Город под обстрелом
23 апреля пражское радио, находящееся пока под германским контролем, сообщило, что решение фюрера остаться в столице «третьего рейха» означает начало «битвы, которая определит судьбу всей Европы»{669}. Тем же утром газета 3-й ударной армии вышла под заголовком: «Родина радуется! Мы на улицах Берлина!» События последних лет произвели странную метаморфозу: национал-социализм приобрел международную окраску, тогда как интернациональный коммунизм — сделался очень патриотическим.
Однако жителей Берлина теперь мало волновали идеологические особенности. Под непрекращающимся артиллерийским обстрелом у них был лишь один интерес — выжить. Самое худшее еще только начиналось. Генерал Казаков подтянул к восточным окраинам города — на линию, ведущую к Силезскому вокзалу, — тяжелые 600-миллиметровые осадные орудия, двигающиеся на специальных широких гусеницах{670}. Каждый снаряд такого орудия весил полтонны.
Кроме бомбоубежищ, расположенных под тремя башнями для зенитных орудий, самым большим укрытием в Берлине являлся бункер возле Ангальтского вокзала. Это массивное железобетонное сооружение имело три нижних яруса и два этажа над поверхностью земли. Толщина его стен достигала четырех с половиной метров. Внутри граждане могли пользоваться деревянными столами и табуретками. Им также должны были предоставлять паек, состоящий из консервированных сардин. Однако, как правило, с едой и обогревом случались постоянные перебои. Одним из главных достоинств бункера у Ангальтского вокзала была его прямая связь с тоннелем метрополитена, хотя сами поезда метро уже не ходили. Люди имели возможность пройти отсюда пять километров пешком до самого вокзала Нордбанхоф, ни разу не подвергнув свою жизнь опасности.
Условия пребывания в бункере стали теперь поистине ужасными, поскольку здесь размещались не менее чем двенадцать тысяч человек на площади в три тысячи шестьсот [364] квадратных метров. Три такой давке люди не имели никакой возможности добраться до уборной, даже если она и была открытой. Одна женщина рассказывала о том, как ей пришлось целых шесть дней провести на одном и том же месте. Для немцев, привыкших к гигиене, это было тяжелым испытанием, однако теперь, когда городские коммуникации оказались повреждены, главной проблемой для них стал дефицит питьевой воды. Рядом со станцией еще работала одна колонка, и молодые женщины, часто подвергая себя смертельному риску, брали ведра и перебегали улицу, чтобы набрать воды. Многие из них погибли, поскольку станция являлась одной из главных целей для советской артиллерии. Но те, кому удавалось вернуться обратно живыми, получали огромную благодарность от больных и ослабших горожан, которые нуждались в глотке чистой влаги. Иногда люди, которые не отваживались совершить такой опасный рейд к колонке, обменивали воду на съестные припасы.
Баррикады, возведенные берлинцами против советских танков, служили основными пунктами контроля полевой жандармерии. Здесь задерживали всякого, кто мог походить на дезертира. Тем не менее в подвалах домов стало появляться все больше солдат и офицеров, переодевшихся в гражданскую одежду. «Дезертирство стало теперь вполне обычным, даже оправданным явлением»{671}, — отмечала 23 апреля в дневнике одна из берлинских женщин. Она думала в тот момент о трехстах спартанцах царя Леонида во время сражения при Фермопилах, о котором им рассказывали еще в школе. «Может быть, и найдется сейчас триста немецких солдат, — продолжала она, — которые будут вести себя подобным образом, но остальные три миллиона военнослужащих — нет. По своей природе мы, женщины, не приемлем героизма. Мы практичны и разумны. Мы оппортунисты. Мы предпочитаем видеть мужчин живыми».
Когда на следующее утро эта женщина отправилась на железнодорожные пути в поисках угля, то увидела, что военные заблокировали тоннель, ведущий в южном направлении. Его закрыли, опасаясь прорыва через него русских подразделений, уже вышедших на южные окраины Берлина. Очевидцы рассказали ей, что на другой стороне тоннеля висит казненный [365] немецкий солдат, которого обвинили в дезертирстве. По-видимому, он был подвешен не так высоко от земли, поскольку немецкие дети развлекались тем, что закручивали его тело то в одну, то в другую сторону, а затем смотрели, как оно начинает вращаться в обратном направлении.
На обратном пути ее ужаснул вид «худых и бледных мальчишеских лиц, едва заметных под массивными стальными касками... Они казались такими тощими в своей форме, которая была им совсем не по размеру». Женщина спрашивала себя, почему ее так взволновал вид этих подростков. Ведь, если бы они оказались всего на несколько лет старше, она не была бы столь огорчена. Женщина пришла к заключению, что нарушен один из основных законов природы человечества — инстинкт самосохранения, и теперь на убой посылаются его еще совершенно незрелые плоды. Все это является не чем иным, как «симптомом сумасшествия».
Однако человеческая природа продолжала сопротивляться. Одним из побочных эффектов нарушения ее законов стала преждевременная сексуальная зрелость юнцов, отправляющихся на смерть. Приближение врага к стенам столицы сделало их желание поскорее потерять свою невинность особо острым. С другой стороны, девушки, хорошо осведомленные о том, что может случиться после прихода Красной Армии, предпочитали сделать это в первый раз с молодым немецким парнем, чем с пьяным и, возможно, грубым советским солдатом. В радиоцентре «Гроссдойчер рундфунк» на Мазуреналлее две трети персонала, состоящего в общей сложности из пятисот человек, являлись молодыми девушками, многим из которых едва исполнилось восемнадцать лет. В последних числах апреля среди груд бумаг и музыкальных пластинок распространилось «реальное чувство разложения»{672}. Одновременно усилилась сексуальная активность людей различных возрастов, местом проявления которой служили всяческие рабочие помещения, подвалы и кладовые. Эффект, оказываемый смертельной опасностью на сексуальные инстинкты людей, уже достаточно хорошо изучен и не может рассматриваться как некий феномен. [366]
Один норвежский журналист, описывая атмосферу, творившуюся в городе, отмечал, что парни и девушки в униформе просто «следовали своим инстинктам» в «лихорадочном поиске удовольствия»{673}. Но все это происходило во многом на бессознательном уровне, особенно среди девушек, подвергавшихся риску быть изнасилованными. В любом случае, за исключением тех парочек, которые совокуплялись в районе бомбоубежища Зоо или в самом Тиргартене, как и в обычные дни, молодые люди занимались сексом из-за отчаянного желания получить успокоение.
Другим инстинктом берлинцев стало их стихийное желание создать как можно больше запасов. Они крутились теперь словно белки. Девятнадцатилетняя Герда Петерсон, работавшая секретарем в компании «Люфтганза», находилась в своем доме в Нойкёльне, когда до нее донесся слух, что на ближайшей железнодорожной станции целый вагон с припасами для люфтваффе сошел с рельсов. Девушка и все ее соседи моментально оценили ситуацию и устремились туда в надежде чем-либо поживиться. Они вскрывали все находившиеся в вагоне ящики, рассчитывая найти что-нибудь полезное. Внезапно раздался гул низко летящих самолетов. Герда успела заметить стоящую рядом с ней женщину, обе руки которой были заняты рулонами туалетной бумаги. Советские самолеты сбросили на станцию несколько небольших бомб и обстреляли ее из пулеметов. Герда едва успела спрятаться под вагоном. Но женщина, которая держала в руках туалетную бумагу, была убита. «За какую ерунду она погибла!»{674} — подумала в этот момент девушка. Последнее, что она успела взять с собой, перед тем как отправиться обратно домой, был пакет с «чрезвычайным» пайком для летчиков, в котором находились шока-кола и солодовые таблетки. И в дальнейшем эти таблетки самым неожиданным образом очень ей пригодились.
До людей доходили слухи о грабежах, совершенных в универмаге «Карштадт» на Германплац, где 21 апреля артиллерийский обстрел разметал в разные стороны длинную очередь покупателей. Согласно некоторым сведениям, эсэсовцы позволили мирным жителям забрать из магазина все, что они захотят, до того, как будет произведен подрыв этого здания. [367] Когда же заложенная там мина сработала, то она убила многих людей, слишком увлекшихся сбором «подарков» и не слышавших последнего предупреждения. Однако на самом деле командование дивизии «Нордланд», дислоцировавшееся в этом районе, и не думало производить взрыв универмага. Напротив, это здание использовалось в качестве наблюдательного поста, с которого хорошо просматривались все передвижения советских войск в Нойкёльне и на аэродроме Темпельхоф.
По мере того как отключалось электричество и заканчивалось питание батарей у радиоприемников, слухи становились единственным источником информации. Неудивительно, что наибольшее распространение получали не подлинные факты, а непроверенные истории. Согласно одной из версий, фельдмаршал Модель вовсе не кончил жизнь самоубийством, а был тайно арестован агентами гестапо{675}. Ложь, которая распространялась нацистским режимом на протяжении многих лет, теперь заставляла берлинцев верить во что угодно, пусть и в совершенно неправдоподобные вещи.
7-й отдел политуправления 1-го Белорусского фронта{676} распространял среди жителей Берлина собственную информацию. В пропагандистских листовках, сброшенных над городом, говорилось, что сопротивление Красной Армии стало «полностью бесполезным». Единственный способ спасти свои жизни, предупреждали они, — это капитуляция, — глупо погибать за обанкротившийся нацистский режим. Некоторые листовки оформлялись в виде «пропуска», который должен был предъявляться советским солдатам во время сдачи в плен. Офицеры 7-го отдела утверждали, что такой способ пропаганды имел большой успех, поскольку до пятидесяти процентов сдавшихся немецких солдат имели на руках подобные «пропуска». В общей сложности было сброшено девяносто пять различных видов листовок, напечатанных пятидесятимиллионным тиражом. Еще миллион шестьсот шестьдесят тысяч листовок распространили среди германских солдат и мирных жителей, посланных обратно в сторону немецких позиций. Во время Берлинской операции подобным образом использовали две тысячи триста шестьдесят пять граждан и [368] две тысячи сто тридцать военнопленных. Причем последних возвратилась назад тысяча восемьсот сорок пять человек, и они привели с собой еще восемь тысяч триста сорок военнослужащих, пожелавших сдаться на милость советского командования. Тактика оказалась настолько удачной, что командующий 3-й ударной армией приказал выпускать немецких солдат в массовом порядке и использовать их на усмотрение политических работников.
Хорошо обученные и проинструктированные бывшие немецкие военнопленные — «войска Зейдлица», как они еще проходили в сводках германского командования, — посылались через линию фронта вместе с письмами своим родным от недавно сдавшихся германских солдат. Капрал Макс С., например, писал: «Мои дорогие родители. Вчера я сдался русским солдатам. Раньше нам рассказывали, что русские расстреливают всех военнопленных, но это неправда. Русские относятся ко всем пленным очень хорошо. Они накормили и согрели меня. Я чувствую себя хорошо. Война скоро кончится, и я снова увижу вас, мои дорогие. Не беспокойтесь обо мне. Я жив и здоров». Сам стиль письма ясно свидетельствует, что оно писалось скорее всего под диктовку советского офицера, но, даже если это так, эффект, произведенный таким посланием, был куда более сильным, чем пропагандистский материал, заложенный в тысяче обычных листовок.
Одна из советских листовок, сброшенная над Берлином, содержала специальное обращение к немецким женщинам. Поскольку фашистская клика боится наказания, говорилось в ней, она хочет продолжения войны. По мнению советских политработников, берлинским женщинам нечего бояться. Никто не собирается их трогать{677}. Главная задача женщин — убедить германских солдат и офицеров сдаваться в плен. Конечно, советское командование должно было знать, что творилось на территории Германии, уже занятой войсками Красной Армии, и все эти успокоительные заверения являлись не чем иным, как обманом. Советские пропагандисты организовали также специальные радиопередачи для «женщин, актеров, священников и профессоров», пытаясь убедить этих слушателей, что никакого вреда им нанесено не будет. [369]
Более эффективное «послание» пришло к солдатам берлинского гарнизона «от жителей Фридрихсхафена»{678}. В нем, в частности, говорилось, что «спустя всего день после прихода Красной Армии жизнь в городе вошла в нормальное русло. Было организовано снабжение населения продуктами питания. Жители Фридрихсхафена, — отмечалось далее, — призывают вас не верить лживой пропаганде Геббельса о Красной Армии». Очевидно, что боязнь голода, и прежде всего голода среди своих детей, волновала женщин на тот момент даже больше, чем возможность подвергнуться изнасилованию.
Фельдмаршал Кейтель, за день до этого покинувший бункер рейхсканцелярии и снабженный заботливым Гитлером в дорогу бутербродами, шоколадом и коньяком, держал путь на юго-запад от столицы. Ему повезло, и он не встретился с танкистами генерала Лелюшенко. Первым делом Кейтель собирался заехать в штаб 20-го корпуса в Визенбурге, находящийся всего в тридцати километрах от американского плацдарма в районе Цербста. Этот корпус, находящийся под командованием генерала Кёлера, состоял в основном из так называемых «новых» дивизий, военнослужащие которых проходили до этого службу в рабочих батальонах. Конечно, им явно недоставало военной подготовки, однако их боевой дух, как это вскоре обнаружил генерал Венк, находился на достаточно высоком уровне.
Ранним утром 23 апреля фельдмаршал Кейтель добрался до командного пункта 12-й армии, расположенного в лесном массиве. Ему предстояло встретиться с генералом Венком и его начальником штаба полковником Райхельмом. Невозможно было найти двух более различных военачальников, чем Кейтель и Венк. Первый отличался помпезностью, тщеславием, глупостью, жестокостью и подобострастием к фюреру. Второй — молодостью, несмотря на то что имел уже седые волосы, ярко выраженной интеллигентностью и большим авторитетом среди коллег и подчиненных. Полковник Райхельм также отзывался о Кейтеле в крайне нелицеприятном тоне — «превосходный слуга, но отнюдь не фельдмаршал»{679}. Но такое отношение можно считать достаточно мягким. Кейтеля, [370] который во всех вопросах безоговорочно придерживался точки зрения Гитлера, ненавидели практически все боевые офицеры как «могильщика армии»{680}.
Кейтель начал читать нотации Венку и Райхельму о том, насколько необходима 12-я армия для спасения фюрера в осажденном Берлине. Он говорил так, словно бы выступал на съезде нацистской партии, потрясая своим маршальским жезлом. «Мы дали ему возможность высказаться, и мы позволили ему уйти», — отмечал впоследствии Райхельм. Но у Венка в тот момент родилась уже другая идея. Он на самом деле собирался нанести удар в направлении Берлина, но только не для того, чтобы спасти Гитлера. Генерал хотел пробить коридор от германской столицы до Эльбы, чтобы позволить солдатам и мирным жителям избежать излишних жертв и насилий. Это была спасательная операция.
Гитлер, не доверяя своим генералам, распорядился, чтобы его приказ 12-й армии был транслирован по радио в качестве обращения «к солдатам армии Венка»{681}. Возможно, что это стало единственным случаем в истории, когда оперативный приказ получал публичную огласку еще в процессе сражения. Радио организации «Вервольф» немедленно исполнило желание Гитлера со следующим добавлением: «Фюрер, находящийся в Берлине, приказал, чтобы немецкие части, противостоящие американским войскам, были срочно переброшены на восток для обороны столицы. Шестнадцать дивизий уже начали передислокацию, их прибытие можно ожидать в любой момент»{682}. Одной из целью такого сообщения было заставить берлинцев поверить в то, что США теперь помогают Германии в борьбе против Красной Армии. По стечению ряда обстоятельств активность американской авиации на фронте у Эльбы в этот день несколько снизилась, что стало огромным облегчением для солдат 12-й армии.
Венк прекрасно понимал, что Кейтель является таким же фантазером, как и сам Гитлер. Любое предположение о том, что 12-я армия сможет опрокинуть войска целых двух советских танковых армий, являлось более чем сомнительным. «Поэтому мы издали свои собственные приказы»{683}, — отмечал начальник оперативного отдела штаба армии Венка полковник [371] Гумбольдт. Венк планировал ударить на Потсдам лишь частью своих сил, тогда как основная масса его объединения должна была продвигаться в восточном направлении — южнее Берлина — для оказания помощи окруженной 9-й армии генерала Буссе. «Мы находились в радиоконтакте со штабом 9-й армии, — продолжал Гумбольдт, — и знали, где находятся его войска». На фронте против американцев должны были остаться только заградительные отряды.
Во второй половине дня командиры соединений 12-й армии получили подробные приказы об организации атаки. Сам генерал Венк сел в автомобиль и отправился в войска для того, чтобы лично обратиться к молодым солдатам. Одним предстояло наступать на северо-восток — в направлении Потсдама, а другим — на Тройенбритцен и Беелитц, где располагался госпитальный комплекс. «Ребята, вы должны сделать еще одно усилие, — сказал им Венк. — Речь уже не идет о Берлине, и даже не о рейхе»{684}. Перед солдатами 12-й армии стояла задача спасти людей от смерти и от русского плена. Ханс Дитрих Геншер, служивший в то время сапером в составе армии Венка, вспоминал, что в этот момент всех солдат и офицеров охватило «чувство сопричастности, ответственности и боевого товарищества»{685}.
Все солдаты были воодушевлены предстоящим наступлением, несмотря на то что его задачи виделись ими по-разному. Одни действительно считали предстоящую операцию гуманитарной миссией, другие же шли в бой из-за того, что им противостояли теперь русские, а не американцы. «Итак, мы поворачиваем свой фронт! — писал Петер Реттих, командир потрепанного американцами батальона из дивизии «Шарнхорст». — Теперь нам предстоит марш на восток против Иванов»{686}.
Другой ключевой фигурой обороны Берлина в этот момент стал генерал Гельмут Вейдлинг, командир 56-го танкового корпуса. Вейдлинг чрезвычайно напоминал Эриха Штрогейма (вероятно, имеется в виду известный американский киноактер. — Примеч. ред.}, только с волосами на голове и профессорской внешностью. [372]
Утром 23 апреля Вейдлинг дозвонился до бункера фюрера, чтобы доложить о сложившейся ситуации. На другом конце провода ему ответил генерал Кребс, который разговаривал «подозрительно холодно». Он вдруг сообщил Вейдлингу, что тот уже приговорен к смертной казни за трусость. Однако эти слова не смутили командира корпуса. Тем же вечером он, как ни в чем не бывало, появился в бункере фюрера. Гитлер был шокирован. Он решил, что если уж этот человек не испугался появиться у него на глазах, не испугался расстрела, то именно он должен теперь руководить обороной всего Берлина. Полковник Рефиор расценил это решение фюрера как очередную «трагикомедию», типичную для нацистского режима{687}.
56-й корпус находился в ужасном состоянии{688}. От 9-й парашютной дивизии осталось лишь несколько основательно потрепанных подразделений. То же самое можно было сказать и о танковой дивизии «Мюнхеберг». 20-я моторизованная дивизия находилась чуть в лучшем состоянии, однако ее командир, генерал-майор Шольц, незадолго до вступления его соединения в Берлин покончил жизнь самоубийством. Только дивизия «Нордланд» и 18-я моторизованная дивизия могли считаться относительно боеспособными формированиями. Вейдлинг принял решение отвести 18-ю моторизованную дивизию назад и держать ее в резерве для нанесения контрудара. Остальные соединения он распределил по всем секторам обороны, эти боевые единицы должны были составить ее главный каркас.
Оборона города делилась на восемь секторов, обозначавшихся буквами алфавита — от «А» до «Н». Каждый сектор возглавлял свой командир ~ генерал или полковник, однако мало кто из них имел фронтовой опыт. За внешним периметром обороны располагался внутренний, который проходил по кольцевой железнодорожной линии{689}. Оборона самого центра ограничивалась каналом Ландвер на юге и рекой Шпрее — на севере. Достойными препятствиями на пути наступающих советских войск могли служить лишь три бетонные зенитные башни — Зообункер, Гумбольдтхайн и Фридрихсхайн. В их арсеналах было еще много снарядов для 128– и 20-миллиметровых орудий. Кроме того, башни имели [373] хорошую связь со всеми столичными районами, проходившую по подземным кабелям. Самой большой проблемой являлось то, что там находились уже тысячи раненых солдат и гражданских лиц.
Вейдлинга не могло не тревожить, что ему предстояло оборонять Берлин против полутора миллионов советских солдат, имея в распоряжении всего около сорока пяти тысяч военнослужащих вермахта и войск СС и порядка сорока тысяч фольксштурмовцев. Его бронированный кулак состоял всего из шестидесяти танков, большинство из которых входило в его собственный корпус. По идее в подчинение Вейдлинга должен был войти батальон истребителей танков, оснащенный автомобилями «фольксваген» — по шесть противотанковых ракет в каждом, но никто не мог найти следы этого подразделения. В центральном, правительственном, округе обороной командовал бригаденфюрер СС Монке, в подчинении у которого находилось две тысячи человек, охранявших рейхсканцелярию.
(По советским оценкам, германские войска в Берлине насчитывали сто восемьдесят тысяч человек. Эта цифра появилась за счет того, что в нее включались все военнопленные, которые впоследствии были захвачены частями Красной Армии. Однако пленными считались и невооруженные фольксштурмовцы, и полицейские, и железнодорожные служащие, и личный состав рабочих батальонов. Конечно, немалую роль в этих подсчетах играла и пропаганда.)
Первое, с чем пришлось столкнуться генералу Вейдлингу во второй половине дня 23 апреля, — угроза прорыва в город с востока и юго-востока соединений советских 5-й ударной, 8-й гвардейской и 1-й гвардейской танковой армий. Ночью он приказал бронированным машинам отойти в сторону аэродрома Темпельхоф и произвести там дозаправку. Здесь они имели возможность укрыться под защитой большого административного здания, вокруг которого стояли искалеченные немецкие самолеты — в основном «фокке-вульфы». Подразделение получило приказ готовиться к контратаке. Ему на подмогу было выделено несколько «королевских тигров» и реактивных минометов. Однако главным противотанковым [374] оружием оставался фаустпатрон или, как его еще в шутку называли солдаты, «штука на ногах».
В 15 часов Кейтель, завершив визит в 12-ю армию, вернулся в рейхсканцелярию. В последний раз он и Йодль отправились на встречу с Гитлером. Когда они приехали в Крампниц, временное место размещения штаба ОКБ, до них дошла информация о быстром приближении с северного направления советской 47-й армии. Поэтому штаб должен был срочно эвакуироваться на следующее же утро.
Вторая половина дня была чрезвычайно хлопотной и для фюрера. После ухода Вейдлинга Гитлер внимательно выслушал доклад Кейтеля о посещении им 12-й армии. Слова фельдмаршала вновь возбудили в нем неоправданное чувство оптимизма. Словно наркоман, он вновь и вновь продолжал убеждать себя, что Красная Армия еще может быть разгромлена. Затем, к большому удивлению всех обитателей бункера и самого Гитлера, с ним приехал повидаться Альберт Шпеер{690}. Казалось, что последнему было недостаточно официального прощания с фюрером после празднования его дня рождения — видимо, потому, что тогда там присутствовало слишком много народа. Хотя Шпеер уже во многом изменил свое мнение о Гитлере, он тем не менее все еще гордился дружбой с этим человеком, которую многие считали выходящей за рамки нормальных мужских отношений.
Шпеер добирался до Берлина от самого Гамбурга, стараясь избегать дорог, переполненных беженцами. Однако, не доезжая до Наусна, он обнаружил, что дальше его путь продолжаться не может — части Красной Армии уже захватили этот пункт. Тогда Шпеер отправился на аэродром люфтваффе и сел в двухместный учебный самолет «фокке-вульф», который доставил его в Гатов. Здесь он пересел на легкий спортивный самолет и приземлился на нем в самом центре Берлина, неподалеку от Бранденбургских ворот. Ева Браун, которой всегда нравился Шпеер, встретила его особенно тепло. Даже Борман, ранее ревновавший его к Гитлеру, был обрадован появлением министра и приветствовал его у дверей бункера. Альберт Шпеер являлся, пожалуй, единственным человеком, который все еще мог убедить фюрера покинуть [375] Берлин. Для Бормана это было шансом на спасение собственной шеи, поскольку он, не в пример окружающим его лицам, особенно Геббельсу, не собирался кончать жизнь самоубийством.
Шпеер нашел Гитлера в крайне отрешенном состоянии, таком, какое бывает у старика, уже приготовившегося к смерти. Фюрер поинтересовался его мнением об адмирале Дёнице, из чего Шпеер сразу заключил, что вождь собирается сделать его своим преемником. Гитлер также спросил министра, стоит ли ему лететь в Берхтесгаден или все же остаться в Берлине. Шпеер ответил, что будет лучше, если все кончится именно здесь, в Берлине, чем на задворках государства, где «легенды рождаются достаточно тяжело»{691}. Гитлера, казалось, успокоили эти слова, подтверждавшие его собственный выбор. Потом он рассказал о своем решении покончить жизнь самоубийством и о том, что Ева Браун собирается умереть вместе с ним.
Вечером 23 апреля Шпеер находился еще в бункере, когда в него ворвался Борман со срочным посланием от Геринга, находившегося в Баварии. Дело в том, что рейхсмаршал получил через третьи руки, от генерала Коллера, информацию о слабом физическом состоянии фюрера и о желании последнего, оставшись в Берлине, покончить жизнь самоубийством. Геринг все еще оставался официальным преемником Гитлера и, вероятно, испугался, что теперь Борман, Геббельс или Гиммлер могут взять реванш и отодвинуть его в сторону. Он также не знал, что Гитлер уже принял решение назначить своим преемником Дёница. Добрую половину дня Геринг провел в совещаниях со своими помощниками и с генералом Коллером, который только что прилетел из Берлина и привез собственную версию того, что в данный момент происходит в бункере фюрера. Затем рейхсмаршал составил послание, этой же ночью переправленное в Берлин. Оно гласило: «Мой фюрер! Исходя из Вашего решения остаться на своем посту в крепости Берлин, соглашаетесь ли Вы на то, чтобы я, являющийся Вашим заместителем, наконец взял на себя всю полноту власти в рейхе, которая предоставит мне свободу действий как внутри страны, так и на международной арене, что предусмотрено Вашим законом [376] от 29 июня 1941 года? Если до 10 часов утра от Вас не последует никакого ответа, я буду считать, что Вы потеряли свободу действий, принятый Вами закон вступил в силу, и я буду исполнять свои обязанности во благо нашей страны и нашего народа. Вы знаете, что я чувствую в этот самый трагический час в моей жизни. Эти чувства не передать словами. Да поможет Вам Бог побыстрее избавиться от страданий. Преданный Вам Герман Геринг»{692}.
Этого документа Борману было вполне достаточно, чтобы полностью дискредитировать Геринга в глазах Гитлера. Еще одна телеграмма рейхсмаршала, направленная Риббентропу и призывавшая того к обмену мнениями о создавшемся положении, окончательно убедила фюрера, что Геринг является предателем. Борман немедленно предложил Гитлеру составить ответное послание. В нем Геринг ставился в известность, что лишается всех своих должностей, званий и титулов. Однако ему предлагалось уйти в отставку по состоянию здоровья. Это гарантировало его от смертного приговора. Рейхсмаршалу ничего не оставалось, как согласиться. Несмотря на это, Борман приказал эсэсовским частям окружить Бергхоф, что сделало Геринга фактическим пленником. Более того, все кухни в резиденции были закрыты, вероятно, для того, чтобы не дать возможности рейхсмаршалу отравить самого себя.
После всей этой драмы Шпеер нанес визит Магде Геббельс, лежащей на кровати в тесной бетонированной комнате. Она недавно перенесла приступ ангины и была очень бледна. Вскоре появился и ее муж. Около полуночи, когда Гитлер отправился спать, ординарец сообщил Шпееру, что его хочет видеть Ева Браун. Она приказала принести в свои апартаменты пирожные и шампанское, которое помогло им обратиться к сладким воспоминаниям о былой жизни: Мюнхен, лыжные прогулки в выходные, Бергхоф. Шпееру всегда нравилась Ева Браун — «простая мюнхенская девушка»{693}, в которой он теперь еще больше ценил «благородство и почти непринужденное спокойствие». В 3 часа ночи вновь появился ординарец и сказал, что Гитлер вновь встал с кровати. Шпеер оставил Еву, для того чтобы нанести свой прощальный визит человеку, который сделал его знаменитым. Он [377] продолжался всего несколько мгновений. Гитлер был резок и холоден. Бывшего фаворита для него уже больше не существовало.
В тот же вечер Ева Браун написала письмо Гретл Фегеляйн. «Германа сейчас нет с нами, — сообщала она своей сестре о местонахождении ее мужа. — Он уехал в Науен для того, чтобы сформировать там батальон или что-то в этом роде»{694}. Она совершенно не подозревала, что Фегеляйн отправился в Науен для встречи с Гиммлером, который предпринимал отчаянные попытки договориться с западными союзниками. «Он хочет добраться до Баварии, — продолжала Ева, — и там продолжать борьбу независимо от того, сколько времени она еще может продлиться». Ева сильно ошибалась. Ее зять поднялся слишком высоко, чтобы стать простым партизаном.
Далее Ева дала указание сестре уничтожить всю ее частную корреспонденцию и предупреждала, что «обязательно нужно найти счета Хайзе». Хайзе являлся ее личным портным, и Ева не хотела, чтобы широкая общественность узнала, насколько шикарно она одевалась за счет фюрера. Вновь Ева беспокоилась о судьбе своих драгоценностей. «Мои бриллиантовые часы, — писала она, — к сожалению, в ремонте». Гретл предписывалось найти унтершарфюрера Штегемана, который договаривался с часовым мастером. Почти наверняка этот мастер являлся евреем, «эвакуированным» в последний момент из концентрационного лагеря в Ораниенбурге.