Заключение

Такова фактическая, известная нам, сторона этого восстания.

Как характер имеющихся пока источников, так и чрезмерная их сжатость вообще не позволяют нам коснуться целого ряда интересующих нас вопросов и дать сколько-нибудь исчерпывающую характеристику движения. Нельзя не учитывать также, что важнейшие авторы, на которых приходится нам опираться при описании данных событий, принадлежат или к числу высшей феодальной знати (Мухаммед Я'куб, Мухаммед-Хаким) или являются придворными историографами, освещавшими описываемые ими события с точки зрения господствовавших классов, и, естественно, весьма далекими от объективности.

Восстание характеризуется нашими историографами, разумеется, как очередной «бунт» (фитна), направленный против особы «повелителя правоверных»{301} и охраняемых им «священных» основ мусульманской государственности.

Характеризуя восставших китай-кипчаков как «самое преступное из всех узбекских племен»{302} или как людей «кровожадных»,{303} имеющиеся источники в большинстве случаев стремятся изобразить их движение с наиболее отрицательной стороны, уделяя главное свое внимание усмирению восстания, а не его развитию. Понятно, что при таких условиях внутренняя история восстания остается для нас почти недоступной. Хотя основные причины восстания, заключавшиеся в тяжелом экономическом положении бухарского крестьянства, достаточно освещаются нашими источниками, однако организация самого движения, проявившего необычную живучесть и внутреннюю устойчивость в борьбе с численно и технически превосходными силами эмира, остается для нас в значительной степени загадочной. [83]

Вполне понятно поэтому, что наша попытка подойти при данных условиях к детальному анализу движущих сил восстания не может пока претендовать на необходимую полноту и законченность. По мере того как будет расширяться в дальнейшем круг первоисточников и накапливаться новый фактический материал, наши выводы и обобщения должны будут подвергнуться уточнению и более детальной разработке.

Схематизируя в известной мере ход событий, можно считать, что рассматриваемое нами мианкальское восстание является одним из наиболее значительных эпизодов в общей цепи стихийных восстаний, потрясавших Бухарское ханство на протяжении всего периода его существования.{304}

Восстание 1821–1825 гг. характеризуется большой динамической силой, стремившейся найти выход за пределы тех узких территориальных рамок, в каких замыкалась обычно тогда хозяйственная и политическая жизнь отдельных родовых крестьянских общин, давно уже переживавших под влиянием процесса классового расслоения внутреннюю борьбу.

О большой потенциальной силе восстания свидетельствуют попытки восставших включить в сферу своего воздействия Самарканд, так же как и движение их под руководством Исхак-бека в сторону центра. Если попытки эти не увенчались успехом, то виной этому являлось отсутствие или недостаточность необходимого руководства и противоречивость интересов отдельных участвовавших в движении социальных групп — черта, свойственная большинству народных и крестьянских движений вообще.

Каковы бы ни были особенности данного движения в целом, можно считать, однако, несомненным, что значительная роль принадлежала в нем широким крестьянским массам, доведенным, благодаря существовавшей в ханстве системе жестокой феодальной эксплоатации, до крайней степени разорения и искавших в восстании против своих угнетателей выход из существовавшего тогда положения. Вспоминая уже впоследствии, после русского завоевания, о своей долгой борьбе против эмирской власти, китай-кипчаки и другие участвовавшие вместе с ними узбекские племена говорили, что главной причиной их [84] возмущений являлись большие налоги, собиравшиеся жестокими сборщиками, и прочие притеснения со стороны эмирской администрации.{305}

Изложенные выше факты позволяют нам до некоторой степени осветить вопрос, затронутый одним из среднеазиатских авторов{306} около 10 лет тому назад и до сих пор, повидимому, остающийся неразрешенным. Отмечая вполне справедливо, что история Бухары XVIII — XIX вв. содержит «ряд указаний на волнения среди населения бухарских провинций», автор склоняется, однако, к выводу о том, что «наличия стихийных народных движений, идущих под флагом борьбы за землю, внутри Зеравшанской долины как будто не наблюдалось». Исходя из этой предпосылки, зависящей целиком, как мы знаем теперь, от полной неосвещенности данного вопроса в литературе, автор задается затем вопросом о том, «почему при наличии народных волнений в Бухарском ханстве, особенно в его периферических частях, отсутствовало или не проявлялось резко аграрное движение в центре — в Зеравшанской долине, дехканство которой, казалось бы, должно было больше всего страдать от кабальных архаических условий хозяйственного управления эмирата вообще и его аграрного режима, в частности».{307}

Факты восстания 1821–1825 гг., как нам кажется, достаточно убедительно говорят вообще против постановки такого вопроса.

Правда, крестьяне Зеравшанской долины не выдвигали в 1821–1825 гг. четко формулированных аграрных требований, но все их действия говорят за то, что эти требования ими не могли не подразумеваться, хотя они может быть и не были записаны. Отрицать на этом основании аграрный характер данного массового движения, являвшегося к тому же по составу [85] своих участников движением почти исключительно крестьянским, вряд ли, однако, возможно.

Район восстания — Мианкаль, представляющий собою лучшую, наиболее плодородную часть долины Зеравшана, является типичным земледельческим районом, как это видно отчасти и из предыдущего очерка.

Занимая, таким образом, один из наиболее «богатых» в глазах бухарского правительства районов, мианкальские крестьяне должны были вследствие этого подвергаться и наиболее ожесточенной эксплоатации. В этом по существу заключается разгадка того парадоксального на первый взгляд сообщения одного из исследователей, что «враги эмира — по преимуществу оседлые узбекские роды, занимающие плодороднейшие места округа».{308} Отмечая этот факт, автор не учитывал, конечно, тех особенностей предыдущего хозяйственного развития, на которых нам приходилось выше останавливаться. Особенности эти, как мы уже знаем, заключались в том, что переход массы узбекского крестьянства к оседлости совершался только под влиянием крайней нужды. Оседала в первую очередь та наиболее нуждающаяся часть населения, которая, в силу отсутствия или недостатка скота, не имела возможности заниматься скотоводством и вести жизнь кочевников. Мы видели также, что в Мианкале процесс оседания в значительной мере ускорялся недостатком пастбищ. В этом отношении китай-кипчаки крайне невыгодно отличались от других крупных узбекских родов, например, мангытов или найманов, в достаточной мере обеспеченных пастбищными угодьями и, повидимому, в меру своего материального благополучия являвшихся «сторонниками» эмира.

Переход к оседлости и земледелию не избавлял, разумеется, массу недавних кочевников от нужды. Недостаток орошенных земель, а также необеспеченность необходимым инвентарем, семенами и пр. ставила их в зависимость от зажиточной части своих соплеменников, зависимость, принимавшую, как мы видели, нередко кабальную форму.

На этом фоне нам и приходится рассматривать «деятельность» эмирского административного аппарата в Мианкале. Аппарат этот являлся по существу только фискальным, выполнявшим, [86] как мы уже видели, только ту функцию «грабежа внутри страны», о которой говорил Ф. Энгельс в своем известном письме к К. Марксу. В этом обстоятельстве, повидимому, и заключается главная причина всех вспыхивавших в Мианкале упорных возмущений, нередко истолковывавшихся местными историками как проявление враждебности со стороны отдельных лиц.

Социально-имущественная дифференциация узбекского крестьянства в период восстания значительно осложнялась, как уже указывалось, наличием пережитков родовых отношений, особенности которых для данного момента, к сожалению, известны пока лишь в самых общих чертах, вследстве чего и влияние их на ход рассматриваемых событий не поддается точному учету. Однако приводившееся выше замечание Мухаммед Я'куба о том, что «обида», нанесенная бухарским наместником «зажиточным» и «почтенным» китай-кипчакам, явилась одним из поводов к восстанию 1821–1825 гг., показывает, что зажиточная феодально-родовая верхушка среди мианкальских племен играла в рассматриваемое время еще довольно заметную роль в жизни своего рода.

В своих собственных материальных интересах эта верхушка являлась нередко верным помощником бухарского правительства, помогая ему в разверстке и собирании налогов, выполнении натуральных повинностей и т. п. Именно эта часть рода поставляла из своей среды биев, аксакалов и прочих должностных лиц, державших в зависимости от себя основные массы земледельческого и скотоводческого населения. Однако эта же часть населения представляла собою и наиболее активную часть «рода», как бы носителя его традиций,{309} противопоставлявшую себя, как членов рода, «чужим», внеродовым бухарским властям,{310} и, используя свое влияние на массы, умело извлекавшую выгоды из своего положения.

В этой связи приведенное выше замечание Мухаммед Я'куба о роли богатых приобретает определенную долю правдоподобности, хотя, по словам того же автора, восстание имело и иные причины, о которых с наибольшей подробностью говорят авторы истории эмира Хайдера. [87]

Едва ли нужно доказывать, что эти «иные» причины и являлись основными. Хотя участие той или иной группы феодалов в руководстве мианкальским восстанием является вполне бесспорным, однако необычайно широкий размах и исключительная устойчивость движения 1821–1825 гг. указывает на то, что оно не являлось делом только той или иной отдельной незначительной группы, а совершалось при участии широких масс крестьянства, видевшего в восстании против эмира путь к освобождению от тяжелой феодальной эксплоатации. Не случайно, поэтому, что большинство доступных нам источников подчеркивает массовый характер начавшегося движения, лишь в последующей своей стадии привлекшего к себе представителей феодально-родовой знати, стремившейся использовать события в своих узкоклассовых интересах.

Помимо случайной, повидимому, фигуры в лице Хусейн-хана, в качестве руководителей движения источники несколько раз упоминают Адина-кула и Ма'мура, называемых иногда биями, однако из материалов не видно, чтобы оба эти лица играли особо активную роль или оказывали решающее влияние на ход событий. Наоборот, согласно одному из приводившихся нами источников, эти лица только примкнули к движению. Не вполне ясен даже вопрос, являлись ли оба названные лица действительно выразителями интересов родовой феодальной знати и не были ли они выдвинуты массами рода в момент восстания, на что указывают отчасти приводившиеся выше слова мир Алима и мирзы Шемса Бухарского.

Впрочем сам по себе факт участия в народных или крестьянских движениях отдельных представителей господствовавших классов еще ничего не говорит, так как подобные случаи наблюдались и в Европе, например в Германии XVI в. или Англии XIV в., где во главе крестьянских ополчений находились иногда отдельные выходцы из дворянства, действовавшие, однако, под постоянным контролем и руководством восставшего населения.

Следует отметить также, что рассматриваемое восстание представляет заметный контраст с рядом других одновременно происходивших с ним движений, во главе которых стоит фигура того или иного феодала (Аталык-бек, Катта-бий и др.), оказывающего решающее влияние на ход действий и затмевающего собою участие широких масс. Для данного движения является характерным, что, несмотря на переход одного из его руководителей на сторону [88] эмира и бегство другого из них в Коканд,{311} восстание снова возобновилось в 1826 г. и не развернулось с прежней силой, повидимому, лишь только потому, что господствующей верхушке (калянон) на этот раз удалось разложить движение изнутри.

Значительный интерес представляет также отношение к восстанию со стороны городского населения, представленного здесь в массе ремесленниками.

Выше уже отмечалось, что в городе Катта-кургане часть населения, во главе с аксакалом, оказалась на стороне восставших и даже оказала им активную поддержку, открыв им городские ворота.

Здесь же существовала, однако, и другая группа жителей, состоявшая, повидимому, из наиболее богатых торговцев и, возможно, духовенства, которая оказала противодействие восстанию и вызвала на помощь эмирские войска.

Этот, сам по себе как бы незначительный, эпизод чрезвычайно характерен, однако, как показатель соотношения классовых, враждебных друг другу, сил в среднеазиатском городе рассматриваемой эпохи.

В смысле напряженности существовавших классовых взаимоотношений весьма показательным является также эпизод, связанный с неудачной попыткой эмира воздействовать на восставших через одного из наиболее популярных представителей духовенства.

Из ряда других эпизодов, характеризующих социальную жизнь города в рассматриваемый период, можно отметить события в Самарканде в 1826 г., выразившиеся в том, что здесь возмутившейся частью населения был убит один из представителей городской власти, аксакал Лятиф-ходжа, после чего толпа жителей (фукара) намеревалась произвести избиение начальствующих лиц из мангытов, в руках которых находилось, повидимому, налоговое дело. Наместнику города Сафар-бию (сыну Давлета-кушбеги) удалось, однако, хитростью убедить толпу [89] воздержаться от расправы, благодаря чему этот «бунт» (фитна) был ликвидирован.{312}

Как этот, так и другие подобные ему факты показывают, что оппозиционные элементы существовали не только в бухарской деревне, но и в городе и проявляли себя, как только представлялся сколько-нибудь удобный момент. Однако несмотря на это мианкальское восстание 1821–1825 гг. потерпело неудачу, не встретив поддержки ни со стороны города, ни других достаточно широких масс населения ханства. Это обстоятельство со всей наглядностью подчеркивает глубокое замечание Ф. Энгельса о том, что в периоды крестьянских войн крестьянство, как и каждый общественный класс того времени вообще, «создавало свое движение на свой собственный страх и благодаря этому попадало в коллизию не только с консервативными, но и с остальными оппозиционными сословиями, и в конце концов должно было терпеть поражение».{313}

Лучшим подтверждением этой мысли могут служить взаимоотношения восставших с населением Самарканда, среди которого, как мы уже видели, происходили вспышки открытых возмущений, но которое тем не менее не оказало необходимой поддержки восставшим крестьянам Мианкаля.

Говоря здесь о «восставших крестьянах Мнанкаля», мы имеем в виду оттенить этим лишь основной контигент участников, не находя, однако, возможным категорически утверждать, что данное восстание по своему характеру являлось крестьянским. Для этого нам нехватает еще многого и в первую очередь — достаточно определенных указаний наших источников о том, что характер и цели данного движения определялись если не целиком, то хотя бы по преимуществу интересами широких масс крестьянства и не были направлены на удовлетворение запросов другого, чуждого или даже враждебного им класса. Не подлежит сомнению, что элементы аграрно-крестьянского движения занимают в мианкальском восстании довольно видное место, однако, можно сомневаться в том, принадлежала ли этим элементам основная, ведущая роль и не находилась ли в конце концов масса крестьянства под влиянием [90] местных феодалов, боровшихся против эмира за свое господство в пределах «своей» территории.

Способствовало ли восстание 1821–1825 гг. улучшению быта крестьянских масс — сказать пока трудно, однако, не подлежит сомнению, что урок, данный мианкальскими событиями, не мог пройти бесследно для истории бухарского феодализма. Если еще в конце 60-х гг. XIX в. исследователи отмечают, что «эмиры всегда боялись китаев и особенно кипчаков»,{314} то может быть одна из главнейших причин этого заключалась в описываемых событиях 1821–1826 гг.

Потрясения, вызванные китай-кипчакским восстанием в экономической и политической жизни Бухарского ханства, были весьма велики и при современном состоянии источников могут быть учтены лишь отчасти.

Прекращение платежей со стороны обширного густо населенного района Мианкаля, так же как и военные издержки, связанные с подавлением восстания, не могли не отразиться на состоянии казны эмира Хайдера.

Уже цитировавшийся многократно Мухаммед Я'куб отмечает, что в связи с восстанием китай-кипчаков расходы эмира значительно возросли. Испытывая нужду в средствах, «повелитель правоверных» вынужден был прибегать к займам и сокращать содержание своим приближенным, не выплачивая по нескольку месяцев подряд положенного им жалования.{315}

Показательно также, что мангытская знать, являвшаяся главной опорой эмира, в течение всех пяти лет, пока продолжалось это «несчастье» (т. е. восстание), должна была мириться с сокращением установленных ей денежных выдач.{316}

Чрезвычайно болезненный характер переживавшихся Бухарой, в связи с восстанием, потрясений отмечается также ферганскими историками, цитирующими письмо эмира Хайдера к кокандскому хану Мадали, где говорится о китай-кипчаках, как о главных виновниках всех посетивших Бухару «великих несчастий».{317}

Ослабляя казну эмира и лишая его армию значительных людских кадров, восстание способствовало таким образом общему [91] понижению политического значения Бухары в глазах ее соседей, — Хивы, Коканда и Шахрисябза, усиливавшихся в это время за счет ослабления Бухарского ханства.

Внешняя торговля Бухары также должна была испытать на себе последствия китай-кипчакского восстания, поскольку последнее протекало в районе прохождения основного торгового пути в Фергану и Ташкент и далее в Россию и Западный Китай.{318}

Говоря о последствиях восстания, нельзя обойти молчанием также вопроса о том влиянии, какое оказали события 1821–1825 гг. на дальнейшую хозяйственную жизнь мианкальского крестьянства.

Влияние это должно было сказаться, в первую очередь, на дальнейшей убыли скота, неизбежно вызывавшейся происходившими в районе военными событиями, продолжавшимися притом весьма длительный период и охватывавшими собою весь занятый китай-кипчаками район.

В своем описании хозяйственного быта соседних с китай-кипчаками каракалпаков Гребенкин отмечает, что «войны с эмиром Сеидом,{319} в которых принимали участие каракалпаки, как союзники кипчаков и китаев, вконец разорили их и заставили обратиться к оседлости и приняться за хлебопашество».{320}

Если таковы были последствия восстания 1821–1825 гг. для каракалпакского населения, то тем более тяжело они должны были отразиться на китай-кипчаках, существенно не отличавшихся в хозяйственном отношении от своих ближайших соседей. Пережитое в результате восстания экономическое потрясение не могло, разумеется, не повлечь за собой также тех или иных значительных изменений в социальной структуре района, изучение которых должно, впрочем, составлять особую задачу.

Изложенными, по существу немногими, данными исчерпывается пока доступный нам материал о мианкальском восстании 1821–1825 гг. Этих данных, разумеется, слишком недостаточно для уяснения всех сторон интересующих нас событий, поскольку они затрагиваются нашими источниками, как уже отмечалось, лишь попутно, между прочим. [92] Не претендуя поэтому на исчерпывающую полноту и законченность и рассматривая свою работу лишь в качестве первого приближения к исследованию фактической стороны восстания 1821–1825 гг., автор будет вполне удовлетворен, если его труд послужит некоторым толчком к дальнейшему, более углубленному, изучению источников по затронутому здесь вопросу. Можно надеяться, что остро ощущаемый в настоящее время недостаток фактического материала современем удастся пополнить в первую очередь за счет соответствующих документов, выявление и разработка которых вообще является одной из ближайших задач новой истории Узбекистана. Детальное изучение мианкальского восстания по первоисточникам необходимо тем более, что данное восстание представляет собою один, по-видимому, из последних и наиболее интересных эпизодов, связанных с героической борьбой узбекского крестьянства феодальной Бухары за свое раскрепощение от многовекового социального гнета, борьбы, завершившейся окончательным успехом лишь с победой Великой пролетарской революции.