Глава шестая

1.

То были времена бесконечной борьбы славянских племен за свою независимость против завоевателей-русов. Борьба велась весьма ожесточенно с обеих сторон, и Летопись называет киевские походы против восставших славян «примучиванием». Русы были жестоки в своих усмирительных походах, славяне с неменьшей жестокостью отвечали захватчикам из засад, во внезапных ночных вылазках и коротких схватках на лесных тропах, бродах и топях. Русы теряли воинов, а славяне — собственных князей, почему их имен и не осталось в истории, кроме имени древлянского князя Мала. Славы в таких войнах не добывают, особой добычи — тоже, но приобретают некоторое спокойствие на границах и гребут двойную дань, пока княжеская дружина-победительница еще не ушла в собственно Киевскую землю.

Проходило некоторое время внешней тишины и напряженного покоя, и опять вятичи или дреговичи, тиверцы или уличи убивали киевских тиунов, грабили их дома и кричали на вечах, что от сего дня свободны они и никакой дани платить не будут. И вновь княжеская дружина надевала кольчуги и подгоняла удила.

Игорь быстро примучил радимичей: дав великому князю один бой, они растворились в лесах и топях. Киевский князь позволил дружине пограбить сельчан, наложил еще более тяжкую дань, с облегчением посчитал дело сделанным и повелел возвращаться в Киев. Он, конечно, понимал, что радимичей следует преследовать и добивать, пока не побегут, теряя ножи-засапожники, но страх возможной неудачи был сильнее доводов рассудка. Существовала видимость победы, и великий князь не стал рисковать, чтобы не утратить и этой видимости.

Была и еще одна причина, настолько личная и тайная, что великий киевский князь старался изгнать ее из головы, особенно если в шатер кто-либо заходил: он верил, что люди могут читать его мысли. А заключалась она в том, что Игорь, как всякий слабохарактерный мужчина, не выносил насмешек. Эти насмешки чудились ему повсеместно, но особенно тогда, когда случалось бывать наедине с Ольгой. Он ловил их в ее молчании и в ее разговоре, в ее оживлении и в ее огорчении, в ее вздохах и в ее улыбках. Он ловил то, чего боялся и что ненавидел, понимал, что тем лишь углубляет свой разрыв с супругой, и ничего, ничего решительно не мог с собою поделать. То, что произошло между ними в первую брачную ночь, невозможно было изгладить из памяти, хотя Ольга, мечтая о ребенке, уже давно не позволяла себе даже намеков, обидных для мужа. Она была — сама покорность и сама нежность, и в конце концов вечно подозрительный Игорь постепенно привык принимать ее поведение как вполне искреннее проявление любви и почтения. И все же порою тайно лелеял мечту, что однажды поймает свою супругу не просто на неискренности в улыбке ли, в разговоре ли, а на чем-то… На чем-то…

Он не хотел признаваться, на чем именно хочет поймать Ольгу, даже самому себе. Каждая их встреча была похожа на обман своей недосказанностью и, увы, безрезультатностью.

Правда, было одно свидание, после которого он испытал блаженство, но он никак не мог припомнить, в чем же оно на самом-то деле заключалось. И с той поры, по совету Кисана, всячески избегал встреч наедине с княгиней Ольгой.

А как он мечтал, чтобы Ольга наконец-то понесла! И не только потому, что Киевский Стол рисковал остаться без наследника Рюрикова рода, нет, не только. А еще и потому, с какой радостью он, великий князь киевский Игорь, избавится от навязанной ему жены, как только она родит ребенка. Может оступиться конь, может перевернуться лодья, может вдруг заболеть живот после трапезы вдвоем. Но Ольга упорно не становилась матерью, и Игорь ненавидел ее все больше и больше, вынужденный хотя бы два-три раза в месяц навещать супругу в робкой надежде, что уж теперь… Но и «теперь» оставалось похожим на «всегда». Как проклятие. Как проклятие богов на весь род Рюрика.

Но как же спокойно, уютно и приятно было ему наедине с бронзовым подарком Византии! Его молчание, его сильные, перевитые мускулами руки, его железные объятья успокаивали и вселяли уверенность, что он и впрямь силен, могуч и неповторим. Что подобного ему мужчины — князя доселе не было в Киевской Руси, и даже Вещий Олег и впрямь был всего лишь промежутком, местоблюстителем законного владыки. И он все время думал совсем не о том, чтобы до конца примучить упрямых радимичей, а о том, чтобы как можно скорее оказаться в Киеве наедине с бронзовым истуканом.

А потому и отдал повеление прекратить преследование восставших славян и тотчас же возвращаться в Киев.

Дружина погрузилась в лодьи и тронулась в обратный путь. Идти приходилось против довольно бурного течения, почему лодьи шли, прижимаясь к левому, высокому берегу Днепра, где течение было не столь сильным. Однако грести приходилось постоянно, одни гребцы справиться с этим не могли, и Игорь вынужден был выделить из младших дружинников смену на весла.

Против течения шли медленно, Игорь был недоволен, но не понукал гребцов, понимая, что скорости это не прибавит. Сказать, что он мечтал о встрече с бронзовым подарком заботливой Византии, было бы неверно, так как он вообще мечтать был неспособен. Но думал о нем, а думы привели к тому, что не худо было бы предупредить Киев о возвращении князя с дружиной. Да не просто возвращении, а о возвращении с победой, которой не было, и о которой следовало трубить во все трубы именно потому, что ее не было.

Повеление было тотчас же отдано и, как только караван пересек границы Великой Киевской Руси, густо взревели все дружинные трубы. Будто звали в бой, и жители прибрежных селений выбегали на берег, чтобы с великим ликованием приветствовать своего князя, громко празднующего очередную победу. Размахивали руками, кричали хвалу князю и дружине, но тяжелые суда не приближались к берегу и не сбавляли ход.

Но через день, уже подплывая к Киеву, наперерез каравану лодей вышла лодка-однодеревка под те же победно ревущие звуки. На веслах сидела молодая женщина, призывно замахавшая платком. Внимания на нее не обратили, пока она не встала в качающейся лодке с криком

— Великий князь!.. Дозволь, великий князь!..

— Что там еще? — с неудовольствием спросил Игорь.

— Молодка дозволения подплыть просит, — сказал старший кормчий. — Дозволишь, великий князь?

— Спроси, что надобно. Ход не снижай.

Великий князь лежал под навесом после сытного обеда и выходить не хотел. Однако кормчий, переговорив с подплывшей молодкой, решился побеспокоить.

— Не гневайся, великий князь, что тревожу тебя. Баба говорит, что отец ее послал. Что важно это, и что отца ее ты знаешь.

— Пусть на лодью придет.

— Не ходит он, сказала. Помереть может, а знает что-то очень для тебя важное.

Никто из приближенных не ожидал, что великий князь согласится, хорошо изучив его характер. Но сын Рюрика был столь же непредсказуем, как и его отец.

— Скажи, пусть отца на берег вытащит. Стой. Пошли троих стражников, заодно и ей помогут.

— А лодьи? — робко спросил кормчий.

— А лодьи… Лодьи останови, — проворчал Игорь, поднимаясь с ложа.

Великий князь еще плыл на лодке к берегу, когда стражники подтащили умирающего и уложили его на рядно. Старший встретил князя на берегу, помог выйти.

— Это — Охрид, — сказал он. — Много лет служил с ним вместе в дружине, пока ты, великий князь, его в охрану княгини не повелел перевести.

Игорь странно посмотрел на стражника, но промолчал. Подошел к отцу молодки, которая низко склонилась перед ним. Он не обратил на нее внимания, сказав вдруг:

— Помираешь, Охрид?

— Главное сказать хочу, великий князь. В полнолуние сам на страже стоял и видел…

Сил не хватило, и он замолчал. Князь обождал немного и нетерпеливо спросил:

— Что видел?

— Всадника… По плотине к хоромам княгини…

— Узнал его?

— Не успел. Кто-то сзади… ножом в грудь. А потом в Днепр спустил. Доплыл кое-как.

Даже в разговоре с великим князем, даже умирая, он помнил о дружинном братстве. И не мог предать Ярыша. Не мог, выше сил его было это предательство.

— Кто? — строго переспросил князь.

— Не видел, — помолчав, твердо сказал Охрид. — Нет, не видел… А всадника — видел. Он в хоромы княгини скакал… Ты повелел доносить о таких. Вот… Доношу…

— Что еще сказать можешь?

— Иноходка, — еле слышно прошептал Охрид.

— Что? — князь нагнулся, чтобы расслышать.

— Иноходью конь шел.

Великий князь отпрянул от него. В голове внезапно блеснуло имя: «Свенельд!..» Даже оглянулся, не понял ли кто посторонний, что молнией блеснуло вдруг в его голове. Но — без грома, без грома, как озарение. Опомнился, спросил негромко:

— Что еще видел?

— Больше ничего. Дочка видела.

— Что видела? — насторожился великий князь.

— Великая княгиня твоя за ворожбой к ворожее в пещерку приходила. За какой — она не ведает.

— А ты — ведаешь?

— А меня — ножом в грудь, а потом — в воду.

— В воду, — задумчиво повторил Игорь.

— Боярин с ней был. Дочка боярина узнала. Сын Зигбъерна, говорит.

— Хильберт? — тихо спросил великий князь.

— Да. Боярин Хильберт, сын Зигбъерна. А меня — в воду.

— В воду, — еще раз повторил Игорь.

Вдруг поднялся, пошел к берегу, куда пристала лодья. Старший стражи догнал его, ожидая повелений. Игорь остановился, помолчал. Потом сказал негромко:

— В воду.

— Как?.. — стражник настолько поразился, что осмелился перепросить. — Охрид тридцать лет тебе служит, великий князь.

— И дочку его — тоже.

— Они молчать будут, — умоляюще просил стражник за старого друга. — Клятву возьми с них…

— Молчат только мертвые, — жестко оборвал князь, садясь в лодью. — И я посмотрю, чтобы они были мертвы.

2.

«Свенельд…- стучало в голове великого князя. — Пруды в белых кувшинках. Ожерелья из лилий на груди. Свенельд… Свенельд… Свенельд…».

Он больше не мог лежать под навесом. Ходил по настилу, мешая всем. А лицо было таким, что никто не осмеливался к нему обращаться. Это могло пройти, а могло и обернуться грозой, если бы кто-либо попался под руку. Потому-то и сторонились, налезая друг на друга.

«Значит, Свенельд?.. Но он же отвел иноходку Ольге. Отвел, это проверили надежные люди. Почему же она оказалась не в конюшне великой княгини? Почему? И кто, кто скакал на ней в новолуние?..»

Князь плохо ел, с отвращением отбрасывая лучшие куски. Мысли по-прежнему сверлили мозг, но из них как-то само собой, постепенно стал выпадать Свенельд. Чем больше князь думал, тем очевиднее становилось, что его первый полководец не мог в ту ночь скакать на иноходке. Во-первых, Охрид знал посадку Свенельда и спутать ее не мог, а во-вторых… Во-вторых, у Свенельда — лучшая дружина. Чаще бывала в сражениях, лучше обучена, лучше вооружена. Свенельд не жалеет золота…

Почему-то это внезапное предположение резко изменило ход княжеских размышлений. Почему — необъяснимо, но в нем вдруг отчетливо прозвучало соображение, что коли человек не жалеет золота, то он должен жалеть что-то иное. Ничего не жалеть невозможно, это князь знал по собственным ощущениям, а значит место золота должно было заместиться в душе Свенельда иной ценностью. Какой? А такой, которая выше и дороже золота. А таковым могла быть только власть. Власть, и ничего более. Ничего более!..

Странно, но этот вывод великого князя успокоил. Он был твердо убежден, что уж тут-то, на этом поприще непобедимый Свенельд потерпит жесточайшее поражение и, как следствие, исчезнет в глухом порубе для потомства. Однажды в нечто подобном он заподозрил… Да нет, не заподозрил, а предположил только, всего лишь предположил, что сын соправителя Рюрика Трувора Белоголового и любимец князя Олега Сигурд может пожелать власти, и что же? Сигурд исчез в темнице навсегда, и даже сын его считает, что он пропал на охоте. Все, все решительно в руках великого киевского князя, и дышать станут через раз, если он повелит дышать через раз.

Игорь не искал истины, Игорь искал самооправдания собственной слабости и — нашел. Если измена жены унижала его мужское достоинство, то борьба за власть, наоборот, усиливала ее. У него был достойный соперник, и задача сводилась к тому лишь, как ослабить, а еще лучше, как раздавить его. Это была мужская задача, которую он, великий киевский князь, способен был решить. И — главное — уж в этом-то они были равны. Равны по всем мужским статьям.

Но — странное дело! — имя молодого боярина Хильберта, сына личного друга князя Олега Зигбъерна никуда при этом открытии не исчезло. Оно просто провалилось в некий глухой склад памяти. И осталось там до востребования.

— Мяса! — внезапно крикнул великий князь. — Полусырого, с кровью!..

3.

Ольга никогда доселе не чувствовала такого сочного, такого спелого переполнения счастьем, какое испытывала все последние дни.Нет, жизнь существа в ней еще никак не проявлялась, она одна — одна! — знала, что эта живая плоть растет в ней, растет с каждым днем и с каждым днем наливается силой. И от того, что никто другой об этом и не догадывался, она и ощущала себя всемогущей. Самой природой, дарующей жизнь.

Стремительная походка ее стала теперь плавной, даже величавой, если позволительно так выразиться. Она величаво двигалась, величаво говорила, величаво улыбалась. И старый Годхард, внезапно навестивший ее, это приметил, ничего, однако, не сказав, поскольку молчание у Киевского Стола ценилось куда выше золота.

«- Цветет, — не без удовольствия отметил он, склонившись в низком поклоне. — Либо любовника завела, либо дитя понесла нам на радость…».

А сказал, что навестить осмелился по повелению великого князя и зову собственного сердца.

— С чего прикажешь начать, великая княгиня?

— С кислого, — улыбнулась Ольга. — Оставим сладкое на заедочку, боярин.

Хорошо зная вкусы великой княгини, боярин не задержался с размышлениями:

— Великий князь кланяется тебе, княгинюшка, и пожалует, как только киевляне отпразднуют победу над радимичами.

— Здоров ли великий князь?

— Здоров, княгинюшка. Чего и тебе желает.

Теремные девушки внесли сладкие дары Византии. Фрукты, миндаль в меду, перевары, фряжское вино.

— Откушай, боярин, моего угощения.

Первой присела к столу, молча, жестом подав знак. А ела, не чувствуя вкуса и напряженно размышляя, с какой целью Игорь выбрал в качестве соглядатая любимого боярина ее отца. «Нет, памяти не служат, — сбивчиво думалось ей. — Служат живому, а не мертвому…».

— … живешь в заточении, — продолжал тем временем Годхард. — Дошли до меня слухи, великая княгиня, что ты христианством увлеклась. Скорбной верой рабов.

— Можно ли увлечься верой, боярин?

Спросила с улыбкой, а он предполагал сдержанный гнев или, на крайний случай, раздражение или хотя бы, неудовольствие. Потерю спокойствия духа, при котором человек — а уж тем паче женщина — теряет власть над чувствами. Тогда проще понять, о чем он не хочет говорить. Скрытое выползает в несогласии, а гонец от Игоря привез бересту, на которой великий князь собственной рукой процарапал одно косое слово: «ПРАВДУ». Береста хранилась на груди, и Годхард ощутил вдруг идущий от нее холодок.

— Дозволь поднять кубок во здравие твое, княгиня.

Ольга чуть приподняла кубок, тут же опустив его на место.

— Ты разлюбила вино, княгиня?

— Ты стоишь на двух ногах, боярин? Или — на одной? А если на одной, то на какой именно?

— Я не понимаю тебя, княгиня.

— Когда-то с тобою советовался мой отец, прозванный Вещим. Неужели с той поры ты разучился говорить правду?

— Ты — мудра, дочь Олега, — Годхард вздохнул. — Ты сразу поняла, что я не проживу и трех дней, какую бы правду я не принес отсюда. И во имя моей вечной преданности конунгу Олегу я принесу Игорю ту правду, которую ты велишь мне принести.

— Тогда доложи своему повелителю, что христиане верят в непорочное зачатие, боярин Годхард.

От растерянности Годхард выронил грушу. Она сочно шлепнулась на ковер, а Ольга усмехнулась:

— Ты постарел, и тебя стали выдавать руки.

— Прости, княгиня. Я не понял твоих слов.

— Груша красноречивее тебя.

— И все же я не понял тебя, дочь моего конунга, — упрямо повторил боярин.

— Я — женщина, Годхард, — великая гордость и великое торжество прозвучали в ее голосе. — Женщина, которая с Божьей помощью скоро станет матерью.

— Ты… Ты… — руки боярина задрожали настолько, что он вынужден был прижать к груди стиснутые ладони. — Игорь повелит привязать тебя к телеге с глашатаем впереди и прилюдно засечь плетьми до смерти.

— И лишиться единственного наследника? — улыбнулась Ольга. — Не настолько он глуп. Пока я ношу ребенка, он и пальцем меня не тронет, Годхард.

— Но потом, когда родишь…

— Я доверила тебе свою тайну только ради того, чтобы услышать от тебя, что должно быть потом.

Руки боярина по-прежнему дрожали. Чтобы унять эту старческую дрожь, он торопливо налил себе полный кубок вина и залпом выпил его, не расплескав.

— Я жду мудрого совета, боярин.

— Игорь должен умереть, — твердо сказал Годхард. — Как видишь, я стою на одной ноге.

— Должен умереть, — тихо повторила княгиня.

— Так, как умер его отец, — еще тише сказал боярин.

— Так, как умер Рюрик, — задумчиво повторила Ольга. — Проклятый род должен мучиться в аду, а не греться у костров Вальгаллы. Да будет так, как ты сказал. Прими мою благодарность и ступай.

Годхард встал и торжественно, низко, ниже обычного поклонился княгине.

— Мы не увидемся более, великая княгиня. Дозволь одну просьбу.

— Говори.

— Два моих внука служат в дружине князя Игоря. Они — хорошие воины, но там им может вскоре стать неуютно. Вели Свенельду принять их в его дружину.

— Он исполнит твою просьбу, боярин.

— Их зовут Адольф и Рудольф. Дружинники-славяне переделали их имена на свой лад. Адволк и Рудволк. И мои внуки уже привыкли к этим именам.

— Белый и Красный, — повторила Ольга, не сумев скрыть вздоха. — Я запомнила, боярин Годхард.

— Да благословят боги род твой и чрево твое, дочь моего конунга.

Годхард еще раз поклонился и вышел из покоев. Усадьба его находилась неподалеку от киевского дворца княгини, но он впервые повелел ехать кружным путем, через Подол. Где внезапно и приказал остановиться.

Стража тут же начала спешиваться. Заметив это, он строго сказал:

— Ждать здесь.

И исчез в кривых улочках и переулках.

У ничем неприметной избы оглянулся, подошел к двери, без стука распахнул ее и вошел внутрь.

В первой половине сидел старик в странном для киевлянина одеянии. Увидев Годхарда, легко вскочил, рука привычно метнулась к поясному ножу, но, внимательно вглядевшись, склонился вдруг в глубоком поклоне.

— Узнал?

— Великий боярин…

— В доме никого нет?

— Не услышат.

— Когда-то я оказал тебе большую услугу, хазарянин. Окажи и ты мне большую услугу.

— Что повелишь, боярин.

— Я хочу сегодня уснуть и завтра не проснуться.

— Великий боярин…

— Без всякой боли. Просто уснуть и не проснуться. Если обманешь, тебя найдут и ты умрешь в мучениях.

Хазарянин, согнувшись, попятился к занавеске, отделявшей вторую половину, и исчез за нею. Появился быстро, с поклоном протянул флакон темного венецианского стекла.

— Выпей на ночь, и умрешь во сне. Только хорошо подумай сперва, боярин.

— Уже подумал, — усмехнулся Годхард, пряча сосуд. — У Игоря, знаю, уж очень лютые каты. А я стар и могу не выдержать их пыток. Прощай, хазарянин.

И вышел.

4.

- Годхард не проснулся? — Игорь нахмурился: ему не нравились внезапные смерти, если они не происходили с его ведома. — Что говорит стража?

— Вечером навестил великую княгиню, — докладывал ближний боярин, изо всех сил скрывая страх. — Вернулся в добром настроении…

— Береста? — нетерпеливо, с досадой перебил великий князь. — Бересту нашли?

— Береста при нем, великий…

— Ступай, — резко сказал Игорь.

Великий князь узнал о новости, когда лодья едва причалила к пристани, и сразу же хорошее настроение покинуло его. Он мечтал о встрече с бронзовым истуканом, молчаливым, но таким догадливым и послушным. Он с детства не любил шумных и суетливых женщин, но если в детстве кому-то вырезают язык и учат понимать тебя без слов, это всегда вносит в душу покой. А тут — Годхард не проснулся. Ни с того, ни с сего…

Но береста — при нем, а княгиню боярин навестил. Показал ей княжеский наказ? Возможно, только — зачем? То слово, которое процарапано на бересте, само по себе ничего не объясняет, а княгиня вольна толковать объяснения, как ей угодно. Да к тому же Годхард — глубокий старик, такие умирают во сне, Сами собой умирают и портят настроение своим повелителям…

Досада. Досада все чаще и чаще посещает его, а все вокруг только и делают, что умирают. Не вовремя и бестолково.

Прибыв в усадьбу, он тотчас же велел позвать Кисана. В ожидании, когда тот явится, мерил палаты широкими шагами и злился, что вынужден терять время на какие-то советы, беседы, разговоры. Он не любил и всячески избегал какой бы то ни было деятельности, кроме легкой войны и азартной охоты.

Бесшумно вошел Кисан. Впрочем, он всегда входил бесшумно, приказывая заранее хорошо смазывать все засовы и крепежи дверей княжеского дворца.

— С благополучным прибытием тебя, великий князь.

— Почему ни с того, ни с сего умер Годхард? — резко спросил Игорь, останавливаясь перед своим главным советником.

— Старость, — очень тихо и очень кратко ответил Кисан.

— Догадываюсь! — рявкнул князь, вновь начав метаться по палате. — Я спрашиваю, почему так не вовремя? Почему — вдруг? Как только посетил великую княгиню, так сразу и помер. Тебя не удивляет совпадение?

— Нет, великий князь, меня это не удивляет. Умирают всегда не вовремя.

— Но не всегда сразу же после свидания с Ольгой!

— У нас нет никаких свидетельств, что именно это послужило причиной его безвременной смерти. И на его теле — а я сам осматривал труп — нет никаких следов.

— Что говорит… этот, твой грек?

— Асмус на встрече не присутствовал. Таково было условие Годхарда.

— Ты допросил челядь?

— С пристрастием, но никто ничего не знает.

— Может быть, просто боятся признаться?

— В пыточной подклети? — Кисан позволил себе слабо улыбнуться. — Такого не бывает, великий князь. И не может быть: у меня очень опытные каты.

— А эту… — великий князь скривился, стараясь припомнить. — Ну…

— Кормилицу? — осторожно подсказал Кисан.

— Да, да. Она все знает. Все!..

— Она все забыла, великий князь. Или делает вид, что забыла, потому что уже не боится боли.

— Она бесчуственна?

— Она — глубокая старуха, великий князь. Она успела пережить все свои боли.

Игорь сел в кресло, помолчал. Сказал неожиданно и почти жалобным голосом:

— Что же мне теперь делать?

— Прости, великий князь, но я не понял твоего вопроса.

Игорь опять помолчал.

— У меня есть косвенные данные, что кто-то навещал великую княгиню в мое отсутствие, — как-то нехотя сказал он, наконец. — Причем, на иноходке. А иноходка должна была стоять в ее конюшнях.

— Я это проверю, великий князь.

— Ну, а мне что делать? — почему-то по-прежнему обиженным тоном вторично спросил Игорь.

— Ехать к княгине. И поговорить с нею. Женщины хвастливы, и если верно построить беседу, ты сможешь догадаться о многом, великий князь. О многом.

— Она меня перелукавит. Все женщины двуличны, лживы и лукавы. И ты это знаешь.

— Ты мудрее, государь.

Игорю льстило, когда его называли государем, хотя такого высокого звания в Киевской Руси тогда еще не существовало. Оно было принято в Византии, на которую великий князь смотрел со странной смесью ненависти и восхищения. И был только один человек, которому — да и то нечасто, от случая к случаю — дозволялось так к нему обращаться. Кисан высоко ценил знак особого доверия князя, а потому и пользовался им очень редко. И только тогда, когда исчерпывал иные способы воздействия на слабую душу слабого князя.

— Ты прав, Кисан, прав, — забормотал Игорь, все еще не решаясь последовать совету. — Женщины растут в суете, зарываются в мелочах, не способны управлять, повелевать, руководить сражением. Однако они имеют навык в беседах, они целыми днями только и делают, что судачат и сплетничают и…

И неожиданно замолчал.

Кисан, отлично изучив крайне нерешительный нрав великого князя, понял, что Игорь сегодня всеми силами воспротивится его предложению. И придумает массу отговорок., Сошлется на дела, на свое нежелание видеть супругу, на усталость после похода, наконец. В таком состоянии его уговаривать было занятием бессмысленным, но в конечном итоге важно было иное. Важно было вытянуть из него обещание посетить жену завтра, через три дня, да хоть через неделю, но — вытянуть.. Тогда можно было бы, ссылаясь на его княжеское слово, возобновить разговор в оговоренный самим Игорем срок. И добиться своего.

И еще важно было мягко, негромко и ненавязчиво заставить великого князя выполнить задачу, поставленную перед ним его тихим, плавным, таким заботливым, все знающим и все понимающим тайным советником. Его, Кисана, личную задачу.

— Ты верно подметил недостатки женщин, великий князь, что еще раз убеждает меня в твоей редкой наблюдательности и прозорливости, — тихо, вкрадчиво и неторопливо начал Кисан. — Остается вплести в этот венок цветочки взбалмошности,, непредсказуемости и склонности к преувеличениям, всегда свойственные женщинам. Только…

Он многозначительно замолчал.

— Что еще? — нетерпеливо спросил Игорь.

— Очень дерзкий вопрос, — тихо сказал Кисан. — Если позволишь, великий князь.

— Спрашивай.

— Сколько лет твоей супруге, великой княгине Ольге, да продлят боги жизнь ее на этой земле?

— Не знаю, — князь почему-то перебрал пальцы на обеих руках. — Лет тридцать или около того.

Кисан горестно вздохнул, придав своему вздоху оттенок крайней озабоченности.

— Прости, государь мой, но твоя супруга может оставить тебя без наследника.

— Это я, я могу оставить Великое княжество без наследника! — вдруг заорал Игорь, вскочив. — И ты это знаешь, знаешь, знаешь, хорошо знаешь!.. Ты потакал моим слабостям в детстве, ты растлил меня…

Он неожиданно замолчал, со страхом поглядывая на Кисана. Больше всего он боялся обидеть его, потому что не мог остаться в полном одиночестве без друзей и советников. Не мог, это было выше его сил.

Однако Кисан и бровью не повел в ответ на этот выплеск застоявшихся чувств. Посмотрел на князя тусклыми глазами, сказал негромко:

— Может быть, тебе следует взять другую женщину, мой князь? Твоя супруга немолода и…

— Я с трудом привык к ней, с трудом! — выкрикнул Игорь, и редкая искренность прозвучала в его голосе. — Не смей никогда говорить об этом, не смей, слышишь? А то мне придется забыть, что мы вскормлены одной грудью.

— Да, мой князь.

Кисан низко поклонился, прижав руку к сердцу. Некоторое время оба молчали, но молчание было напряженным. Они оба чувствовали напряжение, и поэтому великий князь сказал, изображая скорбное раздумье:

— Обычаи русов не позволяют взять вторую жену. Мы — не славяне, Кисан.

— Твоя супруга может и умереть, — тихо, словно про себя заметил друг детства.

— Нет, не может, — с неожиданной твердостью сказал великий князь, и Кисан с огромным удивлением едва ли не впервые увидел в нем вдруг воистину великого князя. — Ты меня понял, первый боярин и советник? Тогда ступай прочь отсюда и не появляйся здесь, пока не позову.

Кисан низко, ниже обычного поклонился и бесшумно вышел из княжеских палат.

А князь Игорь долго и неподвижно сидел в кресле, двумя руками крепко вцепившись в подлокотники. Внезапная и неожиданная для него вспышка княжеского достоинства потребовала затраты всех сил, и нравственных, и физических. И он, не шевелясь, ждал, когда вернуться силы физические.

Он поднялся с кресла раньше, чем они восстановились в его теле. Ссутулившись и шаркая ногами, прошел в опочивальню и долго, очень долго смотрел на ложе, на котором никогда не возлежала ни одна женщина. И вдруг, глухо завыв, упал на колени перед этим ложем, уткнулся лицом в жесткий ворс ковра и зарыдал, изо всех сил пытаясь задавить в себе эти рыдания.

Глава седьмая

1.

Печенеги сдержали слово и не ударили в спину, и Свенельд еще раз возблагодарил в душе Берсеня. Разгромив в двух скоротечных сражениях уличей, воевода обложил их еще большей данью за нарушение прежних условий договора и, отдохнув три дня, приказал своей дружине двигаться в Землю Киевскую. Беспрепятственно выведя ее из зоны действий печенежских орд, оставил командование Горазду, повелев двигаться прямо на Киев, а сам, захватив Ярыша и трех преданных ему лично дружинников, обходными путями по лабиринтам лесных рек пошел в Древлянскую землю.

И здесь он чувствовал правоту Берсеня. Нельзя было более тянуть с налаживанием добрых отношений с дерзким и весьма самостоятельным древлянским князем. То, что он, по сути, отдал своего первенца в заложники вольнолюбивому славянскому вождю, Берсень одобрил, но этого, как казалось Свенельду, могло оказаться недостаточным для той задачи, которую киевский воевода наметил для славянского князя, и сын-заложник помочь здесь никак не мог. Да, Мстиша был не только лют, но и умен, и расчетлив, и, главное, чтил отца превыше всех богов, но — слишком уж молод, а потому в историю своего рода посвящен еще не был. От него давно уже не было известий, но Свенельд, в отличие от Всеславы, по этому поводу не беспокоился. Это у плохих новостей — ястребиные крылья, а добрая весть никогда не спешит. А коли нет вестей плохих, то и ничего дурного с сыном не случилось.

Свенельд шел открыто, нанимая лодки и проводников у древлян. Он был убежден, что древлянский князь Мал уже знает о том, что он вступил в его земли и что рано или поздно вышлет навстречу кого-либо из своих бояр с почетной стражей. Тем более, что с воеводой не было никакой охраны, что подчеркивало его мирные намерения, и Мал, державший в заложниках его старшего сына, должен был это оценить и понять главное: грозный киевский полководец идет к нему для мирных переговоров.

Свенельд шел ради этой встречи со славянским князем. Он предполагал, что свидание их будет трудным, поскольку при любых раскладах и хитростях обречено было стать заведомо неравным, потак как древляне платили дань именно ему, первому воеводе великого киевского князя. И суть заключалась не в самой дани, которую Свенельд уже сократил до допустимого предела, — суть заключалась в том, что на предполагаемых дружественных переговорах встретятся победитель и побежденный. Особенно, если учесть, что древлянский князь был на редкость вольнолюбив и самостоятелен.

Однако было одно обстоятельство, которое Свенельд воспринял как весьма добрую примету. Если при вступлении в древлянскую землю славяне давали ему лодку и проводников с видимой неохотой и всегда — за немалую плату, то чем дальше он продвигался, тем меньше становилась эта плата, а потом исчезла совсем, а на славянских лицах появились улыбки. Из этой перемены следовало, что окраинные жители уже доложили своему князю о появлении в подвластных ему землях киевского воеводы с очень небольшой охраной, и князь Мал повелел не только не препятствовать им, но и встречать чуть ли не как дорогих гостей. Свенельд отнес это к отличной дипломатической работе собственного сына и воспрял духом.

И однажды за поворотом реки с берега раздался громкий веселый оклик:

— Эй, великий воевода! Не отсидел еще задницы на лодочных скамьях?.. Правь к моему берегу, я тебе коней приготовил!

На обрыве стоял сам древлянский князь Мал. Лично. И сиял улыбкой поперек собственного лица.

— Это — сам князь Мал! — сообщил почему-то несколько перепуганный проводник.

— Вижу, — сказал Свенельд. — Приставай к берегу.

Причалив, Свенельд первым взобрался на обрыв, первым приветствовал вождя лесных славян:

— Прими мой поклон, князь.

— Нет, так теперь не годится! — с хохотом ответил Мал и, шагнув на встречу, вдруг крепко, двумя руками обнял Свенельда.

Русы обнимались редко и то тогда лишь, когда объектом их объятий оказывался родственник. Для славян же это было весьма распространенное дружеское приветствие, выражавшее крайнюю радость по поводу встречи. Мал оказался достаточно сильным, и воевода собственными костями восчувствовал его силу.

— Я еду к тебе без…

— Знаю, знаю, — перебил князь, продолжая радостно улыбаться. — Беседа хороша за хорошим столом, тем более, что ты — с дороги. Коня великому воеводе!

2.

Пировали в княжеской горнице. Стол ломился от яств, челядь была приветлива, но своего сына Свенельд за столом не обнаружил. Сидели старейшины племени и даже кое-кто из молодых воинов, но Мстиши меж ними не было.

— Ты послал моего сына на границу, князь Мал?

— Все ты увидишь и все ты узнаешь, воевода. Только сначала примешь кубок дружбы от моей воспитанницы.

Он отослал чашника с повелением и пояснил:

— Я, когда еще вольное племя водил, случалось, караваны торговые придерживал. Ради права на проход. Остановил однажды греческих торговцев — они снизу шли — и гречанка-рабыня мне в ноги бросилась: «Спаси дочку мою!». А дочке — лет семь. Удочерил я ее, назвал Отрадой, выросла в добрую красавицу. Вот она тебе кубок чести и поднесет, а ты ее — в уста поцелуешь. По отцовски. Вот уж и чашник знак подает, что готова моя дочь. Отрада моя. Дозволишь позвать?

— Ты оказываешь мне большую честь, князь, — улыбнулся Свенельд.

Он вдруг вспомнил рассказ матери о внезапном сватовстве ее приемного отца покойного Великого киевского князя Олега. Как-то в столице рузов их конунг Берт оказал ему такую же честь. Тогда кубок поднесла Олегу дочь конунга Берта, и знакомство с нею окончилось сватовством. Ничего подобного, конечно, не могло повториться, но Свенельд невольно усмехнулся про себя.

— Кубок чести знаменитому полководцу Великого Киева! — крикнул князь Мал и хлопнул в ладони.

Гридни распахнули двери, и в трапезную, чуть помедлив, точно собираясь с духом, вошла тоненькая девушка, почти подросток. Перед собою она несла большое серебряное блюдо, на котором стоял тяжелый золотой кубок, до краев наполненный фряжским вином. Но девочка-подросток не только крепко держала блюдо с кубком, не позволяя расплескаться густому вину, но и двигалась столь легко и грациозно, что Свенельд откровенно залюбовался ею. Невольно подумал: «Повезет тому, кого она полюбит…», и встал, когда она приблизилась к нему.

— Будь здрав, великий полководец, — девушка с поклоном протянула Свенельду блюдо.

— Будь здрав, Свенельд! — тотчас же хором подхватили все сидевшие за столом.

Свенельд залпом выпил кубок, поставил его на стол и вежливо склонил голову:

— Благодарю тебя, красавица.

Согласно обычаю, он откинул покрывало из легкого шелка, закрывавшее ее лицо, но несколько задержался с поцелуем, будто что-то напомнили ему вдруг яркосиние глаза под густыми черными ресницами.

— Счастлив будет твой супруг, княжна Отрада.

Осторожно приник к пухлым устам жесткими, потрескавшимися в боях и на ветрах губами, и тотчас же за столом гости застучали кубками.

— Слава великому Свенельду! Слава!..

Девушка склонилась в низком поклоне и, не оборачиваясь, пошла к выходу. А Свенельд, улыбаясь, глядел ей в след, почему-то взяв в руки золотой кубок, отныне ставший гостевым подарком князя Мала. От смеха и шуток гудел огромный стол.

— Кажется, ты благословил жениха моей дочери, воевода, — сказал князь, когда Свенельд опустился на свое место. — Мои уши не ослышались?

— Ты — счастливый отец, — Свенельд улыбнулся.

— Может быть, ты хочешь благословить его сейчас лично?

— Конечно, ведь кругом — счастливые люди! Зови молодца сюда, князь Мал.

Гости изнемогали от смеха и шуток. Свенельд знал любовь славян к шумному и непременно веселому застолью, понимал, что смеются они над ним, но смеются добродушно, а потому всячески старался соответствовать этому забубенному веселью.

— Так звать? — улыбаясь, добивался князь вторичного подтверждения.

— Зови!

— И ты благословишь их союз, даже если жених крив, горбат и без одного уха?

Одно ухо отрезали у военнопленных, Свенельд об этом знал. Но шутка казалась доброй, и пришел он к древлянам с миром. Однако веселье несколько затягивалась, и поэтому ответил он на последний вопрос Мала вполне серьезно:

— Я дал свое слово.

За столом примолкли. Суровость Свенельда знали, и поэтому неуверенно хохотнул только какой-то записной шутник. И тогда князь Мал громко хлопгул в ладоши.

Гридни широко распахнули двери, и в горницу, держась за руки, вошли молодые. И Свенельд вдруг напряженно выпрямился в кресле: его старший сын Мстиша, которого он отдал в заложники князю Малу, вел за руку княжескую приемную дочь Отраду. Оба были в свадебных одеждах, щедро расшитых красным славянским орнаментом по серому фону неотбеленного холста, и ступали торжественно и неспешно. А подойдя к столу, опустились на колени перед отцами, и Мстиша сказал:

— Прости, отец, что не испросил я твоего благословения. Я люблю Отраду, и больше мне нечего сказать.

— Я рожу вам внуков, которые удвоят вашу славу, — тихо сказала невеста и положила перед Свенельдом букет свежих, только что сорванных белых кувшинок.

Наступило молчание, потому что князь ждал слова Свенельда как отца жениха. И Свенельд заставил себя улыбнуться:

— Благословляю вас, дети мои.

3.

Отец и сын смогли уединиться только после обильной и очень шумной трапезы. Князь Мал был счастлив и щедро лил это счастье на гостей, никого не выпуская из-за стола. Угомонился он, только уморившись, и Свенельда вместе с Мстишей наконец-то проводили в отведенные покои.

— Голова от хмеля не закружилась? — спросил Свенельд, усаживаясь в деревянное резное кресло.

— Нет, — улыбнулся Мстиша. — Я доселе никогда не пьянел.

— Почему же ты не сообщил матери, что выбрал себе жену и получил согласие рода?

Сын открыл было рот, но тут же закрыл его и виновато опустил голову.

— Ладно, я — воин, мое место — в седле, — жестко продолжал Свенельд. — Но за что лишать матушку такой радости, сын?

— Я потерял голову, — честно сказал Мстиша. — Как увидел Отраду, так и потерял.

— Это славно, — усмехнулся отец, размышляя, как перейти к важному для всего рода разговору. — Я должен поведать тебе семейную тайну, сын. Пришло время.

— Я слушаю.

Мстиша несколько растерялся, так как полагал, что отец станет говорить ему о его особых обязанностях перед собственной семьей, поскольку вот-вот должен был стать человеком женатым. Но отец вообще был немногословен, пустых разговоров не терпел и, кажется, признал за старшим сыном все права взрослого мужчины, коли завел разговор о семейной тайне. Мстиша никогда не слышал о ней, никто вокруг — ни родные, ни тем паче приближенные, не говоря уже о челяди, никогда ни о какой тайне не упоминали, и Мстиша понял, что тайна эта — взрослая. Что отец ожидал именно этого рубежа его жизни, а потому сразу забыл о будущих жарких объятьях молодой жены. Но спросил:

— Квасу принести?

Принеси.

Мстиша сорвался с места. Он не думал, что жажда вот-вот-перехватит отцу горло — он понял, как отцу трудно начать разговор и хотел дать ему время для размышлений. Свенельд был весьма благодарен сыну за такую догадливость, почему и не сказал ни слова, хотя Мстиша совсем не торопился вернуться с квасом.

Наконец он все доставил и уселся перед отцом, по-прежнему погруженном в глубокую задумчивость.

— Налить?

— Налей. — Свенельд помолчал, спросил неожиданно. — Как думаешь, почему мы назвали тебя Мстиславом? Мстишей? Тебе никто этого не рассказывал?

Никто, отец.

Свенельд помолчал, размышляя, с чего начать.

— Моего отца, а твоего деда, воспитанника Рюрика варяга Сигурда сгноил в порубе князь Игорь, — наконец негромко начал он. — Там дед ослеп и не мог двигаться, настолько малым и темным был этот поруб. Он переслал мне свой меч, нож и огниво. Когда ты исполнишь данную роду клятву, я передам их тебе. Если погибнешь — твоему сыну.

— Какую клятву, отец?

— Я приму ее от тебя, когда мы закончим нашу беседу, — сурово сказал Свенельд, и Мстиша сразу примолк. — Деда твоей матери, новгородского храбра Вадима, и ее приемного отца Олега Вещего убил отец Игоря Рюрик. Счет велик, но тебе придется взять его на свою совесть.

— Я убью князя Игоря, — сквозь зубы выдавил Мстиша.

Свенельд усмехнулся:

— И тем отправишь его душу прямехонько к блаженным кострам Вальхаллы? И она, греясь возле них, будет смеяться над нами и всем родом нашим? Не спеши, клятва еще ждет тебя. А пока узнай, что отомстивший Рюрику воин Трувора Белоголового, твоего прадеда, Ратимил нашел способ лишить Рюрика жизни, не пролив ни единой капли крови конунга собственной рукой.

— Как?.. Скажи, отец, как он это сделал?

— После клятвы.

Мстиша встал:

— Я готов, отец.

— Когда-то конунг Рюрик взял с твоего деда страшную клятву, — сказал Свенельд, поднимаясь. — Твой дед исполнил ее слово в слово, но сын Рюрика отблагодарил его порубом. Поэтому я не люблю варяжских клятв. Ты — уже славянин, носишь славянское имя и знаешь, чем грозит славянину неисполнение клятвы.

— Знаю, отец. Но при мне нет меча.

— Ты поклянешься на моем мече.

Воевода молча положил на стол перед сыном меч в простых, обтянутых черной кожей ножнах. Мечи в подобных ножнах не носили воеводы. Это был меч варяга, и Мстиша это знал.

— Это не твой меч, отец.

— Этим мечом Рюрик когда-то опоясал Сигурда, сына Трувора Белоголового.

— Моего деда? — насторожился Мстиша.

— Твоего деда и моего отца, — строго сказал Свенельд. — Только сначала он взял с него клятву. Ты хочешь знать, в чем заключалась клятва?

— Я должен знать все о клятве моего деда, — очень серьезно сказал Мстиша.

— Ты прав, сын, — воевода вздохнул, внутренне, не разумом, а всем существом своим ощутив, что пришла минута, о которой он мечтал всю жизнь. — Сигурд дал страшную клятву викинга, что он и дети его будут защищать его сына Игоря, не щадя собственной жизни.

— Зачем?.. Зачем он дал эту клятву?.. — с болью прошептал Мстиша.

— Ты плохо слушаешь своего отца, мой сын, — строго сказал Свенельд.

— Я?.. Нет, я очень хорошо слушаю. Я могу повторить каждое слово.

— Ты плохо слушаешь не потому, что не слышишь, а потому, что не думаешь о том, что услышал.

Мстиша очень смутился, улыбнулся неуверенно:

— Не понимаю…

— Вижу, — недовольно сказал воевода. — Я — сын Сигурда, он, мой отец, дал Рюрику клятву и за меня, и я служу князю Игорю. Но ты — внук, ты в клятве не упомянут, твой дед не давал слова Рюрику, что ты умрешь за князя Игоря. Вот почему мы и назвали тебя Мстиславом-Мситишей, сын. Ты — наша надежда. Надежда, что мщение найдет убийцу твоего деда Сигурда.

— Мщение найдет убийцу, — эхом повторил Мстислав.

Свенельд вынул из ножен меч и протянул сыну. Мстиша принял его двумя руками, почтительно поцеловал лезвие и бережно положил к ногам.

— Повторяй за мной. Громко и четко — каждое слово. Готова ли душа твоя?

— Я готов, отец.

— Я, Мстиша-Мстислав, сын Свенельда, клянусь ему и роду своему, что покараю смертью князя Игоря, сына Рюрика, за все то зло, которое он и его отец, князь Рюрик, принесли нашему роду. Если я погибну раньше его смерти, мою клятву исполнит мой сын или муж моей дочери, если небеса не даруют мне сына. При этом князь Игорь должен умереть той смертью, которую укажет мой отец. Клятва моя нерушима, и пусть меня и мой род покарают силы небесные, если я нарушу ее по своей воле. Клянусь.

Мстиша торжественно и медленно, слово в слово повторил слова отца. Потом опустился на колено, взял меч, выдвинул лезвие и столь же торжественно прикоснулся к нему губами.

— Я, твой отец Свенельд и глава нашего рода, принял твою клятву.

Мстиша вторично поцеловал холодное лезвие отцовского меча и двумя руками через стол вернул его Свенельду.

— Могу я спросить тебя, отец?

— Теперь — да.

— Как я должен покарать князя Игоря, чтобы душа его не смеялась над нами, греясь у костров Вапльгаллы?

Ты должен…

Свенельд посмотрел в очень серьезные, широко распахнутые глаза сына, увидел на дне их проблески неисчезнувшего из души небывалого молодого счастья и вздохнул. Мстиша был сейчас не готов к тому, о чем отец должен был ему поведать. Не готов, душа его не могла принять отцовского сурового приказа, и воевода отвел свой взгляд. Что он мог ему сказать? Что его старший сын, гордость, надежда и опора семьи, должен разорвать князя Игоря, привязав его живым к вершинам двух склоненных берез?.. И погасить может быть надолго, а может быть и навсегда сияние буйного молодого счастья в его глазах?..

Свенельд вдруг понял, что он напрасно затеял этот разговор. Что он не должен, не имеет права сейчас, в этот предсвадебный полумедовый месяц, что выпал сыну, как подарок богов, рассказывать ему кровавые подробности казни, к которой род их приговорил сына Рюрика по примеру гибели его отца. Самого грозного варяга Рюрика, которому не суждено было насладиться кострами Вальхаллы.

И сказал, помолчав:

— В свое время тебе скажет об этом Горазд. И ты сделаешь так, как скажет Горазд.

— Я готов, отец.

— Или Ярыш, — подумав, добавил Свенельд.

— Или Ярыш, — послушно повторил сын.

— Ступай.

Мстиша встал, низко поклонился отцу, пошел к выходу.

— Живым!.. — вдруг резко выкрикнул воевода. — Князь Игорь знает, какую смерть принял его отец, а потому должен успеть восчувствовать ее живым. Живым, Мстиша!..

4.

Княгиня Ольга жила таинственной, невероятно, сказочно счастливой жизнью, даже во сне ощущая в себе растущую и крепнувшую с каждым мгновением жизнь другого существа. Она думала только о нем каждый час и каждую минуту, ни разу не вспомнив о законном муже князе Игоре. Ей было совершенно все равно, где он, что с ним, жив ли… Сейчас муж был ей более, чем безразличен. Мало того, он вызывал отвращение, и она инстинктивно гнала все мысли о нем, чтобы не огорчать растущее в ней существо. Это было чудо, и в этом чуде лишь изредка, искоркой мелькал Свенельд, потому что сейчас, в сладкие мгновения утробной жизни ее будущий ребенок в нем не нуждался.

Он нуждался только в ней. В своей матери, и именно это и было самым великим счастьем, которое когда-либо испытывала княгиня Ольга, дочь конунга русов и первого князя Киевской Руси Олега, прозванного современниками Вещим.

Поначалу, когда ребенок скорее чувствовался, нежели ощущался ею, княгиня часто и всегда с благодарностью вспоминала испуганного священника, пояснившего ей, как понимает Его Учение чудо непорочного зачатия. А как-то, выбрав подходящий повод для челяди, и навестила ту бедную христианскую обитель. Скакали молодые всадники в белых, расшитых золотом рубахах, и она молодо скакала с ними, понимая, что скачет едва ли не в последний раз. И так же пугались немногочисленные прихожане, так же маленький служка звал священника, и точно так же, перебарывая страх, появился священник, изо всех сил скрывавший охватившую его тревогу. Не за себя. За обитель. И великая княгиня богато и достойно наградила тогда и его, и его обитель.

И осталась совершенно безразличной, когда ей доложили, что пропала старая кормилица. Да, умом Ольга понимала, что исчезновение наиболее близкого ей человека совсем не случайно, но то — умом, а он сейчас, в этот период ее жизни, существовал как бы отдельно от ее собственного существа, переполненного чувствами и ежесекундными ощущениями. И даже известие, что ее супруг возвратился из похода с победой, ровно ничего не изменило ни в ее настроении, ни в ее уютной женской жизни. Она принадлежала не себе, и никого, решительно никого и ничего не допускала в свой, такой уютный, теплый, женский, закрытый для всех внутренний мир. Но ночами, в чуткой материнской дреме, когда отступали все опасности, княгиню навещали иные мысли. Жаркие и благодарные. К ней являлся ее Бог, сотворивший это чудо. Являлся всегда в кольчуге, с тяжелым мечом у пояса, и она понимала, что он — единственный спаситель и ее, и ее ребенка. И звала — беззвучно, во сне:

— Свенельд…

Но проходило забытье, и возвращалось материнское чувство. И исчезал тот, кто сделал ее матерью и женщиной, и она спокойно и ясно понимала, что у ее ребенка есть только один воин. Только один.

Она сама.

И даже когда ей испуганным шепотом доложили, что Игорь с дружиной приближаются к Киеву, она сама удивилась своей готовности к свиданию с ним.

Глава восьмая

1.

Но Рюрикович в очередной раз оказался человеком вяло текучих и, значит, непредсказуемых поступков. В то время как его единственный преданный и верный советник Кисан хотел, чтобы великий князь навестил свою супругу, Игорь, неожиданно оставив дружину, поднял в седла верных отроков и во главе их помчался…

Куда? Зачем?.. Кисан не мог этого понять. И подозревал, что великий князь тоже этого не понимает.

Игорем трудно было управлять не потому, что Рюрикович был награжден волей и собственным видением мира, а потому, что не имел ни того, ни другого. Ни воли, ни стремления к чему-либо, ни личного понимания мира и обстоятельств. К несчастью для себя, он это понимал, а потому безумно боялся поступать так, как ему советовали.

Советы нужны сильным вождям. Слабые вожди видят в них подвох. Посягательство на личное право выбора.

Кисан ясно представлял себе это. Но другой опоры для своих собственных планов у него не было. Опоры не было, а планы строились сами по себе. Кроме того, он любил Игоря, как недалекий художник любит собственные полотна.

Впрочем, он не очень понимал, что такое «любить». Он скорее ощущал в себе понятие «не любить». И не любил всех, кто так или иначе был повинен в том, что искалечил его детство. А поскольку князя Олега уже не было в живых, то свою нелюбовь он перенес на княгиню Ольгу. Но Олег дальновидно заставил князя Игоря взять ее в жены, чем связал все мстительные помыслы Кисана.

Сейчас, как ему казалось, появилась возможность уничтожить свою Нелюбовь. Ольга не рожала, наследник не появлялся, года шли, бояре осторожно выражали свои опасения, и Кисан чувствовал, что еще чуть-чуть, и князь Игорь дрогнет. Дрогнет его упрямство, он обвинит княгиню Ольгу в неспособности дать государству продолжателя рода Рюриковичей, отправит ее в ссылку, а то и в заточение, и…

И возьмет в жены другую. А христиане то-то бормочут о непорочном зачатии. А новая супруга непорочно и, главное, своевременно родит наследника. Ведь непорочное зачатие — всего лишь легкий и приятный блуд на стороне, остальное — сказки. Такое условие можно оговорить заранее с той, кого выберет Игорь в жены. Объяснить ей, что из себя представляет великий князь, и что исполнение этого условия есть первая ступенька к великокняжескому трону.

И такая непорочная есть: Кисан заботливо ждал, когда она подрастет. Теперь она достаточно подросла, став аппетитным наливным яблочком.

Он правильно выбрал жену. За это время ее сестра выросла завидной красавицей, уже женихи под окнами бродят. Но она — не для них. Она — для великого князя Игоря, когда Ольгу отправят в ссылку или заточение. А уж наследника он обеспечит, если, конечно, женит великого князя, как задумано. И заодно породнится с ним, что очень важно для его детей.

Все будет так. Князь Игорь ходит на его веревочке, которую не следует часто дергать. Упрямство — единственное оружие слабых духом. Единственное..

2.

Княгиня Ольга знала другого Игоря. И совсем по иному представяла себе, почему ее супруг блуждает с отроками по Киеву вместо того, чтобы явиться к ней. Она предполагала, что он продуманно выматывает ее ожиданием, что хочет довести до раздражения, когда она перестанет следить, что именно говорит и как именно улыбается. Он был большим мастером выматывать душу еще до свидания, до первого сказанного слова, и со злым прищуром наблюдал, как изворачивается его жертва. Цеплялся за оговорки. сказанные без злого умысла, случайно, просто от перенапряжения; за жесты, позы, украшения, угощение — даже за улыбки. И долго, с пристрастием допытывался, почему измотанный ожиданием собеседник говорит именно то, а не иное, угощает именно этим, а не чем-то иным, улыбается не так, как хотелось бы ему, Великому Киевскому князю.

Обычно так вели себя слабые, истерично взнервленные женщины. Ольга терпеть не могла подобных в своем окружении, немедленно убирала их с глаз подальше, но женоподобного истерического мужа терпела. Терпела и даже жалела, улыбаясь, ласково разговаривая и непременно угощая. Она обращалась с ним, точно с капризным избалованным ребенком, больным неизлечимой болезнью. Так повелевала отнюдь не любовь к супругу, а чувство материнского сострадания.

И вино было приготовлено, и сушеные, вываренные в медовом переваре греческие груши, и любимые Игорем перепела с кислосладкой подливой. Она хорошо изучила его вкусы, и всегда старалась поскорее перейти к угощению. Игорь громко грыз перепелиные косточки, причмокивая от удовольствия, и разговор приобретал совсем иное звучание.

И это выглядело очень странно не только потому, что Ольга родилась королевой. В ней с детства воспитывали и пощряли то, что князь Олег хотел бы видеть в сыне, если бы Берта его родила. Ольга владела мечом и конем, умела слушать советников, не попадая под обаяние их речей, и говорить столь непререкаемо, что собеседник внутренне вздранивал душою свой, услышав властные, воистину королевские ноты.

Ее отец первый Великий Киевский князь Олег не обладал этими свойствами натуры володетелей. Он был потомственным конунгом русов, то есть, в конечном счете боевым вождем дружины, знал, что место его — на острие дружинного копья, гордился свой боевой славой и не претендовал ни на что иное. Именно в этом, как не без оснований подозревала его дочь Ольга, и заключалась причина, по которой лукавый, подозрительный, никому решительно недоверяющий сын Рюрика и сумел взобраться на Киевский Великокняжеский Стол. Он легко перехитрил простосердечного Олега. Переиграл не на поле битвы, а на шахматной доске, тайком расставив фигуры так, как выгодно было ему, как только его соперник отвернулся.

Так говорили советники отца. Это казалось убедительным, и Ольга верила им. Но теперь, став если еще не мудрой, то уже взрослой, поняла, что они не правы. Просто ее отец не мог унизиться до подозрений, неверия в окружающих его вчерашних боевых товарищей, в их неискренность, а уж тем паче — подлость. Он был выше всей этой околотронной суеты, как сидящий в седле воин выше толпы, суетящейся на базарной площади. А ее отец конунг русов Олег всегда сидел в седле. В седле чести и внутреннего достоинства воина.

Ольга боготворила своего отца. Никого у нее не было в детстве ближе и никого не оказалось рядом, когда она повзрослела настолько, что стала законной супругой Великого Киевского князя. И все эти безрадостные годы напрасно мечтала о ребенке.

3.

Бесшумно приоткрылась дверь, вошел молодой человек с правом ношения меча. Таковые назывались на Руси «детьми боярскими», поскольку в отличие от отцов личного боярства еще не выслужили, и с недавних пор Кисан распорядился, чтобы именно они несли службу при великой княгине.

— Асмус просит дозволения войти, великая княгиня.

— Пусть войдет.

Боярский сын отступил, пятясь за порог. Благополучно перешагнув через него (споткнуться считалось дурной приметой для хозяев дома), распахнул дверь настежь, провозгласив, как полагалось:

— Асмус!

Вошел еще молодой, чуть ниже среднего роста мужчина с тонкой талией и развернутыми, привыкшими к тяжелому мечу плечами воина. Легко и даже не без изящества поклонившись княгине, сказал на греческом языке:

— Дозволь мне говорить на моем наречии?

Ты убежден, что я им владею?

Ольга спросила на языке ромеев, поскольку еще в раннем детстве ее обучили основному языку Византии.

— Я убежден, что треть твоей дворни докладывает о каждом твоем слове и о каждом твоем шаге Кисану, великая княгиня, — сказал Асмус, еще раз поклонившись.

— А остальные две трети?

— Еще треть ответит на все вопросы, которым заинтересуется тот же Кисан. Остальным можно доверять, но говорить лучше на языке ромеев.

— Ты дважды упомянул это имя с неприязнью. А ведь мне известно, что именно Кисан выкупил тебя у палача, когда над твоею головой завис топор.

— Это так. Однако бывает цепь событий, в которой причины важнее следствий, великая княгиня.

— Ты не похож на человека, который не умеет просчитывать дальнейшие шаги.

Странный грек, выкупленный Кисаном у палача, не имел никаких придворных званий. Он был явно из родовитой семьи, свободно говорил по-славянски, читал на латинском и греческом Кисану перед сном, а потом вдруг его определили в свиту Ольги с очень неясными обязанностями. Направляя его, Игорь буркнул что-то о старом желании княгини, чтобы ей читали «Жизнь двенадцати цезарей» Плутарха в оригинале, но сама Ольга такового своего желания припомнить так и не смогла. Для нее было ясно одно: Кисан послал к ней свои глаза и уши, и нужно всеми способами беречься от этих острых глаз и чутких ушей. Большего она и не желала делать, тем более, что Асмус испросил свидания с глазу на глаз в первый раз.

А первый разговор обладателя этих глаз и ушей пока складывался странно, и Ольга, сохраняя на лице вполне благожелательное выражение, пыталась понять, чьи ходы сейчас проигрывает умный и ловкий грек: свои собственные или все-таки Кисана.

— Я из почтенной семьи, — продолжал тем временем Асмус на языке ромеев. — С детства был зачислен в гвардию императора, дважды отличился в боях, был на отличном счету. Когда пришло время, я влюбился, наши родители были не против, уже готовились к свадьбе, как вдруг угораздило влюбиться самого императора. Нет, не в мою невесту, хотя это было бы естественнее, а в пригожего юношу, сына вольноотпущенника. Может быть, тебе прискучило слушать, великая княгиня?

— Ты сам себе объясняешь, как получилось, что ты, любимец Византии, стал то ли полурабом, то ли полузаложником киевского варвара Кисана, — спокойно сказала Ольга. — Может быть, я ошибаюсь?

— Ты — мудра, — Асмус позволил себе слабую улыбку, не удержавшись при этом от вздоха. — Да, великая княгиня, вот уже почти год, как я сам себе пытаюсь объяснить, что же все-таки произошло.

— И что же произошло?

— Новый любимец императора оскорбил мою невесту при множестве уважаемых людей. И все тогда примолкли, ожидая, что я скажу и как поступлю. Я поступил верно, испросив у императора разрешения на поединок.

— Каково же было решение императора?

— Турнир. Император не любил, когда его воины гибли в мирные дни. Турнир с турнирным оружием, и победа присуждалась тому, кто усидит в седле, сбросив противника наземь.

Однако…

— Да, великая княгиня, случилось непоправимое. Я имел все основания полагать, что выбью своего противника из седла в первой же атаке, но он прикрылся щитом, мое копье скользнуло по поверхности его щита и ударило соперника в забрало. Он упал на круп лошади, которая вдруг понесла, потому что народ на площади стал восторженно орать. А этот любимец императора зацепился шпорой за стремя, освободиться не сумел, и на повороте лошадь занесла его головой о камень. И все замерли… И я чаще всего вспоминаю эту замершую вдруг площадь. И удивляюсь: ведь все так вопили, что лошадь понесла…

— Но все молчали, когда тебя обвинили в убийстве любимца императора. Не огорчайся, таково свойство толпы вообще.

— Да, меня обвинили в пренамеренном убийстве на турнире, за что по нашим законам полагается отсечение головы, — ромей не смог удержаться от вздоха. — Именно поэтому я и решился на личную встречу с тобой, великая княгиня.

— Не уверена, что я правильно поняла тебя, — помолчав, сказала Ольга.

— Я хочу служить тебе, великая княгиня, — тихо и очень серьезно сказал Асмус. — Я буду служить тебе верой и правдой, мечом и словом, своей честью и честью рода моего.

— Мне?.. — Ольга не сдержала горькой усмешки. — Опальной жене великиго киевского князя? Чем ты руководствуешься, ромей?

— Двумя истинами. Слабостью великого князя и силой великой княгини. Меня с детства учил отец, что следует выбрать себе достойного владетеля и служить ему столь же достойно. Без хитрости и лукавства.

— И чем же сможет отблагодарить такого верного слугу опальная жена?

— Настанет время… Скоро настанет, верь мне, великая княгиня! Настанет день, когда все владыки государств европейских будут называть тебя королевой. Настанет! Только верь в этот день, как верю в него я!

И, опустившись на одно колено, низко склонил голову пред опальной великой княгиней…

4.

Великий князь Игорь изволил навестить супругу, великую княгиню Ольгу ночью. Впрочем, Ольга предполагала и такой оборот. Игорь был склонен к оглушительной демонстрации своей силы, поскольку не ощущал ее в душе. И летели всадники в черных, обшитых по подолу золотом рубахах, гикая и стуча мечами о щиты, и все поспешно сторонились, норовя нырнуть в любую щель, только бы подальше от этих молодцов. Подобная потеха ласкала уязвленное княжеское самолюбие, а медоречивые бояре и приближенные ахали и всплескивали руками:

— Тебя боятся, как никого еще не боялись. Ничто не устоит перед тобою, великий князь!

Боялись не князя Игоря, а нечеловеческой жестокости его пыточных клетей. Правда, и сам великий князь порою любил посмотреть, как пытают, и послушать, как вопят от боли, призывая смерть. Таковы были обычные развлечения того времени, небогатого развлечениями иными.

Впрочем, это не совсем точно. Многие девушки и юноши из дворцовой челяди шопотом рассказывали, что вытворяют скоморохи, которые приходят из непокорной земли вятичей. Повеселив народ в отдаленных деревнях, они тут же и скрывались среди своих болот.

— Они великого князя в женской одежде показывают!.. — тихохонько, в кулачок хихикали девушки.

За такое порушение княжеского достоинства полагалась мучительная смерть в пыточных клетях. Только пойди, разыщи этих скоморохов в земле вятичей…

Поначалу Ольге было крайне неприятно слышать подобные разговоры, и она строго пресекала их. А потом… Потом наступило некое раздраженное равнодушие, и она уже не повелевала челяди молчать. И в конце концов само это равнодушие приобрело не раздраженный, а злой и немного даже торжествующий, что ли, отклик в ее душе. Великие киевские князья никогда не садились на кобыл, видя в этом бесчестие, а сына Рюрика прилюдно показывали в женском платьи…

Так что Ольга нисколько бы не удивилась, если бы ее супруг заявился среди ночи с оравой всадников. Она вообще не думала об этом после разговора на языке ромеев. Асмус не просто поразил ее бесстрашной откровенностью — он явился первой ласточкой крушения Игоря.

Она была истиной дочерью конунга, а потому знала, на что опирается власть. Да, на меч, да, на страх, да, на почти священный трепет простолюдина пред сиянием и непогрешимостью этой власти. Но все это лишь внешние стены глухого, таинственного, полного слухов и домыслов замка власти. Власть владыки опирается на преданность ближайшего окружения, а уж куплена эта преданность дарами или детской дружбой — второстепенно. Важно одно: когда это окружение дает трещину, через которую начинают один за другим утекать вчерашние друзья, дни власти сочтены. Годхард был первым, но он в то же время был одним из самых верных сподвижников ее отца, конунга и великого князя Олега, прозванного Вещим. Асмус был вторым, но, как ни странно, оказался первым среди молодой поросли давшей кучные побеги подле Игоря. И если бегут они, если Кисана сумел провести никому неизвестный полураб-полузаложник из самой Византии, значит по великому князю Игорю, сыну Рюрика, уже зазвучал погребальный плач

Именно после разговора с Асмусом Ольга пришла к твердому выводу не говорить Игорю, что ждет ребенка. Вначале она много об этом думала, когда и как объявить ему эту чрезвычайно важную новость. Здесь следовало угадать не только благоприятный момент, но и состояние мужа. Он мог быть зло напряженным, близким к истерике или блаженно расслабленным, и блаженная расслабленность как нельзя лучше способствовала приятным воспоминаниям, которых в их жизни было несравненно меньше, нежели воспоминаний, неприятных для обеих сторон. Необходимо было точно просчитать его состояние, ловко перевести разговор на некую таинственную ночь и сообщить о шевельнувшейся в ней жизни, как результате этой таинственной ночи. Это было и нелегко, и глубоко противно всему ее существу, но положение супруги великого князя обязывало забывать о себе самой. И думать только о долге супруги великого коевского князя, все подчинять этому долгу и во имя его ничего не страшиться. Ни сплетен, ни пересудов, ни гнева самого князя Игоря.

Сегодня об этом говорить было преждевременно и даже опасно. Этот будущий ребенок должен ощущаться не только ею, его матерью, но и любым другим человеком. Тем, чью руку она однажды положит на чрево свое, дабы убедился он в том, что наследник великого коевского княжения уже существует. Уже зреет, наливается силой, а завтра с помощью самого близкого человека — матери -станет оценивать, кто именно из бояр желал, а кто не желал его появления на свет.

Она много и старательно думала об этом грядущем разговоре с великим князем, но после беседы на языке ромеев, поняла, что совсем не так уж одинока на этом свете, как ей представлялось. Уж если ее будущность просчитал далекий от киевских слухов византиец, то свои, близкие, безразлично, русы или славяне тем более должны вскоре прозреть и все понять.

Когда стемнело, она все же распорядилась, чтобы дом светился огнями от подклетей до чердачных помещений. Игорь должен был увидеть издалека этот сияющий огнями дом, чтобы понять вечный праздник под его крышей. Сообразить, наконец, что здесь не боятся ни его самого, ни его черных всадников. И зажгли светильники и жировики, факелы и лучины, и в каждом окне горел свет.

По повелению княгини челядь накрыла два стола. В пиршественной зале было накрыто для дружинников с отдельно стоящим столом для их командиров и приближенных Игоря. Ольга никогда не знала, кого именно он с собою притащит, но не сомневалась, что в эту ночь кого-то непременно захватит. Маята души, часто охватывающая его, заставляла великого князя искать людского скопища, и чем разнообразнее, шумнее и неожиданее для княгини было это скопище людей случайных, то ли охранников, то ли собутыльников, тем свободнее, раскованнее, а проще сказать, наглее чувствовал себя ее супруг.

Для него стол был накрыт в личных покоях великой княгини. На столе было то, что Игорь любил пить и есть, и ел и пил с жадностью, точно боялся, что вот-вот, еще глоток, еще кусок, и кто-то непременно отберет все эти яства и все эти вина. Ольге всегда было неприятно угощать его, но времена, когда она еще пыталась хоть как-то приучить его к пристойным манерам, остались давно позади. Вместе с мечтаниями о ребенке. И не просто о сыне или дочери, а о наследнике для одного из самых больших и могущественных государств Европы.

5.

Темнело, а великого князя не было и в помине. Ольга пока не беспокоилась — не за него, разумеется, а за себя — но тревога сама собой росла в ее душе. И даже в общем-то не за себя, а за своих людей. Разбойные загулы Игоревой дружины, на которые подталкивал ее сам князь, упивавшийся чужим горем и ужасом, были хорошо ей известны. Безнаказанность его молодцов могла привести к тому, что пострадала бы и ее дворня, и особенно ее девичья половина, поскольку распаленные легкой добычей дружинники были до девиц весьма охочи. Пока она еще надеялась, что Игорь вот-вот опомнится, что кровавый загул еще не зашел глубоко, и она сможет убедить супруга не пускать в ее усадьбу загулявших подручных великого князя Киева. Пока надеялась, но с каждым часом этой надежды оставалось все меньше и меньше.

А когда ее осталось совсем мало, заполыхала вдруг усадьба сына Зигбъерна Хильберта. Боярина Хильберта великий князь Игорь отправил на покой, но пока был жив Зигбъерн, воевода и друг детства самого Олега Вещего, а, главное, пока в дружине оставались старшие воины, еще помнившие своего отчаянного воеводу, сына его не трогали. Но Зигбъерн умер полгода назад, Ольга сама поджигала его погребальный костер и горестно участвовала в тризне. Игорь тогда где-то блуждал с обновленной дружиной, кого-то примучивал из славян, и никто не мешал ни ей, ни осиротевшему сыну проститься с отцом так, как того требовал обычай русов. И вот настал черед Хильберта…

Стража тревожно застучала в щиты рукоятями мечей, загомонила дворня, кто-то уже открывал ворота. «Игорь!..» — с неясной тревогой подумала Ольга, но вместо великого князя дежурный сын боярский ввел в горницу двоих перепуганных донельзя совсем еще маленьких мальчиков в сопровождении желтого от седины старика. Мальчикам явно еще не было и пяти лет, потому что они не прошли обряда пострижения, и волны золотистых кудрей достигали плеч.

Войдя, старик рухнул на колени, а дети, прижавшись друг к другу, стояли безмолвно и неподвижно.

— Великая княгиня, спаси внуков Зигбъерна!.. — задыхаясь, еле выговорил старик. — Великий князь приказал убить их отца Хильберта, я чудом спас их от его дружинников…

Он говорил с трудом, мучительно тиская грудь. Княгиня еще ничего не успела понять, растерянно глядя на него. И он вынужден был продолжить:

— Я нес их на руках. Спрячь их. Спрячь, именем моего вождя Зигбъерна заклинаю тебя, дочь Олега. Спрячь…

Еле выговорив последние слова, старый дружинник судорожно вздохнул и неожиданно упал ничком, лицом в пол. Кто-то из челяди бросился к нему, а Ольга, наконец-то все сообразив, приказала сыну боярскому идти к выходу и ждать великого князя.А как только он вышел, тотчас же распорядилась спрятать детей в тайной комнате своих покоев.

— Кто-нибудь пусть останется с ними, чтобы не плакали.

Детей увели две немолодых челядинки. И едва они скрылись, как княгиня услышала:

— Он мертв.

— Кто? — не поняла она.

— Старый дружинник. У него не выдержало сердце.

— Если кто-нибудь проговорится о детях… — она вздохнула, строго оглядела всех. — Тело убрать. Похороним, когда уедет… — она запнулась, поправилась. — Когда уедут дружинники. Скажите всем, чтобы молчали.

Низко поклонившись, все вышли, забрав с собою тело дружинника. Ольга пометалась, не зная, что еще предпринять, и очень беспокоясь, что князь Игорь станет расспрашивать о детях убитого Хильберта. «Он может меня ударить, — почему-то звучало в ее голове. — Ударить…».

Она не думала о казни, о позоре или заточении. Ее больше всего страшило, что этот ничтожный сын Рюрика осмелится ударить ее. Ее, дочь Вещего Олега…

«Асмус!..».

Это имя мелькнуло вдруг, Ольга не думала о подосланном ей Кисаном византийце. Мелькнуло, но озарило некую не очень определенную возможность хоть какой-то защиты.

— Асмуса ко мне. Быстро!..

И нашли быстро, и пришел быстро. Остановился у порога, низко поклонился. Молча замер у дверей. Но каким бы быстрым ни было его появление, Ольга успела сообразить, для чего она позвала его, и как ей для этого следует поступать.

— Пойди в оружейную и скажи оружейному боярину, что я велела тебе принести меч. Небольшой, мне по руке. Выберешь сам.

Асмус был на редкость проворен, понятлив и исполнителен. Он очень быстро доставил Ольге меч, причем, именно тот, который она подразумевала, отдавая наказ: короткий, приспособленный для пешего боя в тесном пространстве. Молча поклонился, молча протянул его княгине.

— Что сказал оружейник?

— Сказал, чтобы я не вздумал цеплять меч к поясу, так как не имею права носить оружие.

Она предполагала именно этот запрет. А потому и повелела волей великой княгини великого княжества:

— На колена!

Асмус опустился на одно колено перед Ольгой.

— Правом и властью, дарованными мне великим киевским князем Игорем, я, великая княгиня Ольга, жалую тебя званием русского дворянина с правом постоянного ношения оружия. За эту милость ты и все потомки твои мужеского пола обязаны не щадить здоровья своего, именья своего и живота своего, огнь и меч обращая против врагов Руси до скончания веков ее, — великая княгиня ударила византийца мечом по плечу. — Встань и пристегни меч к поясу.

— Благодарю, великая княгиня, — Асмус чуть выдвинул меч из ножен и поцеловал лезвие. — До скончания веков.

— Не знаю, почему я верю тебе, Асмус, — озабоченно сказала Ольга и вздохнула. — Может быть, ты обладаешь даром кудесников внушать веру в себя, может быть, ты и впрямь беспредельно искренен и честен пред богами и людьми, а может быть, у меня просто не осталось тех, кому можно доверять до конца. Не знаю, но я верю тебе.

И опять византиец лишь молча поклонился. Со двора вдруг донесся тяжелый грохот мечей.

— Сюда скачет князь Игорь, — сказала Ольга. — Я спрячу тебя в своих покоях. Сиди тихо, но если мой супруг ударит меня, ты выйдешь и убьешь его на месте.

— Я убью его, великая княгиня, — хрипло от перехватившего вдруг горло удушья сказал Асмус. — Клянусь всем святым…

Этот невольный, ненаигранный, внезапный хрип из-за спазма в перехваченном от волнения горле убедил великую княгиню в искренности Асмуса больше всех самых торжественных клятв. И она искренне сказала:

-Верю!..

6.

Раздался грохот мечей, бивших в щиты, собачий лай, и в покои заглянул встревоженный сын боярский:

— Всадники, великая княгиня!

— Дружину не пускать в усадьбу. Пустить только великого князя с отроками. Собак убрать.

— Будет исполнено, великая княгиня.

Боярский сын скрылся за дверью. Ольга в упор посмотрела на Асмуса. В самые зрачки.

— Настал твой час.

Она спрятала его за занавесью в личном покоеШепнула на прощанье:

— Когда крикну: «ко мне, дворяне!», ты выскочишь, и меч — в Игоря.

— Я понял тебя, королева русов.

— Меч обнажи заранее, пока их нет.

Со двора донесся шум, крики. Ольге показалось даже, что она расслышала тяжелый звон скрестившихся мечей. Но потом все смолкло, успокоилось, и уже в доме тупо застучали торопливые мужские шаги.

Как выяснилось позднее, стража строго выполнила наказ великой княгини не пропускать за ворота дружинников. Они и не пускали вопреки требовательным крикам княжеских дружинников, и обе стороны уже схватились за мечи, уже самые нетерпеливые начали схватку, однако Кисан, вопреки обыкновению сопровождавший на сей раз Игоря, прекратил начинавшийся бой. И убедил Игоря исполнить все требования княгини Ольги. Поэтому дружина осталась за воротами, в саму усадьбу пропустили только Игоря и Кисана с отроками, и дело закончилось миром.

В покои Ольги князь Игорь вошел не один, как полагалось бы заходить к супруге. Он буквально гнал перед собою безъязыкого истукана, несколько напуганного таким неожиданным оборотом дела, а за ними с явно недовольным лицом (хотя выражение этого лица всегда было творожно-кисловатым) следовал Кисан.

В таком порядке они и ввалились. Безъязыкий остался у входа, Кисан, поклонившись великой княгине с невиданным ею прежде почтением, отошел к занавесям, за которыми был спрятан Асмус, а великий князь стал бегать по палате, захлебываясь собственной речью, но не прерываясь ни на секунду.

— Я знаю, знаю, знаю! Все знаю, все понимаю, все вижу отчетливо. Я собирал зернышки истины, как голодные смерды собирают колоски с убранного господского поля. И я собрал. Собрал целый сноп!.. Я отмолотил его, провеял зерно, отделив его от половы, и мне осталось только смолоть муку. И я испеку первый блин!..

Ольга хотела было заметить, что первый блин — всегда комом, и слова эти уже зачесались в горле, цепляясь друг за друга. Но тут ярко вспыхнул один из четырех факелов, освещавших личный покой княгини. Вспышка света озарила полумрак, Ольга внезапно встретилась со взглядом Кисана, и готовые сорваться с языка слова рассыпались, как горох.

У Кисана всегда был тусклый, словно погасший взор, и великой княгине случалось с сталкиваться с этой погасшей тусклостью. И постоянно где-то в глубине его глаз, будто под серым пеплом, ей чудились красноватые, тлеющие уголья глубоко спрятанного коварства и продуманной хитрости. Но сейчас, при столкновении их взглядов в упор, она вдруг увидела насмешливый, даже злой отблеск издевки. Он тотчас же задернул эту живую искорку мертвой пеленой привычной тусклости, но огонек этот был. Был! Ольга видела его отчетливо и ясно. И настолько была поражена открытием, что на какое-то время оглохла и онемела, так и оставшись с полуоткрытым ртом.

-… время пришло, дочь Олега, навязанная мне в супруги, — продолжал тем временем великий князь. — И если ты признаешься во всем сама, я избавлю тебя от правежа и позора! Я просто наложу на тебя опалу свою и отправлю в ссылку вместе с твоим любовником. От тебя требуется всего лишь…

Ольга с трудом опомнилась, глухо, как в тумане расслышав упоминание о любовнике. И с опозданием — Игорь уже кричал о чем-то ином столь же, впрочем, путано и непоследовательно — перебила его весьма резко:

— Любовником?.. Ты сказал — любовником, я не ослышалась?.. Так назови же прилюдно имя его, великий князь!..

Это была попытка контратаки, отчаянная вылазка из осажденной крепости. В голове ее мелькнуло имя Свенельда, но ей требовалась ясность. Она не желала да и не умела сдаваться, а потому должна была убедиться, что ее супруг знает все или ничего. Если он назовет имя своего воеводы, ей остается одно. Крикнуть «Ко мне, дворяне!..»

Странно, она совершенно не знала Асмуса, но у нее, обычно осторожной, привыкшей обдумывать каждый шаг, ни разу не шевельнулось и тени сомнения, что он может не исполнить собственной клятвы. Эта убежденность в чести порою случайных, доселе существовавших где-то за гранью ее привычного окружения людей, досталась ей от отца. Но если у конунга русов эта вера в изначальную честность человека подтверждена была редкой прозорливостью и знанием людей, то у его дочери — безоглядной женской интуицией.

А князь Игорь настолько был поражен ее неожиданным вопросом, что некоторое время беспомощно плямкал губами, не в силах произнести ни звука. Это его разозлило больше, чем слова собственной супруги.

— Хильберт!.. — заорал он наконец. — Боярин Хильберт, сын покойного Зигбъерна! Мои отроки повесили его на воротах собственной усадьбы!..

— Напрасно, — сухо сказала княгиня. — Боярин Хильберт был предан Киевскому княжеству, как и его отец.

Ей было искренне жаль молодого Хильберта. Однако дети его спасены, и Ольга тут же дала себе клятву, что воспитает их под своим крылом.

— Киевское княжество — это я! Я!.. — кричал князь Игорь. — А он постоянно перечил мне, он позволил себе даже в Думе сомневаться в смерти…

Он оборвал сам себя, сообразив вдруг, что вступает на ненадежную почву. И тут же путанно поспешил заговорить о другом, чтобы у присутствующих не застряла в умах его случайная проговорка.

— Ты с Хильбертом приходила к старой колдунье в пещерку! Зачем? Зачем ты ходила к этой старухе, по которой тосковали все пыточные клети и костры Киева? Молчишь? А я знаю. Знаю! Ты взяла у нее отраву, чтобы убить меня! И подсунула мне, да только я не умер, а просто заснул! Помнишь, Кисан, я рассказывал тебе об этом? Ну, как же, как же! Еще какой-то сон…

— Ты мне рассказывал, великий князь, что подобные сны тебе никогда прежде не снились, — негромко сказал Кисан. — И что тебе было в этом дарованном сне так хорошо и приятно, как не было никогда доселе.

— Она хотела меня отравить! — крикнул Игорь. — Отравить своего супруга!.. Я обвиню ее в этом злодеянии, и ты, Кисан, подтвердишь мои слова.

— Боюсь, великий князь, что никто не поймет ни твоего обвинения, ни моего подтверждения, — сказал Кисан, и в голосе его прозвучала вдруг весьма суровая нотка. — Тебе снился не смертный, а свадебный сон.

— Свадебный, ты сказал? Свадебный?.. Да она не желает рожать мне наследника, Кисан! Не хочет, не желает, даже не думает об этом! Но я ее заставлю. Заставлю!..

— Великий князь… — тихо сказал Кисан.

Он неожиданно шагнул к Игорю и протянул руку, точно намереваясь ею удержать великого князя от неосторожного слова. Потом вдруг остро глянул на Ольгу, тотчас же отвел глаза, опустил руку и замолчал.

— Я решил, как я с тобою справлюсь, — продолжал великий князь, то ли не заметив предупреждающего шага Кисана, то ли пренебрегая им. — Решил!.. Ты уедешь в загородное именье, я запру тебя в палаты, и ты будешь сидеть безвылазно, пока не понесешь ребенка в чреве своем.

— Позволь, великий князь… — растерянно произнес Кисан. — Для этого нужно…

— Знаю, что хочешь сказать, знаю! Не одну запру ее, а вот с ним. С ним!..

Перст великого князя уперся в бронзового истукана. Плохо понимая славянский язык, раб глупо улыбнулся безъязыким ртом. А Кисан, подавив вздох, нервно потер руки.

— Жаль, что тебе не отрубили уши, когда рубили язык, — Ольга говорила по-гречески, почти спокойно улыбаясь при этом. — Теперь тебе придется умереть.

— Не смей говорить в моем присутствии на языке, которого я не понимаю! — крикнул Игорь.

— Великим киевским князьям непозволительно не понимать языка ромеев, — с упреком сказала Ольга. — Если ты не сделаешь этого, то его убью я. Он слышал то, что недопустимо слышать рабу: великую хулу твоей супруги.

— А чтобы все ему было доступно, мои дружинники будут тебя держать, — в упоении от им же самим нарисованной картины князь Игорь уже ничего и никого не слышал. — И начнем, не откладывая, с сегодняшнего дня. Ты сегодня… Нет, завтра! Завтра ты уедешь в Берестов вместе с этим безъязыким. Иначе — правеж! Старая кляча, старая повозка, к которой палач прикует тебя, голую по пояс. И проведет по улицам Киева, хлеща бичом…

— Вон, — спокойно сказала вдруг Ольга.

Молчание длилось довольно долго. Потом великий князь спросил неуверенно:

— Что?.. Что ты сказала?

— Вон из моего дома, — повторила Ольга, хотя внешнее спокойствие и негромкий голос давались ей с величайшим, необычайным напряжением всех сил. — Со всей своей оравой и этим ромейским калекой. Вон, великий князь Игорь. Это — дом Вещего Олега.

— Ты слышал, что она сказала? — в растерянности спросил Игорь Кисана. — Слышал?.. Я не ослышался, нет?

— Нам следует покинуть этот дом, великий князь, — твердо сказал Кисан.

— Покинуть?.. — взъерошился великий князь.

— Это и вправду дом Олега. Если мы не уйдем, за поруганную честь его дочери поднимутся кривичи и новгородцы, псковичи и сабиры. Все племена, кто к нам присоединился добровольно. И тогда уже ничто не удержит остальных славян от восстания. Нас сметут топоры смердов.

— Ее дом в садах с белыми лилиями! — возмущенно крикнул Игорь. — Думаешь, я забыл кувшинки на прудах?..

— Вон из дома Олега, — негромко повторила Ольга.

— Великий князь, — тихо, но так, чтобы слышала Ольга, сказал Кисан. — Если мы сейчас не уйдем, завтра начнется славянский бунт во всем великом Киевском княжестве. Поверь мне, великий князь, это будет так.

Великий князь долго молчал, возмущенно пыхтя и раздувая ноздри. При этом он смотрел только на свою супругу, и Кисану пришлось взять его под руку и повести к дверям. Князь не сопротивлялся своему первому советнику, но все время оглядывался на Ольгу. Пока не скрылся в дверях.

Где-то в доме, а позднее — во дворе раздались команды. Топот ног, металлический звон стремян, мечей, упряжи, голоса дружинников, ржание взнузданных лошадей. А потом…

А потом великая княгиня Ольга рухнула на ковер, вдруг потеряв сознание.

Глава девятая

1.

— Очнись, королева русов…

Ольга пришла в себя. Она лежала на ковре в собственной палате. Над нею склонился обеспокоенный Асмус:

— Позвать лекаря?

— Нет. Сама.

Протянула руку. Асмус помог ей подняться, отошел к окну и склонился, заглядывая в него, чтобы не смущать княгиню.

— Где Игорь и его люди?

— Твоя дворня закрывает ворота за последним всадником Игорева стада.

Он помолчал. Сказал вдруг с почтительным удивлением:

— Сегодня особый день. Сегодня все увидели в тебе королеву русов.

— Я впервые сама увидела в себе королеву. Может быть, не без твоей помощи, Асмус.

— Короли вырастают из детства, императорами становятся, а военных вождей-конунгов выбирают воины, — немного нараспев сказал Асмус, точно пересказывал песню. — Ты выростала на прудах с белыми кувшинками, а твой супруг — на гнилом болоте, окруженный толстозадыми бабами и потными дружинниками. Все мы — родом из детства, но это не значит, что мы все — одинаковы, потому что детство у каждого свое.

— Ты очень странно говоришь, Асмус, — Ольга не привыкла к утонченной византийской лести, а потому, заслушавшись ромея, пожалованного дворянством, забыла и о своем решении, и об опасности, которой только что чудом избежала. — Мне слышится напев в твоих словах.

— Я слагаю о тебе песнь славы, королева русов.

В дверь осторожно постучали.

— Войди!

В ответ на повеление великой княгини вошел дежурный сын боярский. Почтительно — куда подобострастнее и ниже, чем прежде -склонился у порога:

— Прости, великая княгиня, что напоминаю тебе. Боярин Кисан сказал, что ты завтра переезжаешь на загородную усадьбу. Какие будут повеления?

Только сейчас Ольга окончательно пришла в себя, а главное, избавилась от опасного, странно лишавшего ее активной деятельности влияния Асмуса. Она вновь стала великой княгиней великого киевского княжества, перестав таинственно ощущать себя королевой русов. И распорядилась с присущей ей властностью и трезвостью.

— Конюшему наказ. Подготовить коней и кареты к переезду в Берестов. Ко мне дворецкого. Ступай, боярский сын.

Отдав глубокий поклон, боярский сын вышел.

— Наказ тебе, дворянин Асмус. Выберешь в моих конюшнях доброго коня, возьмешь толкового гридня в помощь и поскачешь настречу воеводе Свенельду. Мне известно, что днями он должен выйти из Земли древлян.

— Что ему передать?

— Ты все слышал и, надеюсь, все запомнил. Расскажешьшь все воеводе, он сам решит, что делать.

— Ты повелишь мне остаться при великом воеводе Свенельде, королева русов?

— Н-нет, — не очень уверенно выговорила княгиня. — Ты вернешься в Берестов, минуя Киев. И я скажу, что тебе надлежит делать дальше.

— Повинуюсь.

Асмус низко поклонился и поспешно вышел из сумрачной, задымленной горящими факелами и светильниками палаты. Ольга некоторое время стояла в раздумьи, вспоминая то ли с великой гордостью, то ли с великим страхом, как изгнала из покоев великого князя. Потом приказала погасить все огни в личных покоях и прошла в самый дальний придел дворца, куда переход знали только особо посвященные.

За дверью потайного прохода стояли два стражника, скрестившие копья, как только княгиня приоткрыла дверь. Увидив ее, развели преграду и склонили головы, прижав правые руки к рукоятям мечей.

— Дети здесь? — спросила она.

— Да, великая княгиня. Никто к дверям не подходил.

Ольга миновала сени, откинула полог. Навстречу тотчас же бросилась молодая служанка, держа кинжал лезвием к себе. И тут же отпрянула, узнав великую княгиню в тусклом свете жирового светильника.

— Прости, великая княгиня.

— Хвалю. Как твое имя?

— Айри, госпожа.

— Завтра зайдешь ко мне, Айри. Где дети?

— Спят. Старшая нянька велела мне охранять их здесь.

— Хвалю еще раз, — сказала Ольга и прошла за тяжелый полог, который откинула перед нею Айри.

Здесь горел факел. Ольга увидела детей, спавших рядом на одном ложе, хотела шагнуть к ним, но из полумрака появилась дородная старшая нянька.

— Они спят, великая княгиня. Не разбуди их, детский сон целителен.

— Постараюсь. Как они?

— Были очень напуганы. Сначала плакали и цеплялись друг за друга, но я утешила их. Они еще малы и не понимают, что произошло.

— Совсем маленькие?

— Одному около трех, второму еще нет пяти. Когда немного успокоились, сказали свои имена. Который постарше — Сфенкл, маленького зовут Икмаром.

— Отныне они — мои воспитанники, скажи челяди. Если с ними что-нибудь случится…

— С ними ничего не случится, великая княгиня.

Ольга внимательно посмотрела на нее, но старшая нянька не отвела глаз.

— Доверяю их тебе, Статна.

Старшая нянька склонилась в низком поклоне.

2.

Кисан так и не смог заснуть в эту ночь. Метался по личным покоям, избегая женской половины дома. Пытался задремать или хотя бы забыться, но тревожные, пугающие думы зловеще ворочались в сознании, и дрема уходила от него.

В ту ночь великий князь Игорь в его присутствии испытал второй по счету припадок. И куда более сильный, затяжной и страшный, чем тот, который обрушился на великого князя, когда византийцы, разгромленные им на суше, греческим огнем спалили все киевские лодьи. Великий князь возвращался из удачного похода на Царьград с богатой добычей, и византийский флот перехватил его у брегов Болгарского царства. Тогда Игорь был столь потрясен внезапным разгромом, что упустил управление остатками дружины, и воротился в Киев скорее с соратниками по грабежам и гульбе, нежели с преданными и стойкими оружными людьми. Второй припадок полубезумия-полугульбы случился сегодня вообще без видимых на то причин, и именно эта беспричинность и не давала спокойно заснуть его верному другу, первому советнику и первому боярину Кисану.

Дружинники смотрят на вождя и поступают по образцу, который видят перед собою. Кисан не был ни дружинником, ни тем паче воеводой, хотя очень неплохо владел мечом, пройдя ту же школу обучения, что и юный князь Игорь, поскольку всегда был его спарринг-партнером, выражаясь современным языком. Но об этом свойстве дружинного сообщества знал, хотя в походы никогда не ходил и в схватках не участвовал. У него было другое оружие: ясное представление о том, что происходит, и почти мистическое видение того, что воспоследствует в скором времени. Он был лучшим советником для великого князя Игоря, так как всегда облекал свои весьма дельные советы в форму, которую Игорь, как правило, воспринимал, не сомневаясь, без сопротивления и даже без никчемных колебаний.

Кисан до тонкостей изучил капризный, всегда непредсказуемый и истерично надломленный характер великого князя. На это ему вполне хватило времени: они вдвоем сосали одну грудь. Случилось это потому, что на острове вспыхнула цинга, и мать Кисана мудро продлила кормление детей грудью, хотя они к тому времени уже ходили на собственных ногах.

Поэтому все у них шло мирно, без всяких княжеских выкрутас, пока Игорь после разгрома на море не стал совсем уж не в меру раздражительным, потерявшим уверенность в своем военном счастьи и в преданности собственной дружины. Именно тогда он вдруг заговорил об измене, зачем-то возложил опалу на ни в чем неповинного Хильберта и выгнал из дружины нескольких старых, еще Олеговской выучки, а потому и наиболее опытных дружинников. Князь метался душою куда более, нежели телом, и Кисан это прекрасно понимал. Великого князя следовало отвлечь от собственной раздвоенной души любыми средствами, и Кисан быстро сообразил, как решить эту задачу.

Это его люди купили на Византийском рынке могучего юношу-левантийца, отлично говорившего на языке ромеев. Но говорить ему не следовало, почему Кисан и приказал еще там, в Царьграде, лишить его языка. А потом обставил приезд этого немого раба, как подарок от самой Византии.

Это был верный ход. Игорь получил не только отдушину для тела, но и отдушину для души. Как всякий слабовольный истерик он склонен был верить в желаемое, в некие утешительные мечты, если эти мечты ему подсовывали вовремя, как осторожные предположения других. Так он с необыкновенной легкостью поверил, что Византия его боится, почему и послала прекрасный немой подарок. Он настолько боялся размышлений, погружений в думы, поисков следствий у причин и причин у следствий, что ни разу не подумал о том, что цареградские советники императора не могли знать о его болезненной тяге к юным мужчинам и столь же болезненном страхе перед женщинами.

Впрочем, ничего странного для византийской знати в этом влечении к юношам не было. Наоборот, это было широко распространено в ближайшем окружении цареградских владык, и не один молодой воин прыгал в седло полководца прямо из постели очередного императора.

Кисан об этом знал. Его учили вместе с княжичем Игорем, полагая, что рассеянный и нелюбознательный сын Рюрика легче воспримет книжную и всякую иную премудрость, если рядом будет такой же юный плебей. Но плебей знал античную историю назубок, как знал не только славянский, но и греческий и латинский языки вместе с обиходным на острове древнегерманским. Он был очень способным, трудолюбивым, любознательным мальчишкой, с детства точно знающим одно: владыкой ему не быть. Против этого поднимутся не только знатные рода русов, но и племенная знать славян. И однажды сообразив это, он о высшей власти никогда и не помышлял. Игорь даровал ему боярство, сделал его своим первым советником и главой Великокняжеской боярской Думы, а к большему Кисан и не стремился. Он выгодно женился на дочери знатного руса, имел двух дочерей и сына, любил их и собственную семью, и подумывал об обеспеченной и безопасной старости куда больше, чем о славе и почестях.

Эти думы никогда не мешали спать. Наоборот, добрые и уютные, они успокаивали его, отодвигая на задние рубежи памяти все государственные хлопоты, заботы и неприятности. Но в ту припадочную — по вине великого князя — ночь с бессмысленными метаниями, с разгромом и поджогом усадьбы опального Хильбарта, с убийством самого хозяина, единственного сына друга великого князя Олега Вещего Зигбъерна, с наглым вторжением в дом княгини Ольги и наглыми оскорбительными речами князя Игоря что-то случилось с добрыми думами о покойной и безмятежной старости. Что-то случилось почти непоправимое — а, может, и «почти» тут никакого уже и не надо?.. — в судьбе самого Кисана.

Он это предчувствовал. Звериная способность предчувствовать опасность жила в нем с самого раннего детства. Еще в лодке, которая переправляла маленького Игоря, мамок, нянек и кормилиц вместе с охраной, такой же маленький — всего-то на три месяца старше княжича Игоря! — Кисан нырял под материнский плат и замирал, дышать не решаясь, когда еще и не слышал-то никто шагов старшего дружинника…

Да, природа щедро одарила ничем неприметного сына кормилицы. Не только умом, памятью, расчетливостью, но и чисто звериным предчувствием опасности.

Вот это предчувствие и не давало ему успокоиться весь остаток той сумасшедшей ночи.

3.

Пока Асмус, не щадя коня, гнал к путям выхода Свенельда из древлянских лесов, воевода уже успел выбраться оттуда. До Киева, правда, не дошел, до своей дружины тоже. Его сопровождала очень малочисленная личная стража, но новый родственник слявянский князь Мал повелел своей отборной страже проводить великого киевского воеводу, пока он не войдет в пределы собственно Киева. Это было сделано скорее из вежливости, поскольку само грозное имя Свенельда хранило его от всяких неприятных неожиданностей, но воевода не спорил. Во-первых, он считал, что его старшему сыну повезло как с женой, так и с тестем, а во-вторых, всячески стремился укрепить дружбу с древлянским князем, имея в голове некоторые далеко идущие планы.

Свенельд был не столько расчетлив, сколько дальновиден. Умел не просто обдумывать свои планы, но и строить их задолго до времени их осуществления, прикидывая силы противной стороны и заранее подыскивая союзников. Поэтому как только отряд вышел на близкие подступы к Киеву, воевода приказал разбить шатры, устроил сопровождавшим его воинам-древлянам прощальный пир и с благодарностью отпустил их домой.

— Передайте своему князю, что мы с ним не только родственники, но и друзья навек.

На следующий день, когда воевода еще завтракал в своем шатре вместе с Ярышем, доложили, что двое княжеских дружинников просят их принять.

Пусть входят, — сказал Свенельд.

Любопытно знать, зачем, — проворчал Ярыш.

— Потому и велел впустить.

Вошли двое молодых дружинников в черных княжеских рубахах, расшитых золотым шитьем по подолам. Одновременно резко склонили головы, прижав правые ладони к мечам.

—  «Русы», — сразу же определил воевода.

— Не гневайся, великий воевода, что тревожим тебя не ко времени, — сказал тот, что выглядел чуть постарше. — Отец велел нам к тебе идти, коли что неясное объявится в княжеской дружине, в которую мы оба были записаны с детства.

— Имя отца?

— Боярин Годхард, великий воевода.

Свенельд и Ярыш непроизвольно переглянулись. Черезчур уж неожиданно прозвучало сейчас это имя.

Что же объявилось в княжеской дружине?

— Вернувшись с похода на радимичей, великий князь повел дружину по киевским боярским усадьбам. Но нам двоим велено было остаться в Киеве. Но вскоре прокатились слухи, и мы догадались, почему нас оставили.

— Почему же? — спросил Ярыш.

— Потому что начали гореть усадьбы старых бояр-русов, которые уже были на покое. И мы поняли, что следующими будут сыновья дружинников нашего конунга Олега Вещего.

Свенельд и Ярыш снова переглянулись. Новость была неожиданной и тревожной, но спешить не следовало. Вечно недоверчивого и подозрительного Игоря всегда настораживала чужая поспешость.

— Я не могу вас взять в свою дружину, — сказал Свенельд. — Если вы согласны служить в дворцовой охране великой княгини Ольги, я постараюсь исполнить ваше желание.

— Мы умрем за дочь конунга Олега! — вдруг выпалил молчавший доселе младший брат.

Ярыш рассмеялся. Сказал воеводе на языке русов:

— Знаешь, Свенди, мне нравятся эти юнцы.

Свенельд ничего не успел ответить, как братья радостно заулыбались.

— Я дам вам бересту, которую вы завтра же из рук в руки передадите боярину Берсеню. Ваши имена?

— По славянски или по русски? — спросил младший, окончательно уверовавший, что все тревоги позади.

— Мы — русы, — строго сказал старший. — Адвольф и Рудвольф, сыновья боярина Годхарда.

Свенельд достал из стоявшей на полке темной византийской шкатулки с инкрустациями вываренную в золе бересту. Расправив, нацарапал на ней поясным ножом одно слово: «ПРОШУ» и протянул старшему:

— Боярину Берсеню расскажете все, что сказали здесь. Ступайте.

Братья резко и коротко, по-русски, склонили головы и вышли из шатра.

— Славные молодцы, — вздохнул Ярыш. — Жаль, если Берсень ничего для них не сделает.

— Берсень никогда не отказывал в просьбах побратимам.

— Побратим, — несогласно проворчал Ярыш. — Ты даже не подписал бересты.

— Зачем? — усмехнулся Свенельд. — Берсень просто ее понюхает. Запах крепче подписи, его не подделаешь.

— Запах? При чем тут запах?

— Я храню бересту в шкатулке из сандалового дерева.Ее запах крепче всех подписей и печатей.

Ярыш рассмеялся:

— Забыл! Ты же мне говорил об этом.

— Больше не забывай, очень прошу, — серьезно сказал Свенельд. — Подходят времена платы за честь рода, а потому всегда нюхай бересту.

4.

Два молодых разноцветных волка из стаи покойного Годхарда, чрезвычайно довольные беседой с самим Свенельдом, тотчас же помчались в Киев. В стольный город, к самому думскому боярину Берсеню.

Довольны они были потому, что великий воевода, что-то черкнув на бересте, ничего определенного им не сказал. Он мог взять их в свою дружину или направить на службу куда-либо на окраины Великого Киевского княжества, а такое решение братьев не очень-то устраивало. В Киеве оставалась мать и незамужняя сестра, а времена становились все тревожнее и тревожнее, и братьев-волков вполне устраивала служба неподалеку от стольного города. Тем более, что и для них великая княгиня Ольга оставалась прежде всего дочерью Вещего Олега.

Однако скакать в столь добром настроении молодым волкам довелось недолго Едва братья миновали лесок, как сразу же придержали коней, увидев, что прямо чрез поле к ним скачут пятеро вооруженных дружинников.

— Да это же свои!.. — радостно воскликнул младший. — Смотри, Ад, на них княжеские рубахи…

И сразу же примолк, потому что скакавший впереди всадник в черной, расшитой золотом по подолу рубахе обнажил меч и указал им на сыновей Годхарда.

— Прыгай с седла, — поспешно сказал Адвольф. — В седлах не отобьемся.

— Может, назад, к воеводе Свенельду?

— Не успеем. На землю, брат. И спиной к спине. Спиной к спине, понял? Ни полшага в сторону, иначе конями сомнут.

Рудфольф тут же исполнил повеление, но спешившись, меча все же не обнажил, закричав:

— Да свои мы! Свои!.. Младшие дружинники…

— К бою, Руди. Не трать зря дыхание.

Неизвестные всадники в одеждах дружинников великого князя атаковала братьев молча и без особого рвения. Братья спешились на самом выезде из леса среди кущ густо разросшегося кустарника, и дружинники даже не пытались их окружить. Но нападали без перерывов, заставляя все время отмахиваться тяжелыми мечами. При этом они меняли друг друга на узкой дороге, и братья в конце концов стали биться рядом, поняв, что нападения сзади не будет, а их просто-напросто возьмут измором.

Так бы по всей вероятности и случилось — братья были еще слишком молоды, чтобы выдержать затяжной бой. Они пока еще успешно отбивались, но время работало уже не на них. Только вдруг за спинами дружинников показался всадник. Азарт боя и звон мечей не дали дружинникам возможности ни услышать конский топот, ни тем более оглянуться. Они продолжали с прежней неохотой атаковать, точно исполняли приказ, который им был явно не по душе.

— Оглянитесь!.. — громко закричал всадник, выхватив из ножен короткий меч. — Оглянитесь и защищайтесь!..

Крики его были услышаны, когда всадник оказался совсем рядом. Двое задних дружинников успели развернуть коней, но всадник на скаку вдруг поднял своего коня на дыбы. Это было так неожиданно, что конь одного из дружинников испуганно шарахнулся

в сторону, внезапно увидев перед собою копыта, а не ожидавший этого всадник в черной рубахе вылетел из седла. Второй от неожиданности тоже замешкался, с трудом, кое-как отбил выпад нивесть откуда появившегося витязя и, не искушая более судьбы, помчался через поле подальше от упавшего товарища и свалки у кромки леса.

— Помощь, Руди!.. — задыхаясь, крикнул старший. — Держись, брат!..

— Именем великого князя Игоря!.. — закричал старший пятерки, высоко подняв меч.

Неизвестный сдержал коня и опустил меч.

— Не знаю, кто ты, и не хочу знать, — чуть задызаясь, продолжал старший. — Но ты мешаешь нам исполнить повеление великого князя Игоря. Берегись!..

— И ради исполнения этого повеления вы впятером напали на двух юнцов, вчера взявших в руки боевое оружие?

— Не тебе обсуждать повеления князя!

— Но мне всегда следует поддерживать слабых, — улыбнулся всадник. — Однако есть выбор. Мы сразимся с тобою, и кто победит в нашем турнире, тот и решит, как следует поступить.

— Давай, — с неохотой согласился дружинник. — Слезай с седла, и скрестим мечи.

— Только верхом. Мой меч короче твоего, да и конь поможет мне удрать, когда ты станешь побеждать.

Братья, по-прежнему стоя плечом друг к другу, слушали эту почти мирную беседу, ничего не понимая. А один из дружинников негромко сказал старшему:

— Глянь, как он сидит в седле. Он привык к конному бою, не соглашайся.

В те времена русские дружины к конным боям прибегали редко, предпочитая сражаться в пешем строю. А на конях только передвигались, спешиваясь перед битвой. Все, кроме отборной старой дружины, которая являлась резервом полководца. Так было заведено еще с варяжских времен, и Свенельд был первым, кто завел кроме пешей еще и конную дружину, поскольку ему часто приходилось встречаться с кочевниками.

— Вообще-то мне эти парни не нужны, — неожиданно сказал старший. -Только что мне сказать подвоводе?

— Скажи, что не нашел, — улыбнулся витязь. — Если согласен, не будем искушать судьбу.

— Не будем, — вздохнул старший.

— Эй, молодцы!.. Можете ехать.

— Пропустите их, — старший еще раз вздохнул.

Конные дружинники посторонились. Братья вскочили в седла и

с оглядкой, настороженно тронулись в путь, все еще не очень веря, что свободны. Адвольф, поравнявшись с неизвестным, спросил:

Как зовут тебя, витязь?

— А вот имена сейчас ни к чему. Скачите поскорее, а мы пока побеседуем.

5.

В эту ночь княгиня Ольга даже не прилегла отдохнуть. Не столько потому, что в доме собирали пожитки для завтрашнего переезда, сколько из-за собственных тревожных дум. Они метались в ней, и она понимала, что покоя они ей не дадут.

Она ничего не знала о внезапных припадках князя Игоря. Они встречались редко, и при встречах наедине великий князь при всех странностях все же держал себя в руках. Да, истерические всплески случались, но она никогда не поддавалась на них, и ее супруг как-то брал себя в руки. Но то, что произошло этой ночью, представлялось Ольге первым знамением объявленной великим князем войны. Войны не только против нее, но прежде всего войны ради абсолютного самоутверждения, что потребовало уничтожения всех сподвижников ее отца, последовавших за ним в походе на Киев. Они уже укоренились на новой земле, получив поместья, женившись на славянках и родив детей, которые предпочитали говорить на языке славян.

Это было крушением всех мечтаний ее отца Олега Вещего. Он не мечтал о собственном могуществе — он считал своим долгом вывести собственный народ из приильменьских болот, избавить от вечного недоедания и постоянного страха голода, обеспечить им достойную жизнь. Ему удалось создать могучую державу, с которой считалась не только Византия, но и Хазария, и соседствующие страны Европы.

Князь Игорь бездарно промотал его наследство, и Византия тотчас же сорвала Олегов щит с врат Царьграда. Он заигрывал с печенегами, прорвавшимися из-за Волги сквозь заслоны хазар. Игорь не слушал советников, наивно полагая, что степняки ударят по Византии, и тем помогут ему. А печенеги оседлали Днепровские пороги, и от этого прежде всего пострадало само Киевское великое княжество. Торговые караваны вынуждены были платить дань печенегам за проход через пороги, и Киев стал получать лишь остаток этой дани. И тогда Игорь обрушил свои удары на славянские племена.

Олег тоже подавлял славянские восстания, примучивая прежних владельцев как богатейшего торгового пути из Варяг в Греки, так и небывало плодородных земель по Днепру. Но «примучивая» их, Олег никогда не доводил дело до крайности, до разгромов, карая только виновных и не подрывая самих основ существования славян. А существование славян, их внутренний покой и есть основа существования государства русов. Основа могущества государства. Значит…

Княгиня вдруг резко остановилась, поскольку до этого металась по собственным покоям со скоростью собственных размышлений. Остановилась потому, что размышления эти привели ее к неожиданному для нее, но, как она вдруг почувствовала, единственному правильному выводу.

Значит… Значит, необходимо навести порядок во всей подвластной русам славянской земле. Установить единые дани и пошлины, передать всю местную, племенную власть в руки самих славян, оставив за центральной властью лишь сборы дани и кару за преступления в межплеменных раздорах. Нужен новый уклад, который может предложить только киевская центральная власть. Но… Но великий князь Игорь на этот шаг никогда не пойдет. И в этом, в этом заключена главная угроза самого существования Киевского великого княжения.

Значит…

Значит великого князя Игоря нужно убрать. И чем скорее это свершится, тем лучше для всех племен, населяющих Киевскую Русь. Для всех, а не только высоких родов конунга Олега и отважного витязя Сигурда. Это — не родовая месть. Это — необходимость. Просто — необходимость…

Глава десятая

1.

В шатре великого воеводы Свенельда шла неспешная задушевная беседа. Такая беседа всегда возникает неожиданно, когда два бывалых, израненых воина вдруг и как бы ни с того, ни с сего начинают вспоминать общее детство. Это — не грусть, это — потребность омыть огрубевшую душу, вспомнить, какой нежной она когда-то была…

— А помнишь…

Неожиданно дружинник у входа откинул полог, возвестив:

— Дворянин Асмус к великому воеводе!

— Что-то я такого не помню, — проворчал Ярыш. — Да еще ромей, коли по имени судить.

— Знать, не вовремя мы с тобой в детство окунались, — усмехнулся Свенельд. — Вели войти.

Вошел Асмус. По-византийски, то есть, несколько картинно поклонился.

— Дворянин Асмус от великой княгини с весьма срочным докладом.

— Садись и рассказывай все, что велено.

Асмус тотчас же сел, но говорить не спешил, выразительно поглядывая на Ярыша. Свенельд пояснил:

— Мой побратим боярин Ярыш. Мы только что вспоминали с ним о детстве. При нем можешь говорить все.

Асмус коротко, без ненужных эмоций рассказал о посещении князя Игоря во главе собственной младшей дружины. Упомянул и о разгроме усадьбы сына Зигбъерна, при которой был убит хозяин, но детей удалось спасти. Добавил от себя, что охота за сыновьями Олеговских бояр идет повсеместно, но добавил как бы между прочим, особо подчеркнув главное:

— После того, как великий князь Игорь оскорбил великую княгиню в присутствии раба, великая княгиня выгнала их всех одним словом, на моих глазах вдруг превратившись в великую королеву русов. Она повелела убить немого раба, и я его убью.

— И навсегда потеряешь дворянское звание, пожалованное тебе королевой русов, — усмехнулся Свенельд.

— За убийство раба?

— По законам чести ты должен сражаться тем оружием, которое изберет вызванный тобою на поединок. Это входит в славянское понимание чести воина.

— Я готов!

— Его оружие — кулаки. Его сила — звериная мощь. Он убьет тебя, Асмус.

— Прости меня, великий воевода, но ты считаешь, что на это не следует вообще обращать внимания? Княгиня Ольга так не считает, и я…

— Его убью я, — негромко перебил Ярыш.

— Он моложе тебя лет на двадцать, — вздохнул Асмус. — Прости, боярин, но это — так.

— Не совсем так, дворянин Асмус, — по-прежнему негромко продолжал Ярыш. — Ты слыхал о Соловье-разбойнике? Он встречал купеческие караваны без меча, потому что с мечом в лесах не побегаешь. И всегда выходил победителем, даже если ему случалось сражаться одному против трех, а то и четырех.

— Он пользовался ножом?

— Он знал приемы кулачного боя.

— Он знал, не спорю. Но тебе, боярин Ярыш, его приемы неведомы.

— Я — его сын.

— Выбрось это из головы, — недовольно проворчал Свенельд. — Асмус прав, немой моложе и сильнее тебя. Тем более, что никаких особых хитростей кулачного боя ты знать не можешь. Ты был еще ребенком, когда твой отец передал тебя в нашу семью.

— Больше некому, Свенди, — вздохнул Ярыш. — Лучше я, чем дворянин великой княгини. Он тонок в поясе.

— Ты тотчас же поскачешь в Берестов, — подумав, жестко повелел воевода. — Осмотришься, встретишь княгиню Ольгу и будешь при ней безотлучно.

— Мне по душе такая служба, — улыбнулся Ярыш. — Прими мою благодарность, Свенди.

— Сообщи, добрались ли туда сыновья Годхарда.

— Если не добрались, пошлю человека, — сказал Ярыш.

И, кивнув ромею, тут же вышел. И дворянину великой княгини это весьма понравилось. Наконец-то он попал к людям, которые не тратили лишних слов.

— Ты, Асмус, вернешься во дворец великой княгини, — продолжал Свенельд. — Поможешь ей с переселением в Берестов и защитишь от всех и всяких неожиданностей.

— Будет так, великий воевода.

— Если понадобится, ценою собственной жизни.

— Ценою собственной жизни, — негромко повторил Асмус.

— Ступай и не медли. Игорь начал охоту.

Асмус молча поклонился и вышел из шатра.

2.

Первые обозы с пожитками княгини уже ушли в Берестов, когда воротился Асмус. Ольга ждала этого возвращения, а потому, уже собравшись, не покидала дворца Олега. Стража была начеку, где-то в стороне догорали усадьбы, ночью спаленные Игоревыми молодцами, но ни самих молодцов, ни великого князя посланные на разведку парнишки поблизости не обнаружили.

Странные чувства испытывала великая княгиня, размышляя об Асмусе. Он был не только статен, отважен, умен и образован — он должен был стать ее приманкой для великого князя Игоря. Ольга поняла это, когда он вернулся, и она глянула на него какими-то иными глазами. Этот иной взгляд родился в ней не от изменившегося вида ее первого дворянина, а как итог всех ее мучительных размышлений.

Она не боялась припадков непредсказуемого гнева Игоря. Ей показалось, что причиной последнего могло послужить что-то, вдруг ставшее ему известным. Например, всадник, скачущий на иноходке по плотине. А всадником был отец ее ребенка, которого она уже ощущала в себе, которого уже любила и хранила больше, чем собственную жизнь. Свенельд еще не в Киеве, поэтому можно допустить, что великий князь мечется, безумствует и жжет усадьбы близких воеводе людей, ожидая, когда он вступится за них. В ее дворне есть если не люди Игоря, то люди Кисана, об этом говорил Асмус. И надо сделать все, чтобы эти люди и под пытками показали, как великой княгине дорог Асмус. Асмус, но не Свенельд! Еще рано, рано рисковать отцу ее будущего ребенка. Хотя бы потому, что может родиться девочка.

Она повелела устроить прощальный пир во Дворце, когда-то принадлежавшем ее отцу, Олегу Вещему, и собрала на нем дворян и челядь, оставшуюся при ней стражу и явных людей Кисана, в свое время навязанных ей. Поблагодарив всех за верную службу, великая княгиня особую хвалу вознесла Асмусу.

— За верную службу и преданность я, великая княгиня, назначаю тебя, дворянин Асмус, распоряжаться нашим переездом.

Асмус рассыпался в благодарностях, про себя невесело отметив, что чем-то он великой княгине не угодил. Однако внешне он ничем не проявил своего огорчения. Княгиня Ольга вскоре ушла, а пир продолжался, и Асмус все больше ощущал полное свое одиночество, не переставая, впрочем, размышлять, где, когда и как именно он умудрился огорчить королеву русов.

Переезд был назначен на следующее утро. Все, кроме стражи, ушли спать, но Асмус в эту ночь так и не ложился. Он тщательно осмотрел все покои, кроме, естественно, покоев великой княгини, через каждые два часа проверял стражу, перед рассветом поднял челядь, указав на обнаруженные им недоделки, и вообще вел себя полным хозяином.

Во время завтрака, когда великая княгиня еще пребывала в своих покоях, челядинка доложила, что дворянин Асмус просит его принять.

— Пусть войдет.

Вошел Асмус с холщевым свертком, который он торжественно нес в обеих руках. Низко склонился перед Ольгой.

— Я слушаю тебя, Асамус.

— Моя королева забыла надеть свою кольчугу.

— У меня нет кольчуги.

— Тогда я очень прошу надеть эту. Я нашел ее в оружейной, где ее просто забыли.

Он развернул холстину и достал золоченую кольчугу.

— Это кольчуга моей матушки княгини Берты! — радостно воскликнула Ольга. — Как же они посмели забыть ее? Я благодарю тебя, Асмус.

— Ты должна надеть ее, моя королева. Лучники твоего супруга очень неплохо пускают свои стрелы.

— Я не боюсь лучников моего супруга, но надену эту кольчугу в память о моей матушке. Вели седлать мою иноходку.

— Прости, великая княгиня, но в такой кольчуге тебе лучше скакать на жеребце.

На иноходке меньше трясет…

Княгиня осеклась, поняв, что с Асмусом не следует допускать никаких случайных оговорок. Не нашла иных причин, а потому сказала резче, чем ей хотелось:

— Исполняй.

Асмус поклонился и тут же вышел из покоев.

3.

Сверкало утреннее солнце, ярко отражаясь в начищенной кольчуге великой княгини. Она рысила позади небольшого отряда стражи, возглавляемый Асмусом, покачиваясь на мягкой иноходной поступи лошади. Позади следовал обоз, способный в любую минуту превратиться в укрепленный лагерь, за которым можно было бы спрятать женщин и детей. Асмус вооружил крепких парней из челяди, приказав прикрывать обоз с обеих сторон.

Он показал себя толковым распорядителем, и Ольга не зря поверила ему. И боевая школа не прошла для него даром, и уверенность в себе была видна в его коротких точных распоряжениях, и сам он был внимателен, не упуская из виду ничего, стоящего внимания.

Однако кругом стояла умиротворенная утренняя тишина. Лишь в одном месте дымились развалины усадьбы, но ни Игоревых дружинников в черном, ни перепуганных беженцев нигде видно не было.

И вообще никого нигде видно не было, точно вымерла вдруг вся эта пригородная окраина. И чем дальше они от нее продвигались, тем как-то еще спокойнее становилось вокруг.

Вооруженные люди впервые показались на опушке леса вблизи загородной усадьбы. Асмус тотчас же отдал приказание перестроиться, но воины на опушке уже скакали к ним, что-то крича и не обнажая мечей.

— Это — свои! — крикнула Ольга, почувствовав огромное облегчение. — Впереди — Ярыш, я узнала его!

Ярыш вел навстречу Ольге стражу, которую успел и организовать и подготовить. И хотя сама сража принадлежала дворцовой охране великого князя Игоря, слава Ярыша была велика, а о его суровой требовательности знали дружинники не только киевских дружин.

— Поклон тебе, великая княгиня! — на скаку прокричал он. — Хвала и слава великой княгине Ольге!

— Хвала и слава! — дружно отозвались охранники.

Стража, переведя коней на шаг,почтительно остановилась, обнажив головы. Ярыш подъехал вплотную, и Ольга обняла его с седла.

— Все спокойно?

— Спокойно, великая княгиня. Здесь они не буйствовали. Ты тоже доехала благополучно?

— Асмус хорошо распорядился…

Ольга вдруг замолчала, глядя куда-то через плечо Ярыша. Он тоже оглянулся и увидел двух молодых дружинников в черных рубахах, которые в этот момент с огромным уважением приветствовали Асмуса.

— Он спас наши жизни, боярин Ярыш! — крикнул тот, который был постарше. — Когда великий воевода повелел нам ехать с берестой к боярину Берсеню!

— Асмус — мой личный дворянин, — подчеркнуто пояснила княгиня.

— Мы — добрые знакомцы, — улыбнулся Ярыш. — Приветствую тебя, дворянин. Что же ты нам с воеводой Свенельдом не рассказал о встрече накануне приезда?

— Дружинники разбежались сами, боярин, — улыбнулся Асмус. — Рассказывать было просто не о чем.

— Молодец, что помог волкам, — Ярыш добродушно, по-приятельски хлопнул его по плечу. — Их клыки помогут нам порвать кое-кому глотки, когда придет время.

— Когда оно придет, тогда и будем говорить, — с неудовольствием заметила княгиня.

— Значит, на пиру.

— На пиру?

— А ты думала, я тебя без пира с новосельем поздравлять буду? — усмехнулся Ярыш. — Вперед, к застолью веселому и песням дружинным!…

4.

А на другой день нежданно-негаданно приехал Кисан. С очень небольшой охраной и в парадной одежде.

— Я приехал без вашего дозволения, великая княгиня, только того ради, чтобы узнать, нет ли у вас каких-либо пожеланий, достаточна ли ваша охрана, полны ли ваши погреба и не нуждаетесь ли вы в чем-либо?

Этот продуманно длинный вопрос он задал после учтивого приветствия. Подробность вопроса предполагала какую-то беседу с княгиней Ольгой, возможно, с глазу на глаз.

Причина заключалась в том, что накануне первый боярин великого князя вынужден был провести неприятный разговор с самим владыкой Киевского княжества. Инициатива исходила отнюдь не от сорвавшегося со всех колков князя Игоря, а от самого Кисана, поскольку срыв со всех колков перепутал всю пряжу, которую так долго и любовно прял первый боярин.

В Киевском государстве было весьма неспокойно. Прорвавшаяся сквозь хазарские заслоны печенежская орда крепко оседлала пороги, где брала тяжкие пошлины с торговых караванов, а порою и просто грабила их. Внешняя торговля Киева хирела, что резко обострило как отношения со славянскими племенами, так и между родами русов, боровшихся за власть и влияние. Это подогревалось тем, что у правящей четы до сей поры не было детей, а князь Игорь старел и терял управление, срываясь в истерических припадках.

Возбуждение кровавым рейдом по усадьбам русов еще не покинуло великого князя. Когда Кисан вошел и, поклонившись, остался у дверей в ожидании дозволения пройти, Игорь метался по личным покоям, выкрикивая слова, словно и не замечая замершего у порога первого боярина.

— Я приказал зарезать его, как барана!.. Я узнал, выведал, собственными ушами слышал признание!.. Она, моя супруга, ходила к вещунье за приворотным зельем. Знаешь, для кого? Знаешь?.. Для Хильберта! Для сына Зигбъерна, Олегова любимца!..

Ты уже говорил об этом, великий князь, — очень тихо сказал Кисан.

Что?..

Кисан знал, как успокаивать великого князя. Игорь перестал метаться и молча уставился на своего первого боярина.

— Ты рассказываешь то, во что не веришь сам. Следовательно, это — не истина. Об истине не говорят первым встречным, ее берегут, стерегут и постепенно понимают ее. Осознают, и только тогда принимают решения, как действовать.

— Она… Она выгнала меня!..

Выгнала не она, — тихо пояснил Кисан. — Нас выгнала королева русов из дома ее отца, великий князь. Дозволь повторить то, что я тебе уже говорил.

— Не помню, — буркнул Игорь. — Я был так возмущен этой дерзостью, что…

Он неожиданно замолчал и развел руками.

— Ты сможешь противостоять боярским дружинам русов, в том числе и самому Свенельду? А ведь их тут же поддержат все славянские племена, которые ты примучивал с особым уловольствием.

— Ты смеешь указывать мне, холоп?!.

Я обязан предупреждать тебя от поступков…- Кисан чуть помолчал, — не очень продуманных, великий князь. Ты сам даровал мне это высокое право.

— Да?..

— Да, великий князь. Мы связаны одной грудью.

Последний аргумент подействовал на великого князя. Он осторожно опустился в кресло, долго молчал, опустив голову. Кисан терпеливо ждал, зная, как медленно зреют в княжеской голове решения, противоречащие его настроению.

— Ну, и что же я должен делать?

— Навестить великую княгиню в Берестове и постараться уладить то, что произошло накануне.

— Да?.. — Игорь вздохнул.

— Обещай, что сурово покараешь убийц и погромщиков, которые действовали против твоей воли.

— Они действовали по моей воле.

— Безусловно. Но пообещать великой княгине нужно именно в такой форме.

— Слишком много обещаний, — проворчал Игорь.

— Еще не все, — тихо продолжал Кисан. — Если ты, великий князь, озабочен Киевским княжением и, главное, собственной жизнью, тебе рано или поздно придется выдать великой княгини левантийского истукана.

— Нет!.. — дико заорал великий князь, вскочив с кресла и заметившись по палате. — Нет, нет и нет!.. Забудь об этом, забудь навсегда, слышишь?..

— Он стал условием твоей жизни, государь.

— А зачем мне жизнь без него?.. Зачем, зачем, зачем?..

Он поднял лицо, глядя на Кисана, как на спасение свое, и привычный ко всему первый боярин невольно вздрогнул и отшатнулся.

По неряшливо заросшим седой щетиной впалым щекам великого коевского князя текли слезы…