем мире.

Ведь объединение Германии произошло не благодаря «железу и крови», по словам Бисмарка. Германию объединило стремление десятков миллионов немцев, осознавших, что их подлинная Родина — не Баден, Вюртемберг, Гессен или Дарм-штадт, а Германия, разобщенная на протяжении веков и поэтому на протяжении веков ослабленная. Теперь она объединялась, и в новой Европе очень многое зависело от того, как сложится судьба германо-российских связей. Именно их.

Наступали новые времена, и период от версальского триумфа Вильгельма до версальского триумфа Клемансо (только вот — Клемансо ли?) задал тон событиям на весь двадцатый пек. Поэтому нам просто необходимо, читатель, хотя бы «галопом проскочить по Европа» тех лет, чтобы разобраться в собственном времени.

Нет лучшего «романа» о молодом империализме, чем ленинский «Империализм как высшая стадия капитализма». Он полон фактов и цифр, которые никак нельзя назвать сухими — гак много в них слез, пота, крови, нефти и керосина, финансовых бурь, океанских вод, золотых дождей и водопадов политиканского красноречия. По накалу изображенных страстей страницы ленинского «романа» могут соперничать сразу с Шекспиром и Мольером одновременно. Возможно, читатели подумают, что я преувеличиваю? Отнюдь нет. Вот ведь и часто цитируемый Лениным, далеко не литературный берлинский журнал «Банк» считал, что «на международном рынке капиталов разыгрывается комедия, достойная пера Аристофана».

И этот же журнал не скрывал, каковы гонорары «актеров»: «уступка в торговом договоре, угольная станция (то есть, лишний порт в далеких водах для заправки грузовых судов, а при необходимости — и дредноутов. — С.К.), постройка гавани, жирная концессия, заказ на пушки»...

А последнее становилось все более нужным. Почти одно временно с версальскими речами Вильгельма в 1872 году английский еврей Дизраэли, лидер аристократичных консерваторов, бывший и будущий премьер-министр Ее Королевского величества Виктории и будущий лорд Биконсфилд, выступал в Хрустальном дворце в Сайденхэме близ Лондона. Бывшее главное выставочное здание Всемирной Лондонской выставки 1851 года было насквозь пронизано солнцем, и это не метафора. Железный каркас дворца заполняли стеклянные плиты — он задумывался как символ светлого, обеспеченного новыми возможностями общества. Однако Британии этого лондонского солнца было уже мало. Для Дизраэли существовало лишь светило, обязанное не заходить над Британской империей, к расширению которой он и призывал. Друг Ротшильдов знал, что говорил, так же как и его преемник лорд Солсбери, разъяснявший новую колониальную политику так: «Раньше мы фактически были хозяевами Африки, не имея надобности устанавливать там протектораты или нечто подобное — просто в силу того, что мы господствовали на море».

Теперь приходилось расширять и формально закреплять свое присутствие, потому что господствовать хотел не только британский лев. К тому же к концу XIX века положение лордов хотя и было внешне прочным, но только внешне. Сесиль Родс (по имени которого долгое время часть Африки называлась «Родезия») говорил в 1895 году своему другу, журналисту Стэнду: «Я посетил вчера одно собрание безработных. Когда я послушал там дикие речи, которые были сплошным криком: «Хлеба, хлеба!» — я, идя домой и размышляя об увиденном, убедился более чем прежде в важности империализма. Мы должны завладеть новыми землями для помещения избытка населения, для приобретения новых областей сбыта товаров, производимых на фабриках и в рудниках. Империя есть вопрос желудка. Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами»...

Родс, конечно, не договаривал, что если вы хотите быть империалистами, то вы обязательно должны хотеть и войны — империалистической, внешней. Во-первых, она быстро и на вечно помещает часть избытка населения в «новые земли» и обеспечивает быстрый оборот стали, меди, хлопка и солдатских пайков... Во-вторых, без такой войны не обойтись просто потому, что не одни ведь английские лорды задумывались над увиденным в рабочих кварталах. Давление масс начинала ощущать правящая элита всех развитых стран.

Во Франции крах Второй империи привел вначале к установлению не Третьей республики, а Парижской Коммуны. И после 1871 года понятие «версальцы» во Франции приобрело вполне определенное значение — это были те буржуазные войска, что пришли из Версаля в Париж и расстреляли надежды рабочих у стены кладбища Пер-Лашез. Остались могилы, однако не исчезли надежды и память. И поэтому у французских собратьев Родса по классу тоже болела голова о новых землях и рынках, тем более что они-то знали, что это такое — гражданская война.

Начинала постепенно закипать и Америка. 1-го мая 1886 года в Чикаго рабочие забастовали и вышли на демонстрацию с требованием восьмичасового рабочего дня. Взамен многие из них получили девять граммов свинца. Правда, первая «маевка» погоды еще не делала. Будущий президент США Теодор Рузвельт писал в том мае сестре Анне: «Мои здешние рабочие на ранчо — люди, занятые на изнурительной работе, их рабочий день длиннее, а заработная плата — не выше, чем у многих стачечников; но они американцы до мозга костей. Я бы хотел, чтобы они оказались со мной рядом против мятежников; мои люди хорошо стреляют и не знают страха».

Подход, впрочем, не отличался особой новизной даже для Америки. Президент Пенсильванской железной дороги Томас Скотт шестью годами ранее высказался следующим образом: «Покормите рабочих-забастовщиков пулеметными очередями в течение нескольких дней, и вы увидите, как они примут этот вид питания».

Пули, однако, были только временным решением проблемы. В начале XX века 1% «американской нации» владел 47% национального богатства. Для «самой свободной страны» со отношение несколько неожиданное. И могли прийти такие времена, когда даже «американцы до мозга костей» не пожелали бы заниматься от зари до зари изнурительным трудом ради того, чтобы полковник Рузвельт и ему подобные забавлялись па охоте уничтожением последних американских бизонов.

Достаточно быстро это понял и сам бравый полковник. Уже в 1897 году он пишет статьи, одна из которых прямо называется «Как же не помочь нашему бедному брату». Нет, Рузвельт — теперь уже губернатор штата Нью-Йорк — не изменился. Добиваясь уступок рабочим от промышленников, он держал наготове национальную гвардию. После того как его выбрали президентом, для резерва он держал федеральные войска. Все же это был прогресс: пули уже не приходили ему на ум как первый и самый надежный аргумент. В 1899 году он пи сал другу, лорду Спринг Райсу: «Мы должны решать огромные проблемы, возникающие из отношений между трудом и капиталом. В предстоящие пятьдесят лет нам придется уделять этому вопросу гораздо больше внимания, чем экспансии»...

Рузвельт лгал даже старому другу — капитал США уделил внимание рабочему вопросу только после того, как США в 1929 году оказались на грани социальной революции. Уводить от нее Америку капитал доверил тогда Франклину Делано Рузвельту — кузену Теодора Рузвельта. А вот экспансию начал уже он сам...

Именно США стали инициаторами первой империалистической войны за новые колонии: в 1898 году были завоеваны Куба, Пуэрто-Рико, остров Гуам и Филиппины. Впрочем, ранее, в 1893 году, янки оккупировали Гавайские острова. Рузвельт тогда еще не был президентом, но его младший друг, писатель и журналист Уильям Уайт писал: «Когда испанцы сдались на Кубе и позволили нам захватить Пуэрто-Рико и Филиппины, Америка на этом перекрестке свернула на дорогу, ведущую к мировому господству. На земном шаре был посеян американский империализм. Мы были осуждены на новый образ жизни».

Лицемерие всегда было такой же фамильной чертой американской элиты, как и напористая наглость. По словам Уайта выходило, что если бы не «слабаки-испанцы», то добрый Дядя Сэм сидел бы себе спокойно между двух океанов и никуда оттуда не порывался бы. Тут все было поставлено, конечно, с ног на уши. Не слабость Испании «повернула» Америку к экспансии, а капитал Америки, набрав силу, двинулся по пути к мировому господству, отшвырнув пинком одряхлевшую Испанию.

Испано-американская война началась с того, что американское военное судно «Мэйл» было якобы взорвано испанской миной. Когда много лет спустя затонувшее судно подняли со дна моря, оказалось, что взрыв-то был, но изнутри!

Элита Америки начинала считать себя элитой мира, однако в Старом Свете были люди, думавшие иначе, чем те же Рузвельт и Уайт. Лорд Керзон в 1892 году писал: «Афганистан, За каспийский район, Персия — это для меня клетки шахматной доски, на которой разыгрывается партия; ставка в ней — мировое господство».

Керзон имел в виду, конечно, господство Британии. И тогда оно было реальностью. К 1900 году Великобритания владела 33 миллионами квадратных километров (в 109 раз больше самого Британского острова!), на которых жили 368 миллионов человек. Четверть земного шара и четверть населения мира! Индия была здесь лишь главной жемчужиной в британской короне, а Суэцкий канал — английской удавкой на горле мировой торговли.

Соединенные Штаты тем временем готовились затянуть свободу Центральной и Южной Америки поясом Панамского канала. Однако полными хозяевами янки там еще не стали. Имея груды золота, они не имели пока мощного флота, и поэтому бразильские, например, железные дороги строились, в основном, на французские, бельгийские, британские и немецкие капиталы. Из-за нехватки линкоров Штаты орудовали тогда больше принципами политики «открытых дверей» и «равных возможностей».

Однако Соединенные Штаты все больше проникались сознанием будущей роли властелина мира XX века. Сверхдержавный настрой присутствовал не только в тайных планах, он проявлялся даже на уровне массового сознания. Великий О'Генри написал своих «Королей и капусту» в 1904 году — за десять лет до Первой мировой войны. И уже тогда его «звездно-полосатый» консул в банановой Анчурии говорил о США как о «самой великой, твердовалютной и золотозапасной державе мира»... Хотя этого в действительности еще не было! Мало того, США в то время были самым великим в мире должником!

Франция, хотя и потерпела Седанское фиаско (при необходимости выплачивать пруссакам солидные репарации), сумела отхватить второй «колониальный» приз — 11 миллионов квадратных километров колоний с 50 миллионами полурабов. На французском языке получала приказы треть Африки! Но Франция в этой гонке оставалась далеко позади Англии. Зато она отыгрывалась в Европе, о чем еще будет сказано.

Слово «гонка» выражает самую суть. Во второй половине девятнадцатого века паруса уступали пару. Флоты держав мчались по земному шару, как на регате. И мир был окончательно поделен между капиталом разных стран очень скоро.

Мы как-то склонны считать, что он был поделен между европейскими державами уже во времена сэра Френсиса Дрейка, королевы Елизаветы и Лаперуза. Однако что нужно было Европе в XVII-XVIII веках от огромного внешнего мира? Табак, чай, кофе, пряности, экзотические краски, ценные породы дерева, фрукты и еще кое-что по мелочам.

Поэтому до XIX века планета была, по сути, «бесхозной». Только прогресс техники и знаний вызвал к жизни множество новых потребностей, в том числе и колониальных захватов. Недавно открытая таблица Менделеева из чисто научного достижения на глазах превращалась в торговый прейскурант. Бросовые земли, изгаженные пятнами нефтяных выходов, начинали цениться подороже золотоносных жил...

В 1876 году — через 5 лет после Седана — колонии занимали лишь 10-ю часть Черного континента, а к 1900 году — уже девять десятых! В то время полностью была захвачена Полинезия, а в Азии доделили ранее неприбранное к рукам. Формально независимыми там оставались лишь Турция, Аравия, Персия, Афганистан, Китай и Сиам. Впрочем, и там «белые» капиталы резвились вовсю, исключая разве что Афганистан.

Россия обходилась без колоний — она даже отказалась принять в русское подданство земли, открытые в Южном полушарии Миклухо-Маклаем. Зато Российская империя царя Николая II не отказывалась быть полуколонией сама. Английские исследователи Тьюгенхэт и Гамильтон писали, что нефтяные поля Баку уже в 1888 году давали 2,5 миллиона тонн нефти на площади всего в несколько десятков квадратных километров. Некоторые скважины самопроизвольно фонтанировали на высоту более 90 метров. Семье Нобелей лишь одна из них давала более миллиона галлонов нефти в день. То есть каждый день — состояние.

Тьюгенхэт и Гамильтон сравнивали расточительность и богатство некоторых нефтепромышленников с атмосферой во дворцах золотоордынского Кубилай-хана. У одного был дворец из золотых плит, другой хранил нефть в цистернах из платины, все ввозили из России множество красивых женщин и имели наемные войска «кочи» из разорившихся грузинских дворян для защиты друг от друга.

Вот какую жизнь, читатель, вела за счет российских недр «золотая» нечисть. А что имела Россия? Англичане не скрывали истинного положения: скученность рабочих бараков и за каторжный труд — хлеб пополам с водой.

Россия, правда, получила к 1913 году еще и... острый топливный «голод»: добыча нефти в ней уменьшилась по сравнению с 1901 годом на 2 миллиона тонн. Нефтепромышленники ссылались на «естественное истощение недр». В действительности, ради взвинчивания цен новые нефтеносные поля консервировались, на старых сокращалось бурение. Закрывались нефтеперегонные заводы.

Мир был поделен на территориальные куски, но капиталы проникали через любые границы беспрепятственно и брали в долговую кабалу не менее крепко, чем белый плантатор черных рабов в колодки.

Вот так брали и нашу богатейшую, но стреноженную идиотизмом властей Россию. Франции не очень-то повезло с колоииями вне Европы, и она взяла свое в самой Европе. Англия размещала за границей в два раза больше капитала, чем Франция, зато на каждый «европейский» английский миллиард приходились почти шесть миллиардов французских! И почти греть заграничных французских капиталов вкладывалась в Россию. А это почти автоматически обеспечивало французским рантье миллионы русских мужиков со штыками на их стороне в любом крупном конфликте.

Конфликт же зрел. Причем претендентов на одно мировое господство было даже не три, а целых четыре. В Большую тройку энергично прорывалась Германия, превращая ее в Большую четверку капитала. Сам по себе германский капитал был и более национальным, чем англо-французский (и уж тем более — американский), и немного «на отшибе» из-за самобытности и новизны. После полного разгрома французской армии при Седане кайзер Вильгельм Первый, поднимая бокал за своих сподвижников, сказал: «Вы, генерал Роон, отточили наш меч, вы, генерал Мольтке, управляли им, а вы, граф Бисмарк, своей политикой в течение нескольких лет вознесли Пруссию на теперешнюю высоту».

Несмотря на достаточно почтенный возраст и самого автора тоста, и его адресатов, сам такой тост говорил о государственной молодости — вялый монарх в окружении расслабленных царедворцев ничего подобного сказать не сумеет. В имперской Британии конца XIX века подобные энергичные тосты были невозможны, несмотря на весь империалистический пыл Редъярда Киплинга. Там все катилось по давно накатанной колее. Неугомонные личности вроде Сесиля Родса могли успешно подвизаться лишь на периферии мира, но не в Европе.

А немцы сумели развернуться — и как! — в Европе. Да еще силой оружия! И тост кайзера с неприсущей Вильгельму красочной выразительностью отражал очевидный факт: Рейх возрос на умно выстроенном милитаризме, составлявшем особенность лишь германского империализма. (Еще более энергичный, еще более богатый капитал США развивался, не имея мало-мальских военных угроз, и поэтому мог позволить себе роскошь показного миролюбия и пацифизма).

Париж, конечно, обворожительней Берлина. Поддаваясь его обаянию, кое-кто склонен восхищаться Францией и возводить напраслину на Германию. И вот романист Валентин Пикуль в манере легкомысленного парижанина сообщает, что бедный провинциальный немецкий Вертер возрос-де как на дрожжах на контрибуции с Франции в пять миллиардов франков, «на грабеже». И как-то остается за пределами романических строк, что эти контрибуции были обеспечены новейшими стальными пушками Круппа, созданными трудом и талантом немецких ученых, инженеров и рабочих. Забылось и то, что Франция, Англия, Голландия, Бельгия получали намного большие «контрибуции» на грабеже колониальных народов.

Русский же военный атташе во Франции граф Игнатьев позже справедливо признавал, что «франко-прусская война была выиграна не только Мольтке, но и германским унтер-офицером, сельским учителем»... Впрочем, и сам Вильгельм I сыграл тут, наверное, положительную роль. Вот его вполне достоверная (из «Большой советской энциклопедии» 1928 года) характеристика: «В личной жизни был очень скромен, бережлив, несловоохотлив, чрезвычайно пунктуален и добросовестен в работе». Качества, красящие и простого человека, а уж монарха — тем более.

Иногда немецкое национальное самосознание и гордость пробуждали средствами, вообще неординарными для XIX века. В Париже — за четыре года до первого версальского триумфа немцев — на Второй всемирной выставке 1867 года был устроен так называемый «европейский концерт». За первенство на европейской арене (пока что — всего лишь музыкальной) сражались военные... оркестры.

И вот как знаменитый русский критик Владимир Васильевич Стасов описывал итоги «сражения капельмейстеров»: «Первыми были признаны оркестры австрийский и прусский, — с этим нечего было делать, их превосходство было уже слишком ощутительно для самих французов... Услыхав австрийцев и пруссаков, сам император (Наполеон Третий. — С.К. ) воскликнул: «Вот настоящие образцы военной музыки! Вот чего нам надо добиваться»...

Пруссаки, правда, не дали французам времени ни для того, чтобы отточить музыкальное мастерство, ни для того, что бы отточить шпаги.

А вот еще одна символичная деталь — в самый первый день франко-прусской войны пруссак Андерсен выиграл в Баден-Бадене матч против самых сильных шахматистов Европы.

Все это вместе — упорная повседневная работа «верхов», народной немецкой массы, военная победа над Францией и пятимиллиардные репарации обеспечили бурный рост экономики Второго рейха. В 1873 году наступил кризис, потребление упало вдвое. Однако германское производство, а, значит, и германская мощь, росли. И с 1884 года начинаются уже германские колониальные захваты: Камерун, Того, Маршалловы острова. Появляются Германские Юго-Западная и Восточная Африки, в Океании — архипелаг Бисмарка, Земля Императора Вильгельма. В предпоследний год XIX века Германия, пользуясь испано-американской войной, включает в состав империи Каролинские, Марианские острова и западную группу островов Самоа. Посреди колониального бума в 1891 году оформился и ультра-националистический Пангерманский союз, чьи цели полностью определялись уже самим названием. Один из его идеологов, генерал Фридрих фон Бернгарди, заявил: «Мы должны обеспечить германской нации и германскому духу на всем земном шаре то высокое уважение, которого они заслуживают».

В желании, чтобы тебя заслуженно уважали, ничего плохого нет. Плохим было то, что сам же Бернгарди и пояснял: «Наши политические задачи невыполнимы и неразрешимы без удара меча»...

Еще недавно на карте мира вообще не было германского рейха, а к началу XX века он стал третьей колониальной державой, хотя и уступал Франции в четыре раза по площади колоний и их населению. Вышла Германия на третью позицию и по вывозу капитала, почти сравнявшись в общем итоге с Францией. Причем половину капитала Германия размещала в Европе и тут лишь чуть отставая от Франции. Была и особенность: почти треть заграничных капиталов рейх направлял в Америку — 10 миллиардов марок.

А общепланетный финансовый капитал распределялся так... В мире было примерно на 600 миллиардов франков ценных бумаг. Из них на долю Англии приходились 142 миллиарда, Соединенных Штатов — 132, Франции — 110 и Германии -95. Если кого-то интересует Россия, то могу сообщить: 31 миллиард против 24 миллиардов Австро-Венгрии и 12 — Японии. За десяток миллиардов переваливали еще Италия — 14 и Голландия — 12,5 миллиардов.

Хозяева капиталов объединялись в международные картели и делили сферы влияния. Без особого шума и учредительных конгрессов оформлялся «Золотой Интернационал». По самой его природе о добром согласии речи тут быть не могло. Согласие было, но непрочное, злое. Уж очень неравномерно все это было распределено — колонии, капиталы, дивиденды и экономические возможности. Штаты — как промышленная и финансовая держава — могли быстро выйти на первую позицию, Германия — на вторую. А международный рельсовый картель две трети внешних рынков отдавал Англии. Керосиновый рынок был поделен между американским «Керосиновым трестом» Рокфеллера и хозяевами русской нефти Ротшильдом и Нобелем. Втиснуться между ними для Германии означало попасть между двумя жерновами. Зато возникающий электрический рынок поделили американская «General Electric» и германская «AEG». Первая получила Штаты и Канаду, вторая — Германию, Австрию, Россию, Голландию, Данию, Швейцарию, Турцию и Балканы. Владычица морей — Британия — явно оставалась «на мели»... Зато легко обходила две электрические сверхдержавы на колониальных курсах...

Но и на морях Германия кое-где уже обходила Англию. Две крупнейшие немецкие судоходные компании — «Северогерманский Ллойд» и «Гамбург-Америка линие», на портале гамбургской конторы которой красовалась надпись: «Поле моей деятельности — весь мир», — имели вместе 148 судов общей вместимостью 770 тысяч тонн. Три английские — «Бритиш-Индиастим навигейшн», «Уайт стар лайн» и «Кунард» — 155 судов вместимостью 700 тысяч тонн. Впрочем, вскоре обеими немецкими фирмами завладел Джон Пирпонт Морган. Тевтонский патриотизм — патриотизмом, а доллары — и в Германии доллары.

Общая картина была пестрой, и состоявшийся раздел мира будущего передела не отменял. Наоборот, он делал его неизбежным. Интересы представлялись разнородными, а одинаковым оставалось стремление к максимальной наживе и обеспечению спокойных для нее условий.

Поэтому на рубеже двух веков все основные участники будущего мирового конфликта однажды объединились-таки в идеально сплоченную, дружную коалицию. И вряд ли когда-либо до этого и позже история знала союз более прочный, согласованный и искренний, движимый едиными идеями. Где же произошло такое чудо? Отвечу сразу — в Китае.

Со второй половины девятнадцатого века в Китай за прибылью не ходили только ленивые. Особенно отличались янки, но и немцы, англичане и прочие прибирали прибрежный Китай с такой жадностью, что не выдержали даже многотерпеливые в своем конфуцианстве китайцы. Тайное общество с очень убедительным названием «И-хэ-цюань» («Кулак во имя справедливости и согласия») начало готовить восстание. В 1899 году оно началось. Вот тут и случилось «великое единение». Общество «И-хэ-цюань» позднее преобразовалось в «И-хэ-туан» («Отряды справедливости и согласия»). В «цивилизованных» странах восстание ихэтуаней назвали «боксерским», но китайские крестьяне, ремесленники, кули и мелкие торговцы дрались преимущественно голыми кулаками. Зато кулак интервентов во имя несправедливости был надежно защищен. И не кожей и шерстью боксерской перчатки, а сталью и свинцом. В интервенции приняли участие Германия, Япония, Италия, Англия, США, Франция, Россия и Австро-Венгрия.

Английский адмирал Сеймур командовал объединенной англо-американской эскадрой, германский фельдмаршал Вальдерзее — объединенными сухопутными войсками.

Борьба против ихэтуаней стала первой совместной акцией Золотого Интернационала. Она же впервые показала, что нет предела единству разноплеменных жрецов капитала в деле планетного противостояния народам, отстаивающим свои права на своей земле.

Восстание в Китае растянулось на два года, а на заре XX века его подавили — зверски. Да ведь и зверья собралось там по рядком: львы, бойцовые петухи, нормально-одноглавые орлы, двуглавые птичьи уроды, слоны, ослы и шакалы...

Дальше