ВОЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА --[ Проза ]-- Устьянцев В. А. Автономное плавание

16

Но достижение Северного полюса было не главной и далеко не единственной целью похода. Главным было изучение мало исследованного района Арктики, возможности использования его для плавания подо льдами. Попутно лодка должна была в районе полюса поставить автоматическую метеостанцию и на всем пути следования тщательно изучить гидрологическую обстановку и обитаемость глубин Арктики. Собственно, последняя часть задачи возлагалась лишь на ихтиолога, но один он, разумеется, много не сделает, и Стрешнев поручил штурману всячески содействовать «рыбьему профессору», как окрестили ихтиолога матросы.

И то, что полюс был на втором плане задачи, лишний раз напоминало Стрешневу разговор с главкомом о повседневности и будничности подледных плаваний. Конечно, зайдя на полюс, они не станут его первооткрывателями. Там уже побывали другие лодки. «Но ведь сейчас мы не просто повторяем их путь. Задачи с каждым походом все более усложняются, и в этом смысле всякое новое плаванье является первооткрытием чего-то. И очень важно, чтобы каждый матрос ощущал это», — думал Стрешнев.

Вскоре после того, как лодка вышла из гавани и погрузилась, он, объявляя по трансляции задачи похода, счел нужным добавить:

— Мы идем в такой район Арктики, куда не заходила ни одна лодка. Нам предстоит высокая честь первыми обследовать и изучить его. И я твердо верю, что каждый из вас отнесется к этому с должным пониманием и ответственностью...

— А все-таки жаль, что не сразу к полюсу идем, — сказал потом Аксенов. — Само слово «полюс» звучит романтичнее. По-моему, и матросы несколько разочарованы.

— Возможно. А вы при случае объясните им, что сначала выполняется самая главная и самая трудная часть задания. Ведь случись на переходе к полюсу что-нибудь, придется возвращаться, не обследовав важный район.

Собственно, он и сам мог бы объяснить все это матросам. Но он преднамеренно вовлекал в это Аксенова, полагая, что с такой животрепещущей в данный момент темы замполиту легче будет начать любой разговор. И вообще пусть пройдет по отсекам, посмотрит на людей в работе.

А работали они много, хотя до кромки паковых льдов было еще далеко. Проверялись на всех режимах приборы и механизмы, даже те, в работе которых сейчас не было особой нужды. Океанологи начали свои измерения, ихтиолог брал первую пробу. Осипенко, штурман и представитель гидрографического управления Кошелкин изучали карту района, обращая внимание главным образом на глубины. Но промеры здесь производились лишь по маршрутам проходивших когда-то ледоколов и ледовых станций, а там, где глубины были обозначены, рядом с четырехзначной цифрой можно было встретить и двузначную. А двузначные — это уже опасно. Высота лодки от киля до ограждения рубки составляет много метров. Толщина льда в обследуемом районе по прогнозам около тридцати метров. К этому надо прибавить минимально допустимое расстояние от рубки до нижней кромки льда, да еще оставить несколько метров под киль. Даже при глубине в сотню метров придется пролезать между льдами и дном океана.

Представитель гидрографического управления Кошелкин прибыл лишь накануне выхода, предварительную прокладку Горбатенко сделал без него, и сейчас, просматривая ее Кошелкин озабоченно говорил:

— Идти тут — все равно, что продергивать нитку в ушко иголки...

— С той лишь разницей, что нитку, если не попадешь с первого раза, можно попробовать вдернуть и во второй раз и в третий, — заметил Осипенко. — А нам ошибаться нельзя...

И Стрешнев, разделяя их беспокойство, уже подумывал уменьшить скорость хода при плавании в этом районе. В графике похода есть резервные сутки на непредвиденные обстоятельства, не израсходовать ли хотя бы часть эти суток?

Аксенов пошел по отсекам, Гречихин сидит за пультом управления энергетической установкой. И только Пашков коротает время за беседой с ихтиологом. Через час Пашкову заступать на вахту, мог бы отдохнуть, но, видимо, считает неудобным в самом начале похода отлеживаться в каюте.

— Иван Спиридонович, — окликнул его Стрешнев. — Идите поспите.

— Не хочется. Да вот и рыбками интересуюсь. — Он заглянул через плечо ихтиолога, прильнувшего к телевизионному экрану. Прозрачность воды здесь плохая, на экране видны лишь мутные тени, к тому же сейчас работают все приборы, и лодка на много метров «одета» шумами гидролокатора, эхолота, эхоледомера и гребных винтов. Рыбы, наверное, шарахаются от нее.

Стрешнев поднял перископ, заглянул в окуляры. Через перископ было видно значительно лучше, чем через телекамеру. Позвав ихтиолога, Стрешнев уступил ему место у перископа.

— Минут семь-восемь можете посмотреть.

— Но тут совсем ничего не видно, — сказал ихтиолог.

— У вас какое зрение?

— Плюс шесть с половиной.

Вращая ободок диоптрийной настройки, Стрешнев помог ему навести на резкость.

— Вот теперь другое дело! А знаете, очень даже красиво! — воскликнул ихтиолог. Это восклицание будто подбросило сидевшего у гидроакустической рубки кинооператора.

— Дайте и мне посмотреть! — потребовал он. Однако, посмотрев, разочарованно сказал: — Слишком статичное изображение.

А ихтиолог смотрел, не отрываясь. Ход увеличили до полного. Стрешнев решил на участке перехода до кромки льдов сэкономить хотя бы еще три-четыре часа.

Отдав все необходимые распоряжения и оставив за себя вахтенного офицера, Стрешнев зашел в выгородку штурмана и тоже склонился над картой. Собственно, о районе, кроме этой карты и скупой записи в лоции, им ничего не было известно.

— Если судить по наклону береговой полосы и геологической характеристике побережья, то глубины в этом районе везде должны быть большими, — сказал Горбатенко. — Однако на карте обозначены и малые.

— Пока проложите курс по линии наибольших глубин, отмеченных на карте, — сказал Стрешнев. — Нам ничего другого не остается, хотя карте полностью доверять не следовало бы.

— Мне кажется, что эту зону надо предварительно прощупать гидролокатором, — предложил Осипенко. — Для этого придется дополнительно сделать семь-восемь галсов.

— Что же, вполне резонно, — согласился Стрешнев. — Какой прогноз погоды на ближайшую неделю?

— Ветер пять-шесть баллов, — доложил Горбатенко. — Возможно торошение льдов.

В выгородку заглянул Пашков, спросил:

— Разрешите очередной смене заступать на вахту?

— Да, пожалуйста, — разрешил Стрешнев. — А вы, Петр Поликарпович, идите отдыхать. Нам с вами предстоит не одна бессонная ночь. Через три часа подмените меня.

— Есть, отдыхать! — по-уставному вытянулся Осипенко, но все-таки добавил: — К вашим услугам.

Кошелкин, еще не привыкший к этой поговорке, удивленно посмотрел на старпома.

После смены вахт Стрешнев приказал увеличить глубину погружения еще на двадцать метров.

* * *

Рано утром лодка нагнала большой караван судов. Вероятно, это был уже последний караван, до конца навигации на Северном Морском пути еще месяц, но суда должны вернуться раньше, чем будет скован льдами проход через Карские ворота. Сведения об этом караване Стрешнев получил еще до выхода, знал, что ведет его атомный ледокол, что в составе его четыре лесовоза, два сухогруза и танкер.

— Акустики! Классифицировать шумы! — все-таки приказал он, подумав: «Посмотрим, сумеют ли они точно определить состав каравана». Через несколько минут, получив доклад акустиков, удовлетворенно отметил, что они не ошиблись.

Караван тащился со скоростью восемь узлов, надо было его обогнать. Хотя корабли и свои, но даже им не положено знать, что в этом районе есть подводная лодка. Пришлось делать большой крюк, однако, когда Стрешнев вновь поднял перископ, караван уже не был виден, лишь над самой чертой горизонта висели дымки пароходных труб.

К юго-западной кромке паковых льдов лодка подошла на следующее утро. Прежде чем нырнуть под лед, следовало бы всплыть для более точного определения места астрономическим способом. Но всего три часа назад штурману удалось через перископ замерить высоты трех звезд. Определенное по ним место почти точно совпадало с тем, что выдала навигационная система. Невязка была настолько малой, что можно было сейчас не всплывать и таким образом наверстать время, потерянное на обходе каравана.

Но Стрешнев все-таки приказал подвсплыть на перископную глубину. Пока Горбатенко вел через перископ астрономические наблюдения, освежили воздух в отсеках. Радисты не только передали радиограммы в штаб, а приняли и записали на магнитофон очередной выпуск последних известий. Позднее, когда будет свободное время, они прокрутят пленку для всего экипажа, а пока Аксенов уносит кассету к себе в каюту, видимо, боится, что ее могут затерять. «Это он зря», — думает Стрешнев. Хотя сейчас и в самом деле ведется много всевозможных записей на магнитофон, радисты вполне аккуратны, все у них разложено по полочкам и коробкам, перепутать, а тем более затерять пленку они не могут.

Гречихин решил избавиться от накопившегося за сутки мусора и продуть сточные цистерны санитарных узлов. Даже океанологи, используя специальное устройство, успевают взять пробы воды для себя и планктон для ихтиолога.

Штурман, замерив высоту солнца, отходит от перископа, уступая место старпому. Осипенко, осмотрев горизонт, докладывает:

— Прямо по носу в четырех кабельтовых вижу плавающую льдину.

— Убрать все выдвижные устройства! — приказывает Стрешнев. — Погружаться на глубину восемьдесят метров!

Вскоре перья эхоледомера вычертили конфигурацию этой, замеченной старпомом, льдины. Потом встретилось еще несколько отдельно плавающих льдин, все они были небольших размеров с осадкой в полтора-два метра. Видимо, их оторвало от кромки и отнесло ветром, они уже успели подтаять. Если верить последней метеосводке, температура воздуха наверху около нуля градусов.

Миновав небольшой участок чистой воды, лодка вошла под сплошную шапку пакового льда. Теперь перья эхоледомера вычерчивали причудливые башенки и острые пики вершин, нижняя кромка льда напоминала древний сказочный город с зубчатыми стенами крепости, с островерхими крышами домов и колокольнями церквей. На экране телевизора это выглядело так красиво, что кинооператор воскликнул с восторгом:

— Вот бы что снять-то!

Однако столпившиеся у эхоледомера и телевизора члены экипажа не разделяли его восторженного настроения. У них были серьезные, озабоченные лица. Кроме самого Стрешнева, только Осипенко и Гречихин плавали подо льдами. Они знали, какими волнующими бывают эти первые минуты, когда лодка входит под голубую шапку земли. И еще знали, что в эти минуты в человеке все напряжено до предела, он невольно думает о том, что, если, упаси бог, случится какая-нибудь неисправность, лодке уже никто не поможет. Нет, это не страх, а обостренное ощущение ответственности за каждый свой шаг, за каждое свое действие и движение. Именно в такие минуты наивысшего нервного напряжения человек чаще ошибается.

Можно, конечно, увеличить глубину погружения, эхолот показывает, что под килем запас еще в полторы тысячи метров. Но впереди исследование малоизвестного района, возможно, придется на брюхе протискиваться между дном океана и льдами и надо, чтобы уже сейчас экипаж привыкал к этому. А снять напряжение лучше всего, если убедить людей, что никакой реальной опасности пока нет. И убедить не словами...

— Петр Поликарпович, — обращается Стрешнев к старшему помощнику, — а не вздремнуть ли мне минуток полтораста? Надеюсь, вы тут и без меня управитесь?

— Да, конечно, к вашим услугам, — так же спокойно соглашается Осипенко. — Ничего интересного пока нет.

И Стрешнев неторопливо направляется к себе в каюту. Может быть, только старший помощник и догадывается, что у командира сейчас нервы натянуты до предела, что в каюте он будет волноваться еще больше, ни о каком сне не может быть и речи, что это спокойствие — напускное.

Хотя размеры атомной подводной лодки не уступают размерам крейсера, офицерские каюты здесь маленькие. В каюте командира небольшой письменный столик с тремя разноцветными телефонными аппаратами и кнопочной панелью переговорного устройства, по которому командир может говорить с любым человеком на корабле. И сейчас, войдя в каюту, Стрешнев едва удержал себя от того, чтобы соединиться с центральным постом.

Слева от стола — узкий металлический шкаф для одежды, окрашенный под дуб. На задней стенке умывальник с зеркалом, а вдоль противоположной стены вытянулся откидной диван. Над ним пощелкивает лаг, рядом укреплены на переборке репитер гирокомпаса и глубиномер. Растянувшись на диване, Стрешнев не спускал с этих приборов глаз. Сейчас, оставшись один, он засомневался в правильности принятого им решения. «Может, зря я ушел? Все-таки рискованно в такой момент оставлять центральный пост на старпома». И тут же успокоил себя: «Осипенко не хуже меня справится. На Гречихина тоже можно надеяться, специалист он хороший».

Все-таки надо было отдохнуть, пока не пришли в тот малоисследованный район. Он знал, что потом отдыхать не придется.

За десять с лишним лет службы на подводных лодках Матвей приучил себя засыпать в любое время и в любой обстановке. Он мог не спать и двое, и трое суток, но способен был спать и по десять часов подряд, и по двенадцать, а однажды проспал даже более суток.

Но сейчас сон не шел. Чтобы отвлечься от повседневных корабельных забот, он стал думать о Люсе, об Иришке, о том, что после похода все-таки возьмет отпуск и поедет с семьей на юг. Матвей не любил курорты, он не умел целыми днями валяться на пляже, он и в отпуске был так же непоседлив, как и на службе. Но в этом году он твердо решил все-таки поехать на юг. Ради Иришки. Хотя лето она проведет у бабушки в Синеморске, но нынче и там дождливо и холодно. Может быть, следовало отправить жену с дочерью на все лето на юг, но Люся, наверное, опять уже работает.

Хотя офицеры на лодке в основном молодые, а все-таки женатых одиннадцать человек. И каждый, наверное, вспоминает об оставшейся на берегу семье не только в редкие минуты уединения. А каково их женам!

«Сколько тысяч жен живет сейчас только на побережье Ледовитого океана? — думал Матвей. — Они месяцами живут одни, взяв на себя все заботы по воспитанию детей, по ведению, ох какого нелегкого, домашнего хозяйства. Им и печку надо истопить, и дров наколоть, и уголь достать. Ведь кое-где в новых гарнизонах нет даже электричества и воды, приходится растапливать снег и лед... Выскочит какая-нибудь городская девчонка за молодого красивого моряка-лейтенанта, завезет он ее на самый край света, а сам в море уйдет на месяц, а то и на два-три. И все эти три месяца живет в нем тревога за эту выросшую в тепличных условиях пичугу. Случается, что улетает пичуга в края более теплые, под крылышко к маме и папе. Но ведь это бывает редко, большинство таких пичуг выживает в этих холодных краях. И порой даже удивляешься, откуда в них берется столько физических сил, мужества и терпения.

«Что придает им душевные силы? Любовь? Да, и любовь. Но, наверное, не только она. А может быть, то же сознание долга, которое руководит и поступками их мужей? Вот это сознание, что кому-то надо плавать подо льдами. Может быть, они тоже так рассуждают? Нет, скорее, они отдаются чувству, женщине не свойственна холодная рассудительность».

Он вспомнил о памятнике лейтенанту в том городке, где служил раньше. Этот лейтенант еще не успел жениться. «А почему бы не поставить где-нибудь в глухом гарнизоне памятник женщине, жене моряка или летчика? Чтобы мужья, проходя мимо него, останавливались бы н отдавали дань уважения своим подругам, задумывались, почему так редко они доставляют им радость н не слишком ли часто огорчают их, без всякой на то причины. Право же, наши жены заслуживают большего уважения»...

Он даже придумал, где можно поставить такой памятник: на скале, неподалеку от того героического стотридцатимиллиметрового орудия. Чтобы, уходя в море и возвращаясь домой, моряки за много миль от базы видели эту глядящую в даль океана ожидающую их женщину. И пусть у нее будет строгое и грустное выражение лица, сурово поджатые губы и горестные складки в уголках рта. Упаси бог, если какой-нибудь сентиментальный скульптор сделает ее улыбающейся и махающей платочком. Северянки сдержанны и работящи. Такими их сделала жизнь. Хотя она и не сумела и, наверное, никогда не сумеет сделать их бездушными.

17

Люся рассчитывала, что устроиться на работу ей будет легко. В поселке развертывалось большое строительство, к причалу подходили пароходы и баржи с лесом, кирпичом, цементом и другими строительными материалами, а на берегу круглые сутки мотали длинными шеями стрел желтые краны, рычали экскаваторы и бульдозеры.

На другой же день, после того как Матвей ушел в море, Люся пошла в строительное управление. Оно размещалось на окраине поселка в длинном дощатом бараке, выкрашенном в зеленый цвет. Отыскав в коридоре дверь с написанной от руки табличкой «начальник управления», Люся постучала. Ей никто не ответил. Тогда она чуть приоткрыла дверь н заглянула внутрь. В комнате никого не было. У окна стоял обшарпанный канцелярский стол и несколько некрашеных табуреток, на подоконнике примостился ящик полевого телефона.

Люся прикрыла дверь и оглянулась, не зная, к кому ей теперь обратиться. В конце коридора за фанерной дверью кто-то одним пальцем стучал на машинке, Люся направилась было туда, но в это время с улицы в коридор шумно ввалились трое военных, о чем-то громко разговаривая. Впереди шел инженер-полковник — высокий, плотный с седеющими висками и густыми черными бровями, из-под которых поблескивали живые, острые и пытливые глаза. Это и был начальник управления Парамонов.

— Вы ко мне? — спросил он Люсю.

— Да.

— Подождите, — сказал полковник своим спутникам и, распахнув дверь кабинета, пригласил Люсю: — Прошу.

Предложив ей сесть, он остался стоять, выжидательно н нетерпеливо глядя на посетительницу. Должно быть, ему было некогда, и Люся поспешно объяснила, зачем пришла.

— Так. — Парамонов наконец сел и озабоченно нахмурился. — Нам очень нужны люди, особенно инженеры. Но вот какая история: единственная должность инженера-электрика у нас уже занята. Может, пойдете плановиком или экономистом?

— Но я в этом ничего не смыслю, — призналась Люся.

— Да, конечно, у вас другая специальность. А может, попробуете? Вам же в институте читали курс основ экономики и планирования.

— Вот именно — основ. А тут практическая работа. Нет, не потяну. К тому же я окончила не просто строительный, а кораблестроительный институт и мой профиль — корабельное электрооборудование. Сами понимаете, что от экономики и планирования это слишком далеко.

— А жаль! Может, прорабом пойдете? Есть две вакансии.

— Ну какой из меня прораб?

— Да, конечно, — опять согласился Парамонов. — Это тоже далеко от вашего профиля. К тому же проектная документация имеется только на половину объектов, остальное строим на свой страх и риск, тут нужны люди опытные. Вот ведь ситуация: в управлении девять инженерных вакансий, а для вас ничего подходящего нет.

— Возьмите хотя бы сварщицей.

— С дипломом-то? Во-первых, не имею права, а во-вторых, сомневаюсь, справитесь ли.

— Вот тут уж можете не сомневаться. Я на заводе три года работала бригадиром сварщиков.

— Бригадиром могу взять. Кстати, и зарабатывать будете больше, чем экономист или плановик.

— Ну, для меня это не так уж важно.

— Возможно. Но мы пока еще не при коммунизме живем. — Парамонов встал, приоткрыл дверь и сказал ожидавшим в коридоре офицерам: — Зайдите-ка минут через сорок, у нас разговор долгий. — И, обращаясь к Люсе, предложил: — Пойдемте, посмотрите на работу сварщиков, они как раз арматуру готовят.

Когда вышли из дощатого барака, Парамонов спросил, кивнув на стоявший у обочины «газик»:

— Подъедем? Или предпочитаете пешком? Тут всего метров семьсот — восемьсот. — Однако, поглядев на Люсины туфли, махнул шоферу, и «газик» подкатил к крыльцу.

Минут через десять они уже были в центре поселка, где строилась школа. Ее должны сдать к началу учебного года; строители приехали с семьями, учеников оказалось достаточно. А до сентября оставалось чуть больше месяца, строители торопились: еще не закончив кладку фундамента, уже наращивали опорные колонны. Арматуру для этих колонн и готовили сейчас сварщики.

Их было четверо, по одному на каждой колонне. Это были совсем молодые солдаты, наверное, по первому году службы. И только один, судя по всему, был опытный.

Остальные действовали робко и неумело, Люся заметила это сразу, хотя работа, которую они выполняли, была самой простейшей.

— Ефрейтор Глушко! — зычным голосом крикнул Парамонов, и тот, кого Люся сочла более опытным, оглянулся. Потом погасил горелку, закинул щиток и стал спускаться.

— Товарищ полковник, бригада сварщиков находится на работе, — доложил он, поднеся руку к щитку.

Парамонов поздоровался с ним и спросил:

— Когда закончите?

— Дня через два.

— А точнее?

— Может, завтра к вечеру.

— Нет, вы точно скажите, я должен знать, в котором часу подать раствор для заливки колонн.

— Та разве ж с ними можно точно сказать, товарищ полковник? Вон видите, — ефрейтор кивнул на работавшего с левого края солдата. У того, должно быть, что-то случилось с аппаратом, он беспомощно оглядывался на ефрейтора, не решаясь окликнуть его в присутствии большого начальства.

— Ну-ка, я попробую, — сказала Люся и, обходя лужи, направилась к колонне, на которой работал незадачливый солдат. Когда она стала подниматься, придерживая одной рукой юбку, полковник и ефрейтор деликатно отвернулись. Но вскоре, услышав треск сварки, дружно, как по команде, повернулись и подняли головы. Солдат, прикрываясь рукавицей, наблюдал, а Стрешнева, надев щиток, варила. Вот закончила один узел, передвинулась, начала второй, потом третий, четвертый...

— Во дает! — восторженно сказал ефрейтор. — Как орехи щелкает. Где вы такую откопали, товарищ полковник?

— А что, по-вашему, хорошо работает?

— Классно! Видать, опытная. Я и то так не смогу.

— Вот она и будет у вас бригадиром. Извини, что тебя приходится понижать, но она по образованию инженер, институт окончила.

— Та разве ж я против, товарищ полковник? Я даже рад, что с меня за этих охломонов ответственность снимут. А десятку, которую я за бригадирство получаю, за неделю наверстаю.

Когда Люся спустилась вниз, Парамонов спросил:

— Документы у вас с собой?

— Нет.

— Завтра принесете. Диплом, трудовую книжку и паспорт. Кстати, у вас какой размер обуви?

— А что при оформлении на работу и это имеет значение?

— Имеет. Не в туфельках же вы будете работать? А сапог у нас на складе меньше сорокового размера нет. Остальную спецодежду вам выпишут.

— Спасибо. А без сапог я как-нибудь обойдусь.

— Вряд ли. Впрочем, это ваше дело. Вас подвезти до дому?

— Не надо, я тут еще с ребятами поговорю.

— Ну, как знаете. — Парамонов направился к машине.

— Он чем-то недоволен? — спросила Люся, когда «газик» отъехал.

— Сапог нет, вот и недоволен, — сказал ефрейтор. — А без них вам действительно не обойтись. У вас муж моряк? Пусть обменяет на базе, там, я слышал, есть маленькие размеры.

— Хорошо, я попытаюсь. А теперь расскажите мне, что приходится делать сварщикам на стройке.

Сварку арматуры для колонн они закончили к вечеру следующего дня. Пока плотники «шили» опалубку, а бетонщики заливали колонны, сварщики работали на причале. Строительство причала, видимо, начато давно, еще до прихода кораблей, и рассчитано на несколько лет. Люсе приходилось бывать во многих портовых городах, по такого причала она не видела.

Работа здесь оказалась сложной, даже ефрейтор Глушко то и дело обращался за помощью. Однако через два дня и он приспособился, дело пошло быстрее и к концу недели бригада впервые выполнила норму. Но к этому времени привезли блоки для школы, и бригаду опять перебросили туда. Со школой спешили, пришлось работать по две смены. К тому же многие блоки оказались побитыми при погрузке и выгрузке, попадались и вовсе нестандартные, приходилось их подгонять.

Инженер-полковник Парамонов, глядя на горбатые стены, сокрушенно вздыхал:

— Придется штукатурить снаружи, а на это, как минимум, дней десять понадобится. И то лишь при условии если будет хорошая погода.

— Оштукатурить можно и потом, — соглашался председатель поселкового Совета, тоже денно и нощно торчавший на стройке. — Главное — вовремя начать занятия.

— Нет, такую уродину я не могу сдать. Да еще в центре поселка. Представьте, приедет новый человек, увидит эту хламину, спросит, кто строил. Вы же и скажете, что строил некто Парамонов. Позор падет на мою седую голову.

— Ну, нам сейчас не до соображений личного престижа.

— А при чем тут престиж? Для детишек же строим, вот в чем дело! Помимо всего должны воспитывать эстетический вкус.

Упорство Парамонова нравилось Люсе. Обычно строители стараются спихнуть заказчику объект абы как. Обещают устранить недоделки в следующем квартале, клянутся, пишут гарантийные письма, даже устраивают роскошные обеды для членов приемной комиссии. Но, подписав приемо-сдаточный акт, тут же начисто забывают обо всех своих обещаниях и клятвах, и заказчику самому приходится годами устранять недоделки, потому что у заказчика нет ни строительных материалов, ни специалистов, ни денежных средств.

Парамонов нравился Люсе и тем, что при всей своей внешней суровости, был человеком чрезвычайно внимательным и чутким. Однажды, отозвав Люсю в сторонку, он предупредил:

— Вы, пожалуйста, постарайтесь, чтобы Глушко не поднимал тяжестей. Он перед вами петушится, а ведь у него всего полтора месяца назад была тяжелая операция...

Как-то, выезжая в штаб флота, Парамонов вернулся оттуда нагруженный коробками, свертками, пакетами и, заехав на участок инженер-лейтенанта Гуселышкона, отдал все это ему.

— Тут вот, понимаете ли, по пути кое-что прихватил. Ананасы там, апельсины, свежие помидоры и огурцы. Мне это ни к чему, а для ваших малышек как раз будет, — смущенно сказал Парамонов. — Им витамины сейчас особенно нужны.

Оказывается, у инженер-лейтенанта Гусельникова две девочки-близнецы, им всего по три годика, а они за свою короткую жизнь уже на четвертое место переехали.

Внешне Парамонов ко всем относился спокойно и ровно, никогда не повышал голоса. Лишь однажды Люся слышала, как он кричал на начальника участка:

— Идите и посчитайте! Пешком до самой гавани! И пока все не пересчитаете, не показывайтесь мне на глаза!

— Есть! — начальник участка повернулся и понуро побрел по дороге к гавани.

Парамонов, заметив Люсю, сказал:

— Вот головотяпы! — И, уже успокаиваясь, пояснил: — Я сейчас на одном километре дороги насчитал восемьдесят девять кирпичей. А стоимость каждого кирпича здесь — девяносто шесть копеек штука. Вот и посчитайте. По рублям ездим!

— Неужели девяносто шесть копеек? — удивилась Люся.

— Вот и вы не знаете. Говорят «За морем телушка — полушка, да рубль — перевоз». Мы же возим кирпич действительно из-за моря. Так что приплюсуйте сюда погрузку на суда, выгрузку здесь, и получится ровно девяносто шесть копеек. А шоферы гоняют как сумасшедшие, лишь бы сделать побольше ездок, выполнить план. По деньгам же ездят! Прибавьте к этому еще процентов двенадцать боя. В целом по стройке это десятки тысяч рублей, выброшенных в грязь. — И уже совсем спокойно добавил: — Конечно, не один начальник участка в этом виноват. Кирпич-то на корабли грузят не в клетях, а навалом, россыпью. Да что там кирпич! Половину цемента мы получаем в мешках, а половину тоже россыпью. Вот видите? — Он указал на поднимавшийся в гору самосвал, который тянул за собой длинный хвост желтоватой пыли. — Это тоже деньги, только пущенные на ветер.

— Неужели нельзя навести порядок? — спросила Люся.

— Стараемся, а все не можем навести, — усмехнулся Парамонов. — Потому что больше боремся с частнособственническими инстинктами, а не можем разъяснить, что при социализме «наше» — это и есть мое. А мы привыкли считать, что не мое — значит государственное, а государство у нас, дескать, богатое. Отсюда и проистекает это головотяпство.

— Кто-то же должен отвечать за это?

— Должен! — Парамонов усмехнулся. — Вон посмотрите, сколько пустых бочек валяется. Могу даже сообщить точную цифру: сто восемьдесят одна. А по всему побережью их валяются сотни тысяч, а может быть, и миллионы штук. Тащить пароходами отсюда, скажем, в Баку или Сызрань пустые бочки действительно дороже, чем изготовить новые в том же Баку или в Сызрани. Возить в трюмах воздух — удовольствие тоже дорогое.

А японцы, например, не мудрствуя лукаво, поставили на пароходы прессы. Представьте, самые примитивные прессы. Бочку сплющат в лепешку — и в трюм. И возят не воздух, а металл! Готовенький и дешевый!

— Но почему же так получается?

— Отчасти потому, что мы заплатили поставщику и за горючее и за тару. Значит, он не заинтересован в том, чтобы ее вернуть обратно. Он за нее получил деньги, и ему наплевать на то, что эти деньги мы переложили из одного государственного кармана в другой. А у нас стоимость тары вошла в стоимость горючего. И выходит, что этих бочек как бы не существует и то, что вы видите — это лишь мираж. И никому нет дела до того, что на создание этого миража затрачен труд многих людей: геологов, рабочих горнообогатитсльной фабрики, доменщиков, штамповщиков и еще многих специалистов.

— Но у нас же есть единый хозяин!

— Кто? Государство вообще или конкретный товарищ Госплан?

— Хотя бы.

— Но там тоже много людей и каждый отвечает только за свой участок работы.

— Но если бы каждый думал не только о своем участке.

— Да, конечно, — перебил Парамонов. — Но, представьте, и этого мало! Нужна система управления, причем гибкая, -оперативная, современная. А ее у нас, извините, пока нет. Как нет, скажем, той самой НОТ, то бишь научной организации труда на нашей стройке.

— А почему?

— Потому что стройка не обеспечена ни материалами, ни транспортом, ни даже проектной документацией. Для того чтобы работать, скажем, по сетевому графику, мне надо шестьдесят девять автомашин, из них сорок три самосвала и двадцать шесть бортовых. А у меня всего тридцать четыре, из них почти треть простаивает, нет запасных частей. Вот и работаем, как у Райкина: «Раствор ёк, кирпич — бар. Сижу куру».

— Но ведь вы тут хозяин! Вы должны добиваться, чтобы вам дали все, что положено.

— Легко сказать — добиваться. Я строю вот уже тридцать лет, а еще не встречал ни одной стройки, которая была бы полностью обеспечена. А ведь строим! На энтузиазме, а строим! А сетевой график — это пока для нас несбыточная мечта.

Люся испытующе посмотрела на Парамонова:

— И у вас опустились руки?

Он усмехнулся:

— Представьте — нет! Кулаки иногда сжимаются.

— Это хорошо. Я люблю мужчин со сжатыми кулаками.

— Значит, у меня есть шансы понравиться вам.

Так шутливо закончился этот серьезный разговор, о котором Люся вспоминала потом часто.

Еще в середине августа стало ясно, что к началу учебного года школу не закончат, вряд ли даже успеют оштукатурить изнутри. Поэтому начало занятий перенесли на пятнадцатое сентября. Лиду это огорчило, ей хотелось как можно скорее испытать свои педагогические способности.

— Погоди, еще разочаруешься. Думаешь, легко с малышней? У меня вот одна Иришка, так я с ней иногда не могла справиться.

Вспомнив о дочери, Люся загрустила. Она уже не раз пожалела, что оставила Иришку у матери. Но детский садик еще не начинали строить. Да и климат здесь суровый, пусть хоть последний год, пока не начала учиться, Иришка немного окрепнет.

— Скучаешь? — догадалась Лида.

— Очень. На работе еще иногда забываешься, а дома не знаешь, куда деть себя.

— Между прочим, в поселке многие удивляются, как это ты пошла работать просто бригадиршей. Мол, жена командира лодки, инженер с дипломом и вдруг лазит по лесам в сапожищах и ватнике. Одна даже сказала, что это от жадности.

— Пусть болтают, коли им больше делать нечего. А между тем на стройке не хватает людей, поэтому мы и школу не закончим к началу занятий. Могли бы наши модницы и поработать хотя бы на строительстве школы, для их же детей стараемся. Уж побелить, покрасить, помыть окна могли бы.

— А что, это идея! — подхватила Лида.

И на следующее утро она привела к школе целую бригаду — с ведрами, щетками, даже с лопатами. Лида в кожаной куртке и красной косынке была похожа на комиссара времен гражданской войны. Когда Люся с улыбкой сказала ей об этом, Лида гордо расправила плечики и задиристо сказала:

— А что, думаешь, не смогла бы и я быть комиссаром, живи я в то время?

Когда после смены Люся заглянула к Ивановым домой, Лида, посыпая стрептоцидом кровавые подушечки мозолей на ладонях, плакала.

— Вот тебе и комиссар! — удивилась Люся.

— Так ведь больно.

— А ты как думала? — И уже серьезно добавила: — Боюсь, что завтра твое храброе войско недосчитается половины.

Однако на другой день женская бригада все-таки явилась в полном составе.

18

На переборке в кают-компании висела карта, и Кошелкин, обведя указкой границы района, который предстояло обследовать, говорил:

— На дне океанов, в том числе и Ледовитого, столь же много возвышенностей и впадин, высоких гор и ущелий, как и на грешной земле. Но если на земле все горы и возвышенности давно нанесены на карты, то дно океана, в общем-то, мало изучено, особенно там, где оно не представляло опасности для мореплавания. Лишь с появлением подводных лодок человечество стало интересоваться рельефом океанского дна не только в прибрежной полосе, а и вдали от материков. Однако Северный Ледовитый океан и в ту пору считался непригодным для плавания подводных лодок. Этим обстоятельством, наряду с особыми трудностями исследований в Арктике, и можно объяснить, что Ледовитый океан оказался наименее изученным. Но вот появились атомные лодки, были совершены первые подледные плаванья, выяснилось, что мы еще многого не знаем об Арктике. И хотя с тех пор, как начали над этой проблемой работать, многое уже сделано, еще больше предстоит сделать. Например, мы уже сравнительно давно знаем о подводных хребтах Ломоносова, Менделеева, об Атлантическом хребте. Они раньше не представляли опасности для плавания надводных кораблей. Поэтому и сами хребты полностью не были изучены, а их отроги вообще не были нанесены на карты. Есть предположение, что один из отрогов большого хребта заходит и в район, который нам предстоит обследовать. Ну, о важности этого района для подледных плаваний не мне вам говорить...

До границы района оставалось каких-нибудь полсотни миль. И хотя эхоледомеры показывали, что лед, вопреки ожиданиям, здесь довольно тонкий, с осадкой не более четырех-пяти метров, а под килем глубина в несколько сот метров, неожиданности могли подстерегать лодку на каждой миле пути. Стрешнев объявил готовность номер два и уменьшил ход. Работали оба эхолота и к одному из них подключили специальный регистрирующий прибор, на ленте которого с фотографической точностью вычерчивался рельеф дна.

Пока дно было ровным, почти плоским. Горбатенко сверял показания эхолота с картой и вносил поправки. Вскоре к нему присоединился и Кошслкин.

Так прошло около четырех часов. Дно по-прежнему было ровным, лишь несколько уменьшилась глубина — всего на тридцать два метра. И — что было совсем неожиданно — начала постепенно уменьшаться толщина льда, появились отдельные участки чистой воды. Их становилось все больше и больше, и вот уже эхоледомеры отмечали лишь небольшие, отдельно плавающие льдины.

— Кажется, нам повезло, — сказал Кошелкин. — Есть возможность всплыть.

Но Стрешнев не торопился: надо было сначала определить границы участка чистой воды, выяснить, много ли плавающих льдин. Уменьшив ход до самого малого, он подвсплыл на перископную глубину и осмотрелся.

В пределах видимости льда не было, однако видимость оказалась весьма ограниченной. Море ходило ходуном, ветер срывал с гребней волн каскады брызг. Небо сплошь в облаках. Всплывать для того, чтобы определиться, было бессмысленно, потому что ни солнца, ни звезд не было видно. А определиться все-таки было необходимо, потому что лодка долго шла подо льдом по счислению, ее могло снести неизвестными глубинными течениями. Приказав идти малым ходом, Стрешнев через каждые четверть часа поднимал перископ, надеясь отыскать в разрывах облаков хотя бы одинокую звезду. Но облачность по-прежнему была сплошной.

Лишь через три часа на северо-востоке проглянула над самым горизонтом темно-синяя полоска чистого неба. Она становилась все шире и шире.

— По местам стоять! К всплытию!

Рубка еще не вышла из воды, а лодку уже начало валять с борта на борт. Видимо, наверху шторм был значительно сильнее, чем предполагали. Когда наконец отдраили верхний рубочный люк, и Стрешнев вылез на мостик, океан встретил его ревом. С грохотом перекатывались по палубе волны, пронзительно свистел ветер. Удерживать корабль на курсе было трудно, а впереди милях в четырех уже белела кромка льда.

— Штурман, поторапливайтесь! — крикнул вниз Стрешнев. Он решил больше никого не выпускать на мостик, чтобы погрузиться сразу же, как только Горбатенко возьмет высоты проступающих на синей полоске звезд. Стрешневу казалось, что штурман копается слишком долго, и он нетерпеливо спросил:

— Что там у вас?

— Все в порядке, товарищ командир, — невозмутимо ответил Горбатенко, стараясь заслонить секстан от брызг, залетающих на мостик. Как и все штурманы, он брал высоты с запасом и сердиться на него за это не следовало.

Но лодка неумолимо приближалась к ледяному полю, метристы и акустики наперебой докладывали дистанцию до него, Стрешнев видел уже оторванные ветром многотонные глыбы льдин, грузно ворочавшихся на волнах. Встреча с ними могла закончиться катастрофой.

— Обе машины стоп!

Потеряв ход, лодка вышла из повиновения, ее развернуло лагом к волне, и стрелка креномера металась по шкале как сумасшедшая. Рулевой безуспешно пытался привести лодку носом к волне. А штурман все «качал» звезды. Наконец сунул секстан за полу куртки и весело доложил:

— Готово, товарищ командир!

Вслед за ним Стрешнев спустился вниз и приказал погружаться на глубину шестьдесят метров. Ухнула в балластные цистерны вода, лодка начала проваливаться. Метров до двадцати ее еще качал океан, потом стало тихо, и все облегченно вздохнули. А океан уже нахлобучил ледяную шапку и притих.

* * *

Предположения Кошелкина о том, что в исследуемый район заходит отрог большого подводного хребта, оправдались. К востоку глубины начали постепенно уменьшаться, линия на регистрирующем приборе эхолота неуклонно поползла вверх. А эхолсдомсры отмечали толщину льда с осадкой около двенадцати метров. Стрешнев трижды приказывал подвсплывать и уменьшать глубину погружения, чтобы иметь запас чистой воды под килем.

— Докладывать изменение глубины через каждые три метра! — приказал он, когда от ограждения рубки до нижней кромки льда осталось всего сорок пять метров.

— Есть! — откликнулся старшина штурманской группы, обслуживающий эхолот. И тут же доложил: — Шестьдесят шесть!

И потом каждые две-три минуты докладывал:

— Шестьдесят три... Шестьдесят... Пятьдесят семь...

И вдруг радостно заорал:

— Сто семьдесят семь!.. Сто девяносто два!

Столь резкое изменение глубины насторожило не только командира, а почти всех, находящихся в центральном отсеке, должно быть, им пришла одна и та же мысль: «А не вышел ли эхолот из строя?» и они одновременно посмотрели на регистрирующий прибор второго эхолота — кормового. Перо на его ленте резко, почти отвесно, ползло вниз.

А старшина радостно кричал:

— Четыреста тридцать девять!.. Четыреста восемьдесят семь!..

К Стрешневу подошел Кошелкин и сказал:

— Похоже, что мы миновали вершину отрога. С запада его склон круче.

— А если это всего лишь впадина или каньон?

— Тоже возможно.

Глубины уже приближались к километровой отметке, но Стрешнев не спешил погружаться ниже тридцати метров и вел лодку прежним курсом малым ходом.

Так они прошли около часа. Наконец Стрешнев приказал увеличить глубину погружения до восьмидесяти метров. Оба эхолота и регистрирующий прибор фиксировали почти плоское дно.

Дойдя до западной границы района, Стрешнев повернул на обратный курс. Теперь надо было с другой стороны подойти к отрогу и пройти вдоль него, чтобы определить направление и протяженность, а затем уже продолжить обследование района продольными и поперечными галсами.

Он уже знал, где следует ожидать резкого уменьшения глубины, однако вел лодку еще более осторожно, потому что восточный склон отрога был обрывист, не дай бог с ходу врезаться в скалу. Поэтому задолго до подхода к отрогу Стрешнев уменьшил ход до самого малого.

Первыми обнаружили резкий подъем дна гидроакустики:

— Центральный! Слышу эхосигналы от грунта! — доложили из рубки акустиков.

Стрешнев взглянул на репитер гидролокатора. На его экране появилось бледно-серое пятно. Цепь отметок на эхолоте пока оставалась розной.

— Всплывать на глубину тридцать метров!

И как только лодка подвсплыла на заданную глубину, Стрешнев отдал следующие команды:

— Лево на борт, курс сто шестьдесят! Акустики, внимательно следить за сигналами от грунта!

Потом еще несколько раз пришлось менять курс, пока не установили направление продольной оси отрога. Он простирался на зюйд-зюйд-ост, и в течение почти целых суток лодка осторожно пробиралась именно в этом направлении до самой южной границы района, за которой уже начиналась достаточно обследованная трасса Северного Морского пути. Стрешнев предполагал, что ближе к материку отрог должен быть выше, но оказалось все наоборот: еще за четыре десятка миль до южной границы района хвост отрога едва возвышался над окружающим дном океана.

Перейдя на другую сторону отрога, лодка легла на обратный курс.

Через несколько суток проделали все намеченные галсы и закончили обследование района. Было немало тревожных минут и часов, но все прошло благополучно, ни один прибор не отказал. Горбатенко и Кошелкин нанесли на карты глубины, сняли кальку, сделали несколько фотокопий и вместе с картами закрыли их в сейф. Океанологи заполнили но два журнала, но оставили их при себе. И только ихтиолог был не вполне удовлетворен своими наблюдениями: на его долю их досталось мало, потому что лодка все время находилась подо льдом.

— Ничего, вот придем на полюс, там и порыбачим, — утешал его Пашков.

А лодка и в самом деле уже повернула к полюсу. Горбатенко торжественно доложил:

— Курс ноль градусов! Идем прямо по меридиану на земную ось.

— Смотри, штурман, как бы нам не погнуть эту ось, а то перестанет земной шарик вертеться.

— Ничего, наши механики ее быстро выпрямят, смажут и будет наша матушка-Земля еще миллиарды лет за милую душу вертеться, — весело отозвался штурман и, склонившись над картой, замурлыкал:

Где-то на белом свете,
Там, где всегда мороз,
Трутся спиной медведи
О земную ось...

Перья эхоледомеров вычерчивали причудливые башенки и острые пики нижней кромки сплошного льда. Теперь эти пики уже не казались грозными, наверное потому, что до них было более ста метров. И дно океана, хотя и не было идеально ровным, но тоже не представляло пока опасности — под килем было около трех тысяч метров.

— Разрешите провести учения по борьбе за живучесть корабля?

Разрешив механику провести учения, Стрешнев сказал старпому:

— Заступайте, Петр Григорьевич, а я пойду наверстывать упущенное. Если ничего непредвиденного не случится, поднимете меня через четыре часа.

За последнюю неделю, как это установлено по записям в вахтенном журнале, он в общей сложности проспал двадцать два часа одиннадцать минут, что в среднем составило по три часа десять минут в сутки. Впрочем, все это Осипенко подсчитал уже после того, как Стрешнев ушел к себе в каюту. И старпом не разбудил его ни через четыре часа, ни через пять. Может быть, он не разбудил бы командира и через шесть часов, если бы из жилого отсека не донесся встревоженный голос вахтенного:

Осипенко тотчас вдавил кнопку сигнала аварийной тревоги.

* * *

Выскочив из каюты, Стрешнев окунулся в густое облако тумана. Справа доносилось шипение.

Аксенов, зажав коленями брус, обеими руками старался удержать его на середине подложенной к подволоку подушки, из-под которой била сильная струя, окутывая Аксенова с ног до головы густым туманом. Кто-то другой держал подушку, а третий забивал кувалдой клин. Вот он крикнул: «Крепче дэржи!» — и Стрешнев по голосу узнал матроса Цхакая. Видимо, всем тут распоряжался именно он.

От каждого удара брус вздрагивал, вероятно, он был уже закреплен прочно, но сверху все сыпался и сыпался густой туман. И Стрешнев понял, что никакой пробоины в подволоке нет. Струя воды снизу под большим давлением ударяет в подволок, рассыпается туманом, создавая впечатление, что пробоина вверху.

Видимо, Цхакая тоже уже догадался об этом, бросил кувалду, и став на четвереньки, начал шарить где-то под ногами. Потом крикнул:

Тотчас кольнуло в ушах — в отсек дали высокое давление. Струя воды, бьющая снизу, вытянулась в тонкую нитку и, опадая, покорно свернулась в бухточку. В отсеке сразу стало тихо, и голос Цхакая прозвучал особенно четко:

Кок матрос Шаров бросился к ящику, в котором хранились аварийные материалы, и вывалил к ногам Цхакая десяток разнокалиберных заглушек. Пока Цхакая подбирал подходящую, струя утихла. Лодка начала всплывать, давление забортной воды упало. Стрешнев заметил стоявшего в стороне Гречихина.

Туман в отсеке еще не рассеялся, Стрешнев, оставаясь пока неузнанным, не вмешивался. Он знал, что пробоины нет, просто Гречихин вывернул пробный краник из кингстона, чтобы потренировать матросов, а заодно и Аксенова. Цхакая действует правильно. Для Аксенова, впервые оказавшегося в такой ситуации и невольно попавшего в подчинение к матросу Цхакая — тоже хороший урок. И для кока Шарова неплохая тренировка.

Внимательно следя за действиями всех троих, Стрешнев оценивающе прислушивался и к командам, поступающим из центрального отсека. Осипенко действовал спокойно и безупречно.

Заглушка уже была поставлена, туман в отсеке начал постепенно рассеиваться, и Цхакая наконец узнал Стрешнева.

— Товарищ командир? Извините, — смущенно сказал он, как будто и в самом деле был в чем-то виноват.

— Молодец, Цхакая! — похвалил Стрешнев. — Ну, теперь действуй дальше, считай, что меня здесь нет.

Цхакая доложил в центральный, что был вырван пробный краник, что поставлена заглушка и можно снимать высокое давление.

— Снимаю! — донеслось из центрального. — Внимательно следите за заглушкой.

— Есть! — ответил Цхакая, готовя аварийный материал на случай, если заглушку вырвет.

Давление в отсеке начало постепенно падать, опять закололо в ушах. Стрешнев зябко поежился, он промок до нитки.

— Простудитесь, товарищ командир, — заметил Шаров и предложил: — Хотите чашку кофе?

Он забежал в каюту, переоделся, хотел позвонить Осипенко и предупредить, что заглушку надо испытать на максимальной глубине погружения, но передумал, решив, что старпом и сам должен догадаться об этом.

И верно, как только давление в отсеке упало до нормального, Осипенко увеличил глубину погружения сначала на десять метров, потом еще на десять...

— Знаете, товарищ капитан третьего ранга, какое давление было у этой струи?

— Около десяти атмосфер. Вы видели когда-нибудь кузнечный пресс? Он чугунную болванку в лепешку расплющивает. Так вот забортное давление воды было выше. Верно я говорю, товарищ командир?

— Верно. А вы могли бы подсчитать, за какое время отсек был бы затоплен, если не заглушить это отверстие?

Шаров принимается за расчеты. Аксенов с интересом следит за ним и невольно восклицает:

— Все точно! — Шаров самодовольно ухмыляется. — Вот такая арифметика...

На переходе к полюсу особых заданий не предусматривалось, и Стрешнев, дав экипажу отоспаться, почти все свободное от вахт время отдал в распоряжение Аксенова. Правда, утверждая план партийно-политической работы на переход, он удивился, что замполит предусматривает слишком уж много бесед и докладов, но возражать не стал. Ему хотелось дать Аксенову больше самостоятельности и посмотреть, на что он способен. «Офицерский состав слишком занят, чтобы готовить доклады, неужели Аксенов думает все это провести?»

Но оказалось, что Аксенов еще при подготовке к походу не терял времени даром. Узнав, что на лодке пойдут режиссер и два кинооператора, он сумел отыскать на кинобазе несколько их фильмов. Один из операторов только что вернулся с Ближнего Востока, а другой оператор и режиссер объехали чуть ли не весь Советский Союз, снимая фильм «Только один день». И вот теперь они рассказывали о поездках, показывали свои фильмы. Уже после первых двух бесед эти встречи с «киношниками» стали настолько популярными, что им пришлось повторять каждую беседу трижды — для каждой смены вахт. По существу, это был своеобразный кинолекторий, и теперь уже не только матросы и старшины, а и все офицеры старались не пропустить ни одного занятия. Стрешневу удалось побывать лишь на одном из них, и он пожалел, что не смог присутствовать на других. Сегодня он собрался во второй раз, но перед входом в матросскую столовую его ошарашило наклеенное на переборку объявление: «Сегодня океанолог Н. А. Корнеев рассказывает о «Поцелуе Жаннеты».

«Что за черт? — не поверил своим глазам Стрешнев. — Если это название фильма, то при чем тут океанолог?»

Однако, отдраив дверь, он действительно увидел Корнеева и присел в заднем ряду.

— В этот год мы дрейфовали на станции «Северный полюс — четырнадцать», вот здесь, — Корнеев ткнул указкой в висевшую на переборке карту. — Начальником станции у нас был Юрий Борисович Константинов. Ну, дрейф как дрейф, живем, работаем, льдина потихоньку тает, а мы мерзнем. В эту экспедицию нам почему-то дали мало угля, отапливались мы водой, поступающей в батареи от дизелей. Ну, понимаете, механика тут несложная, то есть батареи наши вместо радиаторов были у двигателей.

Умно, рационально и... холодновато. Однако, ничего, народ у нас подобрался тертый, зимовавший и в Арктике и в Антарктике. Худо стало, когда нашу льдину в архипелаге Де Лонга стало прижимать к острову Жаннеты. Начались торошения, разломы, подвижки, подводные толчки и прочие малоприятные явления. В довершение всего коварная Жаннета повесила над нашим лагерем свои острые скалы...

Корнеев рассказывает неторопливо, с юморком, но никто не улыбается. Стрешнев наблюдает за моряками, видит, как по ходу рассказа меняется выражение их лиц, потом Стрешнева и самого настолько захватывает рассказ Корнеева, что он уже не замечает сидящих рядом, переживая все перипетии драматической истории, связанной с «поцелуем Жаннеты».

И он досадливо морщится, когда неожиданно появившийся за его спиной вахтенный шепчет ему на ухо:

— Товарищ командир, вас просят в центральный пост.

Едва он появляется в центральном посту, как Осипенко докладывает:

Стрешнев идет в выгородку к штурману, Горбатенко отодвигается, уступая ему место у карты.

Судя по всему, они встретились с атомной лодкой. Та идет курсом на зюйд-зюйд-вест восемнадцатиузловым ходом.

— Контакта с нами они не имели, — докладывает за спиной Осипенко. — Мы же получили контакт в режиме шумопеленгования, после чего я уменьшил ход до самого малого. Сейчас дистанция увеличивается.

И как бы в подтверждение его слов, из акустической рубки докладывают:

— Пеленг быстро меняется вправо, тон эха много ниже.

«Вот и в Арктике стало тесно, — подумал Стрешнев. — Хорошо еще, что они нас не услышали. Видимо, не предполагали, что могут тут кого-либо вообще встретить, вот и прохлопала их служба».

Перед самым походом Матвей успел перечитать записки командира американской атомной лодки «Скейт» Джеймса Калверта и обратил внимание на то, что Калверт весьма недвусмысленно говорит о целях освоения американцами Арктики. Он пишет, что в полученном им оперативном приказе прямо говорится, что «использование Северного Ледовитого океана для боевых действий окажется возможным, если подводные корабли будут в состоянии всплывать на поверхность хотя бы периодически...»

Значит, все-таки для боевых действий. Конечно, район Арктики очень удобен не только потому, что лодку тут почти невозможно обнаружить. Суть еще и в том, что из Арктики установленные на американских лодках ракеты «Поларис» могут простреливать почти всю территорию Советского Союза.

Стрешнев пишет радиограмму командованию о времени обнаружения, координатах, курсе и скорости лодки.

Шумы ее винтов уже еле прослушиваются. А вот акустики уже докладывают, что горизонт чист.

- До полюса осталось полторы мили! — доложил Горбатенко.

Все, находившиеся в центральном отсеке, потянулись к эхоледомерам и телеэкрану. Перья эхоледомеров вычерчивали острые выступы нижней кромки полярных льдов, а на телеэкране изображение вообще было настолько мутным, что невозможно было ничего различить.

Стрешнев поднял перископ. По сравнению с черно-белым телевизионным изображением через перископ картина представилась более красочной и яркой, потому что объектив перископа находился ближе к нижней кромке льда, чем объектив телекамеры. В темно-зеленой воде отчетливо проступали неровные выступы льда, казалось, они нависли над самой головой, и лодка вот-вот зацепится за них. У Стрешнева даже дрожь пробежала по телу, хотя он знал, что от ограждения рубки до этих выступов добрых два десятка метров.

— До полюса один кабельтов! — опять доложил штурман. И упавшим голосом добавил: — Толщина льда двенадцать метров.

«Видимо, на самом полюсе всплыть не удастся, — подумал Стрешнев, все еще с надеждой следя за перьями эхоледомера. — Придется искать полынью где-нибудь поблизости».

Но вот лодка миновала полюс, прошла еще около двух миль, а лед был сплошным, даже трещины не удалось обнаружить. Приказав лечь на обратный курс, Стрешнев спросил у Кошелкина:

— Какова скорость подвижки льдов в этом районе?

— Штурман, рассчитайте четыре галса в квадрате трех миль, — попросил Стрешнев. Если в этом квадрате не окажется ни одной полыньи, то в течение ближайших суток нечего и надеяться всплыть в районе полюса. Это понимали все.

Обидно, конечно, пройти подо льдом не одну сотню миль и не иметь возможности всплыть точно на полюсе. «Ну а, в общем-то, какое это имеет значение, если всплывем в четырех-пяти милях от него? — думал Стрешнев. — Все необходимые замеры в точке полюса мы и так сделали, остальные проведем по льду, если все-таки найдем полынью».

Ее обнаружили на третьем галсе. Но полынья оказалась слишком мала — в длину всего тридцать семь метров и в ширину около пятнадцати. И хотя всплыть в ней было невозможно, все опять повеселели: раз есть одна, должна быть и вторая, и третья.

— Поищем в другом полушарии, — сказал Стрешнев и отдал распоряжение об изменении курса.

Но и в другом полушарии подходящей полыньи поблизости от полюса не оказалось. Стрешнев решил увеличить квадрат до пяти миль и пройти по всем четырем его сторонам, не очень рассчитывая на успех и в этот раз. Вот уже третий час они крутились возле полюса, а всплыть не могли.

Разрешив команде посменно обедать, Стрешнев и аира вился было в кают-компанию, когда Горбатенко крикнул:

Достаточно было одного взгляда на телеэкран чтобы убедиться в этом.

— Штурман, определять границы полыньи! Поднять перископ!

Должно быть, весть об обнаружении полыньи дошла и до кают-компании, все офицеры вернулись в центральный отсек. Горбатенко и Кошелкин расстелили на прокладочном столе специальный планшет и делали на нем отметки, следя за световым пятном автопрокладчика.

— Над первым опять лед! — доложил Осипенко, щелкая переключателем гидроакустических вибраторов. — Над вторым тоже лед!

«Проскочили, — с досадой подумал Стрешнев. — Как бы не потерять». Из опыта наших и американских подводников, плававших подо льдами, он знал, что потерять полынью было не так уж трудно.

— Право на борт! Левая малый вперед, правая полный назад! Штурман, последний курс?

По характерному дрожанию палубы Стрешнев почувствовал, что винты начали забирать, и остановил обе машины. Репитер гирокомпаса показывал, что нос лодки медленно катится вправо.

— Толщина льда над первым — один и девять десятых, — доложил Осипенко и почти тотчас же крикнул: — Над первым чисто!

Теперь лодка прошла под полыньей медленно, когда инерция уже окончательно гасла. Подняв перископ, Стрешнев увидел светлое пятно, напоминающее крылья чайки. Это и была полынья.

Когда при следующем заходе лодка оказалась посередине ее, Стрешнев приказал всплывать.

— Глубина тридцать, — доложил вахтенный на посту погружения и всплытия.

— Всплывать до двенадцати метров! — приказал Стрешнев и закинул рукоятки перископа. — Убрать все выдвижные устройства!

Хотя эхоледомеры не зафиксировали в полынье ни одной плавающей льдины, он все-таки опасался мелких осколков льда, которые могли остаться незамеченными и повредить перископ или телевизионную камеру.

Лодка медленно всплыла, и Стрешнев, прежде чем отдраить люк, осторожно поднял перископ и осмотрелся. Полынья оказалась большой, в длину около мили и в ширину метров четыреста пятьдесят, и лодка стояла почти посередине ее. Плавающих льдин поблизости не было.

Он первым выбрался на мостик. Стоял теплый солнечный день, дул слабый зюйд-вестовый ветерок, вода в полынье чуть морщилась. А вокруг полыньи на многие километры простиралась белая безмолвная пустыня торосистого льда.

Человеку, привыкшему жить на берегу, не дано испытать тех ощущений, которые охватывают подводника, когда после долгих дней плаванья он вновь видит солнце и небо, весь окружающий мир, даже если мир этот предстает в таком вот однообразии сплошного ледяного поля. Говорят, что как будто рождаешься заново. Но поскольку никто не помнит, как он впервые увидел белый свет, то сравнение это неощутимо, да собственно, и сравнения-то нет, ибо ничто нельзя сравнить с тем, чего не видел.

У Матвея было такое ощущение, будто он проснулся после долгого и беспокойного сна, когда все сновидения причудливо и неправдоподобно перемешались, остались в памяти лишь самые яркие картины и обрывки, не связанные между собой.

Ослепительно светило солнце, небо было нежно-голубым, а воздух прозрачен и чист, казалось, он хрустально позванивает. Звон этот доносился откуда-то издалека, может быть, из-за горизонта. А может быть, это звенит вон та, свисающая с козырька рубки, капля? Медленно набухая, она переливается всеми цветами радуги, и может быть, эта причудливая пляска света, отраженного в капле, и сопровождается той хрустальной мелодией, которая робко и тонко звенит в густом прохладном воздухе. Пахнет снегом, так на земле пахнет весной, когда распускаются вербы...

У Матвея даже закружилась голова, и он ухватился за скобу трапа. И только теперь понял, что звон — это тоже от головокружения.

Возле самого борта тихо булькнуло, из воды высунулась голова тюленя. Стрешневу показалось, что тюлень разглядывает его. Но вот внутри лодки кто-то громко топнул или уронил что-то на палубу, и голова тюленя мгновенно скрылась под водой. Потом он вынырнул уже далеко, у северовосточной кромки льда.

Именно эта кромка показалась Матвею наиболее удобной для швартовки. Лед почти отвесно выступал над поверхностью воды метра на полтора, а острые пики торосов над ним не превышали двух метров, так что обзор с мостика будет хороший. К тому же этот ледяной «пирс» расположен с наветренной стороны, будет удобно отваливать.

— Управление кораблем на мостик! Швартовой команде наверх! Подать оборудование для швартовки ко льду!

На палубу вытащили стальные стойки и кувалды, погрузили в надувную лодку и переправили на лед. Видимо, лед был очень крепким, пока забили в него стойки, прошло несколько минут.

— Долго мы здесь простоим? — спросил Аксенов.

— Если все будет благополучно, не более двадцати часов, — ответил Стрешнев. — За это время надо успеть установить метеостанцию, произвести все необходимые измерения, связаться с землей и осмотреть корпус лодки.

— Зачем? К белым медведям? Так их что-то не видно, — усмехнулся Стрешнев.

— Напрасно иронизируете, Матвей Николаевич, — сказал Аксенов серьезно. — Для каждого из нас побывать на полюсе — событие на всю жизнь. Я бы не только разрешил всему экипажу небольшими группами, по очереди, сойти на лед, а даже выписал бы увольнительные записки. Это были бы исторические документы. Уверен, что каждый сохранил бы такую записку. За ними даже музеи стали бы охотиться...

— Я понимаю. Однако это дело надо сначала как следует обмозговать. Сейчас со старпомом посоветуемся, — сказал Стрешнев и крикнул вниз: — Петр Поликарпович, поднимайтесь-ка на свет божий.

Осипенко поднялся на мостик и произнес свое привычное «К вашим услугам».

— Вот Валентин Васильевич предлагает провести увольнение на «берег». Закончим швартовку, обсудим.

Швартовая команда на льду уже забила стойки и ожидала подхода лодки. Главный боцман разложил на палубе швартовые и приготовил бросательный. Стрешнев повел лодку к ледяному пирсу, стараясь держать корму подальше от него, чтобы не повредить гребные винты. Как только швартовка была закончена, Стрешнев вызвал на мостик Гречихина.

— Валерий Николаевич, примите все меры, чтобы исключить всякую возможность случайного погружения, и в то же время будьте готовы к нему каждую минуту.

Сменив ходовую вахту усиленной якорной, Стрешнев подошел к старпому и замполиту и весело спросил:

Увольнять решили группами по три — пять человек от каждой боевой части. Командиры боевых частей должны лично заполнить все увольнительные записки с указанием времени и места увольнения: «Матрос такой-то увольняется в краткосрочный отпуск на Северный полюс с такого-то часа по такой-то»... Вахтенному офицеру вменялось в обязанность вести по книге увольнения строгий учет всех сходящих на лед и возвращающихся на борт лодки. Он же должен проверять, чтобы каждый сходящий на «берег» надел оранжевый спасательный жилет. Специально выставленные на мостике наблюдатели должны следить за находящимися на льду. Кроме того, был наряжен специальный ледовый патруль во главе с лейтенантом, в обязанности которого входило наблюдение за тем, чтобы уволенные не ходили по одному и не удалялись за пределы видимости с мостика лодки.

Эти меры предосторожности командир, старпом и замполит считали необходимыми потому, что кто-нибудь из матросов мог случайно скатиться в полынью или провалиться в трещину. Не исключалась и встреча с хозяином Арктики — белым медведем, а от такой встречи ничего хорошего ожидать нельзя.

С первой партией на «берег» отправился Аксенов, а командир и старпом занялись организацией всех необходимых работ. Надо было осмотреть и смазать механизмы, которые нельзя было остановить при движении под водой, отрегулировать и настроить приборы и электронное оборудование, проворить всю ледоизмерительную аппаратуру. Телевизионную камеру перенесли с носа на мостик и записывали на видеомагнитофон все, что происходило вокруг корабля. Специальная группа готовилась к установке на льду автоматической метеостанции. А океанологи уже перенесли на лед свои приборы и начали измерения. Горбатенко, пользуясь ясным днем, вел астрономические наблюдения. Радисты уже связались с землей, передавали донесения, принимали радиограммы с указаниями и специальной информацией. Двое легководолазов готовились к спуску под воду для осмотра корпуса лодки.

Убедившись, что все идет так, как нужно, Стрешнев снова поднялся на мостик и услышал доносящиеся с «берега» крики. Встревоженно спросил вахтенного офицера:

Действительно, недалеко от пирса матросы гоняли но льду мяч. Их оранжевые жилеты на фоне льдов напомнили Матвею шиповник, который он однажды зимой видел в лесу. Крупные капли ягод вот так же отчетливо выделялись на снегу.

Аксенов метался между мячом и игроками, должно быть, он судил это необычный матч. Тут же бегали кинооператоры с камерами, ловко увертываясь от ошалевших игроков.

— Пойдемте и мы прогуляемся, — предложил Стрешнев стоявшему на мостике Пашкову.

— С удовольствием, вот только фотоаппарат захвачу. Пашков сходил за аппаратом, и они спустились на лед.

Понаблюдав немного за азартной игрой футболистов, они направились к океанологам, расположившимся метрах в трехстах от «пирса». Лишь подойдя совсем близко, заметили, что океанологи сидят на «берегу» небольшой полыньи. Стрешнев удивился, этой полыньи из-подо льда они почему-то не видели, неужели она только что образовалась. Если это так, то, вероятно, идет подвижка льда, как бы лодку не затерло и не пришлось бы погружаться раньше, чем будут выполнены все работы.

— Это не полынья, а озеро. И представьте, пресное. Вот попробуйте. — Он зачерпнул мензуркой воду и протянул Стрешневу.

— А вы лeд попробуйте. — Корнеев протянул небольшой кристаллик. — Как, соленый?

Лед был тоже пресный, лишь чуть-чуть горьковатый.

— Дело в том, — пояснил Корнеев, — что соль из верхних слоев морского льда постепенно переходит в нижние. А сейчас лето, видимо, несколько дней здесь стоит хорошая погода, сверху лед подтаял и образовалось это «озеро».

— Вполне. А уж для баньки лучше и не сыщешь, ею особенно голову мыть хорошо.

Вызвав боцмана, Стрешнев приказал набрать этой воды столько, чтобы можно было помыть весь экипаж.

— Устроим сегодня банный день. Скажите баталеру, чтобы выдал чистое нательное и постельное белье.

— А я думал провести сегодня партийное собрание. Поступило три заявления о приеме, хорошо бы именно здесь принять.

— Одно другому не помешает. Коммунисты могут помыться позже.

— Но я хотел провести открытое. Наверняка все захотят присутствовать. И еще просьба: собрание провести до поднятия на льду государственного флага. Пусть молодые коммунисты и поднимут его. Кстати, они и устанавливают мачту, — Пашков кивнул на троих моряков, долбящих лед недалеко от северной кромки полыньи.

— Хорошо, готовьте собрание. Начнем сразу после обеда.

Президиум разместился на льду, куда вынесли стол, покрыли красной скатертью, поставили графин с водой и стакан. На «берегу» же расположилась и половина экипажа, в основном из боевых частей — два и три, не связанных с работой по швартовке и погружению. Остальные разместились на палубе лодки и на мостике. Для вахтенных, оставшихся внизу, включили трансляционную сеть.

Первым рассматривали заявление лейтенанта Иванова. Рекомендовали его Гречихин, Осипенко и Пашков. Пока зачитывали рекомендации, Иванов смущенно краснел и посматривал на Стрешнева. Видимо, он опасался, что командир скажет о его рапорте. Этот рапорт по-прежнему лежал в сейфе командира, и сколько Иванов ни просил вернуть его, Стрешнев отшучивался:

— Передам его вам вместе с командирской должностью. Раньше и не надейтесь.

Сейчас, поймав встревоженный взгляд лейтенанта, Стрешнев успокаивающе улыбнулся и подмигнул ему.

Вторым вопросом повестки собрания был доклад Стрешнева об итогах похода к полюсу и задачах на обратный переход. И сейчас Матвей, обдумывая, как бы покороче изложить эти итоги и задачи, слушал не очень внимательно. Зачитывались заявления, рекомендации и анкеты, потом, как обычно, следовали вопросы по Программе и Уставу партии, заслушивались автобиографии вступающих. С этими биографиями Матвей ознакомился еще раньше, по «личным делам», ничего особенного они не представляли. Родился там-то и тогда-то, в таком-то классе вступил в комсомол, потом окончил среднюю школу... В лучшем случае биография занимает три четверти странички обыкновенного форматного листа бумаги, строчек двадцать — двадцать пять. Да и о чем им еще писать, если каждому по двадцать лет, вот только Иванову двадцать три и в его «личном деле» появилась запись о вступлении в брак с Лидией Васильевной Кузьминой.

Потом, когда этим троим снова придется писать автобиографию, они добавят еще одну строчку о том, что в таком-то году вступили кандидатами в члены КПСС. Наверно, даже не упомянут, что вступали не где-нибудь, а на Северном полюсе.

«А ведь иной человек за всю свою жизнь не сделает столько, сколько сделал каждый из этих ребят за последний месяц», — подумалось вдруг Матвею. Он-то знал, чего каждому из них стоил этот поход, хотя все шло в своей будничной последовательности, предусмотренной распорядком дня и графиком похода. Но кто найдет меру тому физическому и нравственному напряжению, которое каждый из них испытал? Кто оценит их умение и находчивость, нравственную силу и стойкость, которые они проявили в этом походе? Ведь, казалось бы, ничего особенного не произошло, не было ни аварий, ни поломок, ни чрезвычайных происшествий. А потому и не было, что вот эти ребята делали все, что им положено делать. И далеко не каждому из их ровесников это оказалось бы по силам. Через год-полтора они уйдут в запас, наденут штатские костюмы и отрастят прически, будут поступать в институт или на работу, и кадровик, прочитав их автобиографии, не увидит в них ничего особенного, может быть, даже причислит этих ребят к лику длинноволосых бездельников и не поверит, что из них может выйти толк...

Как часто мы судим о людях поверхностно, лишь по анкетным данным. И упаси бог, если ты когда-нибудь совершил оплошность и это попадет в «личное дело»!

Матвей вспомнил, как уже после его беседы с главкомом, когда вопрос о назначении командиром лодки был решен окончательно, работник управления кадров, прочитав в одной из аттестаций подчеркнутую синим карандашом запись о том, что «лейтенант Стрешнев М. Н. иногда проявлял невыдержанность характера, доходящую до грубости со старшими», с сомнением сказал:

Должно быть, ему и в самом деле показалось странным, как это главком «прохлопал» и назначил командиром атомной лодки человека, способного не только противоречить, а даже грубить старшим. Не важно, что это было десять с лишним лет назад и что все последующие аттестации разрисованы лишь красным карандашом. А уж об обстоятельствах, при которых возникла эта подчеркнутая синим карандашом запись, за десять лет Матвея так никто и не спросил, об этом помнит лишь он сам, да еще Дубровский.

«Может быть, вот и сейчас мы совершим ошибку, отказав Гущину в приеме в партию», — подумал Матвей, прислушиваясь к тому, что говорили на собрании.

А говорили о матросе Гущине. Припомнили, как он сжег блок питания автомата, обвиняли и в недисциплинированности, и в халатности, и в безответственности.

— Разрешите мне сказать? — попросил Стрешнев председательствующего.

— Пожалуйста. Слово имеет командир, — объявил Куделя. И, видимо, вспомнив, как Стрешнев однажды за метил, что на партийном собрании нет начальников и подчиненных, поправился: — Слово имеет коммунист Стрешнев.

Стало так тихо, что слышно было, как плещется у борта вода. Кто-то внизу, в лодке, крикнул радисту: «Сделай погромче, командир говорить будет!» Матвей досадливо поморщился, и все-таки постарался говорить громче:

— Прежде всего, я хочу дать следующую справку. Блок питания сжег не Гущин, а конструктор Катрикадзе. Он мой старый друг, мы с ним вместе служили на дизельной лодке, и он мне сам в этом признался. Конечно, Гущин тоже косвенно виноват, это его заведование. Но заметьте, он не стал сваливать вину на конструктора, а взял ее на себя. Видимо, он рассуждал так: конструктор человек на корабле посторонний, а мы тут служим, с нас и спрос. Свидетельствует ли это о безответственности Гущина? По-моему, нет. Скорее, наоборот...

Много было в Гущине от желания прослыть оригинальным. Не один он, многие из вас, честно говоря, и сам я в свое время прошел через это. Гущин вырос в Ленинграде, в семье известного ученого, был избалован, его до восьмого класса бабушка за ручку водила в школу, в театр, в цирк. Надоело это ему. Думал, придет на флот и сразу начнет покорять океан, открывать новые земли, прославится так, что затмит своего знаменитого отца, а уж бабушку-то конечно. А тут, представьте, старшина начал его за ручку водить. То на камбуз картошку чистить, то гальюн драить, а один раз даже на гауптвахту отвел. Было такое? Ну вот, и старшина подтверждает. Вот и паясничал Гущин, чтобы вызвать у вас сочувствие, потому что и многих из вас старшина по тем же адресам водил. Но вы Гущину как-то не очень посочувствовали, потому что у вас жизнь складывалась по-иному, кое-кому уже пришлось зарабатывать хлеб насущный. Во всяком случае, вы знали, что картошку чистите для себя, а нечистоты убираете за собою же, и старшина учит вас уму-разуму. Вот тогда, наверное, и задумался Гущин над тем, почему же вы ему не сочувствуете. И заметьте, опять же он не обиделся на вас, не замкнулся, а стал к вам ближе присматриваться и кое-чему учиться. И специальность хорошо освоил, и в стенгазете стихи о вас стал печатать и вот дошел до самого Северного полюса. Можем ли мы сегодняшнего Гущина сравнить с тем, которого мы знали раньше? Да, человек меняется трудно, но он уже не тот, что был, он стал лучше. Во всяком случае, в этом походе он проявил свои лучшие качества, работал но хуже любого из вас. Да, в свое время мы много имели к нему претензий. Но не надо забывать мудрой русской пословицы о том, что за одного битого двух небитых дают. Я не уверен, что Гущин больше нигде не оступится, как не могу сказать, что никто из вас никогда но ошибется. Но абсолютно уверен, что если и оступится, то не там, где уже набивал шишки. И важно ведь не то, что человек оступился, важнее, как он к этому сам относится, запомнил ли то место, где падал. Мне кажется, Гущину надо поверить и помочь. К тому же мы принимаем его не в члены, а кандидатом в члены партии, у нас впереди еще целый год, чтобы посмотреть, какой из Гущина коммунист получится. Так или нет?

— Так! — дружно подтвердили и сидящие на льду и облепившие палубу и надстройки лодки.

Уже вечером, когда после горячего душа Матвей направлялся к себе, у каюты его поджидал Гущин.

— Спасибо, товарищ командир, — смущенно поблагодарил он. — Вы ведь на этом собрании вроде как рекомендацию мне дали, хоть и не в письменном виде. Я вас не подведу, можете поверить.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил матрос. И все более смущаясь, пробормотал: — Извините, еще хочу спросить у вас, откуда вы про мою бабушку узнали?

— А это, брат, длинная история. Заходите-ка в каюту, я вам все объясню.

Усадив матроса в кресло, Матвей сам сел на диван, открыл ящик письменного стола и достал пухлый конверт.

— Вот тут все жизнеописание раба божия Алексея Гущина. Ваша бабушка прислала. Пишет, что здоровьишком вы слабенький, боится, как бы не простудились, просит не разрешать вам купаться в Ледовитом океане и есть много мороженого.

— Не обижайтесь на нее, она печется о единственном внуке.

— Не вздумайте. И вообще вы об этом письме ничего не знаете, иначе подведете меня. Мы ведь с ней ведем «секретную» переписку.

— Что служба у нас легкая, что теперь за нас все техника делает, а мы ходим руки в брюки и книжечки почитываем. Она очень боится, как бы вы не похудели, так я ей последние антропометрические данные выписал. Окружность груди у вас увеличилась на девять сантиметров, объем легких — на восемьсот кубиков, рост — на два сантиметра и вес — на четыре килограмма триста пятьдесят граммов. А к ним еще меню-раскладку за неделю приложил. Ну и характеристику вам выдал самую блестящую. Так что можете быть уверены, что все ваши родственники, знакомые, все старухи ближайшего квартала, а также дворники и постовые милиционеры посвящены в мельчайшие тонкости вашей службы.

— Представляю, как она носится с этим письмом! И охота вам было, товарищ командир, всем этим заниматься?

— Надо, брат. Зато бабуся теперь спит спокойно.

— Вряд ли, она у меня суматошная, — нежно сказал Гущин. — Вот и до вас добралась, будто других дел у вас мало. Вы уж извините, товарищ командир.

— А я вот вам завидую, что у вас бабушка есть. Свою я и не помню. А с матерью только год и пожили...

И Матвей неожиданно для себя начал рассказывать о своем нелегком детстве, о детском доме. Когда он замолчал, Гущин осторожно поднялся, хотел уйти незаметно, но привычка к дисциплине, видимо, взяла свое, и он тихо спросил:

— Да, да, — рассеянно согласился Стрешнев, уже забывший о матросе и даже не заметил, как тот ушел. Потом, вспомнив о нем, подумал: «И зачем я все это ему рассказывал»?

Положив письмо в ящик стола, он растянулся на диване, намереваясь уснуть тотчас же. Но долго еще ворочался с боку на бок и, может быть, впервые заметил, что его командирское ложе довольно жесткое.

* * *

Утром, еще поднимаясь наверх по скоб-трапу, Стрешнев в рубочный люк увидел грязный кружок лохматой тучи и понял: погода портится. Выбравшись на мостик, озабоченно посмотрел на небо. Оно сплошь было затянуто тучами, ветер гнал их к полюсу, они проносились так низко, что казалось, вот-вот зацепятся за острые вершины торосов. Над полыньей посередине завивался в колечки не то туман, не то испарения, закраины же покрылись тонким и прозрачным, как стекло, льдом.

Вахтенный офицер доложил, что на льду сейчас находится шесть человек, заканчивают установку метеостанции, работы осталось еще часа на полтора-два. «Как бы не начался снегопад», — подумал Стрешнев и приказал боцману на всякий случай протянуть к месту установки станции капроновый трос.

Гречихин доложил, что осмотр приборов и механизмов закончен, можно начать их проворачивание, но механики не успели отдохнуть, потому что работали почти всю ночь.

— Всего полтора часа, как легли спать. Кроме, конечно, вахтенных.

— Хорошо, пусть поспят еще часа два, пока не закончим установку станции, — разрешил Стрешнев.

Штурман сообщил, что за ночь лодка вместе со льдами переместилась к полюсу почти на полторы мили и находится от него в восьмистах пятидесяти метрах. Глубина океана четыре тысячи тридцать метров.

— Если не погрузимся, то через девять часов пройдем от полюса всего метрах в семидесяти.

— Это, конечно, соблазнительно. Подготовьте группу для выхода прямо на полюс. Человек семь-восемь. Возьмете Кошелкина, одного океанолога и одного кинооператора. Остальных — на ваше усмотрение. Пока есть время, скажите боцманам, пусть соберут сани, чтобы не тащить приборы на себе.

— Тут и с санями намучаешься, кругом торосы. Нам бы такую тележку, как луноход.

— Одолжил бы у космонавтов, небось не отказали бы.

Боцмана вытащили на лед полозья, металлические рейки, похожие на шпангоуты, и уже через час сани были собраны, загружены приборами и готовы к путешествию на полюс. Но воспользоваться ими не пришлось. Ветер усилился до шести баллов, началось торошение льдов и, как только закончили установку метеостанции, лодка снялась со швартовых, вышла на середину полыньи и погрузилась.

К базе подходили днем. Он выдался хмурым, ветреным, небо почти сплошь покрыто облаками, лишь кое-где виднелись бледно-голубые проталины, но и они быстро затягивались. Видимо, совсем недавно пронесся снежный заряд, на скалистом берегу видны белые заплаты снега, застрявшего в складках гор. Около орудийной башни намело большой сугроб, из него черным пальцем торчит один ствол. «Вот и кончилось лето», — с грустью подумал Матвей.

Лодка миновала поворотный буй и легла на входной створ. Прямо по носу открылась вся бухта. Раскинувшийся у подножья сопки поселок трудно было узнать. Берег был разворочен, тут и там натыканы ажурные башни кранов, зияли темные пасти котлованов с клыками экскаваторных ковшей, выбрасывающих грунт. По всему побережью ползли зеленые, как жуки, самосвалы. Нетронутым островком лежал лишь старый поселок с одноэтажными домишками. А слева к нему подступала новая улица двух — и трехэтажных домов. Параллельно ей, повторяя изгибы береговой черты, протянулась такая же улица в клетях строительных лесов.

— Смотрите-ка, целый город вырос, — с гордостью заметил рулевой-сигнальщик.

— Ну, город не город, а все же... — Вахтенный офицер лейтенант Куделя покосился на командира и вздохнул: — Может, и мне комнатенка найдется.

Он женился еще курсантом, его жена до сих пор живет в Ленинграде, ожидая, когда муж получит хоть какую-нибудь жилплощадь. Куделя считал несправедливым, что Иванову дали комнату раньше, чем ему. «Пожалуй, он прав, надо будет похлопотать, чтобы ему дали в первую очередь», — решил Матвей, но ничего обещать пока не мог.

— По местам стоять, на швартовы становиться! Куделя громко повторил эту команду, и внизу, внутри стального чрева лодки, глухо затрещали звонки, ревуны, упруго зазвенели под матросскими ногами перекладины скобтрапа. Выскакивающие наверх матросы швартовой команды тоже удивленно поглядывали на берег и тихо переговаривались.

— Целых две улицы отгрохали, пока мы ходили.

— Вон там, похоже, школа. Кому же в ней тут учиться?

— Строителей сколько понаехало, видел? Они тоже с семьями.

— Смотрите, на пирсе адмирал какой-то. Не подкачай, ребята, пошевеливайся.

Матвей тоже узнал среди встречавших штабных офицеров контр-адмирала Сливкина и удивился: «Его-то каким ветром занесло сюда? Впрочем, докладывать все равно надо будет ему, он старший по званию»...

И как только лодка ошвартовалась и подали сходню, Матвей сошел на причал и направился к стоящему среди офицеров Сливкину. Тот отделился от офицеров и пошел навстречу. Матвею невольно вспомнилось, как вот так же Сливкин встречал их после учений, когда пришлось подо льдом обходить противолодочный рубеж. Так же Сливкин шел навстречу Гурееву, у того, наверное, так же кружилась голова... Вот только оркестра сейчас не было. «Ну да, будни», — вспомнил Матвей и, остановившись, вскинул руку к виску. И опять Сливкин, выслушав рапорт, обнял его и расцеловал. Потом подходили другие офицеры. Дубровский успел шепнуть: «Сливкин назначен командиром соединения».

Стрешнев со Сливкиным спустились вниз и обошли все отсеки. Обходили неторопливо, Сливкин задерживался то в одном отсеке, то в другом, подолгу разговаривая с матросами. Матвей удивился умению адмирала быстро находить общий язык с людьми. Если на гуреевской лодке он почти каждого матроса знал в лицо, то здесь не знал никого, а разговаривал так легко и непринужденно, будто знаком был с ними давно.

Когда, закончив осмотр, сошли на причал, Сливкин сказал:

— Более подробно доложите о результатах похода завтра. У меня тут еще есть дела, да и вам надо отдохнуть.

Сливкин пошел в ракетный арсенал, а Матвей отправился в бокс переодеваться. Открыв шкафчик с обмундированием, он уловил запах духов.

Провожая его в плаванье, Люся слегка побрызгала ими на китель.

— Чтобы почаще вспоминал обо мне. Это очень стойкие духи. Французские, «Шанель». В Мурманске купила.

«Действительно стойкие», — подумал сейчас Матвей, торопливо надевая китель.

Выйдя за ворота гавани, он увидел на пригорке Люсю.

Пока он мылся, Люся успела начистить картошки, поставила ее вариться и даже накрутила на бигуди волосы. Заметив несколько седых волосинок, с грустью подумала: «А мне ведь всего тридцать лет!» Решила их выдернуть. За этим занятием и застал ее Матвей, выйдя из ванной. Потрогав бигуди, сказал:

— И с таким роботом я живу вот уже девять лет, восемь месяцев и девятнадцать дней.

— Скажите, какая точность! — притворно удивилась Люся. И, взглянув в зеркало, рассмеялась: бигуди и в самом деле были похожи на спиральные антенны роботов.

Она поставила на стол дымящуюся картошку, Матвей с наслаждением понюхал:

— Пахнет-то как здорово! А у нас только сушеная была, она, по-моему, вообще без запаха. Вот бы еще укропчик.

— А ведь есть же у меня! Совсем забыла. — Люся бросилась в кухню, накрошила укропа и зеленого лука.

— Отдохнуть тебе надо, — сказала она, озабоченно разглядывая Матвея. — Попроси путевку в санаторий.

— Нет, я уже решил: поедем с Иришкой на юг. Хорошо бы и тебе с нами. Не поспешила ли ты с работой?

— Может быть, и поспешила. Но теперь меня не отпустят, на стройке сейчас самая горячая пора.

— Наверное, дней через пять, самое позднее — через десять.

— Я маме напишу, чтобы Иришку потихоньку собирала в дорогу.

Хорошо, что она не успела написать в этот вечер. На следующий день контр-адмирал Сливкин, выслушав доклад Стрешнева, сказал ему:

— Неделю отдохните, а потом еще поход. На этот раз недалеко. А после этого — в отпуск. Я уже договорился с начальником строительного управления, он даст Людмиле Ивановне отпуск за свой счет. Так что поедете вместе. О путевках я позабочусь.

— Спасибо, товарищ адмирал. Но мы уже лучше «дикарями» поедем. Не люблю я эти санатории, да и с дочкой хочется побыть.

— Спасибо, — еще раз поблагодарил Матвей. — А как было воспринято сообщение о нашей встрече с лодкой?

— Как и полагается, весьма серьезно. Есть предположение, что она отправилась в тот же район, который вы обследовали.

— Матвей! Подожди, черт, никак не угонюсь за тобой. Стрешнев обернулся и удивленно посмотрел на догонявшего его инженер-капитана первого ранга.

— Не узнаешь? Значит, богатым буду. — Голос знакомый, а вот чей?

И только когда из-под маленького, вшитого почти отвесно «нахимовского» козырька фуражки увидел темные, с зеленцой глаза в лукавом прищуре чуть припухших век, воскликнул:

С Андреем они еще лейтенантами начинали служить на дизельной лодке. Сейчас они долго тискали друг друга, обменивались тумаками.

— Вот это габариты! На каких это харчах отъелся?

— Все на тех же, флотских. А тебе, видать, не впрок...

Не удивительно, что Матвей не сразу узнал Андрея Бутова. Тот сильно располнел, даже брюшко обозначилось. Лицо стало круглым, над верхней губой появился косой багровый шрам. Только глаза и остались прежними.

— Вот ты, как мамонт, сохранился, — говорил Андрей. — Даже лысины не приобрел. А я уже ношу прическу тина «внутренний заем». — Андрей снял фуражку, и Матвей увидел, что его буроватые от седины волосы аккуратно зачесаны с затылка на темя и прикрывают довольно обширную пустошь.

— Ну, рассказывай, каким ветром тебя сюда занесло.

— Попутным, разумеется. Ночью пришлепали. Представляешь, кто меня встретил? Дубровский! Ну да ты же знаешь, ты тут уже давно. Устроил меня на ночлег в гостиницу, да еще такой «люкс» удружил! С пуфиком!

— И с перечнем инвентарного имущества. Тоже известно. Ты мне не об этом расскажи. С лодкой прибыл?

— Еще выше! Командиром. Пойдем, покажу тебе младшую «сестрицу» твоей лодки.

На лодке Андрея отвлекли срочные дела, он попросил Матвея подождать в каюте.

Сев в кресло, Матвей взял со стола газету. Но она оказалась трехдневной давности. Положив газету, Матвей пробежал взглядом по корешкам стоявших на полке книг. Уставы, наставления, «Правила предупреждения столкновений судов в море», шеститомное собрание сочинений Станюковича, англо-русский словарь, «Мореходная астрономия», двухтомник Хемингуэя, новое издание книги авиаконструктора Яковлева «Цель жизни». Это издание Матвей еще не видел и потянулся было за ним, но в это время за метил на столе толстую общую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Он сразу узнал се, это была та самая тетрадь, в которую Семен Проняков заносил свои «произведения на босу ногу». Открыв ее наугад, Матвей наткнулся на знакомое стихотворение:

16

* * *

17

18

* * *

* * *

19

* * *

20

* * *