Содержание
«Военная Литература»
Проза войны

Часть вторая.

Борьба в плавнях

Глава первая

— Милая домнишуара{1} Тонечка! Здравствуй!

Рядом стоял Леон Петреску. В тщательно одетом лощеном офицере трудно было узнать того растерянного, потерявшего последние надежды на жизнь человека, который еще совсем недавно из-под воротника надвинутой на лицо шинели остекленевшим взглядом следил за каждым ее движением.

Весь его облик — от сапог с твердыми, сияющими голенищами и до черных усиков, подбритых с величайшим парикмахерским искусством — говорил о высоком положении штабного офицера, уверенного в своей карьере. Он вписывался в пеструю, шумливую толпу чиновников, коммерсантов и офицеров, заполнявших вечернюю Дерибасовскую, и, казалось, наслаждался вновь обретенной свободой.

Нет, все же лучше с ним не встречаться. Угол переулка совсем рядом. Словно угадав, Леон схватил ее за руку и удерживал мягко, но настойчиво.

— Подожди! — В его темных, насмешливо прищуренных глазах появилось выражение дружеской настойчивости. — Не торопись... Давай поговорим.

Она не видела Леона более двух недель, за это время так много пережила, что ночь, которая прикрывала их, когда они брели по размытым дорогам, казалась сейчас нереальной, словно увиденной в давнем, полузабытом сне.

— Как ты живешь? Почему тебя никогда не бывает дома?

— Я живу у подруги, — проговорила Тоня, чувствуя, как сохнут губы.

Прохожие недоуменно оглядывались на эту странную пару. Что может быть общего между роскошным румынским офицером и девушкой, одетой в потрепанную меховую кацавейку, напоминающую вылинявшую от старости кошку?

— Ты от меня сбежала! Я все понимаю! — Он усмехнулся и испытующе оглядел ее с ног до головы. (Тоня невольно опустила глаза.) — Я вижу, что деньги тебе пришлось кому-то отдать?

— Нет, они у меня!

— Ах, Тонечка! Неужели ты не убедилась, что имеешь дело с наблюдательным человеком?

— Деньги у меня есть, — упрямо повторила Тоня. Она выдернула из его ладони руку и глянула на свою сумку. Нет-нет, все в порядке: из сумки торчит горлышко молочной бутылки.

Чья-то ладонь с короткими пальцами опустилась ему на плечо.

— Леон! Соблазняете домнишуару?

Неожиданное сочетание немецких и румынских слов рассмешило Тоню, но тут же внутри у нее что-то дрогнуло. Это был Фолькенец! Дружески улыбнувшись, он обратился к Тоне:

— Ах, это вы, фрейлейн! — Он явно сделал вид, что не сразу ее узнал. — Я вижу, вы занялись домашним хозяйством.

— Вы не ошиблись, Эрнст! — смеясь, проговорил Леон. — Тоня отличная хозяйка.

— Да? И вы, майор, успели в этом убедиться? Как вы поживаете, фрейлейн Тоня? Вас никто не обижает?

— Спасибо, хорошо!

— Если что понадобится, приходите. Мы всегда будем вам рады!

Тоня поняла искусно замаскированный намек. Прошло уже много дней, как она пообещала гестаповцу при комендатуре дать ответ, но не только не явилась, а старалась даже не ночевать дома.

— Вы мне нужны, Леон. — Фолькенец бесцеремонно стал тянуть его за собой. — До скорой встречи, фрейлейн Тоня.

Офицеры зашли за угол и скрылись в дверях "Черной кошки". Тоня свернула в переулок и устремилась к Соборной площади. Боже мой, чего стоили ей эти минуты! Тысячу раз она давала себе зарок обходить Дерибасовскую стороной, особенно вечером. Что же теперь делать? Но ведь Леон ей верит, и не следует вызывать у него подозрения.

Как тяжела сумка! Если бы только Фолькенец знал, что спрятано под бутылкой с молоком, то наверняка сидел бы сейчас не в "Черной кошке", а присутствовал при ее допросе в гестапо.

Она быстро прошла по дорожке и присела на лавочке рядом со старухой в рыжеватом пальто. Узкие черные глазки на широком обветренном лице женщины остро и настороженно поблескивали. Заметив Тоню, она отвернулась и, чиркнув спичкой, закурила. Казалось, она была крайне недовольна тем, что какая-то незнакомка нарушила ее одиночество.

Тоня пристроила сумку на скамейке между собою и неприветливой старухой и стала смотреть на беспечно бегающих детей.

— Грамотная? — вдруг сердито проговорила старуха. Голос у нее был неприятный, с наждачным скрипом.

Тоня вздрогнула, быстро вытащила из сумки томик Льва Толстого и раскрыла его.

— Что читаешь?

— "Воскресение"!

Старуха стрельнула взглядом на переплет, удостоверилась, что это действительно Толстой, и, цепко сжав Тонину сумку толстыми пальцами, вперевалку пошла к выходу из сквера.

А Тоня долго еще сидела на скамейке, листая знакомый роман и от пережитого волнения не понимая в нем ни строчки.

Глава вторая

— Слушай, Тоня, я тебе в десятый раз говорю — не бегай ты по городу! Какая холера тебя на Дерибасовскую занесла? А если облава?..

— А кто видел?

— Кто? Ну я, например!.. Сначала чуть не обмер, когда заметил рядом двух офицеров. А потом, смотрю, кокетничаешь...

— Да это ж Петреску!

— Петреску?

Федор Михайлович сосет крепкую, с надсадным ядовитым запахом папиросу, сжимая прокуренный мундштук пальцами в черных мазутных пятнах. Где он побывал, об этом можно только догадываться. Но как хватает у старика сил с утра до ночи бродить по городу, шаркая истоптанными ботинками? В глазах у него красноватые прожилки от усталости, седая борода аккуратно подстрижена, а на сутулых плечах — черный пиджак, заштопанный в нескольких местах. Все продумано, каждая мелочь. Ну кто обратит внимание на старика, который старается сохранить достойный вид, а сам, наверное, побирается по знакомым!

Они сидят в небольшой комнате одноэтажного домика, затерянного среди трущобных переулков на Пересыпи. Когда-то всеми уже забытый купец построил кирпичный лабаз: добротные, клепанные из полосового железа двери сохранились и по сей день; рядом с ними в стене прорублены окна, прикрытые изнутри застиранными ситцевыми занавесками. Из узкой прихожей сразу попадаешь в комнату, заставленную старомодной, крепко сбитой мебелью, пережившей много поколений. Громоздкие шкафы, столы с изогнутыми ножками, подточенными кошачьими когтями, словно вросли в когда-то крашенный, а теперь серый, щербатый пол. Икона божьей матери в углу тускло отсвечивает закопченной свечами бронзой. Все здесь свидетельствует о том, что в домике доживает списанный жизнью одинокий старик и полицаям здесь нечего делать.

Тоня была уверена, что Федору Михайловичу не меньше шестидесяти. Да он и держался, как человек в летах, сутулился, сгибал ноги в коленях при ходьбе. А на самом деле ему не было и сорока пяти. Совсем недавно, перед войной, он ремонтировал корабли на судоремонтном заводе и его здоровью могли позавидовать мастера спорта.

Всю жизнь Кравчук-старший проработал на судоремонтном токарем, тянул семью и мечтал, что его сын станет инженером. И Федор стал инженером. В двадцатых годах окончил рабфак, а затем поехал в Ленинград учиться в кораблестроительном институте. А потом вернулся в Одессу и стал работать на той же верфи, где от несчастного случая погиб отец.

Когда ему предложили остаться в подполье, он сразу согласился, но надо было решительно изменить внешность, так как в городе его многие знали. Теперь этот новый облик настолько стал его сущностью, что, даже оставаясь наедине с самим собою, он не распрямлял сутулящейся спины.

Но самым трудным для него оказалась торговля. Открывая на одной из улиц, примыкающих к Привозу, маленькую фруктовую и овощную лавчонку, он даже не предполагал, какое это будет тяжкое бремя! В подсобке непрерывно что-то гнило — то груши, которые он не успевал перебирать, то яблоки, которые поставляли ему со всей окрути. А какая мука часами томиться за прилавком в ожидании покупателей! Нет, хотя это и надежное прикрытие, но не по его характеру. К тому же торговля фруктами приносила одни убытки, и "фирма" катилась к неминуемому краху.

При редких встречах с Андрюшкой Карповым Федор Михайлович давал мальчишке деньги, чтобы тот с лотка торговал жареной ставридой.

Это помогало парню без особого риска толкаться около порта и у вокзала.

Ох, Андрюшка! Кто может тебя заменить? Когда он упал, ударившись головой о гранитные ступени памятника, Федора Михайловича покинуло самообладание. Еще мгновение, и он стал бы стрелять. Почему же он не вырвал из кармана руку с пистолетом?.. Что ему помешало? Ощущение непоправимости? Он пережил так много потерь, избежал так много ловушек, что приучил себя к быстроте решений в моменты внезапно возникшей опасности.

Федор Михайлович на мгновение прикрыл лицо ладонями, и Тоня, взглянув на его руки, удивилась: нет, это не руки старика!

За окном протарахтела телега. Молодой румынский солдат, обросший черной щетиной, лениво понукал лошадь. Тоня проводила его взглядом и обернулась к Федору Михайловичу. "Сейчас же надо обо всем сказать". Но Федор Михайлович нетерпеливо поднял руку.

— А кто был другой? Говори быстрее... Уже смеркается, а тебе далеко добираться.

— Фолькенец.

— Фолькенец! Из штаба?! Д-да!.. Я вижу, у тебя серьезные связи.

— Это тот самый Фолькенец, который меня допрашивал.

— И сразу записал тебя в друзья?

— Федор Михайлович... Не так это все... Я должна вам рассказать.

— Говори.

— Федор Михайлович, — помедлив, сказала Тоня, — вы только поймите правильно... Меня вызывали в комендатуру... Они предложили мне... Короче, предложили на них работать...

— Так! — Он пристально глядел ей в лицо. — И что ты ответила?

— Сказала — подумаю...

— Значит, сразу не дала согласия?

— Нет.

— Правду говоришь?

— Федор Михайлович...

— Ну хорошо! — сказал он. — Как же ты думаешь поступить?

— Не знаю. Не поможете ли запросить Савицкого?

— С батареями дела неважные. Новых еще не достал. Связи пока не имею. Придется решать без Савицкого.

— Трудно, Федор Михайлович!

— А нужно. Раз они за тебя взялись, в покое не оставят.

— Что же теперь? Соглашаться?

— Да!.. Но только учти, что тебе придется ходить по тонкой проволоке. Оступишься — по обе стороны смерть. — Он замолчал, побарабанил пальцами о край стола. Взгляд его из-под набрякших, в складках век казался Тоне тяжелым. — Мы, конечно, будем тебе помогать, Тоня. А теперь послушай меня. Они угоняют тысячу двести девушек и парней. Послезавтра к девяти утра состав из тридцати товарных вагонов будет подан к грузовой станции порта. Надо что-то делать...

Надо что-то делать... Но что? Она уже видела однажды с высокого обрыва парка Шевченко, как это происходит. Десятки немецких солдат, многие из которых держат на ремнях рвущихся собак, оцепляют огромную территорию, закрывая к ней доступ родным. Тех, кого угоняют в Германию, привозят в грузовиках, крытых брезентом, и тут же заталкивают в вагоны. Затем вагоны наглухо запираются, и автоматчики не разрешают узникам даже глядеть в крохотные оконца, обшитые железными решетками.

— Ты поняла меня? — спросил Федор Михайлович.

— Да, — проговорила Тоня и, подняв глаза, встретилась с его упрямым, требовательным взглядом.

— Мы должны их спасти! Я связался со штабом армии и получил разрешение на операцию. Когда эшелон достигнет Днестровских плавней, он будет остановлен. Мы подорвем рельсы...

— Но ведь эшелон будет сопровождать сильная охрана.

— Это естественно! А наша группа будет небольшой. Мы не сможем выиграть бой. Но есть другой план, его-то и надо осуществить. Среди угоняемых два хлопца из нашей группы — Коля Грачев и Васька Якименко. Сначала я хотел их в катакомбы упрятать, а потом решил, что они как раз подойдут для дела. Но ребятам надо помочь.

Он поднялся, вышел на кухню и долго чем-то громыхал, очевидно, в кладовке, а Тоня сидела у стола и напряженно прислушивалась. Она еще не понимала, какое поручение ей дадут. Если он возьмет ее с собою в плавни, она, конечно, согласится. В разведшколе ее учили закладывать под рельсы мины, и она сможет справиться с этим не хуже, чем любой минер из группы.

Она разглядывала старые громоздкие вещи — буфет с деревянными гроздьями винограда на потрескавшихся дверцах, большую кровать с когда-то никелированными шишками и стертый, траченный молью коврик на стене. На нем была выткана сцена средневековой охоты. Рыцари в латах, на конях, окруженные свитой и псарями, мчатся через поле за лосем с величественными ветвистыми рогами.

Тихая мещанская квартирка на Пересыпи! Кто может подумать о том, что здесь решаются большие дела и старик, медленно передвигающийся на склеротических ногах, на самом деле полон сил и энергии!

Наконец она услышала приближающиеся шаркающие шаги и оглянулась.

Федор Михайлович подошел к столу и положил на него два небольших, глухо стукнувших топора.

— Вот, — сказал он, — топоришки! Заржавели, правда, немного, но вполне еще подходящие.

Тоня взяла в руки один из них. Действительно, топорище солидное, увесистое — спрятать такое нелегко.

— Сучья рубить? — спросила она, стараясь разгадать замысел Федора Михайловича.

— Зачем рубить сучья?.. — Федор Михайлович иронически кашлянул. — Сучья нам рубить ни к чему. А вот доски в полу вагонов...

Конечно, до этого Тоня никогда бы сама не додумалась. Топоры следовало как угодно доставить в вагоны, где среди других угоняемых на чужбину будут Николай Грачев и Василий Якименко. Нет никакой надежды на то, что они сами смогут пронести топоры на территорию порта, — все вещи тщательно просматриваются охраной. Но топоры должны тем не менее оказаться в вагонах. После того как на рассвете эшелон застрянет среди плавней и внимание охраны будет отвлечено перестрелкой, которую затеет группа Федора Михайловича, молодые подпольщики прорубят в полу вагонов люки и через них выйдут. Затем они откинут засовы на соседних вагонах, и, если все пойдет, как задумано, ребята сумеют скрыться в плавнях.

А через несколько часов с парашютами будет сброшено снаряжение, продовольствие, медикаменты, к спасшейся молодежи спустится группа командиров, которая выведет ребят из плавней. В дальнейшем из них будет создан отряд. Теперь, когда гитлеровскую армию преследуют неудачи и в Одесском порту все больше кораблей, груженных ранеными, берут по ночам курс на Констанцу, такой отряд внесет сумятицу в немецкие тылы. Этот план был тщательно продуман и согласован со штабом армии.

— Итак, первая проблема — доставить топоры в вагоны, — повторил Федор Михайлович, пытаясь засунуть один из них под пиджак, однако топорище предательски высовывалось. — Вот дьявольщина! Знаешь что? — помолчав, сказал он. — Иди к Бирюкову... Он сцепщик вагонов в порту. Правда, вряд ли его допустят к этому эшелону, но, может быть, он что-нибудь и посоветует. Живет на Военном спуске... Пароль: "Дома ли Мария Михайловна"... И обязательно загляни к Зинаиде Тюллер.

На улице Тоня почувствовала некоторое облегчение. Трудный разговор наконец-то состоялся. Ах, как не хочется заходить к Зине! И зачем Федор Михайлович настаивает? Нет, это добром не кончится!..

В сейфе разведотдела армии хранится письменное обязательство Зинаиды Тюллер помогать разведчикам, которые будут являться к ней по условленному паролю. Однако не прошло и года, как в душе девушки возникли сомнения. Нужно ли их ждать, этих разведчиков? Фронт откатился уже далеко на восток, новая власть утвердилась как будто прочно. К тому же время от времени в "Молве"{2} печатались сообщения о том, что по приговору военного трибунала расстреляны разоблаченные подпольщики. Неужели так и пройдет ее жизнь в тягостном ожидании каких-то неизвестных людей, появление которых и ее приведет к гибели?

Когда в теперь уже далекий осенний день, подавленная сумятицей отступления, она дала свое опрометчивое согласие, все вокруг говорили о том, что не минет и нескольких месяцев, как Одесса будет освобождена. Но месяцы растянулись в годы. Зина работала в порту учетчицей на складе. Каждый день команды русских военнопленных покорно перетаскивали грузы в трюмы кораблей. Она жалела солдат, но все же незаметно для себя приучилась говорить: "Они русские", словно между нею и ими пролегла пропасть.

Что ждет ее завтра? Кто постучит в дверь и спросит: "Здесь ли живет Анатолий Иванович Королев?" А едва только она ответит: "Анатолий Иванович переехал на шестнадцатую станцию", как каждый час может стать для нее последним.

В то давнее утро в штабе армии, защищавшей Одессу, подполковник, назвавший себя Корневым, обстоятельно растолковывал Зине, что предстоит делать, когда в город придут немцы. Она слушала, не чувствуя страха. Стать разведчицей — да она мечтала об этом с юности! Когда-то случайно ей в руки попала книга о красавице танцовщице Мата Хари, которую французы казнили за шпионаж в пользу немцев. Нет, казненной ей, конечно, не хотелось быть, упаси бог, но во всем остальном она завидовала судьбе Мата Хари. К тому же и она, Зина, тоже красивая. У нее светлые вьющиеся волосы, темные глаза. В восемнадцать лет она уже знала, что такое успех и как трудно отбиваться от навязчивых поклонников. Она давно могла бы выйти замуж, если бы кого-нибудь полюбила. Но ее жизнь сложилась совсем нелегко. Отец, из обрусевших немцев-колонистов, расстался с ее матерью, когда девочке не исполнилось и двенадцати лет. Он был мастером по изготовлению сувениров. И еще долгое время она не могла глядеть на целлулоидные кораблики и на аистов из искусственного перламутра, заполнявших полки галантерейных магазинов. Все, что было связано с отцом, у нее вызывало глухую ненависть.

И все же раза два в год он появлялся в маленькой квартирке на улице Пастера и приносил игрушки, обычно куклы, которые делал с большим мастерством. В первые годы она мстительно их увечила, отрывая им руки и ноги, потом стала складывать на шкаф, а когда ей исполнилось семнадцать и появились молодые люди, ее ненависть к отцу стала угасать. И наиболее красивые куклы переселились на диван. Теперь они украшали комнату.

Единственное, чему он успел научить ее, — это отлично говорить по-немецки. В душе он всегда оставался немцем и хотел, чтобы дочь знала свой родной язык. А так как мать преподавала немецкий язык в школе, то между супругами не возникло разногласий. Знание второго языка всегда пригодится, и, для того чтобы приучить дочку, родители почти всегда говорили между собой дома по-немецки.

К четырем годам Зина уже свободно владела двумя языками, и, когда в школе старшие ребята допытывались, на каком языке она думает, смеясь, отвечала: "На каком хочу, на таком и думаю".

Отец поселился где-то на Молдаванке, и Зина никогда не видела его новой жены и маленького сына. Но, видимо, отцу жилось неважно. Он вечно ходил в одном и том же пиджаке с блестящими от частой утюжки лацканами.

В тридцать девятом от рака крови умерла мать — она сгорела за каких-нибудь два месяца, — и отец предложил Зине переехать в его квартиру. Как он посмел! Ненависть к нему вспыхнула с новой силой.

В семнадцать лет Зина почувствовала себя взрослой. Окончила трехмесячные курсы машинисток, поступила на работу в порт и наотрез отказалась от помощи отца. Какое наслаждение получить первые, самой заработанные деньги! Свободна, совершенно свободна! Теперь она ни от кого не зависит и будет строить свою жизнь как только захочет.

В первые же недели войны многих немцев-колонистов переселили в глубь страны. В городе распространились слухи, что они начали укрывать немецких шпионов. Зина носила немецкую фамилию — Тюллер; она бы несомненно взяла фамилию матери, но уж очень ей не хотелось называться Трепиборода — фамилия редкая, всегда вызывающая улыбку. К тому времени ненависть ее к отцу сменилась безразличием. А потом, когда ее вызвали в городскую управу, то на регистрационной карточке рядом с этой фамилией появилась отметка: "фольксдойче". Так она оказалась в числе тех, кто может не бояться ни облав, ни товарных вагонов, в которых девушек увозили на работу в Германию.

Отца в последний раз она видела месяца за два до начала оккупации. Чем-то озабоченный, он шел по одной из аллей Приморского бульвара. Она его не окликнула, вообще она никогда его первой не останавливала, а он, очевидно, в тот раз ее не заметил.

Конечно, Зина могла бы сделать большую карьеру. Ей предлагали место переводчика при начальнике порта, но она отказалась. Нет, лучше не лезть высоко. Если ее разоблачат на маленьком месте, легче будет сохранить себе жизнь.

Немцы уважительно называли ее "фрейлейн" и признавали в ней представительницу арийской расы, но она не чувствовала себя немкой. Однако в какой-то день поймала себя на мысли, что перестает чувствовать себя и русской.

Это поразило ее и встревожило.

Однажды ее вызвали в военный штаб, и с ней долго разговаривал немолодой офицер. Он ничего не предлагал, а только расспрашивал об отце и матери. Ему очень понравилась правильность ее немецкого выговора. "У вас хорошее берлинское произношение, — сказал он, — чувствуется, что отец ваш истинный немец и дал вам прекрасное воспитание".

Как-то раз к ней домой неожиданно пришел Фолькенец и пригласил ее в театр. С тех пор он накрепко вошел в ее жизнь, главное, он помог ей забыть о страхе. В Гамбурге у него погибла от английских бомб семья — жена, дети. Он рассказал ей об этом.

Чем он занимался там у себя в штабе, она не интересовалась. С нею он всегда весел, непринужден, и дружба с ним уже сама по себе являлась надежной защитой от неприятностей. Потрясения, смерть, гибель многих людей — все это было рядом и все же где-то за пределами ее спокойного, размеренного существования. Она старалась никому не причинять зла, чем могла облегчала судьбу военнопленных, никогда ни на кого не доносила, но все же чужие страдания не вызывали у нее ненависти к тем, кто их причинял. Все ее чувства были приглушены. Она жила так, как сложилось, не думая о будущем.

...Когда, приоткрыв дверь, Зина увидела на лестничной площадке незнакомую девушку, совсем еще юную, в старенькой вытертой куртке, то в первую минуту решила, что это просто нищая, и уже хотела вернуться в комнату за мелочью, как до ее сознания дошло, что девушка произнесла парольную фразу: "Здесь живет Анатолий Иванович Королев?"

— Что тебе надо! — испуганно воскликнула она. — Нет здесь никакого Анатолия Ивановича! Слышишь?

Ей хотелось немедленно захлопнуть дверь, чтобы отсечь от себя незнакомку, возникшую словно из небытия. Так внезапно, наверно, появляется сам дьявол, чтобы унести чью-то душу в ад. Но нет, она так просто не дастся, она будет бороться!

Зина уже схватилась за ручку двери, как вдруг увидела глаза девушки — большие серые глаза, глядящие на нее с холодным презрением и в то же время, кажется, даже с жалостью и еще с требовательностью, чуть ли не с угрозой... "Конечно, она подослана, — лихорадочно подумала она. — Но что же делать? Сейчас придет Эрнст... Не впустить ее? Это, пожалуй, еще опаснее, чем впустить".

Фолькенец приходил почти каждый день не позднее семи часов, а было уже без четверти семь. Пальцы Зины до боли сжимали ручку двери, пока наконец, отступив в сторону, она не прошептала побледневшими губами:

— Входи!

Тоня вошла в прихожую. Женщина, которую она увидела, ничем не напоминала ту, изображенную на моментальной фотографии, которую показывал ей в разведотделе Корнев. Там была совсем юная девушка с худощавым лицом, обрамленным короткими кудряшками, славная, как сказал Корнев — "симпатичная". "Запомни отличительный знак, — сказал он, — небольшой шрам над левой бровью. Когда-то Зина упала на катке и поранила лоб о конек подруги".

Шрам? Да, тщательно запудренный, он все же виден был даже в тусклом свете коридора. И, пожалуй, если бы не он, Тоня не поверила бы, что женщина, одетая в богатое цветастое румынское платье, — это и есть та самая "симпатичная" Зина. Но на всякий случай Тоня все же спросила:

— Вы Зина Тюллер?

— Ну и что? Кто тебя послал ко мне?

Тоня молчала.

По тому, как приняла ее Зина, как металась по комнате с лицом, искаженным страхом, Тоня поняла, что не должна была сюда идти и что этот визит может стоить ей жизни. Уйти? Поздно. Это уже ничего не изменит.

— Кто тебя послал? Говори! — шептала Зина, отступая в комнату и движением руки приказывая Тоне следовать за собою.

Тоня в смятении приостановилась у порога. Сейчас кто-то навалится, схватит ее, и все будет кончено. Но когда Зина повернулась к ней спиной, чтобы поправить прикрывающую окно занавеску из старого солдатского одеяла, по ее быстрому движению Тоня поняла, что и она боится, и к ней сразу вернулось ощущение уверенности.

Тоня вошла и опустилась на широкую низкую тахту, покрытую пестрым ковром. Все в комнате — и шкаф, такой же дешевый фанерный, как у нее дома, и стол, покрытый голубоватой клеенкой, и старые обои, кое-где отставшие от стен, — все говорило о скромных возможностях хозяйки, и Тоню это почему-то немного успокоило. Только вот флаконы духов на столике перед зеркалом... Не слишком ли их много? И почему Зина так поспешно засунула в шкаф чью-то фотографию — мужское лицо в резной фанерной рамке?

Наконец Зина присела на маленький стул, спиной к зеркалу, беспокойно взглянула на ручные часы. "И часы наши", — невольно отметил взгляд Тони.

— Вот что, милая, — начала Зина, внимательно разглядывая незнакомку, — запомни: никакой Анатолий Иванович тут никогда не жил. Ясно? И больше не приходи. — И, вновь перейдя на шепот, лихорадочно спросила: — Кто тебя послал, говори! Почему молчишь?

— Никто! Я сама пришла! — твердо ответила Тоня, хотя беспокойство хозяйки комнаты все ощутимее передавалось и ей.

Тени в углах словно ожили. "Уходи, уходи, — грозили они, — или будет поздно".

— Сама?! — У Зины хватило сил саркастически улыбнуться. — Не верю...

— Нет, я сама! — Тоня удивилась тому, как просто и естественно прозвучали эти ее слова. — Ты ведь Зина Тюллер? — вновь спросила она. — Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?

— Да, я Тюллер! — с вызовом сказала Зина. — Но с вами я не хочу иметь никакого дела! Убирайся... Уходи...

Она сидела спиной к зеркалу и не видела своего лица, искаженного страхом, а если бы увидела, то, может, сама ужаснулась бы — так оно подурнело.

— Я никого не знаю... У меня своя жизнь, я не хочу ни во что впутываться, — торопливо бормотала она.

Часы показывали уже без пяти семь. Если Эрнст застанет здесь незнакомую девушку, да еще в таком странном облачении, его цепкий ум сразу же заподозрит неладное. И он уже не успокоится, пока не размотает клубок.

Когда она видела автоматы, нацеленные на толпу во время облавы, или обреченных, которых веди на казнь, у нее возникало паническое чувство опасности; со временем это чувство притупилось, но все же не покидало ее окончательно. А сейчас маленькая, приткнувшаяся в углу дивана девушка вызывала у нее безотчетный страх, и с ним она не могла справиться.

— Уходи! Уходи!.. — повторяла она, как заклинание. — Умоляю, уходи!..

И в ее срывающемся голосе, переходящем с истерического крика на едва различимый шепот, Тоне чудилась действительная опасность, реальная угроза, такая, от которой надо бежать немедленно, если, конечно, еще не поздно.

...На ближайшем углу она остановилась и перевела дыхание. Какое счастье, что она не назвала Зине своего имени! Ах, предательница! А Корнев и Федор Михайлович считали ее надежной!

Мимо проехал закрытый автомобиль и завернул за угол. Тоня невольно оглянулась. Машина затормозила у подъезда, из которого она только что вышла. Кто этот офицер? Невысокий, худощавый... Вот, отдав какое-то распоряжение шоферу, он повернулся к Зининому крыльцу. Да это же Фолькенец! Конечно, Фолькенец!..

Тоня прислонилась к стене, чувствуя, как ее оставляют силы. Что, если бы она задержалась у Зины еще на несколько минут? Вот уж это был бы наверняка конец!

Схожее чувство безысходности она испытала осенью прошлого года. Пронзительный, нарастающий рев!.. Казалось, бомба сама не хотела умирать и в мстительной ярости искала жертву. И этой жертвой была она, Тоня, сжавшаяся на дне узкой, осклизлой земляной щели. И когда ухнул близкий взрыв и комья земли больно ударили ее по спине, это вдруг безумно обрадовало ее. Жива!.. Она вскочила на ноги, с поразительной остротой ощущая первозданность белизны снега. Но тут же упала на край окопа, не в силах сделать ни шагу. Она лежала в оцепенении, смотря на небо, не испытывая страха. Когда за амбаром разорвалась еще одна бомба, она даже не шевельнулась. Казалось, иссякла последняя капля жизненных сил...

Когда она рассказала Федору Михайловичу об этой встрече, едва не закончившейся для нее трагически, тот не согласился с Тониным решением вообще позабыть о Зинаиде Тюллер. Нет, осторожность, конечно, необходима, но борьба не кончена, и нужно держать Зинаиду в поле зрения, мало ли как могут сложиться обстоятельства.

Через несколько часов Тоня входила в ворота небольшого каменного дома на Военном спуске.

Бирюков оказался человеком лет сорока, коренастым, круглолицым, с темными от въевшегося машинного масла руками. После обмена паролями он не торопился приглашать ее в комнату, а долго тихо выспрашивал в полутемной передней, кто она и что ей от него нужно. Наконец поверив, что девушка действительно прислана Федором Михайловичем, он провел ее длинным неосвещенным коридором в свою небольшую, скудно обставленную комнату и, придвинув к столу скрипучий стул с фанерной спинкой, пригласил сесть.

— Ты уж прости меня, девушка, — пробасил он, — осторожность в нашем деле — первейшая забота. В прошлом месяце гестапо из нашей группы пятерых забрало, а все по глупой доверчивости: провокатора подослали.

Тоня передала ему все, о чем просил Федор Михайлович. Озадаченный, Бирюков закурил.

— Д-да!.. — сказал он, почесывая кончиками пальцев глубокую залысину. — Федор Михайлович придумает, а ты крутись... Да ведь если я к этому эшелону на сто метров подойду, меня тут же, как воробья, — раз! — и нет. С такими эшелонами у нас особо доверенная бригада работает, да и та на время погрузки изолируется.

— Но так или иначе, а топоры надо доставить, — упрямо сказала Тоня.

Сейчас, когда она выражала волю Федора Михайловича, в голосе ее зазвучала та жесткость, которая и для нее самой была неожиданной, потому что совсем еще недавно она тоже не представляла себе, каким образом удастся пробиться сквозь охрану к вагонам.

Вдруг Бирюков схватил с этажерки карандашный огрызок.

— Подожди, подожди, девушка, — заговорил он. — Давай-ка изобразим путь, по которому пойдут машины... Что-то у меня в голове начало раскручиваться.

Не найдя чистого клочка, он варварски вырвал из какой-то книги титульный лист и огрызком карандаша, зажатым в толстых, неповинующихся пальцах, начал вычерчивать на чистой стороне схему движения машин от эвакопункта до товарной станции порта.

Тоня пристально наблюдала через плечо Бирюкова за неверными движениями его руки, стараясь уловить ход мысли.

— Стоп! — И он поставил жирный крестик около двух тонких волнистых линий, протянутых вдоль порта. — Это железная дорога. А крестик — переезд. Ясно?

— Ну и что? — спросила Тоня.

— Как — что? Переезд — единственное место, где машины могут задержаться. И то если будет опущен шлагбаум...

— А если не будет?

— Ну, это я устрою. Но нужен маневровый паровоз. А обеспечить и то и другое — это уже задача посложнее.

— А обязательно именно маневровый?

— А как же! Если шлагбаум опустился, значит, на путях движение. Черт побери! Ведь если машины остановятся, сунуть топоры под брезент — дело мгновения. Но вот как узнать, в каких машинах едут наши ребята? Тут надо как-то условиться, договориться о каком-то сигнале, что ли. В общем, это уж твое дело. Коля живет на Пушкинской, тридцать два, Васька — на Базарной, дом восемь. Отправляйся к ним и договорись о каком-нибудь условном знаке. А я займусь своими делами. Авось найдем выход...

— Коля Грачев здесь живет?

Старая женщина повернулась от плиты, на которой в небольшой черной кастрюле что-то бурлило, и глубоко запавшими глазами настороженно поглядела на Тоню.

— А зачем тебе Коля? Тебя прислали из магистрата? — Женщина задавала вопросы, а сама быстро поглядывала в окно, не привела ли незнакомая девушка с собой еще кого-нибудь из полиции.

— У меня к нему дело.

— Какое?

— Я ему скажу!

— Все секреты, секреты! — проворчала мать. — До добра-то они и не доводят. — Она сердито толкнула дверь в коридор и крикнула: — Коля! Тебя тут спрашивает какая-то...

Послышались быстрые шаги, и в кухню стремительно вошел молодой парень, худощавый, в белой рубашке и черных брюках. Он, очевидно, собирался уходить, потому что держал в руках серый галстук, который так и не успел повязать.

Продолговатое, смуглое от загара лицо юноши нельзя было назвать красивым, но оно привлекало живостью. Темные глаза, широко расставленные, чем-то напоминали глаза матери. "Он не умеет скрывать свои переживания, и глаза выдают все, что он чувствует", — подумала Тоня.

— Вы ко мне? — спросил он, рассматривая Тоню настороженно и внимательно.

Мать сдвинула кастрюлю на край плиты, отошла к окну и из-за спины сына пронзила ее таким колючим, неприязненным взглядом, что в другое время Тоня тут же повернулась бы и только бы они ее и видели.

— К вам! — со скрытым вызывом ответила она.

— А вы от кого? — спросил Николай, оглядываясь на мать и как бы успокаивая: "Не бойся, меня не проведут".

Женщина сумрачно усмехнулась.

— Что ж ты молчишь?..

— Выйдем, Коля, я вам все скажу.

— Никуда не ходи! — крикнула мать и двинулась на Тоню.

Но Николай, очевидно, уже начал кое-что понимать.

— Мама, мы же во двор! На минуточку!

— Мы будем во дворе, — быстро сказала Тоня, — у меня к нему дело от одной подружки. Я сразу уйду.

Когда они присели на скамейку в маленьком садике посреди двора, окруженном со всех сторон летними верандами, на которых старухи каждый день решали судьбы Одессы, Николай тревожно спросил:

— Ну что, говори скорее!

Тоня произнесла пароль. Николай сразу успокоился. Поднял взгляд на балкон и махнул рукой матери: "Занимайся делом, все в порядке".

— Меня прислал к тебе Бирюков, — сказала Тоня. — Мать беспокоится?

— Да, уж неделю не спит, дни считает. А по ночам плачет. А я тоже дурак: имел глупость сказать, что уйду в катакомбы. А теперь, когда Федор Михайлович дал задание погружаться вместе с ребятами в эшелон, никак не может понять, почему я не хочу отвертеться, чтобы в Германию не уехать... А я не могу объяснить... — Николай опять взглянул на веранду, но матери уже там не было, и он облегченно вздохнул — скорее бы уж уйти...

— Коля, я насчет топоров пришла. Бирюков сказал, что в эшелон их никак не забросить — охрана увидит...

— Ну, и на сборном пункте их обязательно отберут.

— Да. Поэтому их можно передать вам только в одном месте — у шлагбаума. Бирюков обещал сделать так, чтобы шлагбаум на несколько минут опустился, и машины станут.

— Что ж, может быть... Но как ты узнаешь, в каких грузовиках мы с Васькой будем ехать? И опять же — охрана!..

— Вот потому-то Бирюков и послал меня. Иди, говорит, договорись, как отличить ваши грузовики от других.

Они задумались. На балконе старуха в ветхом цветастом капоте, помнившем еще ее молодость, развешивала на веревке белье.

— Знаешь что? Мы, пожалуй, запоем! — сказал он.

— Прекрасно! — воскликнула Тоня. — Какую песню?

— "Катюшу", например. Подойдет?

— Подойдет, — улыбнулась Тоня. — Веселенькая такая песенка, как раз к случаю...

— Дай я сейчас тебе ее спою, чтобы ты мой голос узнала.

Он запел негромко, но старуха на веранде услышала, обиделась и, перегнувшись через перила, крикнула:

— Тебя еще в детстве выгнали из школы Столярского, так ты с тех пор, наверно, решил, что у тебя голос для консерватории!

И вдруг, с другой стороны балкона, раздался голос матери:

— Мадам Жебрак, как вам не стыдно! Его завтра угоняют!..

Старуха в отчаянии вскинула руки.

— Угоняют!.. О боже!.. Почему же вы мне раньше не сказали! — И в глубине веранды стукнула дверь.

— А узнаешь мой голос? — спросил Николай.

— Еще бы! Обязательно узнаю! — сказала Тоня, поднимаясь со скамейки.

— Только ты, девушка, от машины к машине не носись, лучше уж в мою оба топора бросай, не то схватят.

— Ладно, посоветуюсь с Федором Михайловичем...

Он смотрел на нее улыбчивыми мальчишескими глазами, и, хотя вообще-то двадцатилетних парней Тоня считала чуть ли не младенцами, к Николаю она почувствовала невольное уважение — так он был спокоен, так уверен. А ведь уже завтра утром он, как и все другие, может оказаться в душном вагоне и затем исчезнет на чужбине, быть может, даже навсегда.

Она добралась домой уже после комендантского часа и, упав без сил на свой жесткий диван, поняла, что не заснет. Но заснула мгновенно, и приснились ей огромные, как секиры, топоры. Они сверкали и куда-то рвались из рук. И светило солнце... Николай что-то говорил, но что — этого она не запомнила. Потом все смешалось, и она впала в забытье.

Федора Михайловича Тоня уже не застала. Рано утром он ушел со своей группой из города. Выходили по одному: два пропуска с большим трудом Федор Михайлович сумел достать в районном магистрате, но в группе было пять человек, и троим пришлось обходить посты глухими переулками и задворками.

Бирюков вернулся домой только к пяти вечера и, увидев Тоню, которая терпеливо прождала его почти целый день, сказал:

— Ну, из тебя выйдет толк. В нашем деле терпение — половина удачи. А у меня есть новости! Уговорил сцепщиков: если маневрового не будет, они толкнут пустую платформу, и шлагбаум все равно опустится.

Тоня рассказала о своей встрече с Николаем, и Бирюков согласился, что передавать топоры безопаснее в одну машину.

Тоня решила, что надо завернуть их в детское одеяло: во-первых, ребенок на руках у молодой женщины не вызовет подозрения, а во-вторых, когда она закинет мягкий узел в машину, то никого не ушибет.

Все, решено.

Ровно в половине девятого она должна появиться у переезда и держаться подальше от охраны.

Она долго упаковывала топоры в старое ворсистое одеяло. Получился небольшой тюк, правда довольно увесистый, но со стороны вполне напоминающий завернутого грудного младенца.

На следующее утро, ровно в восемь, она вышла из дому, наскоро позавтракав, и направилась к порту.

Какое мучение проходить мимо полицейского, который так и сверлит тебя глазами!..

В двадцать минут девятого она вышла к торговому порту и с обрыва взглянула вниз. Перед ней простерся унылый пейзаж разрушенных пакгаузов и складов, кое-где у причалов дымили трубы немецких транспортов, стоящих под погрузкой.

На путях уже протянулись длинные составы. Тоня насчитала тридцать две теплушки. В начале и в хвосте состава — по два классных вагона, очевидно для охраны. Но переезд еще казался пустынным, и нигде не было видно оцепления.

Это немного успокаивало. Можно успеть занять выгодную позицию. А что, если притаиться в кустах на обрыве, а затем, когда колонна начнет останавливаться, скатиться вниз неожиданно для охраны? На дороге ведь не будет оцепления, и, значит, ее появление не вызовет пристального внимания автоматчиков.

Вдалеке мерцало успокоенное море. Она стала спускаться с крутого обрыва. Под ногами шуршала земля. Чтобы умерить скольжение, она хваталась за упругие стебли высокой травы, и на ладонях оставался прохладный сок.

Когда она достигла половины склона, из-за поворота хлынула и сразу заполонила дорогу пестрая, стремительно бегущая толпа. Пожилые женщины и мужчины сгибались под тяжелыми узлами. Толпа приближалась к переезду, а навстречу уже бежали выскочившие из последних вагонов автоматчики. Очевидно, на этот раз, чтобы не привлекать внимания к эшелону, немцы решили выставить оцепление в самый последний момент. Но они просчитались. Родственники сумели узнать, где стоит эшелон и когда он уходит.

— Хальт!.. Хальт!.. Цурюк!..

Тоня кубарем скатилась вниз и, смешавшись с толпой, с облегчением вздохнула.

Горе! Никогда еще за свою короткую жизнь она не видела такого страдания, таких напряженных лиц, такой безысходности.

Какой-то старик, державший в руках обшарпанный чемодан, лихорадочно вертел маленькой головой со склеротическим румянцем на впалых щеках и всех спрашивал об одном и том же:

— Какая в Германии погода? Говорят, там непрерывные дожди? Это верно, что там непрерывные дожди?..

Мимо Тони сквозь толпу к солдатам пробиралась женщина лет пятидесяти, высоко держа в руке очки в металлической оправе.

— Господин офицер! — крикнула она через головы тех, кто теснился впереди. — Разрешите мне передать очки!.. Только очки!.. Мой сын сломал очки! Он не видит!..

Ее голос тонул в выкриках, несшихся со всех сторон. У каждого было свое крайне важное дело, по которому необходимо последнее свидание с сыном, дочерью или внуком. А солдаты методически теснили и теснили толпу, покрикивая и размахивая автоматами.

Внезапно из-за поворота шоссе на большой скорости выехало несколько черных фургонов. Толпа раздалась в стороны, и машины, миновав переезд, круто затормозили у головных вагонов эшелона.

Это были лишь первые машины, за ними должны были появиться остальные.

Тоня крепко прижала к груди "младенца". А что, если молодые подпольщики в этих первых машинах? Тогда все пропало. Не останется последней надежды.

Оцепление надежно прикрыло эшелон. Автоматчики стояли друг от друга на расстоянии всего нескольких шагов. Рвались с поводков ожесточенно лающие псы.

Что же делать?! Тоня метнулась к шлагбауму в последней надежде — уговорить офицера пропустить ее к брату. Но в этот момент за спиной раздался резкий гудок, и тут же, обдав ее удушливыми выхлопными газами, мимо промчалась еще одна машина. С небольшими интервалами за нею двигалась колонна машин. Вот уже первая миновала зону шлагбаума. Очевидно, погрузка начнется тогда, когда все грузовики выстроятся вдоль состава.

Неужели нет силы, которая сможет остановить их хоть на мгновение?

И вдруг Тоня увидела, как по параллельному, свободному пути в сторону переезда катится длинная платформа. Вот она! Наконец-то!

Затаив дыхание Тоня следила за ней. Плавно подрагивая на стыках рельсов, она медленно движется и движется. Немцы пока, видимо, не отдают себе отчета, что за этим последует, и ничего не делают, чтобы ее остановить.

Но дежурный по переезду заметил опасность и, пропустив две машины, торопливо опустил шлагбаум. Скрипнули тормоза. Колонна остановилась. Что-то крикнул офицер — что именно, Тоня не слышала, — но солдаты поспешили к платформе, чтобы остановить ее... А на дороге уже возникла давка. Все бросились к машинам. Неслись отчаянные крики: "Коля! Коля! Это я! Мама!", "Витя Семенов! Где Витя Семенов?!", "Катя!", "Ирина!.." И в ответ: "Мама!.. Мамочка!.." Головы... Руки... Руки...

И вдруг — так странно, так неуместно и весело:

— "Выходила на берег Катюша..."

В какой это машине? Вот в этой, что поближе, или в той?

Тоня бросилась к ближайшей. Один солдат из охраны спрыгнул на дорогу, чтобы узнать, в чем дело, и побежал в голову колонны. Вот сейчас как раз удобный момент! Но песню подхватили! К какой бы машине Тоня ни подбежала, ее пели все! Все!.. Как же теперь быть?..

Но она ясно слышала, что начали ее в одной из ближних машин. В какой?!. И, пробежав вперед, метнулась обратно. Солдат уже возвращался назад. Рядом с ним бежал другой — платформу уже остановили.

— Тоня! Тоня! Тонечка!..

Голос Николая с трудом пробился сквозь песню. Она увидела тянущиеся к ней через борт машины руки. Мгновение — и сверток исчез в темной глубине кузова.

Один из солдат грубо оттолкнул ее в сторону и, вскочив на подножку, погрозил автоматом. Но ей уже было все равно... Она провожала взглядом машины, медленно пересекавшие переезд. Ею овладело чувство безмерной усталости и счастья.

Глава третья

Положение в Одессе осложняется. Получено агентурное сообщение, что немцы подвозят новые резервы. Из Констанцы прибыло четыре транспорта с войсками. У группы разведчиков, действующих на железной дороге, появилось много новых дел и забот. Им нужна помощь. Дьяченко и Егорову даются сутки на окончательную подготовку к переходу через линию фронта. У Дьяченко, которого должны были забросить в тыл противника еще несколько месяцев назад, но не забросили из-за изменившейся обстановки, "легенда" остается прежней. Он — полицай из Кишинева, который приехал в Одессу со специальным поручением в полицию. Подлинные документы полицая, убитого подпольщиками недалеко от Бендер, когда тот направлялся в Одессу, давно уже хранились в сейфе у Савицкого, и Дьяченко не раз держал их в руках — "привыкал". По этим документам он был Иваном Даниловичем Макагоненко, родившимся в Виннице в 1919 году, имеющим среднее незаконченное образование, неженатым.

Конечно, опытные руки подправили некоторые даты, подновив их, но это было сделано с такой скрупулезной осторожностью, что ничто в документах не могло вызвать подозрения у самого придирчивого контрразведчика.

Проникнув в Одессу, Дьяченко должен был войти в связь с подпольем и организовать наблюдение за передвижением войск. А Егорову после приземления надлежало отправиться на явку в Одессу, разыскать Тоню, прописаться, поступить на работу и ждать дальнейших указаний. Между ним и Дьяченко должна быть налажена постоянная связь, чтобы, когда потребуется, действовать совместно. Так беспощадная военная судьба объединила столь разных и не во всем симпатизировавших друг другу людей.

В иное время они, конечно, нашли бы способ не зависеть друг от друга, но не теперь. Савицкий связал их общей целью, а приказ есть приказ. Да и вся болтовня Дьяченко о Егорове и Тоне сейчас представлялась не стоящей внимания.

Тоня уже начала действовать, и неплохо. Он уже получил от нее радиограммы, переданные радисткой группы Федора Михайловича.

Но в самый последний момент, когда, казалось, остается лишь проводить разведчиков на аэродром, новые обстоятельства заставили начальника разведотдела армии Савицкого отменить их вылет до момента, когда командарм отдаст об этом специальное распоряжение.

И вот уже несколько дней Егоров и Дьяченко ездят на базу и помогают Корневу свозить к аэродрому грузы, томясь в ожидании главного дела.

Теперь группа состоит из десяти офицеров с солидным опытом десантной службы. Решено, что они соберут молодежь, которую подпольщики освободят из эшелона, и выведут из плавней.

Конечно, немцы не станут терять время и, как только узнают о потере целого эшелона, окружат плавни и встретят самолеты ожесточенным огнем.

Поэтому придется прыгать ночью, что создаст новые осложнения. Во-первых, на поиски друг друга уйдет драгоценное время, оставшееся до рассвета; во-вторых, куда упадут грузы?

Савицкий собрал офицеров, долго вместе с ними изучал по крупномасштабной карте плавни, прикидывая возможные направления, в которых придется действовать. Терпеливо выслушав всех, он предложил, чтобы после приземления каждый в своем районе в первую очередь постарался найти спасающихся юношей и девушек и уже вместе с ними искал бы сброшенные грузы. После этого отдельные группы должны встретиться и объединиться.

Егоров и Дьяченко сначала должны действовать вместе со всеми, а затем отправиться в Одессу для выполнения собственного задания.

Где-то в сотнях километров от маленькой деревушки, в которой расположился разведотдел армии, по неизвестным тропам пробирался Федор Михайлович с несколькими смельчаками. И уже стучали колеса эшелона, в котором плотно закрытые вагоны до краев наполнены безысходным горем и отчаянием обреченных.

Сменяются радисты на штабной рации, и каждый, надевая наушники, вслушивается в беснующуюся кутерьму морзянок.

Глава четвертая

Лежали молча, изредка переговариваясь. Федор Михайлович заметно нервничал и тихо бранил Бондаренко, которому не терпелось влезть на насыпь, чтобы, прижавшись ухом к рельсу, послушать, не приближается ли поезд.

Они пропустили уже три тяжелых состава, и всякий раз, когда нарастал шум, Бондаренко клялся, что это их поезд и нельзя терять ни минуты. Если бы не твердая рука Федора Михайловича, удерживавшая его на месте, он бы натворил дел. Конечно, эшелон с ранеными немецкими солдатами полетел бы под откос, но группе пришлось бы убираться поскорее в глубь плавней, потеряв всякую надежду осуществить то, ради чего они с дьявольским риском три дня и три ночи тащили на дне своих рюкзаков мины и взрывчатку, обходя немецкие заставы. Конечно, немцы наверняка всполошились — исчезновение нескольких солдат не может остаться незамеченным.

А теперь, когда они добрались до плавней, главная опасность — потерять выдержку.

Федор Михайлович считал, что эшелон, вышедший из Одессы часов в одиннадцать-двенадцать дня, может достигнуть участка, который они избрали, не ранее десяти вечера. В первую очередь немцы пропускают военные составы, а вагоны с живым грузом загоняют на полустанки в тупики, чтобы освободить путь для более важных поездов.

Бондаренко может тащить на спине десять километров двухпудовый мешок и не свалиться от усталости, а вот терпеливо выдержать несколько часов бездействия ему не по силам.

— Лежи, чертов сын! — покрикивал на него Федор Михайлович всякий раз, когда чувствовал, как напрягаются мышцы Бондаренко под узкой в плечах курткой с серыми бляхами засохшей грязи на рукавах.

— Стучит! — то и дело шептал Бондаренко запекшимися пухлыми губами.

Ему было уже далеко за тридцать, но жило в нем еще что-то наивное, детское.

Климов, слесарь с судоремонтного завода, человек в летах, собрался в дорогу обстоятельно: надел две шерстяные фуфайки, и теперь, несмотря на то что уже несколько часов лежал на холодной земле, страдал от жары. Время от времени он снимал кепку, подставляя ветру вспотевшую лысину.

— Не демаскируй! — покрикивал на него Яша Голубков. — Твоя плешь на всю округу сияет!

От отправки в Германию Яшу, самого молодого в группе, спасла хромота — в раннем детстве он сломал правую ногу, и кости срослись неправильно.

Федор Зубков и Кирилл Ефремов, которого за его младенческую пухлость все называли Кирюшей, сумели пронести с собою рацию, немецкий автомат, который захватили у убитого солдата, и два револьвера.

Конечно, оружия было маловато, даже с учетом трех ручных гранат, рассованных по карманам. С таким оружием серьезный бой они принять не смогут. Но Федор Михайлович и не намеревался вступать в длительную перестрелку. Главное — не упустить первых минут шока, который безусловно испытает охрана, когда паровоз подорвется. Несколько очередей по классным вагонам наверняка испугают солдат, они побоятся сразу выскочить на насыпь.

Самая сложная проблема возникает потом: что делать с молодежью? Если вовремя не подоспеет помощь из-за линии фронта, то, блокируя плавни, немцы возьмут ребят измором. И когда, спасшись от вражеской неволи, они погибнут от холода и голода, их смерть будет на его совести.

— Кирюша, — обернулся он к толстяку, сидевшему за кустами у рации, — поменьше разговаривай!.. Зубков! Ты умеешь молчать?

На узком лице Зубкова появилась виноватая улыбка. Он отодвинулся от Киры и стал подчеркнуто пристально смотреть вдоль насыпи. Издалека нарастал лязг — привычные резкие металлические звуки. Возвращалась патрульная дрезина с охраной. Каждый час она стремительно проносилась мимо то в одну, то в другую сторону.

Вот она, платформа с застекленной кабиной, в которой сидит водитель. За кабиной солдаты, по двое спинами друг к другу, одинаковые под касками лица, руки сжимают пулеметы.

Стук давит на уши, уже привыкшие к тишине, взвинчивает и без того напряженные нервы. "Дать бы по ним пару очередей из автомата, — думает Федор Михайлович, — и пулеметы наши. Ах, как нужны пулеметы!"

Все прижались к земле, хотя выем, в котором они укрылись, и не был виден с насыпи.

Когда лязг постепенно замер, Федор Михайлович вытащил из пачки последнюю сигарету, хотел закурить, но тут же сунул обратно в пачку. Быстро сгущаются сумерки. В десять совсем стемнеет.

Над плавнями повис сырой слоистый туман. Камышовые джунгли!

— Пора!.. — прошептал Бондаренко, и на этот раз Федор Михайлович мягко коснулся ладонью его плеча:

— Ну, давай!.. Только осторожнее... Климов, иди с ним...

— Нож!.. Нож у кого?! — суетился Бондаренко, словно боясь, что Федор Михайлович отменит приказ.

Большой охотничий нож Киры шлепнулся о землю у его ног. Яша доставал из мешка взрывчатку. Федя Зубков проверял ударный механизм.

— Давайте, давайте быстрее! — торопил Бондаренко. Его бил нервный озноб. — Климов, не отставай...

Он сунул в руки Климова нож, а мешок с миной крепко сжал обеими руками, потом, пригнувшись, как солдат при перебежке на виду у противника, бросился вперед.

До насыпи — не больше ста метров, но Федору Михайловичу показалось, что Бондаренко и Климов бежали бесконечно долго, пока наконец не припали к рельсам.

Два темных силуэта... Шорох гравия... Неясный говор...

— Возьми автомат, — тихо сказал Федор Михайлович Яше. — В случае чего — прикрывай...

Звонко, будь он неладен, стукнул о камни автомат. Яша перевел дыхание и выполз на пригорок, откуда все же получше видно.

Плавни тихо шумели. Камыш шелестел, и из его глубины доносились булькающие звуки. Где-то в вышине прошли самолеты. Двойные завывающие звуки "у-у... у-у... у-у...", словно моторы на мгновение останавливаются в изнеможении, теряя силы.

Федор Михайлович прислушался. "Юнкерсы". Тяжелые бомбардировщики. Очевидно, их перегоняют на фронтовые аэродромы.

Скорее... скорее... Чего они там копаются? Федор Михайлович подавляет нетерпение. Он понимает, что его время тянется дольше, чем у тех, кто сейчас на насыпи. Он ждет, а те работают.

Послышался удар о рельсы. "Тише, черти!.." Он шепчет, а ему кажется, что кричит. За кустами притих Кира. Его полное лицо стиснуто кожаными наушниками; для него плавни — лишь маленькая точка в необъятном мире. Он живет в других измерениях. Где-то с нетерпением ждут, когда тихо запоет его рация и через долю секунды торопливая рука радиста начнет выписывать на телеграфном бланке группы цифр.

Но вот послышался приглушенный топот. Возвращаются!..

Бондаренко прыгает с невысокого выступа, за которым, привалившись к корню, полулежит Федор Михайлович.

— Все в порядочке! — почти кричит он, давая выход эмоциям, которые так долго сдерживал. — Все в порядочке, Федор Михайлович.

Климов молча присел рядом и закурил в кулак.

— Брось папиросу! — строго сказал Федор Михайлович. — Брось, говорю!.. — прикрикнул он.

Климов торопливо затянулся дымом и ткнул папироску в землю.

— Дай хотя душу немного подлечить, Федор Михайлович!

— Потом подлечишь!.. А сейчас слушайте меня! Ты, Бондаренко, останешься здесь... Вот вам с Климовым по гранате... а мы с Яшкой пойдем метров на триста дальше, к концу состава... Кира! Кира! Ты меня слышишь?

— Слышу! — не сразу отозвался хрипловатый голос из-за кустов.

— Твоя задача — оставаться у рации и в случае чего — спасать ее... Полного крушения поезда допускать нельзя: теплушки сплющатся — много народу погибнет... Взрывать, когда паровоз будет метрах в ста пятидесяти и машинист начнет тормозить. Паровоз так или иначе рухнет, но состав должен уцелеть. Классные вагоны с охраной, как всегда, в хвосте. Поэтому ты, Бондаренко, гранаты зря не трать.

— Я и не собираюсь, — обиделся Бондаренко.

— Климов, ты последи за ним! Это и для твоих нервов будет полезно... А сейчас... — Федор Михайлович замолчал на полуслове и прислушался.

— Поезд! — возбужденно прервал молчание Яша. — Федор Михайлович, это поезд!..

Дальний гул, словно исходивший из глубины земных недр, нарастал. Федор Михайлович чиркнул спичкой, поднес трепещущее пламя к часам. Ветер тут же задул синеватый язычок, но Федор Михайлович успел взглянуть на стрелки.

— Двадцать два часа сорок семь минут, — сказал он. — На сколько минут рассчитан шнур?

— На одну минуту.

— Так! Значит, надо поджигать, когда состав будет от нас в километре.

— А как измеришь? — спросил Бондаренко.

— Ну, примерно. Торопись, Бондаренко, возвращайся к насыпи, а подожжешь, когда я тебе крикну.

Гудят плавни, уже слышен перестук колес, и вдалеке светят два желтых, словно кошачьих, глаза.

— Километра два! — прикинул Федор Михайлович.

Все молчали. Бондаренко уже взобрался на насыпь, и в темноте маячил его силуэт.

— Нашел шнур? — окликнул его Федор Михайлович, и, как он ни прятал свое волнение, голос его сорвался.

— Нашел! — донесся приглушенный ответ Бондаренко.

— Он уже близко... совсем близко, — горячо шептал Яша. — Федор Михайлович!.. Он близко!..

Федор Михайлович недвижно смотрел в сторону поезда.

— Федор Михайлович! — не выдержал Климов. — Опоздаем!..

Федор Михайлович шагнул вперед, прижал ладони рупором ко рту:

— Бондаренко!.. Зажигай!.. И быстрее убирайся!..

Вспышки не было видно. Но по тому, с какой скоростью Бондаренко слетел с насыпи, все поняли, что дело сделано.

— Яша, за мной!.. — Федор Михайлович выхватил из его рук автомат и устремился по кустам вдоль насыпи навстречу поезду.

Яша побежал за ним, споткнулся о камень и рухнул головой вперед на землю, выругался и, еще больше прихрамывая, стал догонять Федора Михайловича.

Темная громада поезда уже появилась из-за поворота. В неярком свете фар призрачно засветился камыш, поползли тени.

Кровь прихлынула к вискам. Федор Михайлович почувствовал, как деревенеют ноги. Почему же нет взрыва? Почему?!

Проворачиваясь, стучат колеса, тревожно постукивают поршни. Вагоны слились в одну бесконечную сумрачную полосу — она выползает из мрака и, как глухая стена, нависает над насыпью.

Удар!.. Буйный всполох огня. Молнией сверкнул вздыбившийся рельс. Просвистев в воздухе, шмякнулись о землю совсем рядом несколько камней.

Сверлящий визг тормозов. Истошные крики в кабине паровоза — это, вероятно, кричат машинист и кочегар.

Состав вздрагивает, визгливо перестукиваются тормозные колодки.

Паровоз упирался, он словно не хотел умирать, но огромная энергия только что послушного состава толкала его вперед, к гибели.

Вагоны трещали, некоторые сошли с путей, колесами врезались в шпалы.

Вот паровоз достиг роковой черты, медленно накренился вправо, качнулся и со страшным шумом повалился набок, окутанный горячим паром. Из раскрывшейся топки полилась раскаленная лава.

Тендер тоже наполовину сполз по насыпи, перегородив пути, и потянул за собой классный вагон.

Эшелон замер. Ни звука. Словно в теплушках не было ни одного живого существа.

"Неужели порожняк? — с ужасом подумал Федор Михайлович. — Тогда все кончено!"

Лихорадочно шептал Яша:

— Что же это? Федор Михайлович, что же это? — Его била мелкая дрожь.

И вдруг из вагонов, нарастая, понеслись крики. Мужские и женские голоса слились в один сплошной вопль. Бешено загромыхали наглухо закрытые двери.

Пулеметная очередь! Стреляют с той стороны, где упал паровоз, очевидно из классного вагона, и тут же на насыпи тяжело ухнула ручная граната.

Ближайший вагон совсем рядом.

— Яша! Беги за мной!.. — крикнул Федор Михайлович и тут же глухо выругался. — Ложись! Ложись! — И бросился навзничь.

Пулеметчик стрелял короткими очередями. Точнее прицелиться ему мешали края насыпи. Во всяком случае, своего он добился: не то что приблизиться к вагону, но и поднять голову нельзя без риска получить пулю.

Федор Михайлович начал отползать назад. Яша все же рванулся, хотел проскочить на насыпь, но очередь, вспоровшая землю в нескольких сантиметрах от его ног, отрезвила. Он выругался с отчаянной яростью и, пригнувшись, устремился в камыши.

— Федор Михайлович! Разрешите — пойду в обход!

— Подожди! — прикрикнул Федор Михайлович. — Слушай!..

— Чего слушать?!

— Молчи!

Яков удивленно взглянул на слипшуюся, мокрую бороду своего командира и примолк.

— Слышишь? — прошептал Федор Михайлович.

Со стороны насыпи совершенно явственно доносились быстрые, глухие удары топоров.

— Рубят! Топорами рубят! В третьем вагоне! И как будто в пятом... Черт подери! Ползи вдоль состава — стреляй по охране!.. — скомандовал Федор Михайлович Яше.

Парень мигом исчез. Федора Михайловича охватил озноб. Через десять — пятнадцать минут охрана эшелона рассредоточится, и тогда под перекрестным огнем малочисленная группа окончательно растеряет свое главное преимущество — результат внезапного нападения.

— Климов! Где ты?

— Здесь! — отозвался Климов. Он стоял всего в нескольких шагах, в гуще камыша.

— Забрось гранату в классный вагон. Подползи к паровозу... Из-за тендера. Там близко!

В хвосте состава замелькали зеленоватые шинели солдат.

Федор Михайлович поднял автомат и полоснул очередью без всякой надежды в кого-нибудь попасть — слишком далеко. Но ему показалось, что двое упали.

Визгливо затрещали доски. Федор Михайлович невольно взглянул под вагоны. И вдруг он услышал скрежет железной проволоки, заменявшей на вагонах замки. Множество рук с силой раскачивали двери, стараясь сорвать кольца, в которые была продета проволока.

— Молодцы, ребята! Толкайте, толкайте дверь, сильнее!.. — закричал он.

Однако оглушительный взрыв перекрыл его голос. Из окон пассажирского вагона выплеснулось яркое пламя, окутанное светлым дымом. Это граната Климова сделала свое дело.

С грохотом откатилась дверь вагона. И тут произошло непонятное. Вместо того чтобы обрадоваться свободе, только что остервенело рвавшиеся ребята в нерешительности застыли в вагоне. Передние вцепились в боковые доски, никто не спрыгнул на землю. Слышались растерянные голоса.

— Ребята, мы в плавнях...

— Выходите! Выходите все! — закричал Федор Михайлович. — Чего вы стоите? Бегите! Девушки — в плавни! Мужчины, открывайте соседние вагоны!

Чужой уверенный голос словно вывел людей из оцепенения. На насыпь спрыгнуло несколько ребят, за ними посыпались остальные.

— Открывайте соседние вагоны! — надрывно кричал Федор Михайлович. И в этот момент заметил, что прямо на него надвигается солдат с автоматом...

— Цурюк!.. Цурюк!.. Хальт!.. — кричал солдат.

Остановившись, он прижал автомат к бедру и выпустил очередь по вагону, из которого в этот момент выскакивали девушки.

Три разом упали, одна поползла по земле с отчаянным криком.

Яша подскочил к солдату и выстрелил в упор.

Солдат повалился под колеса вагона.

Яша схватил его автомат.

— Бежим! — крикнул Федор Михайлович, увлекая парня в хвост состава.

Они попали в самую давку. Солдаты старались сдержать толпу, стреляя по бегущим. И все же только немногие не успели выскочить из вагонов.

— Стрелять осторожно! — крикнул Федор Михайлович.

Стрелять издалека по солдатам — безумие. Убив одного, он может поразить и своих. Надо как-то отвлечь внимание охраны.

Яша достиг последнего вагона, приостановился, выстрелил в солдата, который свисал с подножки, что-то крича в толпу. Солдат рухнул на гравий.

Сейчас решали мгновения.

Едва Федор Михайлович скатился по насыпи, как услышал свист пуль. Камыши замкнулись за ним, они секли лицо, а под ногами чвакала засасывающая илистая жижа.

Внезапно он провалился по пояс в холодную, обжигающую воду, охнул, выругался, чувствуя, как отяжелели сапоги и окоченели ноги.

Наконец он занял позицию, с которой можно было отвлечь внимание охраны огнем из автомата.

Он дал короткую очередь в воздух, затем быстро пробежал шагов двадцать в сторону и прострочил еще раз.

Да, расчет оказался верным. Его услышали. На насыпи замелькали силуэты солдат. Из окон вагона в сторону плавней полетели снопы огненных искр: солдаты стреляли наугад, в темноту. Они обнаруживали себя, и Федор Михайлович уже целился прямо в их вагон, посылая короткие очереди, экономя патроны и каждый раз меняя позицию. Это спасало его от пуль и в то же время создавало впечатление, что в камышах прячется большая группа.

Конечно, эта игра не могла продолжаться долго. Патроны были на исходе. Продержаться бы хоть минут пятнадцать, чтобы ребята успели укрыться в плавнях...

Федор Михайлович и сам не знал, какие силы в нем таятся. Он давно привык волочить ноги и ходить с согбенной спиной, а сейчас в этой холодной ночи, в этих враждебных, промозглых камышах ощущал в себе юношескую силу и подвижность.

Солдаты не решались входить в плавни. Ложились между рельсами, прятались за колесами вагонов. Несколько гранат, брошенных в камыши, разорвались в стороне, не причинив вреда.

Но вот остались последние патроны. Сколько же времени он продержался? Полчаса? Или больше? Сейчас надо уходить. В кармане все еще лежит граната, но бросить ее он не вправе...

Через десять минут он уже перебрался через насыпь и вновь скрылся в камышах. Искать в полной тьме людей из своей группы было совершенно бессмысленно.

"Передал ли Кира радиограмму?.. — думал Федор Михайлович. — Ведь если самолеты задержатся хоть на несколько часов, произойдет катастрофа: молодежь решит, что ее обманули. Подоспеют каратели, и начнется кровавая облава..."

Так или иначе, но остается одно — ждать рассвета.

Глава пятая

Поздно вечером Савицкий сам пришел в хатку, где обосновались офицеры. Он не успел еще сказать ни слова, но весь его облик свидетельствовал о том, что час настал.

Перед выездом на аэродром офицеры сменили военную форму на гражданскую одежду. Сам Корнев тщательно осмотрел каждого. Выпили по сто граммов, закусили тушенкой и пошли к самолетам. На пустынном аэродроме механики заканчивали осмотр моторов.

— Ну, ребята, держись дружно! — напутствовал подполковник Корнев.

Распарывая ночные облака, самолеты мерно гудели. Дьяченко и Егоров молча сидели в хвосте, стянутые парашютными ремнями, и каждый по-своему представлял себе свое близкое будущее. До линии фронта оставались считанные минуты.

Сумеют ли они прорваться сквозь заградительный огонь?

Дьяченко прислонился к стеклу иллюминатора и посмотрел вниз. Кромешная тьма! Лишь где-то вдалеке шарят по небу синеватые лучи прожекторов да желтеют сполохи пламени, которые, вспыхивая на земле, быстро угасают. Где-то бомбят.

Поколебавшись, Дьяченко коснулся руки Егорова. Тот обернулся.

— Слушай, Егоров!

Геня показал на уши — не слышно, мешают гудящие моторы, — и чуть придвинулся к Дьяченко.

Дьяченко нагнулся к его уху:

— Геня, забудь все...

Егоров понял, улыбнулся, пожал ему руку выше локтя и вновь откинулся назад.

У Дьяченко немного отлегло от души. Сейчас, когда они оказались вдвоем, он почувствовал в Егорове то спокойствие, которого ему не хватало.

Внутренняя собранность в минуты опасности была свойственна Егорову. Отец, который командовал полком на Украине, любил повторять слова Суворова: "Никогда никому не навязывайся и никогда ни от чего не отказывайся". "Не лезь в пекло, если туда тебя не посылают, а уж если послали, не ищи лазеек, иди вперед, борись" — так отец истолковывал эту поговорку. И Егоров, запомнив ее с детства, тоже часто повторял ее, особено когда обсуждал с Тоней ее дела и он удерживал девушку, как ему казалось, от безрассудных порывов.

Ах, Тоня, Тоня!.. Она представлялась ему такой маленькой, хрупкой! То, что она не погибла до сих пор в этой страшной войне, казалось ему чудом. И если бы это было в его власти, он немедленно отослал бы ее в Ташкент.

Так же как и Дьяченко, Тоня была украинка. Почему-то Егоров так и не запомнил ее отчества. Он и фамилии-то ее долго не знал...

Яркий луч света ударил откуда-то снизу, все иллюминаторы засверкали, внутри фюзеляжа все засветилось фиолетовым светом.

— Линия фронта! — крикнул Дьяченко и отшатнулся от оконца, словно боясь, что в него влетит пуля.

Мерно гудели моторы.

Пилот сделал крутой вираж, и самолет ушел еще выше, зарывшись в облака. Слева и справа замелькали яркие, добела раскаленные молнии. Линия фронта!..

Этакая дьявольская иллюминация, красивая, если смотреть со стороны. По самолету били автоматические зенитки, но летчик все время менял курс, сбивая артиллеристов с толку.

И опять мгла. Самолет летит в облаках. Не видно ни земли, ни звезд. Егоров взглянул на часы, три часа утра. Летчик говорил, что в заданном для приземления районе они будут примерно в четверть четвертого. Какое-то время потеряли на маневрировании, но все равно пора собираться.

Дьяченко понял, что наступают последние минуты перед прыжком. Самолет стал снижаться...

Вот распахнулась дверь кабины пилота, и штурман, немолодой, сухощавый человек, стараясь не споткнуться о ящики, деловито прошел в конец фюзеляжа, рывком распахнул дверь.

— Желаю удачи! — сказал он. — Быстрее, ребята! Высота тысяча метров!

Егоров на мгновение задержал руку штурмана в своей, кинулся во тьму головой вниз.

— Быстрее! — крикнул штурман Дьяченко. — Ну давай!..

Дьяченко приостановился, чтобы собраться с духом и рухнул в бездну.

Мрак... И лишь вдалеке буйство прожекторов, полосующих небо ослепительными лучами, яростно разрубающих его на части.

В какой момент его рука вырвала кольцо, Дьяченко и сам не помнил. Но, когда над головой громко щелкнул раскрывшийся парашют, Дьяченко пришел в себя. Земли он не видел, но она угадывалась по приближающимся снизу редким, разрозненным огням.

Их обоих ветром отнесло в плавни, но в непроглядной тьме они не могли найти друг друга. Тишина казалась неестественной. Дьяченко чудилось, что за каждым его движением упорно и выжидающе следят невидимые глаза. Крепко сжимая в руке пистолет, он осторожно раздвигал камыши. Под ногами хлюпала вода, иногда он проваливался по пояс, и огненный холод зябко сковывал тело.

И вдруг — тихий свист. Это Егоров! Он где-то совсем рядом, зовет!

Дьяченко замер, вглядываясь во тьму. Свист повторился. Кажется, справа.

Да, точно. Вот он, кажется, возится с парашютом, не может отцепить от куста.

Дьяченко приблизился. Ножами они располосовали тугой тонкий шелк, сорвали его по кускам. Белая груда, казалось, дышала под порывами ветра у их ног.

Егоров снова тихо свистнул, но никто не отозвался.

— Наверное, все разошлись в разные стороны, — сказал Дьяченко. — Двинем и мы!..

Но не прошли они и ста шагов, как Егоров тихо окликнул Дьяченко, который пробирался сквозь камыш чуть левее.

— Подойди-ка...

В камышах, уткнувшись в грунт, светлел большой тюк с оружием. Они отделили парашют, оторвали от него неширокую ленту и привязали к ближайшему кустарнику. Минут десять ушло на то, чтобы надежно прикрыть тюк вырванным камышом, зато теперь уже у них был свой арсенал.

Но где же те, ради кого они пробираются по этим треклятым, промозглым плавням? Неужели штурман ошибся в маршруте и высадил группу в другой стороне?

Вдруг оба замерли, прислушиваясь. Издалека донеслись выстрелы. Натренированный слух не мог обмануть! Да, это были немецкие автоматы. Это рвались гранаты...

Глава шестая

— Наконец-то, дорогая домнишуара, вы дома!

Леон Петреску стоял в дверях, весело улыбаясь. В руках он небрежно держал элегантно перевязанный шелковой ленточкой небольшой сверток.

О румынские офицеры! Первая их забота — произвести впечатление на женщину.

Форма на Леоне была тщательно выутюжена, сапоги будто впервые надеты, а тонкости духов могла бы позавидовать любая красотка из "Черной кошки".

Переступив порог, он дружески чмокнул Тоню в щечку.

— Здравствуй, — сказала Тоня, принимая из его рук сверток, который он вручил с легким шутливым поклоном.

— Надеюсь, по старой дружбе мы выпьем по рюмочке коньяку?

Да, он держал себя здесь и впрямь как старый друг дома. Пока Тоня искала в буфете рюмки, он снял шинель и стал расхаживать по комнате, вглядываясь в фотографии.

— Это отец и мать? Какие славные лица!..

Тоня разыскала наконец две граненые рюмки из зеленоватого бутылочного стекла и смущенно поставила их на стол. Рядом с бутылкой французского коньяка и конфетами в яркой глянцевой коробке они выглядели простецки, как лапти рядом с модными туфлями. Впрочем, Леон не обратил на это внимания.

— Итак, моя спасительница, — продолжал он, разливая коньяк по рюмкам, — выпьем за нашу дружбу?

— Выпьем! — сказала Тоня и лихо запрокинула рюмку.

— Ого! — воскликнул Леон. — Да ты отличный собутыльник! Но коньяк — не водка. Его надо пить маленькими глотками... Вот так! — И он немного отпил. — Его надо смаковать... Он должен доставлять наслаждение... Милая домнишуара, тебя надо еще воспитывать...

Он расстегнул верхнюю пуговицу мундира и пересел на стул поближе к Тоне. Очевидно, он никуда не торопился, и Тоня даже обрадовалась случаю провести вечер не так тоскливо и одиноко, как обычно. Ведь ночного пропуска у нее не было, и вечера казались бесконечно длинными и тяжкими.

— Ну, рассказывай! Как твои дела?

Он разговаривал и разглядывал ее с той дружелюбной иронией, в которой таилось сознание собственной силы. "Я тебя не подвел, — как бы говорил взгляд его прищуренных темных глаз. — Вот видишь, все в порядке. Но если тебе что-нибудь нужно, выкладывай, я помогу".

— Какие же у меня дела? — сказала Тоня, пытаясь понять, знает ли Леон о предложении, сделанном ей в комендатуре. — Вот видишь, сестры не застала... Одной тоскливо, и потому я стараюсь поменьше бывать дома. — Она невольно отвела глаза.

Леон взял ее руку, крепко сжал.

— Слушай, давай поговорим серьезно, — сказал он, все еще продолжая улыбаться. — Ты ведь умеешь быть серьезной, не правда ли?..

Он встал и прошелся по комнате. Несомненно, он был красив и знал об этом. Но к Тоне он относился, как к хорошему парню, которому можно доверять, и пришел сюда, очевидно, не в погоне за очередным приключением, а, скорее всего, просто от одиночества.

— Я не спрашиваю, кто дал тебе те деньги, и не интересуюсь, кому ты их передала, — это твое дело. Только твое...

Рюмка выпитого коньяка уже коварно кружит голову. Тоня видит, что улыбка в прищуре его глаз словно зажата в тиски, и вдруг ей становится весело.

— А ты ведь мог и не вернуть их мне! Верно, Леон? — засмеялась Тоня. — Три тысячи марок — не шутка!

— Ты что же, принимаешь меня за мелкого воришку?

— Ну, зачем же так! Наоборот, я их украла, ты же знаешь.

— И продолжаешь настаивать на этой версии?

— Да! Настаиваю! Впрочем, ты сказал, что это тебя не интересует.

Он вынул пачку сигарет и закурил.

— Да-а, — проговорил он обиженно. — Я всегда забываю, как обманчива твоя внешность. И хотя я обогнал тебя лет на пятнадцать, но мне кажется, что старше ты, а не я.

— Женщина всегда рано взрослеет, — наставительно сказала Тоня. — А мужчина в двадцать лет еще совсем мальчишка, — и, вспомнив о своем Егорове, невольно вздохнула.

Геня, Геня, где ты сейчас? Она вспомнила хатку разведотдела, и ей так захотелось хоть минутку посидеть у ярко пылающей печки, что она даже зажмурилась, зябко поведя плечами.

— Зато сейчас мы находимся примерно в равных отношениях. — Леон снова присел к столу и налил себе рюмочку. — Это дает мне право говорить с тобой, как мужчина с мужчиной.

— Конечно!

— Ну, а теперь ответь мне на один вопрос: где ты ночуешь, когда тебя нет дома? Это мне интересно. Тем более, что стало известно, будто Фолькенец в чем-то рассчитывает на тебя.

— Ах, так! Это тебе интересно? — Сузившимися глазами Тоня следила за выражением лица Леона, стараясь понять, что же именно он знает.

— Я пришел для серьезного разговора, — произнес Леон, оставив игривый тон. — Учти: Фолькенец не только хранит тайны, но и создает их. Он близок с генералом фон Зонтагом и наверняка думает о своей карьере.

— Но при чем здесь я? Я, кажется, отвоевалась!

— Мне тоже так казалось до вчерашнего дня. А вчера... — Он понизил голос и сказал почти шепотом: — На фронте плохие дела.

Она с трудом сдержала радостную улыбку.

— Новое отступление?

— Как будто да! — Он яростно стукнул кулаком по столу. — Они во всем обвиняют нас! Нас, румын!.. Они издеваются над нами. Транснистрию, говорят, захотели, а погибать за вас, румын, должны мы?!

— Успокойся, Леон! Румыны прекрасный народ, вы талантливее и честнее немцев.

Он усмехнулся:

— Ладно! Дело сейчас не в этом. Но, Тоня, я хочу, чтобы ты уехала отсюда, пока еще можно.

— Куда?

— Я могу достать тебе пропуск на "Лаудон". Корабль с тяжелоранеными послезавтра уходит в Констанцу. Ты станешь санитаркой.

— Зачем мне в Констанцу? Что я там буду делать?

— В Бухаресте у меня родители. Я дам тебе к ним письмо. Тебе уже нельзя здесь оставаться.

— Почему?

Он потерял терпение:

— Да потому, что Одесса обречена! И если ты останешься... — Он выразительно провел пальцем поперек горла.

— Я не могу уехать, — тихо проговорила Тоня.

— Не можешь? — В его голосе послышались жесткие нотки, которые сразу насторожили Тоню. — Почему ты не можешь? — резко спросил он.

— Я боюсь ехать одна, без тебя, — пролепетала она так искренне, что он не мог ей не поверить, а сама мучительно думала: "Чего он от меня хочет? Зачем он меня испытывает?"

Леон снова взглянул на нее. В его глазах уже не оставалось ничего, кроме злой решимости.

— Тоня, — сказал он холодно и печально, — я теперь убежден — ты связана с гестапо. И мне остается спросить тебя лишь об одном: если Штуммер заставит тебя работать на себя, если он поручит тебе следить за мною и доносить на меня, я буду это знать?

— Но вы как будто друзья?

— У него вообще нет друзей.

— Сделай так, чтобы он оставил меня в покое, — тем самым ты избежишь опасности хотя бы с этой стороны.

— Это уже не в моих силах.

— Но что же произошло? Что случилось? — с неподдельной тревогой спросила Тоня, подумав, что вот ей-то теперь действительно не на кого надеяться.

Он пожал плечами:

— Что случилось? Ничего, кроме того, что они нам больше не доверяют. — Внезапно Леон вскочил и подбежал к окну. — Кто там? Кто? — резко крикнул он, и его рука рванулась к пистолету. — Погаси свет! — скомандовал он.

Тоня повернула выключатель. Откинув занавеску, Леон прижался к стеклу.

За окном темнели деревья, по черному небу медленно скользил серебристо-голубой луч прожектора, и вдруг он исчез, словно поглощенный этой черной бездной.

— Тебе показалось, — сказала Тоня, чтобы успокоить его. — Никого там нет.

Леон тщательно задернул занавеску, снова зажег свет, и они заняли свои места за столом.

— Подумать только, как давно я не сидел вот так спокойно! — проговорил он. — Последний раз это было три года назад, в канун войны, в Плоешти. Меня сватали за дочку фабриканта. Если бы не война, я торговал бы теперь сервантами или кушетками. — Он с горькой улыбкой оглядел комнату. — И тебе бы подарил ореховый гарнитур, а? Ты приняла бы от меня этот скромный дар?

— Я приму его после войны, — засмеялась Тоня.

— Нет уж! Фабрика, вероятно, сгорела, а невеста моя перезрела или вышла замуж... Впрочем, хватит шутить! — прервал он себя. — Если ты решила остаться в Одессе, устраивайся на работу.

— Куда?

— Думаю, что тебе скоро предложат. За этим дело не станет.

— Но я могу отказаться?

— Нет! Это будет приказ. В общем, славная моя домнишуара, тебе еще предстоят испытания. Но положись на меня. Может быть, я у тебя и не единственный друг, но зато самый верный. — Он произнес это со значением и поднялся, надел шинель, тщательно застегнул все пуговицы и опять с улыбкой взглянул на Тоню: — Мы еще увидимся... Но дней пять меня не будет.

— Ты уезжаешь?

— Да! То есть нет... Фолькенец забирает меня на одну небольшую операцию... В Днестровских плавнях разбежался целый эшелон. Самоубийцы! Решили погибнуть от голода в камышах, лишь бы не ехать в Германию. Но их быстро выловят — в распоряжении Фолькенеца два батальона... Да! — вдруг вспомнил он и, достав из кармана пачку денег, положил на край стола. — Обязательно приоденься. Может быть, нам придется кое-где появляться вместе. Ведь ты моя спасительница, и мои друзья хотят на тебя взглянуть.

Он опять поцеловал ее в щеку и вышел. Когда его шаги затихли, Тоня приоткрыла дверь, осторожно выглянула на лестницу. Никого!.. Быстро накинув пальто, она выбежала на улицу.

Она давно уже приучала себя не верить обманчивой тишине улиц, прохожим, как будто спешащим по своим делам. До квартиры, где ее ждала радистка, было всего несколько кварталов, напрямик — пять минут ходьбы, но Тоня петляла по городу больше часа, заходила в магазины, посидела в сквере и даже вошла в раскрытые двери церкви. А через два часа на столе Савицкого лежало расшифрованное сообщение о том, что в плавни направлено два батальона карателей, которых возглавляет полковник Фолькенец.

Савицкий приказал немедленно радировать в плавни, чтобы там приготовились к встрече с противником.

Имя полковника Фолькенеца ему уже было знакомо. О существовании этого полковника он узнал совсем недавно, но проявлял к нему все нарастающий интерес.

Глава седьмая

Какая дьявольская пытка три часа томиться вжатым в дрезину, чувствовать, как острый угол ящика с пулеметными лентами вгрызается тебе в бок, и молчать, тревожно посматривая в узкую щель на заброшенные поля, которые печально проносятся мимо в безжизненном однообразии!

Стучит, гремит и подпрыгивает на стыках рельсов бронированный корпус. Он может защитить от пуль станкового пулемета, но если под рельсами взорвется мина, то этот чертов гроб на колесах закувыркается с насыпи, и, пока он еще будет лететь, все головы расколются, как тыквы, о бесчисленные железные выступы.

Скоро ли наконец эти плавни?! Плавни, которым, говорят, нет ни конца ни края. Добраться бы хоть до них живыми!

Леона раздражали поблескивающие в сумерках очки Фолькенеца, сидевшего рядом со Штуммером позади пулеметчика; раздражала напряженная спина Штуммера в зеленой шинели, заслоняющая передний люк, так что невозможно было рассмотреть, что же делается впереди.

Три часа в обществе Фолькенеца! Нет, пускай они и считаются друзьями, столь длительное пребывание рядом вселяло в Леона ощущение смутной тревоги.

Удивительно, как мало Фолькенец похож на военного! А ведь Канарис считает его одним из лучших своих разведчиков. Об этом как-то проговорился командующий немецкой армией генерал фон Зонтаг. Интеллигентная улыбка, бледное, всегда тщательно выбритое лицо, очки без оправы, с двумя золотистыми дужками, светлые приветливые глаза, в которых лишь изредка мерцают гневные искорки, — невероятно, как за такой внешностью может таиться столь зловещая сущность.

Гестаповец Штуммер формально не подчинен Фолькенецу, но, конечно, понимает свою зависимость от него. И он отдает должное опыту полковника, старается подражать ему, даже его манерам.

С тех пор как Леон так счастливо бежал из плена, в его жизни словно бы ничего не изменилось, он вновь стал офицером связи между румынским и немецким штабами, а фон Зонтаг не только не лишил его своего доверия, но наоборот — сам обратился к румынскому командованию с просьбой представить Петреску к награде. Впрочем, может быть, именно поэтому Леон так и не получил ордена: начальник штаба генерал Манулеску не терпел вмешательства немцев в его дела и по возможности решительно этому противодействовал.

Леон вспомнил ту трудную минуту, когда одно его слово решало судьбу Тони. Уличив ее во лжи, он предал бы ее. Но ведь она спасла ему жизнь! Нет, ни Штуммеру, ни Фолькенецу никогда не понять ужаса, который пришлось ему пережить в маленькой хатке на краю безвестной деревни. Нет, им неведомо, как останавливается сердце и холодеет тело при звуке приближающихся к дверям скрипучих шагов. А ночное бегство по полям... А "ничейная" земля, к которой оба они прижались, преследуемые огнем с двух сторон... Ведь это же огромная жизнь!..

В конце концов, он и на самом деле не знает, из какой деревни они бежали. Туда его привезли почти в беспамятстве, а обратно он пробирался во мраке, с раскалывающейся от боли головой. И он вообще ничего не утверждает, кроме того, что его должны были расстрелять, а русская девушка Тоня его спасла!

Впрочем, обо всем этом ему не хотелось думать. Не хотелось думать и о том, что его ожидает в плавнях. Да, в невеселую командировку он угодил! Когда он сказал Тоне, что Фолькенец берет его с собой на небольшую операцию, он и сам верил в безнадежность положения тех, кто прятался в плавнях. Он считал, что голод и холод вынудят их всех с повинной вернуться к эшелону.

Однако ранним утром следующего дня в штабе началась лихорадка. Из плавней по телефону сообщили, что ночью появился неопознанный самолет. Возможно, сброшен десант! Это сразу изменило картину. Группа диверсантов, организовавших массовое бегство из эшелона, — несомненно серьезная сила, поддерживающая связь через линию фронта.

В гестапо составлялись подробные списки всех, кто имел хотя бы малейшее отношение к формированию эшелона, — начиная с чиновников магистрата и кончая путевыми обходчиками. Инцидент с платформой, которая внезапно оказалась на пути машин, уже не казался простым невинным случаем, результатом недосмотра.

Фолькенец позвонил Манулеску и, не выбирая выражений, приказал немедленно снять с эшелона румынскую команду. Он назначает охрану только из немецких солдат!

На этот раз Манулеску оказался сговорчивей. Ссора с фон Зонтагом может окончиться телеграммой Антонеску, и тогда-то начнутся серьезные неприятности! И он заявил, что немедленно направит в плавни майора Петреску, который произведет строжайшее расследование на месте, и он, Манулеску, всех виновных, всех до единого, отправит в штрафные роты или отдаст под трибунал.

— Майор! — услышал Леон сквозь грохот. — Идите сюда! — Фолькенец подвинулся на своей узкой скамейке.

Наконец-то можно избавиться от пытки, но все же Леон помедлил.

— Идите сюда! — настойчиво махнул рукой Фолькенец. — Довольно вам там скучать в одиночестве!

Леон приподнялся, тихо охнул и протиснулся за спиной пулеметчика. Штуммер подвинул колени и рукой поддержал его под локоть.

— Ну, ну! Смелее!

Нет, все же лучше сидеть в тесноте, но чувствовать, как начинает отходить твой исстрадавшийся бок.

— Мы отчаянные головы, — услышал Леон голос Фолькенеца. — Трясемся в этой колымаге, хотя куда безопаснее было бы ехать на машинах вместе с батальоном. Фон Зонтаг, наверное, уже нас клянет, — сказал он весело. — Он же считает, что мы должны мчаться со скоростью самолета! Когда сидишь в штабе и ждешь, то всегда кажется, что время тянется бесконечно, — улыбался Фолькенец. — Ну, Леон, вам предстоит неприятная работа. Впрочем, я не думаю, что придется рубить много голов. В конце концов, не все же виноваты в том, что дорога плохо охранялась!

— Вот именно, — согласился Леон и, взглянув на Штуммера, заметил, что тот поспешно отвел глаза.

— Главное, — продолжал Фолькенец, — как можно быстрее закончить дело в плавнях. Мы не станем сразу отправлять назад ваших солдат, а потом, когда операция закончится, доложим, что и они отличились. Согласны?

Леон не успел ответить, как Штуммер воскликнул:

— Вы великий дипломат!

— А что? Нельзя серьезные дела решать сгоряча. Ведь не всегда виноват тот, кто на первый взгляд кажется виноватым. Не правда ли?

— Мудро! — кивнул Штуммер. И вдруг коснулся рукой колена Леона: — А что вы можете сказать о вашей спасительнице?

Вопрос был задан внезапно, но по тому, как встрепенулся Фолькенец, Леон понял, что он был продиктован не пустым любопытством или дорожной скукой. Нет, это было нечто совсем иное...

— Она очень милая девушка, — сказал Леон. — Недавно мы с Фолькенецем встретили ее на Дерибасовской. — Леон умышленно взял себе в союзники Фолькенеца: пусть они думают, что он не виделся с Тоней после той встречи.

— Все-таки это очень нехорошо, Леон. По существу, вы бросили девушку на произвол судьбы. — В голосе Фолькенеца прозвучал дружеский упрек, не более того. Это было сказано так по-человечески просто, что Леон невольно смутился.

— Но я сделал для нее все, что мог, — возразил Леон. — В конце концов, спасая меня, она достигла того, к чему и сама стремилась: вернулась домой!

— Нет, нет, — продолжал Фолькенец все в той же мягкой, даже полушутливой манере, — вы, Леон, меня огорчили. Румынские офицеры так с девушками не поступают! — И он с силой хлопнул Леона по плечу. — Да, кстати, не удалось ли вам все-таки вспомнить точный путь, каким она вела вас через линию фронта?

— О господи, — засмеялся Леон, — вы все еще об этом думаете?

— Приходится, — вздохнул Фолькенец, — уж так устроена моя голова! Да и профессия обязывает. Трудная! Пожалуй, доведись мне начать все сначала, я выбрал бы что-нибудь полегче: открыл бы, например, адвокатскую контору.

Штуммер кашлянул, и грубые, крупные черты его лица смягчились в веселой улыбке.

— О, господин полковник, а я-то считал, что вы нашли свое призвание!

— Нет, нет, — серьезно возразил Фолькенец. — Кончится война, и я сразу же подам в отставку. Мне уже сорок пять, лучшие годы прошли в непрерывных заботах во взвешивании и анализировании чужих поступков. Вот вы, к примеру, смеетесь надо мной, — обратился он к Леону, — а ведь я сумел доказать, правда самому себе, — подчеркнул он, понимая, что в этой ситуации правильнее сохранять корректность, — что русская девушка, возможно, и не намеренно, но дала нам крайне неточные сведения.

— Вы подозреваете, что она...

— Совершенно верно! — прервал Леона Фолькенец и размеренным голосом продолжал: — Мои люди повторили ваш предполагаемый путь, туда и обратно. В покинутой деревне обнаружены лишь голодные собаки и одичавшие кошки.

— Но за это время штаб мог и переехать, — возразил Леон.

— Нет, его там никогда не было, — твердо сказал Фолькенец. — Все дома разрушены по всем признакам еще нашей зондер-командой при отходе. Не осталось следов ни от машин, ни от временной электропроводки. В общем, как хотите, Леон, но вы доставили мне много хлопот. Впрочем, я не сержусь.

Леон почувствовал на себе испытующе-иронический взгляд Штуммера и все отчетливее понимал, что от него ждут признания, чтобы потом, по возвращении в Одессу, устроить очную ставку с Тоней.

— Но у меня нет никаких оснований не верить тому, на чем настаивает русская девушка, — сказал он. — Поверьте, мне было в ту ночь не до топографии.

— Не помните ли вы, — спросил Фолькенец, — есть ли в той деревне, где вас держали под арестом, церковь?

Леон совершенно точно помнил — никакой церкви не было. Но, возможно, церковь существует в той деревне, о которой говорила Тоня? А что, если вопрос — лишь хитрый ход Фолькенеца? Расчетливая проверка? И в этой деревне тоже нет церкви?

— Клянусь, не знаю! — ответил он, переводя взгляд с лица Фолькенеца на лицо Штуммера и обратно. — Меня водили на допрос, а это всегда было поздним вечером. И я глядел себе под ноги, чтобы не утонуть в луже.

— А из окна? — спросил Штуммер.

— Из окна я видел только поле!.. Они ведь тоже понимали, что мне не следует показывать лишнее.

— Какая для них разница, если они решили отправить вас к праотцам? — сказал Штуммер.

— Это правда... Но ведь для меня отвели не личные апартаменты, — парировал Леон. — В этом доме, как я понял, до меня перебывали многие... И не всем из них, вероятно, готовилась столь печальная участь! Если бы я был сговорчивей...

Фолькенец улыбнулся:

— Я не ставлю вас под сомнение, Леон. Вы совершили поистине героический поступок! Суметь так обработать русскую девчонку! Как вам удалось? Расскажите хоть об этом!

— Да, да! — оживился Штуммер. — Это очень интересно! Не скрывайте, она в вас влюбилась?.. — Он лукаво прищурил правый глаз и быстрым мальчишеским движением лихо сбил на затылок фуражку. — Рисковать жизнью из-за какого-то пленного! Да она могла бы сбежать и сама и перебраться через линию фронта где-нибудь на более спокойном участке.

— Но в том-то и дело, что она не хотела допустить моей гибели!

— Это, конечно, благородно, — проговорил Фолькенец. — Значит, вы полагаете, что у нее не было при этом никаких, так сказать... ну, побочных, что ли, интересов...

— Почему же? — возразил Леон. — Именно я и являлся побочным, а основной целью было вернуться в родной город и найти сестру. Спасая меня, она, скорее всего, хотела в известной мере искупить свою вину за то, что служила во враждебной нам армии.

— Значит, вы признаете, что ее поступок был не так уж бескорыстен? — спросил Фолькенец, доставая новую сигарету. — Курите! Курите! Кто знает, сколько каждому из нас осталось еще сигарет до конца жизни...

— Вы очень мрачно шутите, — заметил Штуммер, но сигарету взял.

— Мне думается, — затянувшись, заговорил Леон, — что вы ищете в ней тот рационализм, который ей не свойствен. Я склонен считать, что просто-напросто мое появление подтолкнуло ее к действию, а решение она приняла давно, но боялась бежать одна. Вы ведь с ней разговаривали. Вы видели, какая она беззащитная? Как она рыдала тогда, находясь рядом со мной, чья судьба была уже предопределена! На всю жизнь запомню эти слезы... На всю жизнь!.. В этот момент, очевидно, и произошел окончательный перелом.

— Но почему все-таки она солгала? — спросил Фолькенец.

— Я убежден, что она вообще толком не разбирается в карте.

— Но от этого пройденный вами путь не становится короче, — заметил Штуммер.

— Так или иначе, у меня к вам просьба, — сказал Фолькенец. — Впрочем, думаю, что Штуммер к ней присоединится: почаще встречайтесь с этой самой Тоней. Я убежден, что вы выполните свой долг, и если наши сомнения подтвердятся...

Он не договорил, повернулся к пулеметчику и долго глядел через его плечо в открытый люк. Леон тоже нагнулся и вдруг увидел рядом с насыпью бескрайние серо-зеленые камышовые заросли, словно изъеденные густой коричневой ржавчиной.

Плавни!.. Дремучие болота, в которых, вероятно, водятся и ядовитые гады. Огромные, глухие пространства, которые могут бесследно поглотить не только какую-нибудь тысячу человек, но и целую армию!

— Да-а, — высоким фальцетом протянул над ухом Леона Фолькенец, — не хотел бы я быть на их месте...

У Штуммера явно испортилось настроение. До сих пор о существовании плавней он знал только понаслышке и не представлял себе их размеров. Он думал, что предстоящая операция — нечто вроде прочесывания густого кустарника, но, когда он увидел, как тускло поблескивает в глубине камышей гнилая вода, и понял, что преследовать противника в этих джунглях опасно, он заметно поувял.

— Слава богу, что в задание не входит организация преследования, — сказал Фолькенец. — Мы должны лишь определить виновных, разобраться в обстановке и доложить фон Зонтагу свои выводы.

Глава восьмая

Ночь казалась бесконечной. Рассвет принес некоторое облегчение — все же можно было без компаса определить, где север и где юг.

Но куда идти? Где прячутся бежавшие из эшелона?

— Над этим голову не ломай, — сказал Дьяченко, мучившийся с голенищем сапога, который он опрометчиво стащил с ноги, чтобы вылить воду: теперь сапог ни за что не хотел натягиваться на выжатую портянку. — Помоги, слышишь, — пыхтел он. — Тяни за правое ушко, а я — за левое... Подожди же, притопну!..

И вдруг, не сговариваясь, оба бросились ничком на колючую мокрую траву. Совсем близко зашуршал камыш и послышались приглушенные голоса.

— Ребята из эшелона? — прошептал Дьяченко.

— Тише!..

Треск, чавкающие звуки, негромкий осторожный говор, но ни одного слова не разобрать.

Сколько человек там, в темноте?.. Пять? Десять? Шум то усиливается, то замирает в отдалении.

— Может быть, они ищут нас? — прошептал Дьяченко. — Давай откликнемся.

— Тише! — Егоров напряг слух, пытаясь разобрать хотя бы одно слово из доносящегося рокота голосов. — Они первыми должны окликнуть, если ищут.

— А если боятся?..

Внезапно вдалеке, очевидно на насыпи, взвилась белая ракета. Несколько мгновений она пылала над плавнями яркой звездочкой, и ее мертвенный свет невольно заставил Егорова и Дьяченко замолчать и сильнее вжаться в траву.

И сразу же в глубине застучали автоматы. Этот внезапный переход от полной тишины к яростной стрельбе взвинтил и без того уставшие от напряжения нервы.

— Неужели они нас окружают? — спросил Дьяченко и лязгнул в темноте затвором автомата. — Что будем делать? Они же нас перестреляют.

— Замолчи!

Егоров приподнялся и взглянул поверх камышей: ему почудилось, что во мраке движутся тени. Вглядевшись, он убедился, что, раскинувшись цепью, прямо на них шли солдаты.

Егоров вскинул автомат и долгой очередью полоснул поверх плавней. Порывисто вскочил Дьяченко и, никого не видя, потому что солдаты тут же исчезли, тоже открыл огонь.

Из темноты донесся дикий, почти нечеловеческий крик, то захлебывающийся, то переходящий в рев.

— Кого-то подсекли! — сумрачно проговорил Дьяченко. — Наверно, умирает...

Они вглядывались во тьму, прислушивались к каждому шороху. Стрельба в стороне начала замирать. Раненый еще кричал, но стон доносился издалека.

— Уходят! — сказал Егоров.

Внезапно он почувствовал такую усталость, что рухнул на мокрую траву и тут же впал в полузабытье. Дьяченко пытался ему что-то объяснить, и он слышал над ухом его бубнящий голос, но не мог понять ни слова. Когда Геннадий очнулся, над плавнями занимался рассвет. Средь камыша недвижно висели белые хлопья тумана. Из глубины доносились булькающие звуки и резкий клекот. Суматошно взмахивая крыльями, низко кружили какие-то черные птицы, несомненно спугнутые со своих гнезд.

— Как по-твоему, это вороны? — сказал Дьяченко: он так и просидел всю ночь рядом с Егоровым, не сомкнув глаз.

— Какие же это вороны, Дьяченко!.. Ты даже в птицах не кумекаешь!

— Мы с тобой одинаковые специалисты. Индюка от курицы еще отличим... Ну, двинулись!.. Куда?

Все тело ломило, в коленях словно ослабли шарниры, качало, даже когда Егоров стоял на месте. Но он сказал все же:

— Пойдем. Наши где-то поблизости. Ты же слышал, стреляли совсем рядом. — И двинулся вперед, раздвигая руками упругие стебли камыша.

Главное — не сбиться с курса, все время двигаться в одном направлении, иначе они не смогут вернуться назад и разыскать место, где спрятано снаряжение.

Рассвет наступил быстро, и Егоров подумал о том, что всегда, когда возникает опасность, все в природе как бы меняется. Вернее, не в самой природе, а в том, как начинаешь ее воспринимать. Так, например, он стал люто ненавидеть лунные ночи. Даже диск луны, поднимающийся над горизонтом, не вызывал поэтических чувств. Самые страшные ночные бомбежки он пережил именно тогда, когда луна подсвечивала вражеским бомбардировщикам и они без труда находили цели. Перестал любить и море, с тех пор как участвовал в десанте под Керчью. Волны бросали катер, мешая целиться в противника, артиллерия которого точно клала снаряды. Получив пробоину, катер едва дотянул до мели. Оставшиеся в живых спасались вплавь. Рядом с его головой цокали пули, поднимая маленькие смерчи. Из сорока человек достигли берега всего четырнадцать.

Ночь! И она не помогла. На этот раз не помогла. Не прикрыла.

Наступает день — и снова все меняется...

В глубине камышей глухо выругался Дьяченко.

— Ты чего? — окликнул Егоров.

— Чуть ногу не сломал! Дьявольская яма!

...Тишина. Лишь хрусткий шорох. Где птицы? Продолжают кружить, но, словно заманивая людей, отлетели еще дальше.

— Егоров!

Руки вскинули автомат. Он шарахнулся в сторону и тут только сообразил, что голос, который его окликнул, принадлежит полковнику Богачуку, командиру десантников, человеку лет сорока, тяжеловатому, с мощными плечами. Говорили, что до войны он брал первые места в каких-то соревнованиях по борьбе и крепкая хватка не раз выручала его в нелегкой службе десантника.

— Ты куда? — замахал руками Богачук, решив, что Егорова обмануло эхо. — Мы здесь! Давай сюда! Быстрее...

Егоров обернулся и увидел в зарослях кряжистую фигуру полковника.

Через минуту он и Дьяченко выбрались на небольшую, сравнительно сухую лужайку, примерно такую же, на какой дожидались рассвета. Их окружили офицеры.

— Где вы бродили всю ночь? — раздраженно спросил Богачук. — Мы уже решили, что вы заблудились!.. — Он взглянул на Дьяченко, на его лицо, ставшее серым за эти несколько часов, и, словно извиняясь за резкость, добавил: — На вид мужик ты крепкий, а скукожился, как старуха. Ну, что вы видели?

— Пока ничего, — сказал Егоров. — Мы решили, что вас обнаружили.

— Нет, они не нас искали, — возразил Богачук. — Охрана эшелона решила устроить ночную облаву.

— Но по кому же они стреляли?

— Ни по кому. Страх на молодежь наводили.

— Хорош страх! — заметил Егоров. — Они на нас цепью шли!

— Это вы кого-то подстрелили?

— Мы.

— Ну дела! — вздохнул Богачук. — Конечно, рановато мы себя обнаружили, но другого выхода не было. Они рассчитывали поднять панику... Сначала тихонько подкрались, а потом — сигнал... Ракета... И внезапный удар с разных сторон!.. Сколько тюков нашли? — спросил он, давая понять, что пора переходить к конкретным делам.

Теперь уже на этом маленьком пятачке собрались все. Так как прыгали из самолета один за другим, кучно и со сравнительно небольшой высоты, ветер не успел разметать парашюты в разные стороны.

— Два, — сказал Егоров.

— Где они?

— Надежно замаскировали.

— А сами-то найдете?

— Найдем, если не будем много петлять.

— Далеко отсюда?

— Километра полтора, — подумав, сказал Егоров.

— Если не больше, — меланхолично заметил Дьяченко. Путь, который они прошли, сейчас казался ему неимоверно длинным.

Офицеры переговаривались, томясь от вынужденного бездействия. Когда же наконец Богачук скажет им, что делать дальше? А он, присев рядом с радистом, хмуро поглядывал на ручные часы и, скрывая беспокойство, выжидал, когда откликнется рация подпольщиков. Она молчала уже столько часов!

Из тех, кто сейчас входил в их группу, Егоров и Дьяченко почти ни с кем не были знакомы. С Богачуком они, правда, изредка встречались в штабе, а остальных впервые увидели во время инструктажа у Савицкого. Богачук же знал, что эти двое в группе временно и, как только позволит обстановка, он их отпустит. Впрочем, остальные тоже догадывались, что двое из штаба прикомандированы к группе с каким-то особым заданием, и приглядывались к ним, не скрывая интереса.

Уже совсем рассвело, а Богачук продолжал сидеть у рации. Сержант-радист непрерывно крутил ручки настройки, и щеки его, перечерченные шнурами телефонов, временами нервно подергивались.

— Ну что? Слышишь что-нибудь?.. — в тысячный раз спрашивал Богачук.

Радист только покачивал головой и отмалчивался.

У Богачука истощилось терпение.

— Черт подери! Они наверняка в каком-нибудь километре от нас! Хоть бы со штабом связались, бестолковые люди!

— А чего мы, собственно, ждем? — спросил вдруг Егоров высокого капитана, неторопливо бинтовавшего себе шею, которую он поцарапал о камыши, неудачно приземлившись.

— Где-то в плавнях шурует группа одесских подпольщиков. Залезли — и носа не кажут. А мы из-за них зря время теряем! — зло сказал капитан.

— Не выходят на связь?

— Вот именно! А без них нам вслепую и за неделю народ не собрать... Завязнем в этих болотах!

Егоров приблизился к Богачуку:

— Товарищ полковник! Может, мы за тюками пока сходим?

Но именно в этот момент у радиста снова задергались щеки, и Богачук раздраженно обернулся:

— Отойдите! Не мешайте!

— Товарищ полковник, товарищ полковник! — сухими губами прошептал радист. — Нас вызывают! — Он крепко прижал к уху наушник и замер. — Они близко, совсем рядом... Прямо дробью в ухо бьет!..

— Передавай, чтобы шли сюда!

— Без шифра?..

— Какой еще шифр?! Пусть скорее идут на северо-восток... — И тут же обратился к офицерам: — Внимание! Связь установлена! К нам идут! Рассыпаемся в цепь на расстоянии слышимости и двинем навстречу! Пароль — "Синица", отзыв — "Соловей". Понятно? Радист остается! С ним двое для охраны. Вы, Коробов, и вы, Дьяченко...

Дьяченко перевел дыхание, хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал, лишь растерянно взглянул на Егорова и безошибочно прочитал на его лице: "Поступай, как приказывают".

Невысоко просвистела мина и взорвалась где-то в стороне.

Взвихрилось и медленно поползло над плавнями облако белого дыма.

— Началось! — сказал кто-то.

Но второго залпа не последовало.

Егоров двигался по пояс в холодной воде, теперь уже привычно прощупывая дно при каждом новом шаге. Он много читал о том, как в годы гражданской войны партизаны прятались в плавнях, которые представлялись ему надежным укрытием. А на самом деле это одно из самых гиблых мест на земле, и если группа прокопается еще здесь несколько часов, то немцы всех перестреляют с самолетов. К счастью, серые облака беспроглядны, авиация вряд ли будет действовать. "Как будто погода сегодня работает на нас", — подумал Егоров, и эта мысль несколько примирила его с положением и с промозглыми камышами, которые все же укрыли спасающихся от фашистов парней и девушек.

Не прошло и пятнадцати минут, как где-то вдали раздалось протяжное: "Ого-го!.." Это был сигнал, что встреча произошла и всем следует немедленно вернуться назад.

Теперь только бы не заблудиться! Сближаясь, офицеры непрерывно окликали друг друга. Наконец Егоров услышал тонкий голос Дьяченко, на разные лады переливавший: "Ого-го!"

— Твой напарник прямо леший! — насмешливо сказал капитан с повязкой на шее, пробиравшийся невдалеке от Егорова.

— Старается, — ответил Егоров, уловив в тоне капитана стремление рассматривать его и Дьяченко как неразрывное целое.

Наконец они добрались до спасительного островка. Какое счастье ступить на твердую землю! Даже если с тебя стекают потоки воды, а кожу стягивает колючий холод.

Первым, кого невольно заметил Егоров, был невысокий худощавый человек с седой бородой, одетый в черное пальто и серые брюки, заправленные в высокие сапоги. Он был похож на сторожа, из тех, которые по ночам дремлют в каком-нибудь укромном местечке в обнимку с заряженным дробью охотничьим ружьем. Так, по крайней мере, показалось Егорову в первый момент. Но, подойдя поближе, понял, что впечатление это обманчиво. Во всем облике этого человека, в его энергичном взгляде не было и намека на старость. И по тому, как внимательно слушали его Богачук и десантники, которые уже успели выбраться из камыша, можно было судить, что этот подпольщик рассказывает о чем-то важном.

Когда они с капитаном подошли поближе, Дьяченко, сразу же заметивший их появление, обернулся и шепнул Геннадию:

— Это их главный. Из Одессы. Федор Михайлович какой-то.

— А рядом с ним кто?

Это был немолодой человек в стеганой куртке, из-под которой виднелась серая, в рыжих пятнах высохшей глины фуфайка. Человек снял кепку, обнажив блестящую розоватую лысину.

— Не знаю. С этим не знакомили.

Егоров подвинулся поближе, внимательно разглядывая бородача, который без особых подробностей, но так, чтобы все поняли, как развивались события, рассказывал о действиях своей группы. Молодежь рассредоточена в основном на редких сухих островках. Положение тяжелое. За сутки никто не съел и кусочка хлеба. Во главе каждой группы — один или двое подпольщиков, они подбадривают ребят. Когда ночью появились самолеты, у всех приподнялось настроение. Есть раненые, несколько из них не могут самостоятельно двигаться.

"Наверно, с бородачом придется иметь дело в Одессе, — подумал Егоров. — И зачем только бороду отрастил? По ней его каждый гестаповский шпик за километр узнает... Может, прямо сейчас и поговорить с ним? Отозвать в сторонку и условиться о дальнейшем..."

Нет, Савицкий не дал ему такого права. Значит, надо молчать.

— Пора бы покормить товарищей, — спохватился Богачук. — Откройте там банки с тушенкой да хлеба побольше давайте.

Дьяченко почему-то принял этот возглас как личный приказ ему, тут же вытащил из кармана припасенную банку, раскрыл складной нож и вонзил его в жесть. Кто-то занялся второй банкой. Но выяснилось, что проголодались все, а не только гости, и один тюк был мгновенно опустошен.

— Вы что, забыли, где находитесь? — сердито накинулся на десантников Богачук. — По одной банке только нашим гостям!.. Остальным по половинке!.. И до вечера не просить...

Наверняка он тоже зверски проголодался, но понимал, что должен проявлять сдержанность. Поэтому он не спешил добираться до банки со своей долей. Богачук достал из планшета лист бумаги и начал подсчитывать, сколько снаряжения, оружия и продовольствия он может немедленно выдать молодежи.

Сколько же человек в плавнях? Не сумели убежать только из нескольких вагонов да кое-кто в последний момент струсил. Пока собраны почти все.

— Мы можем вооружить только старших ребят, — подумав, сказал Богачук.

— Что ж, это тоже дело, — ответил Федор Михайлович.

— А стрелять-то, наверно, никто из них не умеет?

Федор Михайлович, который ел с жадностью, тщательно выскреб ножом дно банки и отбросил ее в сторону.

— Многие стреляли из мелкокалиберной. Но, конечно, не снайперы. Придется учить...

— Полчаса на обучение найдем, — усмехнулся Богачук. — Ну, не будем терять время... Сколько у вас групп?

— Пока восемь.

— Ну, так вот. Разведите всех офицеров по местам. От каждой группы выделите по десять крепких ребят, которые и получат все необходимое.

— Где?

— Мы им укажем. Торопитесь! Сейчас пять утра. Не позднее семи группы должны двинуться к выходу из плавней.

— А куда их поведут?

— В леса. Я остаюсь здесь, со мной трое. Восемь офицеров пойдут с вами.

На островке он оставил капитана, Егорова и Дьяченко, остальным приказал следовать за подпольщиками.

Когда вдали постепенно затих шум камышей, Богачук устало опустился на один из тюков и досадливо поморщился.

— Вот что, братцы, — сказал он, — из двадцати шести тюков мы нашли пока только восемнадцать. Сколько у вас? — обернулся он к Дьяченко.

— Два.

— Значит, двадцать... Потерять шесть тюков! Нет, это невозможно. Пока еще есть время, внимательно обыщите район. Вы и вы, — кивнул он Егорову и Дьяченко.

— А если найдем, тащить сюда? — спросил Егоров.

— Ставьте отметки. Когда явятся представители групп, покажете им места... Странно, — проговорил он, вынимая из футляра бинокль, — почему молчат на насыпи?

— Наверно, ожидают подмоги, — сказал капитан, провожая взглядом Егорова и Дьяченко. И когда они были уже далеко, спросил: — Товарищ полковник, те двое, они откуда?

Богачук вложил бинокль в кожаный футляр.

— Товарищ Григоренко, — сказал он тихо и внушительно, — самое лучшее — не задавать вопросов.

И Григоренко, нагнувшись над очередным тюком, полоснул ножом по стропам с такой силой, что насквозь прорубил брезент, так что сталь звякнула о сталь.

Богачук прислушался. Издалека, со стороны насыпи, нарастал шум. Он словно стелился поверх камышей. Сначала походил на жужжание пчелы за кустом, потом все набирал силу, и вот уже слышно стало, что это гремят колеса.

Богачук вскочил на возвышение и в бинокль отчетливо увидел, как из остановившейся дрезины вышло несколько немецких офицеров. Очевидно, это были крупные начальники, потому что навстречу им от эшелона бежал офицер.

Прибывшие явно нервничали. Торопливо поговорив о чем-то с офицером, они тут же скрылись в классном вагоне. Но один из них, румын, почему-то не торопился. Он стоял на краю насыпи и пристально вглядывался в плавни. Эх, снайперскую винтовочку бы сейчас!

Вокруг эшелона вновь стало пусто. Не видно было даже часовых.

Глава девятая

Наконец дрезина замедлила ход. Штуммер заглянул в люк и радостно воскликнул:

— Слава богу, добрались!

Минут через пять они уже выскочили на гравий. Леон с наслаждением вдохнул холодный воздух. Встречавший их капитан Михалеску, начальник эшелона, увидев немецкого полковника, бросился им навстречу.

Вдалеке стоял, склонившись набок, паровоз; его черная туша, казалось, лениво прилегла, как усталый мул среди дороги.

Несколько товарных вагонов, сошедших с рельсов, врезались колесами в насыпь и, стиснутые с двух сторон, изогнулись горбом. Относительно уцелел лишь хвост эшелона.

Леоном овладело странное чувство. Он смотрел на плавни и думал о том, что его, наверно, сейчас рассматривают откуда-то из зловещих зарослей сотни глаз и, возможно, он доживает последние мгновения, взятый на прицел снайпером.

— Леон! Вы, кажется, решили, что лучшей мишени, чем вы, на свете не существует?

Он оглянулся. Фолькенец стоял на площадке вагона и резкими жестами руки приказывал ему немедленно убраться с насыпи.

Леон повернулся, схватился за поручни и легко вскочил в тамбур, однако двери за собой не закрыл.

Капитан бросился к Леону с искаженным от страха лицом и крикнул осипшим голосом:

— Господин майор! Закройте же дверь, ради бога! Они же стреляют!..

Он повел его в другой конец вагона, прокуренного, грязного, душного от спертого воздуха; в приоткрытые двери купе Леон видел солдат, которые испуганно шарахались, проходя мимо. Солдаты понимали, что после всего случившегося им не ждать добра от прибывшей комиссии.

Ни Фолькенеца, ни Штуммера в коридоре не было, они скрылись в каком-то купе, видимо намеренно оставив его с глазу на глаз с начальником эшелона. В купе было относительно чисто. Во всяком случае, пол подметен. На жестких досках нижней полки лежал тюфячок, покрытый цветным пуховым одеялом. На столике у окна — полевой телефон в обшарпанном кожаном футляре. Провода выведены в окно и прикреплены к изолятору на ближайшем столбе.

— Работает? — спросил Леон, дотрагиваясь до трубки.

— Связь есть, господин майор! Слава богу, не прервалась. — И вдруг спросил со слабой надеждой, что все образуется, во всяком случае, что он сумеет хоть как-то смягчить майора: — Не хотите ли выпить, господин Петреску?

Конечно, прежде всего следовало доложить в штаб о прибытии, но Леон решил сначала побеседовать с капитаном. Пусть фон Зонтаг с первых же слов поймет, что комиссия приступила к делу.

— Капитан Михалеску, — начал Леон, — вы понимаете, что несете полную ответственность за случившееся?

Капитан сидел поближе к двери и угрюмо глядел поверх занавески на узкую полоску светлого неба.

— Вы понимаете свое положение? — строго спросил Леон, поглаживая правой рукой телефонную трубку.

Капитан угрюмо молчал. Откуда-то доносились приглушенные голоса Фолькенеца и Штуммера. "Почему они не хотят принять участие в этом разговоре?" — подумал Леон.

— Понимаю, господин майор, — наконец сказал капитан. — В моем положении стреляют в собственный висок!

— Я бы на вашем месте именно это и сделал! Это избавило бы вас от длительных, тяжелых неприятностей.

— Но, господин майор, я ведь не виноват в том, что была допущена диверсия.

— Вы виноваты в главном; вы растерялись. Сколько их было, нападающих?..

— По-моему... — Михалеску помедлил, словно подсчитывая в уме силы противника, на самом же деле он судорожно соображал, какую бы цифру назвать, чтобы в соотношении с количеством его солдат она уменьшала его вину. — По-моему, — повторил он, — их было не меньше ста.

— Капитан! Вы, кажется, считаете меня сумасшедшим? Кто вам поверит? Такой большой отряд не мог незамеченным пробраться в плавни по дорогам, которые непрерывно патрулируются.

— Во всяком случае, их было много, — сказал Михалеску.

— Сколько человек бежало?

— Бежали почти все. Девятнадцать раненых, двенадцать убитых мы подобрали на насыпи.

— Ну, и сколько же у вас осталось?

— Двести семьдесят два.

— Бухгалтерия не в вашу пользу. И что же вы сделали, чтобы помешать бегству?

— Господин майор! Поверьте, все это произошло так внезапно и так ужасно! В головном вагоне сразу же после крушения погибло тринадцать моих солдат, пятеро получили тяжелые ранения. Я организовал оборону. Перестрелка длилась не меньше часа.

— Меня не интересует, сколько длилась перестрелка, — повысил голос Леон. — Вы действовали, как новобранец, а не опытный офицер. Нельзя было допустить, чтобы они открыли вагоны!

— Это произошло в момент шока!

— А сейчас у вас шок прошел?

— Господин майор!..

— Вот что, капитан Михалеску, у вас есть лишь один способ спасти свою жизнь. Я имею приказ немедленно арестовать вас или расстрелять на месте! — Он увидел, как от лица капитана отлила кровь и рыжая щетина стала похожей на ржавчину. — Но я даю вам шанс, который вы можете использовать. Скоро сюда прибудет немецкая охрана. Она сменит нашу. Я не стану отправлять команду в Одессу, как это мне приказано. Вы сами поведете своих солдат в плавни и не выйдете оттуда, пока не доставите сюда живым или мертвым последнего из бежавших. А вообще, — добавил он приглушенным голосом, — из-за таких, как вы, страдает вся румынская армия! Мы теряем доверие наших союзников... Вы убеждены, что ночью сброшен русский десант?..

— Совершенно убежден, господин майор!

— Но, может быть, это действует все та же группа, которая совершила диверсию?

— Нет, нет! У них появились автоматы и даже пулеметы, а еще вчера утром их не было... Отходя, они отстреливались...

Он заметно повеселел. Плавни — это или жизнь, или смерть. Могут не расстрелять, а разжаловать по суду и солдатом отправить на передовую. Но это почти одно и то же, что расстрел.

— Как организована оборона?

— Выставлены посты. Успели вырыть окопы, и в них установлены пулеметы. Но, к сожалению, у меня ведь совсем мало оружия...

— Идите и предупредите всех, чтобы готовились...

Капитан стремительно вскочил и выбежал из вагона.

Леон взял трубку и стал вызывать штаб. Это оказалось нелегким делом. Михалеску включил свой телефон в перегруженную линию, и, прежде чем Леон сумел добиться первой подстанции, его грубо обругало несколько голосов.

Вдруг кто-то властно вырвал у Леона трубку. Он обернулся. Рядом стоял Фолькенец, а позади него с развернутой картой в руках — Штуммер. На лице его читался гнев.

— Не торопитесь докладывать! — резко сказал Фолькенец. — Все обстоит гораздо хуже, чем мы думали... — Он бросил трубку на столик.

Штуммер плотно задвинул дверь и, присев рядом с Леоном, молча разложил карту на противоположном сиденье, отодвинув котелки с недоеденным супом и кусками мяса.

Фолькенец нервно снял очки и долго протирал стекла чистым платком.

— Какой-то свинский вагон! Как можно в таком вагоне жить?.. Ну так вот, Леон, вы видите обстановку?..

Едва взглянув на карту, Леон сразу же понял, что Фолькенец не терял времени даром. На крупномасштабной карте плавней и близлежащего района были проставлены значки, много значков, о смысле которых несложно было догадаться.

— Неужели их так много? — поразился Леон.

— Да. И нет никакого сомнения, что бежавших кто-то вооружил, — вместо Фолькенеца ответил Штуммер.

— А как удалось определить, где находятся эти группы?

— Несомненно, они в непрерывном движении, — заметил Фолькенец. — Эта карта составлена по наблюдениям солдат, которые на рассвете пытались проникнуть в плавни. Их обстреляли по крайней мере с семи направлений. Вы спросили Михалеску, сколько у него минометов?.. Два?! Он уничтожил несколько десятков мин, но стрелял вслепую...

— Так что же делать? — растерявшись, спросил Леон.

— Самое верное — газы! — сказал Фолькенец совершенно серьезно. — Но по тактическим соображениям, известным одному богу, мы этого сделать не сможем...

— Батальона здесь мало! — угрюмо сказал Штуммер.

— Мало, если брать пример с Михалеску! — Фолькенец явно перехватывал инициативу в свои руки. — Но если действовать решительно, то они, — он выразительно махнул рукой в сторону плавней, — навсегда останутся в этих гиблых болотах. Несомненно, они будут стремиться как можно быстрее выйти вот сюда... — Он склонился над картой. — Что тут написано? Взгляните-ка!.. Ужасные эти русские названия! А дальше леса... Отряд вполне может помешать этому! — Он замолчал и внимательно поглядел на Леона, ожидая, как тот с высоты своего штабного опыта оценит его тактический талант.

Штуммер молчал, понимая, что не должен вмешиваться в подобного рода дела.

— Ну что ж, — сказал Леон, прикинув на карте возможные направления, — остается лишь удивляться вашей проницательности. Да! Они наверняка пойдут в сторону леса!

— Ого! — самодовольно расхохотался Фолькенец. — Вы, Леон, первый человек, который признал во мне полководца! Ну, а вот теперь можно доложить фон Зонтагу наше общее мнение.

Он завладел телефонной трубкой и так рявкнул в нее на кого-то, что Леон и Штуммер засмеялись.

И все же потребовалось добрых десять минут, прежде чем через пять подстанций он наконец соединился с фон Зонтагом.

Еще никогда Леону не приходилось наблюдать Фолькенеца в непосредственном общении с командующим, и его поразила свободная, почти дружеская манера разговора. За нею угадывались далеко не чисто служебные отношения между этими людьми. Фолькенец ни на йоту не переступал той опасной грани, за которой начинается фамильярность, амикошонство. Нет, он как бы демонстрировал Леону и Штуммеру свое ненавязчивое и оттого еще более сильное влияние на фон Зонтага. Очевидно, командующий спросил его о том, как ведут себя двое других, потому что Фолькенец вдруг повысил голос и с шутливой бравадой вымуштрованного служаки доложил, что в его команде все действуют дружно. Конечно, Леон давно знал, что Фолькенец и фон Зонтаг связаны гораздо теснее, чем об этом знали многие из офицеров штаба. Сейчас это было продемонстрировано наглядно. Разговор заканчивался. Судя по всему, план Фолькенеца не вызвал возражений и у командующего.

Однако, когда произносились последние фразы, Леон заметил, как побелели пальцы Фолькенеца, с такой силой он сжал трубку. В его тоне впервые возникла напряженность, но усилием воли он справился с собой.

Когда наконец он положил трубку, Леон и Штуммер молча следили за выражением его лица.

— Да, господа, — с усмешкой сказал Фолькенец, — никогда не давай начальству дельных советов — тебе же и придется их выполнять!

— Вам поручено командование? Но это совсем не плохо! — живо отозвался Штуммер.

— Нет, фон Зонтаг предложил нам с вами совсем другое. Так как штаб не имеет связи с двигающимся отрядом, нам надлежит разыскать его и передать приказ командующего — перерезать дорогу, ведущую к лесам. Причем, сделать это как можно скорее.

— Но, может быть, проще послать кого-нибудь из солдат охраны? — предложил Леон...

— Нет-нет! — возразил Фолькенец. — Положение слишком серьезное, и мы должны быть рядом с командиром отряда.

Леон снова пристально взглянул на карту.

— Отряд движется по шоссе... Но ведь оно по ту сторону плавней! — воскликнул он, глядя на Фолькенеца. — Как же мы туда попадем?

Фолькенец тяжело вдохнул и похлопал Леона по плечу:

— Мой дорогой друг! У вас в детстве вырезали гланды?

— Нет, они у меня никогда не болели.

— А у меня вырезали! Этой операции я никогда не забуду, но зато теперь я почти не подвержен простуде.

Штуммер нагнулся к окну и, приподняв занавеску, долго рассматривал плавни. Откуда-то издалека донеслись выстрелы.

— Что это может быть?

Леон прислушался. Стрельба утихла.

— Очевидно, кого-то заметили часовые. — Он обернулся к Фолькенецу, который, склонившись над картой, вычерчивал красным карандашом ломаные линии, намечая маршрут, по которому им предстоит идти: — Когда прибудет смена?

— Как вам известно, в пути два эшелона, — отозвался Фолькенец, не отрываясь от своего дела, — ремонтный поезд и состав с еще одним батальоном. Одна рота сменит ваших солдат.

— Я уже приказал Михалеску сразу отправляться в плавни.

— Разумно. Этим вы сделали ему щедрый подарок!

— Да, он воспрянул духом.

Штуммер продолжал мрачно смотреть вдаль.

— В эти проклятые болота человека можно загнать только под угрозой смертной казни, — сказал он со вздохом.

— Хотите — оставайтесь... — предложил Фолькенец искренне дружеским тоном.

— В самом деле, — поддержал Леон, — вы вполне можете вернуться в Одессу с ремонтным поездом.

— Нет уж! Я пойду вместе с вами, — решительно возразил Штуммер.

— Не бойтесь, Штуммер, вас не обвинят в трусости, — сказал Фолькенец, не оборачиваясь. — Оставайтесь, пожалуйста!

— Господин полковник, я ничего не боюсь! И я привык выполнять свой долг до конца! — резко заявил Штуммер.

— Штуммер, вы обиделись? Господи, если бы я мог не пойти, то считал бы, что родился в сорочке! — пошутил Фолькенец, пытаясь разрядить обстановку.

Но Штуммер не принял шутки.

— Ну вот, — распрямляясь, сказал Фолькенец. — Как будто нам не грозит увязнуть в болотах. Мы пойдем тропами. Правда, придется сделать большой крюк, километров в пятнадцать, но зато минуем опасные участки...

Леон изучил взглядом замысловатую, много раз меняющую свое направление линию и невольно про себя отметил, что Фолькенец умеет постигнуть психологию противника. Конечно же, основная группа бежавших направилась на северо-восток, к лесам. Примерно через два-три часа карательный батальон прибудет в район плавней, и если солдаты займут неверные позиции, то сами окажутся под ударом.

— Наша судьба целиком зависит от нас, — сурово, как заклинание, произнес Фолькенец, перед тем как они двинулись в путь.

Михалеску проводил их до узкой тропинки, которая начиналась в отдалении, у насыпи, и исчезала в зеленой мгле плавней, строго приказал фельдфебелю Лаутяну, командовавшему группой солдат, охранять жизнь офицеров, и долго стоял, наблюдая за тем, как шевелится высокий камыш, поглотивший группу.

Глава десятая

Иногда жизнь тянется медленно и незаметно, годы, как кирпичи, которые кладут ленивые каменщики, ложатся впритык один к другому, одинаковые и неразличимые. Но в часы потрясений каждая минута, каждое мгновение вдруг растягиваются в бесконечность. Миновал всего лишь час, а кажется, что позади целая жизнь...

Федор Михайлович понимал, что плохо одетые, иззябшие, голодные юноши и девушки оказались в смертельной опасности. Он спасал их от медленной гибели на чужбине, но в этих промозглых болотах они наверняка погибнут, если помощь не придет вовремя.

А тут еще новая беда: что-то испортилось в рации. Кира копается в ней одеревеневшими от холода пальцами, колдует, но кто знает, чем все это кончится. И как пережить страшные часы до рассвета?

И хотя подпольщики разбились на группы и разошлись в надежде как-то сплотить молодежь, внушить ей веру в скорое спасение, результатов пока не было. Ночная стрельба усилила беспокойство. Казалось, плавни окружены со всех сторон и, куда ни кинься, везде подстерегает смерть.

Но Федор Михайлович просто не знал, что события уже развивались. Первые тюки с оружием и консервами резко изменили настроение. Пусть одна банка тушенки на троих, пусть голод едва утолен, все равно — это жизнь.

Еще только немногие из юношей и девушек видели десантников, но уже возникли крепкие связи, в глубине плавней сплачивался вооруженный отряд, пусть необученных и неопытных бойцов, но исполненных решимости биться с врагом.

...К месту крушения прибыл ремонтный поезд, за ним — второй эшелон с солдатами. Разглядывая насыпь из укрытия, Федор Михайлович прикинул: не меньше батальона! Саперы принялись поднимать паровоз и ремонтировать путь. Остальные, очевидно, готовятся к прочесыванию плавней.

Из мощного репродуктора, установленного на крыше вагона прибывшего поезда, несутся угрозы. Диктор, говорящий по-русски, приказывает всем, кто прячется в плавнях, немедленно выйти на насыпь. Тот, кто явится добровольно, будет помилован; неподчинившиеся — расстреляны, как бандиты.

Внезапно на плавни обрушился залп по крайней мере из пяти минометов. Немцы стреляли наугад, по разным квадратам, но с одной целью: класть мины как можно дальше, чтобы прижать прячущихся к насыпи.

Богачук взглянул на часы — стрелка приближалась к восьми. Ждать дольше невозможно. Три тюка — один с оружием и два с консервами — еще не разысканы, но времени уже нет.

Если идти на восток, то примерно через час он выведет юношей и девушек в почти безлюдные, изрезанные балками поля. Там много естественных укрытий и не так страшны самолеты. Он разделил вооруженных парней на две группы. Во главе одной поставил капитана Григоренко, другую оставил при себе.

Юноши, промокшие и изнуренные, проведшие бессонную ночь, стояли в камышах, слушая, что говорит полковник. Многим из них не было и восемнадцати лет, они и в Одессе остались потому, что были еще детьми. И Егоров, сам едва держась на ногах от усталости, понимал: нужно быть рядом с ними, чтобы они не дрогнули, когда начнется бой. А продержаться надо совсем немного — всего несколько часов.

Обстрел усиливался. Но вскоре немцев, очевидно, смутило, что из плавней никто не выходит. Вновь загремел голос диктора, но теперь слова сливались в неразборчивый поток.

Группы уходили от насыпи всё дальше.

Богачук, опасаясь потерять связь с идущими вслед, на всех поворотах оставлял по два-три человека. А Федора Михайловича и его группу, поблагодарив за помощь, отпустил.

Федор Михайлович действительно торопился. Как-никак, а его маленькая лавочка — надежное прикрытие, и, если двери ее будут долго заперты, полиция заинтересуется, куда исчез владелец.

Уже проглядывались сквозь камыши серые, безлюдные поля, когда вдалеке появилось несколько больших, крытых брезентом машин. Они мчались прямо по бездорожью и в какой-то момент круто затормозили. Из-под брезента выскакивали солдаты. Образовав цепь, они устремились к плавням.

Богачук мгновенно оценил обстановку: солдаты — в двух, в двух с половиной километрах от участка, где сейчас концентрируется молодежь. Надо выиграть время! Пусть немцы углубятся в плавни. Когда же их наблюдатели, оставшиеся у машин, подадут им сигнал к возвращению, будет уже поздно: он успеет организовать оборону по краям балки, а по дну ее в сторону лесов устремится колонна невооруженных.

Леса! Это единственное направление, в котором могла двигаться молодежь. Почему же каратели не спешат перерезать путь? Теперь решали выдержка и быстрота.

Богачук послал связных к группам с распоряжением, чтобы, достигнув края плавней, они остановились и ожидали приказа.

Вооруженный отряд из ста юношей выдвинулся вперед, прикрывая остальных с правого фланга.

Морщины на широком лице Богачука от напряженного внимания и холода словно задубели.

Раздвинув камыши, он пристально смотрел в сторону фургонов, около которых прохаживались часовые.

Теперь важно было точно высчитать время. До ближайшей балки метров триста. Не все связные вернулись. Некоторые еще бродят по плавням в поисках отставших. Это задержит темп движения. Если немцы их обнаружат и нападут, возможна паника среди невооруженных ребят, и тогда он утратит над ними власть.

Оставив Григоренко с двадцатью автоматчиками на месте и разъяснив всем остальным задачу — быстро добежать до балки и занять оборону по краю, обращенному к фургонам, — Богачук скомандовал:

— Вперед!

И первым рванулся с места.

Лавина рванулась из плавней и покатилась — неудержимо, стремительно, яростно. Сначала Егоров бежал рядом с ребятами из своей группы, но вскоре все перемешалось, и он уже потерял из виду примелькавшиеся лица. Только вооруженные парни держались друг друга, ощущая себя единым отрядом.

И вот уже первые скрылись в балке, а из камышей все бежали и бежали...

Глава одиннадцатая

Как он смертельно устал! Тело насквозь пронизано холодом. Ноги еще переступают, повинуются, но он их перестал чувствовать. И только пальцы с одеревеневшими суставами красными культяпками цепко вцепились в автомат.

Настороженный слух уже привык к монотонному шуршанию камышей. Никого не видно, все утонули в этих проклятых плавнях, но время от времени он слышит тяжкие вздохи и приглушенную ругань. Над головой серые, мглистые тучи, а кажется, что это слепящая пелена закрыла глаза.

Скоро ли наконец они выберутся на дорогу?

Где-то вдалеке прошумели машины, и почти сразу же над плавнями рассыпалась дробь автоматных очередей.

Стоп! Камыш перестал шуршать. Все остановились. Стреляли позади и сравнительно недалеко.

...Федор Михайлович огляделся вокруг. Рядом, словно насаженная на камыш, торчала голова Киры. На одутловатых щеках — синюшная бледность. Кира выжидательно смотрел на Федора Михайловича и что-то беззвучно шептал по-детски пухлыми губами.

— Иди! Иди!.. — прикрикнул на него Федор Михайлович и поразился, услышав свой сдавленный, осевший голос. Он двинул ногой и вдруг почувствовал, что не в силах сделать ни шагу, а поясницу пронзила невыносимая, острая боль.

Очевидно, он громко вскрикнул, потому что тут же услышал встревоженный шепот Киры:

— Что с вами?

Федор Михайлович не различал ни неба, ни камыша, стоял с широко раскрытыми глазами, ощущая лишь сосущую пустоту в груди и боль в левой лопатке. "Нельзя умирать, нельзя. Нужно не упасть". Если не упадет — будет жить. И он стоял, пошатываясь из стороны в сторону, инстинктивно ища опоры. Сердечный приступ... Второй раз в жизни.

Вдруг чья-то сильная рука поддержала его под локоть.

— Обопрись на меня! Крепче! Крепче, Федор Михайлович! Идем, дорогой, идем!.. — говорил ему на ухо Кира, обдавая щеку жарким дыханием.

Каждый шаг причинял страдания, но Федор Михайлович шел и шел, понимая, что не должен сдаваться. Он не смог бы и с места двинуться, если бы не твердая, сильная рука Киры, властно тянувшего его вперед.

Постепенно возвращалось зрение. Федор Михайлович уже различал коричневую щетину камыша, и в путанице зарослей — спину Бондаренко, согбенную под тяжестью рации, и закутанного в зеленую плащ-палатку Климова.

Внезапно Кира резким движением толкнул его в хлябь, и тут же, еще оглушенный падением и болью, Федор Михайлович услышал взволнованный, срывающийся шепот:

— Лежите тихо! Немцы!

Эти слова вернули его к жизни. Кто знает, в каких тайниках сохраняются запасы энергии, о существовании которых до поры до времени человек и сам не подозревает? Когда наступает критический миг, организм, как великий стратег, бросает в сражение свои неведомые резервы.

Федор Михайлович привстал на колени рядом с пригнувшимся Кирой, который пристально смотрел перед собой, стволом автомата раздвинув камыши.

— Лежите, лежите! — шептал Кира. — Их много, офицеры, солдаты...

Прильнув к его мощному плечу, Федор Михайлович разглядел среди поредевшего камыша зеленоватые шинели.

— Сколько примерно? — спросил он, отчетливо ощущая прилив сил.

— Человек десять, если не больше...

Бондаренко снял с плеча рацию и, примяв камыш, пристроил ящик так, чтобы он не касался мокрой земли. На его красном, исцарапанном лице застыло выражение отчаянной решимости, и Федор Михайлович, вспомнив, как суетился Бондаренко у насыпи, строго одернул его:

— Тише ты! Не лезь!

— А я и не высовываюсь, — обиделся Бондаренко и умолк; ломко зашуршал под его большим телом камыш, лязгнул затвор, и только глубокое, трудное дыхание выдавало всю сложность чувств, которые он сдерживал.

— Сначала стрелять по офицерам! — Федор Михайлович отполз от Киры чуть в сторону и стал медленно целиться в центр группы, в невысокого офицера-немца, который, перепрыгивая с кочки на кочку, что-то указывал офицеру в румынской форме.

Вид у приближающихся, пожалуй, был не лучше, чем у притаившихся подпольщиков. Шинели насквозь промокли, лица в царапинах, даже фуражки на головах потеряли форму, съежились, тульи провалились.

Климов по-пластунски подполз к Федору Михайловичу.

— Пойду им во фланг, — прошептал он, — пусть думают, что нас больше!..

Федор Михайлович молча кивнул, и вскоре с той стороны, куда уполз Климов, ударила автоматная очередь. Несколько солдат, прикрывавших группу справа, рухнули, выпустив из рук оружие. В тот же миг открыли огонь Федор Михайлович и Бондаренко, но Кирин залп был для немцев столь неожиданным, что они повалились в камыш, и лишь по его колыханию можно было понять, где они притаились.

Бондаренко упрямо молчал и стрелял почти непрерывно, а Кира стал отползать в сторону.

— Дальше! Ползи дальше! — поторапливал его Федор Михайлович. — Возможно, они начнут метать гранаты...

Давно уже шли по компасу. Тропинки, нанесенные на старую трофейную карту много лет назад, заросли, а те, что были проложены зверями, привели в такую трясину, из которой они едва выбирались.

Когда донеслись звуки отдаленной перестрелки, Фолькенец помрачнел и явно потерял самообладание.

— Все кончено! Мы опоздали! — воскликнул он.

— Но там идет бой! — сказал Леон, прислушиваясь к стрельбе. — Почему же кончено?

Фолькенец болезненно сморщился, достал из кармана портсигар и непослушными пальцами с трудом извлек из него сигарету.

— Да! — решил он. — Мы все же пойдем. Потому что, если мы вернемся, фон Зонтаг расправится с нами по-своему. Лучше не дожидаться этого.

Леон согласился, но подумал, что, видимо, не так близки и доверительны отношения между фон Зонтагом и Фолькенецем, как Фолькенец пытается это изобразить. И, скорее всего, Фолькенец сейчас проклинал ту минуту, когда в его голове созрел этот злосчастный план.

Несмотря на то что рядом двигалась вооруженная охрана, Фолькенец чувствовал щемящее одиночество. И Штуммер, и Петреску — обоим им он одинаково чужд, и, если он погибнет в этих болотах, они даже не вынесут его тело, чтобы похоронить с воинскими почестями. "Нет-нет, — думал он, все более ожесточаясь, — я прорвусь... Я должен прорваться!"

Как обманчива карта! Когда он ее рассматривал, этот ужасный путь представлялся совершенным пустяком.

Леон давно заметил, что Фолькенец потерял внутреннее спокойствие. Никогда еще жизнь не сводила их вместе в минуты испытаний. Теперь они оказались словно запертыми в одной клетке.

Сначала Леона озадачивало упорное молчание Штуммера, но потом он заметил, что между ним и Фолькенецем началась скрытая борьба. Своим молчанием Штуммер как бы утверждал свое право в дальнейшем, если их постигнет неудача, снять с себя всякую ответственность.

Теперь Фолькенец невольно стал искать сближения с Леоном. Не отпускал его от себя ни на шаг, обсуждая возможные варианты решений.

И, пытаясь скрыть истинное свое состояние, он возбужденно заговорил:

— Конечно, мы успеем! Мы не опоздаем. Я возьму инициативу в свои руки. Где Штуммер? — оглянувшись, спросил он Леона и крикнул: — Не отставайте, Штуммер! Мы вышли на верный путь!..

— Это еще неизвестно, — хмуро отозвался Штуммер, не подозревая, насколько пророческими окажутся его слова.

Камыши поредели, и вдалеке уже виднелись коричневые разводы балок, а за ними черные рощи, над которыми по-весеннему кружили птицы. И хотя низкие облака продолжали по-зимнему хмуриться, но они уже не таили опасности — время снегопадов миновало, а время первой весенней грозы еще не пришло.

Залп!

Леон инстинктивно бросился навзничь и только после того, как больно ударился лицом о каблук сапога Фолькенеца, который на какой-то миг опередил его, понял, что стреляют по ним.

Сжимая в руке пистолет, Фолькенец озирался по сторонам.

— Петреску, вы живы?

— Жив! — отозвался Леон,

— Так действуйте же, черт побери! Командуйте!.. Стреляют из-за кустов слева!.. Штуммер, где вы?

— Я здесь! — отозвался Штуммер. Он лежал в стороне, в самой гуще камышей. — Трое убито! И в том числе фельдфебель!

— Вы не ранены?

— Нет! Я взял автомат одного из убитых.

Пули срезали камыш над самыми головами.

Залегшие солдаты уже нащупали места, где прятался противник. Кто-то бросил гранату, но она разорвалась, не долетев до цели. Судя по всему, в засаде было несколько рассредоточившихся групп.

Прорываться? Для этого надо подняться во весь рост и снова подставить себя под пули. Нет, лучше уж скрыться в гуще камышей и продолжать отстреливаться оттуда. Так предложил Штуммер, и Фолькенец одобрил этот план. Пускай Леон удерживает противника, а они со Штуммером отползут назад и замаскируются, пока не настанет их черед.

И они покинули Леона так стремительно, что даже он, отлично знавший истинную суть Фолькенеца, был поражен этой жестокостью.

И все же к сумеркам именно он, Леон Петреску, вывел солдат на твердую почву. О, этот страшный путь! Леон запомнит его на всю жизнь. Кожа на пальцах сорвана до мяса, фуражка потеряна, грудь и живот исцарапаны о какие-то коряги. Но они все же сумели оторваться от погони. Стрельба затихла. Противник не решился преследовать их в глубине плавней.

Блокировать плавни так и не удалось. Пока батальон искал бежавших в плавнях, они сумели прорваться в сторону лесов. Преследование началось с большим опозданием. Несомненно, был сброшен сильный десант с оружием.

Командир батальона обер-лейтенант Краус передал Леону приказ Фолькенеца, который на рассвете вместе с Штуммером выехал в Одессу, оставить солдат в его, Крауса, распоряжении и срочно вернуться в штаб...

Глава двенадцатая

Как только ребята собрались на сухом островке, десантники по команде Богачука заняли позиции на краю балки и обрушили на карателей яростный шквал огня. И каратели, еще не получившие сообщения о десанте, залегли. Они не могли понять, что происходит, откуда у молодежи, только что покинувшей эшелон, оружие, и потому решили, что наткнулись на партизанский отряд. Здесь уже требовалось действовать с особой осторожностью.

А Богачук вел ребят к лесам, на север.

К двум часам дня колонна наконец достигла опушки. Все так устали, что, казалось, вот-вот упадут на землю. Но Богачук не велел останавливаться ни на минуту.

Вскоре все же в глубине чащи запылали костры. Сушили одежду, обувь, растирали друг другу ноги, боролись с тяжело наваливающимся сном, жадно ели мясные консервы.

Дозор, оставленный на опушке, сообщил, что к лесу приближаются машины с карателями. Но Богачука это не обеспокоило: каратели с ходу в лес не сунутся, а пока оценят обстановку, наступит ночь.

Он связался по рации со штабом армии, узнал, что ночью самолеты сбросят несколько минометов и мины, контейнеры с продовольствием, теплые куртки, обувь, вещевые мешки. После двенадцати было приказано зажечь сигнальные костры.

Вторую радиограмму подписал Савицкий: в ней Егорову и Дьяченко приказывалось, если позволяет обстановка, направиться в Одессу.

Они спали, прижавшись друг к другу у затухшего костра. Полковник разыскал их, растолкал, передал приказ и сказал:

— Двигайте, ребята, пока есть возможность выйти из леса. Утром будет сложнее.

Егоров и Дьяченко пожали руку полковнику и двинулись в путь. Они долго пробирались по чаще и вышли на опушку с другой стороны леса. Пересекли поле — и вот она, темная проселочная дорога. Судя по тому, как наезжена колея, днем, очевидно, по ней движется много машин.

— Ну, что теперь будем делать? — спросил Дьяченко, шагая рядом с Егоровым. — Как по-твоему, мы выйдем к Одессе?..

— Не знаю, — проговорил Егоров; у него саднило правую ногу. — Рассветет — разберемся!

Несколько часов они шли, никого не встретив. Только где-то вдали то падали, то поднимались голубоватыми столбами лучи прожекторов и, пошарив в медленно светлеющем низком небе, исчезали.

— Так и до Одессы дотопаем, — пошутил Дьяченко. — Как по-твоему, в какую мне их полицейскую часть явиться?

Некоторое время шли молча. Вдруг Егоров заметил, что Дьяченко сжимает в руке револьвер.

— Спрячь! — сказал он коротко.

Дьяченко сунул револьвер в карман и некоторое время шел насупившись. Вообще с момента, как они оказались рядом в самолете, в их отношениях произошел перелом. Спокойствие и опыт Егорова невольно поставили его в положение старшего. Дьяченко видел это, но понимал, что ерепениться не время. И еще он хотел сказать Егорову нечто очень важное, только не мог найти нужные слова.

— Слушай, Геня, — начал он глухо, почти на ухо Егорову, словно боясь, что на этой пустынной дороге их могут подслушать, — я признаю... Я часто был к тебе несправедлив...

— Да брось ты! Нашел время изливаться! — сказал Егоров. — Небось не к теще на блины идем...

— Нет, я о другом... Ты меня правильно пойми... Понимаешь, мало ли что может случиться... Война! Вдруг погибнет Савицкий, Корнев... Попадет бомба в штаб армии, сгорят документы — как я потом докажу, что стал полицаем по заданию нашей же разведки? Кто мне поверит?

— Ах, вот ты о чем! — усмехнулся Егоров. — А как я докажу, что не являюсь потомственным торговцем фруктами?

— Ты — другое дело: порвал документы, и всё... А я же полицаем должен быть! Все будут видеть...

— Ну, ведь это, наверное, недолго. Всего несколько месяцев.

— "Несколько месяцев"! — усмехнулся Дьяченко. — У нас с тобой за несколько часов вся судьба переломилась... Нам с тобой еще надо прожить эти месяцы...

Начинало светать. Над дальними полями поднималось солнце. Оно еще было за горизонтом, но в разрыве меж облаками проглядывало светлое небо. Поля, прихваченные утренним холодом, казались особенно тихими, и, может быть, этот покой и расположил Дьяченко к откровенному разговору, который словно бы растопил ледок недружелюбия в их отношениях, отбросил все, что их разделяло.

— Я тебя понял, Дьяченко, — сказал Егоров. — Давай условимся: кто выживет, тот и расскажет о другом всю правду.

— Согласен! — горячо отозвался Дьяченко.

— И еще об одном давай условимся: раз в три дня от семи до восьми вечера будем встречаться у памятника Дюку. Может, обстановка и не позволит нам поговорить, но хоть будем видеть друг друга.

— В какие же дни?

— Ну, например, по средам и воскресеньям...

— Условились!

— В последний момент Савицкий разрешил дать тебе дополнительную явку: Пушкинская, двадцать семь. Там живет Тоня Марченко. Но предупреждаю: туда пойдешь только в случае крайней необходимости.

Уже совсем рассвело. Из-за поворота дороги на большой скорости выскочили две легковые машины. Сквозь ветровые стекла были видны шоферы, рядом с которыми сидели немецкие офицеры. С любопытством взглянули на ранних пешеходов, но тут же промчались мимо.

Теперь уже, с наступлением утра, пора было расставаться. Каждый в отдельности, если не задержит патруль, еще сможет как-то выкрутиться, а вместе они быстро завалятся: что общего может быть между полицаем и фруктовым коммерсантом? Полицай должен был ехать из Кишинева в Одессу железной дорогой, а коммерсант мог, конечно, ехать и на автомашине, но вместе им предъявлять документы патрулям — опасно.

— Ну, прощай! — растроганно сказал Дьяченко и обнял Егорова.

— Не говори "прощай". Говори "до свиданья", — усмехнулся Егоров, похлопывая товарища по спине. — И смотри при встрече не забери меня по ошибке в полицию.

— Будь спокоен! — сказал Дьяченко, перескочил через канаву и пошел своим путем.

Егоров постоял немного, посмотрел ему вслед, что-то еще хотел крикнуть, но удержался и зашагал по дороге...

Дальше
Место для рекламы