Глава восьмая.

Перед тем, как пойти ко дну

Тайная дипломатия вермахта

В 1943 г. вермахт пережил крах под Курском. 1944 год начался для Гитлера наступлением советских войск под Ленинградом и Новгородом (январь — март), разгромом группы армий «Юг» на Правобережной Украине (январь — апрель) и изгнанием немецких войск из Крыма (апрель — май). В далекое прошлое отодвинулись времена, когда в растенбургской ставке Кейтель, Йодль и Хойзингер чертили стрелы на оперативной карте Восточного фронта, прикидывая новые цели немецкого наступления. Теперь забота была совсем о другом: удержаться, зацепиться за удобные для сопротивления рубежи.

Реальное соотношение сил на советско-германском фронте к началу 1944 г. складывалось далеко не в пользу Германии. Из 315 дивизий, имевшихся к тому времени в составе вермахта, 198 дивизий находились на Восточном фронте. Вместе с ними действовали 38 дивизий и 18 бригад сателлитов Германии. Количество резервов было крайне скудным. Кульминация численности вермахта уже была пройдена: с 1943 г. войска стали получать пополнений меньше, чем потери, которые они несли. Так, с июля по ноябрь 1943 г. Восточный фронт потерял 1,2 млн. человек, а получил лишь 901 тыс. Зимой 1943/44 г. потери достигли 1,2 млн. человек, а пополнения пришло лишь 605 тыс. Военная промышленность Германии к этому времени подходила к своим «высшим цифрам». В 1943 г. она значительно увеличила выпуск танков, самолетов и орудий. Этот подъем продолжался вплоть до середины 1944 г. Однако во второй половине года уровень производства основных видов вооружения упал и больше уже не поднимался.

Этому противостоял рост советской военной мощи. Уже в 1943 г. выпуск танков увеличился на 30%, самолетов — на 38, зенитных орудий — на 34%. На вооружение поступали новые, более совершенные виды оружия. В 1944 г. подъем промышленности [327] продолжался: степень насыщения советских войск боевой техникой по сравнению с осенью 1942 г. возросла в 5–6 раз. Вместе с техническим оснащением войск возросло и их умение бить противника. Боевой опыт Советской Армии обогатился множеством успешно проведенных операций, в ходе которых советские дивизии научились громить противника в любых условиях.

Весной 1944 г. на Украине ударами четырех Украинских фронтов была проведена блестящая наступательная операция: советские войска вышли на юге на границу Румынии, а немецкий фронт был рассечен на две части. В районе Корсунь-Шевченковский немецкие войска вновь оказались окруженными{534}. В результате боев была очищена Правобережная Украина, возвращена руда Криворожья и Никополя, земли между Днепром и Прутом. Наконец, был освобожден Крым.

Не удивительно, что подобная ситуация наводила немецких генералов на самые грустные размышления. «Час пробил» — так озаглавил Манштейн главу своей книги, посвященную началу 1944 г. «...Пробил час, когда надо было расплачиваться по отчету принципиальных ошибок немецкого верховного командования»{535}. Начальник генштаба Цейтцлер считал, что сил немецкого военного сопротивления осталось только на один год{536}. Даже «без лести преданный» Гитлеру фельдмаршал Вальтер Модель считал, что война фактически проиграна. В феврале 1944 г. он в письменном виде изложил это мнение на имя Гитлера и, что самое удивительное, не услышал от него возражений.

Из этого делались соответствующие выводы.

Так, Йодль в февральском докладе на имя Гитлера указывал: «Военными средствами войну мы выиграть не можем».

Герделер в беседе с офицерами: «...чисто военными средствами уже ничего нельзя добиться»{537}.

Риббентроп: Войну в 1944 г. военными средствами выиграть было нельзя (заявление в Нюрнберге){538}.

Но если нельзя выиграть войну средствами военными, то, считали в Берлине, остаются средства политические. К мысли об использовании этих «средств» стали все чаще обращаться [328] не только деятели типа Герделера — Бека — Канариса, но и самые разнообразные представители верхушки гитлеровского государства. Идея политического поворота войны, сговора с США и Англией во имя «выигрыша войны на Востоке» превращалась из плана маленькой группки политиканов в составную — и очень важную — часть всего стратегического плана германского милитаризма.

Было бы глубоко ошибочным полагать, что подобный план являлся плодом размышлений того или иного генерала над картой Восточного фронта. Движущая сила, которая оказывала решающее воздействие на военно-политическую концепцию германского генералитета, — это германские монополии.

Среди групп и кружков, занимавшихся в годы войны в Германии выработкой «долговременных планов» экономического и политического характера, буржуазные историки обращают сравнительно мало внимания на одну из групп, носившую скромное наименование «кружок Рейша».

Факты таковы. В имении крупного саксонского помещика Венцеля Тейчентале, недалеко от города Галле, в годы войны регулярно собирались виднейшие представители немецкого монополистического капитала. Здесь можно было встретить таких людей, как Альберт Феглер (генеральный директор Стального треста), тайный советник Бюхер (концерн АЭГ), Карл-Фридрих Сименс (концерн «Сименс»), Карл Бош (председатель наблюдательного совета «ИГ Фарбен»), директор Эвальд Лезер (концерн «Крупп»). Всему собранию задавал тон генеральный директор металлургического концерна «Гутехоф-фнунгсхютте» Герман Пауль Рейш.

Отец Германа Рейша, д-р Пауль Рейш, был другом нацистов и вдобавок принадлежал к числу лиц, считавшихся не только немецкими, но и международными дельцами. Вместе с Яльмаром Шахтом он входил в правление базельского Банка международных расчетов — штаба мирового финансового капитала. Кроме того, его концерн располагал связями с американскими финансовыми кругами, с бельгийскими крупными предпринимателями, с голландскими фирмами. Пауль Рейш в годы войны уже не принимал активного участия в руководстве концерном: ему перевалило тогда за 70 лет. Эту роль стал выполнять его сын Герман, унаследовавший от отца его руководящие посты. Он получил звание «вервиртшафтсфюрера» («руководителя военной промышленности»), а концерн превосходно наживался на военных поставках и захвате заводов в Австрии, Югославии и Болгарии. [329]

От этой разветвленной группы промышленников связи и нити шли непосредственно во все центры готовящегося «переворота». Так, Карл Герделер существовал на средства фирмы «Бош» и пользовался покровительством Круппа. В Париже при штабе военного командующего служил подполковник Цезарь фон Хофакер — в мирное время прокурист (уполномоченный) Стального треста, хорошо знавший Альберта Феглера. Хофакер стал одним из видных участников закулисных интриг. Все эти господа собирались в случае удачи занять видные места в новом правительстве. В различных списках фигурировали: как министр финансов — крупповский директор Лезер, как президент Рейхсбанка — банкир Блессинг, как министр экономики — банкир Отто Шнивиндт или директор целлюлозного концерна Лежене-Юнг, как статс-секретарь министерства экономики — директор банка Эрнст.

Таким образом, за «оппозицией» стояли: интересы ряда немецких монополий, искавших выхода из тупика, в который их завел Гитлер; в соответствии с этими интересами — планы немецких генералов, стремившихся расколоть антигитлеровскую коалицию и понимавших, что от поражения уйти нельзя, если Германии и впредь будет противостоять единый антигитлеровский фронт; наконец, интриги американских и английских экономических и политических кругов, мечтавших приобрести в лице Германии орудие для борьбы с Советским Союзом и рабочим движением в своих странах.

Здесь не было лишь одного — интересов немецкого народа. Недаром так узок и малочислен был круг лиц, привлеченных к осуществлению планов. Не случайно так избегались контакты с действительным антифашистским движением. Но в излишке была классовая ограниченность, столь свойственная прусской военщине и рурским дельцам, которые не понимали обреченности не только гитлеровского режима, но и тех целей, которые они собирались перенять у Гитлера, избавившись от него самого.

Лето 1944 г. торопило генералов. После краха группы армий «Центр» в Берлин прибыл с фронта генерал-майор Хенниг фон Тресков, явившийся свидетелем катастрофы. Он утверждал, что теперь уже никакая сила не сможет удержать Советскую Армию от продвижения к границам Германии. В июне, действительно, заколебались все опоры Восточного фронта. 10 июня началось наступление советских войск на Карельском перешейке, сломившее оборону финской армии и 20-й немецкой армии. Финляндия начала серьезно подумывать о выходе из войны. 23 июня началось генеральное наступление в Белоруссии, [330] в результате которого в первых числах июля было окружено и уничтожено 30 дивизий группы армий «Центр»{539}. Наконец, 13 июля развернулось советское наступление на Львовском и Рава-Русском направлениях, увенчавшееся вскоре прорывом танковых армий Рыбалко и Катукова. Восточный фронт немцев рушился под ударами советских войск.

Обшее военное положение Германии ухудшилось также и потому, что США и Англия наконец решились высадить свои войска во Франции. 6 июня 1944 г. англо-американские войска под командованием генерала Дуайта Эйзенхауэра осуществили [331] успешную высадку в районе полуострова Котантен. Тем самым правительства США и Англии впервые за долгие годы войны начали реальное военное давление на Гитлера. Это было вынужденное решение: с одной стороны, оно было принято под нажимом общественного мнения западных стран, требовавшего прекратить бесконечные оттяжки; с другой — оно было результатом явного беспокойства многих английских и американских политиков, что вследствие быстрого продвижения Советской Армии западные державы — упаси бог! — могут оказаться не у дел в конце войны, а тем самым и при мирном урегулировании.

Близившийся крах рейха определял внутриполитическую обстановку в Германии. Если и раньше участники группы Герделера с тревогой наблюдали за процессом радикализации немецкого населения, то теперь они ощутили это в собственных рядах. В конце 1943 — начале 1944 г. среди заговорщиков начались серьезные разногласия. Они были связаны с появлением в группе кружка молодых офицеров (Штауффенберг, Квирпнхейм, Хефтен) и некоторых бывших социал-демократов (Рейхвейн), которые критически отнеслись к программе Герделера. Их возражения вскоре перешли в активный протест, который шел по следующим основным линиям:

Первое. Вопрос об окончании войны. Главным принципом Герделера — Даллеса — Канариса было одностороннее прекращение войны лишь на Западе во имя продолжения войны против Советского Союза. Это вызвало протест молодых офицеров, которые, кстати, были единственными представителями фронтового офицерства{540}. Они считали необходимым прекращение войны на всех фронтах и отвергали идею «совместных действий» против Советского Союза. Не разделяя закоренелых антисоветских взглядов Герделера, они расценивали ситуацию совсем иначе: как свидетельствует Риттер, Рейхвейн видел в СССР «великую и мощную страну будущего, без которой и против которой отныне невозможна никакая европейская политика»{541}. В соответствии с этим Штауффенберг отвергал планы Герделера и говорил о необходимости для Германии сотрудничества с Советским Союзом. Мерц фон Квиринхейм требовал установления контактов с Национальным комитетом «Свободная Германия».

Второе. Вопрос об облике будущей Германии. Штауффенберг решительно отклонял все планы сотрудничества с СС и [332] считал их гибельными. Его планы строились на блоке с представителями рабочего класса и использовании иностранных рабочих, находящихся в Германии. Он развивал идеи «братства, всех угнетенных Гитлером»{542}, сотрудничества с коммунистами и социал-демократами. В этом его по/щерживали некоторые участники «кружка Крейсау»{543}.

В соответствии с этими установками Штауффенберг — единственный во всей офицерско-генеральской среде — одобрил контакт Рейхвейна с Антоном Зефковым. Этим он заслужил жгучую ненависть со стороны Герделера, Попица, Хасселя и других основных деятелей заговора.

Третье. Вопрос о методах борьбы. Штауффенберг протестовал против бесполезных интриг и бесконечных промедлений, свойственных Герделеру, Беку и Канарису. Он требовал решительных действий, направленных против Гитлера и Гиммлера, и скорейшего создания демократического правительства с участием политических партий трудящихся. Так в генеральско-офицерском «заговоре» назревало значительное расслоение, намечалось образование демократической группировки.

Планы и идеи Штауффенберга привели в немалое замешательство генералов и их опекунов. Даллес в своих воспоминаниях весьма недружелюбно отзывается о Штауффенберге и его коллегах, подозревая их в «коммунистической инфильтрации». Гизевиус в своей книге в меру сил пытается скомпрометировать группу Штауффенберга{544}, обвиняя его в «бездействии» (это единственного-то человека, который хотел действовать и во имя этого пожертвовал жизнью, в то время как остальные предпочитали писать меморандумы!). В апреле 1944 г. Гизевиус долго беседовал с Адамом Троттом, который перешел на сторону Штауффенберга, и «был прямо-таки испуган» взглядами Тротта. Он даже заподозрил его в том, что Тротт попал под «влияние Москвы». Гизевиус немедленно доложил Даллесу о встрече Рейхвейна с коммунистами и о положительном отношении Штауффенберга к встрече.

Генералы решили «обезопасить» себя от развития связей с подлинным антифашистским движением. До сих пор гестапо ничем не тревожило генералов, за все время существования [333] заговора арестовав лишь нескольких абсолютно второстепенных его участников из незначительного «кружка Зольфа». Но внезапно картина изменилась. Стоило Рейхвейну и Леберу встретиться с коммунистами, как они были арестованы. Арестованы были и Зефков с Якобом. В первой неделе июля 1944 г. последовала волна арестов как среди антифашистов, так и среди генералов-заговорщиков. Правда, основное ядро последних оставалось нетронутым. Гиммлер явно выжидал.

К этому времени планы Герделера — Бека в соответствии с новой ситуацией на фронтах претерпели некоторые изменения. Еще в марте — апреле 1944 г. Бек и Герделер направили через Гизевиуса в Берн Аллену Даллесу новый меморандум. Бек и Герделер нарисовали перед Даллесом перспективу того, что командующие на Западном фронте (Фалькенхаузен и Рундштедт) в случае вторжения американских и английских войск откроют фронт и облегчат высадку парашютных десантов в Северной Франции. В качестве «платы» за это Герделер и Бек требовали от Даллеса согласия на «некое объединение англосаксоцских и немецких войск для занятия всей Германии, не дожидаясь, пока Россия вторгнется в Польшу и выйдет к восточным границам рейха»{545}. В этом условии можно видеть центральный пункт всего плана. Именно так представляла себе генеральская группа «политический» способ избежать краха фашизма в Германии.

Гизевиус свидетельствует, что «Даллес отнесся к... предложению Бека с соответствующим его значению вниманием и передал его дальше», т. е. в Вашингтон, а сам Даллес подтверждает, что принял сообщение с «серьезностью» и сопроводил его рекомендацией принять план немецких генералов{546}. Любопытно отметить, что он сделал это, несмотря на явный авантюризм всего предприятия: Рундштедт не собирался открыть фронт, Фалькенхаузен как командующий оккупационными войсками в Бельгии не располагал реальными силами. Тем не менее, услышав от Бека и Герделера желанные слова о «некоем объединении англосаксонских и немецких войск», Даллес не замедлил одобрить их план. Можно не удивляться, что трезво мысливший президент Рузвельт разглядел ту ловушку, в которую хотел затащить его Даллес.

Даллес не был одинок. Особенно активно действовал его анкарский коллега Джордж Эрл. Вместе с Папеном он направил в Вашингтон не менее авантюристический план: поручить [334] ему, Эрлу, полететь в Берлин и лично возглавить путч (!). Тогда, цитировал Эрл слова Папена, «мы предложим нашу безоговорочную капитуляцию, но с единственным условием, что вы (американцы) воспрепятствуете русским вступить в Среднюю Европу — ни в Германию, ни в одну из оккупированных Германией стран...»{547}.

Предложение Папена — Эрла было еще более провокационным, чем Бека — Даллеса. Не удивительно, что Рузвельт в мае 1944 г. в личной беседе с Эрлом посмеялся над его планами. Но Эрл был далеко не одинок. Он сам подтверждает, что в том же 1944 г. морской министр Джемс Форрестол (будущий самоубийца) с теплотой сказал провокатору-дипломату, что вместе с Буллитом был согласен с идеей блока с немцами и одобрял планы Эрла.

Кроме Эрла на Балканах оперировал другой представитель американской разведки — полковник Макдоуэлл, который летом 1944 г. вступил в контакт с специальным уполномоченным Риббентропа в Юго-Восточной Европе Германом Нейбахером, предложив ему полететь «в США или любое нейтральное государство» для обсуждения вопросов о сепаратном мире. Параллельно Нейбахер вел переговоры с англичанами о том, что «вооруженные силы западных союзников должны обратиться совместно с немцами против большевизма»{548}.

Появление американских и английских войск на континенте заставило Бека и Герделера выработать еше один — какой по счету! — план. Его центральной фигурой был генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель, командовавший в 1944 г. группой армий, которая вела бои на нормандском фронте. Герделег» послал к Роммелю его земляка бывшего обер-бургомистра Штутгарта Штрелина, принадлежавшего к числу ближайших друзей Роберта Боша — индустриального короля Штутгарта. Штрелин вступил в контакт с Роммелем и начальником его штаба все тем же Гансом Шпейделем. Втроем они подготовили свой вариант. Как свидетельствует Шпейделъ, его главная идея состояла в открытии фронта на Западе{549}. Риттер так излагает программу группы Роммеля{550} : [335]

1. Открытие фронта.

2. Перемирие с Эйзенхауэром и Монтгомери.

3. Отвод немецких войск за «Западный вал».

4. Прекращение бомбардировок немецких городов.

5. Начало сепаратных мирных переговоров с Западом.

Через двадцать лет в Бонне были опубликованы важные материалы о плане Роммеля — Штюльпнагеля — Шпейделя. Как сообщил западногерманский историк Вильгельм Риттер фон Шрамм, группа Роммеля в мае 1944 г. разработала план, «который мог иметь исключительные последствия». Это был план «создания новой исходной базы для войны», базы для «продолжения войны» на Востоке. В частности, Роммель собирался предложить западным союзникам свои услуги для «предохранения Балкан от советского вторжения». Политический смысл этого предприятия настолько ясен, что Шрамм приходит к поистине сенсационному выводу: «Майский план 1944 г. Роммеля — Штюльпнагеля, безусловно вдохновленный Беком, означал ясный выбор в пользу Запада и был провозвестником той политики, которую осуществляет Федеративная Республика»{551}.

Шрамм сделал ФРГ сомнительный, но весьма откровенный комплимент, изображая ее наследницей роммелевских планов «продолжения войны на Востоке». В мае 1944 г. Роммель, еще не зная, что найдет себе преемника в лице Аденауэра, спешил действовать. Он даже составил список делегации, которая должна была направиться к западным союзникам. В нее вошли, генерал Штюльпнагель, генерал Шпейдель, генерал Гейр фон Швеппенбург, генерал-лейтенант граф Шверин, вице-адмирал Руге и подполковник фон Хофакер.

Роммель ставил одно условие, резко отличавшее его программу от программы Штауффенберга: он не хотел устранения Гитлера. Максимум, на что соглашался фельдмаршал (ныне произведенный на Западе в «антигитлеровца»), — это временный арест фюрера и попытка «переубедить» его. Роммель, пишет Уилер-Беннет, «решительно выступил против идеи убийства Гитлера»{552}. В этом он явно приближался к точке зрения Герделера.

В отличие от туманных планов Герделера весь комплекс «плана Роммеля» носил весьма конкретный характер, и, как отмечает советский историк Г. Н. Горошкова, «план Роммеля — Шпейделя являлся важной составной частью общего [336] плана спасения германского империализма»{553}. Он стал еще более важен в последующие годы, ибо его виднейшие соучастники — Шпейдель, Шверин, Швеппенбург, Руге — избежали расправы и сохранили свои идеи на послевоенный период.

Итак, планов было много, даже слишком много.

Но для того чтобы их выполнить, недостаточно было герде-леровских меморандумов и роммелевских комиссий. Надо было действовать. Здесь-то и обнаружилась вся несостоятельность заговорщиков.

Позор 20 июля

Хотя разговоры велись уже добрых полтора-два года, к июлю 1944 г. реальная подготовка к путчу была весьма мизерна. Практически она состояла только в нескольких мерах, разработанных начальником Общевойскового управления ОКВ генералом Ольбрихтом и полковником Штауффенбергом, занимавшим пост начальника штаба у Ольбрихта{554}. Они заготовили специальные секретные приказы на проведение операции «Валькирия» — операции на случай внутренних волнений в стране. Пакеты с текстом директивы лежали запечатанными во всех военных комендатурах страны. В них предусматривалось, что при поступлении условного сигнала «Валькирия» военные коменданты берут на себя всю власть, оцепляют правительственные учреждения, патрулируют все улицы и берут контроль над средствами связи. Другой приказ, который был заготовлен в Берлине и должен был поступить в штабы вслед за объявлением «Валькирии», содержал директиву на занятие казарм войск СС (под предлогом якобы начавшегося эсэсовского путча). Третий приказ содержал директиву о введении осадного положения{555}. При помощи этих приказов предполагалось обеспечить контроль генералов над положением в стране.

Вторая часть заговора — план убийства Гитлера — находилась в зародышевой стадии. После нескольких дилетантских попыток (закладка адской машины в самолет Гитлера, несостоявшееся покушение во время осмотра новых видов обмундирования) Штауффенберг решил взять весь риск на себя и уничтожить Гитлера, Гиммлера и Геринга во время одного [337] из совещаний в ставке. 11 июля он явился с адской машиной в кабинет Гитлера в его баварской резиденции. Но так как Гиммлера и Геринга не оказалось в этот день на совещании, Штауффенберг решил отложить все предприятие. 15-го же июля Гитлер раньше намеченного времени вышел из комнаты.

Характерной чертой покушения было то, что почти все функции возлагались на Штауффенберга. Он должен был, во-первых, произвести покушение (оставив папку с адской машиной в комнате), во-вторых, успеть выбраться из ставки, в-третьих, перелететь в Берлин и, наконец, здесь в качестве начальника штаба войск резерва руководить проведением «Валькирии». Более того, он должен был обеспечить и соучастие своего начальника генерала Фромма, подпись которого была необходима для ряда приказов по «Валькирии».

Все другие участники заговора предпочитали выжидать исхода рискованного предприятия Штауффенберга. Их интересовали лишь посты в правительстве (из-за чего шла отчаянная склока) и обеспечение внешних контактов с западными союзниками. Так, по поручению Века сотрудник «Люфтганзы» Отто Ион, располагавший связями в Мадриде и Лиссабоне, должен был в день покушения вылететь в Испанию и передать меморандум с сообщением о событиях на имя Эйзенхауэра. Одновременно сигнал должен был пойти в адрес Аллена Даллеса, для чего Гизевиус 12 июля прибыл из Швейцарии в Берлин.

Бесконечные колебания и разнобой в лагере «антигитлеровцев» в дни перед 20 июля просто поразительны. Герделер в эти решающие дни отправился к Беку и стал требовать отказа от убийства Гитлера. 12 июля он сообщил прибывшему из Берна Гизевиусу, что «хочет упросить Клюге и Роммеля заключить с Эйзенхауэром сепаратное перемирие и скорее впустить англоамериканские войска в Германию, чтобы они достигли Берлина раньше, чем русские»{556}. План Штауффенберга Герделер хотел отменить. Другой «заговорщик», эсэсовец Артур Небе, заявил, что не хочет принимать участия в покушении. Его друг генерал СС граф Гельдорф объявил, что берлинская полипия не поддержит путча. Оба они высказались за отстранение Штауффенберга от дел «заговора». Бек, к которому Гизевиус явился прямо от Даллеса, находился в самом пессимистическом настроении и считал, что момент раз и навсегда упущен{557}. [339]

В такой обстановке и наступил день 20 июля 1944 г., которому посвящены в западногерманской исторической литературе сотни страниц исследований и воспоминаний. Однако если проследить события этого дня, то он сможет быть отмеченным в истории военных лет как одна из самых конфузных страниц, которая не только не принесла реабилитации германскому генералитету, но дала возможность выявиться всем наиболее отвратительным чертам германского милитаризма — от тупой преданности Гитлеру до безмерной трусости.

Утром 20 июля 1944 г. полковник граф Клаус Шенк фон Штауффенберг и его адъютант обер-лейтенант Вернер фон Хефтен прибыли на аэродром Рансдорф близ Берлина, чтобы лететь на очередное оперативное совещание в ставку{558}. В Растенбурге Штауффенберг должен был от имени Фромма доложить Гитлеру о ходе формирования новых дивизий. На рансдорфском аэродроме двух офицеров встретил друг Штауффенберга генерал-майор Гельмут Штиф — начальник организационного отдела ОКХ. Штиф передал полковнику папку. В ней, однако, были не бумаги, а бомба замедленного действия. В 10 часов 15 минут утра Штауффенберг прибыл в Растенбург, откуда на машине отправился в «Волчье логово» — так символически именовался район, где находилась ставка Гитлера. Охрана пропустила знакомого однорукого полковника, сказавшего пароль. В 12 часов 30 минут начиналось совещание у Гитлера — на полчаса раньше традиционного срока, так как в 15 часов должен был приехать Муссолини.

Штауффенбергу предстояло выполнить сложную задачу, которую он сам себе поставил. Он должен был снять бомбу с предохранителя, положить папку поближе к Гитлеру и своевременно покинуть зал совещания, чтобы скрыться из «Волчьего логова». Все эти задачи однорукий и одноглазый Штауффенберг удачно выполнил. Он поставил папку у ножки стола с картами. Так как вначале была не его очередь докладывать, то Штауффенберг попросил извинения и вышел позвонить по телефону. Кейтель с некоторым недовольством следил за полковником, нарушившим стройное течение докладов. В этот момент генерал Хойзингер, склонившись над картой, докладывал фюреру:

— Русские крупными силами поворачивают западнее Двины на север. Их передовые части уже находятся юго-западнее [339] Динабурга. Если мы, наконец, не отведем группу армий от Чудского озера, то нас постигнет катастрофа...

«Катастрофа» произошла здесь же. Раздался взрыв. Комнату окутали дым и пламя. Бомба сработала. Однако она была рассчитана на то, что взрыв произойдет в закрытом подземном бункере. По чистой случайности совещание было перенесено в легкий фанерный барак. Поэтому из двадцати четырех присутствовавших были убиты только четверо (один из них на месте), двое — тяжело ранены, пять — легко ранены. Среди последних был и Гитлер, поднявшийся с пола с криком: «Ох, мои новые брюки — я только вчера их надел!»{559}

Это произошло в 12 часов 42 минуты. В этот момент Штауффенберг и Хефтен, услыхав взрыв, быстро направились к выезду. Посты их не задержали, так как Штауффенберг сослался на срочный приказ фюрера, а начальник караула был посвящен в план. Штауффенберг сел в самолет и на время полета в Берлин вынужденно «выключился из действий». В это время должен был действовать другой, а именно генерал Фелльгибель, начальник связи ОКХ. Ему полагалось немедленно изолировать ставку от внешнего мира и позвонить в Берлин Ольбрихту, дабы сообщить, что покушение совершено. Ни то, ни другое не было сделано.

В Берлине все было спокойно. Ольбрихт уведомил за день некоторых своих подчиненных, что 20-го состоятся учения по операпии «Валькирия». С утра царила тишина. Ольбрихт и отставной генерал Геппнер отправились вместе обедать и выпивать. Лишь после обеда они вернулись на Бендлерштрассе, куда приехал Бек со своими адъютантами, но в штатском. Прибыл и генерал-фельдмаршал Витцлебен{560} — этот с маршальским жезлом и при всех орденах. Здесь же находились два курьера: Отто Ион, который должен был улететь в Мадрид, и посланец Даллеса Гизевиус. Все тщетно ждали звонка от Фелльгибеля. Лишь в три часа дня окольными путями просочилось известие о взрыве. Оно было подтверждено около четырех часов дня.

Таким образом, лишь через три часа после взрыва в Растенбурге берлинские генералы начали действовать и передали коменданту города генералу Хазе сигнал «Валькирия». Витцлебену доложили, что все готово к его вступлению на пост главнокомандующего вооруженными силами Германии. [340]

С этого момента, т. е., собственно, с самого начала, путч стал медленно, но верно разваливаться. Во-первых, генерал Фромм, подпись которого нужна была для отправки приказов «Валькирия», отказался их подписать. Ольбрихт закричал на него, что Гитлер мертв. Фромм же, не долго думая, снял трубку и позвонил... в «Волчье логово». Так как Фелльгибель не прервал связь, «Волчье логово» откликнулось. Кейтель ответил Фромму, что фюрер жив, хотя на него совершено покушение. Фромм тут же заявил Ольбрихту, что нет никаких оснований для операции «Валькирия».

Ольбрихт, фактически в эти часы руководивший путчем, не нашел лучшего выхода, чем вернуться в свой кабинет и ждать приезда Штауффенберга. Бек сидел рядом и также ждал. Около 17 часов с аэродрома появился однорукий полковник. Он немедленно ворвался к Фромму и сделал самое естественное: арестовал его. Здесь Витцлебену пришлось произвести первое действие на посту главкома: он назначил Геппнера командующим армией резерва. Геппнер, который недавно в уборной Ольбрихта извлек из чемоданчика мундир, важно заявил, что готов. Однако он потребовал, чтобы Витцлебен составил письменный приказ о его назначении. Об этом-то он успел подумать!

Зато ни о чем другом генералы не позаботились. Например, Ольбрихту доложили, что, согласно плану «Валькирия», берлинская радиостанция занята. Но тот упустил из виду предать гласности давно заготовленные воззвания к народу и армии{561}. Не позаботились горе-заговорщики и об оцеплении правительственных зданий. Приказ об этом получил командир охранного батальона «Великая Германия» майор Ремер. Тот поступил своеобразно: приказ выполнил, но тут же доложил о нем Йозефу Геббельсу, который, ничего не подозревая, сидел в своем берлинском кабинете. Геббельс, как и Фромм, позвонил в «Волчье логово» и соединил Ремера с Гитлером. Последний приказал майору немедленно расправиться с «бунтовщиками». Так основная сила, на которую рассчитывали генералы, обернулась против них.

Тем временем на Бендлерштрассе Штауффенберг пытался спасти положение. Он уговаривал Ольбрихта и Бека продолжать действия, звонил по всем военным округам Германии и требовал выполнения «Валькирии». Но он уже ничего не мог сделать. Так как Фелльгибель не изолировал ставку, то [341] Кейтель передал по всем проводам приказ, отменяющий указания из Берлина. Наконец, в 19 часов по всем радиостанциям Германии было передано сообщение о неудачном покушении на фюрера.

Что же сделали генералы? Незадачливый главнокомандующий Витцлебен, пробормотав: «Ну и путаница получилась», выругал Бека и Штауффенберга за то, что «они проспали все дело», сел в автомобиль и уехал в свое пригородное поместье. Бек сидел неподвижно в кабинете Ольбрихта, повторяя свое любимое изречение: «Хороший генерал должен уметь упражняться в терпении». А некоторое время спустя Фромм и еще несколько генералов, сидевших «под почетным арестом» в одном из соседних кабинетов, вырвались на свободу. Как раз в этот момент Ольбрихт, Век, Геппнер, Квиринхейм, Штауф-фенберг и Хефтен держали последний «военный совет». Совет был арестован в полном составе. Беку предложили застрелиться. Остальных вскоре расстреляли во дворе — поспешно, до прибытия эсэсовцев, чтобы замести следы. Вскоре на Бендлерштрассе явились Кальтенбруннер и знаменитый эсэсовский палач штандартенфюрер Отто Скорцени. Путч окончился, началась расправа.

Несколько дней спустя Геббельс, глумясь над генералами, назвал их действия «бунтом по телефону». Генералы дали для этого все основания. Ибо если кто-либо мог так организовать «путч», то только немецкие генералы. Ими было сделано буквально все, чтобы покушение на Гитлера не привело к краху гитлеровского режима.

В самом деле. Посмотрим, где были и что делали те, кто претендовал на роль «руководителей антигитлеровского заговора»:

Герделер не принимал в нем никакого практического участия. 18 июля он уехал из Берлина, узнав, что гестапо готовит его арест.

Канарис провел день 20 июля на своей вилле близ Берлина и не поехал на Бендлерштрассе.

Бек провел весь день на Бендлерштрассе, но единственное, что сделал, позвонил фельдмаршалу Клюге, прося его действовать.

Олъбрихт «забыл» о таких мелочах, как передача по радио воззваний и обеспечение войсковых частей для поддержки путча.

Фелльгибелъ попросту предал всех, сорвав план изоляции ставки. [342]

Вагнер (обер-квартирмейстер ОКХ) за весь день совершил лишь один «подвиг»: выслал за Штауффенбергом машину на аэродром.

Хазе — комендант Берлина — капитулировал перед Геббельсом, как только тот приказал ему прекратить выполнение «Валькирии». Когда же Геббельс приказал ему направиться под арест, Хазе попросил лишь о двух вещах — о бутерброде и бутылке мозельского вина.

Клюге, когда Бек позвонил ему из Берлина на Западный фронт, ответил с максимумом решительности, что... позвонит через полчаса. Но позвонил он не Беку, а Кейтелю. Когда же горячие головы из штаба предложили ему действовать самостоятельно, он ответил: «Господа, ничего сделать нельзя. Фюрер жив. Пойдемте кушать».

Граф Гельдорф (полицей-президент Берлина) практически не принял никакого участия в путче. Полиция не выступила, так как Гельдорф решил ждать действий вермахта.

Небе не принимал никакого участия, проведя весь день у Гельдорфа.

День 20 июля 1944 г. показал фактическое нежелание германского генералитета сделать хотя бы один подлинный шаг против гитлеризма. Тем самым этот день стал вехой на пути к краху всей сложной машинерии тайной дипломатии вермахта. Провал путча был закономерен. Ибо группа, шедшая к нему, избрала типичный для буржуазных политиков путь — путь интриг и лавирования, сделок за спиной своего собственного народа. Как всегда, германские генералы переоценили свои возможности.

Последние и напрасные усилия генерала Гудериана

О значении того или иного события всегда судят по его последствиям. Если взглянуть на последствия путча 20 июля 1944 г. для германского генералитета, офицерского корпуса и всей нацистской военной машины, то они стоят в резком противоречии как с преувеличенными оценками послевоенной западной историографии, так даже и с субъективными оценками, высказывавшимися самими участниками путча.

Предоставим слово тому самому Карлу Герделеру, который с 1938 по 1944 г. действовал в качестве идеолога, планировщика, теоретика и практика заговора. Сидя в тюрьме и по привычке продолжая составление меморандумов, он в следующих [343] выражениях сформулировал свои рекомендации германскому офицерству в обстановке, сложившейся после 20 июля: «Фюрер был спасен почти от верной смерти. Бог не захотел, чтобы сушествование Германии... было куплено ценой кровавого дела. Он вновь поручил эту задачу фюреру. Отныне каждый немец, бывший в рядах оппозиционного движения, обязан встать за фюрера, спасенного господом богом, и отдать ему все те средства, которые должны были быть предоставлены новому правительству...»{562}

Так писал один из руководителей «антигитлеровского заговора» на имя Гитлера. Без всяких околичностей он расписывался в том, что если раньше и мечтал о некоем «новом правительстве», то теперь без всяких оговорок становится «за фюрера» и призывает к этому «каждого немца». Нужно ли другое, еще более убедительное саморазоблачение смысла политики Герделера и тех, кто действовал вместе с ним?

«Я хотел бы сказать только одно, — писал после войны генерал-полковник Гудериан. — Очень много пишут и говорят о сопротивлении гитлеровскому режиму. Но кто из оставшихся в живых нынешних ораторов и писателей, имевших когда-то доступ к Гитлеру, хоть один раз пытался оказать ему сопротивление?.. Я совершенно отказываюсь назвать борцами сопротивления таких людей, которые только шушукались за кулисами о том, что они придерживались другого мнения, людей, которые пытались только подстрекать на активные действия других»{563}. Надо признать, что Гудериан хорошо знал своих друзей-генералов.

Двадцатое июля почти ничего не изменило в облике вермахта. В высшем командном составе не произошло каких-либо особых, необычных для гитлеровского режима перемен. Вермахт лишился трех фельдмаршалов (Роммеля и Клюге, покончивших самоубийством, и отставного Витцлебена, повешенного по приговору трибунала). Из общего числа 22 генералов, казненных или покончивших жизнь самоубийством, только трое занимали командные посты на фронтах. В основном это были тыловые, отставные и разжалованные генералы (такие, как Бек, бывший в отставке с 1938 г.). Число офицеров, преданных суду, было больше (несколько сотен). Большинство из них предстало перед лицом специального трибунала, но предварительно [344] они прошли через «суд чести», заседавший под председательством Рундштедта. В составе суда был и Гудериан. Поэтому он, очевидно, вполне компетентен, когда пишет, что в следствие были «втянуты совершенно непричастные лица» и «офицеры, которые только накануне 20 июля узнали о том, что готовится государственный переворот»{564}. Поэтому когда в западной литературе называют цифру «жертв» 3400 человек, среди них 2 тыс. офицеров, то к ней надо относиться очень осторожно (даже Уилер-Беннет считает ее «значительно преувеличенной»){565}.

Но если вернуться от преувеличений к действительности, то после 20 июля 1944 г. вермахт и немецкий генералитет в еще большей степени стали орудием гитлеровской клики. Эти события привели на руководящие фронтовые и штабные должности людей, наиболее преданных Гитлеру. В июле 1944 г. Гитлер провел в войсках перетряску, использовав путч как предлог для удаления всех неугодных и замены их наиболее ярыми национал-социалистами.

К концу войны верхушка гитлеровского генералитета выглядела уже иначе, чем в 1941 г. Это объяснялось не только естественной убылью: на фронтах не погиб ни один фельдмаршал, и было убито лишь несколько высших генералов. Но как это было ни неприятно бесноватому фюреру, он должен был расстаться со многими хвалеными военачальниками вермахта. Почему? Очень просто: эти фельдмаршалы и генералы провалились. Нимб их «непобедимости» был навсегда уничтожен победами Советской Армии. К 1944 г. оказались в отставке или в резерве такие «столпы» вермахта, как генерал-фельдмаршалы фон Лист, фон Бок, фон Манштейн, фон Лееб и многие другие. На длительные периоды увольнялись в резерв фон Рундштедт, фон Вейхс, Гудериан (после декабря 1941 г.). Иногда Гитлер прикрывался различными предлогами. Так, увольняя Манштейна, он приносил извинения и объяснял, что война «вступила в иную фазу» и вермахт уже не будет предпринимать столь широких операций, какие проводились в 1941–1942 гг. С другими фельдмаршалами и генералами Гитлер не церемонился: он просто сваливал на них ответственность за непрерывные поражения на фронтах.

На смену листам и манштейнам пришли новые фельдмаршалы. В отличие от своих предшественников они не успели выслужиться до генералов в рейхсверовские времена. Они не [345] имели дворянских титулов. Но этот «недостаток» новые фельдмаршалы компенсировали еще более тесной привязанностью к нацизму. Их выкормил Гитлер, и они были его верными, поистине цепными псами.

Фельдмаршалами «нового типа» стали такие гитлеровские военачальники, как Франц Шернер и Вальтер Модель. Шернера в войсках не называли иначе как «кровавый Франц». Шернер прогремел на весь Восточный фронт своей безжалостностью. Он бросал полки и дивизии на верную гибель. В подчиненных ему соединениях буйствовали полевые военные суды, которые карали расстрелами за малейшее отклонение от приказов. Именно Шернеру Гитлер поручил столь безнадежное и кровавое дело, как оборона «до последнего солдата» окруженной в Прибалтике группировки. В последние месяцы войны, командуя группой армий в Чехословакии, Шернер без всякого зазрения совести жестоко расправлялся с теми, кто понял бессмысленность сопротивления. Вальтер Модель снискал милость Гитлера в иной области: он стал специалистом по так называемой эластичной обороне и «блуждающим котлам». Так на жаргоне вермахта именовались методы отчаянной, но безуспешной обороны гитлеровских войск от мощных ударов Советской Армии.

20 июля 1944 г. начальником генерального штаба сухопутных сил был назначен Гудериан. Его срочно вызвали в ставку 21-го Гудериан беседовал с Гитлером и принял новый пост. Он тут же начал чистку генштаба, решив укомплектовать его фронтовыми офицерами, действуя, разумеется, в тесном контакте с ближайшим доверенным лицом Гитлера новым начальником управления кадров генералом Бургдорфом.

Кто же составил этот новый «гарнитур» генштаба, который был сколочен человеком, претендовавшим после войны на то, чтобы считаться носителем «подлинно прусской» традиции в ее чистом виде? Первым заместителем Гудериана (так называемым начальником штаба оперативного руководства) стал генерал танковых войск Вальтер Венк. Венк до этого служил начальником штаба у фельдмаршала Шернера. Кроме того, Венк был кадровым «танкистом» и всю войну провел в танковых войсках. Танкистом был и новый начальник оперативного отдела полковник генштаба Богислав фон Бонин.

Повсюду Гудериан сажал своих людей. Так, на пост начальника штаба войск резерва вместо расстрелянного Штауффенберга он пригласил генерала-танкиста Гельмута Легелера, командовавшего одним из танковых корпусов во время бесславных попыток Манштейна — Гота деблокировать котел [346] на Волге. Легелер стал прямым подчиненным Генриха Гиммлера, который после июля был назначен Гитлером командующим войсками резерва. Вместо горе-бунтаря Фелльгибеля начальником связи ОКХ стал генерал Праун, служивший под командованием Гудериана в 1940–1941 гг. Наконец, инспектором артиллерии был назначен генерал Берлин, являвшийся в 1940–1941 гг. начальником артслужбы в танковой группе Гудериана.

Какие же цели ставил перед вермахтом новый начальник генерального штаба? Как свидетельствует Вальтер Герлиц, «генерал-полковник Гудериан видел свою задачу... в том, чтобы всеми средствами продолжать борьбу на Востоке возможно дольше, чтобы приостановить русских»{566}. Казалось бы, создавалась идеальная ситуаиия для проведения в жизнь идей немецкого генерального штаба, ибо отныне во главе его стоял человек, который, если верить ему самому, понимал все просчеты и ошибки, допущенные немецким высшим командованием в 1941–1943 гг., и, по его собственным словам, «пятнадцать лет с гордостью носил форму генерального штаба».

Однако об зпохе Гудериана — начальника генштаба — в западной военной литературе не любят распространяться. И для этого есть все основания. Авторы этих произведений не хотят развенчать миф о «легендарном» полководце, который якобы видел насквозь все ошибки дилетанта Гитлера. Куда охотнее они описывают Гудериана в «славные» этапы его карьеры, когда он сокрушал своими танковыми дивизиями оборону противника и попутно обнаруживал ошибки своего фюрера. Да и в его собственных мемуарах, посвященных 1940–1941 гг., все время сквозит невысказанная мысль: «А я бы сделал еще лучше...» «А я бы не пощадил англичан у Дюнкерка...» «А я бы не повернул в августе 1941 года на юг...» «А я бы пошел на север...» «А я бы...» Теперь, летом 1944 г., Гейнцу Гудериану предоставлялась полная возможность не только предполагать, но и располагать.

История вынесла свой безжалостный приговор претензиям Гудериана. Он был в 1941 г. разбит Советской Армией под Тулой как командующий танковой армией. В 1944–1945 гг. он был наголову разбит Советской Армией как начальник генштаба сухопутных сил.

У самого Гудериана, разумеется, после войны оказались наготове объяснения по поводу краха немецкой обороны в тот период, когда он возглавлял генштаб. Кто виноват? Опять-таки [347] Гитлер. Раньше это были директива № 33, «поворот на Киев», «просчет под Курском». Теперь это Арденны, Будапешт, Померания.

Гудериан утверждает, что по вине Гитлера немецкое высшее командование не уделяло достаточного внимания Восточному фронту и ошибочно сосредоточило свои усилия на Западе; что на Восточном фронте по той же причине ОКВ сосредоточило излишне крупные силы на южном фланге (на Будапештском направлении) и упустило другие, более благоприятные возможности; что он, Гудериан, подготовил два превосходных плана контрнаступления и они были сорваны Гитлером.

Разберем эти утверждения.

Гудериан описывает события в ставке в конце августа 1944 г. и заявляет, что в этот момент (после падения Парижа) Гитлер решился на «перенесение главных усилий на Запад»{567}. Гитлер якобы думал «только о Западном фронте», что составляло «трагедию нашего (немецкого. — Л. Б. ) военного командования».

Что стоит за подобными уверениями? Реально — только план известного «Арденнского наступления», осуществленного с 16 декабря 1944 по 31 января 1945 г. Действительно, по идее Гитлера в этот период группа армий под командованием Рундштедта предприняла отчаянную (по оценке английского военного историка Фуллера, авантюристическую){568} попытку нанести удар по слабому фронту американских войск и пробиться от Бастони на Антверпен, чтобы разрезать англо-американские войска, изолировать Монтгомери и тем самым изменить положение на Западном фронте. Эта операция была проведена силами трех армий (25 дивизий).

Гудериан кривит душой с самого начала. План наступления на Западном фронте, по единодушному свидетельству военных историков (Ассмана, Шульмана и др.), появился у Гитлера лишь в конце сентября 1944 г. При этом он осуществлялся со столь большой степенью секретности, что ни в коей мере не сопровождался отводом дивизий с других участков фронта. Дивизии для Рундштедта были собраны тут же, на Западном фронте. Гитлер и не мог думать об ослаблении Восточного фронта. К этому периоду на Западном фронте действовали 73 дивизии, в то время как на советско-германском фронте оборонялись 185 дивизий. [348]

Те, кто жалуются на «невнимание» немецкой ставки к Восточному фронту в конце 1944 г., просто рассчитывают на то, что читатель не помнит событий того времени. Советско-германский фронт тогда отнюдь не представлял собой «тихого уголка». С августа 1944 г. вплоть до февраля 1945 г. продолжалось мощное наступление советских войск на южном фланге, приведшее к разгрому группы армий «Южная Украина». В октябре был освобожден Белград — столица Югославии. Советские войска освободили Румынию, Болгарию и вступили в Венгрию. В то же время на северном фланге группа армий «Север» была окружена и прижата к морю в Прибалтике. В октябре — ноябре были изгнаны немецкие войска из Заполярья. На центральном участке советско-германского фронта советские войска с августа стояли на Висле, у стен Варшавы. Все эти операции советских войск требовали от немецкого командования максимального напряжения сил. Так, для противодействия наступлению в Белоруссии и Польше ставка перебросила с Запада на Восток 14 дивизий и 5 бригад и сняла с других участков фронта 19 дивизий и 8 бригад. В Венгрию Гитлер бросил пять новых лучших своих дивизий. Где уж здесь говорить о «невнимании»!

У Гудериана, по его словам, было два плана. Первый: в период, предшествовавший решительному январскому наступлению 1945 г. 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов, Гудериан якобы предлагал отказаться от Арденнского наступления, «перебросить войска с Запада на Восток, создать в районе Лодзь — Инвроцлав (т. е. в 100–150 км за линией фронта) сильную резервную армию и начать ею маневренные бои с русскими армиями прорыва». Если этот проект следует принимать всерьез, то он может быть расценен либо как колоссальное самообольщение, либо как бахвальство.

В самом деле. По собственным подсчетам Гудериана, к этому времени общее число немецких дивизий, не ведших бои, составляло четырнадцать. Они были рассредоточены по всему фронту, ибо в любой момент и на любом участке немецкие генералы ожидали ударов советских войск и очередных прорывов фронта. Резервы на Западе также были ограничены (после Арденн освободилось лишь шесть дивизий). Сам Гудериан прекрасно знал, что не он диктует сроки некоторой передышки на центральном участке фронта. Ведь когда Гитлер 24 декабря сказал Гудериану, что «не верит, что русские будут вообще наступать»{569}, Гудериан в душе посмеялся над [349] самоуверенностью фюрера. Полностью же обнажать Западный фронт ни Гитлер, ни Гудериан не могли. Даже если Гитлер согласился бы на вывоз Курляндской группировки на кораблях (это было разумное соображение Гудериана), это заняло бы длительное время. А ведь Советская Армия не стала бы дожидаться, пока шла бы переброска.

Верный себе, Гудериан добавлял при изложении плана, что в маневренных боях якобы «германское командование и германские войска все еще превосходили противника». Поэтому маневренные бои новой армии имели бы успех. Однако позволительно спросить: какими же были все бои последних лет, если не маневренными? И почему же германское командование, будто бы превосходившее своего противника в этом отношении, не выиграло ни одного сражения, а терпело одну неудачу за другой?

Если Лодзинско-Инвроцлавский план Гудериана трудно принимать веерьез, то несколько иначе обстоит дело с его вторым, так называемым Померанским планом. Он относится к более позднему периоду — к концу января 1945 г., когда оправдались самые тяжелые предчувствия Гудериана. Войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов разрезали немецкую оборону в Зависленской Польше, а два других Белорусских фронта вторглись в Восточную Пруссию. При этом войска 1-го Белорусского фронта, стремительно пробившись к Одеру у города Кюстрин, отбросили на север, на померанское побережье Балтики, разрозненные немецкие части. Этот «померанский балкон» навис над северным флангом войск 1-го Белорусского фронта. В то же время на юге естественный рубеж реки Одер в районе Глогау — Губен (там, где в этот район вышли войска 1-го Украинского фронта) также образовывал некоторый выступ. В этой-то обстановке Гудериан (но его словам, в начале февраля) предложил «начать наступление против пока еще слабых флангов клина русских...». Гудериан доложил Гитлеру этот план, подчеркнув, что хочет «выиграть время, необходимое для ведения переговоров о перемирии с западными державами»{570}.

Встал вопрос: где взять для этого войска? Гудериан предложил вывести немецкие войска с Балкан, из Италии, Норвегии и Прибалтики. Разгорелся жаркий спор. Гитлер набросился на своего начальника генштаба с упреками, что он не хочет защищать «интересы Германии». Он не хотел расписываться [350] перед всем миром в своей капитуляции. И Гудериан был вынужден ограничиться местными резервами.

Эта сцена, очень живо описанная генералом (вплоть до того, как его оттаскивали от Гитлера за фалды, а тот трясся всем телом), имеет только один изъян. Гудериан хочет, как всегда, свалить вину на Гитлера. Но как он мыслил себе переброску войск из Прибалтики, Норвегии и даже с Балкан и из Италии в районы сосредоточения? Даже если можно было предположить, что это производилось бы как в мирное время, то для переброски потребовалось бы несколько недель. Сам же Гудериан несколько ниже пишет, что, «чтобы наступление имело вообще какой-нибудь смысл, его нужно провести с молниеносной быстротой».

Что же вышло из «Померанского плана»? Гудериан пишет об этом абсолютно невнятно. Он с серьезным видом сообщает, что генерал Венк, который должен был руководить операцией, попал в автомобильную катастрофу, а «выход из строя Венка привел к тому, что наступление застопорилось и его не удалось вновь наладить»{571}.

Как же обстояли дела в действительности? Наличие «померанского балкона» и его потенциальные свойства были известны не только проницательному Гудериану. Командование 2-го и 1-го Белорусских фронтов, Ставка Верховного главнокомандования Советской Армии располагали точными сведениями о составе немецкой группировки в этом районе (15 пехотных, 4 танковые, 2 моторизованные дивизии и большое число так называемых боевых групп, сводных отрядов и т. д.). Уже 8 февраля Ставка отдала приказ войскам 2-го Белорусского фронта начать наступление на восточный обвод «балкона». Кроме того, получив сведения о подтягивании немецких войск в район Арнсвальде, 1-й Белорусский фронт также начал срочную подготовку к участию в операции.

17 февраля, согласно «Померанскому плану», немецкие войска перешли в контрнаступление. Это была группа армий «Висла», командование которой в это время принял на себя не кто иной, как рейхсфюрер СС Гиммлер, который в конце войны возымел желание добавить к репутации палача и лавры полководца. 3-я танковая армия генерала Рауса{572} продвинулась на пару километров. Однако Раус вскоре выдохся. Советские войска произвели быструю перегруппировку. 24 февраля [351] они контратаковали танковыми корпусами во фланг ударной группе Рауса, А 1 марта 1-й Белорусский фронт силой четырех армий повернул на север и смял немецкие части. Уже 4 марта советские войска вышли на побережье Балтики. Судьба «Померанского плана» была решена.

Советское командование действовало по системе последовательных ударов, которые лишали гитлеровскую ставку возможности маневра резервами. В начале февраля войска 1-го Украинского фронта начали активные действия в районе Бреслау — Глогау, там, где Гудериан собирался нанести удар. Гарнизоны Глогау и Бреслау оказались в окружении. Через некоторое время началось мощное советское наступление в Венгрии. Располагая точными сведениями о переброске танковой армии СС Зеппа Дитриха к озеру Балатон, советское командование подготовило ему такую «встречу», что март 1945 г. стал месяцем полного краха немецких войск в Венгрии.

Таким образом, советские армии в отличие от Гудериана смогли параллельно проводить мощные наступательные операции сразу на самых различных участках фронта. Инициатива безраздельно была в руках советского командования. Гитлер и Гудериан были вынуждены расходовать свои резервы по частям и совсем не там, где им хотелось.

Тень поражения неотвратимо спускалась над гитлеровской Германией. Если даже в «лучшие свои годы» вермахт был сложной машиной, не свободной от скрипов и поломок, то к концу 1944 — началу 1945 г. система единоличного правления Гитлера стала катастрофичной. Покушение 20 июля окончательно превратило Гитлера в психопата. Неделями фюрер «Великой Германской империи» не выходил из подземного бункера. У него уже не было союзников: в августе 1944 г. вышла из войны Румыния, в сентябре — Финляндия и Болгария. Румыния и Болгария сами объявили войну Германии.

Если сейчас, после войны, генералы отыгрываются на Гитлере, то в те месяцы Гитлер отыгрывался на генералах. Смещения и разжалования следовали одно за другим. Командующие группами армий тасовались как колода карт. Нередки были случаи арестов офицеров и генералов, которые, кстати, не совершали никаких «оппозиционных» проступков, а просто не были в состоянии удерживать рушившийся фронт.

У Гудериана, Рундштедта, Вейхса и немногих других высших генералов, уцелевших с начала войны, подчас голова шла кругом от противоречивых приказов, которые шли из берлинской [352] ставки. Действительно, нищета генералитета должна была дойти до крайней степени, если на такие посты, как группа армий, назначались безграмотные люди вроде Гиммлера (вдобавок он был трусом и вместо своего штаба постоянно жил за сотню километров от фронта в специальном санатории, где якобы лечился от гриппа). А хваленый Геринг к этому времени полностью забросил руководство авиацией.

Мероприятия германского командования в конце 1944 — начале 1945 г. носили характер отчаянных и зачастую беспорядочных попыток спасти то, что спасти уже не было никакой возможности. Не помогали ни прусская выучка, ни натренированный годами штабной аппарат, ни «традиции генштаба». Вермахт катился под гору всей своей грузной машиной, в которой генералитет намертво был связан с гитлеровским военным руководством.

Сейчас немецкие генералы — те, кто стал из вояк на поле брани вояками на полях историографических, — стараются найти пристойное объяснение краху вермахта. Так, фельдмаршал Манштейн объясняет поражения 1943–1945 гг. «численным и техническим превосходством» советских войск, хотя не дает себе труда ни обосновать свои данные, ни объяснить, почему численное и техническое превосходство вермахта в 1941–1942 гг. так и не принесло ему победы. Гораздо ближе к истине генералы Филиппи и Хейм, которые пишут: «Военное поражение было неизбежным следствием политического просчета, в ходе которого перед вооруженными силами были поставлены столь огромные задачи, что их нельзя было решить на поле боя наличными силами, сколь большими и мощными они ни были»{573}. Официальный историк бундесвера Ганс-Адольф Якобсен признает: «Не было шансов выиграть эту войну, если бы даже ее вели без Гитлера»{574}.

Но, видя невозможность взять «стратегический реванш», Филиппи и Хейм хотят взять реванш идеологический. Они утверждают, что «солдатские достижения в войне обладают собственным масштабом; они имеют специфическую ценность, которая не зависит ни от государственной или общественной формации, ни от политической цели войны»{575}. Тем самым с вермахта, пытаются снять клеймо свастики. Но каждый разумный человек может увидеть, что при всей своей «специфической [353] ценности» вермахт не смог победить во второй мировой войне потому, что он был армией империалистической агрессии, армией реакции и варварства. Эту «каинову печать» нельзя смыть с вермахта.

Финал

Во время допроса в Бад-Мондорфе Герингу, Кейтелю и Йодлю советскими офицерами был поставлен такой вопрос: когда руководство гитлеровской Германии поняло, что проиграло войну?

Ответ Геринга был самым несерьезным и, как в прочих случаях, был адресован американскому представителю на допросе. Он сказал: «Сомнения в исходе войны возникли у меня после вторжения союзных армий на Западе...»

Кейтель ответил так: «Оценивая обстановку самым грубым образом, я могу сказать, что этот факт стал ясным для меня к лету 1944 г. Однако понимание этого факта пришло не сразу, а через ряд фаз соответственно положению на фронтах...»

Эти «фазы» Кейтель оытсывал следующим образом. После зимы 1941 г. он счел, что возник «момент известного равновесия сил»; после битвы на Волге ОКВ поняло, что «война скоро не могла быть увенчана военной победой»; а после Курска стало ясным, что «нельзя было больше вести наступательных операций большого масштаба».

Йодль оказался более откровенным. Он сначала упомянул о своем письме Гитлеру, которое было написано в феврале 1944 г. и в котором он говорил о неминуемом поражении, а затем сказал: «Бои 1943 г. показали, что инициатива полностью перешла к русским...»

Объективное положение вещей уже выяснено советской военной наукой. После Московской битвы, нанесшей немецкой армии мощный удар, вермахт смог оправиться, но битва на Волге обозначила великий перелом. В глубине души даже Гитлер понимал это. На рубеже 1943 г. он сказал Йодлю: «Бог войны отвернулся от нас»{576}. [354]

В стенографических записях ежедневных оперативных совещаний у Гитлера содержится отчет о совещании 1 февраля 1943 г., происходившем в пресловутом «Волчьем логове» — полевой ставке близ Растенбурга. На нем кроме Гитлера были только тогдашний начальник генштаба генерал Цейтцлер и военный адъютант Гитлера майор Энгель. Шла речь о последствиях поражения на Волге, об угрозе отхода из Донбасса, об охватывающих операциях советских войск. Цейтцлер докладывал обо всем этом. «Я еще должен подумать, — сказал Гитлер. — Но могу сказать: у нас уже не будет возможности закончить войну на Востоке наступательным образом. Это должно быть нам ясно»{577}. Итак, роковое слово было произнесено. В ходе 1943 г. не произошло ничего, что могло бы заставить Гитлера изменить эту оценку.

Может возникнуть вопрос: стоит ли разбираться в том, когда именно гитлеровская ставка перестала верить в победу? Мы знаем, что война против Советского Союза была безнадежной для агрессора с самого 22 июня 1941 г. Но важно и другое. Гитлер и его генералы продолжали войну даже тогда, когда знали, что война проиграна. Для нацистской клики немецкий народ был пушечным мясом, орудием борьбы за мировое господство. Война, которая и раньше была преступлением гитлеровской клики по отношению к немецкому народу, становилась преступлением в квадрате, в кубе.

В конце проигранной войны Гитлер не смущался открыто говорить о своей ненависти к немцам. «Если немецкий народ оказался таким трусливым и слабым, то он не заслуживает ничего иного, как позорной гибели» — так изрек он весной 1945 г. Или еще: «Если война проиграна, то и народ гибнет. Эту судьбу отвратить нельзя. Нет необходимости в том, чтобы обращать внимание на сохранение элементарных основ жизни народа. Наоборот, лучше эти основы уничтожить»{578}.

...Шел 1945 год. Воодушевленные успехами Советской Армии, вступившей в пределы Германии и наносившей вермахту один удар за другим, народы Европы видели, что победа уже не за горами. Решимость добиться безоговорочной капитуляции вермахта укреплялась изо дня в день. Ни одни руководящий политик Запада не решался публично высказать иное мнение. Что же касается Советского Союза, то он, как и [355] прежде, был верен своим союзническим обязательствам и все свои силы отдавал на разгром общего врага.

Но теперь, через 20 лет после окончания войны, с безошибочной достоверностью установлено, что и в эти последние месяцы войны реакционно-консервативные круги по обе стороны Западного фронта не прекращали своих интриг и контактов с целью расколоть единую антигитлеровскую коалицию.

Кто же поднял в Германии концы нитей, которые вились Герделером и компанией в течение нескольких лет?

Первым и главным «наследником» идей 20 июля был рейхсфюрер СС обер-палач народов Европы Генрих Гиммлер. Мы знаем предысторию его интриг с западными державами начиная с 1938 г. Теперь, после 20 июля, он изменил тактику. Разумеется, он не мог перед лицом Гитлера дать себя изобличить, но ему легко было спрятать концы в воду, поскольку следствие находилось в его руках. Вели следствие Кальтенбруннер и Мюллер. Кальтенбруннер был осведомлен о тайных планах Гиммлера и поэтому был соответственно осторожен. Первое, что сделал Гиммлер, это обеспечил себе полный контроль над всеми, кто связывался в свое время с Англией и США. Сделано это было с дьявольской хитростью. Хотя все эти лица — Герделер, Донаньи, Гаусхофер, Попиц, Лангбен — уже были приговорены к смертной казни, Гиммлер держал их долгие месяцы под стражей и использовал в своих целях. В частности, он превратил в своего прямого агента Карла Герделера. Тот сразу принял на себя эти функции, поскольку считал, что отныне его долг «стоять за фюрера».

Герделеру Гиммлер поручил возобновить связи с Западом. Вот что рассказал об этом Вильгельм Бранденбург, один из эсэсовских тюремщиков, охранявший Герделера:

«Однажды высшие власти, именно Гиммлер, сделали Герделеру предложение. Можно назвать это даже поручением. Дело шло о том, чтобы использовать его тесные политические связи с шведским финансистом Валленбергом в Стокгольме и с руководителем сионистов д-ром Вейцманом и... установить контакт с английским премьер-министром Черчиллем и таким путем достичь быстрого и приемлемого мира. Герделер принял это поручение»{579}.

Бранденбург точно не знал, чем завершилось это поручение. Но, во всяком случае, известно, что 8 октября 1944 г. Герделер написал Валленбергу письмо с просьбой выступить в [356] качестве посредника между гитлеровской Германией и западными державами, дабы «Европа была спасена от большевизма». «Англия должна заключить перемирие с нынешней Германией, — призывал Герделер от имени Гиммлера. — Англия должна терпеть национал-социализм...» Герделер тут же предупреждал: «Сначала все надо подготовить за кулисами, втайне от России»{580}. На редкость ясное изложение всей концепции!

В это же время, в октябре — ноябре 1944 г., Гиммлер поручил начальнику разведки СС Вальтеру Шелленбергу, принявшему в свои руки ведомство Канариса, пригласить самого Валленберга в Берлин для конфиденциальных разговоров. Валленберг не рискнул. Тогда Гиммлер направил другими шведскими каналами специальное послание правительствам США и Англии, в котором предлагал выслать эмиссара для переговоров. Это послание, как свидетельствует государственный секретарь Кордэлл Хэлл, достигло адресата. Но оно не нашло поддержки у Рузвельта.

В течение 1944 г. агентура Гиммлера проверяла свои возможности не только через Швецию. У нее были щупальца и на юге — в Италии и Ватикане. Начальник личного штаба Гиммлера Карл Вольф, который в 1943 г. был связующим звеном между Гиммлером и уполномоченным генералом Попицем, в это время получил новое назначение на пост «высшего начальника СС и полиции» в Италии с резиденцией в Риме. Он использовал новые возможности и в 1944 г. (точная дата неизвестна; очевидно, в первой половине года) получил тайную аудиенцию у папы Пия XII. Вольф посетил папу и заявил следующее:

«Он исключительно сожалеет по поводу войны с Западом и видит в этом ненужное пролитие крови европейской людской силы, которой вскоре... придется вступить в конфликт с Востоком и коммунизмом». Вольф предложил свои услуги, чтобы «на почетных условиях сделать все возможное во имя сокращения длительности войны на Западе»{581}.

Вскоре в переговоры вступил и сам Гиммлер. Так, в конце 1944 г. в Вене и в январе 1945 г. в Вильдбаде состоялись секретные встречи Гиммлера с бывшим президентом Швейцарии Музи, официальным предлогом для которых были переговоры об освобождении группы евреев, заключенных в концлагеря, [357] за что Музи от имени сионистских организаций предложил Гиммлеру 5 млн. швейцарских франков. Переговоры шли под флагом Красного Креста. Если вспомнить, что этой маркой активно пользовались эмиссары правительств США и Англии (тот же Буркхардт), то можно предположить, что и на этот раз Гиммлер обсуждал с Музи не только вопрос о судьбе заключенных. Контакт Гиммлер — Музи продолжался до апреля 1945 г. в несколько измененном виде. Вместо Музи{582} партнером Гиммлера в переговорах выступал шведский уполномоченный Всемирного еврейского конгресса Норберт Мазур, который 21 акреля 1945 г. приезжал на секретную встречу с Гиммлером. На этот раз Гиммлер не скрывал своих целен. В частности, он говорил Мазуру: «В лице национал-социалистского государства Гитлер создал единственную возможную форму политической организации, которая может сдержатъ большевизм. Если этот бастион падет, то американские и английские солдаты встретятся с большевизмом»{583}. Перед этим Гиммлер беседовал с Керстеном и попросил его подготовиться к полету в ставку союзников, к генералу Эйзенхауэру со следующим предложением: «СС и вермахт готовы продолжать борьбу против русских. Надо спасти Европу от коммунизма»{584}.

Цинизм этих переговоров едва ли имеет равные себе в истории. Без всякого стыда Гиммлер расхваливал свой режим перед представителем организации, претендовавшей на зашиту интересов народа, подвергшегося чудовищному истреблению. Керстен, сообщавший об этих беседах, не указывает, как реагировал г-н Мазур на эти возмутительные рассуждения рейхсфюрера СС. Тем не менее, известно, что Мазур достиг с Гиммлером соглашения. А в предыдущих переговорах Музи дал согласие на то, чтобы со стороны Всемирного еврейского конгресса «была бы свернута антигерманская пропаганда» и оказана «помощь Гиммлеру в решении еврейского вопроса»{585}.

Вслед за этим орудием Гиммлера стал шведский дипломат граф Фолько Бернадотт. Граф Бернадотт, племянник короля Швеции, занимал пост председателя шведского Краснрго Креста и в этом качестве был частым посетителем Германии. Но граф Бернадотт не был только деятелем Красного Креста. Он располагал очень хорошими связями в шведском деловом мире, заседая в правлениях промышленных и торговых фирм, а также [358] поддерживал контакты с деловыми кругами США. Так, он был директором шведских филиалов американских фирм «Интернейшнл бизнесс мэшин» (из треста Моргана) и «Ридерс дайджест»{586} (последняя издавала в Швеции известный американский журнал). Бернадотт 16 февраля отправился в Берлин с официальной миссией, касающейся норвежских и датских военнопленных. Поскольку пленные находились в ведении СС, то Бернадотт сразу получил возможность встретиться с руководящими деятелями СС: Гиммлером, Кальтенбруннером и Шелленбергом. Уже через три дня он получил аудиенцию у Гиммлера. Первая встреча прошла во взаимном прощупывании. Гиммлер не упустил случая изложить Бернадотту свою концепцию. «Гиммлер затронул вопрос о большевистской опасности, — вспоминал Бернадотт. — По его словам, выходило, что вторая мировая война есть война между европейцами и азиатами»{587}.

Бернадотт внимательно выслушал Гиммлера. Они условились о возможности дальнейших встреч, поскольку Гиммлер неожиданно пошел навстречу в вопросе вывоза из Германии военнопленных скандинавского происхождения. Граф посетил в Берлине также и Риббентропа, который в свою очередь повторил перед ним те же затасканные мысли.

Вторая встреча Бернадотта с главой СС состоялась 2 апреля и привела к более конкретным результатам. Видимо, получив соответствующие инструкции, Бернадотт намекнул, что пора принимать меры к прекращению войны. Этот намек быстро понял присутствовавший на беседе Шелленберг. Как только Гиммлер вышел из комнаты, он спросил:

— Не согласился ли бы господин граф отправиться к Эйзенхауэру, чтобы обсудить с ним вопрос о возможности капитуляции на Западном фронте?

Бернадотт был тоже не лыком шит. Он ответил, что такое поручение принял бы только от самого Гиммлера. Несколько дней шел торг. Бернадотт поставил такие условия: он поедет к Эйзенхауэру, если Гиммлер объявит себя главой рейха, распустит нацистскую партию и «вервольфов». Шелленберг согласился: ему было важно вырвать согласие Бернадотта. Одновременно Шелленберг использовал в качестве своего «посла» американского генерала Ванамана, который был в немецком плену. Шелленберг освободил его 22 апреля и послал в Швейцарию к американскому военному атташе генералу Леггу. [359] Заключительный акт этой трагикомедии состоялся 21–24 апреля. 22 апреля Шелленберг сообщил, что Гиммлер решил организовать капитуляцию на Западе. В ночь на 24 апреля в Любеке при свете свечей и под рев сирен воздушной тревоги Гиммлер наконец заговорил сам. Он заявил, что «согласен капитулировать на Западном фронте, с тем, чтобы позволить союзным войскам продвигаться насколько возможно быстро на Восток... Я всегда был и навсегда останусь заклятым врагом большевизма!» — театрально воскликнул рейхсфюрер СС.

Утром 24 апреля Бернадотт уже был в Стокгольме. На срочном совещании в министерстве иностранных дел было решено немедленно информировать послов США и Англии, однако скрыть это от советского посольства. Оба посланника в свою очередь, разумеется, не подумали информировать Советский Союз.

Смысл намерений Гиммлера был достаточно ясен. Он предпринимал последнюю отчаянную попытку расколоть антигитлеровскую коалицию. Как уже после войны вспоминал фельдмаршал Монтгомери, разведка ему донесла, что Гиммлер хочет встретиться с ним, «чтобы подчеркнуть, что рано или поздно придется вести войну с целью приостановить марш в Западную Европу азиатских орд, возглавляемых Россией... Теперь, когда Германия разгромлена, Британия осталась один на один с азиатскими варварами. Важно спасти живую силу Германии от того, чтобы она не попала в руки русских, поскольку она скоро пригодится. Вскоре вместе с англичанами придется драться с русскими. Такая война, по его (Гиммлера) мнению, была неизбежной»{588}.

Предложение Гиммлера было официально передано в столицы западных держав. 25 апреля оно было предметом обсуждения на совещании в Вашингтоне с участием президента Трумэна (12 апреля Рузвельт умер), генерала Маршалла и адмирала Леги. По телефону шли консультации с Черчиллем.

Ах, как хотелось бы в тот день многим рыцарям антисоветской борьбы принять заманчивое предложение Гиммлера! Им уже виделись дивизии Монтгомери в Берлине, танки Паттона в Праге, радостное соединение с вермахтом, а потом — вперед на Восток... Но, увы, эти мечты были лишь мечтами. Можно поверить откровенности того же Монтгомери, который с грустью констатировал: нет, эти планы нереальны. «Британский народ, — так сказал он в беседе с Эйзенхауэром, — был сыт [360] войной, и его нельзя было заставить драться с русскими в 1945 г. Русские стали героями во время германской войны, и любое английское правительство, которое захотело бы вести войну с ними... имело бы трудности в своей собственной стране»{589}. Разумеется, Монтгомери говорил здесь очень сдержанным языком, не ставя всех точек над «и». Однако даже и таким архиреакционным людям в штабах союзных войск весной 1945 г. было ясно, что предложение Гиммлера принять невозможно. Его пришлось отвергнуть.

Адмирал Леги, присутствовавший при телефонных разговорах по прямому секретному проводу между Вашингтоном и Лондоном, сообщает{590}, что когда с американской стороны были высказаны сомнения об уместности принятия капитуляции из рук Гиммлера, то Черчилль нетерпеливо прервал Трумэна: — Но я хочу кончить войну!

Было бы уместнее, если бы он сказал, что «хочет продолжить войну», как вытекало из концепции Гиммлера. Впрочем, это без слов понимали Трумэн и Маршалл. Но скрепя сердце они должны были отказаться. Наверное, лет через пять Трумэн испытывал угрызения совести за то, что упустил возможность начать третью мировую войну 25 апреля 1945 года.

Рядом с Гиммлером в его тайной дипломатии последних дней рейха стоят еще две фигуры. Первая — рейхсмаршал Геринг, который в эти дни находился не в Берлине, а в Южной Германии. В конце апреля он также собрался предложить американским реакционерам свои услуги. Геринга, пишет Герлиц, «обуревала идея, что возможно заключить перемирие с западными державами и тем самым освободить силы для борьбы против большевизма»{591}. Как вспоминал впоследствии начальник штаба ВВС генерал Коллер, Геринг поручил ему составить соответствующее обращение к народу{592}. Сам Геринг излагал своим сотрудникам этот план в таких выражениях:

«У Германии остался лишь один шанс. Мы заключаем перемирие с западными державами, поворачиваем весь Западный фронт и выкидываем русских. Для этого мы еще достаточно сильны. В конце концов между Востоком и Западом завяжется конфликт и мы можем облегчить работу западным державам. Я не преувеличиваю, если скажу, что являюсь единственным человеком, с которым союзники будут вести переговоры. [361]

С Гитлером за стол не сядет ни один человек; Риббентроп с его военной политикой и Гиммлер с его концлагерями вообще неприемлемы. Я остался один»{593}.

По привычке Геринг явно переоценивал свою репутацию. Но тем не менее любопытно, насколько параллельно развивалось мышление у заправил «третьего рейха». Геринг буквально повторял то, что говорил английским разведчикам Гиммлер. Гиммлер же твердил то, что до него говорили Герделер, Даллес, Эрл, Клюге, Бек, Роммель, Шпейдель.

Герингу казалось, что Гиммлер и Риббентроп не приемлемы для сделки. Иного мнения придерживалось третье действующее лицо тайной дипломатии в эпоху краха вермахта — начальник генерального штаба генерал-полковник Гудериан.

Еще 23 января 1945 г., т. е. через десять дней после начала советского наступления, приведшего к разгрому Варшавской группировки немцев, Гудериан имел долгий разговор с посланником Паулем Барандоиом, представителем министерства иностранных дел при генштабе. Оба пришли к убеждению, что перед лицом неминуемого краха пора предложить свои услуги западным державам, ибо те, «вероятно, поймут опасность, которая связана с быстрым продвижением русских к границам Германии»{594}. Гудериан считал, что можно достичь соглашения во имя «обороны на Восточном фронте». Через два дня он изложил эти мысли Риббентропу. Риббентроп выслушал и ответил:

— Нет, этого я сделать не могу. Я являюсь верным последователем фюрера... Гудериан возразил:

— Что вы скажете, если русские через три-четыре недели будут стоять под Берлином?{595}

— Вы считаете это возможным? — в ужасе воскликнул Риббентроп.

Гудериан либо попался на удочку двуличного министра, либо сам не договаривает. Сейчас известно, что и в ведомстве Риббентропа шла лихорадочная деятельность по нащупыванию возможностей сделки. В министерстве иностранных дел уже давно составилась группа влиятельных чиновников, которые специализировались на контактах с западными державами. Среди них первое место занимал бывший статс-секретарь министерства барон фон Вейцзекер, который в это время был [362] посланником в Ватикане. Вейцзекер уже давно установил там связи с эмиссарами США и Англии. В Мадриде с английским послом Сэмуэлем Хором поддерживал контакт немецкий агент фон Мелленхаузен. В Швейцарию был послан советник фон Шмиден, а в Швецию — чиновник МИДа Фриц Гессе, автор специального меморандума, на основе которого Риббентроп инструктировал своих посланцев. Им вменялось в обязанность выяснить возможности избежать безоговорочной капитуляции и всячески запугивать западные державы ростом влияния и силы СССР.{596}

Генерал-полковник Гудериан как бы нюхом понимал ситуацию. После безуспешных разговоров с Риббентропом он имел беседу с Герингом, а затем направился к Гиммлеру. Именно Гудериан навел Гиммлера на мысль об использовании Красного Креста (т. е. Бернадотта) для немедленного контакта с западными державами. Гиммлер последовал этому совету. Так снова замыкается круг тайной дипломатии, замыкается на генеральном штабе.

Идей и указаний Гудериана — Гиммлера точно придерживались все немецкие командующие в последние дни войны. Буквально до последней минуты они пытались достичь соглашения с командующими американских и английских войск, когда, собственно говоря, война была уже бесповоротно проиграна.

Наиболее энергично на этом «дипломатическом направлении» продвинулись немецкие генералы и высшие чины СС на юге, на германо-итальянском фронте. Этому способствовали два обстоятельства: первое — здесь на посту главного уполномоченного СС при штабе группы армии «Ц» все еще находился обергруппенфюрер СС Карл Вольф, уже хорошо сориентировавшийся в ситуации тайных интриг; второе — в Берне, вблизи от итальянской границы, находился Аллен Даллес. Оба обстоятельства обещали успех всему предприятию.

6 февраля 1945 г. Вольф снова был принят Гитлером. На совещании с участием представителей Риббентропа, и Гиммлера было решено установить контакт с американскими разведорганами. Вольф умело использовал комбинацию Рим — Ватикан (с папой он имел контакт с 1944 г.) и скоро через камергера папы римского итальянского промышленника барона Парилли получил приглашение на встречу с уполномоченным Даллеса швейцарским профессором Хусманом, которая и состоялась 21 февраля 1945 г. [363]

Вскоре в переговоры включился и Даллес. 6 марта Вольф в сопровождении штандартенфюрера СС Дольмана встретился с Даллесом в Цюрихе. Германская сторона предложила проект перемирия в Италии. Группа «Ц» должна была получить возможность уйти в Германию. Войска фельдмаршала Александера могли войти в долину По и к Южным Альпам. Во всем проекте и не пахло капитуляцией. Тем не менее, Даллес отнесся к нему «с благожелательным пониманием»{597}.

Стороны расстались, довольные друг другом, и продолжили переговоры. 19 марта 1945 г. в швейцарском городке Аскона, на вилле братьев Стиннес — хозяев знаменитого американо-германского концерна, произошла встреча на более высоком уровне. Со стороны англо-американского командования на ней присутствовали заместитель начальника штаба 5-й американской армии генерал Лемнитцер и заместитель начальника штаба союзных войск в Италии английский генерал Эйри, Аллен Даллес и его помощник Геро фон Шульце-Геверниц. С немецкой стороны был Вольф, который представлял фельдмаршала Кессельринга, только что ставшего командующим всеми войсками Западного фронта.

Встреча в Асконе была самым грубым нарушением союзнического долга со стороны американских и английских генералов и правительств. Дело дошло до того, что последние отказались допустить к участию в переговорах представителей третьей союзной державы, когда сведения о них стали достоянием СССР. Советское правительство решительно требовало прекращения сговора. Тем не менее, асконские переговоры состоялись. Они дали Гитлеру и Вольфу ценную передышку: наступление союзников в Италии прекратилось вплоть до 9 апреля, а Гиммлер и Даллес записали себе в актив провокацию, приведшую к обострению отношений в союзном лагере.

Здесь операция Вольфа — Даллеса (как ее окрестили участники, операция «Санрайз кроссворд») натолкнулась на трудности. Главным препятствием для сговора оказалась твердая позиция Советского Союза, который настойчиво требовал от своих союзников прекращения недостойной игры. В послании на имя президента Рузвельта от 3 апреля Председатель Совета Министров СССР подчеркнул, что сложившаяся ситуация «никак не может служить делу сохранения и укрепления доверия между нашими странами»{598}. С полным правом глава Советского [364] правительства указывал на то, что, возможно, союзные войска этими переговорами хотят, как они утверждают, обеспечить себе известные военные преимущества. Но почему тогда они так упорно скрывают ход переговоров и не хотят участия в них советских представителей?

Правительства США и Англии перед лицом твердой позиции СССР не пошли на удочку Даллеса. Они понимали, что не могут рисковать ухудшением отношений со своим великим союзником в момент окончания войны. Как справедливо отмечает советский исследователь этого периода А. А. Галкин, здесь решающую роль сыграло то обстоятельство, что начавшийся распад гитлеровского государства «делал попытки политических контактов с нацистской верхушкой бесперспективными»{599}.

Эксперимент Вольфа не был единственным. Когда немецкие войска на севере Германии оказались перед крахом, то их руководители попытались разыграть сложную комбинацию перед фельдмаршалом Монтгомери. 2 мая командующий немецкой группой войск генерал Блюментритт запросил о перемирии. 3 мая Монтгомери принял немецкую делегацию в составе Фридебурга, Кинцеля и Вагнера. Согласно рассказу Монтгомери, Фридебург от имени Кейтеля предложил капитуляцию трех армий, но только перед англичанами, а не перед всеми союзниками. Монтгомери якобы заявил, что это его не устраивает, ибо русские — его союзники.

Но когда немецкие представители продолжали отстаивать свои требования, то «верный» Монтгомери предложил спасительный выход. Он заявил, что готов принять 5 мая «тактическую капитуляцию» перед своим фронтом. Как впоследствии не без иронии писал американский государственный секретарь Хэлл, словечко «тактическая капитуляция» было заменой для сепаратного мира. Это означало, что Монтгомери молчаливо помогал гитлеровским попыткам избежать полной и безоговорочной капитуляции вермахта перед всеми союзниками.

Оставшиеся в живых лидеры вермахта хотели добиться большего. 6 мая генерал Йодль вылетел в ставку Эйзенхауэра, где начал переговоры с его начальником штаба Беделлом Смитом. Йодль без обиняков заявил, что предлагает частичную капитуляцию, и стал пугать Смита жупелом «большевистской опасности». Он попал в точку. Смит был известен своими [365] антисоветскими взглядами (что отлично доказал в послевоенный период){600}. Смит был готов согласиться, когда Йодль попросил у него сначала 4 дня, потом 48 часов. Но Смит не решал дела. Дело решала победоносная коалиция, в которой ведущую роль играл Советский Союз, вынесший на своих плечах главную тяжесть войны. Смиту пришлось подчиниться. Безоговорочная капитуляция гитлеровского вермахта была предрешена.

«Позвольте, мы забыли о Гитлере!» — скажет иной читатель. Действительно, в последние дни войны он как бы сам исключил себя из числа живущих. О нем забыли даже его собственные генералы.

Жизнь рейхсканцлера, фюрера и верховного главнокомандующего вооруженными силами Великой Германской империи бесславно шла к финалу в бункере имперской канцелярии.

Германские армии были изолированы друг от друга и по существу не имели единого управления. Кейтель и Йодль со штабом ОКВ находились вне Берлина и были отрезаны от него советскими войсками. Не помогали самые радикальные меры. Даже когда 26 апреля был отдан приказ командующему 12-й армией генералу Венку, оборонявшемуся разрозненными силами по Эльбе, открыть фронт американцам и идти на «выручку» фюреру, эта мера помогла лишь Геббельсу, который произнес свою последнюю радиоречь, обещая призрачную помощь. Армия Венка существовала больше на бумаге, чем в действительности. Не более «реальна» была группа генерала СС Штейнера, которой Гитлер приказал идти на Берлин с севера. Группы не было.

Так в серии сотен гитлеровских директив появилась последняя. Ее можно привести лишь как документальное свидетельство краха вермахта. Вот текст последнего приказа Гитлера от 29 апреля 1945 г.:

«2010. № 1952/29 (секр.) Генерал-полковнику Йодлю. Немедленно доложите мне: 1) Где передовые части Венка? 2) Когда они начнут наступление? 3) Где 9-я армия? 4) Куда будет прорываться 9-я армия? 5) Где передовые отряды Хольсте? Адольф Гитлер».

Но ответов не было, как не было войск, о которых спрашивал фюрер за день до самоубийства.

Войск не было, поэтому Гитлер цеплялся за соломинку политических комбинаций. В послевоенной западной историографин [366] существует концепция, согласно которой все попытки достичь сговора с американскими и английскими эмиссарами встречали неизменное сопротивление со стороны Гитлера. При этом защитники этой концепции идут по своеобразной спирали: раньше они вообще отрицали возможность того, чтобы идея сговора исходила от кого-либо, кроме «генеральской оппозиции». Затем, когда стали известны факты интриг Гиммлера и Шелленберга, они спустились на виток ниже: стали говорить, что лидеры СС действовали вопреки воле фюрера и даже «рисковали головой».

В действительности дело обстояло иначе. Мы видели и раньше, как пытался фюрер найти мостики в лагерь англоамериканской реакции. В ходе войны эти поиски не раз возобновлялись. Так, 23 сентября 1943 г. на вопрос Геббельса: «был бы он готов в случае возможности вести переговоры с Черчил-пем, или он это отклоняет из принципа», Гитлер достаточно цинично ответил, что «в политике, что касается личностей, принципов не существует»{601}. В 1944 г., когда Кальтеыбруннер послал Вольфа для зондажа в Италию, он предварительно устроил ему аудиенцию у Гитлера; бывал Вольф у Гитлера и в начале 1945 г. по тому же вопросу.

Фельдмаршал Кейтель оставил одну весьма любопытную запись. Он в последний раз посетил Гитлера 23 апреля 1945 г. и спросил его, ведутся ли переговоры с западными союзниками. Гитлер ответил, что он «уже давно отдал указание вести переговоры с Англией через Италию и что Риббентроп еще сегодня будет вызван для получения дальнейших директив»{602}.

В ночных беседах с Борманом Гитлер в феврале — апреле 1945 г. не раз говорил о необходимости стать на сторону Запада в «неизбежном столкновении» между СССР и США, когда последние «неизбежно проявят желание... обеспечить себе поддержку... немецкого народа»{603}. Разумеется, в условиях развалившегося рейха все это выглядело как фарс. Но политический смысл фарса не менялся; наоборот, фарс приобретал зловещий оттенок.

Что же оставалось у Гитлера? У него оставался лишь бункер, да и тот был не слишком надежен. В легендах он был превращен в недоступную крепость. На деле он был расположен не так уж глубоко. Примерно на глубине одного этажа [367] находились казармы эсэсовской охраны, радиостанция, склады. Дальше неширокий коридор и лестница вели через подземный гараж к личному бункеру фюрера. Он открывался комнатами Кейтеля и Геббельса. Еще пара ступеней — и начиналось берлинское «Волчье логово». Справа — телефонная станция, комнаты охраны, за ними — спальня, комната врача. Слева — крохотный кабинет со столом и картой; низкие потолки, серые бетонные стены, спертый воздух. Здесь окончил свою позорную жизнь брошенный всеми фюрер.

Вокруг смерти Гитлера на Западе до сих пор пытаются создать легенду. Некоторые вообще ставят самоубийство Гитлера под вопрос. Среди офицеров западных войск находятся и такие, которые якобы обнаружили его труп{604}, хотя в начале мая они были за сотни километров от Берлина.

На деле труп Гитлера был обнаружен представителями советских войск 4 мая 1945 г.

Произошло это так{605}. Специальная группа под руководством подполковника Клименко, обследовавшая сад имперской канцелярии, обратила внимание на то, что слева от входа в буи кер имперской канцелярии находится воронка от снаряда. Когда один из солдат спрыгнул на дно воронки, он обнаружил два полуобгоревших трупа, которые были немного засыпаны землей. Трупы извлекли из воронки. Опознать их было невозможно — так обгорели лица и тела. Но вскоре было безошибочно установлено, что это и были трупы Адольфа Гитлера и Евы Браун.

9 мая 1945 г. представители советских военных властей разыскали на улице Курфюрстеыдамм кабинет личного зубного врача Гитлера профессора Блашке. Правда, в его кабинете рентгеновских снимков зубов Гитлера не оказалось. Но ассистентке профессора (сам Блашке за несколько дней до капитуляции Берлина улетел в Баварию) пришло на ум обследовать второй кабинет Блашке, который находился в бункере имперской канцелярии. Доехать до имперской канцелярии было делом получаса, и там, в маленькой комнатке, где размещался временный кабинет профессора Блашке, было обнаружено то, что разыскивалось: рентгеновские снимки зубов Гитлера и золотые коронки. Наконец, был разыскан зубной техник Эхтман, который выполнял все протезные работы для Гитлера. [368]

Сопоставление всех данных осмотра, рентгеновских снимков, показаний ряда свидетелей дало неоспоримый результат: трупы, найденные на дне воронки, были трупы Адольфа Гитлера и Евы Браун. Могут сказать, что эти подробности не имеют столь большого значения и скорее пригодны для журнала судебной медицины. Автор придерживается другого мнения. Есть что-то символическое, что последние строчки биографии Адольфа Гитлера выглядят как судебный акт. Преступник кончил свою карьеру преступником.

Схожим оказался и конец других главарей рейха. Генрих Гиммлер решил скрыться, приобретя фальшивые документы на имя Генриха Хитцингера. Но не прошло и нескольких дней, как некогда всемогущий рейхсфюрер СС попал в руки советских солдат — бывших военнопленных. Они сдали его англичанам, а те не сразу сообразили, какая крупная «рыба» попала им в сети. Пока об этом раздумывали, Гиммлер успел раздавите зубами капсулу с цианистым калием — он ушел от наказания, а заодно унес в могилу не один десяток тайн. Геббельс покончил самоубийством на день позже Гитлера, предварительно отравив своих детей. Мартин Борман бесследно скрылся среди горящих руин Берлина. Иоахим фон Риббентроп был извлечен англичанами чуть ли не из публичного дома, где он решил укрыться. Герман Геринг сдался американцам, успев дать пресс-конференцию американским журналистам. Что касается высших чинов ОКВ и ОКХ, то они собрались во Фленсбурге, ожидая своей судьбы. Те генералы, которые еще командовали своими соединениями, спешили прорываться на Запад — так гласила одна из последних директив ОКВ.

В 0 часов 42 минуты 9 мая 1945 г. в Карлсхорсте, в здании бывшего военно-инженерного училища, генерал-фельдмаршал Вильгельм Кейтель, адмирал Фридебург и генерал Штумпф подписали от имени верховного главнокомандования немецких вооруженных сил капитуляцию, которую они так старались избежать. Текст гласил:

«1. Мы, нижеподписавшиеся, действуя от имени Германского Верховного Командования, соглашаемся на безоговорочную капитуляцию всех наших вооруженных сил на суше, на море и в воздухе, а также всех сил, находящихся в настоящее время под немецким командованием, Верховному Главнокомандованию Красной Армии и одновременно Верховному Командованию Союзных экспедиционных сил».

2. Германское Верховное Командование немедленно издаст приказы всем немецким командующим сухопутными, морскими и воздушными силами и всем силам, находящимся под германским [370] командованием, прекратить военные действия в 23.01 часа по центральноевропейскому времени 8-го мая 1945 года, остаться на своих местах, где они находятся в это время, и полностью разоружиться, передав все их оружие и военное имущество местным союзным командующим или офицерам, выделенным представителями Союзного Верховного Командования, не разрушать и не причинять никаких повреждений пароходам, судам и самолетам, их двигателям, корпусам и оборудованию, а также машинам, вооружению, аппаратам и всем вообще военно-техническим средствам ведения войны.

3. Германское Верховное Командование немедленно выделит соответствующих командиров и обеспечит выполнение всех дальнейших приказов, изданных Верховным Главнокомандованием Красной Армии и Верховным Командованием Союзных экспедиционных сил»{606}.

Теплая майская ночь лежала над Берлином — бывшей столицей «третьего рейха». Десяток километров и двенадцать лет отделяли дом в Карлсхорсте от виллы, где когда-то Адольф Гитлер впервые поделился с генералами своей идеей войны на Востоке. Но эти двенадцать лет означали целую эпоху в истории. Это были двенадцать лет гитлеровской диктатуры, в том числе шесть лет второй мировой войны, которым суждено было стать великим уроком для человечества.

Как и в 1918 г., германский милитаризм оказался у разбитого корыта. Тогда В. И. Ленин образно определял положение германских милитаристов в таких словах: «Они увязли, они оказались в положении человека, который обожрался, идя тем самым к своей гибели»{607}. На этот раз поражение оказалось еще более сокрушительным: Гитлер и его генералы не только «обожрались», но и дошли до своей гибели.

Сотни книг и тысячи статей написаны о результатах второй мировой войны. Но еще глубже вписаны эти результаты в сердца людей, которые отдали этой великой и справедливой битве все свои силы. Советский Союз и его армия, совершившие небывалые подвиги в эти годы, принесли своей победой триумф идее поступательного развития человечества. Недаром мы сейчас с гордостью оглядываем мощные силы социалистического лагеря в Европе, который возник после разгрома гитлеризма как закономерное последствие самоотверженной антифашистской [371] освободительной борьбы народов Восточной и Юго-Восточной Европы.

Но поняли ли этот великий урок те, кто развязал вторую мировую войну?

Ответить на этот важный вопрос нельзя, оставаясь в хронологических рамках второй мировой войны. Нам предстоит рассмотреть тот новый период в развитии германского милитаризма, который начался после 9 мая 1945 г. [375]