Часть вторая

1

Казалось, ночь тянется бесконечно. За девять лет службы на Севере Матвей Стрешнев уже привык к тому, что здесь и день и ночь длятся месяцами. Напротив, казалось удивительным, когда весной и осенью на Севере, как и на всей остальной земле, каждые сутки всходило и заходило солнце, каждые сутки день сменял ночь.

И, хотя эти полярные ночи ежегодно повторялись и длились столько же, сколько и пять лет назад, и десять, ощущение было такое, что каждый год они становятся длиннее, и не один Стрешнев, заглядывая в календарь, с сомнением покачивал головой.

Календарь с удивительным постоянством указывал на одни и те же даты восхода и захода солнца, начала и конца длинной полярной ночи. Правда, это был не обычный отрывной календарь. Это был «Морской астрономический ежегодник» — настольная книга всех штурманов и вахтенных офицеров на кораблях. В нем указывалось время восхода и захода солнца для каждой широты, время куда более точное, чем в отрывных календарях.

Может быть, эта ночь показалась Стрешневу особенно длинной лишь потому, что прошла она в хлопотах, связанных с подготовкой к походу. Он был старшим помощником командира атомной подводной лодки, а известно, что на плечи старпома взвалено огромное хозяйство, и он обязан позаботиться обо всем, начиная от зубных щеток для матросов и кончая запасами ядерной энергии. А может быть, потому, что для них эта ночь, окончившаяся по календарю месяц назад, все еще продолжалась. Уже месяц, как над северными широтами Атлантики и Баренцева моря всходило и заходило солнце, а лодка еще не всплывала на поверхность. Указаний поступало совсем немного, хотя шли большие морские учения. Задачи экипажу атомной лодки были поставлены заранее и сейчас лишь уточнялись детали.

Успешно атаковав крейсер «противника», атомная подводная лодка уходила от преследования противолодочных сил его охранения. В центральном посту установилась напряженная тишина, слышны были лишь пощелкивание лага, шуршание перьев различных самописцев да короткие слова команд. Даже из-за выгородки гидроакустика не доносились привычные вскрики посылок гидролокатора — станция работала в режиме шумопеленгования. Акустик периодически докладывал:

— Пеленг меняется на корму...

Лодка уже вырвалась за внешнее кольцо охранения и сейчас, погрузившись на глубину, полным ходом шла на ост-зюйд-ост. Корабли охранения еще рыскали в поисках лодки, и акустик слышал работу их гидролокаторов. Но вот он доложил:

— Горизонт чист, шумов нет.

Все облегченно вздохнули, командир лодки капитан второго ранга Гуреев устало опустился в кресло и сказал:

— Кажется, оторвались.

— Похоже, что да, — подтвердил посредник, представитель штаба флота — маленький, толстый капитан первого ранга. Он то и дело перекатывался от одного поста к другому, успел побывать во всех отсеках, хотя такое путешествие давалось ему нелегко, потому что в люки он едва пролезал, и то как-то боком, просунув сначала голову и одно плечо, а затем уже с трудом протаскивая свое грузное тело. — Однако мы еще не получили подтверждения того, что крейсер «потоплен».

Да, пока другой посредник, находящийся на крейсере, не сообщит, что, хотя бы две торпеды прошли под килем, задача не считается выполненной. Лодочные акустики утверждают, что по меньшей мере три прошли точно под целью, однако подтверждение посредника обязательно. Но Гуреев не спешит, потому что еще не ясна обстановка в воздухе, там могут оказаться самолеты или вертолеты «противника». Он идет в боевой информационный пост, возвращается оттуда минут через десять и сообщает своему старшему помощнику капитану третьего ранга Стрешневу:

— Как будто все в ажуре. Как думаешь, Матвей Николаевич, не пора ли всплывать?

— По-моему, рановато. Надо выйти хотя бы за радиус действия вертолетов противолодочной обороны.

— Мы уже вышли. Вот если, не дай бог, самолет-разведчик...

Посредник прислушивается к их разговору, что-то помечает в своем блокноте. Они не обращают на это внимания, такова уж обязанность посредника — записывать все, что он считает важным.

Через десять минут Гуреев отдает приказание всплывать. И опять в центральном посту, во всех отсеках лодки повисает тишина, может быть, даже более напряженная, чем перед атакой. Все ждут сообщения по радио. Если сообщат, что крейсер условно потоплен, значит, не пропал их изнурительный труд, значит, не зря стояли бессонные вахты и много дней не всплывали на поверхность.

Ну, а если... Нет, в это никто не хотел верить.

И все-таки это было не исключено, и теперь вес с замиранием сердца ждали. Ждали, как приговора.

В наступившей тишине отчетливо слышен свист поступающего в балластные цистерны воздуха высокого давления и шум вытесняемой из них воды.

— Обе вперед малый!

— Радисты, включите трансляционную сеть!

И сразу во все отсеки ворвалась звуковая суматоха эфира: музыка, обрывок громко произнесенной на каком-то непонятном языке фразы, свист, писк и треск радиопомех, опять музыка... И вдруг все стихло, слышалось только шипение, похожее на равномерный шум воды. Так вода шумит на старой сельской мельнице, просачиваясь сквозь плотину, пенясь в темной тихой речушке со склоненными над ней вербами и кустами черемухи...

И все вздрогнули, когда по лодке было объявлено:

— Три торпеды прошли под килем, две из них в районе трубы...

Но ликовать еще было рано: предстояло скрытно форсировать противолодочный рубеж на пути в базу, лишь после этого задача будет считаться выполненной успешно. До рубежа оставалось добрых полторы сотни миль, и «противник» постарается обнаружить лодку как раз здесь.

Гуреев приказал погружаться и идти полным ходом. Все находились на своих постах, однако напряжение заметно спало, матросы повеселели. Как бы там ни было, а главная часть задачи выполнена.

И тут посредник преподнес очередной сюрприз:

— Командир выбыл из строя, командование принимает старший помощник.

— Есть! — капитан третьего ранга Стрешнев покосился на Гуреева, тот пожал плечами.

— Идите в каюту, — предложил Гурееву посредник. — Вам предоставляется великолепная возможность хорошенько отдохнуть.

Гуреев усмехнулся. И посредник, и Стрешнев, и каждый офицер и матрос знали, что командиру будет не до отдыха. В своей каюте, оторванный от дел, он будет волноваться еще больше и за корабль, и за действия своего старшего помощника, хотя и уверен в нем.

Но больше всех волновался сам Стрешнев. Он тоже был уверен в себе, однако знал, что прорвать противолодочный рубеж чрезвычайно трудно. Сейчас, после «потопления» крейсера, лодку будут ждать именно на этом рубеже, она не сможет его миновать.

Стрешнев знал два сравнительно безопасных прохода в рубеже. Одним они шли сюда, и прорываться лучше опять этим же проходом, хотя бы потому, что тут в обороне «противника» есть брешь. Но ее могут заткнуть: «противник» наверняка увеличит состав сил и средств на рубеже.

Что же делать?

Стрешнев старался не выдать своего волнения, он знал, как это влияет на экипаж, и, может быть, поэтому волновался еще больше. Он должен принять решение, которое в данной обстановке окажется единственно правильным, приведет к успеху. В поисках этого решения он перебрал все возможные варианты, и ни один из них не годился. Оставался единственный путь: в обход рубежа.

А обойти его можно лишь под паковым льдом Арктики. Это было рискованно само по себе, а тут еще часть экипажа состояла из молодых матросов-первогодков, да и остальные тоже не плавали подо льдами. И сам он ходил всего раз, когда служил штурманом, самостоятельно управлять кораблем ему тогда, разумеется, не пришлось.

Он подошел к штурманскому столику, склонился над картой. Горошинки и треугольники определений запутались в паутине пройденного пути на подходе к району обнаружения крейсера. Затем лодка легла на боевой курс, вот здесь произвели залп, дальше началась ломаная линия послезалпового маневрирования. Все это время они шли по счислению, и, хотя приборы работали надежно и на штурмана капитан-лейтенанта Глотова можно было вполне положиться, счислимое место нельзя было считать абсолютно точным.

— Дайте карту ледовой обстановки, — попросил Стрешнев.

Глотов достал карту, расстелил на столе, придавив углы грузиками. Этой карте вполне можно доверять, ледовая обстановка нанесена всего два дня назад, по данным, полученным с метеоспутника.

— Ветер, конечно, мог сместить границу льдов севернее или южнее, — сказал Глотов, — но величина этого перемещения невелика.

Южная кромка льдов находилась от счислимого места лодки милях в ста восьмидесяти. Глубины Ледовитого океана тут вполне достаточные, чтобы пройти подо льдами, только в одном месте выпирает подводный хребет, но он лежит немного в стороне. Айсбергов за последнее время в этом районе не наблюдалось.

Сделав предварительную прокладку курса в обход противолодочного рубежа, Стрешнев подсчитал, сколько на это потребуется времени, с учетом того, что подо льдами придется идти средним ходом. Можно было успеть вернуться в базу в заранее обусловленный срок.

— Штурман, ложитесь на курс двадцать градусов! Подготовьте точный расчет плавания!

— Есть! Рулевой, ложитесь курс двадцать!

При перекладке руля лодка слегка накренилась. Стрешнев понял, что переложили и горизонтальные рули, чтобы удержать лодку на заданной глубине. Стрелка глубиномера закачалась и вскоре успокоилась, а картушка репитера гирокомпаса все еще бежала по кругу. Но вот и она остановилась, и старшина группы рулевых доложил:

— На румбе двадцать!

Посредник что-то записывал в свой блокнот. «Интересно, одобряет ли он мое решение?» — подумал Стрешнев.

Впрочем, решение принято.

Да и не положено советоваться с посредниками. Вот если бы на Гуреева взглянуть, узнать, что он думает? Но Гуреев сидит в своей каюте, он «выбыл из строя». Штурман старательно вычерчивает циркуляцию и прокладывает новый курс, лицо у него, как всегда, озабоченное, не догадаешься, о чем он думает в данный момент. Акустик невозмутимо вращает рукоятки, выискивая шумы... Да, сейчас он, Стрешнев, командир, его решения должны быть твердыми, каждое его распоряжение должно выполняться быстро, точно и беспрекословно.

Прошло несколько часов. Лодка подходила к границе паковых льдов.

— Сергей Петрович, — обратился Стрешнев к замполиту, капитану третьего ранга Тетереву. — Пройдите по отсекам, объясните, что скоро войдем под лед, пусть все будут особенно внимательными...

Тетерев кивнул и тихо, чтобы не слышал посредник, сказал:

— Не волнуйтесь, Матвей Николаевич, все будет в порядке.

«Значит, все-таки заметил, что я волнуюсь, — отметил про себя Стрешнев. — Или просто догадывается? Надо взять себя в руки».

Прежде чем нырять под лед, необходимо точно определить место лодки, а для этого придется всплыть на несколько минут, чтобы штурман успел замерить высоты звезд. Всплывать лучше у самой кромки льдов: меньше риска быть обнаруженным. Но у самой кромки, как правило, держится туман, звезд можно и не увидеть. Кроме того, могут помешать плавающие льдины.

— Штурманской группе приготовиться к определению места астрономическим способом и по радиопеленгам! — распорядился Стрешнев. После того как капитан-лейтенант Глотов доложил о готовности группы, приказал: — По местам стоять, к всплытию! Обе машины стоп!

Застопорили ход, но лодка еще продолжала по инерции двигаться вперед, лаг пощелкивал все реже и реже.

— Всплывать на перископную глубину!

— Есть! — Офицер на посту погружения и всплытия подал необходимые команды.

— Держать дифферент пять градусов на корму! — распорядился Стрешнев и тут же подумал, что это приказание, пожалуй, излишне, потому что дифферент и так был пять градусов на корму.

Когда стрелка глубиномера подошла к цифре, означавшей, что ограждение мостика находится у поверхности воды, Стрешнев приказал:

— Поднять перископ!

Старшина группы рулевых включил механизм подъема перископа, и блестящий стальной цилиндр медленно начал подниматься. Из сальника в подволоке в шахту шлепнулось несколько капель. Ствол перископа поднимался, вот уже показалась из шахты его нижняя часть с окулярами. Они остановились точно на уровне глаз Стрешнева. Откинув рукоятки вниз, Стрешнев ухватился за них и припал к окулярам.

Над поверхностью уже сгустились сумерки, но видимость была отличной. С юго-запада на темно-синем небе отчетливо проступали звезды. Через неделю начнется длинный полярный день, солнце вообще не будет заходить, да и сейчас оно вошло в воду всего на час с небольшим, потом поднимется снова. До восхода надо успеть определиться.

— Метрист, вести круговой поиск!

И лишь после того как метрист доложил, что горизонт чист, Стрешнев приказал:

— Стравить давление! Отдраить люк!

Старшина группы рулевых поднялся по скоб-трапу вертикальной шахты, ведущей на мостик. Вот он повернул штурвал кремальерного затвора, стальная крышка слегка отошла от гнезда, и сквозь образовавшуюся узкую щель из лодки со свистом стал выходить воздух. Неприятно кольнуло в ушах.

— Люк отдраен! — доложил старшина, хотя в этом докладе не было необходимости, скачок давления и без этого почувствовали все. Но полагается докладывать. Командир должен быть уверен, что его приказание понято и выполнено. Даже незначительная ошибка одного матроса может привести к катастрофе и стоить жизни всему экипажу. Поэтому на подводных лодках, как это ни надоедливо, каждое приказание повторяется громко и четко.

— Открыть люк!

Старшина откинул крышку люка, и в отсек хлынул морской воздух. Он был густой, прохладный, пьянящий. Пахло свежестью, йодом, рыбой, и еще чем-то острым. Конечно, в лодке надежно работают кондиционные и регенеративные устройства, постоянно поддерживается одинаковое процентное содержание кислорода, но что может быть приятнее свежего дыхания моря, особенно когда ты больше месяца не видел белого света, не глотал этот живительный атмосферный воздух!

Стрешнев поднялся на мостик. Следом за ним лез посредник. Телом он так закупорил колодец рубочного люка, что все работающие механизмы, опять хлебнув отсечный воздух, тяжко и глухо вздохнули.

Море было на редкость спокойным, лишь слегка покачивалось да шлепало волнами по корпусу лодки. На северо-востоке на фоне догорающего заката четко прочерчивалась линия горизонта, а на юго-западе море сливалось с небом, густо усеянным крупными звездами. И в этой бескрайней шири рубка подводной лодки казалась удивительно маленькой и одинокой.

Прямо на носу вскинулись серебристые нити слабого полярного сияния, и небо задрожало, переливаясь всеми цветами радуги. Отсветы сияния, отражаясь в воде, рассыпались на тысячи хрустальных бусинок.

Апельсиновое зарево заката начало бледнеть и вот уже стало янтарным, как гигантское ожерелье, охватившее могучую грудь земли. Сияние, вспыхнув всего лишь на мгновение, давно угасло, а отсветы его все еще переливались в небе, играя многоцветьем всех существующих в природе красок самых тончайших, невиданных на земле оттенков. Воздух был удивительно прозрачным, хрустально-чистым и прохладным, как ключевая вода.

И хотя времени было в обрез, Стрешнев все-таки решил доставить морякам удовольствие перед тем, как нырнуть под лед: дать возможность если уж не всем, то хотя бы свободным от вахт побывать наверху.

— Внимание, в отсеках! Разрешаю свободным от вахт выходить наверх. Командирам отсеков установить очередность выхода.

— Есть! — многоголосо и радостно откликнулись из отсеков.

И матросы один за другим стали выскакивать наверх, громко называя свою фамилию:

— Матрос Епифанов!

— Старшина второй статьи Еременко!

— Старший матрос Габиддулин вышел наверх!

Помощник вахтенного офицера записывал их фамилии.

Такой порядок на подводных лодках существует давно; он продиктован жесткой необходимостью: так легче проследить, чтобы при погружении, особенно при срочном, наверху случайно не остался человек.

— Надо бы и командиру дать проветриться, — напомнил посреднику Стрешнев.

— Да, конечно, — согласился посредник и, подойдя к переговорной трубе, позвал: — Виктор Андреевич, поднимайтесь наверх.

Выбравшись на мостик, Гуреев озабоченно окинул взглядом горизонт.

* * *

Плавание подо льдами всегда связано с риском: при неисправности лодка не сможет всплыть на поверхность, не сможет даже передать сигнал бедствия, если не окажется случайно в этот момент под полыньей или разводьем. Именно случайно, поскольку вероятность такого совпадения практически ничтожна.

Плавание подо льдами сопряжено с трудностями навигационного порядка: с невозможностью определения местоположения корабля обычными способами, давно проверенными и достаточно надежными.

В Северном Ледовитом океане стрелка обычного магнитного компаса начинает беспорядочно метаться из стороны в сторону: по мере приближения к полюсу на нее перестает действовать горизонтальная составляющая земного магнетизма и стрелка вместо севера может показать на юг.

Более надежей гироскопический компас. Вращение Земли действует на гироскоп таким образом, что приводит его ось в положение, параллельное оси Земли, то есть располагает точно по меридиану. Однако по мере приближения к полюсу относительная скорость вращения Земли постепенно понижается, а на полюсе становится равной нулю. И уже на расстоянии пятисот миль от полюса гирокомпас начинает «выходить из меридиана» и поэтому полагаться на его точность рискованно.

В течение довольно длительного времени, наряду с поисками соответствующей энергетической установки, способной надолго обеспечить подводную лодку энергией, необходимой для плавания под водой, проблема кораблевождения в арктических широтах была ахиллесовой пятой подледного плавания. И еще одним чудом двадцатого века стало изобретение инерциальной навигационной системы — этого электронного мозга корабля с его таинственными, светящимися зеленым светом трубками, счетно-вычислительными устройствами, рядами всевозможных циферблатов, измерительных приборов и мигающих лампочек.

В надежности этой системы не приходилось сомневаться, Стрешнев был озабочен лишь тем, чтобы сейчас, до того как они погрузятся под воду, как можно точнее определить место лодки, нанести, как говорят штурманы, «колышек», от которого проляжет весь дальнейший путь лодки подо льдом.

Капитан-лейтенант Глотов произвел все расчеты и нанес этот «колышек». У приборов в центральном посту собралась группа обслуживающих эти приборы матросов, старшин и офицеров. Включена телевизионная камера и эхоледомеры, мурлычет гидролокатор, по-прежнему пощелкивает лаг и жалобно пищит эхолот, шуршат перья самописцев. Стрешнев приказал погружаться сразу на большую глубину.

Если верить карте ледовой обстановки, льды уже должны появиться, но пока эхоледомер указывал, что над лодкой все еще чистая вода. Видимо, под действием южного ветра за эти двое суток, с тех пор как была составлена карта, кромка пакового льда сдвинулась на север.

Однако далеко уйти она не могла, и Стрешнев уже с беспокойством поглядывал на эхоледомер: уж не испортился ли? Оба его вибрирующих пера вычерчивали тонкую сплошную линию. Но вот они дрогнули, разошлись, потом опять начали сближаться. Значит, попалась пока отдельная плавающая льдина.

Потом льдины стали попадаться все чаще, и вот уже перья больше не сходятся, вычерчивая извилистую конфигурацию ледового потолка, простершегося над лодкой на сотни миль. Иногда перо резко опускалось вниз и вычерчпнало острые вершины, напоминающие своими очертаниями сталактиты.

Разговоры и шутки моряков, стоявших у приборов, постепенно стихли. Даже в тусклом свете лампочек, которыми освещался центральный отсек, стали заметными морщины, пролегшие на лицах людей. Началось то самое важное, еще не происходящее в их жизни, таинственное и неповторимое — плавание подо льдом.

Оставив за себя вахтенного офицера, Стрешнев отправился в корму и заглянул в машинный отсек. Этот отсек был освещен флюоресцентными лампами. Стрешнев даже зажмурился, ослепленный их ярким светом. В отсеке стоял монотонный гул турбин и работающих механизмов, и вахтенный механик доложил почти в самое ухо:

— Полный порядочек, товарищ капитан третьего ранга!

Через два часа Стрешнев отдал приказание ложиться на новый курс.

2

Обогнув противолодочный рубеж, Стрешнев вывел лодку из-подо льда и повернул в базу. Он рассчитывал, что теперь, когда лодка вошла в свои воды, и учения фактически закончились, посредник разрешит Гурееву снова вступить в исполнение обязанностей командира, и тогда ему, может быть, удастся хоть немного вздремнуть. Стрешнев не спал уже третьи сутки.

Лодка приближалась к базе, напряжение заметно спало, а начала сказываться усталость многих дней. Нет-нет да кто-нибудь клевал носом. В такие вот моменты командиру приходится быть особенно внимательным, и Стрешнев то и дело запрашивает:

— Штурман, курс?

— Курс двести пятьдесят шесть, — докладывает штурман.

— На румбе двести пятьдесят шесть, — как эхо, отзывается и рулевой.

— Глубина девяносто, дифферент ноль! — сообщают с поста погружения и всплытия.

Тут и механики встрепенутся:

— Обе машины работают «средний вперед».

А вот и замполит капитан третьего ранга Тетерев принялся за дело. Подняв задремавшего было матроса Коняева, спросил:

— Вы что же это? Попали в историю, а так бесславно спите.

— В какую историю? — пугается матрос.

— Он еще не понимает! В историю нашего флота. Вы же прошли подо льдами Арктики. Как и ваш однофамилец в свое время.

Какой еще однофамилец?

— Ну как же, неужели не знаете? В тысяча девятьсот сороковом году во время войны с белофиннами подводная лодка «Щ-324» под командованием одного из трех первых Героев Советского Союза — капитана третьего ранга Коняева, возвращаясь в базу из боевого похода, форсировала подо льдом пролив Сёдра-Кваркен. Чтобы не выдать противнику маршрутов форсирования Кваркена нашими подводными лодками и обезопасить свой корабль от налетов вражеской авиации, Коняев и провел лодку под сплошным льдом. Вот так-то!

— А я и не знал! — удивляется матрос Коняев. — И долго они шли подо льдом?

Около десяти часов. А потом и всплыли из-подо льда же, взломав его. А толщина была довольно приличная, до двадцати пяти сантиметров. И это была ведь не современная атомная лодка, а обычная дизельная «щука»...

К их разговору начинают прислушиваться: подходит один матрос, другой, третий. Кто-то замечает:

— А говорили, что немцы первыми начали лазить под лед во вторую мировую войну.

— Но мы же раньше! — отстаивает приоритет своего однофамильца Коняев. — Мало ли кто что скажет! Американцы вон тоже утверждают, что они первые, хотя они даже позже немцев начали.

— Ну, если уж говорить о приоритете, — продолжает Тетерев, — то первое в истории подледное плавание было совершено еще раньше, чем это сделал однофамилец нашего Коняева. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году советская подводная лодка «Народоволец» под командованием Виктора Николаевича Котельникова получила почетное задание: следовать к первой в мире дрейфующей станции «Северный полюс-1» и снять со льдины отважную четверку папанинцев. В Датском проливе на пути лодки встретились ледяные поля. С целью подготовки лодки к форсированию ледяных преград Котельников решил пройти под этими полями. Погрузившись на глубину пятьдесят метров, лодка прошла под ледовой перемычкой шириной около полумили...

Стрешнев приказывает включить трансляционную сеть, и теперь голос Тетерева слышен во всех отсеках.

А лаг все пощелкивает и пощелкивает, отсчитывая милю за милей.

Еще издали Стрешнев увидел на причале контр-адмирала Сливкина, командира соединения подводных лодок. Рядом с ним стояло несколько штабных офицеров, чуть в стороне — оркестр.

Как только матросы подали швартовые, Гуреев спустился на палубу. Оркестр грянул «Встречный марш». Взбежав по сходне на причал, Гуреев, четко печатая шаг, двинулся навстречу адмиралу. Вот между ними осталось метра три-четыре, Гуреев остановился, вскинул руку к пилотке, и оркестр тотчас смолк, точно трубы его вдруг захлебнулись.

— Товарищ адмирал! Атомная подводная лодка вернулась с выполнения задания. Состояние корабля и механизмов исправное, настроение личного состава бодрое. Готовы к выполнению новых заданий.

Адмирал сначала пожал Гурееву руку, потом притянул к себе, обнял, троекратно поцеловал.

— Поздравляю. — И, обернувшись к стоявшим на палубе матросам и офицерам, повторил: — Поздравляю, товарищи подводники, с успешным выполнением задания и благополучным возвращением на родную землю!

Опять заиграл оркестр, штабные офицеры поочередно пожимали Гурееву руку. Потом адмирал прошел на лодку, спустился вниз. Переходя из отсека в отсек, с каждым здоровался, пристально вглядываясь в лица матросов, старшин и офицеров.

— Устали. Ну ничего, дадим отдохнуть. А то, я вижу, вон даже Макаров отощал.

— Килограмм семьсот граммов скинул, товарищ адмирал, — подтвердил Макаров, маленький толстый матрос из трюмных машинистов.

— Ему бы еще пяток можно скинуть, — сказал высокий худощавый матрос Грищенко. — А я вот меньше потерял, и то заметно.

— А вы у Макарова взаймы попросите, — посоветовал адмирал. — Или не даст?

— Почему же? Давно предлагаю, да не берет...

Потом все, кроме вахтенных, выстроились на палубе, и начальник политотдела начал приветственную речь. Говорил он недолго. Адмирал, забрав с собой посредника и Гурсева, уехал в штаб, чтобы там выслушать более обстоятельный доклад. Постепенно разошлись и штабные офицеры, оркестранты, закинув за плечи барабаны и трубы, строем промаршировали к проходной.

Проводив начальство, Стрешнев не ушел до тех пор, пока но привел все механизмы в готовность, а корабль — к новому выходу в море. Об этом знали все матросы и поэтому взялись за работу, стараясь закончить ее побыстрее. Стрешнев рассчитывал, что они все закончат к обеду, но управились гораздо раньше, и он разрешил экипажу идти в казармы, оставив на лодке только вахтенных.

Сам он намеревался сразу же пойти домой и до возвращения Люси с работы хоть немного поспать. Но не успел он переодеться, как вахтенный на мостике доложил:

— Товарищ капитан третьего ранга, там рассыльный прибежал, вас срочно просит адмирал.

— Хорошо. Передайте, что иду.

«Скорее всего требуют на доклад о последнем этапе похода, когда командование поручили мне, — решил Стрешнев. — Неужели я что-нибудь не так сделал? Вероятно, у адмирала весь «синклит» собрался»...

Но когда он вошел в кабинет адмирала, тот был один.

— Садитесь, Матвей Николаевич. Вот сигареты. — Адмирал подвинул целый набор сигаретных коробок. — Какие предпочитаете: «Столичные», «Яву» или «БТ»?

Спасибо, товарищ адмирал, не курю. В этом походе поневоле пришлось бросить.

— Ну и правильно. А я вот опять втянулся. — Сливкин за курил и, озабоченно потерев ладонью лоб, будто стараясь разгладить прорезавшие его морщины, сказал: — Вот что, Матвей Николаевич: долго нам разговаривать, к сожалению, некогда, потому что вам надо спешить. Вам необходимо вылететь в Москву, завтра в десять ноль-ноль вас примет главком. Билет на самолет уже заказан. На сборы остается... — Адмирал отвернул рукав и посмотрел на часы. — Остается всего два с половиной часа. Мало, но, думаю, управитесь. Верите мою машину и распоряжайтесь ею до самого отлета. К жене на работу не заезжайте, она уже дома, о вашем отъезде знает.

— Спасибо, товарищ адмирал.

— Я понимаю, вы устали, особенно за последние трое суток. Вам полагается отдых, но тут такое дело...

— Товарищ адмирал, а вы не скажете, зачем меня вызывают? Да еще к главкому.

Сливкин улыбнулся:

— Об этом вы спросите у самого главкома. Он вас вызывает, он и объяснит.

Стрешнев догадался, что адмирал знает, зачем его вызывают в Москву, но почему-то не хочет говорить. Допытываться не полагается, не говорит — значит не считает нужным.

— Зайдите в строевую часть, возьмите командировочное предписание.

— Есть!

— Ну, ни пуха. — Адмирал проводил Стрешнева до двери. — Когда будете возвращаться, дайте телеграмму или позвоните. Встретим.

— И с чего это вдруг такие почести? — Стрешнев выжидательно посмотрел на адмирала.

Сливкин усмехнулся:

— Все равно больше ничего не скажу. Всему свое время.

Должно быть, Люся видела, как он подъехал к дому, потому что, когда он поднялся на третий этаж, дверь в квартиру была открыта. Люся стояла на пороге, прислонившись к косяку. Едва он переступил порог, тихо приникла к нему, будто прислушиваясь к тому, как гулко стучит у него сердце, и вдруг плечи ее начали вздрагивать. Матвей понял, что она плачет, спросил удивленно:

— Ты что? Вот уж не ожидал!

— Извини. Совсем я расклеилась почему-то. Не знаю даже, почему.

Он долго целовал ее в губы, в мокрые глаза, в щеки, в шею, ощущая знакомый, едва уловимый запах ее духов, ее волос, ее тела — словом, ее запах!

Люся вдруг отстранилась, озабоченно посмотрела на него и грустно сказала:

— А ты опять похудел.

Он знал, что похудел, но говорить об этом не стоит, она и так слишком уж печется о его здоровье. Она считает, что раз муж плавает на атомной лодке, то обязательно облучается, а раз облучается, то самое страшное — это когда человек начинает худеть, это первый признак рака. Матвей много раз пытался популярно объяснить, что это чепуха и что биологическая защита на лодке вполне надежна. Люся молча выслушивала эти объяснения, согласно кивала, но видно было, что она не верит.

— Это тебе только кажется, ты просто отвыкла. И потом я не выспался, вот и осунулся. А где Иришка?

— В садике. А мама уехала в Синеморск неделю назад. Если бы мы знали, что ты вернешься через неделю, она дождалась бы. Но мы ведь не знаем, когда ты уходишь и когда возвращаешься.

— Давай-ка поедем за Иришкой.

— Нет, сначала я тебя покормлю.

Матвей не стал возражать, потому что еще не обедал, а из большой комнаты доносился запах свежих огурцов, укропа и еще какой-то зелени. Для севера это роскошь, тем более сейчас — весной.

Обычно они обедали в кухне, а сейчас Люся накрыла стол в большой комнате, постелив праздничную скатерть, достав подаренный Курбатовыми сервиз. Стол ломился от всяческой снеди: тут были и салат, и огурцы, и редиска, кроме того — ветчина, балык, крабы и даже кетовая икра.

— Душ принимать будешь?

— Обязательно.

— Давай, только побыстрее, а то у меня утка перепреет. С черносливом.

— Ну, ты у меня молодец! — искренне удивился Матвей.

До этого все хозяйство вела Надежда Васильевна, он и не предполагал, что Люся умеет что-либо готовить. Смущенная похвалой, Люся поспешила в кухню, крикнув на ходу:

— Чистое белье в ванной, на полочке.

Он хотел принять только душ, но соблазн хорошенько пропариться был настолько велик, что Матвей набрал в ванну воды и плескался довольно долго, Люся дважды напоминала ему, что времени мало, а надо еще заехать в садик к Иришке. Наконец он вышел с таким ощущением, будто заново родился на свет.

— Хорошо! — сказал он, усаживаясь за стол.

— А все-таки ты похудел, — опять озабоченно сказала Люся. — Тебе надо хорошенько отдохнуть. Тебе, кажется, полагается санаторная путевка?

— Да, как только вернусь. Ты не могла бы попросить и себе отпуск? За свой счет не дадут?

— Нет, у нас сейчас много работы. И потом как-то неловко: я ведь еще и года не проработала, мне и очередной-то не полагается.

— А жаль!

— Ты думаешь, я не хотела бы поехать с тобой? Еще как хотела бы! Вот и в Москву хорошо бы поехать вместе. Кстати, зачем тебя туда вызывают?

— Понятия не имею.

Она не поверила ему и больше об этом не спрашивала. Впрочем, она уже привыкла не расспрашивать его о служебных делах. Не полагается говорить на эту тему даже с близкими людьми.

Пообедав, они поехали в детский садик к дочери.

Когда проезжали мимо стадиона, Матвей с удивлением увидел там матросов из своего экипажа. Они с увлечением гоняли по полю футбольный мяч, покрикивая друг на друга.

«Соскучились по земле», — отметил Матвей, полагавший, что все матросы экипажа сейчас спят. — Устали ведь, а вот уже бегают. Что значит молодость». Его самого укачивало в машине, и только усилием воли он сдерживался, чтобы не заклевать носом.

Иришка заметно подросла, окрепла и стала еще более похожей на мать: так же шаловливо вздернут носик, такие же большие серые глаза и темные крылья бровей над ними. «Это хорошо, что она похожа не на меня, а на Люсю», — подумал Матвей.

О втором ребенке они поговаривали не раз. Да и Надежда Васильевна постоянно напоминала:

— Иришку вы слишком балуете, она становится капризной, пора вам вторым ребенком обзаводиться.

Впрочем, сама же Надежда Васильевна больше всех и баловала внучку, потакая всем ее капризам.

— Ти посему такой гъюсный? — спросила Иришка, теребя его за уши.

— Да вот тебя давно не видел, а опять надо уезжать.

— В моле?

— Нет, в Москву. Но я не надолго, дня на два, на три, не больше.

— А меня возьмес?

— Нельзя, дочка. Мы с тобой потом поедем на юг, там море теплое, ты будешь купаться.

— Зачем обманывать ребенка? — шепнула Люся.

— А я не обманываю, — сказал Матвей. Он и в самом деле сейчас решил, что ни в какой санаторий не поедет, а вместе с дочерью отправится к Черному морю, снимет комнатку и месяц они проведут там, загорая, купаясь. И вообще лучшего отдыха не придумаешь...

— Ладно, я подозду, — серьезно пообещала Иришка. Но сразу же загрустила.

— Можно ее взять с собой до аэродрома? — спросил Матвей у воспитательницы, совсем еще юной девушки, напускающей на себя серьезный вид и даже с родителями разговаривающей строго и наставительно.

— Пожалуйста, — на сей раз воспитательница даже обрадовалась.

Но когда Матвей хотел помочь дочери одеться, воспитательница строго заметила:

— Нет уж, вы мне ребенка не балуйте, пусть привыкает одеваться сама.

Может, она и права. Но Матвею, выросшему без родителей и не знавшему в детстве ласки, не хотелось соглашаться с этой напускающей на себя строгость девушкой. И он с мучительным чувством жалости и обиды наблюдал за тем, как Иришка пытается сама завязать на ботиночках шнурки, торопится и поэтому у нее ничего не получается. Шнурки он все-таки помог завязать.

Они уже опаздывали, шофер гнал машину на предельной скорости. Люся тревожно поглядывала на дорогу, каждый раз вздрагивая, когда с коротким свистом мимо проносились встречные машины. А Иришку быстрая езда развеселила, и она, ерзая у Матвея на коленях, без умолку тараторила:

— Папулеська, купис мне в Москве масынку?

— Заводную?

— Нет, настоясюю. И мы будем с тобой и мамоськой катася. И бабуленьку Наденьку возьмем.

— Да, — спохватилась Люся. — Я тебя тоже попрошу кое-что купить в Москве. Вот список.

Матвей взглянул на бумажку, в ней значилось двадцать три пункта. Он усмехнулся и покачал головой, Люся виновато сказала:

— Здесь лишь самое необходимое, я и так сократила список почти наполовину. И потом: в кои-то веки еще выберешься в Москву!

Это верно, за годы службы на Севере в Москву его вызывали впервые.

Когда они приехали на аэродром, посадка в самолет уже заканчивалась, по трапу поднимались последние пассажиры. Торопливо попрощавшись с женой и дочерью, Стрешнев побежал к самолету.

Салоны самолета были заполнены до отказа. Летели в основном женщины с детьми. Так повторялось каждую весну, детей вывозили на юг, едва заканчивались занятия в школе. Летчики называли это «птичьими перелетами», ворчали, что забиты проходы, впрочем, ворчали добродушно. В самолете действительно стоял гвалт и писк, похожий на гомон птиц на знаменитых «базарах».

«А птицы, наверное, уже прилетели, — подумал Матвей. — Они каждый год летят на Север, преодолевая тысячи километров тяжелого пути. Для чего?» Он слышал, что птицы летают сюда лишь за тем, чтобы напоить детенышей талой снеговой водой, что в этой воде есть какая-то особая живительная сила. Он читал где-то, будто от талой воды человек молодеет.

Пока он наконец добрался до своего места в хвосте самолета, уже запустили двигатели. Их долго опробовали на всех оборотах, Матвею хотелось еще раз взглянуть в иллюминатор на жену и дочь, но его место оказалось с другого борта. Он увидел их лишь тогда, когда самолет поднялся в воздух и делал над аэродромом разворот. Они стояли возле машины, совсем маленькие, Иришка одной ручонкой уцепилась за мать, а другой махала уходящему ввысь самолету.

Но вот их заслонило тонкой кисеей облачка, потом самолет нырнул в плотный туман, не стало видно ни земли, ни солнца, ни неба, только серые космы тумана цеплялись за дрожащее крыло самолета, да на стеклах иллюминатора выступили слезинки конденсата.

Матвей откинулся на спинку сиденья и почти мгновенно провалился в темную пропасть крепкого, беспробудного сна, которому уже не могли помешать ни натужный, густой рев моторов, ни детский гомон, ни визг джаза, доносившийся из лежавшего на коленях у соседа транзистора, ни тем более увещевания стюардессы, умолявшей пассажиров не вставать с мест и не курить до тех пор, пока самолет не наберет заданную высоту и не погаснет световое табло.

3

Оказывается, для него был забронирован номер в гостинице ЦДСА. Стрешнев, получив ключи, несколько секунд раздумывал, что делать: идти сразу в номер или сначала поужинать. Он решил поужинать, однако в номер все равно пришлось заносить чемодан. А войдя и увидев широкую деревянную кровать, он уже не мог больше ни о чем думать, быстро разделся, нырнул под одеяло, и заснул, наверное, чуть раньше, чем успел опустить голову на подушку.

Дежурной по этажу он не сказал, чтобы его разбудили, проснулся в начале десятого и с недоумением огляделся вокруг, не понимая, как он очутился тут, в незнакомой комнате. Казалось, что он, как заснул в самолете, так и не просыпался. Потом вспомнил, что собирался ужинать, ему сразу захотелось есть, но, взглянув на часы, он вскочил. Наспех побрившись и одевшись, сбежал вниз.

От площади Коммуны до штаба можно было доехать только с пересадкой, он явно опаздывал, и вся надежда теперь была на такси. Но стоянка далеко, у театра, ему сказали, что туда не стоит бежать, машин там в это время не бывает, лучше ждать здесь, потому что утром приходит много поездов, кто-нибудь да приедет в гостиницу на такси.

И верно, не прошло и пяти минут, как ему удалось поймать машину, еще через десять минут он уже подъезжал к Главному штабу Военно-Морского Флота. Минут десять отняла процедура оформления пропуска. Однако в приемной главкома он оказался вовремя, стоявшие в углу массивные часы показывали без двух минут десять.

Он сразу подумал, что спешил, наверное, зря: в приемной сидело несколько адмиралов и капитанов первого ранга, почти все они с папками, вероятно с докладами главкому. Столь крупное «созвездие» адмиралов и каперангов Стрешневу еще не приходилось наблюдать, он, робко поздоровавшись, стал в углу, не решаясь сесть в присутствии такого многочисленного начальства.

Сидевший за столом офицер, видимо, порученец главкома, приподняв от бумаг голову, вопросительно посмотрел на Стрешнева. Наверное, Матвей должен был ему представиться, но не знал, удобно ли это делать в присутствии старших по званию. Порученец спросил сам:

— Простите, как ваша фамилия?

— Капитан третьего ранга Стрешнев.

Порученец заглянул в лежавший перед ним список, потом посмотрел на часы. В этот момент они отбили первый удар, и порученец сказал:

— Проходите. Вот сюда.

Стрешнев оказался в просторном кабинете.

* * *

Главком был не один. За длинным столом сидели еще четыре адмирала, среди них Стрешнев узнал начальника Политуправления Военно-Морского Флота, он посещал лодку года три назад, когда Матвей был еще штурманом. Должно быть, адмирал тоже узнал его, приветливо кивнул и улыбнулся.

Выслушав доклад о прибытии, главком жестом указал на стул в самом конце длинного стола:

— Прошу садиться.

Матвей неслышно прошел по мягкому ковру и присел на краешек стула. От адмиралов его теперь отделял этот длинный полированный стол, льдисто поблескивающий в лучах льющегося в окно солнца. Адмиралы сидели спиной к окну, их лица было трудно различить, но Матвей чувствовал, что его разглядывают — молча, пристально, изучающе. Он опустил глаза.

Молчание длилось, может быть, всего одну минуту, но эта минута показалась Матвею вечностью, он успел за это время передумать о многом. Почему-то вспомнил детдом, встречу с матерью в комнате начальника милиции, своего первого командира лодки Крымова и последний разговор со Сливкиным перед отъездом в Москву. Потом вспомнил капитана первого ранга, «сосватавшего» его на атомную лодку, и понял: речь пойдет опять о новом назначении «И как я раньше не подумал об этом?»

Он твердо решил отказаться от любого предложения. С Гуреевым они хорошо сработались. Полгода, как получил квартиру, Люся работает, Иришку устроили в садик... В конце концов, кочевая жизнь надоела не столько ему, сколько Люсе. Нет, он совсем не жаждет покоя, он просто хочет, чтобы его семья жила нормальной жизнью, чтобы у Люси был хотя бы свой угол и работа. Он вспомнил, что Иришка и родилась-то в дороге, до двух лет спала в чемодане. Этот громадный чемодан и перинка были их единственной домашней утварью, потому что они жили у тех, кто уезжал в отпуск — месяц у одного, месяц у другого, затем — у третьего. Зимой, когда отпускников было мало, жили в гостинице, со всеми вытекающими отсюда неудобствами и последствиями. Может быть, поэтому Иришка час то болела...

А на новом месте, он знал, все приходится начинать сначала...

— Товарищ Стрешнев, — сказал главком, — мы пригласили вас за тем, чтобы предложить вам должность командира атомной лодки. Считаете ли вы себя подготовленным к этому?

Главком ждал. Ждали и остальные адмиралы, отвечать надо было сразу.

— Не знаю, — откровенно признался Матвей. — Я всего два года старшим помощником плаваю... И вообще об этом судить не мне...

— Вас рекомендуют командир соединения и командующий флотом.

— Им виднее...

— Ну а сами вы как на это смотрите?

Матвей пожал плечами. Главком улыбнулся:

— Понятно.

Заговорил сидевший слева от главкома адмирал:

— В последнем походе мы предоставили товарищу Стрешневу возможность действовать самостоятельно. Надо сказать, что действовал он вполне грамотно, уверенно. Он не стал форсировать противолодочный рубеж, предположив, — и вполне резонно, — что «противник» после того, как был потоплен его крейсер, постарается перехватить лодку именно на этом рубеже. Стрешнев решил обойти рубеж подо льдом. Решение правильное, хотя, пожалуй, учитывая недостаточную опытность, рискованное, я бы даже сказал — дерзкое...

Стрешнев вспомнил грузного беспристрастного посредника и подумал: «Значит, все было предусмотрено заранее. Наверное, он знал, что мне предложат командовать лодкой»...

Его спрашивали, хочет ли он занять эту должность, наверное, не допускали мысли, что он может отказаться. И в самом деле: не каждому выпадает такая честь...

— Должен вас предупредить, — сказал главком, — что работа будет трудная, и на громкую славу не рассчитывайте. Если о первых командирах лодок писали в газетах, рассказывали по радио, снимали фильмы, то вам это совсем не угрожает. Период становления атомного флота закончился, начинается повседневная его служба, будни, может быть, не менее героические, но будни. Работа. Вероятно, нам придется и подо льдами ходить, может быть, опять к полюсу, и вокруг шарика не раз обернетесь, но вы уже не будете первооткрывателем...

Адмирал еще долго говорил о трудностях предстоящей службы.

— Впрочем, не это главное. Мы назначаем вас командиром не обычной атомной лодки, а корабля совершенно нового.

И главком стал рассказывать об этой лодке. Он называл тактико-технические данные, говорил о вооружении и маневренных качествах корабля, боевых возможностях и бытовом устройстве. Данные эти значительно и выгодно отличались от тех, что были на нынешних лодках. Это поразило Матвея. Осмелев, он сам стал задавать вопросы. И незаметно для себя увлекся, забыв о том, что еще полчаса назад хотел отказаться от нового назначения.

Впрочем, если бы главком сейчас спросил согласие Стрешнева, тот дал бы его, не задумываясь. Со свойственной ему увлеченностью Матвей уже «заболел» новым кораблем, и все возражения, которые он приготовил, чтобы отказаться от должности, отодвинулись куда-то на третий план, может быть, потому что он знал: Люся поймет его. Конечно, огорчится, но поймет, как понимала до сих пор...

— Было бы лучше, если бы знакомство с лодкой вы начали с се закладки на стапеле. Но она уже спущена ни воду, прошла заводские испытания. Прежний ее командир, капитан второго ранга Кравчук, уходит по состоянию здоровья. Командир он хороший, а вот не повезло... Да и возраст уже. А вам всего тридцать один год, вы еще поплаваете.

— Кажется, он будет самым молодым командиром атомной лодки, — сказал один из адмиралов, до сих пор не принимавший участия в разговоре. — С одной стороны, это хорошо. А с другой...

— Ну, этот недостаток со временем проходит, — заметил главком. — К сожалению.

Все рассмеялись.

— Ну что же, будем считать вопрос решенным? — Главком обращался не столько к адмиралам, сколько к Стрешневу. И, не дождавшись его ответа, спросил напрямик: — Или у вас есть возражения?

Матвей встал.

— Никак нет. Спасибо за доверие.

— Есть ли у вас какие-нибудь просьбы?

— Пока нет.

— В таком случае, Георгий Михайлович, — обратился главком к одному из адмиралов, — займитесь с товарищем Стрешневым, ознакомьте его со всем, что ему необходимо знать. Думаю, двух дней для этого достаточно. Потом пусть возвращается к прежнему месту службы, сдает там дела. Словом, через неделю вы, товарищ Стрешнев, должны быть на новом месте. О вступлении в должность командира доложите лично мне...

Два дня с утра до вечера Стрешнев ходил по управлениям и отделам штаба. Он и не представлял, насколько сложен механизм управления флотом, его поразили масштабы этой гигантской работы. Сотни и сотни кораблей плавали во всех океанах мира, стояли во всех базах всех флотов и требовали горючее, воду, хлеб, мясо, боеприпасы и механизмы, запасные части. С кораблями надо было непрерывно поддерживать связь, обеспечивать необходимой информацией и отдавать им распоряжения, для них подготавливались специалисты, разрабатывались тактические приемы и задачи боевой подготовки и делались еще тысячи всяческих дел, больших и малых, крайне срочных, требующих уйму сил и средств. По десяткам стальных магистралей мчались тысячи вагонов, чтобы набить чрева корабельных трюмов, в паутине телефонных и телеграфных проводов, во всех диапазонах радиоволи лихорадочно пульсировала жизнь флота, захлебывалась в тонком писке морзянок.

У Стрешнева на лодке всегда была прорва дел, он едва успевал с ними справляться и, уж конечно, не представлял, что его лодка — лишь маленькая деталь в этом гигантском механизме флота. И сейчас, приблизительно охватив взглядом весь этот механизм, он был поражен, даже подавлен его сложным устройством и масштабами. И его собственные заботы показались такими маленькими.

Наверное, в том, что его решили ознакомить с работой управлений и отделов штаба, хотя бы в части, его касающейся, помимо практического смысла, был еще и чисто психологический подтекст: он вдруг почувствовал, что в этом механизме все притерто, все выверено, подчинено четкому ритму и железной необходимости.

Его лодка обладала важнейшим в век спутников и космических кораблей преимуществом: скрытностью. Она могла в любой момент оказаться в любой точке Мирового океана и нанести сокрушительный ответный ядерный удар...

Впрочем, об этом не говорили, это подразумевалось само собой, так же, как сама собой подразумевалась жесткая необходимость затраты больших сил и средств на укрепление обороны. Здесь не надо было объяснять, почему это необходимо. Теперь каждый, даже не военный человек, знал, что пожар новой мировой войны может вспыхнуть в любой момент, в любом краю земного шара.

В общем-то, двух дней ему все-таки хватило, в последний день он даже освободился пораньше, в четыре часа вечера, и забежал в «Детский мир». Выстоял очередь за колготками, купил большую гуттаперчевую куклу и пошел в ЦУМ. Подходя к нему, увидел, что вереницы людей направляются в Большой театр, постоял в нерешительности: «В кои-то веки еще придется побывать в Москве...» И побежал в кассы. Билетов не было, однако ему удалось купить с рук. Лишь войдя в театр и купив у билетерши программу, он выяснил, что попал на «Князя Игоря». Эту оперу Бородина он слышал много раз еще в Ленинграде, будучи курсантом. Мариинский театр шефствовал над училищем, курсантов часто приглашали на шефские спектакли и почему-то чаще всего именно на «Князя Игоря».

Матвей не следил за развитием действия, а просто наслаждался музыкой, хотя и тоже знакомой, но всякий раз захватывающей, ощущаемой как бы заново, в тончайших ее красках и оттенках. Наверное, музыка, как море или как закат, всегда неповторима, и трудно установить, вносят ли эту неповторимость исполнители, или она содержится в самой музыке. Матвей никогда не считал себя знатоком, но хорошую музыку любил, воспринимая ее чисто ассоциативно, за той или иной мелодией угадывая картины, когда-либо виденные им в жизни.

Он давно не был в театре, и сама атмосфера затемненного театрального зала с холодным поблескиванием позолоты, с тончайшими запахами духов, действовала на него как-то очищающе, наполняла сердце тихой, торжественной радостью, ему казалось, что все, собравшиеся здесь, охвачены сейчас единым чувством всеобщей доброжелательности, отрешены от житейской суеты и мелких забот, их мысли чисты и возвышенны. И он был неприятно удивлен, когда сидевший впереди паренек шепнул девушке:

— Скукотища все-таки. Я же предлагал тебе пойти куда-нибудь в ресторан, там и музыка что надо, и опять же харч.

В антракте Стрешнев разглядел этого парня. Одет хорошо, лицо довольно симпатичное, хотя и с несколько самоуверенным выражением. А девушка — не очень красивая, робкая, смотрит на парня смущенно, должно быть, чувствует себя виноватой в том, что уговорила его пойти в театр, а не в ресторан. Или она смущается от того, что ей неудобно за своего приятеля перед соседями по креслу? Рядом с ними сидит почтенная пара: сухонький старичок с седой бородкой клинышком и тоже высохшая старушка.

Матвей оглядывает публику и замечает, что молодежи в зале мало, преобладают люди среднего возраста и пожилые. И еще замечает из разговоров, что большинство здесь — приезжие, они несколько подавлены и великолепием зала и спектаклем, торжественно-восторженные, наверное, они испытывают те же чувства, что и он, Матвей...

После антракта уже не было того парня и девушки, и Матвей огорчился: неужели ушли в ресторан? Ему жаль стало девушку, наверное, она хорошая. Будь она покрасивее, может быть, ей удалось бы отучить парня от ресторанов, приобщить его к театру и к музыке. Да, не повезло ей с парнем...

Ему захотелось, чтобы рядом сидела Люся. Как она любит театр! И как умеет слушать музыку. Не часто им приходится бывать в театре. Своего в базе нет, заезжие артисты гастролируют, как правило, летом, когда многие офицеры в отпуске, и вырваться с корабля, даже если он не в плавании, почти невозможно. Тем более старшему помощнику командира, для которого частое оставление корабля считается несовместимым с исполнением служебных обязанностей. Да, за те два года, что он прослужил старпомом, они с Люсей только три или четыре раза были вместе в кино...

Когда он вышел из театра, на улице лил дождь. Матвей немного постоял под колоннадой, но пережидать дождь было бесполезно, он сыпал и сыпал и зарядил, видимо, надолго.

Захотелось есть. Ближе всего была гостиница «Москва», стоило лишь перейти улицу. Но поверху перехода не было, здесь сплошным потоком мчались машины.

Из подземного перехода на него дохнуло теплом и приглушенным гулом голосов. Дождь загнал сюда толпу, но настроена она была весело, первый весенний дождь мало кого мог огорчить. Продравшись сквозь эту толпу, Матвей вышел снова под дождь.

В ресторане он едва отыскал свободное место у окна. За столом сидело еще двое мужчин, они пили водку и ругали какого-то Ивана Митрофановича. За что — Матвей так и не понял. Он старался не слушать их разговор и принялся изучать меню. Оно было длинным, названия блюд были отпечатаны типографским способом, но против многих названий стояли прочерки или карандашные пометки «нет», так что выбирать пришлось недолго. Он заказал бифштекс и кофе, чем поверг в изумление соседей. Один из них шепнул другому: «Смотри-ка, моряк — а не пьет». Должно быть, у них сложилось собственное представление о моряках.

В ожидании, пока подадут есть, Матвей отвернулся к окну и стал смотреть вниз, на улицу. Там все еще сыпал дождь, в его тонких нитях запутались жирные пятна фонарей. Они освещали русло улицы где-то на уровне третьего этажа, а в глубине ее, по самому дну, шевелились водоросли теней, проползали, моргая глазами фар, машины, чешуйчатый шелест их шин доносился и сюда. Обрывистые берега улицы перемаргивались разноцветными огнями вывесок и витрин магазинов.

Он вспомнил о списке, составленном Люсей, достал его и впервые прочитал до конца. Из всего, что там написано, теперь понадобятся лишь колготки для Иришки и утюг. Колготки он купил, а без утюга можно и обойтись, тем более что неизвестно, на какое напряжение его теперь покупать. И вообще неизвестно, когда у них опять будет свой угол.

4

Телеграмму он все-таки не дал и очень удивился, что на аэродроме, прямо у трапа, встретил его капитан второго ранга Гуреев.

— А я за тобой, — сказал Гуреев, пожимая руку.

— Откуда же стало известно, что я прилечу именно этим рейсом?

— Земля слухом полнится, — усмехнулся Гуреев, и Матвей понял, что ему известно о новом назначении, хотя Гуреев ни о чем не спрашивал.

Шофер был тот же, адмиральский, машину он гнал опять на предельной скорости, за стеклом, точно наматываясь на барабан, текла бесконечная панорама сопок и скал, серая с белыми заплатами нерастаявшего в низинах и выемках снега. Вот и первые домишки городка — двухэтажные, кирпичные. Город начинался именно отсюда, с этих домов, они уже были построены, когда Матвей с Люсей приехали сюда. Потом стали строить вон те — четырехэтажные — уже на их глазах. Собственно, тогда и стал этот городок быстро расти.

А вот и площадь. Она носит имя знакомого человека. Нет, он не выдающийся ученый, не флотоводец и не герой войны. Он лейтенант флота и пришел служить сюда чуть позже Стрешнева. Матвей знал его. Они не были близкими друзьями, но встречались почти каждый день, потому что служили на соседних лодках.

Теперь ему стоит памятник посредине площади. Скульптор сумел передать не только внешний облик этого человека, а и его внутреннюю цельность, устремленность, пожалуй, даже одержимость. У подножья алеет букетик ранних полярных цветов.

За площадью дорога поворачивала к гавани, где стояли корабли. Но машина подошла не к штабу, а к плавбазе подводных лодок. Несмотря на поздний час, стол в кают-компании был сервирован, и за ним сидели только командиры находящихся в базе подводных лодок. Стрешнев понял, что сейчас начнется ритуал посвящения его в командиры — неофициальный, но ставший уже традиционным, торжественный и таинственный, недоступный постороннему глазу.

Старший из командиров подводных лодок капитан первого ранга Воронин, сидевший во главе стола, сделал знак вестовому, и он тотчас вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

— Садись. — Воронин указал Стрешневу на стул слева от себя.

Матвей сел, окинул взглядом застолье и заробел: все были торжественно-строги, смотрели на него как-то испытующе, пожалуй, даже требовательно, будто ожидали от него важного заявления. А он не знал, как ему себя вести, потому что впервые участвовал в такой церемонии. «Может, я должен что-то сказать? Но что?»

Вскоре он понял, что ему-то как раз и ничего не полагается говорить. И вообще пока здесь распоряжается только Воронин. Вот он потребовал:

— Лодку!

Ему подали на хрустальном подносе серебряный силуэтик подводной лодки. Прикрепив его к тужурке Стрешнева, Воронин сказал:

— Наше первое общее пожелание: чтобы твоя лодка всплывала столько же раз, сколько и погружалась. А теперь каждый из командиров выскажет тебе персональное напутствие.

Говорили коротко.

— Помни наказ адмирала Нахимова: «Матрос есть главный движитель корабля».

— Недопустимо, чтобы один человек тиранил весь коллектив. Но так же недопустимо, чтобы коллектив тиранил хотя бы одного человека. Особенно если от имени коллектива выступает тоже один человек, наделенный властью.

Среди серьезных напутствий были и шутливые.

— Главное — держи хвост морковкой.

— Не бойся плевать против ветра: брызги, которые попадут на тебя, все-таки свои собственные, а те, что достанутся другому, будут ему менее приятны.

Когда высказались все, Воронин спросил Стрешнева:

— Говорить будешь?

Матвей поднялся.

— Скажу тоже одну фразу. Я с благодарностью выслушал ваши наказы и постараюсь им следовать.

На этом торжественная часть закончилась. Воронин нажал на висевшую над столом грушу звонка и сказал тотчас возникшему в двери вестовому:

— Можно подавать горячее.

Двое вестовых принесли антрекоты, и все принялись за еду.

И как это часто случается, разговор был сначала общим, потом начал растекаться по разным руслам и темам. Впрочем, опять же по доброму флотскому обычаю, предписывающему избегать за столом разговоров о служебных делах, дабы никому не портить аппетита, и сейчас этой темы не касались. Воронин и Михайлов заспорили о том, какая порода собак лучше, каждый хвалил своего пса, хотя всем было известно, что и у того и у другого — откровенно беспородные дворняги. На другом конце стола говорили о том, что нынче мало стало романтиков, и кто-то начал читать подходящие к случаю стихи погибшего на подводной лодке поэта-моряка Алексея Лебедева: