11

Свадьбу справляли в базовой столовой, в офицерской кают-компании.

Еще утром на совещании офицеров базы командующий зачитал приказ министра обороны о досрочном присвоении капитану третьего ранга Стрешневу воинского звания «капитан второго ранга» и приказ главнокомандующего Военно-Морским Флотом о присвоении очередного звания «капитан третьего ранга» Дубровскому.

Сразу же после совещания командующий и член Военного совета зашли к жениху и невесте, поздравили их, выразили сожаление, что не смогут присутствовать на свадьбе. Они и в самом деле тотчас вылетели в Москву.

Стрешнев и Дубровский решили заодно «обмыть» свои звездочки, внесли в свадебный фонд дополнительный пай, и стол получился на славу.

Хотя в поселке не было ни дворца бракосочетаний, ни даже загса, обряд обручения прошел торжественно и по всем правилам. Были и цветы, и музыка, и золотые кольца, видимо, загодя припасенные молодоженами. Председатель поселкового Совета произнес речь и вручил молодоженам ордер на комнату, что вызвало восторженные крики «ура». Особенно долго аплодировали молодые офицеры. Правда, ни комнаты, ни того дома, что обозначен в ордере, ни даже улицы еще не существовало. Но все знали, что прибыли строители, значит, скоро построят и дом и улицу.

Было весело и непринужденно, много пели, танцевали, смеялись. Лишь командир боевой части-пять — инженер-капитан второго ранга Гречихин был хмурым; и многие, поглядывая на него, недоумевали, что у него случилось; обычно Гречихин общителен. И только Стрешнев знал, в чем дело.

Утром у них произошел довольно бурный разговор. Иванов пригласил на свадьбу двух матросов, вместе с ним обслуживающих реакторный отсек. Гречихин, узнав об этом, пришел к Стрешневу и заявил, что категорически возражает.

— Почему? — спокойно спросил Стрешнев.

— Они же подчиненные лейтенанта Иванова.

— Ну и что же? Лейтенант Иванов тоже подчинен нам с вами, тем не менее мы идем на свадьбу и не видим в этом ничего предосудительного.

— Мы офицеры, а они матросы.

— Какое это в данном случае имеет значение? Они товарищи по службе, работают с Ивановым в одном отсеке, разделяют с ним все тяготы и радости этой работы, имеют на его расположение и дружбу большее право, чем мы с вами. В конце концов это сугубо личное дело Иванова, кого приглашать, а кого не приглашать на собственную свадьбу.

— Это, конечно, так, а все же они матросы.

— Ну и что? Или вы не хотите садиться с ними за один стол? Что у вас, кастовые предрассудки появились?

— Какие там кастовые, я сам в прошлом пас овец в колхозе! Я ничего не имею против этих матросов, наоборот, могу лишь отметить, что оба они старательные, дисциплинированные и хорошие специалисты. Но я боюсь, как бы после этого не пошли разговоры о том, что у нас на лодке офицеры пьянствуют с матросами и как бы это вообще не уронило авторитет Иванова в глазах подчиненных.

— А вы не бойтесь, авторитет Иванова от этого не пошатнется. А что касается того, что какой-нибудь дурак скажет о пьянке, так ведь, как говорится, «на чужой роток не накинешь платок». И вам тут опасаться нечего, раз при сем присутствую и я, то на меня и ляжет вся ответственность.

Вот это было, наверное, лишним, Гречихин обиделся:

— А почему вы думаете, что я боюсь ответственности? — с вызовом спросил он.

— Потому что вы сами заговорили об этом. Гречихин окончательно обиделся и спросил официальным тоном:

— Разрешите идти?

— Пожалуйста.

На том и разошлись. У обоих от разговора остался неприятный осадок, и сейчас, глядя на Гречихина, Стрешнев жалел, что отпустил его тогда, надо было сразу же выяснить все до конца. «А может быть, это и к лучшему, пусть попереживает и подумает. Неспроста же он завел этот разговор, значит, все-таки чего-то не понимает».

В общем-то, они зря погорячились. Но Матвей по собственному опыту знал, как бывает тяжело, когда тебя не понял или обидел начальник, особенно если этому начальнику и невдомек, что он кого-то обидел. Еще хуже, когда начальник, зная, что обидел человека, вовсе не считает нужным извиниться.

Сейчас начальником был он, Стрешнев, и он считал, что должен извиниться первым. Выбрав момент, когда все пошли танцевать и Гречихин остался один, Стрешнев подсел к нему.

— Скучаете, Валерий Николаевич?

— Нет, просто задумался.

— Это зря, на свадьбе надо веселиться. Может быть, вам подпортил настроение наш разговор утром? Я тогда погорячился и хочу принести вам свои извинения. Не обижайтесь.

— Так ведь и я тоже погорячился. И вижу, что был неправ. Смотрите, как резвятся матросы.

Зырянов танцевал с Люсей, а Цхакая — с невестой. Жених шутливо грозил ему пальцем, Цхакая улыбался.

— Смотрите, Анатолий, украдет у вас Цхакая невесту, — шутливо заметил Стрешнев. — У абхазцев есть такой обычай.

— Тогда объявим кровную месть и начнем рэзать друг друга. — Иванов чиркнул пальцем по горлу и засмеялся.

Цхакая, слышавший этот разговор, сделал зверское лицо и схватился за воображаемый нож.

— Хороший парень этот Цхакая, — сказал Гречихин. — Веселый, находчивый.

— Вот и нам надо веселиться. Давайте-ка по обычаю выпьем мировую, — предложил Стрешнев и наполнил рюмки. — Кто старое помянет, тому глаз вон. Согласны?

— Вполне.

Они выпили. Танец кончился, все опять потянулись к столу. Люся, усаживаясь рядом с Зыряновым, напротив Матвея, попросила:

— Ну-ка налейте и нам, а то спиваетесь в одиночку. Небось скучно?

Матвей потянулся было к бутылке, чтобы налить, но раздумал и предложил Гречихину:

— Давайте вы, Валерий Николаевич, вы инженер, у вас глазомер более точный.

Гречихин с укором посмотрел на него и, вздохнув, потянулся к бутылке.

— Мне красненького, бортового, — предупредил Зырянов. — Как-то привычнее.

— Ну и мне вашего бортового, — попросила Люся.

Во время похода матросам на лодке перед обедом выдавали портвейн. Случалось, не уследит старшина, и они сливают в одну кружку две-три порции, пьют по очереди: сегодня один, завтра другой. За это их строго наказывали, потому что портвейн им полагался в чисто медицинских целях, чтобы они ели с аппетитом консервированную пищу, так как свежей на весь поход не запасешься.

— За тех, кто в море, — предложила Люся.

— И за тех, кто их ждет на берегу, — добавил Зырянов.

Люся благодарно улыбнулась ему и спросила:

— А у вас есть девушка, которая ждет вас?

— Девушка-то есть, а вот ждет ли, не знаю, — вздохнул матрос.

— А вы ей поверьте.

— Стараюсь, но иногда, знаете, сомнение берет. Слышишь, одного не дождалась, у другого замуж выскочила — вот и сомневаешься.

— Напрасно, людям надо верить, особенно тем, кого любишь.

— Так-то оно так, — согласился Зырянов. Хотел что-то еще добавить, но, посмотрев на офицеров, умолк.

— Пойдемте, Валерий Николаевич, покурим, — предложил Стрешнев.

Когда они с Гречихиным ушли, Зырянов сказал:

— Хороший у вас муж. Деликатный.

— Вы же его, наверное, и не успели узнать как следует. Он у вас совсем недавно.

— Как говорится, птицу видно по полету.

— Спасибо, я очень рада, что он вам понравился. Знаете, всегда приятно слышать, если о близком тебе человеке говорят хорошо. Вы когда-нибудь слышали, как говорят о вашей девушке? — Она старалась вернуть разговор в прежнее русло, полагая, что матросу хочется поделиться с ней своим сокровенным.

— Слышать-то слышал, — усмехнулся Зырянов.

И умолк, нить разговора оборвалась: видимо, у матроса были причины больше об этом не говорить. Люся предложила:

— Пойдемте еще потанцуем. Вы очень хорошо водите.

Во время танца, неожиданно для Люси, он сам вернулся к этому разговору:

— О моей девушке в журнале «Огонек» статья была и даже портрет ее поместили. Это когда она стала чемпионкой страны по плаванию брассом на двести метров. А вообще-то она учится в институте на втором курсе.

— Ну и разве вам не приятно было читать о ней?

— Очень даже приятно, я всем друзьям показывал этот журнал, хвастался так, будто сам стал чемпионом. Неприятности начались позже.

— Какие?

— Письмами ее засыпали. А в них триста двадцать одно предложение руки и сердца.

— Это забавно!

— А я вот ревную. Даже к корреспонденту, который о ней статью написал.

— Извините, но это, по-моему, глупо.

— Может быть, и глупо, а вот ревную и ничего с собой не могу поделать...

Танец кончился, Зырянов проводил Люсю к столу и попрощался: у него истекал срок увольнения, пора было возвращаться в казарму. Впрочем, и офицеры уже начали расходиться, им тоже надо было вставать рано, чтобы успеть к подъему флага.

Всех удивило, что среди приглашенных на свадьбу лейтенанта Иванова не оказалось замполита. Уж кому-кому, а ему как будто и по должности положено быть не только участником, а и организатором такого рода событий. И Комаров глубоко переживал, что лейтенант Иванов не счел нужным пригласить его. В самый последний момент они поссорились.

А виновницей ссоры была знакомая матроса Зырянова, чемпионка по плаванию.

Выполняя указание члена Военного совета больше интересоваться настроением людей, Комаров вечером заглянул в матросский кубрик. Там в это время было людно, матросы только что вернулись с ужина. Комаров потолкался среди них, попытался заговорить с одним, с другим, но матросы неохотно шли на разговор, у каждого находились какие-то неотложные дела. Комаров догадывался, что эти дела они придумывали специально, чтобы отделаться от разговора. Вот и Зырянов тоже придумал повод:

— Извините, товарищ капитан третьего ранга, у нас сегодня игра с командой базы, мне надо переодеться.

Зырянов действительно выступал за сборную команду лодки по волейболу, сегодня и в самом деле была встреча со сборной базы, но начнется она только через полтора часа, можно бы и не торопиться. Но Зырянов уже доставал из рундука кеды, Комаров собрался отойти, когда заметил, что на дверце рундука с внутренней стороны наклеена фотография девушки в купальнике. Заглянув глубже, Комаров увидел, что и стенки рундука оклеены фотографиями девушек в купальниках.

— Коллекционируете? — иронически спросил Комаров.

Зырянов захлопнул дверцу и спросил:

— А разве нельзя?

— Вам кроме этого больше нечего коллекционировать?

Матрос покраснел, но ответил сдержанно:

— Это, между прочим, из журнала «Огонек». Тут, как говорится, и комар носа не подточит.

— А Комаров тем более, — заметил кто-то, и за спиной Комарова прыснули. Это его обидело, он рывком распахнул дверцу рундука, собственно, не зная даже зачем, может быть, только для того, чтобы убедиться в принадлежности фотографии «Огоньку»...

В это время и зашел в кубрик лейтенант Иванов.

— Вот видите, чем ваши подчиненные увлекаются, — сказал ему Комаров.

— Красивая девушка, — одобрил лейтенант.

— Товарищ Иванов, зайдите ко мне, — строго сказал Комаров и направился к выходу. Иванов пожал плечами и пошел за ним.

В кабинете Комаров прошел за стол, сел, переложил с одного края на другой какие-то бумаги и снял телефонную трубку, назвал номер.

— Алло! Валерий Николаевич? Зайдите ко мне. Через десять минут. Хорошо, я жду.

Положив трубку, он кивнул:

— Садитесь.

Иванов сел. Комаров, выдержав паузу, сказал:

— Я решил поговорить с вами в присутствии командира боевой части потому, что разговор касается не только вас, а вообще всех нас. Речь идет об усилении идейного воспитания, о том, что мы должны лучше изучать людей, знать их настроение. Вот вы не видите ничего особенного в том, что Зырянов коллекционирует подобные фотографии. Между тем моральный облик человека складывается из многих факторов.

— Простите, — прервал его Иванов. — Я физик и хочу к этому подойти по-научному. В научных спорах зачастую, прежде чем приступить к дискуссии, договариваются о терминологии. Вот и мы давайте договоримся. Что вы понимаете под «подобными фотографиями»? А что вы _ скажете о Венере Милосской?

— Послушайте, Иванов, бросьте эту демагогию!

— Вот кстати еще один термин. Что вы вкладываете в это понятие?

— Вы что, издеваетесь?

— Никак нет, просто хочу подойти к решению столь заботящей вас проблемы более научно.

В это время в кабинет вошел Гречихин. Поздоровавшись с Комаровым, он покосился на Иванова и спросил:

— В чем дело?

— Да вот решил я побеседовать с товарищем Ивановым в вашем присутствии и, кажется, правильно сделал. Наедине у нас разговора не получается. Вот уже десять минут товарищ Иванов воспитывает меня, вместо того, чтобы выслушать и принять к сведению мои замечания.

Гречихин вопросительно посмотрел на Иванова, тот вздохнул, но ничего не сказал. А Комаров между тем продолжал:

— Поводом для нашего разговора послужило поведение матроса Зырянова. Я случайно обнаружил в его рундуке фотографии некой девицы в неглиже...

— А вы не считаете, что, говоря о незнакомой вам девушке в таких выражениях, вы оскорбляете ее? — вмешался Иванов. — Как же так можно, ведь вы политработник!

— А-а, сидите вы со своей терминологией, — отмахнулся Комаров и, повернувшись к Гречихину, собрался продолжить рассказ.

Но Иванов вскочил и твердо сказал:

— И со мной я не позволю разговаривать в таком тоне.

— Сядьте, Анатолий Степанович, — примирительно сказал Гречихин. — Давайте спокойно выслушаем друг друга. Не пристало нам, офицерам, так разговаривать между собой.

— Вот именно, — подтвердил Комаров.

Иванов усмехнулся, но на этот раз сдержался и промолчал.

Комаров теперь говорил медленно, осторожно подбирая выражения. Изложив суть дела, спросил Гречихина:

— Как вы считаете, Валерий Николаевич, есть у меня основания беспокоиться о моральном облике матроса Зырянова?

Гречихин ответил не сразу. Принять сторону Иванова значило не только обострить конфликт, а и самому влезть в него. Этого Гречихин не хотел. Встать же на сторону Комарова он не мог. И поэтому ответил уклончиво:

— Вопрос этот сложный, нужно время, чтобы во всем глубоко разобраться. К матросу Зырянову по службе у меня претензий нет. Что касается его морального облика... Словом, я сам должен побеседовать с Зыряновым. Давайте вернемся к разговору дня через два.

Комаров, хотя и неохотно, согласился. Разумеется, Гречихин не собирался беседовать с Зыряновым, и так было все ясно. Он просто надеялся, что за два дня страсти поутихнут, Комаров остынет и сам не захочет возвращаться к этой нелепой истории. Иванова же Гречихин предупредил:

— Не лезьте на рожон, Анатолий Степанович. Сами видите, что убеждать Комарова бесполезно.

Валерий Николаевич в душе не одобрял своей осторожности, но отнюдь не считал ее излишней. В свое время он тоже был горяч и упрям, отчасти из-за этого совершил оплошность и получил строгий выговор по партийной линии. Этот выговор «висел» на нем уже второй год, сейчас Гречихин подал в партийное бюро заявление, на днях его должны рассмотреть. Раздувать конфликт в такой момент, а тем более обострять отношения с замполитом было бы по меньшей мере неразумно.

А тут еще и свадьба. Комаров, конечно, узнает, что на нее приглашен и Зырянов. Надо полагать, что это еще больше обидит замполита, он постарается раздуть «персональное дело».

Стрешнев же, ничего не зная о стычке Иванова с Комаровым, заметив, что на свадьбе не было замполита, не придал этому значения. В конце концов, личное дело Иванова кого приглашать, а кого нет.

Комаров вел себя так, будто ничего не случилось. Он даже не напомнил Иванову и Гречихину об истории с Зыряновым. И на партийном бюро, когда снимали выговор с Гречихина, промолчал об этой истории.

А Иванов решил, что Гречихин поддерживает замполита. Лейтенанта это особенно обидело, он написал рапорт с просьбой перевести его в другую базу или уволить в запас и понес его командиру лодки.

Стрешнев был один, Иванов поздоровался, подошел к столу и положил рапорт. Командир покосился на рапорт и кивнул на диван.

— Садитесь.

Но Иванов остался стоять. Стрешнев удивленно посмотрел на него. Вид у лейтенанта был вызывающий. Стрешнев отложил недочитанный документ и подвинул к себе рапорт. Пробежав его взглядом, сказал:

— Ах, вот что! Но я не понимаю, чем вызвана такая просьба. Объясните хотя бы устно.

Иванов коротко пояснил, в чем дело.

— Почему мне сразу не доложили о разговоре с замполитом?

— А зачем? — Иванов пожал плечами.

— Значит, и мне не доверяете. — Стрешнев усмехнулся. — Ну что же, идите. Я разберусь.

— А что тут разбираться? И так все ясно.

— Вам — может быть, а мне — пока нет. Впрочем, я не уверен, что и вам все ясно. Боюсь, что вы делаете опрометчивый шаг, требуя перевода в другую базу и даже собираясь уйти в запас. Подумайте еще два-три дня. — Стрешнев протянул лейтенанту рапорт.

Но Иванов отступил на шаг и твердо сказал:

— Извините, товарищ командир, я не возьму его обратно. Я обращаюсь к вам официально и прошу дать ответ по существу.

Стрешнев еще раз внимательно посмотрел на лейтенанта и понял, что тот слишком взвинчен сейчас, разговаривать с ним, пожалуй, бесполезно.

— Хорошо. — Стрешнев встал, открыл сейф и положил туда рапорт. — Через три дня вы получите официальный ответ. Я мог бы вам отказать сразу, я имею на это право. В конце концов вас пять лет учили на полном государственном обеспечении. Даже если бы вы окончили гражданский институт, вы обязаны были бы три года отработать по месту назначения. Как видите, и основания для отказа у меня есть. Но я не стану вас удерживать, если сумею убедиться, что вам действительно необходимо уйти. Это я вам твердо обещаю. Однако дайте мне сначала самому во всем разобраться. Подождите дня три.

— Есть, подождать, — без особого воодушевления согласился лейтенант. — Разрешите идти?

— Пожалуйста.

Уже переступив порог, лейтенант обернулся, хотел, видимо, что-то еще сказать, но передумал и закрыл дверь.

А Стрешнев долго еще смотрел на эту дверь. Он вспомнил, как сам в свое время жалел, что не остался в Ленинграде. Вспомнил тот вечер, когда под дождем бродил по улицам Синеморска и чуть не угодил под машину, если бы не Люся... Да, тогда он впервые пришел к ней, и с портрета на него строго смотрел Люсин отец. «Капитан покидает судно последним»... Он и сейчас произносит эту фразу как заклинание в те минуты, когда приходится особенно трудно, когда надо собрать в себе все душевные силы, собрать в кулак волю.

Иванов тоже ершист, может, именно этим он и привлекает Стрешнева. И вот, к его огорчению, спасовал, просит даже списать в запас. «Пусть успокоится, потом поговорим», — решил Стрешнев.

В Иванова он верил и был за него спокоен.

Тревожило Стрешнева другое.

За годы службы на атомных подводных лодках Стрешнев убедился, что люди здесь особенные. Не потому, что они сюда специально отбираются и готовятся. В конце концов, какими бы физическими и моральными данными они не обладали, они все же обыкновенные люди, одни лучше, другие хуже, каждый со своими достоинствами и недостатками, со своими привязанностями, привычками и увлечениями.

Но общая атмосфера службы на атомной подводной лодке такова, что на каждого члена экипажа накладывает особый отпечаток. В стальном чреве лодки бушует ядерная реакция, трудится укрощенный человеком атом. И те, кто служит на лодке, никогда не забывают об этом. У них нет страха перед атомом, они знают, как с ним обращаться. И все-таки постоянно ощущают его присутствие здесь, рядом, за стеной биологической защиты. Они достаточно осведомлены, чтобы не бояться, но они достаточно грамотны, чтобы понимать необходимость всех мер предосторожности.

Может быть, вот это постоянное ощущение опасности заставляет их снисходительно относиться к житейским мелочам, они мыслят категориями куда большими, чем человек, живущий обычной земной жизнью. У них особенно обострены чувства ответственности, патриотизма, взаимной выручки, готовности к самопожертвованию.

Эту чистую атмосферу духовной спаянности коллектива должен поддерживать в первую очередь замполит. А Комаров не умеет влиять на людей, не пользуется у них авторитетом.

Это особенно огорчительно сейчас, когда предстоит длительный арктический поход. О нем намекнул перед отъездом командующий. А в море успех выполнения задачи, а порой и жизнь экипажа зависят не только от умения, но и от настроения каждого матроса.

Видимо, состояние партийно-политической работы на лодке беспокоило не одного Стрешнева. Политотдел соединения прислал на лодку инструктора. Перед тем как подвести итоги проверки, он зашел к Стрешневу.

— Комаров явно не тянет, — прямо сказал инструктор.

— Тут, наверное, и моя вина есть, не так уж много я ему помогал.

— Вы, Матвей Николаевич, ни при чем. Что он мальчик, первый год на политработе? Да и когда было вам его опекать, если вы только приняли лодку.

— Так-то оно так, но все-таки...

— Не надо, Матвей Николаевич, его защищать. У каждого из нас свои обязанности, и Комаров выполняет их плохо. Дело не в каких-то отдельных упущениях — у кого их нет? Дело в принципе. Комаров, несмотря на свой опыт, сегодня принципиально непригоден. Нет в нем тех душевных качеств, которые нужны политработнику сегодня. Согласны?

Разумеется, Матвей был согласен. «Толковый парень этот инструктор. Вот такого бы мне замполита, но этот этап для него уже пройденный».

Но Стрешнев еще надеялся, что Комарову можно помочь, и поэтому сказал:

— Может, Комаров сделает для себя нужные выводы и как-то выправится.

— Вряд ли. Однако я выскажу ему все, что о нем думаю.

И он действительно выложил Комарову все прямо. Стрешнев ожидал, что Комаров признает ошибки, пообещает исправиться, но тот неожиданно взъерепенился и напустился на инструктора:

— Я понял, что вы просто хотите меня выжить, вот и понадергали фактиков.

— Иван Севастьянович, нельзя же так! — попробовал осадить его Стрешнев, но Комаров уже закусил удила:

— Не вам меня учить, у меня опыт не меньше вашего...

Инструктор посмотрел на Стрешнева и только пожал плечами. Тогда Матвей жестко сказал:

— Вот что, товарищ Комаров, вы ведете себя отвратительно: не пристало нам, коммунистам и офицерам, разговаривать так друг с другом. Я вынужден прекратить этот, разговор и сообщить обо всем члену Военного совета.

— Это ваше право.

Телеграмму отправили тотчас же.

12

Дверь «люкса» была распахнута настежь, матрос Баринов утеплял окно, стамеской запихивая в щели куски пакли.

— А где Лида? — спросил Иванов.

— Не знаю, товарищ лейтенант. Минут двадцать назад за ней зашла Стрешнева, а куда они отправились и надолго ли — не сказали.

— Давайте я помогу, — предложил лейтенант.

— Не надо, я уже заканчиваю. Теперь не так будет дуть, хотя ватой заткнуть было бы лучше. А еще лучше — поролоном. Да где его тут возьмешь?

— Ничего, сейчас не зима.

— А все-таки холодно, особенно когда ветер. Лейтенант опустился на пуфик и некоторое время молча наблюдал, как Баринов, стоя на подоконнике, ловко орудует стамеской. Потом неожиданно спросил:

— Баринов, что вы считаете самым главным в службе?

Матрос обернулся, сверху вниз внимательно посмотрел на лейтенанта и весело сказал:

— По-моему, самое главное — не терять чувства юмора.

Иванов поднял голову, посмотрел на улыбающегося матроса и горько усмехнулся:

— Легко сказать. А если твое человеческое достоинство унижено, если тебя оскорбили? И тут прикажете улыбаться?

Баринов спрыгнул с подоконника, подошел к Иванову и с упреком сказал:

— Эх, товарищ лейтенант! Я в этом случае рассуждаю так: тот, кто груб, себя же больше и унижает. Его и надо жалеть, а не себя, потому что человек он и в самом деле жалкий!.. Во всяком случае, пасовать не стоит.

— А кто пасует? — настороженно спросил Иванов.

— Это я вообще говорю. В конце концов плохих людей не так уж много: раз-два и обчелся.

«Знает. Знает о моей стычке с Комаровым», — подумал лейтенант.

— Отступать нельзя, — продолжал матрос. — Нырнуть в кусты — это проще всего...

«Неужели и о рапорте знает? Но откуда? Нет, просто догадывается»...

— Что же вы предлагаете? — спросил Иванов.

— Вот я и предлагаю не терять чувства юмора. — И, собрав остатки пакли, Баринов вышел.

Иванов растерянно посмотрел ему вслед. Потом встал, подошел к зеркалу, посмотрел на свое отражение и нравоучительно заметил:

— Вот так-то, лейтенант Иванов!

И потом долго мерил шагами комнату, изредка поглядывая на часы и прислушиваясь, не идет ли Лида. Но ее все не было. Иванов вышел в коридор, но Баринова тоже не было, — должно быть, ушел ужинать. Лейтенанту и самому захотелось есть, но идти в кают-компанию сейчас не стоило.

Он порылся в столе, достал банку тушенки, открыл ее, вытряхнул мясо на сковородку.

В это время пришла Лида.

— Ты уже дома? Извини, я не думала, что ты так рано придешь. — Она взяла у него сковородку и ушла на кухню. Кажется, она не заметила его состояния, что-то напевала у плиты. А он, чтобы окончательно успокоиться, пошел в умывальник, стянул тельняшку и подставил спину под холодную струю.

Когда вернулся, стол был уже накрыт, вкусно пахло мясом и хлебом.

— Знаешь, Толик, я решила не уезжать, — сказала Лида, когда они сели за стол.

— А как же институт? Тебе же всего год остался!

— Окончу заочно.

— Ты с ума сошла! Да тут даже учебников нет.

— Это не беда, — пришлют.

— А смысл?

— Видишь ли, к первому сентября здесь должны открыть школу, а учителей пока нет.

— И тебя уговорили?

— Меня никто не уговаривал, я сама решила. Если, конечно, возьмут без диплома. И потом... — Она подошла к нему, обняла. — Есть еще одна причина: я люблю тебя.

— И не хочешь оставлять одного?

В это время в коридоре послышался топот, и Баринов, отвечая на чей-то вопрос, громко сказал:

— Товарищ лейтенант дома.

«Командир!» — догадался Иванов и встревоженно посмотрел на Лиду.

В дверь постучали.

— Гостей принимаете?

— Да, да, входите, Матвей Николаевич. — Лида засуетилась, зачем-то переставляя тарелки.

Стрешнев, перехватив умоляющий взгляд лейтенанта, согласно кивнул.

— Собственно, я на минуту. Думал, у вас Люся.

— Полчаса назад она была дома. Разве сейчас ее нет? — спросила Лида.

— А я и не заходил домой. Мне Баринов сказал, что видел вас вместе, вот я и зашел.

— Тогда садитесь, поужинайте с нами.

— Спасибо, я только что из кают-компании.

— Хотя бы чаю выпейте.

— Ну, чаю еще можно.

Наливая ему чай, Лида сказала:

— Я решила остаться здесь. Институт буду кончать заочно. Одобряете?

— А муж одобряет? — Стрешнев многозначительно посмотрел на Иванова. Тот отвел глаза и пробормотал, краснея:

— Да, да, конечно.

Лида недоверчиво посмотрела на него и усмехнулась. Он заметил эту усмешку и уже твердо, как клятву, произнес:

— Да, одобряю и, если хотите, рад.

«Тут, кажется, все в порядке», — подумал Стрешнев и сказал:

— Ну и правильно, я в этом не сомневался. — Он снова многозначительно посмотрел на Иванова. Тот выдержал взгляд и кивнул.

— Матвей Николаевич, хотите, я сбегаю за Люсей? — предложила Лида.

— Нет, не нужно, я действительно заглянул на минутку. Мне еще в штаб базы надо успеть.

Ему и в самом деле надо было повидать Дубровского, договориться насчет катера: завтра его надо послать за членом Военного совета. Стрешневу только что сообщили об этом, он догадывался, что Голубев, получив телеграмму, решил сам во всем разобраться.

Иванов, провожая командира, уже на крыльце сказал:

— Спасибо, Матвей Николаевич. А рапорт я завтра заберу.

— Ну, я еще подумаю, отдавать ли его вам. Может, сохраню на память.

— Лучше не надо. Не та память.

— Ладно, идите, а то еще простудитесь. Вон какой ветер.

Ветер и в самом деле крепчал, бухта покрылась рябью, и Стрешнев озабоченно подумал: «Как бы адмиралу не пришлось куковать на аэродроме».

Но к утру ветер стих так же неожиданно, как налетел. Дубровский пошел на катере встречать адмирала, Стрешнев тоже собирался идти с ним, но в самый последний момент раздумал: нечего навязываться, может, адмирал захочет сначала поговорить с Комаровым.

13

За тридцать с лишним лет службы вице-адмиралу Голубеву всего второй раз пришлось разбирать случай, когда командир «не сработался» со своим замполитом. Первый раз это было вскоре после войны. Командир был боевой, опытный, но слишком уверовал в свою непогрешимость и зарвался. Пришлось ставить его на место.

Вот и сейчас Голубев опасался, как бы случай не оказался аналогичным. Стрешнев еще молод, горяч, командует лодкой, как говорится, без году неделю, все может быть. Перед отъездом Голубев ознакомился с его «личным делом», и в одной из аттестаций прочитал, что «лейтенант Стрешнев иногда проявляет вспыльчивость и невыдержанность, доходящую до грубости со старшими». Хотя Голубев и слышал что-то о его стычке с Дубровским, но было это не здесь, а на Балтике, да и давненько, кто из них там оказался прав, Голубев не помнил. «Характер у людей ломается трудно, может, у Стрешнева вылезла наружу эта черта?» — думал Голубев.

О Комарове он знал больше. Комаров сначала плавал на «морском охотнике», потом на дизельной лодке, сюда пришел год назад. Особых взлетов у него не было, но и срывов не замечалось. Аккуратен, даже несколько педантичен, работящ. Правда, при последнем посещении лодки и Голубев отметил в Комарове душок формализма, собирался поглубже вникнуть в его работу, но помешал неожиданный вызов в Москву.

По давно укоренившейся привычке не торопиться с выводами, пока сам во всем не разберешься, Голубев и сейчас не склонен был кого-то обвинять или оправдывать. Он решил сначала выслушать и ту и другую сторону. «С кого же начать?» — думал он. Вообще-то следовало бы выслушать Стрешнева, потребовать от него объяснений столь необычного, из ряда вон выходящего решения. «Может быть, лучше, если разговор со Стрешневым произойдет в присутствии Комарова. Зачем устраивать следствие, надо вести честный, открытый и прямой разговор».

И он вызвал их вместе.

— Ну-с, докладывайте, чего вы не поделили, — сказал Голубев. — Давайте сначала вы, товарищ Стрешнев.

Стрешнев начал издалека, с того, как важно поддерживать на лодке атмосферу взаимного уважения и доверия, требовательности и доброжелательности, какую роль должен при этом играть замполит. Но Голубев оборвал его:

— Извините, Матвей Николаевич, я это знаю, мне объяснять не надо. Давайте ближе к делу.

— Хорошо, я буду приводить только факты.

Стрешнев рассказал о стычке Комарова с матросом Зыряновым.

— Я начал с этого факта именно потому, что он характерен для стиля работы товарища Комарова. Не может он найти общего языка с экипажем, не пользуется авторитетом. — Стрешнев рассказал и о последнем разговоре с замполитом.

— Что скажете в свое оправдание? — спросил Голубев Комарова.

Комаров несколько мгновений колебался, потом решительно заявил:

— Мне нечего сказать, товарищ адмирал.

— И на том спасибо. А я, честно говоря, думал, что будете выкручиваться. Ладно, идите.

Когда Комаров вышел, Голубев сказал:

— Кажется, мы ошиблись, назначив его на атомную лодку. И откуда у него этот формализм? Ведь сам-то Комаров еще молод, ему бы дерзать да дерзать. А вот... И дело ведь не только в нем. По нему у людей может сложиться мнение о политработниках вообще.

— Простите, это вы зря, — сказал Стрешнев. — Люди у нас умные, понимают. На моей памяти это первый такой политработник.

— Ну, на моей побольше. Бывает, что попадают люди случайные, как говорится, не по призванию. Не тянут. Помогаем, а не получается — переводим на другую работу. Придется, видимо, и Комарову подобрать работу попроще. А вот где я вам возьму замполита? Вам же скоро идти в плаванье.

— Может, Тетерева? — подсказал Стрешнев.

— Вы совсем хотите ограбить Гуреева? Мало того, что вас от него забрали, еще и Тетерева переманить хотите? Нет, на это не рассчитывайте.

— Но не могу же я выйти в плаванье без замполита!

— Так-то оно так. Но кого же? А что если из выпускников академии? Шесть человек нам дают, но только один из них до академии служил на лодках. Мы его на новую назначаем. Ладно, мы там с кадровиками помозгуем, через недельку кого-нибудь пришлем.

— Кого-нибудь мне не надо, пришлите хорошего.

— На готовенькое рассчитываешь? Нет, брат, ты командир-единоначальник, ты не только строевых офицеров обязан воспитывать...

* * *

Голубев пробыл в базе четыре дня, но большую часть времени провел на лодке. Потратив часа полтора на ознакомление с папками Комарова, все остальное время провел в беседах с людьми. Кажется, в экипаже не осталось ни одного человека, с которым он не успел бы поговорить. Беседовал он и с инженер-капитаном второго ранга Гречихиным. И очень удивился, когда уже перед самым отъездом Гречихин снова пришел к нему.

— У меня к вам, товарищ адмирал, просьба есть. В партийной комиссии при политуправлении флота сейчас находятся мои документы. Речь идет о снятии с меня партийного взыскания: строгого выговора с занесением в учетную карточку. Дело это давнее, но вы, наверное, помните...

— Да, помню, — подтвердил Голубев. — Давно надо было снять этот выговор, не знаю, почему затянули. У вас, по-моему, за эти полтора года все шло гладко.

— Так-то оно так, товарищ адмирал, но я прошу еще отложить рассмотрение дела и вернуть документы.

— Почему? — удивился Голубев.

— Рановато снимать с меня выговор: я ведь Комарова мог давно раскусить, а вот боялся его. Боялся новых неприятностей, боялся, что Комаров может помешать снятию выговора...

Он подробно рассказал и о стычке Комарова с Зыряновым и Ивановым, о приглашении матросов на свадьбу, о разговоре по этому поводу со Стрешневым. Рассказывал, ничего не утаивая, может быть, даже несколько сгущая краски, и закончил так:

— Словом, не хватило у меня принципиальности... Адмирал не спешил с ответом. Не потому, что не знал, как отреагировать на столь необычную просьбу. Нет, тут Голубеву все было яснее ясного. Вот если бы Гречихин не пришел, а остался при своих прежних убеждениях, выговор с него наверняка сняли бы и совершили ошибку. Именно теперь, когда он сам все осознал и пережил, можно быть уверенным, что впредь он не поступится принципиальностью. Теперь выговор с него можно снимать смело.

14

Обычно о цели и маршруте похода экипаж узнает лишь после того, как лодка выйдет в море. Каждый раз, отправляясь в плаванье, матросы даже не знают, сколько оно может продлиться: сутки, неделю, месяц. Но на этот раз и они догадывались, что поход будет длительным, потому что продуктов брали много, ими были забиты не только штатные помещения: ящики и мешки стояли даже в проходах.

Погрузка продовольствия и снаряжения — дело всегда хлопотливое, однако оно занимает не самое важное место в подготовке к походу. Главное — подготовить все механизмы и приборы, обеспечить надежность их действия в любых условиях и на длительный срок. Приходится в который раз все выверять, заменять отдельные узлы и блоки, предусмотреть все возможные аварийные ситуации, позаботиться о запасных частях. Работы у каждого и без того по горло, а тут еще без конца отрывают людей на погрузку.

И только капитан-лейтенанта Горбатенко не беспокоит даже старпом. Получив комплект ходовых карт, штурман закрылся в каюте и сутками не вылезает оттуда. Все знают, что сейчас он изучает район плавания, делает предварительную прокладку и прочие расчеты. Кроме командира, только он может сказать, когда, куда, зачем и на сколько суток пойдет лодка. Все также знают, что, как ни выпытывай, штурман все равно никому об этом не скажет. И все-таки нет-нет да и кто-нибудь из офицеров за обедом спросит:

— Где сегодня идем, штурман?

— Где-то между Марсом и Венерой, — невозмутимо отвечает штурман и, глядя в тарелку, говорит: — А суп сегодня, по-моему, пересолили. Вам не кажется?

От него отстают, начинаются обычные в таких случаях рассуждения, основанные на предположениях:

— Махнуть бы вокруг шарика, что ли?

— И всплыть бы где-нибудь в бананово-лимонном Сингапуре. Эх, пожариться бы на тропическом солнышке, а не на этой холодной сковородке, которая круглые сутки висит над головой, а не греет.

Погода стоит ясная, солнце и в самом деле висит в небе круглые сутки, но греет плохо, к тому же дует холодный ветер.

— На песочке бы поваляться! — мечтательно говорит один.

— В Сахаре, — добавляет другой.

Третий предупреждает:

— Не ходите, дети, в Африку гулять.

Все выжидательно смотрят на штурмана, а тот молча вылавливает из тарелки куски мяса и старательно жует.

Осипенко, давно привыкший к подобным разговорам, почти и не слушает их, он думает о том, как бы выкроить часок-другой, чтобы навести порядок в квартире. Командира вызвали в штаб флота, все заботы по подготовке к походу легли на старпома, он денно и нощно крутится как белка в колесе, а тут еще жена приезжает.

Все-таки он сумел выкроить время, забежал после обеда домой. Критически оценив обстановку, он прикинул, сколько времени уйдет на приборку. В кухне гора немытой посуды, на это надо минимум полчаса. Хотя он застелил газетами и стол, и шкаф, и сервант, пыль набилась везде, сквозь стекло книжного шкафа невозможно даже прочесть названия на корешках книг. На полу толстый слой пыли с отпечатками его следов. «Окна закрыты, дома я почти не бываю, а ее вон сколько набилось. И откуда она берется?» — недоумевал Петр Поликарпович.

Скинув форму, натянул пижаму, растопил плиту, поставил греться воду для посуды. Потом достал таз, нашел тряпку, закатал штаны и принялся сначала мыть пол. Лишь вымыв половину комнаты, сообразил, что начинать надо было не с пола. Сменив воду, стал стирать пыль со шкафов, подоконников, со стола.

За этим занятием и застала его Лида Иванова.

— Ой, извините, я, кажется, не вовремя, — сказала она.

— Да вот авралю, завтра жена приезжает, как бы выговор не схлопотать.

Лида окинула взглядом комнату, усмехнулась:

— Да, у вас все начато и ничего не закончено.

— Так уж получилось, сразу не сообразил. — Петр Поликарпович раскатал штанины. — Извините, я в таком виде.

— Может, я в другой раз зайду?

— Меня трудно застать дома, так что я к вашим услугам.

— Осенью здесь открывается школа, а учителей нет. Вот я и решила остаться. Мне, правда, еще год надо, чтобы закончить институт, буду заканчивать заочно. Так вот, чтобы оформить меня на работу, роно требует разрешение командования.

— Вот формалисты! Ну ладно, напишем разрешение.

— Спасибо. Вы его тогда Толику отдайте.

В это время в кухне что-то зашипело, должно быть, вскипела вода. Петр Поликарпович бросился туда. Лида тоже заглянула в кухню, увидела немытую посуду, спросила:

— Сколько же вы ее копили?

— Почти два месяца.

— Вот и оставляй вас одних!

— Знаете, все некогда, — оправдывался Петр Поликарпович. — Забежишь вот так ненадолго, не знаешь, за что взяться. — Он посмотрел на часы и добавил: — Вот и опять всего двадцать минут осталось. Как посоветуете: домыть пол или за посуду приниматься?

— Вот что, одевайтесь-ка, — решительно сказала Лида. — Я тут без вас управлюсь.

— Что вы, что вы! — даже испугался Петр Поликарпович. — Это невозможно.

— Почему? — удивилась Лида.

— Ну, знаете, как-то неловко... И вообще...

— Что «вообще»?

— Я не смею вас беспокоить. Да и... — Он замялся, не решаясь сказать, что люди могут подумать дурное. К тому же Лида — жена его подчиненного.

Но Лида, кажется, и сама догадалась, о чем он подумал, и рассмеялась:

— Какие глупости! — Ей было и в самом деле смешно, что кто-то может что-то подумать. Хотя Петру Поликарповичу едва перевалило за сорок, Лиде он казался стариком. Но дело даже не в возрасте, будь Осипенко и молодым, все равно смешно думать, когда она так любит Толика.

— Давайте сделаем так: пока вы переодеваетесь, я схожу к Людмиле Ивановне Стрешневой, вдвоем мы с ней быстро управимся.

— Ну зачем это? Я и сам.

— Ладно, не возражайте, я побежала. — Лида выскользнула за дверь.

Через десять минут она вернулась с Люсей. Петр Поликарпович опять было начал возражать и извиняться, но они вытолкали его на улицу. Осипенко постоял на крыльце, покачал головой. Из-за двери до него доносились голоса женщин, звон посуды, плеск воды. Петр Поликарпович улыбнулся, вздохнул и заторопился в гавань.

Жена Петра Поликарповича, Антонина Андреевна, каждое лето проводила под Одессой, у его родителей. Ей, коренной сибирячке, пришлись по нраву и мягкий черноморский климат, и ласковая украинская речь, и удивительно мелодичные украинские песни, и добродушие всех окружавших ее там людей, не говоря уже о свекре и свекрови. Петр был их единственным сыном, сам он наведывался домой редко, а невестка оказалась заботливой и доброй, они ее полюбили как родную дочь. Антонина Андреевна, собираясь на Север, каждый раз с грустью ощущала, что ей совсем не хочется уезжать из этого благодатного края, от этих милых людей, и как было бы хорошо, если бы Петр уволился в запас и тоже приехал бы сюда. Выслуги у него более чем достаточно, пенсии им хватило бы с лихвой.

И каждый раз, возвращаясь к мужу, она заводила об этом разговор. Петр Поликарпович обычно отмалчивался или отшучивался. Объяснять Антонине Андреевне, что он не мыслит жизни без флота, было бесполезно, она его не понимала. Иногда, правда, соглашалась на компромисс:

— Ну хорошо, не можешь ты жить без своих кораблей и матросиков. Переведись тогда на Черноморский флот. Тебе не откажут, ты уже двенадцать лет на Севере и, насколько мне известно, имеешь право выбора флота. Разве не такие же там корабли, не такое море, не такие же матросы?

— Так-то оно так, — соглашался Петр Поликарпович, — но я здесь привык. Тут, понимаешь, простор. Тут широкие возможности для использования современных подводных лодок, а Черное море для них все равно, что крокодилу вот этот таз. Тесновато.

Антонина Андреевна не совсем понимала, какое значение лично для него могут иметь возможности использования подводных лодок, и пускала в ход главный свой козырь:

— Родители твои старенькие уже, живут одиноко, а за ними нужен уход. Там мы все-таки ближе были бы.

Петр Поликарпович вздыхал. Он знал, что Антонина Андреевна настаивает на его отъезде с Севера еще по одной причине, хотя и не говорит об этом.

У них не было детей. Антонина Андреевна считала, что виноват в этом муж. Она слышала, что те, кто имеет дело с атомом, не могут стать отцами. Она надеялась, что там, на Украине, где много фруктов, все пройдет. Она слышала, что при облучении особенно полезна цветная капуста и сажала ее.

Но Петр Поликарпович знал, что атом тут ни при чем. Три года назад Осипенко прошел медицинскую проверку, и ему сказали, что у него все в порядке, видимо, бесплодна жена.

— Сколько ей лет? — спросил тогда врач.

— Тридцать семь.

— Поздновато вы обратились к нам. Вероятно, ее можно вылечить, но на это уйдет года два-три. А первые роды в сорок лет опасны.

Петр Поликарпович ничего не сказал жене. Пусть считает виноватым его, в конце концов какое это имеет значение, если ей все равно нельзя будет рожать.

— Тоня, может, возьмем из детдома? — спросил однажды Петр Поликарпович.

— Да, я уже думала об этом. Но если брать, то совсем маленького. И чтобы, кроме нас с тобой, никто об этом не знал. А то бывают всякие случаи...

Они долго обсуждали, как лучше поступить. Сначала решили, что Антонина Андреевна поедет к своей матери, поживет там девять месяцев, возьмет младенца и вернется сюда.

— Да, но чем я его буду здесь кормить? Ему же молоко понадобится, а здесь нет даже женской консультации.

— И еще об одном мы с тобой не подумали. Даже твоя мать рано или поздно может проговориться. А в деревне все будут знать, что ребенок не твой. Это надо делать в большом городе, где люди даже соседей по дому но знают...

В конце концов решили, что Антонина Андреевна поедет в Москву и жить будет в гостиницах, так надежнее.

Через два дня Антонина Андреевна уехала. И когда Петра Поликарповича спросили, почему он так быстро выпроводил жену, он смущенно пояснил:

— Здесь ведь даже нет родильного дома.

И через час уже весь поселок знал, что старпом Осипенко ожидает наследника. Такие тайны в поселке хранить не умели.

15

Из штаба флота Стрешнев возвращался в базу вместе со своим новым заместителем по политической части. Капитан третьего ранга Аксенов только что закончил политическую академию. До академии он служил на крейсере, подводные лодки, тем более атомные, не знал, и это огорчало Стрешнева. Он, разумеется, понимал, что для политработника важнее умение разбираться в душах людей, а не в технике. Но служба на подводных лодках такова, что каждый член экипажа, будь то интендант, медик или химик, должен обладать хотя бы минимумом специальных знаний, прежде чем ступит на борт корабля.

И Стрешнев в первый же день отдал нового замполита на попечение Гречихина, предупредив Аксенова:

— Через неделю я буду принимать у вас экзамен по устройству лодки. Я знаю, что в академии вы изучали не только устройство, а и тактику подводных лодок, но одно дело изучать все это теоретически, а другое — на практике.

— Да, да, — рассеянно согласился Аксенов, думая о том, что скоро поход, ему как замполиту многое надо успеть сделать, и этот экзамен вовсе некстати, но без него, видимо, не обойдешься.

Он чувствовал, что к нему пока относятся настороженно, и понимал: дело тут вовсе не в том, что он не служил на лодках. Все еще помнили Комарова и опасались, как бы новый замполит не оказался таким же.

«Этот психологический барьер преодолеть будет нелегко», — подумал Аксенов.

Он был достаточно опытным человеком, чтобы не заметить и эту настороженность, и озабоченность Стрешнева, и недовольство Гречихина данным ему порученном.

— Я вас не буду особенно обременять, — предупредил он Гречихина. — Вы только в общем плане ознакомьте меня с тем, что мне крайне необходимо знать, а в деталях я уж постараюсь разобраться с помощью других.

Пройдя с Гречихиным один раз по всем отсекам от носа до кормы и выслушав его пояснения, Аксенов больше не беспокоил механика. С утра до отбоя замполит торчал то в одном отсеке, то в другом, расспрашивал матросов о назначении, принципах действия и устройстве приборов и механизмов. Он был от природы любознателен и пытлив, матросы сразу заметили, что его интерес не поддельный, и потому поясняли охотно. Когда разговор переходил и на другие темы, поддерживал любую из них и попутно знакомился с людьми.

Вскоре к нему уже начали привыкать, настороженность уступила место доверию. И как это ни странно, матросы стали доверчивее после того, как попытались его «разыграть».

Затея принадлежала электроприбористу матросу Гущину. Знакомя нового замполита с приборным отсеком, Гущин, указав на автограф глубины, пояснил:

— А этот прибор служит для контроля за уровнем радиации в отсеке. Вы были сегодня в реакторном? Вот сейчас мы и определим, сколько «бэриков» вы нахватали. Подойдите сюда. Ага, вот видите цифру? Семнадцать и две десятых. Товарищ капитан третьего ранга, вам надо немедленно к врачу.

Матросы, столпившиеся у двери приборного отсека, едва сдерживали смех, предвкушая «покупку». Аксенов, покосившись на них, озабоченно сказал:

— Да, нахватался! Ну-ка, попросите сюда врача. Кто-то сбегал за врачом. Пока тот протискивался сквозь толпу у двери, ему что-то шептали, видимо, вовлекая в «розыгрыш».

— В чем дело? — спросил он Аксенова.

— Да вот тут я обнаружил, что один прибор не на месте. Он должен по штату стоять в вашей каюте.

— Какой прибор? — серьезно спросил врач.

— Вот. — Аксенов указал на автограф глубины. — Этот прибор измеряет количество извилин в мозгу человека. Посмотрите, как он действует. Товарищ Гущин, встаньте сюда, мы у вас измерим. — Аксенов включил автограф.

Поскольку лодка стояла на месте, то автограф, естественно, вычертил прямую линию.

— Да, всего одна извилина, да и та прямая, — сказал доктор, не понимая, кого же тут «разыгрывают».

— Поэтому я вас и пригласил.

Гущин, почесав затылок, весело заметил:

— Не густо ж отпущено извилин для Гущина.

Взрыв хохота потряс отсек.

По достоинству оценив столь самокритичный экспромт Гущина, Аксенов подумал, что матрос, наверное, пишет стихи и его надо включить в состав редколлегии стенной газеты.

* * *

Секретарь партийного бюро капитан третьего ранга Пашков оказался самым свободным из офицеров, для его боевой части в предстоящем походе не предусматривалось особых задач. Знакомя Аксенова с планами и протоколами собраний и заседаний партийного бюро, Пашков как бы между прочим заметил:

— Тут у нас все в ажуре. Прежний замполит был большим любителем бумаг и аккуратистом.

— А разве это плохо? — спросил Аксенов.

— Конечно, партийное хозяйство тоже надо держать в порядке, — согласился Пашков и досадливо подумал: «А ведь, наверное, нехорошо, что я начинаю разговор с охаивания Комарова. Это и нового замполита ставит в неловкое положение».

Аксенов и в самом деле чувствовал себя неловко. С кем бы он ни заговорил, ему иногда прямо, иногда намеками давали понять, что Комаров был не годен, при этом как бы предупреждали: «Не будь похожим на него». Пашков со свойственной ему прямотой тоже сразу предупредил:

— Не любили у нас Комарова, поэтому и к вам так недоверчиво относятся. Не обижает это вас?

— Нет, хотя, откровенно говоря, мне не очень приятно.

— Теперь давайте думать, как с вами будем работать. С чего начнем?

— С самого начала, то есть со знакомства с людьми. Я тут, пока изучал устройство корабля, кое с кем успел уже познакомиться. Пока лишь бегло. Но, надеюсь, вы поможете...

— Да, я уже слышал, как мой подчиненный матрос Гущин хотел вас разыграть, — улыбнулся Пашков.

— Вот с него и начнем. Что он за человек?

— Парень неплохой и специалист грамотный. Был у него тут однажды прокол: сгорел блок питания автомата. Постругали мы его за это, до сих пор переживает. Он человек эмоциональный...

— И стихи пишет.

— Про стихи ничего не знаю, может, и пишет.

— Пишет, да еще какие! Вот, — Аксенов достал из стола тетрадку. — В основном, правда, лирические, но это ему и по возрасту положено. Почитайте-ка вот это.

Пашков взял тетрадку, прочел одно стихотворение, другое, удивленно воскликнул:

— А ведь здорово пишет! И скрывал от меня.

— Он и от своих друзей скрывает, так что это пока тайна, не выдавайте ее. Я обещал никому эту тетрадь не показывать и, как видите, уже нарушил обещание. Больше того: три стихотворения перепечатал и послал в газету. Может, опубликуют.

— Напечатают! — уверенно сказал Пашков. — То, что они иногда печатают, значительно слабее. Извините, я еще почитаю.

Пока Пашков читал, Аксенов внимательно наблюдал за ним. Лицо у Пашкова неправильное, грубоватое: широкий, почти квадратный лоб тяжело нависает над узкими подвижными глазами; нос, пожалуй, маловат; а вот губы — слишком толстые, хотя и правильной формы; чисто выбритый синеватый подбородок для такого лица мал. Но все эти непропорциональные части как-то удивительно уживаются на этом лице, придавая ему гармоничное выражение.

Вот, должно быть, что-то понравилось ему, он улыбнулся сначала одними глазами, потом чуть шелохнулись крылышки ноздрей, и губы непроизвольно растянулись в улыбке. Он провел ладонью по щеке и как бы стер эту улыбку.

Они проговорили до поздней ночи. Слушая Пашкова, Аксенов проникался к нему уважением и симпатией. Трудно сказать, что именно расположило Аксенова. В своих суждениях Пашков был, пожалуй, слишком категоричен. Но за внешней грубоватостью Аксенов легко угадывал добрую душу, глубокую порядочность. Он невольно сравнивал Пашкова с Осипенко и теперь понял, почему они так дружат. То, что у одного было всегда на виду, у другого было скрыто, но оба они, безусловно, были близки по своим убеждениям, душевной настроенности, по своим взглядам на жизнь. Аксенов, сразу заметивший, что они дружат, позавидовал им.

Пашков вскоре убедился, что Аксенов человек открытый и общительный. Пашкову понравилось и то, что новый замполит старается все время быть на людях, и то, что он не хочет, чтобы при нем хаяли Комарова, и то, что не обиделся на «розыгрыш», и то, что матрос Гущин дал ему тетрадку со своими стихами. «Человек он, видать, не глупый и порядочный», — думал Пашков.

Провожая Аксенова до гостиницы, Пашков говорил:

— Это хорошо, что скоро пойдем в плавание. Вы сразу почувствуете, как в наших условиях важен душевный заряд человека. Знаете, у нас существует проблема психологической совместимости. Есть эта проблема и у космонавтов. Каждый день одно и то же: та же работа, те же вокруг приборы и переборки, те же лица и те же разговоры. Изо дня в день. Люди становятся раздражительными. И вот представьте, если в такой обстановке даже один начинает нервничать, это действует на других. Тут в полной мере оправдывается пословица о паршивой овце. Ну, я уж не говорю о том, чтобы затеялась ссора, или что-то в этом роде... Вот почему для нас настроение людей — не отвлеченное понятие, а вполне конкретный показатель, я бы назвал его коэффициентом боеспособности.

«Это он хорошо сказал — «коэффициент боеспособности», — думал Аксенов, лежа в постели. — Но сколько коэффициентов содержит само понятие «настроение»! Тут, пожалуй, ни один математик не подсчитает, ибо ничто так не уязвимо в человеке, как его настроение. На него влияет и некстати оброненное слово, и бессонная ночь, и даже изжога. Может быть, и активность солнечных пятен влияет. Попробуй-ка учти все это!»

Аксенов заснул только под утро. И так крепко, что не слышал, как встали соседи по комнате. Разбудил его матрос Баринов.

— Товарищ капитан третьего ранга, до подъема флага осталось полчаса, — говорил он, тряся Аксенова за плечо. — Опоздаете.

Аксенов взглянул на часы, вскочил:

— Спасибо, я и верно проспал бы.

Наскоро побрившись, Аксенов побежал в гавань. У проходной встретил Пашкова и тот сообщил:

— Вас командир спрашивал, но вы на завтрак не пришли.

— Проспал, — признался Аксенов.

— Бывает, — улыбнулся Пашков. — А вы командира здесь обождите, он сейчас придет.

И верно. Стрешнев вскоре появился.

— Хорошо, что вы здесь. Я вас попрошу заняться встречей гостей. Мне просто не до них.

— А что за гости?

— Пойдут с нами. Пока разместите их в гостинице, Дубровский обо всем знает. Надо Баринова предупредить. Покормите их, а заодно и сами позавтракайте. До обеда займите их чем-нибудь. Катер подойдет ко второму причалу через пятнадцать минут, так что поспешите.

Оказывается, Баринов обо всем знал и сейчас с другими двумя матросами переставлял койки, освобождая для гостей комнату. Убедившись, что тут все будет в порядке, Аксенов побежал на причал. Рейсовый катер уже входил в гавань.

Гостей оказалось семеро и все с багажом. Двое океанологов с помощью матросов осторожно вытащили на причал четыре ящика. Судя по предупреждающим надписям, в ящиках была аппаратура. Специалист по акустике подал с катера два увесистых чемодана. Двое операторов и режиссер военной киностудии тащили камеры и коробки с пленкой. И только ихтиолог вышел с небольшим чемоданчиком.

Пришлось разыскивать машину, чтобы все это перевезти. Выручили строители, для них этим же катером привезли гвозди.

Оператор по дороге несколько раз останавливался и повторял:

— Нет, вы посмотрите, какая панорама! На полюсе такой не будет.

Из этого Аксенов заключил, что лодка, видимо, пойдет на полюс, киношники — народ осведомленный, хотя, подчас, и болтливый.