Урок сентября — "Чтобы поймать рыбу, нужно научиться мыслить, как рыба"
Нет какого-то одного действия, одного человека и какой-то одной политики, на которые можно было бы возложить ответственность за промах англичан и французов в деле обеспечения победы и завершения войны против Гитлера осенью 1939 года. Люди делали ошибки, и они продолжают еще делать их. Добрые намерения и высокие моральные соображения завели людей на такой путь действий, который навлек катастрофу на свои и чужие народы. И люди, находившиеся у власти в Англии и во Франции, опускались до обмана своих народов, своих коллег по кабинету министров и своего польского союзника не потому, что хотели предать Польшу, а потому, что они самым искренним образом верили, что этими средствами, сколь ни сомнительными, они смогут удержать Гитлера от развязывания войны. Однако в конечном счете они предали поляков, так как ими самими овладел страх перед возможными результатами нападения люфтваффе на города Англии и Франции. Эта вера и этот страх были обоснованы и оправдывались той информацией, какой английское и французское правительства и их советники располагали в то время.
Характер информации, ее источник и ее интерпретация — вот что требует самого тщательного рассмотрения, прежде чем мы закончим исследование по поводу этой решающей битвы, которая не произошла. Вместе с тем необходимо также рассмотреть и другие сопутствующие факторы, приведшие правительства союзных держав к нерешительности в 1939 году и способствовавшие формулированию разведывательной информации, доступной всем правительствам, ибо в итоге всего анализа выясняется, [156] что самой крупной ошибкой была та, которую совершили Гитлер и немецкие генералы, с готовностью пошедшие за фюрером, пока на карте была только Польша.
Политические взгляды и оценки чаще всего основывались на социальных предубеждениях и обусловливались характером предвоенного общества, все еще в сильной степени изолированного в замкнутые группы, сформированные классовой структурой Англии и Франции, и иерархическим военным и национал-социалистским обществом Германии 1939 года. Даже такие крупнейшие социальные потрясения, как всеобщая стачка 1926 года, не вызвали классового возбуждения той интенсивности и ожесточенности, какое наблюдалось в год перед началом войны.
Концепция национал-социалистской Германии как бастиона против русского коммунизма была воспринята значительно шире среди правящих и высших классов Англии и Западной Европы, чем это может предполагать новое поколение спустя тридцать лет. В большинстве случаев не сочувствие или поддержка расовой политики и идей нацистов и фашистов приводили к прощению действий нацистов и к недостаточному противодействию со стороны демократий, короче говоря, к политике умиротворения; они проистекали в большинстве случаев от страха перед распространением русского влияния.
Чемберлен отмечал свое «глубочайшее недоверие к России» и к ее побудительным мотивам через какие-нибудь десять дней после того, как Гитлер оккупировал Прагу, а в течение последующих шести месяцев в своих частных письмах он продолжал выражать свое искреннее убеждение, что Гитлер желал мирного урегулирования с Англией и не стремился к войне. Биограф Чемберлена справедливо подчеркивал, что это было вызвано вовсе не предрассудками. По его утверждению, оно основывалось на данных разведки и информации, которую представляли Чемберлену, о характере русской власти и ее вооруженных сил и, надо полагать, также на информации о Германии и намерениях Гитлера.
Невиль Чемберлен не был исключением. Наоборот, он был одним из наиболее типичных людей своего времени и своего класса, политических деятелей и военных, которые вершили делами в те предвоенные месяцы. Их [157] взгляды были удивительно едины, хотя в стаде и были отдельные паршивые овцы, шедшие не в ногу со своим классом. Частные заметки Джонса, лорда Лотиана и Айронсайда показывают, что тогдашние руководители Англии не были ни злодеями, ни глупцами, а просто частью строго ограниченного общества, жившего в пределах своего умственного кругозора и оперировавшего закостенелыми политическими и стратегическими концепциями; их подбадривали представители правящих классов Германии, которые, часто не имея намерений работать на руку Гитлеру, даже не подозревали, что льют воду как раз на его мельницу.
Сочетание всех этих факторов вместе с дипломатической и разведывательной информацией, собираемой и интерпретируемой людьми своего же класса и тех же общих взглядов, создавало фундамент для стратегической концепции, на которой англичане и французы (как ни странно, но и Гитлер) основывали роковые политические курсы, неизбежно приведшие к сентябрю.
Правительства и генеральные штабы Англии и Франции были убеждены, исходя из своих собственных взглядов и логики (а также на основе дипломатической и разведывательной информации), что Гитлер отступит перед угрозой риска мировой войны. Они верили, что их твердые заявления и конфиденциальные дипломатические послания вместе с договорами и пактами о взаимопомощи подействуют на Гитлера как соответствующее сдерживающее средство. (Они не были даже полностью уверены в воинственных намерениях Гитлера.) Гитлер в свою очередь тоже верил (не без определенного основания после Мюнхена), что англичане и французы не пойдут на риск мировой войны и угрозу уничтожения своих городов немецкой авиацией ради сохранения целостности Польши, где ни одна из этих стран не имеет жизненно важных интересов, которые оказались бы под угрозой.
Расчеты той и другой стороны были ошибочными. Обе стороны основывали их, по меньшей мере, частично на информации, полученной через обычные дипломатические и военные каналы. Обе стороны в значительной степени обманывали друг друга. Англичане не собирались в 1939 году оказывать немедленную помощь полякам, как только они подвергнутся нападению; не собирались [158] оказывать помощь и французы. Немецкий обман в некотором смысле был куда более опасным для Гитлера: у него не было средств ни в воздухе, ни на суше, чтобы подкрепить свои угрозы против англичан и французов. По существу, в сентябре последнее слово принадлежало западным союзникам. Как сказал Черчилль, они были хозяевами положения. Соответствующие сдерживающие средства, однако, не сработали, хотя как западные союзники, так и немцы верили в их военную реальность: англичане и французы страшились ударной мощи люфтваффе, а немцы знали, что сто французских дивизий не были ни пугалом, ни мифом. Обе стороны ошибались в психологической оценке возможности, что противник был готов идти на риск мировой войны. Однако Гитлер, как и англо-французские союзники, был готов идти на такой риск, даже если обе стороны имели сомнения и колебания. Здесь важно отметить, что они решили идти на риск мировой войны, и не было эффективного колокола, в который можно было ударить и предупредить каждое правительство, английское, французское и немецкое, об этом одинаковом курсе, что в данном случае было важнее всего прочего.
Многомиллионный поток слов, конфиденциальная и совершенно секретная информация, донесения и сплетни дипломатов, подробности по военным вопросам и экономические оценки попадали через разведывательный аппарат (во всех его аспектах) к людям, принимавшим решения в Лондоне, Париже, Берлине, Риме и Варшаве. Что они знали, когда пробил час принятия решений? Мы видим их действующими в сплошном тумане неведения, ошибочной информации и ошибочных суждений, в котором они действовали. И поэтому нам теперь следует ближе рассмотреть этот «аппарат», на который полагались при своей ориентировке Чемберлен, Даладье, Гитлер и Муссолини.
Что представлял собой в действительности «разведывательный аппарат», военный и дипломатический, летом 1939 года?
Это была странная мешанина. В Англии этот «аппарат» находился под контролем главы секретной службы и министра иностранных дел. Вся военная, военно-морская и авиационная разведка в конечном счете оказывалась под контролем министра иностранных дел (в то [159] время им был лорд Галифакс). Естественно, он также контролировал и всю разведывательную деятельность министерства иностранных дел, тот бесконечный поток телеграмм, писем, официальных донесений, который поступал в министерство иностранных дел от всех английских миссий за границей, от «привилегированных шпионов», как назвал послов Пиго в своем политическом словаре в 1794 году. Однако не было центрального органа, который координировал бы информацию, оценивал и проверял ее, готовил продуманные резюме для кабинета министров при принятии решений. Все это носило случайный характер; часто в это дело вмешивались непрофессионалы, а министры принимали скороспелые решения, основываясь на неподтвердившихся слухах. В марте 1939 года была поднята по тревоге вся система местной обороны на основании слухов, что немцы собирались напасть на английский военно-морской флот. С другой стороны, мы видели, что предупреждению со стороны старшего офицера министерства иностранных дел не было придано должного внимания ни Кадоганом, ни министром иностранных дел.
Имеется и другая сложность, когда мы начинаем рассматривать источники информации тех критических месяцев накануне войны 1939 года. Наряду с информацией, полученной от секретных служб, которая, оказывается, не играла почти никакой роли при принятии решений правительством или комитетом начальников штабов, основными каналами информации были донесения в адрес министра иностранных дел, особенно из миссий в Берлине, Париже и Варшаве, доклады военных, военно-морских и военно-воздушных атташе в этих столицах и оценки, составляемые начальниками отделов разведки армии, флота и авиации. И все же сомнительно, чтобы разведка ВВС Англии под руководством вице-маршала авиации Пирса подготовила документ, который можно было сравнить по своему влиянию на политику правительства с анализом состояния люфтваффе, распространенным американским полковником Линдбергом.
Или вот другой пример. Начальник английской военно-морской разведки тех предвоенных месяцев контр-адмирал Троуп был тесно связан и открыто солидаризировался с успехами генерала Франко в Испании; он не скрывал своего отвращения к Народному фронту во [160] Франции и ко всему, что исходило от Советского Союза. Капитан Лиддел Гарт пишет, как на одном из званых обедов он слышал, разглагольствования адмирала Троупа в присутствии иностранных дипломатов о том глубоком сочувствии, которое он испытывал к генералу Франко. «Зная, в какой степени правительство полагается на информацию, получаемую от адмиралтейства, я был тем более ошеломлен, что эта информация проходит фильтрацию в столь сомнительных каналах».
Это очевидное и фактическое неведение относительно запланированных акций Гитлера и неудачи с получением существенно важной информации тем более выглядят странными, если учесть обстановку в Германии того времени. Ибо там наши агенты должны были сотрудничать с людьми, которые были, по общим отзывам, настроены против национал-социализма и фашизма сильнее, чем некоторые из английских и французских деятелей их ранга и положения.
На протяжении всех тех месяцев руководители немецкого абвера готовили заговор с ведущими офицерами вермахта с целью свержения Гитлера. Они присутствовали на выступлениях Гитлера 23 мая, 14 и 22 августа. Они знали о каждом шаге, о всех приготовлениях Гитлера. И союзная разведка, и дипломатия при наличии такой группы генералов и сотрудников контрразведки, которая помогала бы им, не сумели предупредить о приближающейся войне Гитлера и нападении на Польшу. В свете того, что нам известно об адмирале Канарисе, полковнике Остере, Хасселе и Гизевиусе, не говоря уже о других, кажется непостижимым, что они вообще не сумели передать союзным державам столь важную информацию относительно планов Гитлера.
Мы знаем, что Остер информировал одного старшего офицера голландской разведки о неминуемом нападении 10 мая 1940 года; мы знаем, что Дания и Норвегия были заранее, в апреле, предупреждены через швейцарские каналы о предстоящем нападении, и мы также знаем о тех близких и тесных связях между этими немецкими кругами и дипломатами и военными атташатами западных держав. И как случилось, что при таких исключительно благоприятных условиях комитет начальников штабов министерства иностранных дел и Кэ д'0рсе, английское и французское правительства оказались полностью [161] не подготовленными к курсу действий Гитлера, хотя он, по меньшей мере трижды до перехода к практическим действиям, подробно излагал свои планы, которые были известны этим офицерам абвера, не говоря уже о тех сотрудниках германского министерства иностранных дел, которые были в не меньшей степени настроены против Гитлера? Всем им были известны факты. Что же случилось с ними? Затерялись ли эти сведения в каналах информации или их просто подшили к делу, не обратив на них должного внимания? Были ли они преднамеренно изъяты или попали по назначению, но их просто игнорировали?
Это не праздные вопросы о том, что могло бы произойти в 1939 году, хотя с тех пор в организационном и техническом отношении английская и американская военные разведки стали совершеннее. Однако не произошло никаких коренных изменений в дипломатической и политической разведке.
Речь идет не о том, что их донесения недостаточно квалифицированны. Они подчас очень здравые, с трезвой оценкой местных условий и перспектив развития событий, но они редко выходят за эти пределы и редко затрагивают ту сферу деятельности, в которой специализировался Гитлер и которая отмечена печатью 1939 и 1940 годов. Именно в этой связи мы должны извлечь урок сентября 1939 года, урок, который применим и сейчас, как и 30 лет назад.
Ибо, когда начинаем анализировать донесения 1939 года, опубликованные или все еще находящиеся в архивах, мы видим, что их можно разбить на три группы:
1. Нежелание англичан и французов поверить, что Гитлер пойдет на что-либо кажущееся им неблагоразумным.
2. Нежелание Гитлера поверить в готовность англичан и французов ответить на его вызов.
3. Преувеличенные оценки сил противника привели к бездействию, когда можно и нужно было предпринять решительные действия, или к напрасной трате и неправильному использованию средств и возможностей, чтобы встретить несуществовавшие опасности.
Сочетание неверия в непредвиденное и веры в преувеличенную оценку сил противника продолжало играть [162] главную роль ни протяжении всей войны при выработке политики правительствами ведущих государств. Оно было решающим фактором при быстрой оккупации Норвегии и Дании Германией в 1940 году и при прорыве французской обороны у Седана в мае того же года. Внезапное нападение японцев на Пирл-Харбор оказалось возможным только вследствие полного неверия американцев в вероятность такого нападения.
После Пирл-Харбора державы оси, казалось, потеряли возможность осуществления дальнейших неожиданных акций против союзных держав, за исключением неожиданностей тактического характера, как это было с применением «летающих бомб», направленных против гражданского населения Лондона. Однако, по мере того как ослабевало влияние фактора стратегической внезапности, другой фактор, о котором уже говорилось, — преувеличение сил противника — стал играть даже более решающую роль.
Но это было не простое преувеличение разведывательными органами. Это преувеличение носило значительно более сложный характер; оно проистекало непосредственно из обстоятельств 1939 года: из страха и отсутствия желания бросить немцам вызов на Европейском театре. По мере того как немцы стратегически и психологически начали закрепляться на занятых рубежах с помощью таких терминов, как «Атлантический вал» и «Крепость Европа»{62} они опять начали снабжать разведку союзников информацией, используя те же приемы, которые оказались столь успешными в 1938 и 1939 годах.
Начиная с 1942 года и особенно в 1943 году английская и американская оценки немецких сил вдоль Атлантического вала в значительной степени превышали фактическую [163] численность немецких войск, оборонявших на всем Западе «Крепость Европу» планы вторжения в Европу в качестве главной операции по облегчению положения русских на русско-германском фронте неоднократно переделывались союзниками из-за изменявшейся численности сил вторжения, которые все время увеличивались в свете исключительного преувеличения разведкой немецких оборонительных сил на Западе{63}.
Но это еще не все. Наряду с мрачными прогнозами о трудностях, связанных с преодолением обороны немцев на Западе, давались блестящие оценки успехов английского бомбардировочного авиакомандования и стратегической авиации США. Их успехи, казалось, заменяют вторжение союзных войск в Европу. Из этих блестящих оценок следовало, что авиация союзников уничтожала немецкую авиационную мощь и центры авиационной промышленности{64}. По выражению командующего английской бомбардировочной авиацией маршала авиации Гарриса, авиация союзников оставляла «немцев без домов» в результате налетов, наводивших ужас, о чем английскую прессу просили не публиковать никаких материалов, дабы не вызвать возможных протестов со стороны английского общественного мнения против подобных методов войны английской и американской авиации. Таким образом, здесь сочетались преувеличенные оценки сил Германии на Западе и ущерба, наносимого Германии авиацией союзников, что в значительной степени способствовало затяжке практического осуществления вторжения в Европу и окончания войны. [164]
Преувеличение возможностей Германии оказывать сопротивление не закончилось с высадкой союзников в Нормандии в июне 1944 года. В это время в Рейнской области полностью развалилась гражданская оборона и административное управление, царила полная паника; в сентябре здесь не было какой-либо более или менее организованной обороны, если бы генерал Паттон направил свои войска к Рейну. Немцы здесь ждали их прихода, чтобы капитулировать; осенью 1944 года они опять, как и пять лет назад, в сентябре 1939 года, не могли понять, почему союзники колеблются и не продвигаются вперед. Многое изменилось за эти годы, но только не привидения, которые препятствовали правительствам и генералам западных союзных держав ухватиться за представившуюся возможность тотчас же покончить с войной{65}.
И точно так же, как в октябре 1918 года, французские и английские генералы Фош, Хейг и другие планировали продолжать войну еще один год, чтобы разгромить Германию, теперь англичане и американцы уже в самом конце войны боялись главного оборонительного сражения отборных немецких войск в седловине Баварских и Австрийских Альп. Они считали, что немцы будут в состоянии продолжать войну, возможно, еще на год или больше и тем самым вынудят союзников к мирным переговорам. Разумеется, для такого предположения не было никакой реальной основы, однако оно получило большую степень правдоподобности в высших руководящих кругах союзников.
Эта привычка преувеличения сил противника не исчезла с окончанием войны.
Урок несостоявшейся битвы в сентябре 1939 года заключается в том, что современное общество более не может позволять себе полагаться на те шаблоны дипломатии и разведки, которые были выработаны в ходе последнего столетия. Дипломатические и секретные службы, как бы они ни были модернизированы во всех их технологических аспектах, устарели так же, как устарел [165] биплан, и стали опасными для тех, кто все еще полагается на эти службы. Поскольку в век электронной дипломатии очень немногое можно эффективно хранить в секрете, было бы возможно, для блага всего человечества, создание какой-то организации вроде Международного разведывательного агентства, которая корректировала бы те опасные разведывательные выводы, лежавшие в основе большинства главных военных столкновений недавнего прошлого и которые могут легко привести к новому, более тяжелому конфликту. [166]