6

Гостиница состояла всего из четырех комнат, одну из них пышно именовали «люксом», в нее-то и поселили Стрешнева. Для «люкса» комната была маловата и обставлена, пожалуй, скромно, однако вполне прилично: деревянная кровать, тумбочка, письменный стол, два стула, платяной шкаф и даже пуфик. Над кроватью висела плохонькая копия с картины Айвазовского «Девятый вал», море в ней больше походило на студень, а мачта корабля — на забытую в этом студне кость. Еще была массивная мраморная пепельница, пластмассовый чернильный прибор и подставка для утюга. Самого утюга не оказалось, хотя в висевшей над столом «Описи инвентарного имущества» он числился.

Телефон и прочие коммунальные удобства располагались в коридоре. Матвей заглянул в соседнюю комнату, там впритык стояли шесть железных коек и стол, покрытый газетами. Один из обитателей этой комнаты спал одетым, не Сняв даже ботинок, подставив сбоку под ноги некрашеную табуретку.

Вернувшись в свою комнату, Матвей еще раз окинул ее взглядом и только теперь по-настоящему оценил ее скромный уют. С благодарностью подумал о Дубровском, простив ему «Опись инвентарного имущества».

Чемоданы стояли в шкафу, Матвей распаковал тот из них, где были сложены самые необходимые вещи, достал мыльницу, зубную щетку, полотенце и пошел умываться. В умывальной комнате матрос драил чистолью водопроводный кран. Уступая Стрешневу место у раковины, он спросил:

— Вам чаю скипятить, товарищ капитан третьего ранга?

— Спасибо, я уже почаевничал в кают-компании. А вы что тут, за смотрителя?

— Так точно. Вообще-то здесь полагается штатная заведующая, да где ее возьмешь? На весь поселок восемнадцать женщин и те с высшим образованием. Вот и мыкаемся сами.

Тем не менее в гостинице, несмотря на тесноту, было чисто, пожалуй, штатная заведующая вряд ли смогла бы поддерживать ее в таком состоянии. Во всяком случае, Стрешнев не обнаружил пылинки даже на полках шкафа, хотя по корабельной привычке провел по ним чистым платком. Распаковав второй чемодан, Стрешнев стал укладывать по полкам белье, полагая, что жить в гостинице ему придется долго.

За этим занятием и застал его Дубровский. Собственно, раньше, чем он появился сам, Стрешнев услышал его голос:

— Ты, Баринов, для чего здесь поставлен?

— Так я же ему говорил: «Разденьтесь, товарищ лейтенант», — а он не послушался. — Матвей по голосу узнал того самого матроса, который чистил кран. — Что я мог сделать?

— Он, конечно, не виноват, — подтвердил, видимо, лейтенант еще хрипловатым спросонья голосом.

— Я не вас, а его спрашиваю, он тут отвечает за порядок. А о вас я доложу новому командиру лодки.

— Пожалуйста, докладывайте.

— Как вы разговариваете, товарищ лейтенант?

— Я-то разговариваю нормально, а вот вы кричите, — спокойно, окрепшим наконец голосом сказал лейтенант.

— А как еще прикажете с вами разговаривать, если вы элементарных вещей не понимаете?

Лейтенант не успел ответить, вмешался матрос Баринов:

— Разрешите идти, товарищ капитан-лейтенант? Мне еще в умывальнике надо прибрать.

— Идите. А потом отправляйтесь на камбуз картошку чистить.

— За что, товарищ капитан-лейтенант? — обиженно спросил матрос. — Мне же с утра в мастерскую.

— А за рассуждения получите еще один наряд вне очереди.

— Есть! — уныло сказал матрос. Стрешнев услышал, как он щелкнул каблуками.

— Мне тоже можно идти? — спросил лейтенант.

— Идите, — разрешил Дубровский и постучал в дверь к Стрешневу.

— Да, пожалуйста, входите, Николай Федорович. Дубровский вошел и, видимо, догадавшись, что Стрешнев все слышал, сказал, оправдываясь:

— Вот, понимаете, приходится шуметь.

— Бывает.

— Ваш, между прочим, подчиненный этот лейтенант Иванов.

— Да? На лодке я его не видел, кажется, он после дежурства?

— Верно, сменился в восемнадцать ноль-ноль. Дежурство ему и в самом деле выпало нелегкое, однако он должен был все-таки раздеться.

— Да, конечно, — согласился Стрешнев. — Садитесь, я сейчас закончу.

— А вы зря так капитально устраиваетесь. Кравчук, как только сдаст вам корабль, так сразу же и уедет. Его квартира достанется вам. Не ахти какая, одна комната, а все-таки отдельная.

— Вы думаете, ее дадут мне?

— Я не думаю, я знаю.

— Спасибо. Я, признаться, не рассчитывал, что так сразу получу. Очень вам благодарен.

— Ну, я тут ни при чем, так решило начальство, — сказал Дубровский, но таким тоном наигранной скромности, который не оставлял сомнений в том, что и его, Дубровского, роль была тут далеко не последней.

Стрешнев стал сбрасывать белье обратно в чемодан, а Дубровский сел на пуфик, закурил и, оглядев номер, заметил:

— А «люксик» мы ничего отгрохали. Я эту мебель вертолетом сюда тащил. — И без всякого перехода спросил: — Вы на меня до сих пор обижаетесь?

— Нет, у меня после этого было столько других, куда более серьезных обид, так что ту я совсем забыл и, наверное, ни разу не вспомнил бы, если бы не встретил вас.

— А все-таки вспомнили?

— Вспомнил, — честно признался Стрешнев. — И обнаружил, что, в общем-то, я на вас совсем не сержусь.

— Спасибо. А я вот все еще чувствую себя виноватым перед вами. За это время я многое передумал, многое пересмотрел, по-моему, даже изменился. Надеюсь, к лучшему. И у меня к вам, Матвей Николаевич, будет такая просьба: не говорите никому о той истории. Дело прошлое, а, как гласит пословица, кто старое помянет — тому глаз вон. Обещаете?

— Николай Федорович, за кого вы меня принимаете? — с упреком спросил Стрешнев.

— Ну, извините. И спасибо. Я надеюсь, что теперь мы будем дружить и между собой, и семьями.

«Вряд ли», — подумал Стрешнев, вспомнив, что жена Дубровского так бесстыдно оклеветала его. Впрочем, Люся об этом ничего не знает, возможно, они обрадуются друг другу — все-таки старые знакомые. Тем более что в базе, как доложил матрос Баринов, всего восемнадцать женщин...

— Не так просто опомниться после такого подзатыльника, какой я тогда получил, — сказал Дубровский.

— До сих пор переживаете?

— Нет, подзатыльник этот я давно переварил. Стукнули меня тогда, в общем-то, за дело, я не обижаюсь. Хуже, когда тебе медленно выламывают руки, — Дубровский встал и заходил по комнате. — Вот это, брат, пострашней.

— Видимо, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Кто вам выламывает руки?

— Хорошо, с вами-то я могу быть откровенным. Так вот, после того как меня сняли со старпомов и списали на берег, я многое передумал. Впрочем, об этом я уже говорил. И я честно решил исправиться, как говорят, искупить свою вину. Я старался. Изо всех сил. И еще надеялся, что мне разрешат вернуться на лодку... Я не скажу, что моих стараний не замечали. Замечали, иногда даже отмечали в приказах. Один раз сам командующий флотом благодарность отвалил. Но на мою просьбу перевести на лодку ответил отказом. «Поработай еще год на берегу, а там посмотрим», — сказал он. Сменились командующие, а кадровики до сих пор обещают. А зачем обещают? Я ведь и сам понимаю, что на лодку меня сейчас не назначат. И правильно сделают. Потому что я уже почти все забыл за это время. Да и лодки теперь не те, которые я знал.

Дубровский опять сел, широко расставив ноги, носком ботинка пнул под стол отставшую от подметки грязь. Стрешнев подумал, что Дубровский изменился даже в своих манерах. Раньше он умел держать себя с тем неуловимым изяществом, которое всегда отличало корабельных офицеров. «Скис он тут», — заключил Стрешнев.

— А все-таки я не понял, кто вам выламывает руки. Дубровский вынул помятую пачку сигарет, закурил и, пустив в потолок несколько колечек дыма, сказал:

— Для того чтобы понять другого, надо хотя бы мысленно поставить себя на его место. Нет, я не хочу вас упрекать, я просто хочу, чтобы вы постарались меня понять. Я, например, не считаю себя завистливым человеком, а вот увидел вас на пирсе — и мне опять стало обидно. Когда вы, едва вылупившись из курсантской форменки, пришли к нам на лодку, я был уже капитан-лейтенантом. И сейчас тоже капитан-лейтенант, а вы меня обскакали в звании и в должности. И дело тут не в честолюбии, а в том, что во мне, может быть, погиб талант. Талант подводника. Вы можете это понять?

— Стараюсь.

— И за это спасибо. А вот другие даже не стараются понять. А между тем меня сейчас тянет в море, я с болью провожаю каждый уходящий в море корабль, мне ненавистны мои сегодняшние обязанности: завези уголь, обеспечь жильем, проложи дорогу, найди продавщицу в магазин или заведующую вот этим ковчегом. Я понимаю, это нужно, кто-то и этим должен заниматься, но я же моряк! Понимаете: мо-ряк!

— Да, это я понимаю. И сочувствую вам. Но что можно сделать?

— А ничего не надо делать. Все уже произошло само собой. Я уже «плюсквамперфектум» — давно прошедшее. Я это знаю. И, откровенно говоря, в душе уже смирился, что к морю мне путь закрыт. Служба у меня отнюдь не романтическая. Поэтому я работаю, а точнее — вкалываю.

— Я слышал о вас здесь хорошие отзывы.

— Да? Возможно. Наверное, Кравчук вам сказал. Он добрый и тоже мне сочувствует. Однако начальство несколько иного мнения о моей деятельности. В прошлом месяце представляли к очередному воинскому званию, так представление вернули. Нарушений действительно много, хотя матросы приходят более грамотные. Специальность они осваивают быстрее, а вот на дисциплине их образованность что-то не так благотворно сказывается. Рассуждают много. Погодите, и вы еще наплачетесь с этими эрудитами. Ты ему — слово, а он тебе — десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушным.

— Ну, с этим я никак не могу согласиться.

— Согласитесь, — убежденно сказал Дубровский. — Жизнь заставит.

— А мне ваши рассуждения, извините, кажутся нелепыми.

— Любопытно послушать: что вы сами об этом думаете.

— Извольте. Мое мнение диаметрально противоположно вашему.

— Даже так? А конкретнее?

— Хорошо, я начну с конкретного примера. Только не обижайтесь. Откровенность за откровенность... Вот я слышал, как вы распекали матроса Баринова. Отбросим в сторону даже то обстоятельство, что вы разговаривали с ним непозволительно грубым тоном. Но вы ведь были неправы по существу. Баринов-то действительно не виноват в том, что Иванов завалился на койку в ботинках. Более того, Баринов предупреждал лейтенанта, наверное, даже в деликатной форме, мол, раздевшись, он лучше отдохнет. Виноват Иванов, его и надо было отчитать. Разумеется, наедине. А вы и его начали распекать при Баринове. Кстати, у матроса хватило такта уйти под предлогом. Как вы думаете: помог ваш разнос укреплению дисциплины или повредил? По-моему, вы лишь озлобили обоих.

— Что же я с ними должен был целоваться? — усмехнулся Дубровский. — Ну, допустим, Баринова я зря отругал. А Иванов?

— Весь вопрос в том, что и как ему надо было сказать. Вот я сейчас вспомнил, как однажды мне в училище сделал замечание начальник строевого отдела. Нам, курсантам, разрешали тогда носить короткую прическу. Не знаю уж, кем это было установлено, но длина волос не должна была превышать толщины двух пальцев... У меня тогда умерла мать, я себя основательно запустил, возможно, командир роты не хотел мне лишний раз делать замечание. А начальник строевого отдела, наверное, не знал о моем горе. Осматривая строй, он увидел мои длинные волосы. Заметьте, он не сделал мне замечание в строю, а лишь после, отозвав в сторонку, спросил: «Товарищ курсант, вы не находите, что у вас слишком толстые пальцы?» Причем спросил весело, с этакой лукавинкой в глазах. И знаете, мне стало стыдно, я тут же побежал в парикмахерскую. Более того, я как бы стряхнул с себя оцепенение, которое охватило меня после смерти матери... К чему я это рассказываю? Недавно мы встречались с однокашниками по училищу, вспоминали. И вот что любопытно: фамилии некоторых преподавателей мы уже забыли, а вот начальника строевого отдела помним все по имени и отчеству: капитан первого ранга Борис Михайлович Сластников. Заметьте, это при его-то должности, которая считается самой «собачьей», как и должность старпома на корабле...

— Ну, я не знаю, за что вы его так любили, этого Сластникова. — сказал Дубровский. — Может быть, его метода загадывать шарады так понравилась?

— Нет, не в этом дело. Борис Михайлович был самым строгим и требовательным офицером в училище, он не оставлял без внимания ни один проступок. Но он был всегда справедлив, а главное — мы всегда ощущали в нем уважение к каждому из нас, к нашему достоинству. Вот вы утверждаете, что образование чуть ли не портит людей, они, видите ли, начинают рассуждать, позволяют обо всем иметь собственное мнение. Но ведь это же хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются! Ведь и в Уставе записано, что дисциплина у нас основана на сознании каждым военнослужащим своего воинского долга.

— А я-то думал, что вы мне преподнесете что-нибудь свеженькое, — опять усмехнулся Дубровский. — А вы повторяете старые, да еще и уставные истины.

— Иногда и старые истины неплохо вспомнить. Так вот, эта старая истина сегодня несет в себе — не удивляйтесь — несколько иное содержание. Ибо образованный человек, приходящий сегодня на военную службу, не только сознает необходимость этой службы. Он еще и оценивает свое место и свою ответственность, личную ответственность за судьбу Отечества. У него обострено чувство собственного достоинства. Вот тут-то и возникает противоречие: с одной стороны, вот это обостренное чувство, а с другой — сама атмосфера воинской службы, в которой человек несколько нивелируется, потому что всех, независимо от индивидуальных склонностей и талантов, мы заставляем и шагать в строю, и стрелять, и чистить на камбузе картошку, и драить медяшку, ко всем предъявляем абсолютно одинаковые требования. А тут еще приходит агитатор и устраивает громкую читку газет, хотя матросы раньше этого агитатора газеты прочитали. Потом мы строем ведем их в кино, на старый фильм, который они смотрели еще на «гражданке» два года назад. И тут подходит к старшине или к лейтенанту матрос Иванов, который увлекается молекулярной физикой, или матрос Петров, который пишет стихи, и просит разрешения остаться в казарме, чтобы в тишине заняться любимым делом. Но старшина не разрешает, хотя и знает, что Иванов увлекается молекулярной физикой. Старшина рассуждает примерно так: отпустишь Иванова, попросится Петров. А потом заглянет в казарму начальство, спросит, почему люди без дела болтаются, тому же старшине и попадет. Потому что начальник не будет вникать в тонкости, он знает одно: раз по распорядку дня полагается экипажу быть в кино, значит все должны быть в кино. Начальник рассуждает примерно так: там старшина, он проследит за людьми. А оставь Петрова с Ивановым без догляда, неизвестно, чем они займутся, вдруг начнут «соображать на троих»? К сожалению, многие будут рассуждать именно так. Потому что так им, видите ли, спокойнее.

— Пожалуй, — согласился Дубровский. — А как бы вы поступили на месте такого начальника, который уже не один «фитиль» схватил за то, что у него «соображали на троих» ?

— Не знаю. Может быть, пришел бы в казарму и, пользуясь тем, что нам не мешают, поговорил с Ивановым о молекулярной физике или с Петровым — о поэзии. А может, просто не стал бы им сейчас мешать, а поговорил в другой раз. Во всяком случае, не стал бы их насильно заставлять смотреть плохой фильм. И громкие читки газет им не стал бы устраивать.

— И получили бы нагоняй за срыв политических мероприятий.

— Возможно, потому что и среди политработников есть формалисты, цепляющиеся за старые формы работы. Но ведь и им можно объяснить, что на лодке в среднем на каждого матроса выписывается по две газеты и по три журнала. И цепляются-то за старые формы зачастую люди, уже понявшие, что формы эти отжили, но не знающие, чем их заменить. Все, например, признают, что теперь особенно возросло значение индивидуальной работы, но не все знают, как ее вести. Потому что само понятие «индивидуальная работа» — весьма растяжимое. Об одном и том же с Ивановым надо разговаривать так, а с Петровым — иначе. А поскольку люди они образованные, начитанные и, вообще, как вы говорите, эрудиты, — мы с вами тоже обязаны быть и эрудитами и педагогами. Согласен, что работать стало труднее, но не потому, что матросы пошли образованнее, подготовленное, чем были раньше. Для того чтобы нас с вами уважали как командиров, мало одной только требовательности. Можно и нужно заставить матроса подчиняться, но нельзя в приказном порядке заставить его уважать нас или любить. Нынче, как никогда, имеют значение правильные взаимоотношения с подчиненными, основанные на уважении и доверии человеку...

Разговор приобрел несколько философское направление, но, вопреки ожиданиям Стрешнева, интерес Дубровского к нему не пропал. Правда, Дубровского поначалу покоробил назидательный тон, в котором начал говорить Стрешнев. Дубровский и сейчас еще с чем-то не соглашался, но внутренне уже согласился со Стрешневым, хотя все еще не спешил в этом признаться.

Наконец сказал:

— А вы все такой же.

— Какой? — спросил Стрешнев, не поняв, сказал ли это Дубровский с одобрением или с осуждением.

— Упрямый, ну и целеустремленный, что ли. Я вас, признаться, раньше недолюбливал. Впрочем, вы это знаете. А вот сейчас вы, по существу, отчитали меня, а я почему-то не обижаюсь. Почему?

— Может быть, потому что я прав?

— Вероятно. Я даже начинаю подозревать, что и мои начальники были правы, задержав мое представление к званию. Может, и они видят во мне то, что увидели вы? Хотя я и говорю, что многое передумал за это время и как-то изменился, но, похоже, мне еще надо пошевелить своими извилинами. Во всяком случае, я вам благодарен за откровенность и прямоту, хотя, честно говоря, мне было не очень-то приятно все это слушать...

Он ушел подавленным. И Стрешневу, захотелось помочь ему. «Может, взять его на лодку? Но вряд ли он согласится. Да и кем его возьмешь? Командиром группы? Нет, не пойдет».

На другой день, встретив Дубровского на пирсе, Стрешнев все же спросил:

— Николай Федорович, что вы скажете, если я предложу вам пойти ко мне на лодку штурманом? И вакансия есть.

— Поздно мне начинать все сначала, я вам вчера об этом говорил. А за предложение спасибо.

Сославшись на дела, он направился было в штаб береговой базы, но, отойдя от Стрешнева, остановился на пирсе. Должно быть, думы его были тяжелые, он стоял, ссутулившись, низко опустив голову, упираясь подбородком в жесткий воротник кителя.

7

Штурмана прислали с Тихоокеанского флота. Капитан-лейтенант Горбатенко шесть лет плавал штурманом, но севера пока еще не знал и поэтому сразу взялся за изучение театра, уединившись в своей каюте и обложившись картами, лоциями, справочниками и двухгодовой подшивкой «Извещений мореплавателям». Стрешнев старался поменьше отрывать его от этих занятий, поручив помощнику заниматься пока всеми повседневными делами командира боевой части-один.

Вскоре предстояло выходить в море. Накануне прибыли трое конструкторов. Один из них, здороваясь со Стрешневым, задержал его руку несколько дольше и, расплывшись в белозубой улыбке, весело спросил:

— Не узнаете?

Стрешнев пристальнее вгляделся в его лицо и только теперь узнал:

— Катрикадзе?

— Так точно! — по-военному доложил конструктор. И, обращаясь к своим коллегам, пояснил: — Мы на одной лодке служили.

Потом они весь вечер сидели в гостинице, вспоминали своих бывших сослуживцев.

— Кстати, Дубровский тоже здесь, — сообщил Стрешнев.

— Вот уж с кем мне не хотелось бы встречаться, — сказал Катрикадзе.

— Мне кажется, он изменился к лучшему.

— Дай-то бог. Но я уверен, что он даже не узнает меня.

Больше о Дубровском не вспоминали. Катрикадзе рассказал, как после демобилизации поступил в институт, еще студентом увлекся ракетной техникой, познакомился с самим Королевым, как потом попал в конструкторское бюро. Он оказался интересным и умным собеседником. Стрешнев готов был слушать его хоть всю ночь, но наутро надо было выходить в море.

— Завтра еще поговорим, — сказал Стрешнев, провожая Катрикадзе в комнату напротив, где поселили конструкторов.

На другой день они лишь два раза, да и то мельком, видели друг друга: один раз, когда Стрешнев проходил через ракетный отсек, второй раз в кают-компании, куда Стрешнев забежал всего на пять минут выпить стакан чаю.

В этом походе экипаж отрабатывал очередную курсовую задачу, а попутно конструкторы испытывали новые приборы.. Им помогал Пашков.

Стрешнев особенно внимательно следил за работой штурманской группы. Он с первого же взгляда отметил, что Горбатенко достаточно опытен и аккуратен — качество для штурмана наипервейшее. И резинки мокнут в стаканчике со спиртом, чтобы мягче стали; и кусочек замши приготовлен, чтобы смахивать карандашные стружки; и карандаши очинены по-разному: лопаточкой для записей в навигационном журнале, а волосинкой — для ходовой карты; и обсервации нанесены с той неуловимой аккуратностью, которая заметна только опытному глазу.

Стрешнев вспомнил, как во время своей первой самостоятельной штурманской вахты, допустил ошибку при переходе на новую карту, не обратив внимания на ее масштаб. Тогда и хозяйство-то у штурмана было проще: карты, секстан, гирокомпас, эхолот и лаг. Прошло каких-нибудь пять-шесть лет, и вот уже десятки сложнейших приборов в заведовании у штурмана, все их надо знать, всеми уметь пользоваться, предвидеть и устранять их возможные неисправности. Теперь даже матрос штурманский электрик знает то, чего пять лет назад не знал иной офицер.

Пашков вместе с конструкторами не вылезал из приборного отсека, выселив оттуда штатных прибористов. Для замеров пришлось установить несколько дополнительных контрольных приборов, смонтированных на отдельном щите. С их установкой провозились долго, почти до вечера. Наконец Пашков доложил, что можно приступать к испытаниям.

Стрешнев приказал погружаться на глубину. Он внимательно следил за работой на посту погружения и всплытия. Стрелка глубиномера показывала сто двадцать метров, когда Пашков из приборного отсека доложил:

— Товарищ командир, прошу прекратить погружение!

— Стоп погружаться! — тотчас скомандовал Стрешнев и, когда стрелка глубиномера замерла на цифре сто двадцать пять метров, спросил у Пашкова: — В чем дело, Иван Спиридонович?

— Не успеваем записывать отсчеты.

Пришлось выделить для записи двух прибористов. Конструкторы предложили погружаться скачками, через каждые десять метров. Оказывается, на самом малом ходу лодка погружается почти вертикально и не учитываются какие-то завихрения.

Всплыли на перископную глубину и начали погружаться скачками. Теперь времени требовалось раз в пять больше, и, проведя один замер, Стрешнев решил остальные отложить до завтра.

На следующий день произвели еще шесть замеров.

Последний замер Стрешнев решил использовать для тренировки «комендоров», как по старинке именовали на лодке моряков боевой части-два. Пашков давал целеуказание и дальше полностью имитировалась ракетная атака.

Вся предстартовая подготовка прошла хорошо, матросы действовали слаженно и умело. Приборы ракетной стрельбы помигивали разноцветными лампочками, ровно гудели сельсины. Вот на панели сразу погасли все шкалы, сейчас выскочит яркая белая надпись «Залп набран» и можно будет воздушным пузырем имитировать пуск.

Но надпись почему-то не появлялась. Еще раз вспыхнули и разом погасли шкалы на панели.

— В чем дело? — спросил Стрешнев у Пашкова.

— Что-то случилось с автоматом. Сейчас выясню.

Из приборного отсека он вернулся мрачным.

— Сгорел трансформаторный блок.

— Причина?

— Причины может быть две: или произошел случайный бросок напряжения в сети, или приборист сразу включил высокое. Сейчас разберемся.

Разбираться не пришлось. Приборист матрос Гущин сам доложил, что ошибочно дал на блок высокое напряжение.

— Что же ты, голова твоя садовая, не знаешь? — напустился на него Осипенко.

— Так ведь в отсеке негде повернуться, — Гущин покосился на конструкторов. — Вот и перепутал. Виноват!

— В самом деле мы ему мешали, — заступился за матроса Катрикадзе.

— Ладно, идите, — отпустил Гущина Стрешнев, полагая, что часть вины за случившееся надо взять на себя: может быть, не следовало в данной ситуации проводить тренировку?

Но как бы там ни было, а трансформатор сожгли, придется об этом докладывать вышестоящему начальству, а оно вряд ли примет во внимание ситуацию.

К удивлению Стрешнева, начальство совсем не обратило внимания на его доклад о трансформаторе.

— Сожгли, ну и черт с ним. Накажите виновных и поставьте новый — только и дел-то. Тут, брат, поважнее события надвигаются: сам командующий решил к нам пожаловать. Так что смотри, чтобы у тебя все было в ажуре: и внешний вид и вообще. У кого обмундирование поизносилось, пусть выдадут новое. Учти, к тебе первому заглянет...

Матвей и по своему опыту знал, что один небритый матрос может привести иного поверяющего в такую ярость, что потом никакие успехи в боевой подготовке не смогут его умиротворить. Тем более что особых успехов пока еще не было у нового командира лодки.

* * *

Теперь было и не до конструкторов. Они ковырялись в механических мастерских вот уже третий день, а Стрешнев третий день занимался чисто хозяйственными делами: производили уборку и на лодке и в казармах, драили медяшку, гладили брюки, получали и подгоняли обмундирование, проводили строевые занятия по боевым частям, готовились к общему строевому смотру...

Пришел Дубровский. Он отвечал за уборку всей территории базы, а людей у него мало, просил выделить пятнадцать человек. Осипенко начал было жаловаться, что самим не хватает, но Стрешнев приказал людей послать.

— Эх, испортили вы мне обедню, Матвей Николаевич, — сказал Осипенко, когда Дубровский ушел. — Я ведь у него хотел за это краску выцыганить, нам во второй казарме полы покрасить надо.

— Он и так обязан дать.

— Обязан, а вот не дает, хотя у себя в казарме в этом году уже второй раз красит. Своя-то тельняшка ближе к телу.

— Ну вы уж с ним, Петр Поликарпович, как-нибудь по-другому договаривайтесь. А матросов прошу для такого рода сделок не использовать. У них есть строго определенные обязанности и права. Вот об их правах прошу никогда не забывать.

— Так ведь жизнь она по-всякому заставляет, — начал было оправдываться старпом, но, взглянув на Стрешнева, осекся и уже официальным тоном повторил: — Есть, не использовать и не забывать о правах!

После этого он долго молчал, хмуря густые брови.

— Обиделись, что ли? — весело спросил Стрешнев.

— На что же, собственно, обижаться? Все верно, — не очень искренне сказал Осипенко.

— А все-таки обиделись. Уж признайтесь.

Осипенко посмотрел на Стрешнева, улыбнулся и развел руки:

— Грешен!

Не первый их спор завершался таким вот образом, и Стрешневу было приятно, что со старпомом они быстро нашли общий язык, могут и покритиковать друг друга, не постесняются и признать свои ошибки. Стрешнев знал за собой старый грешок — излишнюю прямолинейность и резкость — и полагал, что очень удачно получилось, старпом ему попался как раз мягкий и добрый, они как бы дополняют друг друга. Стрешнев испытывал к Осипенко искреннюю симпатию. Он с тоской думал о том, что старпома когда-нибудь от него заберут и удивлялся, почему это по сделали раньше: Осипенко был вполне подготовлен для того, чтобы стать командиром лодки.

— Петр Поликарпович, почему не вас, а меня назначили командиром? — спросил однажды Стрешнев. — Мне иногда даже неловко становится, ведь вы лучше меня знаете лодку.

— Возможно, — согласился Осипенко. — Но не забывайте, что мне уже сорок, меня давно пора списывать на берег. А вам еще плавать да плавать. Вы — человек перспективный не только с точки зрения возраста, а вообще...

— А вам не обидно?

— Нет. Должность старпома, конечно, не сахар, с этой должности каждый хочет или побыстрее в командиры выскочить, или на берег списаться. Командиром, как видите, меня нет смысла назначать, а на берег я сам не тороплюсь. Если только почувствую, что становлюсь обузой, тогда сам уйду. И раз уж мы с вами об этом заговорили, будет у меня к вам такая просьба: скажите мне прямо, когда стану негодным. А то ведь знаете как бывает: чем старше человек, тем сильнее он держится за свое место. Иногда он уже давно, как говорится, мышей не ловит, а ему из уважения к его опыту и заслугам боятся сказать об этом. А опыт-то его уже давно устарел, и человек этот только мешает, потому что слишком осторожен, боится сделать ошибки и поэтому, как правило, ни черта не делает. Где уж тут дерзать! Благо бы сам не дерзал, так ведь и другим не дает. И все по той же причине: а вдруг его подчиненный ошибется, как бы за него отвечать не пришлось. Прилипнет вот такая старая ракушка к днищу и только движению мешает... Так вот я и прошу вас, Матвей Николаевич, в случае, если начнете замечать, что я не тяну, прямо об этом скажите. Обещаете?

— Обещаю. Хотя надеюсь, что это, если и произойдет, то не скоро.

— Как знать? Нынче все меняется быстро. Стараюсь не отставать, вчера вон с лейтенантом Ивановым ядерной физикой занимались всю ночь, вот и разрешил ему до обеда отдыхать. Как видите, использую служебное положение.

— Придется и мне использовать служебное положение: идите-ка и вы отдохните.

— А я выспался. Мы, старички, мало спим, часок-другой перехватишь и — к вашим услугам.

— Да бросьте, какой вы старик в сорок лет.

— Ну ладно, молчу, — согласился Осипенко. — А Иванову надо отоспаться, к нему невеста едет. Пропуск мы ей еще до вас оформили, а вчера телеграмму прислала, что выехала. Так что свадьбу играть будем.

— А где же они жить будут?

— Пока у меня, а я в гостинице. Моя жена месяца через два, не раньше приедет. А там что-нибудь придумаем. Мы ведь все так начинали.

— Да, верно. Но постойте, «люкс» в гостинице наверняка займет командующий. Так что перебирайтесь ко мне, я ведь теперь тоже домовладелец.

— Спасибо. Хотя в соседстве с вами есть известное неудобство. Говорят, жить и сидеть за столом приятно только с людьми, от которых сам не зависишь, и они от тебя не зависят.

— Зато есть и удобство: на случай тревоги не надо посылать двух оповестителей.

— Да, уж чем-чем, а тревогами нас побалуют, в связи с приездом столь высокого начальства, — вздохнул Осипенко.

8

Хлопоты, связанные с подготовкой к встрече командующего, отнимали столько времени, что уложиться в жесткий распорядок корабельной жизни было крайне трудно.

Однако Стрешнев оставил неприкосновенными часы занятий и тренировок на боевых постах и был непреклонен даже перед штабом соединения, когда тот требовал в эти часы выделить людей на какие-либо работы. Несмотря на просьбы командиров боевых частей, не отложил он и срок сдачи экзаменов на классность. Накануне экзаменов пригласил к себе Комарова.

— Иван Севастьянович, давайте еще раз вместе посмотрим списки претендентов на более высокий класс. Я пока еще не всех знаю, а мы должны учитывать не только уровень специальных знаний, но и политическую подготовку, дисциплинированность и вообще, как говорят, весь моральный облик того или иного матроса. Присаживайтесь поближе.

— Спасибо. — Комаров подвинулся к Матвею и взял список. Но читать не стал, а, положив ладонь на руку Стрешнева, сказал: — Это хорошо, что вы меня пригласили. К сожалению, прежний командир не часто со мной советовался и почти не считался с моим мнением.

«Зря он говорит мне об этом», — подумал Матвей, не зная, как реагировать на эти слова. Пауза затянулась надолго, должно быть, Комаров все-таки ждал, что он скажет, и, не дождавшись, вздохнул и стал просматривать списки. Просмотрев их довольно бегло, заметил:

— Что-то у Гречихина маловато претендентов. А ведь в его боевой части люди самых разных специальностей: и трюмные, и мотористы, и турбинисты. Мы и так отстаем от других экипажей по числу классных специалистов, у нас процент много ниже.

— Дело не в проценте, Иван Севастьянович...

— Конечно, — поспешно согласился Комаров. — Но ведь об успехах экипажа судят все-таки по этим процентам. У Пашкова вон людей меньше, чем у Гречихина, а к сдаче на классность он подготовил почти в полтора раза больше. Нет, Гречихин явно перестраховался.

— Вы думаете?

— Конечно.

— А если это не перестраховка, а трезвая оценка возможностей? Лодка не так уж много была в море, а у Гречихина матросы могут приобрести навыки только в морских походах. У Пашкова же могут тренироваться и во время стоянок.

— Так мы никогда не выведем экипаж в отличные. А чем мы хуже других? Вон в экипаже Муратова матросы, пришедшие прошлой осенью, уже сдают на второй класс, а у нас еще на третий многие не сдали, — с досадой сказал Комаров.

— Значит, у Муратова лучше поставлено дело. Да и в море они больше были.

— Матвей Николаевич, не туда смотрите. И у Муратова люди подготовлены не лучше наших, но он не хочет плестись в хвосте, поэтому не так придирчив, как наши деятели, которые рубят именно тот сук, на котором сидят.

— Уже не считаете ли вы Муратова очковтирателем?

— Нет, что вы, у него все без липы. Это мы излишне придирчивы и неразворотливы.

— Видите ли, Иван Севастьянович, я тут не совсем с вами согласен. Я за самую строгую придирчивость. В нашем деле нет мелочей. Ошибка одного матроса может сорвать выполнение боевой задачи, а то и стоить жизни всему экипажу. Поэтому мы должны быть взаимно придирчивы в лучшем смысле этого слова. И экзамены на классность — не очередная кампания. Классность — это особо высокая ступень подготовки специалиста, и огульно присваивать класс мы не можем.

— Я и не говорю, что огульно, — возразил Комаров. — Я тоже за строгий прием экзаменов, если хотите, — за придирчивость. Но я против перестраховки в этом деле. Я ведь знаю, почему осторожничает Гречихин. У него висит выговор по партийной линии, вот он и боится еще раз ошибиться.

— Возможно, — согласился Стрешнев. — Ну а кого еще из его боевой части можно, по-вашему, допустить к сдаче экзаменов?

— Надо подумать.

Думал Комаров довольно долго. Наконец предложил:

— Зырянова. Он вполне потянет на второй класс.

— Зырянова? — переспросил Стрешнев, полагая, что замполит ошибся.

— Ну да, парень он грамотный.

— У нас теперь все грамотные. — Стрешнев невольно усмехнулся. — Только Зырянов не подойдет.

— Почему?

— По той простой причине, что Зырянов давно уже имеет первый класс. — Матвею хотелось добавить: «Пора бы вам знать об этом, товарищ замполит», — но Стрешнев сдержался. А позже, когда начали обсуждать список, окончательно убедился, что Комаров плохо знает людей. «Так вот почему он был так сдержан при нашем первом разговоре! Ему просто нечего было сказать»...

И уже совсем некстати в эти суматошные дни он решил поинтересоваться, чем же все-таки занимается его заместитель по политической части.

Просматривая план партийно-политической работы на месяц, Стрешнев насчитал в нем восемнадцать только крупных «мероприятий».

— Не слишком ли много для одного месяца? — заметил он.

— А что, по-вашему, лишнее? — вопросом ответил на вопрос Комаров.

— Ну вот хотя бы совещание отличников по обмену опытом. Зачем оно?

— Как зачем? — удивился Комаров. — Чтобы распространить положительный опыт.

— В таком случае не полезнее ли распространить его среди отстающих или людей, еще не ставших отличниками?

— Это мы тоже делаем. Но совещания отличников на других кораблях проводятся. Было даже общефлотское совещание, об этом в газете «На страже Заполярья» целая полоса напечатана.

— Верно, газета потому и напечатала, чтобы об опыте передовиков могли знать все читатели, главным образом те, кто еще не овладел опытом. А в вашем совещании я не вижу смысла.

— Может, изменим повестку совещания? — предложил Комаров. — Скажем, «Опыт передовиков — всем воинам».

— Это уже ближе к истине, — вздохнул Стрешнев, — но все-таки вы еще подумайте, нужно ли совещание отличников вообще. У вас, я вижу, и так сплошные совещания, как бы они не подменили повседневную работу с людьми.

— А вот, пожалуйста, пункт: «побеседовать с коммунистами «бече-пять».

— Ну и о чем же вы собираетесь беседовать? И как собираетесь беседовать: сразу со всеми или с каждым в отдельности?

— Тема сформулирована в моем личном плане, — Комаров достал другую папку.

Этих папок у него оказалось семь, все они заполнены строгим аккуратным почерком. «Может, он и добросовестный, работящий, — подумал Стрешнев. — Во всяком случае, не бездельник. Но или не туда попал, или слишком заражен формализмом».

Собственно, огорчали Стрешнева не столько эти папки и «мероприятия», как беседы Комарова с людьми. Он видел, как встречают и провожают замполита в отсеках, и по выражению глаз, по едва заметным усмешкам матросов догадывался, что его не очень-то жалуют. Не популярен он и у офицеров.

Невольно вспомнились политработники, с которыми Стрешневу приходилось служить. Все они были политработниками по призванию, все, может быть, в разной степени, но владели искусством проникновения в человеческую душу. И у Стрешнева как-то само собой сложилось представление обо всех них как о людях цельных, глубоко убежденных и умеющих убеждать других, обладающих обостренным восприятием, добротой и душевной деликатностью.

Но, видимо, как и среди людей других профессий, были и среди политработников люди, случайно попавшие на эту работу. Опасаясь быть пристрастным и не доверяя первым впечатлениям, Стрешнев не стал делать поспешных выводов. «Выражение глаз и усмешечки — не довод. Главное — он не бездельник, а работяга, следовательно — не безнадежен», — убеждал себя Стрешнев и старался быть с замполитом помягче и помогать ему.

9

Люся и сама не ожидала, что задержится надолго. Думала, с завода ее уволят через две недели после подачи заявления, но ее некем было заменить. Она согласилась подготовить опытного техника. На это ушло два с лишним месяца.

С мебелью разделалась быстро: ее оптом купили новые владельцы квартиры. Правда у них не хватило трехсот рублей, они обещали переслать их позже, но Люся уступила им и эти триста рублей, хотя ей самой мебель обошлась вдвое дороже, чем она за нее запросила. Недаром говорят, что один переезд равен двум пожарам. После каждого нового назначения они обычно долго латали семейный бюджет.

Лишь через три месяца после отъезда Матвея они с Иришкой приехали в Синеморск. Их встречали Надежда Васильевна и Алексей с Симой. Впрочем, Алексей на перрон выйти не смог и ждал в машине. Сима долго тискала и целовала Иришку, потом принялась за Люсю, передав девочку бабушке. Кажется, время пощадило Симу, она ничуть не изменилась за эти годы, была все такая же свежая и румяная, только чуть пополнела.

А вот Надежда Васильевна заметно сдала даже за четыре месяца с тех пор, как уехала с Севера.

— Мама, что с тобой? Ты не больна? — встревоженно спросила Люся.

— Нет. А что, сильно изменилась? Так ведь я уж под горку еду, а с горки-то время быстро бежит.

Алексей тоже заметно пополнел, но лицо у него так и осталось после госпиталя бледным.

Люся, усаживаясь в машину, невольно посмотрела на его ноги. Ноги как ноги, в коричневых полуботинках, брюки хорошо отглажены. Посторонний человек, наверное, ничего бы не заметил. Но она знала, что Алексей даже на костылях передвигается с трудом, ноги волочатся, как тряпичные. Вон и по ботинкам это заметно: носки стерты добела, а на подметках краска. Люся старалась больше не смотреть на ботинки, но они, как нарочно, то и дело попадались на глаза: наверное, по привычке она при каждом переключении скоростей непроизвольно смотрела на педаль муфты сцепления. Месяц назад она закончила курсы шоферов, потому что они с Матвеем решили купить машину. «Хорошо, что не купили, а то бы куда сейчас с ней?» — подумала Люся.

А в общем-то, Алексей все тот же. И даже говорит все в той же манере:

— И долго ты родных пенат не лицезрела?

— Скоро три года.

— Так зри, как стольный град морской расцвел за это время.

Город и в самом деле похорошел, на главном проспекте снесли несколько старых домов, на их месте выросли новые, многоэтажные, чистенькие, хотя и однообразные. У железнодорожного переезда, где раньше было болото, разбит сквер, посредине — фонтан, аллеи утрамбованы битым кирпичом. И очень много цветочных клумб.

— Видать, у города хороший хозяин, — сказала Люся.

— Комендант, — поправила Сима.

— При чем тут комендант?

— А при том, что все эти клумбы, аллеи, скверы — дело его рук. Вернее, не его, а его подопечных, то бишь матросиков с гауптвахты. Чтобы они не пролеживали бока на топчанах и перевоспитывались духовно, комендант их цветочки заставляет сажать. Да вон, смотри.

Верно, у обочины человек пятнадцать матросов орудовали лопатами и граблями. Охранявший их часовой, закинув автомат за спину, протыкал пальцем дырки в грядке и осторожно опускал в них стебельки рассады.

— Вот и главный цветовод, старший матрос Миша Зубарев. Его весь город знает. О нем даже в газете писали, — с гордостью сообщила Сима.

— А где же ваш садовод? — спросила Люся, вспомнив, что Сима писала, как в прошлом году Алешка залез в чужой сад за яблоками.

— Где-нибудь на причале. Так и тянет его на корабли. Тоже в подводники метит, — вздохнула Сима и посмотрела на мужа. Люся поняла ее вздох и покосилась на Алексея. А он... улыбался!

— А отпрыск мой — мужчина настоящий! Что ж вы-то с благоверным отстаете по части умноженья мореходов?

— Куда уж нам. Матвея опять на новое место перевели. Я и приехала-то, чтобы Иришку пока здесь оставить...

— Ах ты, бедняжка, — обняла внучку Надежда Васильевна. — И чего вам на месте не сидится? Только было обжились и вот тебе на!

— А я вот завидую! — сказал Алексей. И помрачнел. Люся попыталась перевести разговор на другую тему:

— У вас уже купаются?

Алексей криво усмехнулся и буркнул:

— Кто же в июне купается? Это тебе не Черное море. Эх, мне бы хоть и на Черное...

К счастью, они уже подъехали к дому, и разговор прекратился.

Но Алексей снова возобновил его, когда все уже ушли в дом, а Люся вернулась за чемоданом.

— Подожди, посиди со мной, — попросил он. И, когда Люся села, прямо спросил: — Думаешь, не пал ли Курбатов духом? Только честно признайся: подумала, когда я сказал, что завидую?

— Подумала.

Он внимательно посмотрел на нее, помолчал. Потом тихо сказал:

— Знаешь, как-то непроизвольно вырвалось. Нет, ты не права, я не унываю и в общем-то доволен, что мне удалось остаться на службе, с морем, хотя я и понимаю, что я инвалид. Но я не буду обузой ни для кого... Я знаю, что толк от меня еще есть, я еще и такой пока нужен... Но иногда невольно думаю, что я мог сделать, будучи здоровым. И, что скрывать, завидую здоровым людям! И если что меня бесит, так это не моя инвалидность, а инфантильность здоровых. Они не замечают того, что у них есть, не видят своих возможностей. Вот говорят, что человек по-настоящему ценит лишь то, что теряет. Может быть, это так...

Он опять помолчал, потом решительно сказал:

— А в общем-то жизнь хороша! И если ты подумала, что я скис, то ошиблась.

— Я рада, что ошиблась. И понимаю тебя.

— Ну вот и хорошо. Будем считать разговор исчерпанным. Иди домой, и пусть наш бог морской надежно оградит тебя от нытиков и трусов! — закончил он в своей обычной манере.

Вечером пришла Ариадна с мужем. Она еще больше похорошела, красота ее стала спокойной, прочной и уверенной. И держалась Ариадна тоже уверенно, с сознанием своей неотразимости, муж не успевал выполнять ее распоряжения.

— Костик, подай стул!.. Костик, сними мичманку, ты не на палубе! Ну куда ты ее суешь, вон же вешалка!..

Костик, белобрысый, щупленышй старший лейтенант, растерянно озирался и делал все невпопад, смущаясь от этого еще более. Наконец напросился помогать Надежде Васильевне на кухне и, кажется, был доволен, что избавился от опеки жены.

— Затюкала ты парня, — сказал Ариадне Курбатов. — Мало его начальство дергает, так и ты туда же.

Оказывается, Костик служит адъютантом у командующего. Люся подумала, что Ариадна, наверное, только поэтому и вышла за него замуж — все на виду у начальства. На нее это похоже. Она и на заводе секретаршей директора работала именно потому, чтобы быть на виду. Правда, потом все-таки пошла в цех. Но сколько она там проработала? Кажется, месяца полтора или два. А как вышла замуж, так и не работает. «Странно, что Сима до сих пор с ней дружит». Впрочем, и сама Люся почему-то прощала Ариадне то, что другим не простила бы.

«Наверное, потому что она такая красивая», — решила Люся, любуясь Ариадной.

Все-таки это редко бывает, чтобы женщина любовалась красотой другой женщины. Даже признавая себя менее красивой, любая женщина постарается найти в себе столько других достоинств, что они с лихвой компенсируют ее внешнее несовершенство.

Пока они помогают Надежде Васильевне накрыть стол, разговор идет о том о сем.

— И как такой бульон у вас получается, Надежда Васильевна? — спрашивает Ариадна. — Цвет просто янтарный!

— Все зависит от мяса. Если оно мороженое, то нельзя его класть сразу в кастрюлю, надо чтобы оттаяло. И еще хорошо, если косточка мозговая...

— А я покупаю бульонные кубики. Быстро и, в общем-то, сносно.

— Не знаю, может быть, где-нибудь в турпоходе и удобно, но дома лучше приготовить самой.

— Ах, нынче вся паша жизнь — это сплошной турпоход, — как бы оправдывая Ариадну, говорит Сима. — Утром вскакиваю в половине шестого, кормлю своих мужичков, отправляю одного в школу, другого на службу, потом сломя голову бегу на завод. А вечером с работы бежишь в магазин, готовишь ужин, прибираешь в квартире и смотришь — уже двенадцать. А надо еще когда-то постирать, погладить, что-то заштопать, где-то подшить. И почитать хочется. Возьмешь книгу, а глаза уже слипаются. Я бы всем нашим женщинам первый разряд по бегу присваивала, а тем, кто работает да еще имеет детей — звание мастера спорта давала. А попробуйте-ка утром в автобус сесть! Бывает, пропустишь их четыре-пять, а потом всю дорогу висишь на подножке. Говорят, сейчас опять мода на длинные юбки пошла. Не знаю, ездят ли француженки в своих макси-юбках автобусами, но для нас это неприемлемо. В лучшем случае весь подол оттопчут, а то и вовсе без юбки на остановке вынесут из автобуса...

Заговорили о модах, о прическах, о толстом каблуке.

— Широкий носок и толстый каблук — это все-таки больше похоже на ортопедическую обувь, — неожиданно вставил Костик. — Мужчины этого не приемлют.

— Господи, ты-то что понимаешь! — отмахнулась Ариадна. Хотела еще что-то добавить, но тут появился Юзек.

Он привел Гаврилова. Правда, об этом Люся сама просила Юзека, и сейчас Гаврилов с благодарностью и гордостью говорил:

— А ведь не забыла, коза? Вспомнила старого гриба, душившего ее молодую пылкую фантазию? Ну, покажись, покажись.

Гаврилов был уже на пенсии, но, похоже, совсем не изменился. И пиджак на нем все такой же, и так же обсыпан пеплом. Только вот глаза слезятся, он вытирает их тыльной стороной ладони и подслеповато щурится.

Юзек совсем высох, нос его стал еще больше, им он еще чаще выклевывает слова:

— Вы-таки видели, что кривая температуры имеет тенденцию к параболоидному изменению... — Это они опять сцепились с Гавриловым.

— А ты все такой же, Юзек, — сказала Люся, взъерошив ему рыжие волосы. — Хоть бы женился, что ли.

— А зачем?

— Ну, все-таки. Тебе уже скоро тридцать, наверное.

— Ну и что?

— Пора бы остепениться.

— Нет уж, дудки! Мне моя независимость дороже всех ваших фигли-мигли, — он подергал Ариадну за косу.

— Неужто даже на мне не женился бы? — спросила Ариадна, поводя плечом.

Юзек серьезно посмотрел на нее, вздохнул и тихо произнес:

— Упаси бог!

Он сказал это так искренне, что все рассмеялись. Ариадна обхватила его за длинную шею, притянула к себе и чмокнула:

— Лапушка ты моя, что же ты меня так боишься? Ну погляди, какая я красивая. Ведь красивая?

Юзек отстранился, поправил очки, внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Вот поэтому и не женился бы. Слишком много конкурентов было бы. Да и в робота не хочу превращаться.

— Ведь я бы тебя, душечка, на руках носила, — дурачилась Ариадна.

— Ну, это нетрудно. Во мне живого веса — всего сорок килограммов, да и то в мокрых валенках.

Люсе было хорошо и от того, что опять все собрались вместе, и от того, что спорят Юзек с Гавриловым, и даже от того, что Ариадна все такая же. Она любила их всех. Там, на Севере, у них с Матвеем тоже были друзья, но эти были ближе. Может быть, потому что она сдружилась с ними в пору юности, когда все так неповторимо. Сейчас Люсе казалось, что она вовсе и не уезжала отсюда, что не было тех почти девяти лет скитаний по Заполярью. Только Иришка напоминала об этих годах, о семье, о Матвее.

«Как он теперь там? — подумала Люся. — Вот бы его сюда и больше ничего не надо». За столом шутили, смеялись, о чем-то говорили. Должно быть, она ответила невпопад, потому что Сима обняла ее и спросила:

— Ну что с тобой?

— Не знаю даже. Я подумала, что здесь не хватает только его, и стало грустно.

— Когда уезжаешь?

— Не знаю.

— Не торопись. Ему сейчас не до тебя. Да и пусть Иришка привыкнет к бабушке.

— Она-то, собственно, и не отвыкала. Боюсь, сама без нее не смогу. Тебе, наверное, странным кажется, что я бросаю дочь и еду к мужу?

— Что же тут странного? Я понимаю. А знаешь, я тоже немного завидую вам, — вздохнула Сима. И, спохватившись, испуганно посмотрела на Алексея, должно быть, опасаясь, как бы он не вернулся к тому, начатому еще в машине разговору. Но Алексей или не расслышал, или сделал вид, что не расслышал, этого невольно вырвавшегося у нее признания.

— Нашла чему завидовать! — усмехнулась Ариадна. — Я так вот с ужасом думаю о том, что Костика когда-нибудь переведут отсюда.

— На его месте я бы давно куда-нибудь попросился, — сказал Юзек.

— А я, между прочим, рапорт написал, прошу перевести на корабль, — неожиданно признался Костик.

— Все-таки он человек! — сказал Юзек. — И пусть он всегда звучит гордо!

— Ну и правильно! — одобрил и Курбатов. — Или нравится быть мальчиком на побегушках?

— Нет, надоело, — сказал Костик, опасливо поглядывая на Ариадну. Та молчала. Но по ее поджатым губам было нетрудно догадаться, что Костику предстоит нелегкая ночь.

— Ничего, парень, держи хвост морковкой, — посоветовал Гаврилов.

— Ах, уж вы-то не вмешивались бы! — сердито заметила Ариадна.

Вышло это довольно грубо, всем стало неловко.

— Давайте пить чай, — предложила Надежда Васильевна.

— Я помогу вам, — сказал Костик и вслед за Надеждой Васильевной ушел в кухню.

Вернулся он скоро, с бутылкой в руке.

— Давайте-ка, православные, дернем по рюмочке ради такого случая.

— По такому случаю можно. Наливай! — согласился Курбатов. Костик наполнил рюмки, Алексей поднял свою и, чокнувшись с Костиком, торжественно произнес: — За раскрепощение души раба божия Константина, взбунтовавшегося супротив супружницы своей.

— Аминь! — сказал Юзек и тоже чокнулся с Костиком. — Если ты и из этой куколки что-нибудь путное сотворишь, я тебя всю жизнь уважать буду.

— Сделаем! — серьезно пообещал Костик. — Она у меня шелковая станет.

— Ну, это мы еще посмотрим! — Ариадна вскочила.

— Сядь! — Костик стукнул ладонью по столу. Ариадна изумленно посмотрела на него и тихо опустилась на стул.

— Вот так и сиди! — строго сказал Костик.

— Господи, да ведь он, кажется, мужчина! — прошептала Ариадна.

* * *

В каждом письме Люся спрашивала Матвея, когда ей выехать. Но он просил ее не спешить. Лишь через полгода дал телеграмму: «Жду».

До Мурманска Люся долетела благополучно, а там застряла. На ближайший к базе аэродром садились только маленькие «аннушки», а их не выпускали, не было погоды. И на целую неделю вперед прогноз был плохой.

— Даже при наличии погоды не обещаем вас отправить, — сказал диспетчер. — Не гнать же из-за двоих самолет!

Второй пассажиркой оказалась худенькая девушка в легком плаще-болонье, из-под которого выпирали лопатки. Лицо у нее было маленькое, пожалуй, только большие глаза несколько украшали его.

— Что же теперь делать? — растерянно спросила она.

— Поищите оказию морем, — посоветовал диспетчер. — Морем туда чаще ходят. Ясно?

— Нет, — упавшим голосом сказала девушка. — Я ничего не понимаю.

— Вон гражданочка поможет, — кивнул диспетчер на Люсю. — Она, видать, тут бывалая, погуще вас оделась.

Люся действительно надела меховую куртку — только что пронесся снежный заряд, и было холодно. А у девушки уже зуб на зуб не попадал.

— У вас есть что-нибудь теплое? — спросила Люся.

— Не-ет. Лето же, у нас в Феодосии купаются.

— Может быть, и здесь завтра будет градусов двадцать пять тепла. Погода тут часто меняется. Пойдемте, я вам что-нибудь подберу из своих вещей.

Девушку звали Лидой. Она ехала по вызову в ту же базу.

— Там у меня школьный товарищ служит, он и вызов прислал, мы решили пожениться. Поживу с ним до сентября, а потом опять в институт. Мне еще год учиться.

— Надо было потерпеть этот год.

— Он настаивает. Да и я... скучаю.

— Глупенькие вы оба. Ну ладно, давайте искать оказию.

— Где же ее тут искать?

— Сначала найдем военного коменданта.

Военный комендант, подполковник береговой службы, выслушав Люсю, развел руками:

— К сожалению, ничем не могу помочь. Вам надо обратиться в штаб флота, только там могут сказать, когда туда будет оказия. Если, конечно, у вас есть пропуска.

— Есть.

Все-таки комендант пропуска проверил и лишь после этого стал куда-то звонить. Там, видимо, ничего утешительного не узнал.

— Сейчас попробуем еще в одном месте узнать, — сказал он без всякой надежды и снова поднял трубку.

— Постойте-ка, вы можете позвонить контр-адмиралу Сливкину? — спросила Люся.

— Могу. Он вас знает?

— Да. Разрешите, я сама с ним поговорю.

— Сейчас. — Комендант снял трубку оперативного телефона, назвал номер и, услышав ответ, протянул трубку Люсе: — Говорите, у телефона адмирал Сливкин.

— Владимир Петрович? Здравствуйте, это Стрешнева. Да, вот здесь и ждем. Двое. Невеста едет к одному лейтенанту. Да, пропуск есть. К кому? Сейчас узнаю, — Люся прикрыла рукой микрофон, спросила у Лиды: — Как фамилия вашего жениха?

— Иванов.

— Алло! К Иванову. Да. Хорошо, будем ждать. Положив трубку, Люся сказала коменданту:

— Велел ждать его звонка.

— Пройдите, пожалуйста, вон в ту комнату, там теплее. Я позову, когда позвонят.

— Спасибо.

Комендант проводил их в соседнюю комнату. Там сидело еще человек шесть военных и две женщины с детьми. В комнате действительно было тепло.

— А я думала, комендант — это самый страшный на военной службе, — призналась Лида. — А этот деликатный.

— Вам, как будущей жене офицера, надо запомнить, что комендант вам теперь всю жизнь нужен будет. И когда оказию надо найти, и когда билет купить, и когда место в гостинице понадобится, и даже когда в дороге рожать придется — случается и такое.

Ждать пришлось всего минут десять. Вошел матрос и позвал их к коменданту.

— Вам надо ехать в штаб флота, в Ссвероморск. Там обратитесь к дежурному, он в курсе дела. Автобус отходит через двенадцать минут, успеете, — сказал комендант и повернулся к матросу. — Проводите до остановки.

Матрос подхватил их чемоданы. Поблагодарив коменданта, Люся, и Лида побежали вслед за матросом.

Через час они добрались до штаба. Оттуда их проводили на корабль. Люся полагала, что это будет обыкновенный рейсовый пароходик. Но оказалось, что пойдут они на настоящем боевом корабле, не то на новейшем миноносце, не то на крейсере, — Люся даже не успела разглядеть. Им отвели двухместную каюту по правому борту и сразу же предложили пообедать. Лида начала было отказываться, она очень стеснялась, но Люся успокоила ее:

— Привыкайте к флотскому гостеприимству.

Прежде чем пойти в кают-компанию, они долго прихорашивались и, видимо, опоздали к обеду. За столом осталось лишь трое офицеров, только что сменившихся с вахты. Вестовые в белых накрахмаленных куртках неслышно скользили между столами, разнося борщ и жаркое...

Обед им понравился.

Когда они вернулись в каюту, морские часы, укрепленные на переборке над письменным столом, показывали тринадцать ноль-пять. Лида не спала уже две ночи и поэтому сразу же легла. Люсе спать не хотелось, она вышла на верхнюю палубу.

Солнце висело низко, запутавшись в густом лесу ажурных мачт, но все-таки пригревало. Люся подставила ему лицо и даже зажмурилась от удовольствия. И вздрогнула, когда над самой ее головой вдруг пронзительно затрещал звонок. Потом щелкнул динамик, и звонкий молодой голос весело крикнул:

— Корабль к походу изготовить!

На палубе послышался топот бегущих людей, и Люся поспешила спуститься в каюту, чтобы не мешать. Она выглянула в иллюминатор. Посредине залива стояло на якоре большое торговое судно. Там, видимо, тоже закончился обед, матросы сваливали остатки пищи в обрез на корме, и над ними кружились чайки. Наиболее смелые стремительно пикировали вниз, выхватывали из обреза куски и снова взмывали ввысь, роняя по пути крошки. Другие на лету подхватывали эти крошки. «Какая изумительная реакция!» — удивилась Люся.

Она еще долго наблюдала за чайками, за работой матросов, поднимающих лебедкой ящики с подошедшей к пароходу баржи. Но вот в дверь каюты постучали.

— Да, войдите.

Дверь открылась, и молодой матросик, смущенно покосившись на спящую Лиду, тихо сказал:

— Извините, я должен задраить иллюминатор.

— Пожалуйста.

Матрос опустил на иллюминатор круглую броняшку и крепко привинтил ее тремя барашками. Потом включил настольную лампу, погасил в каюте верхний свет и, еще раз извинившись, вышел.

Люсе ничего не оставалось делать, как лечь спать. Она уснула быстро и так крепко, что даже не слышала, как корабль отошел от причала.

Проснулись они одновременно оттого, что корабль круто повалился на борт, видимо, уже вышли из залива. Лида испуганно спросила:

— Что это?

— Обыкновенная качка. Ты же из Феодосии, неужели не знаешь?

— Вообще-то знаю, но вот прожила двадцать один год на берегу моря, а на корабле ни разу не плавала. Странно, да?

— Почему же? У меня отец был моряком, а мама тоже ни разу в море не выходила даже на катере. Боишься?

— Нет, даже как-то приятно.

— Ну, ну, — усмехнулась Люся, по собственному опыту зная, что это приятное ощущение проходит быстро.

— Пойдемте посмотрим на море? — предложила Лида.

— Пошли.

Они оделись и вышли на верхнюю палубу. Они ожидали, что их встретит ветер, шторм, неистовство волн, и очень удивились, что было тихо. Море было гладким, на его поверхности не видно было ни кипящего вала, ни гребешка, оно тускло поблескивало, как расплавленное олово. И тем не менее волна была крупная, корабль сильно качало. Должно быть, шторм утих недавно, море еще не успокоилось, а может быть, шторм прошел где-то далеко, сюда донеслись только его отголоски.

— Странно, ветра нет, а качает, — удивилась Лида.

— Это называется мертвой зыбью. Хуже всякого шторма, — вздохнула Люся. У нее уже болела голова и начинало подташнивать. — Теперь оно еще суток двое будет качаться.

Слева до самого горизонта лежало море. Справа тянулась серая неровная гряда скал, у подножья ее скопились густые сумерки, кое-где разрезанные сизыми полосами не то тумана, не то невидимых отсюда бухточек или заливчиков. Солнце пряталось где-то за этой грядой скал, оно вызолотило их вершины, упиравшиеся в спокойную и глубокую синеву неба, на котором плавали островки перистых облаков.

— Красиво, — сказала Лида.

— Да. А вообще-то край здесь суровый, вам после юга трудновато будет.

— Ничего, привыкну. Другие живут, чем я хуже? Как говорится, не место красит человека...

Их разговор прервал рассыльный матрос. Он сказал, что их приглашает командующий.

— Какой командующий?

— Флотом. А вы разве не знаете, что он с нами идет? Вон и его флаг на мачте.

На мачте действительно развевался красный флаг с тремя звездочками. Люся раньше не обратила на него внимания, хотя знала, что у каждого из высших морских начальников есть свой флаг. Она не раз слышала выражение: «Корабль идет под флагом командующего такого-то», или «...под флагом командира соединения». У контрадмирала Сливкина был такой же красный флаг, только с одной звездочкой...

Командующий ждал их в верхнем салоне. Это было просторное и уютное помещение, стены его отделаны настоящим красным деревом, стол, сервант, кресла и стулья из гарнитура. Вместо обычных корабельных плафонов на стенах укреплены красивые бра, по два на каждой стене, а над столом — люстра с хрустальными подвесками, которые тихо позванивают при каждом толчке волны.

Стол накрыт, видимо, к ужину, на пять персон. Но пока в салоне был один командующий. Люся сразу узнала его, она видела его раза три или четыре, правда, издали, когда он приезжал в соединение подводных лодок. Он шагнул им навстречу, поздоровался и сказал Люсе:

— Вы, видимо, Стрешнева. — Он пожал Люсе руку. — Простите, не знаю вашего имени и отчества.

— Людмила Ивановна.

— Очень приятно. А вас как зовут?

— Зовите просто Лидой.

— Ну что же, буду звать просто Лидой, кажется, мой возраст позволяет и это. — Командующий улыбнулся. Он действительно годился Лиде в отцы, хотя был еще не стар. Его обветренное лицо уже изрядно исхлестано морщинами, на высоком лбу большие залысины, он тучноват, но, судя по всему, еще крепок. Молодили его глаза: живые, веселые, лукавые.

— Прошу к столу. Усаживайтесь, где вам удобнее.

Они сели слева от него, спиной к двери, и не заметили, когда в салон вошли еще двое: вице-адмирал и капитан первого ранга. Командующий представил их:

— Член Военного совета Федор Иванович Голубев и командир корабля Иван Андреевич Белохатько. — Затем, представив Люсю с Лидой, протянул руку к висевшей над столом груше звонка и сказал тотчас появившемуся в дверях вестовому: — Можно подавать ужин.

Пока вестовой, бесшумно передвигаясь по мягкому ковру, разносил тарелки, Голубев заговорил с Люсей:

— Я вашего мужа хорошо знаю, а вот с вами как-то не удосужился познакомиться поближе, хотя слышал о вас много хорошего.

— Вот как? — удивилась Люся. — От кого же?

— Ну, у нас с вами много общих знакомых найдется, — уклонился от прямого ответа адмирал. — Если я не ошибаюсь, вы по специальности инженер-энергетик?

— Да.

— Это хорошо, значит, вам и на новом месте дело найдется. А у вас, простите, какая специальность? — спросил Голубев у Лиды.

— У меня, собственно, пока ее нет. Учусь в педагогическом.

— И много еще осталось учиться?

— Год.

— Ну, год пролетит быстро, — сказал командующий. — А педагоги везде нужны. Если, конечно, через год вы захотите вернуться сюда.

— А почему это я вдруг могу не захотеть? — обиженно спросила Лида.

— Случается, к сожалению, что после первого знакомства с Севером не возвращаются. Край тут суровый. Да и условий не только хороших, а даже более или менее приличных мы в ближайшее время обещать не можем. Знаете, там, куда вы... едете, — он произнес это «едете» с трудом, видимо, приложив усилие, чтобы не сказать привычное флотское «идете», — там все, как говорится, «начинается с нуля». А с нуля начинать всегда трудно. Это только в песне поется, что кто-то там очень уж хочет, кап Робинзон, «начать с нуля». Так что если у вас есть какие-то романтические иллюзии на сей счет, лучше расстаться с ними сразу. Вам вот Людмила Ивановна может рассказать, как бывает, когда начинаешь все с самого начала. Вы ведь, по-моему, третий раз на новое место переезжаете, Людмила Ивановна?

— Да, третий.

— А я вот на девятнадцатом месте служу. Да и Федор Иванович, наверное, не меньше ездил.

— Нет, я пока на четырнадцатом, — сказал Голубев.

— Еще догоните меня.

— Уже не намекаете ли вы, что пора нам разъехаться? — шутливо спросил Голубев.

— Ну нет, я за вас зубами держаться буду.

— Да, зубы у вас крепкие, — все в том же шутливом топе сказал Голубев и похлопал себя по загривку. — Вот этим местом чувствую.

— Вот-вот, об это самое место я половину зубов и обломал! — Командующий рассмеялся.

Они еще некоторое время весело перебрасывались колкостями, видно было, что у них давно уже сложились добрые отношения и полное взаимопонимание. Но вот Голубев опять вернул разговор в прежнее русло:

— Не страшно вам, Людмила Ивановна, опять ехать на новое место?

— Нет, я, кажется, начинаю привыкать. Вот только по дочери скучать буду.

— Где вы ее оставили?

— У матери, в Синеморске. Лето поживет там, а осенью возьму сюда. Хиленькая она у меня... — И Люся стала рассказывать, как родила Иришку в дороге, как потом, когда они жили у отпускников, каждый месяц, переезжая от одних к другим, Иришка спала в чемодане, как однажды, когда она заболела и ее надо было везти в Мурманск, а сильно штормило, рейсовые катера не ходили, пришлось звонить самому командующему.

— Помните, вы тогда вертолет прислали?

— Кажется, что-то такое припоминаю. А впрочем, не знаю, когда это было.

— Четыре года назад.

— Ну, за четыре-то года у меня сколько подобных случаев было! Все и не упомнишь...

— Я вам потом много раз звонила, хотела поблагодарить, но меня никак не соединяли с вами, только обещали передать вам мою благодарность. Передали?

— Может быть, и передавали. Извините, не помню.

— Я понимаю, у вас и без этого забот хватает.

— Да, уж чего-чего, а этого полон рот. — И точно только сейчас вспомнив, что у него действительно много неотложных дел, он спросил у Голубева: — А школу мы не забыли в титульный список внести?

— Внесли. Правда, пока начальную, а годика через два восьмилетку, а может быть, сразу десятилетку построим. Надо бы и детский сад предусмотреть. Но пока там всего восемнадцать женщин и трое детей дошкольного возраста.

— А строители?

— Они еще не прибыли.

— Скоро прибудут. Однако с садиком действительно придется подождать, смета очень жесткая...

Люся с интересом прислушивалась к их разговору. Она поняла, что речь идет о будущем того поселка или городка, где ей предстоит жить, может быть, не один год. Но вот адмиралы заговорили о строительстве причалов, называя объекты по номерам. Люся, поблагодарив за ужин, стала прощаться.

Провожая их, командующий говорил:

— Рад был познакомиться. Знаете, за делами мы как-то не успеваем иногда поинтересоваться жизнью жен наших офицеров. А ведь вам приходится разделять с нами не только все трудности, а брать на себя все заботы по хозяйству, по воспитанию детей, да мало ли еще у вас забот!

— Спасибо, — поблагодарила Люся. — И я рада, что вы это понимаете.

— Скажите, а можно вас пригласить на свадьбу? — неожиданно спросила у командующего Лида.

— А почему же нельзя? — Адмирал улыбнулся.

— В таком случае разрешите вас пригласить. И вас, товарищ Голубев.

— Благодарю вас. Придем непременно.

Когда вернулись в каюту, Лида спросила Люсю:

— Вы что, сговорились с ними?

— О чем вы? — не поняла Люся.

— Ну как же, вместе меня запугивали Севером.

— А... — Люся улыбнулась. Действительно, как-то непроизвольно получилось, что она тоже говорила лишь о трудностях жизни в Заполярье. Что же, пусть уж Лида заранее знает, что жизнь тут нелегкая, хотя и в ней есть свои радости. Но о радостях Лида еще успеет узнать. Трудности отпугивают людей чаще, чем привлекают радости.

10

Корабль под флагом командующего флотом входил в бухту ранним утром. Оно выдалось ненастным, внезапно налетел снежный заряд, стало опять темно, крупные хлопья снега, падая на теплый бетон причальной стенки, тут же таяли. Матросы, выстроившиеся на причале, то и дело вытирали мокрые лица, нетерпеливо поглядывая в сторону моря, где уже не видно было ни входа в бухту, ни корабля, ни скал, прикрывающих гавань справа и слева.

О том, что командующий прибудет морем, узнали в самый последний момент, для корабля даже не успели освободить причал, и сейчас маленький и черный, как жук, буксир вытаскивал из ковша гавани баржу. Дубровский на катере крутился возле буксира и в мегафон переругивался с капитаном, поторапливая его. Но буксир маленький, а баржа тяжелая, она похожа на огромный лапоть, застрявший в узком ковше гавани.

Заряд кончился так же внезапно, как налетел, в голубую проталину неба заглянуло солнце. А дежурный все не давал кораблю разрешение на вход, потому что баржу еще не вытянули. С мостика корабля что-то писали сигнальным фонарем, на береговом посту принимали светограмму, тоже изредка хлопая жалюзи фонаря.

Наконец баржу убрали, и корабль вошел в бухту. Он быстро надвигался высоким бортом на причал, казалось, вот-вот подомнет под себя и причал, и стоявших на нем людей. Но вот он обеими машинами отработал задний ход и мягко привалился к бетонной стенке. Подали швартовые, специально выделенные для их приема матросы быстро накинули их на тяжелые чугунные тумбы кнехтов. С левого борта корабля убрали леерные стойки и подали сходню. По ней сразу же стали спускаться командующий и член Военного совета.

Выслушав рапорты, командующий спросил у Стрешпева:

— Лейтенант Иванов у вас служит?

— Так точно.

— Где он?

— На лодке дежурит.

— Пусть кто-нибудь подменит его. К нему невеста приехала. И вы идите встречайте жену.

Матвей поднялся на борт и сразу же увидел на шкафуте Люсю. Рядом с ней стояла смуглая худенькая девушка. Люся представила ее:

— Это Лида, невеста лейтенанта Иванова.

— Очень приятно. — Матвей осторожно пожал Лиде руку. — Анатолий придет минут через пятнадцать.

Хотя командующий отпустил Стрешнева, но все-таки ему полагалось быть там, в его «свите», потому что у командующего могут возникнуть какие-то вопросы, может быть, он даже пойдет сейчас на лодку. Матвей нерешительно топтался на месте.

— Тебе некогда? — догадалась Люся.

— Да, ты извини, мне надо быть там. — Он кивнул вниз. — Анатолий вас проводит к нам. Знаешь, у нас даже есть квартира. Правда, однокомнатная, но на первых порах, думаю, и такая нас устроит.

— Еще бы! — Должно быть, Люся и на это не рассчитывала.

Прибежал Иванов, расцеловался с Лидой, смутился и пробормотал «извините», как будто и в самом деле в чем-то провинился. Стрешнев улыбнулся, спросил Люсю:

— Извиним их, что ли?

— Да уж придется, — шутливо подхватила она и протянула Иванову руку: — Люся.

— Толя, — представился Иванов и окончательно смутился.

Стрешнев, глядя на лейтенанта и его невесту, прикидывал, где же их разместить. Он не рассчитывал, что Люся приедет так скоро, теперь и старпома к себе не возьмешь. «Придется, наверное, просить Дубровского помочь с гостиницей, а до отъезда командующего пусть поживут у нас», — окончательно решил он.

Подошел командир корабля капитан первого ранга Белохатько, спросил:

— Встретили? Ну и великолепно!

Люся представила ему Матвея и Анатолия:

— Пожалуйста, знакомьтесь.

Белохатько пожал офицерам руки и спросил у Матвея:

— Куда прикажете доставить вещи?

— Спасибо, я пришлю за ними позже.

Попрощавшись с Белохатько, они спустились на причал. Стрешнев, вручая Иванову ключ от квартиры, сказал:

— Пока поживете у нас, а потом что-нибудь придумаем. Вы, Анатолий, проводите гостей, накормите, там найдется чем. А мне придется быть при начальстве.

«Свиту» командующего они догнали у проходной, хотели пропустить ее, но командующий, обернувшись, заметил их, подошел.

— Это и есть жених? Здравствуйте, товарищ Иванов. Ваша невеста пригласила нас с Федором Ивановичем на свадьбу, так что, если не возражаете, придем.

— Спасибо, товарищ адмирал.

— Кстати, где вы намерены поселить невесту?

— Пока командир приютил, а там что-нибудь придумаем, — Иванов невольно повторил слова Стрешнева, Люся это заметила и улыбнулась.

Командующий обернулся к Стрешневу:

— Похвально, конечно, что командир проявил такое добросердечие. Только что же вы всех своих офицеров так вот в своей однокомнатной квартире и будете размещать? У вас же, кажется, есть гостиница.

— Там всего четыре комнаты, товарищ командующий, — доложил Дубровский. — Две освободили для вас и члена Военного совета.

— Вот и отдайте одну молодоженам. А мы с Федором Ивановичем и на корабле поживем. Полезно, да и привычно. — Он и в самом деле, бывая в базах флота, старался жить на кораблях, хотя на берегу было больше коммунальных удобств, да и спокойнее: там не тревожат ни шум работающих корабельных механизмов, ни топот матросов, бегающих по палубе, ни громкие слова команд, отдаваемых по трансляции. Но эти неудобства компенсировались тем, что он был ближе к жизни матросов, к их повседневному быту, мог лучше понять, как организована корабельная служба, в чем ее надо усовершенствовать. Голубев тоже придерживался правила при первой же возможности быть с людьми. Кое-кто иронизировал по этому поводу, называл это «хождением в народ», но в душе одобрял потребность командующего и члена Военного совета «влезать в корабельную жизнь».

Вот и сейчас решение командующего встретило молчаливое одобрение.

— Есть, — весело козырнул Дубровский и что-то шепнул Иванову. Тот кивнул.

А командующий между тем говорил обступившим его офицерам:

— Это хорошо, что лейтенанты женятся. Значит, намерены обосноваться здесь крепко. А наше дело — создать им хотя бы элементарные условия для нормальной семейной жизни. Поэтому будем здесь строить и жилье, и магазины, и школу, и банно-прачечный комбинат. Через неделю к вам прибудет строительный отряд, уже сейчас под загрузкой стоят три парохода со строительными материалами...

Осипенко оказался прав: тревоги следовали одна за другой. Командующий проверял готовность кораблей, береговой и противовоздушной обороны, меры по противоатомной защите базы, рассредоточению сил и средств.

На четвертый день атомная подводная лодка под командованием Стрешнева вышла в море для участия в учениях.

Стрешнев понимал, что столь пристальное внимание командующего к нему вполне закономерно. Хотя прошло уже более полугода, как он принял корабль и получил право на самостоятельное управление, командующий решил проверить его на деле и поставил задачу провести ракетную стрельбу.

Кроме командующего и члена Военного совета на борту лодки находился командир соединения, тоже не обходивший Стрешнева вниманием.

Вышли рано утром. Над бухтой висел густой белесый туман, с мостика не виден был даже нос лодки, и Стрешнев послал туда впередсмотрящего. Голос его доносился глухо:

— Слева десять, полкабельтова, поворотный буй!

— Право руля, курс сорок семь, — скомандовал рулевому Стрешнев, пытаясь разглядеть буй. Но так и не увидел. — Метристы, докладывать дистанцию до южной оконечности мыса!

— Есть! — донеслось снизу.

Лодка ощупью выбиралась из бухты. Когда осталась позади темная полоска берега и лодка вышла в море, туман рассеялся, а вскоре на поверхности моря чешуей заблестели солнечные блики.

Но погода на Севере редко бывает устойчивой. Не успели прийти в точку погружения, как набежал ветер и слева поползли грязные тучи. Лодка валилась с борта на борт.

— Опять загорбатило, — заметил рулевой матрос. Он плохо переносил качку и предпочитал плавать в подводном положении, — Скоро погрузимся, товарищ командир?

— Скоро, — ответил за командира штурман, покачивая секстан. Он спешил, пока небо окончательно не затянуло тучами, измерить склонение солнца.

Вскоре погрузились.

Присутствие большого начальства не столько смущало, сколько стесняло командира лодки. Хотя командующий и старался но вмешиваться в его действия, но уже одного того, что адмирал находился в центральном посту, было вполне достаточно, чтобы в работе моряков появилась торопливость, нервозность. Даже боцман, до этого действовавший вполне уверенно и четко, допустил оплошность: при погружении лодка провалилась на целых четыре метра больше заданной глубины. Правда, командующий в это время был занят разговором с Пашковым. Стрешнев лишь успокаивающе заметил:

— Не торопитесь, боцман.

Тот благодарно кивнул.

Командующий с Пашковым ушли в приборный отсек, и Стрешнев облегченно вздохнул.

Вернувшись в центральный пост, командующий усложнил задачу, дал несколько дополнительных вводных, график похода значительно изменился, и это особенно беспокоило капитана третьего ранга Пашкова.

— Боюсь, как бы самолет-разведчик не прозевал наше всплытие, — говорил Пашков Стрешневу. — У летчика старый график, а мы всплывем значительно позже. Хорошо, если догадается...

— Догадается, — успокаивал Пашкова Стрешнев, хотя и сам был не очень уверен. Он встречался с летчиком незадолго до выхода. Летчик был совсем молоденьким, всего два года назад окончил училище. Но Стрешневу он понравился спокойной рассудительностью, дотошностью, с которой уточнял все детали взаимодействия. А вот теперь и у Стрешнева появилось сомнение.

Командующий, закончив разговор с командиром соединения, подошел к Стрешневу и спросил:

— А, собственно, для чего у вас в графике предусматривается это всплытие? Ведь вы же демаскируете себя, в небе может оказаться и разведчик «противника». Не будете же вы в боевой обстановке всплывать?

Он был прав. Но это всплытие придумал не Стрешнев, а штаб соединения. Там, видимо, исходили из того, что лодка проводит стрельбу впервые, командир новый, и поэтому несколько облегчили задачу. Но ссылаться на штаб Стрешнев счел неуместным.

— Я тоже считаю вполне достаточным лишь подвсплыть на перископную глубину, — доложил он командующему.

— Вот так и действуйте, — согласился тот.

Пашков, слышавший этот разговор, покачал головой и ушел в приборный отсек.

Вскоре штурман доложил:

— Товарищ командир, вышли в точку.

— Есть! Боцман, всплыть под перископ!

На этот раз боцман действовал с ювелирной точностью.

— Поднять выдвижные устройства!

Поисковая антенна локатора плавно вращалась по кругу. Но вот метрист доложил:

— Самолетная станция!

Вскоре Осипенко протянул текст радиограммы. Введя в прибор координаты и элементы движения цели, Стрешнев подал сразу несколько команд.

Наступил самый ответственный и решающий момент. На всех боевых постах шла напряженная, молчаливая работа. Теперь особенно отчетливо было слышно пощелкивание приборов на контрольном пульте электронной схемы. В узкую прорезь одна за другой выскакивали черные колонки цифр. Их таинственный смысл был понятен только посвященным людям, но даже самый посвященный человек не успел бы их осмыслить — с такой быстротой они менялись. Сейчас работала автоматика, и все надежды были на нее. Откажи любая лампа в этом калейдоскопе огней на панели, сгори сопротивление, ошибись приборист — и все полетит.

Не спуская глаз с панели, Стрешнев успевал все-таки каким-то боковым зрением следить за работой моряков у приборов и механизмов, за всем, что происходит в центральном посту. Командующий тоже следил за приборами, по выражение лица у него было непроницаемое. У члена Военного совета, вместе с Комаровым вернувшегося в центральный пост перед самой атакой, лицо было тоже непроницаемым. Но глаза под густыми темными бровями жили на этом лице своей обособленной жизнью: перебегая с одного предмета на другой, с одного человека на другого, они замечают все — и то выражают внимание и любопытство, то становятся строгими, то улыбаются одобрительно.

Выражение лица Комарова мрачное, вероятно, он за что-то получил нагоняй от Голубева.

Капитан-лейтенант Горбатенко склонился над автопрокладчиком. Этот углублен в свое дело и не замечает происходящего вокруг. Действует он спокойно, уверенно и так буднично, словно лодка не собирается в ракетную атаку, а стоит на базе.

И боцман обрел спокойствие, только выражение лица у него торжественное, соответствующее моменту...

А на квадратном пульте перемигиваются лампочки, над самым ухом Стрешнева пощелкивают приборы, гудят сельсины.

Вот приборы выработали все данные для стрельбы, и Стрешнев откидывает колпачок над кнопкой с надписью «Пуск». Успевает отметить, что пальцы дрожат, внутренне собирается и успокаивает эту дрожь. Все это занимает какое-то мгновение, палец уже спокойно лежит на кнопке, и Стрешнев вдавливает ее до отказа.

Лодка сильно вздрагивает. С ревом вырывается из лодки ракета.

— Полный вперед! Курс сто двадцать.

Потом он еще несколько раз меняет курс, зигзагами уходя от места старта. Истекает время полета ракеты, самолет должен сообщить результаты стрельбы.

Радист включает трансляционную сеть, и в отсеках отчетливо слышен скрип радиопомех. Но вот сквозь них прорывается ликующий голос летчика:

— Вижу прямое попадание!