Грамль Г.
Научный сотрудник Мюнхенского ин-та современной истории Герман Грамль прослеживает исторический процесс определивший послевоенную судьбу Германии, от возникновения англо-американо-советской коалиции, которая в середине войны строила планы раздела «третьего рейха», «через кризис коалиции, который привел к отказу от концепции расчленении, но почти одновременно и к невозможное достигнуть взаимопонимания в отношении Германии, и до распада альянса в холодной войне, которая привела к конфронтации между западными державами и Советским Союзом, в частности и по германскому вопросу, и таким образом — к разделу германской территории» (с. 9), При написании монографии использованы архивные источники, опубликованные документы и материалы, мемуары политических деятелей и научная литература. Книга состоит из предисловия, введения и пяти глав.
На первой фазе войны, когда Германия практически имела дело только с Великобританией, цели последней [177] сводились к восстановлению европейского статус-кво анте и никто не видел необходимости в том, чтобы основывать заключение мира на абсолютном контроле над Германией» (с. 15).
Но в 1941 г. ставшая очевидной «безграничность претензий Германии на господство» и варварское поведение захватчиков на оккупированных территориях привели к резкому отказу союзников по антигитлеровской коалиции от доминировавшей ранее «консервативной сдержанности» в определении цепей войны. Стремление к полному разгрому и подчинению Германии основывалось, считает автор, как на стремлении к обеспечению безопасности и на необходимости возмездия, так и — прежде всего — на том, что в результате национал-социалистской: политики и форм ведения войны «к кругу противников Германии принадлежали теперь в лице Советского Союза и Соединенных Штатов две мировые державы, которые вполне сознательно представляли политические идеологии, претендовавшие на универсальность» (с. 16), и для которых, в силу глобального характера их экономических, политических и идеологических интересов, европейское равновесие в том виде, как оно существовало в межвоенный период, ни в коей мере не представлялось необходимым элементом их собственной политической безопасности.
Автор анализирует позиции и цепи союзников по антигитлеровской коалиции начальной стадии ее существования.
Задачей Сталина являлось получить согласие союзников на сохранение за СССР приобретенных в результате советско-германских соглашений 1939 г. территорий и удовлетворение претензий на господство над ЮгоВосточной Европой в обмен на господствующее положение Великобритании в Западной и Северной Европе; что же касается Центральной Европы, то предполагалось расчленение Германии на ряд самостоятельных государств, восстановление самостоятельности Австрии, возвращение Судетской области Чехословакии, передача Восточной Пруссии Польше. Речь шла о разделе Европы на восточную и западную сферы влияния с промежуточной зоной, включающей ослабленные [178] буферные государства. Очевидно, что для Сталина, отмечает автор, с 1939 г. лишь сменился партнер, с которым он и намерен был «повторить незадолго до того осуществленную сделку, но на более широкой основе, с соответственно лучшими результатами и с видами на еще больший выигрыш в отдаленном будущем» (с. 18).
Таково было содержание советских предложений Идену (декабрь 1941 г.), встреченных первоначально достаточно холодно, поскольку Великобритания «была заинтересована в равновесии сил на Европейском континенте и не хотела бы там имперского господства ни Германии, ни коммунистической России» (с, 18) и к тому же была связана с польским эмигрантским правительством в Лондоне. Однако англичанам было ясно, что обойтись без союза с СССР, пока не побеждены Германия и Япония, невозможно; что помешать этому союзнику после победы над Германией и Японией в осуществлении его планов в отношении Восточной и Юго-Восточной Европы будет также невозможно. Политика Лондона под воздействием чрезмерного страха перед германской мощью и «освобождения от каких-либо колебаний из-за отвращения к духу и практике национал-социализма» начала уступать «динамизму Москвы» (с. 19), в том числе и в вопросе о будущей судьбе Германии. Президент Рузвельт «в своих идеях и поведении отмежевывался, во всяком случае временно, от этого курса» (с. 21). Характеризуя Рузвельта как «выдающегося стратега того политического прогрессизма», «прогрессивного интернационализма», который отмечал еще политику президента Вильсона (с. 21) и цепью которого была глобальная организация сообщества наций для обеспечения мира, автор отмечает и то, что к осуществлению своих проектов Рузвельт шел как прагматик, способный к компромиссам. В результате он пришел к такому плану международного сообщества, который обещал увековечить то, что Объединенные Нации, собственно, должны были преодолеть: силовую политику, политику сфер интересов и политику «баланса сил» (с. 21), т. е. возрождение понятия «концерт [179] сил», — круг мировых держав, который обеспечил бы глобальное равновесие.
«Из Лондона, как считал Рузвельт, могла контролироваться Западная Европа и Африка, из Москвы — Восточная, Юго-Восточная и Центральная Европы; Китаю он предназначал поддержание порядка на Дальнем Востоке, Соединенным Штатам — в Западном полушарии и на Тихом океане» (с. 23). В условиях «средней фазы войны» эти планы, «конечно, искусственные и противоречивые», привели к тому, что Рузвельт стал придавать очень большое значение сотрудничеству с Советским Союзом не только ради победы над державами «оси»; именно после окончания войны «дееспособность глобальной системы равновесия, а с ней — и судьба Объединенных Наций должна была зависеть» от того, сможет ли Советский Союз остаться в «концерте мировых держав» и играть в нем постоянную роль (с. 23).
В 1942–1943 гг. президент США проявил готовность заплатить высокую цену за сотрудничество СССР, а именно — признать преобладание советских интересов в значительной части Европы к западу от границ СССР 1941 г. Рузвельту было ясно, что депо там не ограничится изменением границ и что, вероятно распространение коммунистических режимов. Терпимость к советской экспансии могла привести к тому, что если бы СССР «продвинулся до Атлантики», были бы затронуты интересы безопасности США; «но в этом вопросе его утешала прежде всего надежда, что Великобритания — с американской поддержкой — будет уже достаточно сильна, чтобы защитить Западную Европу в политическом и при необходимости — в военном отношении» (с. 25). Рузвельт также сознавал, что распространение советского господства никоим образом не будет соответствовать воле большинства населения, «которое оно затронет. Однако после того, как эта абсолютная диктатура стала союзником по коалиции и в соответствии со своей будущей ролью в концерте мировых держав должна была получить известную свободу в Европе, президента США успокаивало «только предположение, что советская система, в отличие от нацистского режима, способна развиваться и обрести цивилизованность» (с. 25). [180]
Концепция «германского вопроса» у Рузвельта строилась на том, что, признавая Германию серьезным противником в войне, он в то же время отводил ей не самостоятельное, а функциональное значение как некоего цемента, скрепляющего союз мировых держав и катализатора будущей глобальной системы равновесия Объединенных Наций. Что же касается немецкой нации, то она, по мнению Рузвельта, заслуживала «сурового мира», хотя он, в конечном счете, и не поддержал план Моргентау, предусматривавший «драконовские меры», направленные на подавление Германии и наказание немцев» (с. 26). Вместе с тем он хладнокровно соглашался на предложения о расчленении Германии, от кого бы они ни исходили. С точки зрения политики в отношении России и Европы, которую Рузвельт в 1942 г., 1943 г. и даже в 1944 г. считал правильной или неизбежной, ему представлялось безразличным, войдет ли в советскую сферу интересов одно — уменьшенное — немецкое государство или несколько.
Автор оценивает результаты Тегеранской конференции как временную гармонизацию представлений союзников о цепях войны. Признание Великобританией права СССР на польские территории, занятые в 1939 г., продиктованное тем, что «страх перед советско-германским сепаратным миром достиг тогда кульминации», Рузвельтом было встречено «просто пассивно», как поясняет автор, из предвыборных соображений (с. 27).
Сближение западных держав в Тегеране с советской концепцией облегчалось тем, что советские намерения разделить Германию и создать «политически слабую Центральную Европу», определившиеся еще в 1941 г., теперь получили их официальное одобрение и были объявлены «важнейшим элементом их собственной политики в отношении Германии» (с. 28), хотя пути осуществления этих намерений не были вполне согласованы. Для Сталина неприемлемым представлялось существование любого сильного государства или федерации слабых государств в Восточной, Центральной иди Юго-Восточной Европе «независимо от германского вопроса и интересов безопасности СССР» (с. 29). Черчилль, стремясь подтвердить роль Великобритании [181] как покровительницы Польши, «еще дальше продвинул дела», согласившись на возмещение территорий, потерянных Польшей на востоке, территориями на западе до Одера и Нейсе.
В Тегеране не было в конечном счете принято решений по вопросу о расчленении Германии. «Большая тройка» достигла . лишь взаимопонимания в отношении «однозначной тенденции»; однако и без конкретных решений по этому поводу конференция, посвященная в основном военным проблемам, привела к такому политическому результату, который открывал перспективу для значительных перемен в Европе, и не в последнюю очередь в Германии, вполне в духе советских устремлений.
Крымская конференция происходила в совершенно иной военной и политической ситуации; окончательное поражение Германии было уже вопросом недель или месяцев; отношения между союзниками, в предыдущие годы определявшиеся почти исключительно существованием общего врага, оказались теперь под все возрастающим влиянием «вновь обнаруженных интересов» партнеров (с. 32). На переговорах в Ялте неизбежно выявилось изменение цепей трех держав и результаты конференции выглядели совершенно иначе, чем в Тегеране.
Наиболее определенно, по мнению автора, проявилось изменение цепей Советского Союза; он уже не нуждался в том, чтобы добиваться признания союзниками своих территориальных приобретений 1939–1941 гг. или «торговаться из-за раздела сфер влияния»; все это Сталин рассматривал лишь как «задаток»; для него речь шла уже не о «сферах интересов», в обычном смысле, а о превращении районов, занятых Красной Армией, в «полностью зависимое от Москвы предполье СССР, практически пограничную зону советской империи», хотя это необязательно должно было осуществиться путем аннексии: достаточно было в соответствующих странах насадить послушные режимы и поддерживать их (с. 33). Аннексия ввиду создания ООН была бы даже вредна, поскольку сократила бы число голосов, контролируемых из Москвы. Гарантией послушания, с точки зрения Сталина, могло быть только решающее большинство [182] коммунистов в правительстве, которое в конце концов должно было превратиться в единовластие; причем поскольку далеко не во всех странах компартии могли рассчитывать на достаточно широкую поддержку населения для прихода к власти, Сталин к началу Ялтинской конференции уже доказал, что в случае, когда более мягкие средства не принесут успеха, он не остановится перед использованием силы, чтобы направить развитие в нужное ему русло. Так, Сталин «практически выиграл в Польше прежде, чем были разыграны последние карты» (с. 36).
Уже тогда было ясно, считает автор, что советские претензии на господство далеко перекрывали границы заслуживающей понимания политики безопасности и рамки политики, строящейся на разделе сфер интересов. «Здесь был налицо не империализм расширения политического и экономического влияния, а империализм почти неограниченного порабощения»; его, возможно, породила необходимость обеспечения безопасности; но теперь, хотя на нее продолжали упорно ссыпаться, безопасность уже не имела прежнего значения; в не меньшей степени «советская экспансия» подчинялась «импульсам принципиально универсального идеологического империализма» (с. 36).
Наименее значительными были изменения в британских интересах. Чем слабее становились державы «оси» и чем яснее обозначалась будущая роль СССР, тем более укреплялись британские политики в убеждении, что пришло время вернуться, по крайней мере в Европе, к «доброй старой политике равновесия» (с. 36). Уступки Сталину в Восточной и Юго-Восточной Европе представлялись оправданными, однако попытки еще более расширить советскую сферу влияния на Центральную Европу, Средиземноморье и даже дальше, на запад континента, сильно нарушили бы европейское равновесие; это столь однозначно противоречило политическим и экономическим интересам Великобритании на континенте, что «британские политики вспомнили сто лет не применявшиеся правила «баланса сил» и вновь начали поступать в соответствии с ними» (с. 37). [183]
Уже в 1944 г. Черчилль поставил почти исключительной цепью своей внешней политики создание в Восточной и Юго-Восточной Европе такой политической структуры и ориентации, которая обеспечила бы известную защиту от прямого диктата Москвы; он «хотел сохранить за этим регионом, не ставя под вопрос его включение в советскую сферу интересов», функцию «санитарного кордона» между Советским Союзом и остальной Европой (с. 38). Попытки Черчилля решить польский вопрос оставались безрезультатными «из-за бескомпромиссности Сталина»; «готовность Сталина к уступкам явно ограничилась теми странами, где он — как в Греции должен был считаться с присутствием британских войск» (с. 39). Тем активнее стремились англичане к тому, чтобы в послевоенную Европу Италия вошла как сильное некоммунистическое государство и чтобы был восстановлен статус Франции как великой державы.
Наиболее радикальные, по мнению автора, изменения претерпела постановка цепей европейской политики США. В Соединенных Штатах и раньше пользовалось влиянием мнение, что американским политическим и экономическим интересам отвечала бы Европа экономически процветающая, политически стабильная и связанная дружественными узами с США; естественным условием для этого представлялось, чтобы «экономика континента была насколько возможно капиталистической, политическая система — плюралистической, форма правления — парламентской, но прежде всего каждое государство было бы независимо от воплощающего резко противоположные всему этому принципы Советского Союза» (с. 40). Американцы реагировали на советское продвижение до самой Центральной Европы и на политическую практику Сталина в занятых Советской Армией странах так же, как англичане. Средства противодействия, к которым они обратились, во многом совпадали с британской политикой равновесия. Поскольку не представлялось возможным, чтобы Западная Европа, включая Великобританию, смогла без американской помощи выдержать советское давление, то следовал неизбежный вывод: «Кто [184] хотел утвердить равновесие сил на Европейском континенте, должен был желать американского присутствия в Европе» (с. 40). В 1944 г. Рузвельт уже не склонен был оставаться пассивным при обсуждении европейских дел и хладнокровно взирать на перспективу нарушения европейского равновесия и советизации значительной части Европы. Придавая по-прежнему большое значение сотрудничеству с СССР, он уже не был готов жертвовать европейским равновесием ради американо-советского взаимопонимания.
Таким образом, накануне Крымской конференции новые цепи Советского Союза и новые цепи «англо-американской группы, частью состоявшие просто в блокировании советских амбиций», могли стать скорее источниками конфликта интересов; «почти все политики уже ощущали известную напряженность» (с. 4 2), Это изменение ситуации, отмечает автор, не могло не привести к изменениям в политике трех держав в отношении Германии, которая прежде была объектом совместных военных действий и политики союзников, а теперь воспринималась как объект, который каждый из двух возникающих лагерей считал нужным так или иначе поставить на службу своим цепям и интересам. В условиях продолжающейся войны никто ни на Востоке, ни на Западе не думал отказываться от планов разоружения Германии, ликвидации германской военной промышленности и от наказания, которое должны были понести немцы, не говоря уже об искоренении национал-социализма. Однако расчленение Германии представлялось уже в несколько ином свете.
Сталин, видевший в расчленении Германии средство ослабить Центральную Европу, что облегчило бы ему утверждение своей сферы интересов в Европе, утратил интерес к этой мере после того, как практически уже включил Восточную и почти всю Юго-Восточную Европу в свою империю и был убежден, что передача восточных районов Германии Польше и СССР достаточно ослабит Германию и прочно привяжет Польшу к Советскому Союзу. С другой стороны, уже Германия — и притом вся Германия — оказалась в попе советских интересов: совместное управление четырех держав оккупированной Германией открывало [185] перспективу путем оказания скорейшей непосредственной поддержки немецким коммунистам (и не только в советской зоне) расширить советское влияние до самого Рейна. Существование же отдельных немецких государств «британско-франпузских протекторатов» — было бы помехой распространению советского влияния и служило бы «усилению экономического и политического потенциала Западной Европы»; кроме того, обособление западной и восточной частей Германии лишало бы надежды на использование всего германского экономического потенциала для послевоенного восстановления СССР. Советское руководство «рассчитывало на германские репарации, причем во всех возможных формах» (с. 43); однако в разделенной Германии оказалась бы раздробленной и промышленность, а западные районы вообще оказались бы недоступны для советских властей. В декабре 1944 г. Сталин дал понять, что начал пересматривать вопрос о расчленении.
В Лондоне тем временем стали также отходить от планов раздела Германии. В течение 1944 г. Черчилль и Идеи пришли к выводу, что противодействие тотальной советизации Восточной и Юго-Восточной Европы может быть обеспечено лишь в том случае, если Центральная Европа — «и именно некоммунистическая Центральная Европа» — не будет совершенно ослаблена в политическом отношении и будет способна содействовать стабилизации относительного равновесия в восточном и юго-восточном регионах континента. В случае неудачи попытки обеспечить сохранение «некоммунистических и несоветских влияний» в советской сфере интересов, необходимым представлялось предотвращение слишком резкого ослабления Центральной Европы, поскольку очевидно было, что Италия и Франция одни не могли бы представлять собой достаточного противовеса советской империи, простирающейся до центра Европы.
Британские политики не питали более иллюзий относительно мощи Великобритании, а положительный ответ на вопрос о том, возьмут ли США на себя какие-либо обязательства в послевоенной Европе, еще не был гарантирован. «Все говорило теперь за то, чтобы, хотя и сократить [186] размеры Германии и возможности ее экспансии, однако сохранить экономически жизнеспособную и политически стабильную основную часть страны как неделимую величину и таким образом — как фактор европейского равновесия, тем более что раздробленная экономически слишком ослабленная и политически неустойчивая Германия могла стать жертвой коммунистической и советской активности» (с. 44). Кроме того, англичане не хотели терять в лице Германии важного торгового партнера. В результате вместо идеи расчленения была выдвинута идея децентрализации германского государства.
К подобному же мнению, пишет автор, пришли и те американцы, которые в своих оценках советской экспансии и необходимости проведения политики равновесия в Европе были согласны с англичанами; да и сам Рузвельт обнаружил, что должен пересмотреть свою позицию по германскому вопросу, если хочет дополнить политику глобального равновесия системой европейского равновесия.
Ход переговоров, которые велись в Ялте «большой тройкой» в «весьма хаотичной манере» (с. 45), четко отразил изменившиеся интересы и цепи трех держав. Сталин уже не делал секрета из своих притязаний на господство в Восточной Европе, и его главной цепью на конференции было добиться того, чтобы западные державы согласились с ним, в том числе с его вариантом решения польского вопроса. Американский президент прибыл в Ялту с тем, чтобы обеспечить вступление СССР в войну против Японии и окончательно убедиться в участии Советского Союза в деятельности ООН. Рузвельт также был заинтересован в том, чтобы поддержать возникшие в Тегеране дружественные отношения со Сталиным и стремился к продолжению американо-советского сотрудничества в послевоенное время. Третьей цепью Рузвельта, считает автор, было помешать Сталину осуществить тотальную советизацию Восточной и Юго-Восточной Европы. «Естественно, что, будучи готовым к компромиссам при преследовании поставленных цепей, он дал понять Сталину, что ни в коем случае не намерен чрезмерно подчинять свою задачу обеспечения политического [187] плюрализма в советской сфере интересов (и тем более жертвовать ею) бесперебойному продолжению американо-советского сотрудничества» (с. 47). Фактически в Ялте сложился «единый британо-американский фронт» (с. 47). Автор оценивает результаты конференции по вопросам будущего Европы как «мнимый успех англо-американской европейской политики» (с. 45). Он рассматривает как парадокс согласие Сталина на принятие трехстороннего заявления, носившего договорный характер ( «Декларация об освобожденной Европе»), при соблюдении духа и буквы которого у него были бы связаны руки; одной из причин такого шага были опасения Сталина, что в случае откровенно грубого форсирования им притязаний на господство в Восточной и Юго-Восточной Европе западные державы могли бы счесть цену вступления Советского Союза в войну против Японии слишком высокой. Возможно, продолжает автор, Сталину не было ясно, как сильно заинтересованы были американские военные и политики в советской помощи против Японии, и, вероятно, «ему самому эта цена должна была показаться несколько завышенной» (с. 48).
Изменение целей политики в отношении Германии также нашло отражение в ялтинских договоренностях, что дало основание западным политикам считать конференцию успешной, хотя в ходе переговоров советская сторона не пошла ни на какие уступки в вопросе о восточной границе Германии; также выяснилось, что «между западной — собственно, британской — репарационной политикой и советскими требованиями в принципе невозможно примирение» (с. 50). На Западе еще очень живо было воспоминание о том вреде, который нанесла как победителям, так и побежденным в первой мировой войне неразумная репарационная политика. Советское же государство выражало решимость осуществить «почти тотальное разорение Германии»: это было следствием той крайней нужды, в которой оказался в результате войны Советский Союз, и психологически понятного нежелания как-то считаться с немцами, что было, конечно, вполне объяснимо, но вместе с тем «как [188] бесчеловечно, так и экономически бессмысленно» (с. 50).
Что касается еще более важной в политическом отношении проблемы расчленения Германии, то хотя ход дискуссий «несколько сбивал с топку» (с. 51), тем не менее удалось без усилий отойти от тегеранских решений по этому вопросу. Эта легкость, считает автор, объяснялась лишь тем, что западные союзники не встретили никакого противодействия советской стороны, а такого противодействия не было, потому что и Сталин уже не стремился к расчленению Германии. Если в Тегеране проявилась «однозначная тенденция» к разделу Германии, то в Ялте восторжествовала не менее «однозначная тенденция трех держав против расчленения» (с. 53).
С точки зрения западных союзников, сердцевиной ялтинских договоренностей был компромисс, на который пошел Сталин в польском вопросе и по отношению к другим странам Восточной и Юго-Восточной Европы, т. е. его участие в «Декларации об освобожденной Европе». Тотальное советское господство в Восточной и Юго-Восточной Европе в том смысле, как Сталин понимал интересы Советского Союза, было достижимо лишь при условии, что он будет игнорировать ялтинский компромисс. «Так он и сделал» (с. 61), прилагая все усилия, чтобы в Польше и в других регионах, занятых Красной Армией, укрепить не просто дружественные Советскому Союзу, но послушные ему режимы; с не меньшей энергией велась работа и над тем, чтобы прервать контакты всех некоммунистических сил в советской сфере влияния с западными державами; все это «угрожало превратить в макулатуру» «Декларацию», в которой Сталин признал совместную с СССР ответственность США и Великобритании за Восточную и Юго-Восточную Европу «раньше, чем окончательно просохли подписи под ялтинскими документами» (с. 62).
Наиболее острой была реакция англичан, которых события в Европе затрагивали сильнее, чем американцев. То, что Советский Союз присоединил к своей империи Восточную Европу и Балканы, то, что непосредственно предстояло его участие в управлении Германией, и то, что американские [189] войска после победы над «третьим рейхом» должны были вновь покинуть Европу, возбуждало в Лондоне опасения, «что и Западная Европа столкнется с серьезной опасностью» (с. 63). Если результаты встречи в Ялте на некоторое время устранили эти опасения, то игнорирование Советским Союзом ялтинских договоренностей вновь возбудило страх. Советской политике приписывался целенаправленный экспансионизм. Хотя в том, «что касалось Западной Европы, опасения были, несомненно, безосновательны» (с. 63).
Рузвельт ясно понимал, что послевоенный мировой порядок предполагал хорошие или хотя бы сносные американо-советские отношения, и потому был, как и прежде, готов способствовать смягчению ненужной напряженности и игнорировать мелкие недоразумения. Однако верил ли он в последние недели своей жизни в будущее сотрудничество между Востоком и Западом, представляется автору сомнительным, поскольку ни в чем не обнаруживалось намерений Сталина вернуться к соблюдению ялтинских договоренностей, а без возвращения к Ялте неизбежен был развал коалиции, и тем самым — американо-советского альянса. «Если бы Рузвельт прожил дольше, то, возможно, советско-американские отношения испортились бы еще быстрее, чем при его преемнике» (с. 67).
Некоторые историки «еще и сегодня с большой серьезностью относятся к тому сталинскому аргументу, что причины и оправдание поведения Москвы в отношении Польши и других стран Восточной и Юго-Восточной Европы связаны с необходимостью обеспечения безопасности Советского Союза, и не отказывают ему в известной правомочности», однако, считает автор, за весь межвоенный период ни разу не сложилось такой ситуации, чтобы «одно или несколько восточноевропейских государств угрожали безопасности СССР», хотя авторитарные режимы в этих государствах были «несомненно антикоммунистическими и ни в коем случае не дружественными Советам» (с. 69). В действительности соображения внешней безопасности СССР мало беспокоили Сталина, иначе трудно объяснить все, что [190] происходило в стране в 30-е годы. Реальная опасность для Советского Союза возникла, когда нацистская Германия стала настолько сильна, что смогла начать осуществление планов завоевания «жизненного пространства» на Востоке. Но, как показал ход второй мировой войны, с исходившей от нацистской Германии опасностью следовало бороться не по рецепту Сталина 1939–1941 гг., т. е. путем советской экспансии, ставшей возможной благодаря союзу с Гитлером, — а в союзе с западными державами. Во всяком случае, полагает автор, безопасность СССР в результате включения в советскую империю восточноевропейских стран не выиграла, а отношения с западными державами были разрушены.
Столкнувшись с несговорчивостью Сталина, западные державы должны были решать, как им действовать, если следовало избегать открытого конфликта. «Едва ли кто-нибудь (возможно, за исключением Черчилля) в действительности хотел и мог всерьез рассматривать альтернативу политике взаимопонимания с Москвой»; во всяком случае, не Трумэн, следовавший, как и его предшественник, традиции В. Вильсона и к тому же чувствовавший себя «связанным с американо-советским сотрудничеством, которое олицетворял Рузвельт» (с. 7 2). В результате Трумэн проводил (как, вероятно, пришлось бы и Рузвельту) в высшей степени непоследовательную политику, постоянно колебавшуюся от жестко сформулированных обвинений и попыток оказать давление на Сталина до примиренческих жестов и уступок. Британское руководство, уже неспособное в это время к самостоятельным действиям, вынуждено было примкнуть к американскому курсу.
Автор считает, что выработка западными союзниками линии в отношениях с СССР затруднялась тем, что они склонны были приписывать определявшейся Сталиным советской внешней политике «безграничное стремление к власти и в принципе неутолимый экспансионизм» (с. 79), в то время как в действительности Сталин делал ставку на ограничение советской экспансии теми регионами в Европе и на Дальнем Востоке, которые уже ранее принадлежали [191] царской России или были объектами ее вожделений; кроме того, ему были свойственны — что весьма напоминало Рузвельта — ясное понимание границ своих возможностей и уважение к чужой силе. Сталин, считает автор, не склонен был идти на непредвиденный риск. Он полностью признавал право западных держав на обеспечение их собственной безопасности, но полагал, что своими действиями никоим образом не затрагивал этого права. «Если на Западе не понимали, что некоммунистическое правительство в Польше или Румынии должно угрожать безопасности Советского Союза, то Сталин не мог понять, что советизация Восточной Европы имела какое-то отношение к безопасности западных держав» (с. 80); он был убежден, что каждый из союзников вправе иметь «свободу рук» в своей сфере влияния.
За месяцы, прошедшие после Ялты, надежды на совместную политику в отношении Германии также сильно поколебались; «не то чтобы под вопрос где-либо было принципиально поставлено согласие в отношении сохранения единства Германии» (с. 8 2). Напротив, основания для стремления всех сторон рассматривать Германию как единое целое, в условиях возрастающей напряженности межсоюзнических отношений еще более укрепились; но различия в подходах союзников к германскому вопросу все более усиливались, и особенно — в том, что касалось репараций. Обе стороны неверно оценивали намерения контрагента, но о последствиях, к которым привело бы осуществление представлений другой стороны о репарациях, они судили «столь очевидно правильно, что не желали уступить ни на сантиметр» (с. 85).
В условиях, когда Обсуждение вопроса о послевоенном устройстве Европы в Потсдаме окончательно запето в тупик, «конференция угрожала погрязнуть в трясине безрезультативности» (с. 92). Однако ни руководители западных держав, ни Советского Союза не могли позволить себе «предложить миру столь жалкое зрелище и открыть перед своими измученными войной народами» перспективу «новых конфликтов или даже новых вооруженных столкновений» (с. 92). [192] При этом единственным полем для компромиссов оставалась Германия. Таким образом, решение о разделе Германии на репарационные зоны явилось той жертвой, которая была принесена ради сохранения возможности сотрудничества между союзниками, утверждает автор.
Т. И. Дудникова