На Врангеля!
1
Зачиналось утро. Солнце вставало над горизонтом, и тени на земле были еще длинными и синими. Ночью прошел дождь, и степь лежала умытая, нежно-зеленая. Пахло горьковатой полынью и чабрецом.
С верхней полки вагона Ленька смотрел в окно. Опять проплывали мимо родные шахтерские дали. Куда ни глянь, все разбито, поломано. На телеграфных столбах оборваны провода, и сидят насупившиеся коршуны. Валяется под откосом опрокинутый паровоз с помятой трубой, он заржавел и зарос одуванчиками. А дальше торчат обгорелые сваи моста, черными обрубками выглядывают из воды.
Чего только не передумал Ленька в то утро! Вспоминалась встреча с Тонькой. До чего отчаянная девчонка: в Москву укатила. А Москва — мечта и сказка. Ведь там Ленин живет!
Случилось бы сейчас чудо: открылась дверь, и вошел Ленин. «Здравствуйте. Владимир Ильич». — «Здравствуй, Леня, как поживаешь?» — «Ничего, хорошо живу, товарищ Ленин, бьюсь за волю народную». — «Спасибо. А то. видишь, что у нас буржуи натворили: все разрушили». — «Не горюйте, Владимир Ильич, мы все построим заново, дайте только Врангеля разбить». — «Правильно, обязательно надо отстоять Коммуну... И я надеюсь на тебя, Леня, и на Махметку, и на всех твоих товарищей надеюсь».
Так хорошо и складно мечталось Леньке, что даже сердце замирало от счастья. А поезд катил все дальше на юг. Колеса постукивали на стыках рельсов.
Не только Леньке плохо спалось в то утро. В соседнем купе командарм Городовиков ворочался на жесткой полке, не мог уснуть от тревожных мыслей. Он думал о корпусе Жлобы, с которым теперь связывала его судьба. В штабе фронта сказали, что в бою под Мелитополем Жлоба был разбит врангелевской конницей, побросал все орудия и пулеметы, оставил врагу больше пяти тысяч коней с седлами и сам едва спасся. Ока Иванович не знал подробностей этой драмы, но было обидно и тревожно. Как могло случиться, что опытный народный полководец Жлоба, не раз громивший врага, оказался в таком тяжелом положении? Городовиков знал давно Дмитрия Петровича. Еще на Северном Кавказе вместе добивали Деникина. По характеру Жлоба был крут и несговорчив, отличался личной храбростью и за боевые заслуги был награжден орденом Красного Знамени.
Что и говорить, создавать новую армию из остатков разбитого корпуса будет трудно. Бойцы наверняка потеряли веру в победу, да и сколько их там осталось? А где взять коней и когда их обучать, если на формирование всей армии дано десять дней? Во что красноармейцев одеть? Где взять пулеметы, орудия? Одних шашек потребуется пять-шесть тысяч!..
Беспокойные думы требовали разрядки, да и не в характере командарма было впадать в уныние, и Городовиков поднялся.
На соседней полке спал член Реввоенсовета будущей армии Ефим Щаденко. Постеленная шинель сползла, и рукав покачивался в такт движению поезда.
— Ефим Афанасьевич!
Щаденко вскочил, точно по тревоге, провел ладонью по лицу и с улыбкой сказал:
— Дома побывал...
— Тебе приходилось калмыцкий чай пить?
— Нет. А что?
— Напрасно жил на свете...
— А ты пампушки украинские с чесноком ел? — отпарировал Щаденко.
— Ел: и пампушки, и галушки, и перепычки с маком. Только ведь ничего у нас с тобой нет. Придется попить жареной водички. У калмыков пословица есть: «Сытому жир невкусен, а голодному и вода сладка...» Где-то у меня был сахар... Леня! Алексей Буденнович! — громко позвал Городовиков.
— Я здесь, товарищ командующий! — Ленька стоял у входа в купе и ждал приказаний. Он привык отзываться на прозвища и никогда не обижался. А как только не подшучивали над ним в Первой Конной — и Седым дразнили за светлые вихры, и Буденновичем после подарка командарма.
— Сахару хочешь?
— Детишкам голодным отдайте: вон их сколько на станциях бродит, — сказал Ленька хмуро.
— Больно ты серьезный. Ну, отдашь детишкам, а сам с чем останешься? Бойцу силы нужны.
— Я и так не слабый.
— Ты нам очки не втирай, — сказал Городовиков. — Лучше признайся, что за красотка прощалась с тобой в Харькове?
— Что вы, товарищ командующий... Это соседка.
— Знаем мы этих соседок... Ну, ну, не красней... Говори, кем будешь в новой армии: трубачом или опять на тачанку?
— В разведчики пойду.
— Почему?
Ленька не спешил с ответом.
— Надо мне поймать одного белогвардейчика, — сказал он наконец.
Командиры рассмеялись. Щаденко спросил:
— Почему так мало: одного?
— Имею к нему личный интерес...
Городовиков покачал головой:
— Если каждый будет сводить в тылу личные счеты, какая же получится разведка?.. Ладно, подумаем, кем тебе служить. А пока будешь при мне советником. У царя Николашки было советников сто душ, а ты у меня один всех заменишь.
Когда Ленька ушел, Щаденко сказал:
— Из этого паренька хороший комиссар выйдет.
— Почему именно комиссар?
— Человеческую душу понимает, думать любит. О таких говорят: молод, да стары книги читал.
Городовиков помолчал и сказал задумчиво:
— Ему бы, твоему комиссару, в школу бегать, на речке с удочкой сидеть, а он уже побывал под расстрелом. На десятерых хватило бы горя, какого хлебнул малец. Да ничего не поделаешь: такая суровая доля выпала на нас и на ребятишек наших...
Городовиков порылся в полевой сумке, достал газету, из кармана шинели вынул две сушеные воблы и одну рыбину дал Щаденко.
— Держи, Ефим Афанасьевич, жуй и поправляйся... Между прочим, Врангель сейчас тоже завтракает, только ест он шашлык из свежей баранины, винцом запивает, мед черпает ложкой.
— Позавидуешь, — усмехнулся Щаденко.
— Без шуток... В Северной Таврии, где он хозяйничает, полно немецких колоний, помещичьих имений, богатых конных заводов. Наверняка у него и фуража вдосталь, и сало жрет наше. А мы с тобой воблу ощипываем...
— Не думаю, чтобы в Крыму сладко было. Там одни едоки собрались, одни паразиты, человеческое отребье, выброшенное за борт историей.
— Сейчас мы проверим, так это или нет, — сказал Ока Иванович и достал белогвардейскую газету «Великая Россия», которую дали ему в штабе фронта. — Прочитай-ка, а я послушаю.
Щаденко развернул газету и некоторое время молча, с улыбкой рассматривал крикливые заголовки статей, отчаянные призывы освободить от большевиков «многострадальную Россию». Смешно выглядели объявления. Какой-то чудак-помещик, сидя в Крыму, продавал имение под Харьковом. Баронесса за сходную плату предлагала уроки французского языка.
Неожиданно Щаденко громко рассмеялся:
— Ты, послушай, Ока Иванович, что они пишут:
«Севастополь, 25 марта. По случаю назначения нового главкома русской освободительной армии в Морском соборе был совершен молебен. В присутствии высшего офицерства, купцов и дворянства епископ Вениамин благословил его превосходительство Петра Врангеля страстной проповедью. Вот она: «Дерзай, вождь, и победишь! Ибо ты Петр, что значит твердость. Ты победишь, ибо сегодня храмовый праздник церкви того полка, которым ты командовал в Мировую войну. Ты победишь, ибо сегодня день благовещения; что означает надежду и упование».
— Новый царь объявился: его величество Петр Четвертый, — с усмешкой сказал Городовиков. — Только мы этого царя уже били. Помнишь, он у Деникина кавалерией командовал? Так что царь этот уже бегал от нас, только пятки сверкали...
— Сам Врангель, как видно, забыл об этом, — добавил Щаденко.
Ока Иванович заметил пробегавшего Махметку, и окликнул его:
— Махметка, как смотришь на Врангеля?
— Прямо смотрю, товарищ командующий, не моргаю.
— Это я знаю, что не моргаешь. А побьем мы его?
— Секим башка! — И Махметка потянул из ножен кривое лезвие сабли, явно рассчитывая вызвать у командарма зависть: даже у него нет такой сабли!
— Махметка, тебе боевое задание: на следующей станции добыть кипятку.
— Есть кипяток, товарищ командующий!
В один миг сбегал Махметка в соседнее купе и принес флягу в суконном чехле.
— Молодец разведчик! — похвалил Щаденко, принимая от Махметки флягу. — Зови сюда своих дружков.
Через минуту командирское купе заполнили бойцы. Они принесли свои кружки, сухари, сахарный песок с примесью махорки, расселись тесно на лавках и принялись завтракать, оживленно переговариваясь.
— Товарищ командующий! — обратился к Городовикову Петро Хватаймуха. — Когда же нам коней дадут? Ну какой из меня кавалерист — ни шашки, ни коня, хоть бери кочергу и на козу сидай.
— Коней будем добывать в бою, — ответил Городовиков. — Так у нас, буденновцев, заведено. Ты, Хватаймуха, разведчик, тебе и карты в руки... Когда я был молодым, знаешь какие бублики закручивал!
— Расскажите, товарищ командарм.
— Гм... расскажите. Я бы сказал, да не поверите.
— Поверим, — засмеялись бойцы.
— Сам себя выслеживал. Может такое быть или нет? — спросил Городовиков.
Бойцы привыкли к тому, что Ока Иванович без шутки не обходится. Так и вышло.
— Было это в ту пору, когда я верой и правдой служил царю-батюшке... — начал свой рассказ Ока Иванович. — Однажды после ранения решил я не возвращаться на фронт: тогда мы с германцами воевали. Дал я взятку госпитальному писарю, и устроил он меня взводным в Тридцать девятую казачью сотню, что охраняла завод капиталиста Пастухова в Сулине. Был на том заводе кузнец дядя Миша Кучуков. Он меня, темного в политике человека, втягивал в дела революции. Сначала я на сходках рабочих бывал, потом и листовки стал распространять. Принес их в казарму и рассовал казакам под подушки, вложил в карманы шинелей. Наутро замечаю: казаки таятся от меня — я ведь взводный командир — украдкой читают листовки. Дошел слух о прокламациях до есаула, вызвал он меня в канцелярию, прикрыл плотнее дверь и говорит: «Городовиков, даю тебе секретное поручение: проследи, кто разбрасывает листовки, и донесешь мне». — «Слушаюсь, ваше благородие!» — а сам в ту же ночь опять листовки подсунул казакам. Снова зовет меня есаул:
«Что же ты, Городовиков, плохо смотришь или, может, заметил кого?» — «Никак нет, ваше благородие, никого не поймал». — «Черт знает что творится! Следи лучше, Городовиков, награду обещаю!». — «Так точно, ваше благородие, буду следить». — «Как поймаешь, веди ко мне!» — «Приведу, ваше благородие». — «Я с этого бунтовщика шкуру спущу». — «Так точно, спустите, ваше благородие». — «Иди». — «Слушаюсь». Я крутанулся по всем правилам и... пошел к своему другу, кузнецу дяде Мише, за листовками... Надо же было услужить царю-батюшке...
Долго не умолкал в вагоне веселый смех.
За окном бежали поля. Солнце заглядывало в окна вагона, а когда, поезд делал крутой поворот, опять исчезало. Вдруг бойцы припали к окнам — увидали черную пирамиду в открытой степи.
— Что за гора? Вот так чудо! Леньку позовите.
— Террикон шахты, — объяснил Ленька, стоявший сзади. — Пустая порода — по-народному называется глей.
— Как же ты жил здесь, бедняга? — подковырнул товарища Сергей. — Ни единого деревца.
— Ничего ты в красоте не понимаешь, — обиделся Ленька и подошел к Городовикову. — К Юзовке подъезжаем, товарищ командарм.
— Вижу.
— Конь Валетка меня ждет, сильно ученый. Можно съездить за ним? Город наш от станции в семи верстах, и я мигом прискачу.
— Отпустим, Ефим Афанасьевич?
— За верность боевому другу-коню надо отпустить.
Поезд затормозил, и никто не заметил, когда Ленька спрыгнул с подножки и куда-то исчез.
2
Станция Юзово — островок в степи, пропахший жужелицей и мазутом. Низкий кирпичный вокзал с деревянным перроном. Под ногами хрустят крошки угля. Постройки черны от копоти, а на все четыре стороны раскинулась полынная степь с цветами донника, шипшины и молочая. В поселке белые хаты, обсаженные вишнями, сливами, кисличной. На горизонте в сиреневой дымке — заводские трубы: там Юзовка.
Не слышно в степи гудков, зовущих на смену рабочих.
Заросли бурьяном дороги к шахтам. Голод, тиф и холера гуляли по рудникам.
Однако люди не теряли веры, надеялись: придет жизнь, за которую столько пролито крови. Воспрянет духом рабочая Республика, и застучат молотки, запоют над степью гудки, заколосится на нивах пшеница.
Но вот грянула новая беда. И опять забурлил рабочий Донбасс, запестрели на заборах воззвания и призывы к бою:
ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ!ЮНЫЕ ШАХТЕРЫ! КРАСНАЯ МОЛОДЕЖЬ!
ВРАНГЕЛЬ ТЯНЕТ СВОИ КРОВАВЫЕ ГРЯЗНЫЕ РУКИ К НАШЕМУ ЗОЛОТУ — ДОНЕЦКОМУ УГЛЮ.
МОЛОДЕЖЬ ДОНБАССА ОТСЕЧЕТ ЗАХВАТИСТЫЕ РУКИ, РАЗДАВИТ ГАДИНУ!
ЖЕЛЕЗНОЙ СТЕНОЙ СТАНЕМ НА ЗАЩИТУ РЕВОЛЮЦИИ!
КРАСНАЯ МОЛОДЕЖЬ, ВПЕРЕД, НА ЗАЩИТУ РОДНОГО ДОНБАССА!
Со всех уголков шахтерского края: из Енакиева, Макеевки, Иловайска — шли комсомольцы. Комиссия по мобилизации работала день и ночь. Приходилось сдерживать порыв, чтобы не допустить оголения ячеек, но добровольцев было столько, что остановить их не могли. Особенно бунтовали подростки, они требовали отправки на фронт. Некоторые пускались на хитрость: прибавляли себе года. Другие грозились пожаловаться самому Ленину, а третьи, самые деловые, помогали заводским рабочим собирать бронепоезд.
Именно в эти напряженные дни город облетела весть: на станцию Юзово прибыл эшелон буденновцев.
Со всех сторон повалил на станцию народ. Обгоняя друг друга, бежали ребятишки, спешили женщины с кошелками, старушки с узелками, несли скромные угощения: кто стакан козьего молока, кто кулек вишен, кто узвару в кастрюле или горячих галушек из житной муки. Юзовские рабочие пришли с плакатами и лозунгами, комсомольцы принесли красное знамя — подарок славным буденновцам. На маленькой степной станции стало тесно от людей. Задние поднимались на носки, глядели поверх голов:
— А где Буденный?
— Что ты, не видишь, вон с биноклем стоит.
— Это не Буденный.
— Знаешь ты много...
Красноармейцев угощали вишнями, совали в карманы кукурузу, сваренную в соленой воде. Ребятишки рассматривали диковинный паровоз — новенький от свежей покраски, с надписями и красной звездой. На тендере во весь рост нарисованы рабочий и крестьянин. У рабочего молот в руке. Крестьянин с острой косой. Стоят в обнимку, как два брата. Силища!
Весь буденновский эшелон был разукрашенный и праздничный. На вагонах — красные флажки, боевые призывы, карикатуры.
У многих бойцов шашки через плечо, шпоры позвякивают. Шум, говор... Женщины расстилают прямо на земле чистые рушники, расшитые петухами, — угощайтесь, герои!
Командарму и Щаденко досталась кастрюля с галушками. Они, весело подмигивая друг другу, черпали ложками горячие и вкусные галушки. Добрая женщина смотрела на них и повторяла с улыбкой:
— Ешьте, сыночки, ешьте, родненькие. Вы наши спасители и защитники. — Женщина неожиданно заплакала, закачалась: — Бачите, кажут, що Врангель Жлобу порубал. А там же сынки наши. У меня четверо у Червонной Армии воюют. Кажуть, белогвардейцы детей штыками колют, хиба ж так можно робить!
— Доберемся, мамаша, до того Врангелюки. Придется ему самому испробовать красноармейской сабли, — успокаивал женщину Щаденко.
На станции открылся митинг. Военный комиссар Юзовки, бывший механик Сиротка, потрясал рукой, сжатой в кулак, и громко говорил:
— Товарищи рабочие, а также славные герои буденновцы! Сейчас, когда мировая революция близка к победе и господствующие классы мечутся в страхе, хищные вороны последнего барона Врангеля рвут нашу пролетарскую землю!..
Над степью собирались грозовые тучи. Ветер шквалами налетал на станцию, вздымая пыль, срывая шапки с голов. Красные знамена бились о древки, надувались парусом.
— Золотые мешки международного капитала открыты для Врангеля. А наши красноармейцы разуты, раздеты и нет у них продуктов питания! Но мы с вами, товарищи бойцы, и, чем можем, поддержим вас. Мы передаем Красной Армии свой рабочий бронепоезд, который собрали по винтику в наших мастерских.
Сиротка взмахнул фуражкой, зажатой в руке, и тогда все услышали гул подходящего поезда. С заводских путей заворачивал к станции расцвеченный флагами бронепоезд. Паровоза не было видно: он находился в середине состава и по самую трубу был покрыт броневыми щитами, виднелась одна макушка трубы. На крыше одного из вагонов стояло орудие, нацеленное в степь. На площадках за мешками с песком укрылись пулеметы, из бойниц торчали их тупорылые стволы.
Загремело «ура», полетели кверху фуражки, буденовки, замелькали девичьи платки. Рабочий оркестр грянул «Интернационал», и его подхватили сотни голосов. К перрону, посапывая, подошел бронепоезд, у которого по клепаному броневому боку размахнулась гордая надпись: «ЮЗОВСКИЙ РАБОЧИЙ».
У Сиротки, стоявшего на трибуне рядом с Городовиковым, гордо светились глаза. Подождав, пока уляжется шум, он закончил речь словами напутствия:
— Этот рабочий бронепоезд мы передаем вам, товарищи красные буденновцы! На нем установлена пушка, чтобы враг бежал от вас без оглядки. А там, в конце, — три вагона угля. Нехай этот горючий донецкий уголек жгет пятки проклятому Врангелю!..
Командарм был растроган встречей с шахтерами. Он шагнул к военкому, крепко обнял его и под крики «ура» и гром оркестра расцеловал.
3
После митинга секретарь Юзовского горпарткома, комсомольские вожаки и военком Сиротка повели Оку Ивановича к бронепоезду.
Громоздкий состав из двух бронированных вагонов, нескольких открытых площадок и паровоза, как древний рыцарь, был по самую макушку закован в латы. Бронепоезд был склепан кустарно. Однако Сиротка и все юзовские рабочие гордились своим детищем. Ока Иванович это понял и уважительно похлопал ладонью по броне:
— Хороша машина. Спасибо, товарищи рабочие. Не бронепоезд, а настоящий батыр! Теперь нас голыми руками не возьмешь.
Внутри одного из вагонов еще работали кузнецы: по броне стучали кувалдами. Когда Ока Иванович открыл тяжелую стальную дверь и вошел в вагон, то старший из рабочих — бородач, с поврежденными пальцами на левой руке, в замасленной казацкой фуражке с оторванным козырьком — взглянул на Городовикова и оторопел. Какое-то время оба они молча смотрели друг на друга, потом Ока Иванович воскликнул:
— Дядя Миша Кучуков, ты ли это?
— Ока Иванович?.. Вот так встреча!
— Как ты здесь оказался?
— Кузнецы везде нужны...
— Но ведь ты еще и казак. Из родного края утек?
— Пришлось...
— Ну и чудеса в решете!.. Ты хоть помнишь Тридцать девятую казачью сотню?
— Еще бы не помнить!
— А помнишь, как учил меня против царя бороться?
— Вместе учились...
— Хорош гусь! — усмехнулся Ока Иванович и указал Щаденко на кузнеца. — Я, понимаешь, взводный начальник, честно служу царю-батюшке, а он меня совращает. Казачьего унтера в революционную веру перекрестил! Ну дай я тебя поцелую за это. Здравствуй, дядя Миша, учитель мой дорогой...
— Теперь, Ока Иванович; ты меня бери в ученики.
Городовиков от радости хлопнул кузнеца по плечу.
— Ну и казак, до чего смекалистый! Ведь об этом и речь. Думаешь, зачем я остановился в Юзовке? Набрать командиров из рабочих. Хочу, чтобы в Конной армии был дух пролетарский!.. Передавай свой молот ученикам — и покатили на фронт. Полчаса тебе на сборы. Приедем на Волноваху, дадим тебе коня самого красивого. А лучше пускай будет твоим конем бронепоезд. Сам его сделал, сам и объезжай. Ведь ты, поди, артиллеристом можешь быть?
— Может, — подсказал партийный секретарь. — Он у нас по всем делам академик.
— Точно. Высшую академию окончил, — добавил Сиротка.
— Какую академию? — заинтересовался Щаденко.
— Вон ту, где трубы заводские виднеются.
— Понятно, — усмехнулся Щаденко.
— Одним словом, дядя Миша, то бишь, начальник бронепоезда товарищ Кучуков, собирайся в дорогу. Надеюсь, военком отпустит тебя?
— Нужен нам позарез, но, так и быть, пусть едет...
— Ока Иванович, теперь вояка из меня не тот, — сказал кузнец, — видишь, рука повреждена.
— Не беда... Вон Сиротка вовсе без руки воюет. Была бы голова...
— И борода, — пошутил Щаденко.
— Эге, такой бороды на всем свете не сыщешь, — добавил Городовиков, ласково глядя на пышную черную бороду кузнеца.
4
Ленька возвращался на станцию не один: наверно, у Кутузова не было столько войска, сколько шло за ним. Юзовские пацаны толпой валили за своим полководцем. Одни собрались на фронт, другие провожали. Не мог Ленька взять всех. Пришлось отобрать небольшой отряд самых надежных. Времени на сборы было мало, и все же самые отчаянные прибежали с походными мешками и со своим вооружением. У кого за поясом торчал германский плоский штык, у кого через плечо висела на веревке винтовка японского образца, бог знает где добытая. Шли босиком, зато дружно — нога в ногу, отбивали пятками шаг, а равнение держали на Леньку, который гарцевал впереди верхом на Валетке. Конь перебирал тонкими ногами, как будто пел под музыку. Сразу было видно: обрадовался возвращению хозяина, высоко вскидывал голову, уши держал топорикам. Новенькое седло — подарок юзовчан — приятно поскрипывало под всадником.
Дорожная пыль поднималась над колонной пацанов. Старые пиджаки превратились в скатки и были надеты на солдатский манер — через плечо справа налево. У многих — красные банты на груди. А лица строгие: сразу видно, шахтеры идут!
Когда шагали по узкой и длинной улочке рудника «Ветка», жители высыпали из землянок, с удивлением смотрели на невиданное зрелище.
— Куда вы? — спрашивали ребятишек.
— На пир кровавый! — отвечали дружно «новобранцы». — Врангеля кончать идем.
Можно ли устоять перед таким соблазном? И поселковые мальчишки мчались домой, наскоро хватали все, что может пригодиться на войне, и догоняли юзовскую колонну. Рев младших братьев и сестер, причитания матерей неслись вдогонку. Даже Ленька испугался: как бы не заругал Ока Иванович! Вместо знамени ребята несли плакат с грозными словами:
«БЕРЕГИСЬ, БУРЖУАЗИЯ, ТВОИ МОГИЛЬЩИКИ ИДУТ!»
Даже Илюха рыжий одолел страх и тоже отправился на фронт. На него было смешно смотреть, так он был обвешан вещами: пальто и одеяло взял с собой, прихватил мешок сухарей. На поясе висела фляга. С другой стороны — лопата (окопы копать). Не забыл и кружку, портянки, котелок с ложкой. Пот катил с Илюхи — упарился, бедняга, но не отставал, старался идти рядом с Ленькой.
Ребята разговаривали в строю.
— Не возьмут нас... Комиссию назначат...
— Не имеют права...
— Что ты, бюрократов не знаешь: скажут, малы...
— Врать надо: тебе десять, а скажи двадцать.
— Их не обманешь. Доктор, говорят, по зубам узнает, кому сколько лет.
— Лень, скажи, почему у Врангеля такая чудная фамилия: Вран-гель. Врет много?.
— Не врет, а торгует.
В толпе ребят послышался смех.
— Чем торгует? Яблоками?
— Россией.
— Вот гад!.. Дай ему бог весело жить, да скоро сдохнуть!
Однако Ленька считал своим долгом объяснить ребятам что к чему:
— У Врангеля ничего нет своего, все ему Антанта дает. И за все это надо платить. Вот Врангель и торгует: Франции отдает Донбасс, Англии — Баку, Японии — Дальний Восток. А себе — Москву.
— А вот этого он не нюхал? — И Уча показал кукиш.
— Обязательно, говорит, Москву заберу, — продолжал Ленька. — Не пройдет и полугода, как Москва моя будет... Только была у собаки хата: дождь пошел, она сгорела.
Ребята согласно закивали головами.
5
На станции Юзово воинский эшелон был готов к отправлению, когда с башен бронепоезда заметили вдали массу людей с всадником впереди. Колонна приближалась, и на бронепоезде уже готовы были повернуть в ту сторону орудие, но потом разобрались, что тревога была напрасной.
Сначала думали, что гонят стадо. Ока Иванович даже потянулся рукой к биноклю, но тут Махметка закричал:
— Ленка едет!
На станции не могли понять, откуда взялось столько ребятишек, да еще с оружием.
— Ты кого привел? — строго спросил у Леньки Городовиков, когда к эшелону, четко печатая шаг, подошли «новобранцы» и остановились под Абдулкину команду: «Стой: ать-два!»
— Прибыло революционное пополнение, товарищ командарм, — доложил Ленька, спешиваясь и беря под козырек.
— Ты что выдумал? У нас не детский приют...
— Это шахтеры, товарищ командарм, дети трудовой семьи!
Ленька произнес эти слова с такой гордостью, что Ока Иванович смягчился.
— Гм... дети трудовой семьи... Гренадеры. — Городовиков взглянул на Щаденко и Кучукова, как бы приглашая их в свидетели, потом подошел к Абдулке Цыгану: — Ты зачем привел пацанов?
— Воевать, товарищ командир.
— Воевать? Хорошо. Вот прибыл ты на фронт и выходишь один на один с врагом. У тебя никакого оружия, а у него винтовка. Что ты будешь делать?
— За глотку возьму...
Среди бойцов грянул хохот.
Сдерживая усмешку и стараясь глядеть серьезно, Городовиков прошел вдоль ребячьего строя, остановился перед Илюхой и долго разглядывал его амуницию. Командарм ни слова не произнес, но уже слышался сдержанный смех.
— А подушку ты захватил?
— Не. А что, нужно? — простодушно спросил Илюха и, забыв закрыть рот, так и стоял с отвисшей челюстью.
— Обязательно. Как же ты без подушки? Иди домой и возьми.
— Это я быстро... У маманьки есть.
Пока шел веселый разговор, харьковский паровоз напился воды из длинного брезентового хобота, набрал в тендер угля и теперь пятился задом, подходя к эшелону.
Когда Илюха, оставив свои вещи на станции, побежал за подушкой, Ока Иванович продолжал разговор с Ленькиными ополченцами. Он заметил самого маленького по росту конопатого мальчишку, который норовил протиснуться в передний ряд, чтобы его заметили. Ворот рубахи у него был расстегнут, и виднелся нательный крестик.
— А ну, подойди сюда, — позвал его Ока Иванович! — Крест зачем надел?
— Мамка повесила, сказала: если пуля попадет в крест, то спасешься. А я пули не боюсь.
— А шашки?
— Тоже.
— Чего же ты боишься?
— Промахнуться... — ответил мальчишка под громкий смех.
— Как тебя зовут?
— Филипп Иваныч!..
— Филипок! — сказал Хватаймуха. — Взять его к нам, пускай в обозе ездит.
— Сколько ж тебе лет?
— Двенадцать... будет.
— А сейчас сколько? Чего молчишь?
— Неважно, сколько сейчас. Главное — сколько будет...
— Ну вот что, шахтеры, — заключил Городовиков. — Оружие всем до одного сдать! Двоих беру, — Ока Иванович поглядел на Сашко и Абдулку. — Остальные — по домам! Воевать можно и здесь: помогайте отцам уголь добывать, боритесь с холерой, чтобы не косили болезни наших людей. Все, хлопцы. Разговор окончен.
— А мы ночью захватим паровоз и уедем.
— Этого нельзя делать!
Ребята стояли, понуро глядя на командарма. Было видно по лицам, что не убедил их Ока Иванович. Они молчали и только стреляли глазами по сторонам, и разве узнаешь, что у этих сорванцов на уме?
И опять заиграли трубы — в поход!
Покачиваясь на стрелках и скрежеща на крутых поворотах, бронепоезд выходил на главный путь. Он должен был идти на фронт первым. И впереди реяло красное знамя с золотой бахромой — подарок юзовского комсомола. Вслед за бронепоездом тронулся буденновский эшелон.
Люди бежали вдоль железной дороги, провожая бойцов. Не смолкали крики «ура», взлетали к небу и падали шапки, мелькали девичьи платки, точно голубиные крылья.
Гречонок Уча, отчаянно работая единственной ногой, ехал на своем старом велосипеде системы «Нурмис». Он не отставал от поезда, держался одной рукой за руль, а другой махал товарищам.
В пути, за станцией Рутченково, в штабной вагон прибежал боец и, смеясь, доложил:
— Товарищ командарм, поезд не тянет.
— Почему?
— Юзовские пацаны все крыши заняли. Ей-богу!..